Верь/не верь

Размер шрифта: 13

Создано при участии «Литагенты существуют» и агента Уны Харт

В книге упоминаются различные наркотические вещества, издательство предупреждает о недопустимости их применения и распространения.

Книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Изобразительные описания не являются призывом к совершению запрещенных действий.

Пролог

– Ты потерялся?

Толику Лебедеву уже шесть с половиной, и он считает, что он достаточно взрослый, чтоб ходить в соседний двор, пока бабушка занята разговорами на лавочке. В соседнем дворе играют дети постарше, и наблюдать за ними интереснее. Настоящий футбол, как в Ленинграде! В Ленинграде каждый уважающий себя мальчик должен уметь играть в футбол. Толик задирает голову, щурит светлые глаза на незнакомку.

– Вы тоже потерялись? – Ему очень хочется казаться взрослее, чем он есть.

– Может быть. Пойдем, я тебя к бабе Шуре отведу. – Незнакомка протягивает ему руку. Толик смотрит на нее с подозрением.

– Мама говорила, что нельзя с незнакомыми ходить. Как вас зовут? – Он выпячивает губы, хмурит жидкие светлые брови.

– Эмаг. А тебя как?

– Мама говорила не говорить незнакомцам своего имени. – Толик чувствует себя очень умным. Все сделал, как мама сказала, его не проведешь.

– Хорошая у тебя мама. – Она присаживается, мальчик аж рот открывает. Какая красивая! – А что сделать, чтоб ты пошел?

Толик тянет вперед руку, хватает густые волосы и дергает за них, пытаясь вытащить из косы тополиный пух, но Эмаг лишь тихо смеется.

– Хочу сказку. Но для взрослых, мне скоро в школу.

Женщина задумывается.

– Тогда обещаешь, что пойдешь к бабушке?

Толик кивает с очень важным видом.

– Обещаю.

Эмаг стряхивает пыль с его маленькой маечки, платком вытирает лицо. Все правильно, чтоб баба Шура была довольна.

– Жил давным-давно один мужчина, и звали его Ижанд. Был он страшно охоч до власти, а потому жену свою разорвал на куски и раскидал по лесу, чтоб не мешалась. Но жена у него непростая была. Была она матерью всех мертвых, – Эмаг переходит на шепот, Толик распахивает глаза, прикрыв рот ладошкой. Вот это да! Вот это сказка! Мальчишки обзавидуются. – И каждая капля ее крови, что пролилась, расцветает чудесными плодами там, под землей, где мертвые живут. Представляешь?

Толик представляет. Воображение ему очень живо рисует картинку.

– А что с ней стало дальше? – он шепчет в восторге.

– Говорят, теперь она бродит по земле и ищет себе нового мужа, чтоб после смерти с ним воссоединиться, только умереть не может, пока все кровяные плоды не соберут ее дети. – Эмаг ему очень ласково улыбается.

Толик задумывается. Бабушка как-то сказала про него, что жених растет.

– Я бы стал ее мужем, если она такая же красивая, как вы. – Толик искренне считает, что после такой истории он точно станет королем двора, когда вернется от бабушки обратно в Ленинград.

– А не пожалеешь о своих словах? – Эмаг хитро щурится.

– Не-а. Вы красивая. Вот я вырасту и всех победю, и дядьку этого кровожадного! – Толик выпячивает грудь колесом, чтоб показать, какой он смелый.

– При жизни можешь на ком-то другом жениться. Но после смерти – на мне. Договорились? Бабушке не скажешь?

Толик жует губы, раздумывая.

– Договорились!

– Тогда я тебя подожду.

1

Привет.

Извини, что не позвонил, но тебе, наверное, уже доложили. Я теперь в армии и надеюсь, что не дам дуба за эти два года. Если тебе интересно, как так получилось, одно слово: майор. Это была спланированная подстава, так что радуйся: я признаю, что был не прав. Ты говорил, что красным верить нельзя. Алина не в счет, само собой. Лучше расскажи мне, что там в городе происходит, тут каждый день как предыдущий.

Гриша, 10.12.1990

Все изменилось за два года. Кроме здания вокзала, оно как было на реставрации завешено строительными сетками, так и осталось. Толпа рвется на выход, Гриша оглядывает станцию в надежде, что кто-то приехал его встречать. Кому бы, с другой стороны? Только Володька был в курсе времени возвращения, святоша проклятый. У него лицо было такое смешное, немного щекастое, рябое от не прошедших тогда подростковых прыщей, речи про Господа через слово. Провожал его тут же, на перроне, чихал от холода и храбрился, обещал молиться каждый день. Советскому человеку должно быть это чуждо. Но какие уж они теперь советские люди. Так, россияне.

Бог. Слово такое странное. Гриша бы все же поостерегся писать его с большой буквы. Мало ли, черти обидятся.

Володя обнаруживается на другой стороне платформы, поезд пронзительно сигналит и медленно трогается с места. Вроде цикл завершился, и не изменилось ничего, а на самом деле механика реальности перестала работать как прежде. У Володи теперь очень серьезное лицо, эдакий поп с советских карикатур: с хлипкой бороденкой, скуластым лицом и удивленными глазами. Гриша машет ему, болезненно искривив губы. Так и рвется гадкий комментарий, но нужно быть благодарным, что хоть кто-то пришел.

Черносвитов писал ему очень многословные письма. О том, что Союз рухнул, о том, что церковь восстанавливают с отцом. Да много о чем. Девочку бы лучше себе нашел, а не иконы лобызал. Очень красочно Володя выражал обеспокоенность ментальным спокойствием Гриши, переживал, что в их возрасте смерть видеть нельзя. Ну, ему хорошо говорить, его-то папаша отмазал. Он писал, что армия ломает людей, а если не ломает, то превращает в скорбящих на пьяную лавочку, замкнутых в себе и покалеченных навсегда. Может, и не ошибается, Гриша не знает. Он подходит ближе, не зная, как себя вести. Обнять? Но прикосновения кажутся неуместными. Пожать руку? Может, просто кивнуть? Черносвитов берет инициативу, крепко обнимая.

– Я так рад тебя видеть. – Улыбается тепло. У него улыбка видавшего жизнь старика, какая-то особенная, такой хочется верить, но больше не пронимает. Теперь вообще все кажется пластиковым и ненастоящим, тронешь, и мир пойдет рябью, а ты снова проснешься в горячей точке. – Поехали, я тебе церковь покажу. Автобус нормальный пустили, представляешь? Теперь можно по два часа не ждать. Добрейший Андрей Павлович пожертвовал на купола, вот, поставим скоро, уже заказали. И иконостас тоже делают.

Гриша кивает. Раньше он ходил с Володей на сходки верующих, но так ничего и не понял. Библия была одна, переписанная вручную, передавалась на ночь от одного к другому. Очередь до него не дошла, чему он был крайне рад, а потом все стало легальным.

– А Евангелие купили? – задает вопрос невпопад, переминается с ноги на ногу. Чувствует себя очень неуютно, как будто камуфляж выбивает его из общей композиции вокзала. Черносвитов кивает. Очень уж повзрослел, непривычно. Гриша, наверное, тоже, но Гриша на себя и не смотрел толком, зеркала не выдавали вместе с винтовкой. Мельком только вгляделся пару раз в мутном, заплеванном зеркальце вагонного сортира и махнул рукой – дома успеет налюбоваться. Володя поджимает губы, растягивая их в улыбку, и снова как-то неловко обнимает, похлопав по плечу. Это типа их в церкви так науськивают на доброту и любовь к ближнему? Гриша непроизвольно дергается. Не надо. Володя пожимает плечами и разворачивается, по-детски перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, чуть не подвернув ногу на выбоине. В подряснике это кажется совсем уж каким-то абсурдом. Как он, такой добродетельный, умудряется жить и радоваться, пока там, далеко, умирают люди? Как люди вообще могут существовать, не замечая этого?

– Аккуратнее. – Гриша хмурится. Вокзал тут совсем небольшой, больше номинальный из-за реставрации, они обходят его и пролезают в разорванную сетку-рабицу, топают вглубь города.

Тихвин. Вечером в декабре тут совсем темно, недавно как раз самый короткий день был, Бог точно забыл об этом месте, а может, даже не в курсе, что оно есть. Черносвитов вон уверен, что это не так, но кто его, блаженного, слушает в своем уме? Кобальтово-синяя вечерняя улица с яркими янтарными всполохами фонарей. Днем всего лишь очередной серый город с бетонными зубами прямоугольных хрущевок. Армейские ботинки месят грязный декабрьский снег, хорошо хоть с неба не капает. Подозрительно ясно для Ленобласти. Они добираются до автовокзала без приключений. Гриша стреляет сигарету у какого-то помятого похмельем мужика, затягивается с удовольствием. Вкус свободы.

– Так и не бросил? – Володя делает наивное лицо, а глаза хитрые-хитрые, как будто и не осуждает вовсе. Гриша мотает головой, быстро добивая до фильтра.

– После махорки это, как после дерьма повидло. – Сплевывает на пол скорее по привычке, хотя никакой горечи во рту нет. Долго придется к этому привыкать. И купить себе пять кило конфет, медовик, пельменей налепить. Планов на еду в сотню раз больше, чем на жизнь.

Они грузятся в красное брюхо автобуса. Черносвитов со всеми здоровается, как будто они знакомы, невзирая на безразличие в ответ. Пропускает Гришу к окну, мол, полюбуйся на красоты. Облезлые зимние деревья, ветер катает по площади пакет, разномастная собачья свора трется рядом с ларьком в надежде на скорую наживу.

Автобус с ревом заводится, дрожа не хуже рук бывалого пропойцы, нехотя трогается с места и медленно ползет в сторону дороги на Линдград. В стекле Гриша видит свое отражение в свете желтого глаза лампы. Темные тени под глазами, сухие тонкие губы, обветренное белое лицо, ежик едва успевших отрасти волос. Синие глаза превратились в серые. Может, от скорби?

– Чем заниматься-то планируешь? Ты же в ментовку хотел. – Жизнерадостный Черносвитов достает из сумки пухлые румяные пирожки и сует один в руки, не интересуясь даже, надо ли оно Грише. Может, и надо. Гриша крутит угощение в пальцах с каким-то недоверием, как будто там не капуста, а цианид. Неопределенно пожимает плечами, откусывает. Как это вкусно… Да, муку тоже нужно будет купить.

– Не знаю. Может, в бандиты пойду. Где еще деньги зарабатывать, не продавцом же становиться, – говорит с набитым ртом. Хватается за второй пирожок, поднося к лицу и с наслаждением нюхая. В армии за подобную роскошь что угодно готов был отдать. – В отделе же этот майор ублюдочный работает. – Лицо мрачнеет. – Стану Робин Гудом, буду красть у богатых и отдавать бедным.

– Можешь к нам в церковь пойти. – Володя снова улыбается, наблюдая, как стопка пирожков стремительно испаряется. – Работа по восстановлению, живем на пожертвования. Не шик, но на еду хватает.

Гриша морщится, как от зубной боли.

– Не, ш меня швятой не полушится. Я ше не ты.

Черносвитов обводит всех присутствующих максимально одухотворенным взглядом, даже открывает рот, чтобы что-то сказать, но решает, что для одного вечера хватит мудрости.

– Володь, без обид. Я лучше что-то полезное сделаю, чем кадилом махать. Котенка там сниму с дерева, бабку через дорогу переведу. А ты о душах заботься. Каждому свое место в мире. – Третий пирожок залетает на ура. Черносвитов кивает, ничуть не обидевшись, и достает термос. – Ты там кухню оборудовал, что ли? Знал, собака, что все сожру? Давай сюда свой чай.

Автобус чуть покачивается на повороте и медленно вползает в город. Ничем от Тихвина не отличается, кроме размеров. Все те же серые здания, замершие в снежном мареве деревья, люди в темной одежде. Но все равно два года назад было немного иначе. Расплодились ларьки, цветастые вывески на каждом доме, мирная советская жизнь закончилась. Гриша с Володей доезжают до церкви. Наполовину покрашена, пристройку отремонтировали, даже ступеньки вон мощеные сделали. Красота.

– Зайдешь? У нас просвирки остались с утренней службы, может, кагор тоже найдется.

И хочется, да только сил на это нет. Гриша мотает головой, пожимает Володьке руку.

– Не сегодня. Я сразу домой. Отоспаться хочу наконец.

Володя скрывается в церкви и тут же возвращается, вручив сигареты и зажигалку.

– Хорошо. Вот я специально тебе купил. Заходи на неделе, поможешь к Рождеству все украсить.

Гриша кивает. Опять ангелов рисовать… Из него художник не бог весть что, конечно. Машет рукой и удаляется в сторону центра. Ларьки натыканы на каждом шагу, в оранжевой оконной пасти – по угрюмой морде. Не могли народ поприветливее найти? Хотя это ж Линдград, тут все недовольны. Гриша с интересом тормозит у комиссионки, из которой прыткая старушонка тащит огромный железный таз. И зачем ей?..

Магазин, ларек, аптека, еще ларек, кафе. Откуда тут кафе? Не было раньше ничего. У дверей стоит парочка роскошно одетых барышень, которые вальяжно раскуривают одну сигарету на двоих. Шубы, полупрозрачные колготки, сапоги лаковые на тонкой шпильке и чуть смазанная помада. Сколько же ты пропустил, Гриша? Даже воздух пахнет как-то иначе, как будто грязью и бензином.

В одном из дворов школьники передают друг другу что-то маленькое, с такого расстояния не рассмотреть. Гриша ловит взгляд белобрысой девчонки с красными, как у матрешки, щеками, та лишь морщится, пряча руки в кармане потертой дубленки. Да понял-понял, шел бы отсюда и не совал нос не в свои дела.

Заворачивает за угол, прислоняется к пыльному боку гаража, пытаясь пропитаться новым духом этого места. Что-то черное, липкое, как смола, с ядовитым запахом денег. Сигарета подрагивает в руках, ребята со двора воровато пробегают мимо, залетая в подъезд с уродливым рисунком желтой утки. Следом вяжется ободранный дворовый пес, тявкая и подпрыгивая. Гриша не понимает, что происходит. Раньше такого не было, по вечерам в такое время года шлялись только бандитского вида личности, а теперь будто весь город не спит. Бродячие собаки, кошки, дети, просто протокольные рожи. Нужно идти дальше.

Пара дворов с гротескными железными скульптурами, облезшими от времени, еще одна сигарета, и он у цели. Проверяет карманы, ничего ли не потерял, рука ложится на пояс, но там больше ничего нет. Гриша даже вздрагивает рефлекторно, сердце пропускает удар, и только через три глубоких вдоха удается успокоиться – оружие больше не нужно.

Улица Советская затеряна в самом центре, совсем узкая, всего на одну полосу проезжей части. С одной стороны четырехэтажный монстр под аренду, который безуспешно пытаются привести в более современный вид, с другой – трехэтажный ребенок насильственной любви хрущевки и брежневки, рожденный с отклонениями. Туда-то Грише и надо. Следящая оранжевым глазом лампочка над блестящей от коричневой глянцевой краски дверью приветственно мигает. Это они так вандализм закрашивали или решили обмазать иным продуктом?.. Вроде не воняет. Но на вид, конечно, навевает мысли. Интересное художественное решение, дом будто сам себя с каждым годом все больше уродует. В сумке находятся ключи, Гриша просачивается в подъезд тихо, зная, какие тут стены, чтоб никого не разбудить. Внезапной встречи с милицией сегодня он не переживет. Наскальная живопись за два года приобрела потрясающий размах: стали рисовать не только ручками и красками, но и… А что это такое? Черное, блестящее, с фиолетовым отсветом и острыми концами. Такая линия аккуратная. Никогда раньше не видел.

Гриша останавливается, нахмурившись и ногтем пытаясь сковырнуть кусок надписи. Ничего. Языком касается подушечки пальца, трет. Снова ничего. Да что за краска… И что за смысл. Подростки возомнили себя мудрецами? Слово из трех букв на заборе было более привычным способом самовыражения, его бы на карте нарисовать вместо слова «Россия». Рос-си-я. Слишком длинно. СССР был короче, но не звучно. Написать бы такой вот черной линией слово «ХУЙ» на весь глобус, сразу бы у всего мира вопросы отпали, что тут происходит. Гриша взлетает по лестнице на второй этаж, решив полюбоваться на живопись поутру. Может, еще какие умные мысли для себя подцепишь, солдафон. С металлическим лязгом ворочает ключом в замке, открывая дверь несмело. На кухне горит свет, тихие шаги, а потом…

– Гриша! – Толик орет и сразу бежит обниматься. Брат как-никак. – Мудак мелкий, я думал ты сдо… – осекается, заметив форму. – И не сказал, что сегодня приедешь. За такое не стыдно и по зубам получить. – Мелким он Гришу всю жизнь называет, хоть сам на полголовы ниже, а старше всего на четыре года. Компенсирует первое вторым. – Пойдем, у меня как раз водочка стынет. Думал в одно рыло нажраться, а тут такой повод.

Анатолий Лебедев за два года обзавелся бритой головой, немного усталым взглядом и мешками под глазами. Его тощее, тщедушное тельце с вопросительной формы позвоночником так рахитным и осталось, видимо, решив, что его хозяину девушку заводить пока рано и будет пора после сорока, чтобы смаковать оставшихся разведенок. Но Толик, кажется, не унывает, складируя бутылки от беленькой прямо на кухне и о бабах даже не думая, вон у него в телевизоре какие. Стоп, чего? Какие-какие? Настолько детально женщин раньше Гриша не видел даже на рисунках. А тут еще и угол съемки такой интересный, будто в самую душу оператор заглянуть хочет.

– Ты чего, порнуху раньше не видел? Хотя в армии вам, наверное, другое порно показывали. – Усмехается, суетясь по небольшой кухне и стараясь порадовать дорогого гостя, чем послал Бог. Бог, видимо, щедр сегодня с Анатолием не был, но селедка с картошкой в небольшом количестве остались, а Гриша и тому рад. Селедочка, да под самогоночку, что может быть лучшим окончанием этого дня? Прозрачная жидкость льется в рюмку, Гриша кивает.

– Ну что, помянем?

– Кого? – недоумевает Анатолий, чуть приоткрывая рот и обнажая квадратные крупные зубы.

– Бабку твою, кого. Она же померла уже.

Лебедев крестится и сплевывает через плечо.

– Гриша, еб твою мать, она еще жива. Совсем ебнулся в своей армии?

– Извини. – Кривит губы. – Просто ее не видно, не слышно и вещей в коридоре нет. Думал, схоронил ты, сделал все как надо…

– Ай, – Толик машет рукой, – она лежачая, я привык уже. По ночам буянит, я выпью побольше и в кровать, чтоб не слышать, как она там стены мажет дерьмом и орет. Соседи вон мусоров вызывают, те уже и не реагируют. В дурку ее надо, а мне ж даже отвезти самому никак, работа на заводе сама себя не сделает, машины в наследство никто не оставил. – Закуривает, тут же предлагая вторую Грише. Тот не отказывается. – Все стонет, мол, зовут ее. Пора ей. А нельзя, чтоб внучок не мучился. То, что внучок мучится, оттирая мочу с вонючего матраса, думать ей не хочется. Вся в пролежнях, они воняют, гниют, там такой смрад стоит… Только водка и спасает. А бросить я ее не могу, я же не сволочь. – Замахивает рюмку. – Твое здоровье, Гриша. Я в следующем году тачку планирую себе взять. Ты столько всего пропустил… Но ничего. Все к лучшему. Вот будет у меня две «Волги», так я одну продам, а на второй девчонок катать буду.

Гриша хмурится, глядя в недоумении в голубые глаза брата. Из всей его немного странной внешности выделялись только глаза – чистые, что родник в погожий день. Но щетина, общая неопрятность и похмельное амбре портили это чудное впечатление.

– А где деньги ты возьмешь на две «Волги»? – Водка проваливается в желудок ядовитой раскаленной лавой. Уже и забыл, как это. – Ты же хуйню всякую на заводе собираешь, неужели хуйня трансформировалась в… – Он на секунду задумывается. Какой антоним к слову «хуйня»? – Солидный заработок?

Глаза Толика как-то подозрительно блестят энтузиазмом. Сейчас начнется.

– Ваучер, друг мой Гриша. Я же говорю, ты все пропустил. Теперь все принадлежит всем… – Гриша поднимает руки, начиная махать ими, как ветряными мельницами, лишь бы Анатолий остановился. – Да ладно тебе, в следующем году он как раз будет стоить как две «Волги». Вот там-то я и разойдусь. – Мечтательно так щеку опирает о кулак со сбитыми костяшками.

– Я даже знать не хочу. Ты же в курсе, это не мое. Я всю жизнь прожил в деревянном доме, куда свет только десять лет назад провели в количестве одной лампочки на кухне и одной в коридоре. Поэтому, пожалуйста, остановись. «Ваучер», что за слово такое? – Устало трет переносицу. Селедка очевидно пересолена, но даже так она кажется вкуснейшим из тех блюд, что ему удавалось попробовать за последние два года. Мысль о том, что надо было взять просвирки с кагором, не покидает, но уже поздно возвращаться. Хоть было бы чем закусывать, а то насолил, как в последний раз. Удивительное время. Умный человек лучше промолчит, чтобы не обидеть глупого, вот и Гриша старается не обсуждать с Толиком вопросы денег. Тот, сколько Гриша его помнил, как настоящий русский человек, искал халявы, ничего не желая при этом делать. Национальная идея нового времени.

– А че там в армии? Страшно? – Толик сморкается в засаленную майку-алкоголичку. – Я бы обоссался еще в поезде.

– Родина всегда бросит тебя. – Улыбка выходит какой-то слишком кровожадной. – Я думал, что подписываю отказ, а подписал… Верить людям меньше надо. Думал, что меня отмазали, а на деле – наоборот. Российский доброволец, как тебе? – С презрением морщится, выдыхая дым носом и тыча сигаретой в хрустальную переполненную пепельницу. – Нас там не было, никого там не было. Ага. – Замахивает еще рюмку, не чокаясь. Толик смотрит немного недоверчиво.

– А ты в Югославии был? Тебе разве разглашать можно?

– Нельзя. Но мне плевать. – Льет водку мимо рюмки. – Просят, просят, смотри. Давай помянем друзей моих. Заждались, поди, когда за них вздрогнем.

Желанное опьянение так и не приходит, Гриша все еще слишком трезв, а вот Лебедев уже начинает подплывать. Как мало для счастья надо человеку: уверенность в двух «Волгах» и бутылочка. За стенкой постукивают часы, Гриша помнит их еще с детства. Там в двенадцать два медведя лупят молоточками по облезлому грибу. Толик потягивается, захрустев спиной.

– Пойдем спать, а? Началось в колхозе утро. – Брат поднимается, почесав промежность привычным ленивым жестом. Гриша вскидывает левую бровь в немом вопросе. – Слышишь? Проснулась старуха проклятая. Щас начнет голосами разными орать и топотать. Давай мы бутылку докончим, а… – Прикладывается прямо к горлышку.

– Ты погоди, это разве не часы? – Рука вновь опускается на пояс, не находя там ничего, только раздосадованно хватая воздух дрогнувшими пальцами. Сука. Когда ж эта привычка пропадет. – Ну те, прабабкины еще.

– Два года, как те часы накрылись женским половым органом, а это она стену ковыряет, будто дырку в ней сделать пытается. И отсчитывает всегда тринадцать, а не двенадцать. Все, короче, я спать пойду, не хочу это слушать. Ты оставайся. – Собирается как-то сильно быстро. – Что в холодильнике найдешь – ешь смело. Спокойной ночи.

Гриша остается наедине с дымящимся окурком и остатками водки в рюмке. Толик хлопает дверью, включает телевизор у себя достаточно громко, чтобы не слышать, что происходит через две комнаты. Гриша задумчиво вслушивается в звуки за стенкой, из любопытства приложив ухо. Только скрежет и очень тихое шушуканье, будто бабка там с кем-то активно переругивается, боясь разбудить внучка. Гриша поднимается мягко, пружинистым шагом направляется в свою комнату. Вскрывает пол в нужном месте, сует руку. Как хорошо, что не нашел никто. На всякий случай прячет замотанное в тряпку нечто вытянутой формы в карман. Мало ли что. Зря, что ли, сушили и собирали, а потом разбрасывали по местам важным? Он аккуратно подходит к двери комнаты бабы Шуры. На ней ногтями выцарапана рожа какая-то не совсем человеческая и запекшейся кровью нарисовано схематичное дерево. Как детки в садике палочками рисуют, так же и тут. Осина. Кто бы сомневался. Ладонью надавливает на дверь, она открывается совсем легко, тихо заскрипев. Полоса света из коридора попадает на бабку, скрючившуюся в углу.

– Я думала, ты сдох, – шамкает почти беззубым ртом. Совсем старая, сморщенная, как будто ей лет двести. Впрочем, почему «как будто»? – Чего приперся? Жили без тебя хорошо. Безбожник.

– А я думал, что сдохла ты. – Гриша останавливается на пороге. В комнате и правда непередаваемо смердит старостью и мочой. – Ты же знаешь, что тебе придется это сделать. Как я и говорил. Введи его в курс того, что происходит. – Складывает руки на груди. Бабка скалится деснами, смотрит злобно крошечными глазками.

– Мои бесы, меня пусть и мучают. Он хороший мальчик…

– Он спивается, баб Шур. – Гриша щелкает выключателем, прикрывая за собой дверь. Старуха закрывает глаза ладошками. – Я бы тебе потолок разобрал, да ты не на том этаже поселилась. Давно бы уже отошла. А так себя изводишь, его изводишь. Богомолица. Где твой Бог сейчас? Почему не заберет? Потому что ты людей портила. Грехов на тебе столько, что не отмолить. – Проводит пальцами по изрезанным ногтями обоям, всматриваясь в символы.

– Не так, как сестрица моя. Все грехи ейные терь на тебе. Толик не заслужил так жить и так умереть.

– Толик, может, помогать бы стал. Сердце у него золотое, доброе. Хоть и наивным вырос. Ты все упрямишься, жадничаешь, за жизнь цепляешься. Сколько прожила-то уже, ну? А все помереть не можешь. Сдаст тебя внук в дурку, там секрет долго не продержится. Знаешь ведь, что за это бывает. – Гриша приоткрывает окно, чтобы проветрить. Бабка замирает, а потом быстро на коленях ползет к кровати, засовывая голову под свисающее одеяло. Копается там, грохочет чем-то.

– Они скоро опять придут. Помоги мне, а? Ты же можешь. – В сухих трясущихся ручках оказываются две вырезанные из дерева фигурки. – А я тебе расскажу, куда Маня записи про вису краденые спрятала. Хочешь?

Гриша отрицательно мотает головой. Какие еще записи?..

– Отдай. Отдай ему и отойди с миром. Мы дальше разберемся. Только отдай уже.

Старуха мотает головой, вешая на себя деревянные сокровища. Что, крест святой не помогает? Подобное подобным выгоняют. Гриша вытаскивает из кармана сверток, мягко разворачивая, чтоб не повредить высушенные стебли.

– Смотри, что у меня есть. Тебе ночь даст продержаться. Ты только отдай, тогда они тебя не тронут. Ты им что обещала?

– А ты как думаешь? Молодая была, глупая. Сто лет служения в обмен на сто лет служения. А я не хочу. Они же меня измотают. – Быстро рассыпает вокруг себя круг из соли. – Толику прохода давать не будут, за штаны дергать. Дай нам дело, мы без дела не можем, – бормочет себе под нос. Гриша фыркает. Вот же противное создание.

– Отдай, и я обещаю, что помогу тебе отойти, не выполнив условий. – Помахивает скруткой. – Всего-то поджечь надо.

– Нет! – бабка шипит рассерженной кошкой. – Не отдам. Таким же бесовым отродьем станет, как ты. Таким же гадким, мерзким богохульником. Это проклятие нашего рода, и он не должен принимать его на себя. Пусть живет. – Задирает голову, пялясь в угол. Ее лицо мнется, словно пластилиновое. – Они пришли, пришли. Мучить меня будут, кости пересчитывать. Помоги мне, пожалуйста, что тебе стоит. Не будь такой же тварью, как Манька была.

Гриша молча выключает свет и покидает комнату, возвращается на кухню с мыслями, что нужно было отлить себе водки на всякий случай. В телевизоре продолжается задорное сношение, из комнаты старухи доносится только тихое постанывание. Интересный аккомпанемент. Гриша закуривает, положив скрутку перед собой.

Грохот, топот маленьких ножек, тишина. Он слышит хриплое дыхание старухи, по-звериному злое. Не желает она принимать положение вещей таким, какое оно есть. Пусть помучается тогда, однажды должна устать противиться.

– Гри-и-иша-а-а-а, – старуха стонет из комнаты. – Помоги мне, они же мне всю кровь выпьют.

Он лишь фыркает, смачно затягиваясь сигаретой. Подождем. Собирает грязную посуду по армейской привычке, выбрасывает все недоеденное в переполненную мусорку. А Толик-то не торопится делать уборку, раковина уж плесенью черной подернулась. Да. Много работы предстоит. Гриша принимается отмывать тарелки и счищает налет с чугунных сковородок, посвистывая, пока баба Шура медленно увеличивает громкость воя, как будто кто-то крутит радиоприемник. Он смотрит на часы. Через полчаса как раз дойдет до нужной кондиции.

Звон, грохот, вскрик. Топот по прилегающей к кухне стене. Быстрые, торопливые шаги в коридор и обратно. Учуяли, надо же, даже проверять не стали. Гриша посматривает в телевизор, к обнаженной паре присоединились еще двое подкачанных мужиков. Это ж куда они ее собираются? Неужели, так сказать, во все самое дорогое? Дверь в бабкину комнату содрогается от удара, старуха хрипит, матерится на бесовом наречии.

– Что, все еще хочешь сказать, что я не прав? – перекрикивает шум воды, повернув лицо к коридору, чтоб услышала. – Они так десятилетиями могут.

Вляпывается рукой в размякшую в воде котлету, брезгливо стряхивая с пальцев. Анатолий, кто ж тебя учил еду замачивать? Псинам бы отдал, занялся благотворительностью. Еще один мощный удар в дверь, громкий скулеж. Не могут из комнаты вытащить, все предусмотрела, дверь-то вроде на соплях держится, а все никак.

Гриша выключает воду, садится на табурет натирать тарелки полотенцем. Время еще есть, упрямству старых поем мы песню, особенно тех, что войну пережили. В Шимвери еще родились, когда деревня была, это потом Союз город выстроил вокруг завода. Во время войны они все по лесам прятались да немчуре помогали благополучно в болоте упокоиться. Несгибаемое поколение.

– А хочешь, я сам ему передам? А то подустал, понимаешь. Баба Маня меня сутки почти за руку держала, пока не отошла, все просила позвать еще кого-то. Мне одному столько не надо. – Раскладывает посуду по полкам, параллельно сгребая мусор со стола в ведро. Пол бы протереть, да только чем? То, что Лебедев считал тряпкой, валялось в углу, старое, серое, с проплешинами. – Ты подумай, я пока мусор вынесу. – Открывает окно на кухне, вылетает с ведром на лестничную клетку. Останавливается в пролете, закатив глаза. Надпись, что привлекла его внимание до этого, благополучно пропала. Начинается. Это мы так скучали?

Мусорка тут только в соседнем дворе – массивные контейнеры с намороженными ледяными шапками сверху. Гриша добегает до нее за минуту, тут же стартуя назад. В кухонном окне стоит фигура: тощая, длинная, как будто женская, медленно покачивается из стороны в сторону. Вот же… Гриша присматривается, но ничего, кроме очертаний, разглядеть не получается. Знакомый силуэт. Так, спокойно. Нужно будет решить вопрос радикально – решим.

Взлетает по лестнице, вбегая в квартиру, и сразу спешит на кухню. Никого. Скрутка так и лежит на столе, чуть раздербаненная. Ага, значит, все-таки нервирует даже в сухом виде. Замечательно.

– Гриша-а-а-а-а, – новый стон из комнаты, переходящий в визг. Он лишь отмахивается, хватая ведро и набирая в него крутой кипяток из-под крана. – Помоги-и-и-и! – последнее уже совсем хриплое, высокое, почти нечеловеческое. Но от страха и не такие звуки издавать будешь. Гриша льет кипяток на линолеум, отпрыгивая в коридор и решив подождать, пока грязь отходить начнет. А то ботинки прилипают… Подходит к двери, прислушивается. Детский голос отсчитывает до десяти шепотом, бабка повизгивает от ужаса, снова топот, снова удар прямо рядом с лицом, но дверь ничего, держится.

– Так ты согласна? Либо я, либо они, выбирай. – Включает второй светильник в коридоре, придирчиво осматривает. Пока тут все отмоешь, от вони уже сам состаришься.

– Согласна, согласна, только пусть они уйдут, – верещит, заходясь в рыданиях. От-лич-но. Гриша идет до комнаты Толика, аккуратно приоткрывает дверь. Лебедев храпит на диване в одежде, приобнимая недопитую бутылку. Вот и славненько… Возвращается на кухню, залезая ботинком в кипяточную лужу, поджигает скрутку мастерским движением, дует, заходит в комнату, выставив перед собой, и врубает свет.

Рядом с бабкой сидит голая девка, вся в угольной пыли, только лицо чистое. И глаза белые-белые, треугольные острые зубы, широкая, радостная улыбка. Почуяв запах, она кричит раненой птицей, пытается кинуться, но не может. Отползает в дальний угол, трясясь всем телом.

– Так нельзя, – шипит, скалится. Голос густой, не мужской и не женский. – Моя она, моя! Кто платить будет?

– Найдем мы, как с тобой расплатиться. – Гриша спокоен. Зверобой чадит так, что слезы из глаз градом льются. – Иди уже. – Чихает, взмахнув скруткой для пущей убедительности. Девка подскакивает к нему, сунув что-то в карман, и с визгом на четырех конечностях выбирается из комнаты, хлопает входная дверь. Фу. Гриша оставляет дымящиеся травы на столе, легко подхватывает бабу Шуру на руки. Ох и смердишь ты, старуха, сил нет… Давит рвотный рефлекс, аккуратно вынося из комнаты. – Давай я в ванну тебя положу и его позову, чтоб помог? Вот и отойдешь спокойно, не в тряпках обоссанных.

Бабка трет маленькими кулачками глаза, всхлипывает. Страшно, да, а что поделать.

– Только обещай, что за ним присмотришь. А то я тебя с того света достану, – говорит тихо, как будто еще больше сморщиваясь. Гриша только фыркает, включая воду и аккуратно подсадив на бортик, расстегивая пуговицы на ободранной запачканной пижаме.

– Не достанешь. Если сунешься, тебя эта вон найдет. Глупостей не делай. – Старуха быстро-быстро кивает и тянет руки. Гриша аккуратно укладывает ее в ванну, включая воду. Все тело в красных пятнах, местами в корках и гное, он без капли брезгливости поливает ее душем, мягко намыливая. – Нормально все будет. Научится, людям помогать станет. С этой мы как-нибудь договоримся, да и с остальными тоже. Не переживай. Я его не оставлю одного. Семья все же.

Бабка кивает, жалобно вздохнув.

– Слушай, а сколько тебе лет, а? Признайся напоследок.

– Такое неприлично у дамы спрашивать. – Старуха улыбается смущенно. В молодости красотка была, старые фотографии подтвердят, румяная, с ямочками на щеках… Всех извела. И деда, и с сестрой переругалась, лишь бы все по ее воле было, и сын сбежал, как только школу окончил. Толик вон пять лет назад только вернулся, когда родители заживо в квартире сгорели. Говорит, голоса ночью слышались, с ума родителей и свели. Так и его бы довели, если бы бабка продолжила упорствовать.

– Я виновата во всем. Что Анька с Ванечкой погорели, это все потому, что умирать не хотела. Ты же понимаешь, это хуже проклятия. – Откидывается на бортик ванны, смотрит пронзительно, трет нос в пигментных пятнах. Только исповеди не хватало… – А Толик, он же чувствительный ко всему. В детстве все с кем-то по ночам разговаривал, даже я не видела. С ума сойдет, когда откроется правда, – скрипит как несмазанная дверь. Гриша качает головой. Да, он помнит, как это. Сам чуть дуба от ужаса не дал, когда осознал, насколько раньше был слеп.

– Я за ним пойду. Ты давай не раскисай раньше времени. Успеется. – Отстраняется, смывая мыльную пену с рук. Не повезло нам с тобой, Анатолий, лучше бы в нормальной семье родились, теперь за грехи стариков до смерти расплачиваться.

Толик просыпается от легкого потряхивания по плечу, дергается весь.

– Тихо. Это я. Я бабку умудрился успокоить, помоги ей помыться, пожалуйста.

Лебедев кивает, на автомате поднимаясь и следуя по нужному маршруту нетвердой походкой. Закрывается дверь, Гриша возвращается на кухню, встает на колени и начинает собирать подстывшую воду с пола старой майкой, выжимая в ведро. В ванной совсем тихо, да Гриша и не прислушивается. Не его дело. Грязную жижу сливает в раковину, тут же набирая новую и натирая тряпку мылом, чтоб пену дало. Сначала отмочить, потом отмывать.

Гриша не уверен, сколько прошло времени, когда, наконец, скрипит дверь. На пороге – Толик, по виду совсем трезвый, губы трясутся, глаза красные-красные.

– Умерла. – Всхлипывает. Да неужели?!

Гриша неловко подходит, кладет ладонь на плечо. Не умеет утешать, что поделать. Толя быстро моргает и выходит из комнаты, слышно, что возится с телефоном. Гриша заглядывает в ванну, бабка лежит с открытыми глазами и мягкой, теплой улыбкой.

Спи спокойно, старая сволочь.

2

Квартира бабы Шуры представляла собой типичный для семидесятых советский шик. Бордовые и горчичные обои в ромбик и полоску, югославская стенка бургундского оттенка, огромное количество хрустальных фужеров и посуды на все случаи жизни, особенно выделялась переливающаяся бензином рыбница, которую бабка специально хранила под стеклом на видном месте, чтоб завидовали родственники; коричневый линолеум на кухне и паркет-елочка в остальных комнатах, голубая плитка в ванной, потертая от времени чугунная купель с изогнутым краном и прозрачными пластиковыми ручками горячей и холодной воды.

Типовые шторы во всех комнатах, двери из ДСП, белая изначально, но пожелтевшая от времени кухня. И можно было бы назвать эту квартиру обычной, если бы не одно «но».

Каждая дверь исцарапана знаками. Символы в виде примитивной рисовки человечков, деревьев, можжевельника и всевозможных растений были нанесены хозяйкой очень скрупулезно. В гостиной, где она доживала свои последние дни, на обоях красовались те же знаки, но тут, без сомнения, постарались бабкины ногти, сломанные от усердия до крови, поэтому впечатление складывалось просто потрясающее в своем безумии. Подобная наскальная живопись точно отпугнет всех, кто приедет старуху проводить, не дай бог пойдут слухи. С другой стороны, всегда все можно списать на сумасшествие бедной Шуры, но и тут есть небольшая оговорка. В Линдграде старуху знали как колдунью, мол, и проклясть может, и приворожить, и даже со свету сжить. А если слух пошел, то бедному Анатолию эту квартиру больше не продать, только приезжим, и мечты о возвращении в Петербург можно забыть. Кто в своем уме поедет жить в Линдград? Впрочем, квартира ему и не светит по очереди наследования.

Приехавшие менты и скорая ничего не говорят, только лейтенантик глаза округляет и выражает подозрение, что все неспроста, за что оказывается безжалостно избит скрученной в рулон газетой старшего товарища. Лейтенант Иван Фурсов долго рассматривает знаки и символы, даже пытается сковырнуть пальцем и попробовать на зуб штукатурку в комнате, точно ли в крови. Судмедэкспертиза вкусовых рецепторов Ивана результата не дает, посему он с очень грустным лицом удаляется заполнять протоколы. Гриша все это время стоит в коридоре, скрестив руки на груди, и дает показания. Анатоль совсем от горя загрустил, поэтому во всех подробностях рассказывал товарищам милиционерам, сколько он с бабой Шурой натерпелся, как по ночам она скакала по стенам и спать ему не давала. Лейтенантик очень усиленно кивал, стенографируя, за что получил газетой второй раз. Его щекастое, почти детское лицо так куксится, что Грише хочется дать ему конфетку, чтобы не расплакался. Толика спать укладывают все вместе, добрейший врач скорой помощи с усталыми красными глазами и черной мохнатой родинкой под глазом колет ему снотворное, чтобы прервать поток откровений Лебедева обо всех чертях, что навещали по ночам покойницу. Шок у человека, понимаете ли.

Остаток ночи они вместе с пришедшим соседом и по совместительству собутыльником братца драят квартиру, двигают мебель, чтоб закрыть знаки, Гриша ножичком счищает с дверей символы, прерываясь на горевание и слезы Анатолия, который периодически просыпается от кошмаров. Он только вздыхает и молча приносит еще водки, пока под утро дорогой брат не вырубается мертвым сном.

Гриша отправляется в лавку гробовщика на рассвете, который в это время года наступал не раньше девяти утра. За ночь подтаявший вечером снег заморозило в лед, и город превратился в каток под открытым небом. Сизые рассветные сумерки, полупрозрачные молочные облака, тающие в ночной синеве чуть повыше, под ногами вьется поземка, ветер прошибает до костей. Дом, милый дом. Уже и забылось, как оно.

Осинового гроба в наличии не оказывается. Гробовщик не теряется и задирает цену вдвое. Гриша в расстроенных чувствах топает на автобус, чтобы доехать до домиков на окраине, в которых живет одно старичье. Не все при основании города были готовы переселиться из своих халуп, то ли по глупости, то ли потому, что так привычнее, на них плюнули и оставили небольшой островок деревенской цивилизации, обозвав Красногвардейским микрорайоном.

В автобусе слишком жарко, печка высушивает воздух до слезящихся глаз, Заболоцкому приходится расстегнуть ватник, усевшись на просиженное кресло с жесткой обивкой. Пассажиров всего трое, помимо него, и все старики: нахохленная круглая бабка в мутоновой шубе с мешочком зеленого цвета, помятый с похмелья дед, севший на задний ряд и потягивающий маленькую чекушку, и тощая сморщенная старушка с добрыми карими глазами, зевающая в кулачок у окошка. Водитель стартует так, будто все черти бабы Шуры за ним погнались разом. Ну и хорошо, быстрее доберется.

Красногвардейский за два года еще больше обветшал. Покосившиеся старые домики теперь, кажется, держатся на одном слове божьем, изб с пустыми черными глазами заметно прибавилось. Население умирает, а молодежь старается уехать или в центр, или вообще прочь из города, чтобы попытаться хоть где-то нормально пожить.

Подкупив какого-то деда бутылочкой, Гриша забирает старые ненужные осиновые доски и второй бутылкой организовывает их перевозку до города на машине того же самого старикашки. Лебедев как раз просыпается и отправляется в морг на подготовительные мероприятия. Ночь накануне похорон полагалось провести с покойной, чтобы попрощаться, поэтому остатки родственников уже устремились в Линдград. Нужно успеть все подготовить. Гроб Гриша колотит в квартире при помощи радостных соседей, которым впервые за последнее время удалось поспать спокойно. Да, выражают сочувствие, но не очень успешно сдерживают счастье от того, что сумасшедшая старуха их, наконец, покинула. Когда Лебедев возвращается, он обнаруживает Гришу спящим прямо на полу в обнимку с бабкиным гробом и каким-то чудом обходится без инфаркта.

Сегодня вечером, когда Шуру привезут, все должно быть на своих местах. День они благополучно продрыхли, очнувшись только в сумерках. Гриша тащит клетчатый мешок на спине, в бабкиной комнате на столе стоит гроб, остается в него упаковать старуху.

Он пытается отдышаться, скидывая мешок на пол. Вроде не тяжело, но из-за массивности груза тащить его, не сломав содержимое, крайне неприятное занятие.

– Это что? – Толя бледный, как будто сам помирать собрался.

– Березовые веники. – Поджимает губы. – Ну чтобы украсить листьями. Ты же знаешь, что так принято.

– Принято не принято. Мне эти твои традиции уже, знаешь, где. Она меня заколебала своим храмом, своими свечками, молитвами… Ты еще… Что вообще это символизирует? Что Христос был русский и распяли его на березе?

Гриша хихикает, закусывая губу, и стараясь не начать ржать в голос. У человека горе, рано пока.

– Некоторые люди в нашей стране удивились бы, если бы узнали, что это не так. Ну те, которые евреев ненавидят, а крест животворящий носят. Но сейчас не об этом. Береза же священное дерево – чтобы ничего страшного не случилось, покойница там не сбежала…

– Сбежала? Это шутки у тебя такие дебильные? – Толик смотрит с глубочайшим скепсисом.

– Нет. Просто так говорят. Тебя в детстве не пугали этими байками? – Гриша садится на пол, отрывает листья от веников аккуратно, чтобы не повредить.

– Нет. У меня родители так-то физики оба были, отец от бабки свалил сразу после школы, потому что устал от этого бесконечного потока бреда. Ай, похуй. Делай, как считаешь нужным. – Машет рукой, закуривая прямо в комнате. Через час доставят покойную, через два все соберутся. И соседи тоже… А с утра на кладбище, и дело с концом.

Гриша в ответ лишь пожимает плечами, продолжая шуршать листьями. Анатолий нервно перебирает мраморных слоников, пытаясь расставить их в каком-то логическом порядке на полке, но занятие это заранее провальное.

– А кто приедет? – Гриша откидывает ветки в мешок. – У нас кто вообще остался? Я путаюсь в родственниках.

– Ну, смотри. – Толя поджимает губы. – Баба Шура и баба Маня были сестрами. Так? Так. У бабы Шуры было двое детей – мой отец и тетка Зоя. У бабы Мани только дочка, мать твоя, тетя Жанна. Если с твоей стороны никто не собирается сбежать с кладбища, посетит нас только тетя Зоя вместе со своими детьми и мужем. Ну, может, еще мой папаня из могилы восстанет, чтоб порадоваться. Еще соседи придут, коллеги с работы… Ты знал, что она работала на заводе в свое время? Я вот только недавно узнал. Думал, у нее образования не было, а она, оказывается, Ленинградский техникум окончила, за выслугу лет квартиру дали. Чего ей только не сиделось в самом Ленинграде, не понимаю, все равно сюда вернулась. Проклятое место. Говорила, сюда все всегда возвращаются, живые или мертвые, потому что место нужное, земля особая. Кому оно нужное, не понимаю. – Укладывает чистую простыню в гроб. – Как думаешь, вонять будет?

– Не знаю. Ты же ладан поджечь хотел, чтоб все по-христиански было, как она любила. И гроб головой в красный угол разверни.

– Хотел, только отпевание ей в церкви так и не заказал. С Володиным батей там что-то случилось, болен вроде, а может, и помер вообще. Как все не вовремя. – Хмурит жидкие брови, расправляет подушку. – А накроем чем? Надо ж, чтоб красиво.

– Ага, штору новогоднюю на нее положи, она с того света вернется, чтоб тебе по лбу надавать. – Гриша усмехается.

– Знаешь, я бы не удивился. Сейчас главное – успеть ее переодеть.

Гриша заканчивает с вениками, рассовывает по разным пакетам ветки и листья, подметает за собой сор. Выходит на балкон, кинув на плечи ватник и затягиваясь сигаретой. Анатоль остается в комнате. Отлично. Хоть время поразмышлять о насущном есть. Как донести до братца простую истину, он пока не придумал, зато нашел бабкин похоронный наряд в специальном чемодане. Красивый такой, тонко обметанный, не порвать бы невзначай. Фиолетовый дым вьется колечками, с неба смотрят редкие звезды – глаза волчат. Новолуние. Без луны совсем тоскливо. К подъезду подъезжает черная машина из морга, вылезает санитар с матом, задирает голову.

– Ваша покойница? Спускайтесь давайте, мы не дотащим. – И бежит открывать заднюю дверь. Ну да. Ей, в принципе, уже все равно, не замерзнет. Не дотащат они, как же. Все дурачками слабенькими прикидываются, а как денег заплатишь, так сразу земля силу дает, не иначе. Он вон бабку давече один таскал и ничего, а тут два лба здоровых. Гриша возвращается в квартиру, кивая Толику, мол, собирайся. Пора.

Лебедев бежит вперед, даже не подумав, что нужно одеться, но Гриша ничего ему не говорит. Шок дело такое. Бабку на носилках затаскивают вдвоем, старуха как будто потяжелела после смерти, санитары скалятся приветливыми улыбками протокольных рож из УГРО и прыгают в машину, тут же уезжают. Лебедев идет впереди, стараясь смотреть куда угодно, только не на черный мешок.

– Я сам переодену. – Гриша поджимает губы. – Успокойся. Сходишь пока в магазин за водкой, она тебе еще пригодится сегодня. – Толик в ответ коротко кивает, они заходят в квартиру. – Слушай, а почему они ее не переодели?

Лебедев открывает и закрывает рот, его взгляд выражает полнейшую растерянность.

– Они сказали, что это платно. А у меня денег только на кладбище хватило, а на них нет. Они еще грим предлагали, формалином накачать, чтоб как живая была, припудрить носик, но это все таких денег стоит, что я даже не знаю. Откуда им у меня взяться? – Чешет череп, лицо кривится в болезненной гримасе, в желтом свете хрустальной люстры делая его похожим на демона с рисунков, которые Черносвитов показывал как доказательство существования ада. – Типа я за перевозку туда-назад заплатил, клятвенно пообещал, что носилки вернем. Может, отвезет кто из родственников, я не знаю.

Гриша качает головой.

– Иди за водкой, Толя.

Когда дверь хлопает, Гриша внутренне подбирается. Что ты, Гришенька, трупы не видел? А чего ж тогда так готовишься, будто не видел? Расстегивает мешок, закусив губу. Баба Шура с открытыми глазами, губы потемнели, из розовых превратившись в бордовые. Совсем белая, лицо похоже на восковую маску. Вскрытие показало, что старуха скончалась от остановки сердца, так брат говорил. Ну что ж. Санитары даже не потрудились ее накрыть, так и упаковали в мешок нагишом, шов кривой, как будто патологоанатом был пьян. Впрочем, это ожидаемый поворот событий, и к нему как раз вопросов никаких.

Подготовленная вода и мыло уже стоят в комнате, Гриша быстро омывает ее не без брезгливости. Какая же она холодная, черт возьми. Мыло сует в карман, воровато оглядевшись. Пригодится.

Он снимает с вешалки платье, критически осматривает. Как-то они не подумали, что на располневшую с возрастом Шуру оно может не налезть. Надо поторопиться, пока Анатолий не вернулся и не впал в очередной нервный приступ. Старуха совсем мягкая, но очень тяжелая. Может, так влияет груз ее грешков? Кто бы знал. Продевает ледяные руки в рукава, голову придерживает, кривится, заметив зубчатый шов поперек черепа. Ну хоть зашили… От нее исходит совсем легкий трупный запах, гниение остановлено чудесами холодильного аппарата. Бабка валится на Гришу, впериваясь невидящим взглядом, его аж передергивает от могильного холода; он трясущимися руками застегивает железные крючки на спине и подхватывает на руки. Сука… В нее что, в качестве бонуса зашили пару гирь? Сваливает в гроб с грохотом, переводя дыхание. Быстро расправляет легкие складки платья, с трудом натягивает на разбухшие ноги туфли из тех, что поприличнее, завязывает передник, водружает на голову расшитый повойник и накрывает белым холстом. Поправляет волосы так, чтобы шов не видно было, подбивает края платья для опрятности и стартует в ванную, сдирая с себя одежду по пути и подставляя ладони под кипяток из крана. Сука-сука-сука.

Гриша залезает в душ, сгрузив одежду в таз под ванной, мылится обильно, будто пытается кожу живьем содрать. Нужно, чтобы ничего не осталось, иначе точно придет во сне и будет кошмарить, тянуться скрюченными руками, пытаться до кадыка дотянуться длинными когтистыми пальцами, проколоть кожу, вырвать трахею.

Наваждение рассеивает громкий стук.

– Толь, принеси мне шмотки из комнаты! – Из одежды осталось только армейское. Черт с ним, бабка не обидится. Лебедев шаркает ногами по паркету, покашливает, стучит дверями. Сука, ну какой же ты медленный… Гриша выключает воду, кутаясь в жесткое старое полотенце, еще раз умывает лицо. Лебедев все шарится по квартире, что слепой котенок. Нажраться уже успел, зараза? Гриша чистит зубы на всякий случай, предвкушая огромное количество сигарет и спиртного, Анатоль быстрой перебежкой топает мимо ванной и затихает. Чтоб тебя. Завязав полотенце на бедрах, Гриша открывает дверь, выпуская плотные горячие клубы пара.

– Толь, ты глухой? Или уже наклюкался по пути?

В квартире тишина. Гриша в недоумении обходит комнаты, но брата не находит. Странно. Ладно, может, соседи. Из зала убирает трупный мешок, заталкивает в мусорку на кухне, закуривает, решив придать дражайшей бабе Шуре финальный вид, и замирает с сигаретой в зубах. Бабкино платье свисает с края осинового гроба.

Сука, поправлял ведь специально.

Входная дверь хлопает, слышится знакомый тихий матерок. Анатолий идет сразу в зал, остановившись на пороге и взглянув на Гришу тяжелым взглядом.

– Ты некрофил? – Как-то слишком сильно сжимает стеклянное горлышко вожделенной бутылки. Гриша аж теряется, разводя руки.

– Ты идиот?

– А почему тогда голый? В зале с трупом. По телевизору есть передача про маньяков. Чикатило, если ты не знал, тоже был некрофилом. И ожерелье ей надел, посмотри-ка.

– Какое ожерелье?

Гриша возмущенно хватает ртом воздух, но нужных слов не находится. Толик подходит к гробу, критически осматривает бабу Шуру, а потом резко поворачивает голову уже без тени издевки.

– Ты че, реально некрофил? Хули у нее юбка задрана? – Перекатывает бутылку в пальцах, переворачивая. Теперь она похожа на крошечную стеклянную биту, по голове получить очень не хочется. А что ему сказать? Я тут мылся, а бабка по квартире бегала?

– Я не успел поправить, сразу в душ пошел. Трупная вонь – дело тонкое. Ладан свой поджигай лучше. Носилки еловые сделал, как я просил позавчера? – Отмахивается с напускным спокойствием. Сам пусть поправляет. Где там мешок с березовыми листьями? Самое время переодеться и ими воспользоваться. В дверь звонят. Пока Гриша натягивает разбросанный армейский скарб, в коридоре слышатся голоса. Сколько лет он родственников не видел? Десять?

– Толечка, ты так возмужал! – Грузная тетя Зоя с огненно-рыжими волосами расцеловывает брата, оставляя на щеках маслянистые следы розовой помады. – Гришка! – Прет с напором локомотива, ему остается только замереть испуганным зайцем перед неотвратимым приближением медведя. Очень, кстати, дружелюбного. От тети Зои пахнет, как от всех женщин ее возраста: едкая «Красная Москва» с сигаретным послевкусием. Она сжимает его в могучих объятиях, оцарапав руки расшитой бисером блузкой. – Жених вырос какой, девки вешаться будут.

Гриша неуверенно кивает. Пусть так, любимая тетушка, вы только не вешайтесь так активно, а то вас не удержать. Ее муж, долговязый смуглый армянин с усами-щеткой, предпочитает ограничиться рукопожатием. Сколько таких пар в этой забытой богом стране? Она – круглая хохотушка и он – длинный, несуразный и косноязычный.

– Теть Зоя, а где…

– В магазин побежали, сигареты кончились. Ночь длинная предстоит, – ее румяное улыбчивое лицо вдруг становится серьезным. – Ничего странного?

– Нет, что вы, – Гриша обворожительно улыбается. Ладно обои прикрыли, но двери-то не успели заменить. – Сами понимаете, бабушка уже не в своем уме была, так что ничего такого, что могло бы удивить.

Женщина кивает, почесав круглый зоб.

– Вот и хорошо. А гроб…

– Осиновый, – улыбка шире. – Вот только березовые листья еще не разложили. Вы не волнуйтесь так, – Гриша – само обаяние, проскальзывает мимо тетки и утекает в зал, – смотрите, сами можете убедиться.

Зоя подходит к гробу, натужно вздыхая.

– Я сама с листьями, хорошо? Хочется побыть с ней наедине, – сует толстые пальцы под холстину, явно в поисках бабкиной руки. Поздно, дорогуша, поздно. – У меня там овсяный кисель и кутья в сумке, разбери, пожалуйста. – Гриша кивает и удаляется восвояси на кухню, где Анатолий вместе с армянином разливают водку по рюмкам.

– Арсен, – тянет руку, – соболезную вашей утрате…

Лебедев открывает рот, чуть не разразившись длинной тирадой обо всех своих страданиях, но Гриша делает ему большие глаза. На поминках постенаешь. Рано.

– Гриша. Спасибо. – Лучше бы денег дал. – Мы очень ценим, что вы приехали. – Оставив бабку на произвол судьбы много лет назад. – Тетушка, наверное, очень расстроена…

Арсен кивает, с тоской глядя на рюмку.

– Да. Она так торопилась, как будто не успеет. Я говорил, мол, без нас не закопают, что ты так переживаешь. В первый день хотела приехать, так распереживалась, как вы тут одни. А кто гроб колотил?

Анатолий замахивает рюмку, прикладывая кулак к носу и жмурясь.

– Я колотил. Толе очень тяжело, она на его руках умерла, – Гриша присаживается на косой табурет, жестом отказываясь от алкоголя.

– Понятно, – коротко подводит итог Арсен. Хлопает дверь, Зоя залетает на кухню с красным от ярости лицом, впившись взглядом в Гришу. Лебедев внимания не обращает, продолжая откушивать горячительное вместе с дядей, который голову вжал в плечи, увидев жену в недобром настроении.

– Да? – Гриша вежливо улыбается. – Покурим?

Зоя поджимает губы. Сейчас она ему эту сигарету сунет прямо в… Идет в коридор грузно, походкой выражая недовольство. Ее бы воля, она бы Гришу в паркет закатала, да только нельзя. Вряд ли Арсен в курсе. Оказавшись на балконе, Зоя вытаскивает тонкую сигарету, особенно комично выглядящую в ее жирных наманикюренных пальцах, и подкуривает, не дожидаясь, пока Гриша поднесет ей зажигалку.

Он смиренно ждет, поглубже зарываясь в одежду, как воробей в песочную ванночку.

– Кто? – выдавливает из себя тетка, выпуская дым носом.

– Толя, – Гриша смотрит наверх, чтобы не напороться на полный ненависти взгляд родственницы. Редкие звезды перемигиваются, серая облачная хмарь плавно течет по небу.

– Ты его надоумил, мразь? – Она плюется словами, с хрустом затягиваясь и нервно подергивается всем телом. – Это тебя старая перечница научила, да? Ты соврал, что разобрал потолок, я поняла. На ее похоронах еще ясно было, что что-то не так. Не должны у нас мужчины этим заниматься, это против правил.

Гриша устало вздыхает.

– Теть Зой, каких правил? Которые вы сами себе придумали? Кто успел, тот и съел, вам ничего не светит. Только грызть локти, что пошло не по вашей родове. Обычно же через поколение, – сжимает кулак в кармане. – Вы березовые листья разложили?

Женщина свистяще выдыхает.

– Разложила. А ты подумай, что теперь с ним делать. Он же не понимает ни черта, только в водке и смыслит. Какой с него нойд? Смех. А с тебя? Колдун с винтовкой? Позорище. – Она брезгливо отряхивает шубу. – Вырождение. Столько поколений, и теперь вы… – Сплевывает с балкона. – Чем старухи думали?

Гриша переводит на нее свои мутные, водянистые глаза.

– Надеюсь, что вы правильно разложили листья. А то она уже вставала, – говорит равнодушно и выходит в тепло, раздраженно скидывая верхнюю одежду в прихожей. Началось в колхозе утро.

Гости прибывают. Женя и Веня, дочь и сын тети Зои, несут массивные клетчатые сумки, вслед за ними подтягиваются соседи, имена которых Гриша даже не помнит, последними приезжают парочка стареньких коллег с платочками. Вот кто действительно скорбит.

– Александра Владимировна была замечательной женщиной, – старушка держит в своих сухих ладонях руки Гриши и трясет их, будто это поможет доказать ему этот факт. – Столько раз меня выручала, помогала! А ее подарки приносили удачу, мы это всем заводом знали.

Он в ответ рассеянно кивает, неловко приобнимает бабушку и направляется в зал. Вокруг гроба толпятся люди, но никто не решается начать. Скоро полночь, а они так и не могут решиться. У изголовья стоит тетя Зоя в черном платке с лицом самой несчастной женщины на земле и принимает скромные соболезнования. Так, хватит уже. Гриша хлопает в ладоши, заводя:

– В среду, во вторник умер покойник, пришли хоронить – он руками шевелит.

Толпа подхватывает знакомый местным мотив, запевая нестройным хором.

– В среду, во вторник умер покойник, пришли хоронить – он ногами шевелит.

Хлопки в ладоши, толпа приходит в движение, начиная пританцовывать и натужно смеяться. На Гришу наваливается тело, оказавшееся Анатолием. Тот уже достаточно пьян, но недостаточно, чтобы выкупить суть.

– Гриш, это что за хуйня такая больная происходит? – шепчет на ухо, цепляясь за плечи. – Они че, совсем ебанутые?

Гриша выдыхает. Как бы тебе так объяснить…

– Она официально не была замужем. Это очень порицалось. – Помогает Анатолию удержаться на ногах. – В нашей семье все, кто считается носителем знаний, не должны связывать себя узами брака. Потом как-нибудь расскажу почему. Поэтому их хоронят как юных и непорочных, как будто они не успели отгулять свое. Это просто традиция.

– …пришли хоронить – а покойник сидит!

Толя фыркает, крестится на всякий случай и отваливает, не выдержав такого потока информации. Гости бросают в гроб монеты и цветы, тетя Зоя бледнеет с каждой минутой, как будто и правда сейчас грохнется в обморок. Соседи обступают бабу Шуру, начиная прощаться. Они не должны сидеть до утра, но проститься и обрести уверенность, что старая стерва к ним не вернется даже из ада, были обязаны.

– В среду, во вторник умер покойник, пришли хоронить – он за нами бежит!

Один за другим мужчины и женщины подходят к гробу, кладут в него цветы и звенят монетами, говорят последние слова для покойницы. Вряд ли приятные, но тут уж кто как жил. Входная дверь хлопает, и хлопает, и хлопает… Люди снуют туда-сюда, большую часть из них Гриша видит впервые, они даже не здоровались, когда пришли. Когда они вообще пришли? Чашку с белым киселем передают из рук в руки, новоприбывшие кланяются покойнице.

В квартире слишком много народа. В зал заходят несколько молодых девушек, шурша длинными юбками, протискиваются через толпу. Рядом с гробом народ веселится и пляшет, кто-то притащил баян. Откуда тут баян? Гриша отходит в угол, трет глаза. Неизвестные продолжают выходить из коридора, кружат вокруг покойной, но цветы не опускают. Лемба. Так вот кто ей служил… Мог бы сразу догадаться. Лучше с Крестовым, чем с ними. Парень вжимается в угол, стараясь не дышать. Тетка не обращает на это внимания, позволив себе, наконец, начать тихонько плакать и отойти от изголовья. Хлопки, стройный хор, хохот. Люди хотят коснуться гроба, но останавливают руки в нескольких миллиметрах, невозмутимо проходя дальше по очереди. Соседи пытаются пройти к выходу, но толпа, подобно морским волнам, сносит их назад. Гриша не знает, сколько пришлось так простоять. Может быть, пять минут, а может быть, пять часов.

Очнувшись от наваждения, он взглядом выхватывает в толпе вытянутое, истощенное девичье лицо. Где он мог видеть ее раньше? Черные как смоль волосы заплетены в толстую тугую косу, дорогой заячий полушубок серого цвета, кровяно-красная помада. Девушка зло поджимает губы, прорываясь к покойной, ее лицо корчится в гримасе. Когда она поднимает серые, почти белые глаза, полные ненависти, на Гришу, в голове что-то щелкает.

«Моя она, моя! Кто платить будет?»

Гриша нервно выдыхает. Скрутка-то последняя была. Черт тебя возьми, старуха, удружила. Девка прорывается через толпу медленно, а он выскакивает в коридор, с грохотом врезаясь в вешалку и шаря глазами вокруг. Толпа в коридоре перешучивается, все такие опрятные, красивые, белоглазые. Гриша нашаривают ручку двери в комнату Анатолия, вваливается туда, пока девка не выбралась, и щелкает замком. Анатоль снова в обнимку с бутылочкой, весь в слезах. Кажется, он и правда не понимает, что тут происходит. В гостиной бабы начинают оплакивать бабу Шуру, взвывают так, будто их разом резать начали.

– Толь, – присаживается рядом, поглядывая на дверь, – ты как?

Лебедев поднимает розовые, блестящие от слез глаза, трясущимися руками пытается поджечь сигарету. В комнате дым, хоть топор вешай.

– Вы все ненормальные, – истерически всхлипывает. – Превратили прощание с бабкой непонятно во что. Какие песни, какие анекдоты, какое, к черту, веселение покойника? Хули они там орут? – Закусывает губу до крови, шмыгая носом. – Я хочу вернуться в Петербург и забыть об этом кошмаре. Как она стены царапала, ты слышал? И так каждую ночь. Умоляла меня ее зарезать, не давала себе помочь перевернуться, истерила, просила Бога ее забрать. И после всех мучений вы как будто глумитесь. Зоя еще приехала, ни разу ее не навестила, а тут воспылала дочерней любовью. Это один сплошной пиздец, – ручка двери дергается, но нежеланный визитер не может войти. Анатолий не реагирует, пока Гриша прикидывает, как им сваливать в случае чего. Из окна не хотелось бы.

– Че ты замолчал? Я, знаешь, как заебался ее мочу оттирать с пола? Обоссытся, обосрется, орет, что Бог ее не забирает. И в дурку не сдать, потому что она не угрожает своей и чужой жизни. Родителями дети должны заниматься, а не внуки. Катька бы, может, не сбежала, семью там, детей, дом бы построил, – тычется носом в кулак с зажатой между пальцев сигаретой. – Это ты сглазил ее. Сказал, что за упокой пьем. А надо было за здравие.

Как удобно верить в приметы, когда хочется кого-то обвинить в своих бедах. Гриша аккуратно приобнимает Толю за плечи, в дверь продолжают яростно ломиться.

– Вынос! Вынос! – раздается из коридора голос тети Зои. Вынос? Гриша в недоумении смотрит на часы. Половина шестого. Зараза. Сколько он там простоял?

– Давай пошли, – тянет брата за рукав. – Тебе еще речь на кладбище говорить. Давай-давай, – Толя мотает головой, вырывается. – Перестань вести себя как еблан, закопай бабку и делай что хочешь, – Гриша встряхивает его за плечи. – Последний рывок.

Анатолий ведет нетрезвым глазом по комнате, кивает без энтузиазма. Гриша помогает брату опереться о себя, аккуратно открывает дверь, выглядывает. В коридоре лишь недовольная Зоя окрапляет водой порог, остальных уже нет. Пахнет жженой берестой.

– Давайте уже, у нас электричка в Петербург скоро, – она выходит из квартиры, поправив пышную шубу. Гриша только вздыхает, одевая Анатолия в куртку и помогая зашнуровать ботинки, тот еле на ногах стоит, все стену обнять пытается. Дерьмово это. Гриша вытаскивает его в подъезд, не успев даже застегнуться. У дверей дома Толика подхватывает Веня, кивает понимающе, мол, не боись, все решим. Вот и славно. Мужики стоят с гробом, готовясь к неблизкому пути, Женя водружает сверху погребницу. Раньше надо было, все не слава богу в этой семье. Гриша подходит к тетке, дергает за рукав. Толпа лемба завывает впереди, девки надрываются, сморкаются в платки, сипло задыхаясь.

– Не подходи к ним. Они на кладбище не зайдут, но ты же понимаешь, – тихо шепчет Гриша, касаясь ладонью пушистого шубного меха. Зоя дергает плечом, скидывая руку.

– К кому? Мы уедем сразу после похорон. Сорочины уж как-нибудь сами.

Ну сами так сами. До кладбища идут молча, только Анатолий периодически мычит и пытается пристроиться поблевать в ближайших кустах. Толпа незнакомцев и правда сворачивает в противоположную сторону, но никто внимания не обращает. У кладбища стоит девка, всклокоченная, незнакомая, Женя как ответственная за погребницу свистит, мужики останавливаются. Срывает тряпку с гроба, вручает девушке.

– Это вам.

Та смотрит непонимающе, но процессия уже движется дальше. Так принято, дорогая, в этом городе, не нужно ничему удивляться.

Копщики ждут у свежей могилы, освещая лица оранжевыми огоньками от сигарет.

– Толечка хочет последнее слово сказать, – тетка зябко ежится. Судя по Толечке, он уже ничего сказать не хочет, только устроиться молча под кустом.

– Я… – Подходит покачиваясь. – Баба Шура была очень хорошей. Помогла мне, когда мои сгорели, потом, правда, с ума сошла, но это ничего, она старенькая была. Сколько ей было? Сто? Сто пятьдесят? – Пьяненько улыбается. – Прожила долгую жизнь. Спасибо, – Веня подхватывает Лебедева, бабку медленно опускают. Одна из веревок срывается, и гроб с грохотом падает, Гриша морщится от звука, нащупывая в кармане круглый предмет. Вытаскивает на свет – уголек. И откуда? Переводит взгляд на могилу: крышка треснула вдоль, копщики активно работают лопатами, делая вид, что ничего не случилось.

– К еще одному покойнику, – безрадостно констатирует тетя Зоя.

3

Привет!

В Линдграде все как обычно, мать пилит вдвое больше, меня это задолбало. Как в армии? Не обижают тебя там? Я определилась с поступлением после школы, решила стать режиссером. Маме пока не говорила, она не одобрит, считает, что мне нужно на филологический, а я чем больше читаю наших классиков, тем больше понимаю, что мне там нечего делать, я слишком позитивно смотрю на мир. Возможно, это потому, что я еще не сильно много видела в жизни. Нет, парня я себе не завела, ты же знаешь, что скажет мой папаня. Недавно видела Толю и Глеба, они опять занимаются чем-то не очень правильным, звали с собой, но я не согласилась. От алкоголя меня все еще тошнит, но я честно стараюсь найти тот, от которого не будет, я очень расстраиваюсь, потому что меня никто не зовет пить пиво за гаражи. Я бы, может, и пошла, если бы позвали, но фактор отца-мента и та история, когда я заблевала парту в школе после сивухи, делают свое черное дело.

Есть другая история про пиво. Женькина мама завела обезьяну, не знаю, откуда она ее вытащила, но история получилась захватывающая. Мы с Женькой пришли к ней домой и попробовали напиться, раз нас никто не зовет, мне опять стало плохо, поэтому мы решили остатки отдать обезьяне. Она блевала фонтаном, прикинь.

Володя говорит, что церковь полностью восстановят через несколько лет, теперь можно верить в любого Бога. Пока не знаю, как к этому отношусь, но за него рада. На улицах стало невыносимо грязно, как будто после развала Союза все забыли о существовании мусорок.

Если придется поступать на филологический, я напишу книгу о наших приключениях в детстве, зуб даю.

Очень жду тебя назад,

Алина.

П.С.

Майор женился и обзавелся потомством. Видишь, даже злые люди находят свое счастье, значит, найдешь и ты.

15.01.1992.

Алина языком смачивает кисточку и активно возит ей в черной коробочке, аккуратно красит ресницы. Вечером в кинотеатре показывают Тарковского по инициативе Дома культуры, туда придут максимум пять человек, потому что американские боевики вытеснили сложное советское кино, что крайне беспокоило нафталиновое старичье, которое обильно страдало в каждом номере крошечной еженедельной газеты города множественными статьями. Мол, молодежь совсем сошла с ума, наслаждается просмотром разврата и убийств, не тянется к высокому. Алина не то чтобы сильно наслаждалась, но ей нравились современные фильмы, что не отменяло тяги к изучению кинопленок прошлого, в которых таилась загадочная мистерия чуждого ей времени. Посмотреть «Андрея Рублева» на большом экране, а не в квадратном выпуклом глазу телевизора давно было ее мечтой, поэтому она выпросила у отца билеты на все сеансы Тарковского на месяц вперед. Выглядеть надо соответствующе, не то чтобы Солоницын и Лапиков начнут причитать с экрана, что она не накрасилась, но посещать столь волнующее мероприятие без боевого раскраса казалось неуважением к труду режиссера. Он старался и снимал, значит, надо постараться, чтобы посмотреть. В руках оказывается иголка, девушка аккуратно разделяет ей ресницы. Каждый раз страшно, что воткнется в глаз, но красота кажется ей чуточку важнее таких рисков.

– Опять в кино? Отцу пора перестать идти у тебя на поводу, – маменька, замотанная в махровый халат и с пластиковыми бигуди на голове, заходит в комнату, усаживается на новенький красный диван, пристально наблюдая за сборами. Алина сталкивается с ней глазами в зеркале.

– Я же на классику, а не на боевик, – машет на лицо, чтобы глаза скорее просохли. – Помаду можно взять?

– Нет, она дорогая. И чтоб после кино сразу домой пошла, – мама снова недовольна. В школе, наверное, довели. – Или опять с мальчишками гулять пойдете?

Алина закатывает глаза, откладывая тушь.

– Мам, со мной никто не хочет гулять, все знают, кто мой папа, – хмурится, роется в косметичке в поисках «Балета». – Это правда, что Елена Витальевна сильно заболела? Ты поэтому такая расстроенная?

Мама заламывает руки.

– Да. Нагрузки вдвое больше в школе будет после каникул, с вашим поколением обсуждать Толстого – настоящая пытка.

Алина замазывает пару прыщей на лбу, чтобы не выделялись так сильно.

– Вам же не надо ничего, кроме жвачки и журналов. И не обвиняй во всем папу. Ты вон как распухла, мальчики на такую и не посмотрят.

Алина не ищет в словах матери логику, но однозначно уверена, что та хочет ей хорошего. Для их поколения высшим счастьем было найти одобряемую советским обществом работу и выйти замуж, а она пока не уверена, кем хочет стать, когда вырастет. Непоступление в институт стало настоящей трагедией для их семьи, мать кричала, что этот позор не смыть, отец сидел бледный молча. Мать его долго потом песочила за потакание капризам дочери: режиссером она станет, литературу она хает, видите ли, не хочет исполнять свое предназначение; а фильмы – они же для дегенератов, которые читать не умеют. Алине Отеговой больше хотелось быть похожей на принцессу Лею из «Звездных войн», чем на Татьяну из «Онегина». А вот мама считала Татьяну идеалом женщины, ее же сам Пушкин запечатлел.

– Ну куда ты это платье, в нем живот вываливается! – Мать всплескивает руками. – Алина, прекрати меня позорить!

Алина сжимает зубы, продолжая натягивать платье. Герои фильма через экран ее живот не разглядят, да и не такой уж он и большой, так, подвисает немного. У Монро вон тоже был, а ее все красоткой считали.

– Мам, дай, пожалуйста, помаду. Это очень важный для меня вечер.

– Так ты скажи, что на свидание собираешься, зачем врешь? Опять с бандитом этим гулять будешь, как его там, Гробовецким? Он уголовник, я запрещаю. Что люди скажут, ты подумала? Итак все в отделе отца жалеют, что у него дочка такая дура оказалась.

– Мы с Женькой идем, она мне «Сильмариллион» обещала почитать принести.

Мама закатывает глаза.

– Толкин написал книгу для глупых западных подростков, зачем вы его читаете? Нет бы нормальные книги, что за дети пошли… – Ее брюзжание начинает надоедать. Алина задирает платье, до пупа натягивает теплые колготки, делающие ей некое подобие осиной талии. Не Монро, конечно, но сойдет.

– Читала я твои «нормальные». Херня занудная, одни томные барышни, заламывающие руки и находящие счастье в материнстве, – Алине восемнадцать, она пока не может себя представить в роли матери. До этого надо дорасти, институт окончить, на работу пойти, а потом уж думать о любви. С любовью у нее никак не клеилось: весь подростковый возраст в отделе под присмотром батиных оперов просидела, сильно отец волновался, что ее кто-то обидит. Доволновался до того, что мальчишки ее за километр обходят теперь. Только Володю, сына местного попа, мать одобряла, а от упоминания остальной дворовой компании впадала в неистовство. Других слов и не найти для сатанеющего педагога по литературе.

– Ты пока ребенка не родишь, не поймешь. Лишь бы по ночам шастать, порченая-то кому нужна будешь, не подумала? Без образования, без перспектив… Отец за тобой заедет.

– Тогда пусть заезжает в ДК, там дискотека сегодня. Мы хотели сходить.

– Так бы сразу и сказала, а то все кино да кино. Только до десяти.

Алина выходит из комнаты, нагло хватает мамину сумку и вытаскивает оттуда дорогую карминовую помаду. Мама ради нее в Петербург ездила и очередь стояла в «Березке», гордилась, что смогла достать. Ей-то она уже зачем, папа ее и без помады любит. Сокровище прячет у себя в сумке, пока мать не заметила, поверх платья натягивает дурацкий теплый свитер, чтобы не замерзнуть, и заворачивается в шубу. В зеркале кажется себе немного несуразной из-за круглых щек и тонких губ, но ничего, макияж исправит все проблемы наследственности.

– Ты ничего не забыла? – Мать медленно выходит из комнаты с зажатой в зубах, но пока не подожженной сигаретой. Девушка клюет ее в щеку и сразу выходит из квартиры, покачнувшись на каблуках. В подъезде останавливается под лампочкой и быстро мажет губы, обильно выходя за контур. Внизу стоит вишневый жигуль Жениного папы, подруга яростно машет ей из окна, замотанная в очередной самодельный плащ поверх дубленки. Женин папа в администрации работает, очень важный, говорят, человек, поэтому с ней тоже никто не дружит.

– Алинка-то какая красивая стала. – В машине играет шансон, Женька сразу тянет ей зачитанную до дыр книжку. – Невеста почти.

– Да что вы такое говорите, Алексей Васильевич? – Она смущается, сжимая Толкина в руках.

– А, ты тоже эльфа ждешь? Ну, жди. – Мужик посмеивается, но беззлобно. К увлечениям дочери он относится с терпеливым пониманием, лишь бы пиво за гаражами не пила. Женина компания размалеванных толчков крепкий алкоголь не одобряла, потому что денег на него не было, зато увлекалась походами, в которые батя с удовольствием ездил вместе с ними, вспоминая свою учебу на археологическом. Женя говорила, что он честно прочитал одну книгу и даже смастерил себе лук, а Алина полагала, что тот просто нашел себе повод отвлечься от жизненного однообразия и бесконечных бумажек.

– Я умного жду, – Алина улыбается. – Ну чтоб на Тарковского с ним ходить хотя бы.

– Это хорошо. Глупых в мужья брать нельзя, а то поговорить не о чем будет, и любовь не сложится.

Любовь. Слишком сложная материя для Алины. Классики описывали ее по-разному, но сходились в одном: это высший дар. Испытать на себе пока не получилось, девчонки в школе описывали любовь самыми разными словами, но на дар это было не похоже, а после школы и поговорить не с кем, кроме Женьки, но та мечтала о белокуром эльфе, а это совсем другая история, не цветочки с кладбища носить подружке во дворе. Хотя Толик по секрету говорил, что так Глеб за своей первой девушкой ухаживал. Правда, назвать девушкой валютную проститутку сложновато, но у Гробовецкого аж шесть лет получалось.

Кинотеатр в закатном зимнем полумраке кажется особенно серым – квадратный мраморный монстр с высокими окнами. Алина снова чуть не наворачивается с каблуков на ледяной корке, Женька помогает ей доковылять до входа. На Тарковского пришло, как и ожидалось, целых пять человек. Черно-белое кино нынче не в чести.

– Ты на дискотеку пойдешь? – Алина шепчет подруге на ухо.

– Нет, не хочу. Папа нас домой отвезет, – Женька чешет нос, чихнув в ладони.

Домой не хочется, а одной на дискотеку нельзя, засмеют. На дискотеку надо ходить с подружкой или с парнем, лучше, конечно, с парнем, чтобы не подумал никто, что ты дурочка страшная.

«Андрей Рублев» на большом экране вызывает восторг, Алина жалеет, что нельзя себе запретить моргать, чтобы не пропустить ни одного кадра.

После фильма она выходит оглушенная, ногами передвигает по инерции, Женька снова помогает держаться, не давая свалиться с лестницы.

– Как тебе фильм?

Подруга пожимает плечами, прикрывает рот, хихикнув.

– Актер красивый. Из него бы получился отличный Арагорн.

Алина кисло улыбается. У кого что болит.

– Я останусь, за мной мальчишки зайдут. У Толика там бабка померла, мы на дискотеку собирались, чтоб он развеялся.

– Ладно. Давай тогда, на созвоне!

Женька уносится к гардеробу, а Алина остается в холле и, усевшись на лавку, открывает книгу. Буквы не хотят складываться в слова, ее мысли очень далеко, где-то в сцене с колоколом. Никакие мальчишки за ней не зайдут, да и хватит уже с конвоем из милиционеров и отцовских друзей ходить, не обидят ее на улице. Всего-то восемь вечера, сама дойдет. Фильм никак не выходит из головы, ей очень интересно, на какую камеру он был снят, – больно красиво получилось; как ставили свет, как проходили актерские пробы… Она обязательно поступит на режиссуру со второго раза и тогда купит себе такую камеру, осталось только найти своего героя, про которого захочется снять большое кино.

– Любите Тарковского?

Она вздрагивает, поворачивая голову. Рядом с ней сидит незнакомец странного вида, в рубашке, спортивках и лакированных туфлях. Это специально, интересно? У него очень необычное лицо: длинный тонкогубый рот, несуразный нос, широко посаженные глаза, на голове беспорядок русых волос.

– Люблю. Я каждую неделю хожу смотреть, пытаюсь постичь его гений. – Девушка замечает в руках незнакомца книгу, с интересом вглядываясь в обложку. Рене Генон, «Кризис современного мира». Такого она точно не читала. – Хорошая книга?

Мужчина пожимает плечами, открывая на странице с закладкой.

– Утерянная традиция может быть реставрирована и оживлена только благодаря контакту с духом живой Традиции. Интересная мысль, весь фильм крутил ее в голове. А у вас? – Он говорит немного в нос, голос резкий, можно даже сказать, острый для непривыкшего уха.

Алина утыкается в книгу.

– Тогда Диссонанс Мелькора разросся, и прежние мелодии потонули в море бурлящих звуков, но Илуватар все сидел и внимал, покуда не стало казаться, что трон его высится в сердце ярящейся бури, точно темные волны борются друг с другом в бесконечном неутихающем гневе.

Неожиданный собеседник замолкает, о чем-то задумавшись. На его лице расцветает осторожная улыбка.

– Вы знаете, что в некоторых трактовках философии герметизма музыка обладает магическим воздействием и может влиять на человека особенным способом? Например, музыка в дорийском ладу способна вызвать чувство опьянения без алкоголя. Говорят, что те, кто поклонялись Дионису, всегда играли ее на своих сборищах.

Алина с интересом прикрывает Толкиена.

– Вы это все увидели в одной строчке фантастического произведения? Вы, наверное, литератор?

– Нет, просто проассоциировал. Я философский оканчивал. А вы?

Она поджимает губы, потерев их друг об друга.

– Буду пробовать второй раз поступить на режиссуру в этом году. – Чувство стыда алеет на щеках.

– Это достойная профессия. Теперь понятно, почему вы любите Тарковского. – Он протягивает книгу. – Поменяемся? Я вам потом занесу вашу книгу, не переживайте. Интересно узнать, что там стало с этим Мелькором.

Алина несмело берет книгу, отдавая «Сильмариллион». Интересная какая, сразу видно, что самиздат. Сшита вручную и обложка самодельная.

– Я Алина. – Она вытаскивает закладку, разрисованную незнакомыми символами.

– Андрей. Прогуляться не хотите?

Она отрицательно мотает головой.

– Я не вчера родилась. Вот поведете в ресторан, а потом расплачиваться чем-то неприличным заставите.

Андрей смеется.

– Не заставлю. У вас моя книга, это было бы невоспитанно с моей стороны.

– Мне в десять нужно быть у ДК, меня отец заберет. И учтите, я умею стрелять. – Она намеренно пытается казаться взрослее, чем есть, и гораздо приличнее, чем надо бы.

Мужчина поднимает руки, склоняясь в шутовском поклоне.

– Это хорошее умение. Современная дама должна уметь за себя постоять. Так поедем?

Алина думает секунду, а затем кивает. Мать убьет, если узнает, а кто ей расскажет? Не Женька же, которая давно уехала домой кроить новый костюм. Отец говорил, что с незнакомцами в ресторан ходить нельзя, обязательно потребуют что-то взамен. Соседку, по слухам, изнасиловали после того, как взяла ломтик арбуза. В голове проскальзывает очень детская, очень тупая мысль, что тогда-то родители поймут, как она мучилась в клетке их душащей заботы, в клетке чужих ожиданий. В детстве она часто прокручивала мысль о своей смерти, холодном теле в гробу, задаваясь вопросом: а кто придет на похороны? А кто будет плакать громче всех, будут ли они скорбеть по ней каждый год в дни памяти? Пусть лучше ее этот Андрей закопает в лесополосе, чем она вернется к матери, которая будет всегда ей недовольна.

Впрочем, если ее найдут изнасилованной, мать все равно будет недовольна.

– Поехали, – Алина поднимается. Андрей выше, это приятно, он вряд ли читал «Братство кольца» и вряд ли понял бы шутку про гнома и гордую эльфийку. Мужчина помогает ей упаковаться в шубу, вечерний холодный ветер дует в лицо, раздувая с трудом накрученные волны на волосах. Когда ее подводят к машине, она недовольно поднимает брови.

– «Бумер»? Серьезно?

– Нафилософствовал, – Андрей улыбается довольно приветливо. У Гробовецкого был старый мотоцикл, а тут целый бандитский пепелац, не только мать, но и отец словит инфаркт. Алина падает на пассажирское, чуть не царапнув каблуками машину. Происходящее не воспринимается как что-то ужасное скорее как долгожданное приключение, которое она ждала после полугода безвылазного сидения дома.

– Это вам Генон помог, или Ницше тоже сойдет? Я читала этого старого хмыря, очень занимательный и пессимистичный взгляд на жизнь. – Андрей включает кассету с… Рахманиновым. Интересно.

– Ницше поможет только спиться, если есть такое желание. Я все же сторонник старой метафизики и противник ее отрицания, – пока они едут по городу, Алине спокойно, никаких темных дворов, никакой попытки свернуть в лесополосу. На ключах его машины болтается забавный брелок с собачьей сворой. Даже обидно. Неужели ее и правда везут в ресторан и «страшного жизненного опыта», которым стращал папаня, так и не случится? О метафизике Алина читала вскользь, намереваясь углубиться в философские вопросы уже во время обучения в институте, но жизнь распорядилась немного иначе.

– Вы нашли исток истоков? Там дают BMW? Или брелки?

Андрей смеется, ему откровенно нравится шутка. Какой странный мужик.

– Можно и так сказать. Что есть наличное, я для себя определил немного не так, как ожидалось от выпускника моей специальности.

Машина тормозит у «Роскоши». Все, что Алина знает об этом ресторане, так это то, что цены там конские и держат его бандиты, потому что отремонтировать дореволюционное двухэтажное здание деньги нашлись только у них. Папа говорил, что это «черный кабак», намекая на зоновское деление, и каждый раз плевался, если приходилось проезжать мимо.

– Там нет мусоров? – Она выпаливает быстрее, чем успевает осознать. Андрей щурится с интересом, глушит мотор.

– Нет. А почему вы спрашиваете?

– Ненавижу мусоров. – Ничего умнее она придумать не смогла. Мужчина одобрительно ухмыляется, но никак не комментирует. – Вы так и не сказали, откуда деньги на машину, – переводит тему, пытаясь скосить под дуру.

– Бизнес. – Андрей выходит, галантно открывает ей дверь. – Пойдемте, а то замерзнете.

Двери ресторана перед ней тоже открывают, Алина чувствует неловкость. В собственной голове она должна была встретить умного, красивого и богатого мужика, который влюбится в нее с первого взгляда и будет охапками таскать розы, а на первое свидание повезет в питерскую «Асторию». Судьба же своими грубыми стежками перекроила эту ее фантазию, и вот она уже в бандитском кабаке с несуразным дядькой, который дал ей почитать книгу французского философа. Кроме машины, других злодейских атрибутов обнаружено не было, ни татуировок на пальцах, которыми пугал папенька, ни золотой цепи толщиной с руку. Может, он и не бандит вовсе, а так, крышу бандитскую имеет. Удивительно тасуется колода.

Зал встречает дымным полумраком, курят буквально все, Алина сдерживается, чтобы не поморщиться. Стены обиты бордовой тканью, на сцене надрывается маленький цыганский квартет. Все столики заняты гостями, за баркой сидят мордовороты гротескно-бандитской наружности, с блестящими лысинами и золотыми зубами. Она уж было собралась развернуться, но Андрей кладет ей руку на плечо, останавливая.

– Все в порядке, не нужно переживать.

Только в этот момент приходит страх. Пубертатные мысли о красивой смерти теперь кажутся форменной тупостью, возможная близость собственной ужасной кончины больше не кажется окутанной трагическим флером романтики французской готической прозы. К ним подбегает низкий мужичок с выбитым зубом, влажно лобызает ее запястье и так же быстро удаляется, согнав с места самую цивильно выглядящую парочку. Мерзость какая, ее аж передергивает. Парочка вытаскивает деньги и быстро откланивается, приветственно кивнув Андрею. Странно.

– Садитесь, – отодвигает стул. – Вино? Коньяк? Шампанское?

– Черный кофе. – Она пялится в меню, понимая, что очень голодна, но у нее совсем нет денег, мама не дала ничего, а билет был куплен заранее.

– Не нужно стесняться, за это ничего не будет. Разве что я принесу вам почитать «Множественные состояния бытия», но это настоящая пытка, не соглашайтесь. – Его непосредственность слегка успокаивает, но не настолько, чтобы перестать искать подвох.

– Соглашусь. Пока ограничусь только кофе. Мне нравится ваш брелок. – Тащит из пачки сигарету. От нее смердеть за километр будет от такой дымовой завесы, так пусть нагоняй будет по делу.

– Могу подарить вам его на память. Позвольте задать личный вопрос. – Андрей делает немного трагическую паузу. – Что вам красные сделали? Вы не похожи на воровку. – Ослепительно улыбается. Алина опускает глаза, пытаясь придумать, как покрасивше соврать, не говорить же, кто ее папаня, а то ее отправят с бандитским конвоем домой. Или сразу убьют.

– А вы подарите! Я… Мы не сходимся с ними в вопросах личной свободы. – Складывает руки на груди, откидываясь на стуле и перекатывая в зубах дымящуюся сигарету. Это ее Глеб научил, так выглядит круто и по-взрослому. Мужчина заинтересованно смотрит и отцепляет брелок от ключей, официант приносит кофе, Алина выдыхает дым через нос.

– Неужели у столь прекрасной девушки есть опыт заключения? Прошу, – протягивает подарок. Двенадцать борзых, почему двенадцать, интересно?

– Спасибо. Разве что пожизненного заключения. – Она мрачно усмехается, тут же одергивая себя. – Шучу. Просто у меня родственники работают в структурах и очень нервно относятся к моей свободе, репутации и прочему. Достали. Никакая служба не дает права ограничивать совершеннолетних в передвижениях.

К столику подходит все тот же мужик, наклоняется, что-то шепчет Андрею на ухо. Под окнами трещит милицейская сирена. Алина испуганно сжимается, парой затяжек добивая до бычка и залпом выпивая обжигающий кофе. Мужчина выглядит задумчивым, смотрит внимательно, даже оценивающе. Он не успевает ответить, как двери зала распахиваются и вваливаются те, о ком они только что говорили.

– Сука, да откуда… – Алина зло щерится, тут же наклоняясь и заныривая под стол. Музыка останавливается, в зале включают верхний свет. Шум голосов резко обрывается.

– Извините, что прерываю ваш отдых. Где-то здесь моя дочь, я очень прошу вас посодействовать в ее поиске, чтобы мы не поймали кого-то, кого не планировали, в этот замечательный вечер.

Голос отца волной разносится по залу, Алина радуется, что на столах длинные скатерти. Андрей встает и уходит куда-то. Хорош принц, чтоб его.

– Абрам Вениаминович, зачем же так нервничать? Вы поэтому весь оперотдел взяли? Ваша дочь сделала что-то незаконное? Так почему же вы подозреваете, что она пошла в столь приличное заведение?

Алина закусывает губу, мысленно снимая с Андрея последнюю претензию. Скатерть задирается, радостное лицо лейтенанта Фурсова расплывается в улыбке.

– Я нашел! – Ее вытаскивают за волосы, она визжит, пытаясь царапаться рассерженной кошкой, лейтенант поднимает ее на ноги, тут же получив коленом между ног.

– Отвали от меня, гнида! – Алина поправляет волосы. – Всю прическу испортил. СТОЯТЬ! Не подходите ко мне, не трогайте меня своими грязными руками! Статья 49, каждый гражданин СССР имеет право вносить в государственные органы и общественные организации предложения об улучшении их деятельности, критиковать недостатки в работе. Так что вот вам моя критика: отвалите, я ничего не сделала, кроме как родилась не в той семье.

Фурсов кряхтит, чуть склонившись, мягко берет ее за локоть, Алина дергается.

– Алиночка, мы больше не в СССР…

– А конституцию новую так и не приняли, так что это действующий закон. Да отстань ты! – Она подходит к отцу с гордо поднятой головой, злобно зыркнув и радуясь, что не споткнулась на своих цырлах. У Абрама Вениаминовича лицо, как обычно, непробиваемо-спокойное.

– Пойдем в машину.

– Нет.

– Не позорь меня…

– Я. Никуда. С тобой. Не пойду.

– Кургин.

Двухметровый начальник опергруппы просто перекидывает Алину через плечо и выносит из зала, пока она вопит и лупит его книгой по спине. Бесполезно.

– Шубу мою забери, узколобый!

Алину сгружают в отцовскую машину и закрывают, она ладонями бьет в стекло и материт весь отдел. Нужно будет подучиться ругаться… Взбешенный отец оглушительно лупит дверью и сразу трогается с места, перекидывая шубу на заднее сиденье. Она специально отворачивается, чтоб не смотреть на него.

– Алиночка, скажи мне, ты совсем из ума выжила? Ты хоть знаешь, кто повел тебя в ресторан? – Его голос подрагивает от едва сдерживаемой ярости. Еще немного и орать начнет.

– Мне больше интересно, откуда это знаешь ты. – Она почти рычит, готовая обрушить новую волну гнева на бедного папеньку. Он, в конце концов, ни в чем не виноват. Только опозорил ее на весь кабак, теперь ей туда путь заказан, а так не виноват, как обычно. У них в отделе все никогда ни в чем не виноваты.

– Это Андрей Тероев.

Злость молниеносно улетучивается, Алина резко разворачивается, тряхнув гривой русых волос.

– Шутишь…

– Нет, не шучу. Кто знает, чем бы закончился вечер, если бы я не подоспел. Фурсов повел девушку в кино и увидел вас. Как ты вообще додумалась к нему в машину сесть? Мама сказала, что вы с Женей должны были поехать на дискотеку под присмотром Алексея Васильевича. – Видно, что папенька прикладывает все силы к тому, чтобы говорить с ней нормально.

– Они домой поехали, я осталась. Хотела обдумать фильм в одиночестве. С каких пор подобные личности ходят на Тарковского вообще?

Отец нехорошо ухмыляется.

– Философ – его кличка в криминальном мире. Он образованный, хитрый и безжалостный человек.

Алина сжимает книгу в руках до побелевших костяшек.

– Мне он таким не показался… Мы с ним книгами обменялись. Он обещал вернуть Толкина, как прочитает.

– Забудь об этой книге. И забудь вообще, что этот вечер был. Если ты некоторое время посидишь дома, мне будет спокойно.

Какой ненавязчивый домашний арест. Снова. Матери они ничего не сказали, та только за помаду поворчала, но быстро сникла под взглядом отца. От ужина Алина отказалась и сразу ушла к себе в комнату, выключившись прямо в платье под прочтение бандитского фолианта. Разбудил ее голос матери.

– Ты зачем книги раскидываешь?

– А? – Она моргает несколько раз, пытаясь сфокусировать взгляд. На часах уже утро, отец наверняка уехал на работу.

– На пороге нашла, возьми. И помойся, ради всего святого!

Взглянув на самодельную обложку, она расплывается в идиотской, совершенно детской улыбке.

«Множественные состояния бытия», Рене Генон.

4

Привет!

Ну ты и дебил, конечно, как можно ментам верить? Что, помог он тебе документы сделать? Им верить нельзя, я ж тебе говорил. Твое тупое стремление к самостоятельности привело к этому. Почему ты у меня помощь не принимал, а у этого принимал? Он же жертва аборта. Надеюсь, тебя там не бьют, ты же тощий и мелкий. Но не ссы, я буду тебе писать каждую неделю, у меня столько новостей. Короче, я решил, что начинаю новую жизнь. Задолбал меня этот завод – ни денег, ни говна, ни ложки. На Катьке я не готов жениться, она же тоже из красных, хоть ее эта система и не превратила в сволочь, я этого очень боюсь. Если согласится уехать отсюда, тогда можно и о кольце подумать, а пока – шиш с маслом, Лебедевы не прогибаются!

Возвращайся скорее.

Анатоль, 11.01.1991

– А тебя как зовут? – Анатолий раньше не видел этого мальчика на лестничной клетке. Он отпросился у бабушки погулять во двор, чтобы найти друзей, потому что на зимних каникулах все обычно выходят кататься на санках. Санок у Анатолия не было, но было большое желание у кого-то попросить покататься. Бабушка была не против, она радовалась, когда внук приезжал, но все время была занята кем-то другим. Мама говорила, что бабушка помогает людям, но как именно не уточняла, впрочем, ему это было и не особенно интересно.
– Глеб. – Мальчишка резко разворачивается, смотрит волком, как будто ему сейчас будут предъявлять какие-то претензии. Толик спускается, втягивает носом воздух. Пахнет сигаретами.
– А я Анатоль. Не Анатолий, а именно Анатоль, меня все так называют, – задирает нос, пытаясь казаться старше и серьезнее. – Дай мне тоже, а то я бабушке расскажу, что ты тут куришь. Секреты должны быть общими, иначе кто-то обязательно проболтается. У нас в Ленинграде всем выдают сигареты бесплатно. – Он поджимает губы. Глеб смотрит в ответ немного удивленно.
– Я не курю, откуда у меня такие деньги? А ты из Ленинграда? Что делаешь тут?
– Меня родители к бабушке отправляют на каникулы, чтобы я был ближе к народу. В Ленинград только самых лучших берут. А ты? С родителями живешь?
– С братом и мамой. Но она на работе все время. – Лицо Глеба как-то неуловимо грустнеет. – Папа погиб, летчиком был. Настоящий герой.
– А зачем тогда куришь тут, если дома никого нет? – Анатоль щурится с подозрением.
– Я не курю, прекрати!
– У тебя есть друзья?
Глеб замолкает, мнется с ответом, как будто вспоминая длинный список своих друзей.
– Конечно.
– Врешь.
– Вру, – нехотя признается. – Со мной никто не хочет дружить, мне за братом смотреть надо.
Анатолий кладет ему ладонь на плечо с видом мудреца, познавшего жизнь, Глеб дергается, хоть и выше на целую голову.
– Ты не нервничай. Я буду твоим другом, раз никто не хочет. Со мной тоже не хотят. А раз мы в одном подъезде живем, то должны поддерживать тут порядок. Предлагаю курить у тебя на балконе, а то у моей бабушки есть веник, она нас будет гонять по всему двору. Хоть и старая, а знаешь, какая проворная!
– Да не курю я! Это дядя Федя…
– Заливай, – перебивает Анатоль.
Глеб несмело улыбается, кажется, немного расслабляясь. Нервный он какой-то, дерганый весь. Мама его бьет, что ли?
– А я буду приносить тебе варенье и рассказывать, как жить в Ленинграде. Вот вырастешь, захочешь переехать и сразу своим станешь – зуб даю!

В бытовке душно и людно, все заводские тунеядцы собрались на обед, но вместо еды из-под стола уже была добыта самогонка. Начальство уехало очень рано, знаменательный день. Таисия Лаврентьевна вышла замуж! На вкус Анатоля, ее только самоубийца замуж возьмет: жирная, старая, жопа на коленях.

– Тетя Песя обещала на свадьбу пригласить. Хоть пожрем как люди, халява. – Иваныч дымит махоркой, довольный, как будто его женили. Тетей Песей Таисию Лаврентьевну начали называть с подачи Анатоля, им это казалось очень смешным, сама же обладательница прозвища была им крайне недовольна и грозилась всех уволить. А кто работать будет? Умные все такие.

– На хер. Не в «Роскоши» же она ее справлять будет, а жрать вонючее столовское варево нет никакого желания. – Толик крутит в руках стопку с прозрачной жидкостью и, пожав плечами, замахивает.

– А у тебя-то деньги на «Роскошь» есть, ленинградский ты наш. – Иваныч закатывает заплывшие, отечные глаза. У него кирпичного цвета щеки и шея, как будто красной сеткой покрыты. Кто-то говорил, что это проблемы с сердцем. Херня, брешут. Иваныч всех переживет.

– А зачем мне за деньги? Я хочу просто так. Но я не баба, на цырлах ходить не умею. – Сует в рот соленый огурец.

– Так Гробовецкого, своего кента, попроси, он же вхож. Пусть заплатит за тебя, как за девку. – Иваныч громко сморкается в рукав. В бытовку протискивается старый Вовчик, сухонький дедок с хитрющей рожей и длинной бородой. Анатоль старается не попадаться ему на глаза, чтобы не попасть под горячее словцо. Вовчик умел осадить любого.

– Че, молодежь, водочку жрете? – Ставит чайник. – Не предлагай, я свое уже отбухал. Меня бабка закодировала, я все.

Анатоль не хочет идти домой. Есть ощущение, что старуха выпила из него все жизненные силы, любое напоминание о ней сжимает сердце костлявыми пальцами. Два года. Два года она мучила его, издевалась, устраивала показательные выступления, пока соседи причитали: она же старенькая, ее жалеть надо! Сами просто никогда не ухаживали за больными родственниками. Мало кто остается нормальным, у некоторых крыша течет даже сильнее, чем у самих стариков, которые не хотят понимать, что у младшего поколения тоже должна быть жизнь, а не сплошные утки и стирка. Но Анатоль выполнял все ее желания безропотно, просто с каждым днем все больше, все глубже погружался в себя и в беспросветное отчаяние, из которого его ни Катька не смогла вытащить, ни кореша, ни знакомые. К концу первого года остался только алкоголь, а теперь и в нем надобность отпала: старуха умерла, оставив после себя усталость, вонь и чувство опустошения, но никак не радости или горя. Ничего. И ради этого столько страданий?

После похорон бабы Шуры ему некомфортно находиться рядом с Гришей, армия изменила его в худшую сторону. Он никогда не был ангелом, но теперь… Есть в нем пугающий, злобный надлом. Анатоль, хоть и выпитый старухой, людям всегда помогать старался, не мешать чужому жизненному укладу, не добивать, если человек пытается выбраться со дна, а вот Гриша – наоборот. Знает же, как он устал от бабкиных обрядов, нет, опять эту шляпу будет нести про традиции, на хер. Еще раз – точно врежет.

– Толян, ты че сидишь? Домой бы шел, сегодня уже работать не будем. Давай, цигель-цигель, шевели колготками отсюда. – Иваныч наливает себе еще стопарь, сначала нюхает, пошевелив усами и довольно прикрыв глаза. Ну точно кот у кринки со сметаной.

– У меня брат приехал. Дел натворил на бабкиных похоронах и дрыхнет. – Стреляет у Вовчика папиросу. – Мне надо как-то с этим всем смириться.

Старичок хрустит спиной, почесав тощий зад в старых спортивках.

– Я слышал, мне Крестов рассказывал, сторож кладбищенский. Там вся церковь в осадок выпала, етить твою мать. Чертовщина настоящая, – заваривает чай. Толя поднимается, понимая, что дело приобретает неприятную окраску, и уж отчитываться о своей жизни перед заводскими ему не уперлось.

– А я слышал, что в нашем НИИ, который при заводе, проводят эксперименты на людях. И травят город, сделав нас всех своими подопытными кроликами. А государство это дело оплачивает, – Иваныч делает страшные глаза, – потому что наше правительство нас продало госдепу!

– Мне действительно пора, – недовольно бурчит Анатоль, хватает куртку и выходит оглядываясь. Завод традиционно встал, народ шатается туда-сюда, завтра тетя Песя им устроит. Но это будет завтра, а не сегодня. Толян выходит, салютуя уже пьяненькому охраннику, и ломится на улицу, тут же натягивает капюшон. Ноги сами несут его к Гробовецкому, там всегда есть что выпить и с кем лясы поточить.

– Бабушка говорит, что сейчас какие-то Святки. Это христианский праздник, она застала его до революции. Они раздевались и шли окунаться в реку. Ты знаешь, что моя бабушка – сбежавшая княжна Анастасия? Поэтому в Ленинграде нам разрешили жить в Зимнем дворце. – Толик уминает пирожки с картошкой, запивая чаем на кухне у Гробовецкого. Тот ему активно помогает, вытирая блестящие от масла руки о скатерть. – Так что приходи к нам вечером, она обещала погадать, если я захочу кого-то привести. По преданию, у Романовых в роду были сплошь колдуны, а Распутин был внебрачным сыном Николая Второго.
Глеб смотрит с неподдельным интересом. Его темные давно не стриженные волосы падают на светлые глаза, в уголках губ две темные точки варенья: начинали они со сладких пирожков.
– Я думал, что купаются на Крещение. Врешь ты все, Анатоль. Но на гадания обязательно пойдем, это интересно.
– А вот и не вру! Это большой секрет. Если расскажешь кому, то тебя обязательно посадят в тюрьму за разглашение государственной тайны.
Лицо Гробовецкого снова становится грустным, он отодвигает от себя тарелку с пирожками. Конечно, Анатолий не жил ни в каком дворце, у них была обычная двухкомнатная квартира недалеко от центра, но очень уж хотелось заинтересовать нового друга своей личностью, да и бабушка была Александрой, а не Анастасией. Но пусть пойдет и докажет, что это все вранье.
– В тюрьму я не хочу.
– Правильно. В тюрьме сидят только злодеи, а ты хороший. У тебя вон какие сигареты вкусные.
– Макс с нами хочет болтаться, у него тоже друзей нет.
– У нас в Ленинграде все щедрые, буду и твоему брату другом. Зови!

– Кто?

– Хрен в пальто. – Толя складывает руки на груди. – Открывай давай, бандит.

Перед ним появляется лицо Глеба, радостная лыба-полуоскал. Рожа-то протокольная, как ни пытайся скрыть.

– Заваливай. – Отходит от двери. – Слышал про бабку. Мои соболезнования. А че за хурма была на похоронах, я не понял?

Анатолий проходит на кухню, падает на табурет, сразу зыркнув на холодильник.

– Гриша вернулся, – бросает коротко, нехотя. – Устроил цирк.

Гробовецкий кидает на стол пачку сигарет, складывая руки на груди.

– Он сказал, хули на письма не отвечал? – Глеб недовольно хмыкает.

– Обтекаемо. Строит из себя героя войны. Это ж бред, кто его в горячую точку отправит, сопляк совсем. – Толик недовольно хмурится. – Прикинь, на похоронах старухи танцы устроил, песни. Говорит, покойницу веселить надо, раз уж она не была замужем. Чеканутый. Пожрать есть?

– Макароны засохшие только. Не советую. На вон, орехи погрызи, я вечером в кабак поеду, хочешь со мной? – Глеб наливает ему целую стопку, а себе половину. А ведь правы были мужики, вариант рабочий.

– Не хочу. Бабок нет, все на похороны просрал. Пойду домой к герою войны, буду байки из склепа слушать.

– Жалко старуху, хоть она и с приветом была, а пироги отменные делала. Я до сих пор помню. Ты не залупайся на Гришу, он же мелкий идиот. Алинка говорила, что его там контузило. Ей батя по секрету сказал.

Толя аж кривится.

– Братан, давай на чистоту. В какую горячую точку его могли отправить? В Югославию? Такого щегла? Быть того не может. Это незаконно, у нас срочников никогда не отправляют. Я верю президенту Ельцину, он хороший мужик, дышать стало легче в стране. Помнишь, как мы за колбасой стояли в очереди часами? И была только с жиром и без, а теперь какая хочешь: копченая, вареная, говненая. Деньги есть только на последнюю, но сам факт. В стране лучше жить стало, а он такую херню несет. Мы теперь свободны от людоедской партии, это вам не Афган. Нам с тобой очень повезло, что мы туда не отъехали.

Толик закидывает ногу на ногу. Гробовецкий только отмахивается, знает, что спорить бесполезно.

– Ну а че твое любимое правительство никаких субсидий не выделяет? Живем, как свиньи в хлеву, бабки только в криминале. Можно в политике напиздить попробовать, но там нужны мозги, а мы с тобой, дорогой друг, страшно тупые.

– А какие тебе еще субсидии нужны? Иди работай, вариантов масса. Время перемен, понимаешь, время возможностей. Теперь нам открыты дороги, которые раньше были закрыты, надо только успевать хватать. Только дебилы это отрицают.

Толя сам не замечает, как себе противоречит, но его это не сильно волнует. От нищеты и общей истощенности ему нужно хоть на что-то надеяться, иначе совсем плохо будет. Он верит в политический курс и ругает цены в магазине, обожает вечерние новости и брызжет слюной на проклятых капиталистов. Не Ельцин же ценник на колбасу вешает, а эти, бизнесмены новомодные.

Курить Анатолий так и не начал, сетовал на то, что в Ленинграде им выдают другие, дорогие и хорошие, а все эти папиросы из глубинки точно сделаны из собачьих волос. Он знает наверняка, его отец – друг начальника завода, и собака у него почти лысая. Изверг.
Когда они приходят с улицы к ужину, бабушка страшно радуется, что, наконец, познакомится с новыми друзьями Толика. Глеб и Макс молчаливы, но Анатолий говорит за троих и ничего не стесняется. Бабушка делает отменный холодец, у мамы такой никогда не получается, а этот – эталонный. Толик сказал Гробовецкому, что холодец был любимым блюдом Николая Второго и секрет передавался из поколения в поколение наравне с другими семейными тайнами.
– Толечка, чем вы занимались? – Бабушка улыбается ласково, поправив косынку на голове. Зачем бабушка носит косынку зимой, он не знает, предполагает, что это какой-то отличительный признак старушек, после шестидесяти они все начинают носить косынки и трость. Им партия, наверное, выдает, чтоб не путали молодых дядек со спины.
– Мы сходили на горку и познакомились там с мальчишками. Но они хулиганы, я с ними общаться не хочу, они матом ругаются, представляешь? – Толик сосредоточенно жует селедку под шубой, собирая все с тарелки, чтобы ничего не осталось и им с бабушкой было меньше посуды мыть. Да и где это видано, еду оставлять на тарелке? Неуважение к хозяйке, которая очень старалась.
– Правильно. С хулиганами общаться не надо. – Она довольно кивает.
– А еще они курят! – Анатолий переглядывается с Глебом. – Мальчику в нашем возрасте не пристало курить, а то не вырастет. Так мама говорит.
– Верно говорит, курить в вашем возрасте пока рано. – Бабуся приносит с кухни тарелку с вареным картофелем. – Налетайте, а то вон какие тощие, вам сил надо набираться, растущий организм. А вы, ребята, давно тут живете?
– Да. Мама просто уехала на каникулы по делам. Нина Гробовецкая, может, знаете?
– Знаю, как не знать. Неприятная она женщина, ты уж меня прости. Все мужика ищет нормального, даже ко мне как-то приходила, молодая еще была. – Баба Шура протирает очки салфеткой. – Ты ешь, совсем за вами не следит, как же ты станешь мужчиной, если такой тощий? А папа твой где?
Анатолий недовольно зыркает на бабусю, мол, как некультурно такое спрашивать, но той, кажется, наплевать, что культурно нынче.
– Умер, когда мне был год, – Гробовецкий говорит совершенно равнодушным тоном. – Он был летчиком, погиб на испытаниях. Мама говорит, он был героем.
– Летчиком, говоришь… Ну да. – Старушка как-то странно улыбается. – Пирог хотите?
Мальчишки отрицательно мотают головами. Толик чувствует, что скоро лопнет, какой уж тут пирог. Бабушка кивком зовет их в свою комнату, у Анатолия зажигаются глаза в предвкушении. Все ее предсказания сбывались, он обожал наблюдать, как старуха тасует в своих тощих, морщинистых пальцах старую колоду карт. Она точно колдовская, и он, когда вырастет, тоже обязательно будет так уметь. Станет как Распутин.
В комнате рядом с кроватью висит новенький ковер, на столе уже приготовлены карты и свечи. Толик смотрит на Глеба в предвкушении настоящего приключения, а тот, кажется, немного боится. Макс тоже тут: болтает ногами и, кажется, уже жалеет, что с ними напросился.
– Ты не волнуйся, Глебушка, худо не сделаю. Садись на стул, – она вручает ему колоду карт, – подержи минутку. Только не смотри, нельзя. – Гасит свет и зажигает свечи одну за одной. Толик присаживается на кровать, с интересом наблюдая за действом. Гробовецкий точно никогда такого не видел, теперь однозначно поверит, что он живет в Эрмитаже!
– Так, посмотрим…… – Старуха тасует колоду и начинает раскладывать карты в хаотичном порядке, Анатолий никогда не понимал, по какому принципу она это делает. – Интересно. Давай начнем с матери. У нее есть мужчина, кто бы сомневался, она ставит его в приоритет вам. Долго жить будет, здоровье хорошее, а вот в личной жизни совсем швах. Оно и неудивительно, с таким-то характером, – бабка хмыкает, Гробовецкий опускает голову.
– Отец… Жив. У него тут казенный дом, значит, он либо в больнице, либо в тюрьме. Со здоровьем что-то. Спина. – Она пристально смотрит в карты, Гробовецкий бледнеет.
– Этого не может быть. Он летчик и герой, – говорит тихо, сжимая кулаки.
– Карты не врут, Глебушка. Ну ничего, можешь не верить. Он тебя сам однажды найдет. – Она отвлекается на третий столбец. – Как интересно! Ты замечательный мальчик, у таких-то родителей. Умный, здоровенький, вижу проблемы с законом только. И у тебя казенный дом. – Она поднимает темные глаза-бусины, пристально всматриваясь в лицо мальчишки. – Тебе нельзя с криминалом связываться, иначе худо будет. Нужно образование получать, а не думать о воровстве. Ждет хорошее будущее, вот только…… – Она останавливается, поглаживая пальцем черную закрашенную карту без рисунка. – Это плохой знак. Будь очень осторожен, если черти работу будут просить, ты не давай. Тебе с чертями знаться нельзя.
Глеб вскакивает на ноги и выбегает из комнаты, не прощаясь. Анатолий несется за ним, останавливаясь, когда перед носом закрывается дверь чужой квартиры. Черт. Он стучится, но Гробовецкий не открывает.
– Да прекрати ты, это всего лишь гадания! Ты зачем обиделся? Бабушка тоже ошибается.

Возвращается домой Анатоль уже поддатый и снова в расстроенных чувствах. В детстве он уговаривал Гробовецкого не ныть, а теперь, наоборот, у Глеба вон хата какая, а что у Толика? Ни шиша. Наследство, и то Зойке отойдет, и где жить, чем заниматься? Бабка ему все в уши пела, что криминал – дело нехорошее, только по итогу оказалось, что она во всем была не права. Он ведь все сделал правильно, так почему он работает на заводе, а Глебас жирует по кабакам? Непонятно. Образование в техникуме получил, работать устроился, бабушке помогал столько лет, а теперь полгода, и пинком под зад. На съем квартиры денег, естественно, не наскрести, напрягать друзей не хочется. Не у Володи же селиться, там Гриша первый претендент. Колдун хренов.

Братец дрыхнет, свесив голую пятку с небольшого дивана, Толик решает его не будить. На хер. Когда в закромах родины находится бутылочка, он внутренне радуется, собираясь провести вечер за телевизором и вырубиться сидя, но… В дверь настойчиво барабанят. Анатоль выходит в коридор, нехотя щелкает замком и приоткрывает на длину цепочки.

– Толя, это я. – Алинка улыбается во все свои белые, как чеснок, зубы. – Это правда, что Гриша вернулся? – Она с интересом заглядывает в квартиру. Вот ведь бабий народ, везде свой нос сунут. – Ты опять пьяный? Совсем без Катьки расслабился.

Толик впускает девушку, тяжко вздохнув. Катька… С Катькой они с месяц как не разговаривали, а то начала бабке вторить про колдовство, да про херню всякую. Черти к ней приходят, конечно.

– Не опять, а снова. Че вы лезете все в мою жизнь? Хочу пить – пью, не хочу – не пью.

Отегова пожимает плечами, с интересом заглядывая в Гришину комнату.

– Не буди, он замотался на похоронах. После Нового года заходи, пообщаетесь. Он после армии совсем съехал с катушек.

– Я знаю. Папа сказал, там что-то нехорошее случилось, в госпитале лежал несколько недель. Все про мертвяков рассказывал. Но это же Гриша, чего ты удивляешься, он всегда про них рассказывал.

– Алин, не хочу показаться негостеприимным, но тебе лучше пойти домой. Я с твоим батей разбираться манал, мне прошлого раза хватило.

Отегова сразу как-то смурнеет, обхватывает себя руками, закрываясь.

– Я просто такое рассказать хотела… Впрочем, ты прав. Это подождет. Не хочу доставлять вам неудобств. Пока.

Оставшись в одиночестве, Толик направляется в свою комнату. Падает на кровать, тыкает пальцем в мутный телеэкран. Обиделась, наверное, как все девки. Вечно они обижаются на все подряд. Но Алинке простительно, она в их компании самая мелкая, ей сам Бог велел дуться и быть принцесской, с таким-то папашей. У нее и будущее, и наследство, все в ажуре, а она нос воротит. Режиссером, видите ли, станет. Шла бы на бухгалтера, там денег наворовать можно, если мозги есть. С другой стороны, откуда у бабы мозги…

Толя медленно засыпает, услышав сквозь дрему, как тихо скрипнула дверь в бабкину комнату.

5

Здравствуйте.

Из-за несчастного случая рядовой Заболоцкий был отправлен в госпиталь, но уже идет на поправку, его жизни ничего не угрожает. Он напишет вам, как только сможет.

Юрий Щавелев, рядовой и армейский друг.

У Юры очень смешное лицо. Широкий вздернутый нос, мясистые губы, круглые щеки, делающие его похожим на маленького ребенка. С рыжим ежиком на голове он смотрится еще более нелепо, карие глаза огромные, как будто Юра всегда удивлен. Его брови выгорели на ярком солнце, по лицу рассыпаны веснушки табачного цвета.
Они сидят в убежище, Юра трет покрасневшие от недосыпа глаза, обнимает винтовку ласково, как маленького ребенка.
– Почему ты вернулся, а я – нет? – Он копошится в рюкзаке, вытряхивая на землю несколько человеческих голов. – Вот скажи, где тут честность? Поехали мы все вместе, а вернулась половина, и ты в их числе. А мы – нет.
Гриша смотрит на лица сослуживцев, головы свежие, будто только с тела срезанные. Предсмертная агония отпечаталась на них последней эмоцией.
– Зачем ты пришел? – Гриша чувствует болючий укол совести. Он знает. Но каждый раз спрашивает, как будто это происходит в первый раз.
– Ты нас не похоронил, хотя мы с тобой договаривались. Если умру я, то ты похоронишь меня, а если умрешь ты, то я тебя. Мать над пустым гробом, знаешь, сколько рыдала. – Он трет нос грязной рукой, на кончике остается серый след. – И ведь не чешешься. Даже не поминаешь. Лежишь в тепле, жрешь нормальную еду. Я так и не понял, зачем все это было.
Хочется как-то успокоить его, но это вызовет лишь новую волну агрессии.
– Ты сам говорил, что нас отправили воевать за мир, а не за какую-то из сторон. Хотя срочников не должны. – Тянет зубами заусенец, разодрав палец до крови.
– И что, наступил мир?

Гриша открывает глаза. Солнечный луч прокрался в комнату через плотно сомкнутые шторы, светит прямо в лицо, весело солнцу, наверное, издеваться над бедным старшим сержантом Заболоцким. Сон медленно тает в голове, оставляя лишь горькое послевкусие. Все, что осталось от Юры, это оторванная рука, остальных частей тела обнаружено не было. Впрочем, вряд ли старательно искали, иначе, может, и наскребли бы еще каких-то ошметков.

Война осыпалась угольным, переливающимся пеплом ярких, но черных воспоминаний. Вынужденное путешествие в мир вывернуло его наизнанку, сделав более понятным, но менее желанным.

За три дня спокойствия его личный список армейских мертвых друзей решил, что пора достучаться до совести через сны, жаль только, что нельзя объяснить самому себе, как с этим жить. Подсознание не понимает таких материй. Гриша переводит взгляд на часы. Половина третьего. Неплохо, неплохо. Поднимается нехотя. В квартире подозрительно тихо, значит, Толик куда-то свалил. Гриша все оттягивает момент их разговора о случившемся, а Лебедев не особенно горит желанием.

Удивительно. На кухне привычная мусорка: горы грязной посуды, запах подгнивших овощей из ведра, разбитые рюмки. Чего он тут делал, с водкой подрался? В холодильнике повесилась мышь. Ладно, с этой задачей справиться по силам. Всем своим существом выражая недовольство, Гриша одевается и выходит в декабрьский холод. В кармане находятся сигареты, значит, все не так уж плохо, как Цой пел. Он быстрым шагом добирается до ближайшего магазина, щурясь от яркого света. Нормально же все было, мерзкое серое небо с мокрой продрисью, нет, мороз и солнце, как у Пушкина. На двери висит объявление: «Требуются продавцы без опыта в советской торговле». Все чудесатее и чудесатее. Не то чтобы Гриша имел опыт в советской торговле, но опыт общения с этими профессиональными шулерами от мира мясного недовеса преследовал каждого жителя бывшего СССР. Там случайных людей не было, порядочные надолго не задерживались. Вместо привычной сорокалетней дородной Галины Падловны за прилавком сидит девочка лет двадцати, по виду ровесница. Улыбается приветливо, Гриша сначала глаза хочет промыть желтым снегом, не кажется ли? Нет, не кажется.

– С наступающим! Что для вас?

Твою мать, сегодня что, тридцать первое? Взгляд скользит с конфет на пельмени и обратно. Деньги нужно беречь, шут его знает, сколько работу искать придется.

– Конфеты. И пельмени. – Закусывает губу, щурясь. – А это что?

– Спрайт. Вы что, из леса? – сочувственно смотрит. Гриша кивает. Ну, в принципе…

– Из армии. Это вкусно?

Девчонка хлопает в ладоши и тычет пальцем в разные товары, начиная рассказывать о том, как это вкусно. Телевизор за ее спиной мигает, показывая криминальную хронику.

– Задержанные бандиты группировки «Уралмаш»…

– А жвачку я вам просто так дам. Грех не порадовать красивого солдата, – тепло улыбается. Гриша моргает. Деньги, точно. Это как будто другая вселенная. Может, и хорошо, что Cоюза больше нет…

На улице он раскуривает первую за трое суток сигарету и чуть не теряет равновесие от ударившего в голову никотина. И пакет какой красивый, с рисунком этого самого спрайта. Не дай себе засохнуть? Мертвяки слоган делали?

Дома он снова перемывает всю посуду, выкидывает мусор, только потом берется варить пельмени. Зеленая бутылка призывно стоит на столе, Гриша не может удержаться и пробует, зажмурившись. Почему это так вкусно? Схожие ощущения были, когда товарищ майор принес ему пепси-колу на день рождения, настоящее вкусовое откровение. Пельмени обильно сдабривает специями и майонезом. Что ж. Попробуем.

Это невозможно вкусно. Гриша чуть не плачет оттого, что забыл уже вкус еды; не армейское варево из сапога с кислым привкусом капусты, а нормальное, человеческое. Каждый пельмень жует долго, запивает газировкой. Дивный новый мир.

Анатоль возвращается к пяти, изрядно помятый и с чекушкой в руке. Ты вообще пить переставал хоть на минуту?

– Черносвитова встретил. Он нас на Новый год звал. – Садится напротив. – Что, наслаждаешься вкусовым букетом? И не тянет тебя блевать от сочетания кислого, сладкого и соленого?

Новый год, а подарков нет. Гриша мотает головой.

– Ты в армии не служил, не поймешь. Сейчас хочется все вкусы в одной тарелке смешать и жрать, чтобы успокоиться. – Достает из пакета конфеты в шоколадной глазури. – Хочешь?

Лебедев морщится.

– Не, спасибо. Диабет не хочу. Так что, мы пойдем? – Отпивает снова. – Я, видишь, на спиртовой диете. Очень советую, окружающая серость начинает играть всеми цветами радуги. – Достает пачку «Явы» из кармана. – А у тебя что?

Гриша кивает на пачку «Памира».

– Пойдем. Туберкулез в горах, как обычно, – усмехается. – У меня не так много денег после службы. Нужно придумать, куда идти работать.

– Фу, – Анатоль морщится, – сдохнешь от них быстрее, чем пачку добьешь. Переходи на нормальные, ты больше не в армии. Прекрати на этом циклиться.

Гриша опускает глаза, вертит сигарету в руках.

– Не могу. Они мне снятся. Постоянно. И все, что было, снится.

Толя хмурится, открывает и закрывает рот, как будто подбирая верные слова.

– Это всего лишь сны. Мне кажется, тебе нужно пить успокоительные, тогда и сниться ничего не будет.

– Я чувствую вину, понимаешь? За то, что с ними произошло. И хоть это было не мне решать, я чувствую вину. Там… Там люди умирают, понимаешь? Дети. Они ни в чем не виноваты. И я это не остановил, я даже языка их не понимал.

Лебедев встает, заметно раздражаясь. Гриша не хочет его злить, но иначе не может.

– Это повод портить жизнь окружающим? Ты поэтому цирк с бабушкой устроил, признайся. Чтобы показать всем, как ты познал жизнь, мы-то ничего не понимаем. – Он обнимает себя руками.

– Я ничего не устроил, так было надо. Ты делаешь то, что нужно, потому что иначе не можешь. Я хоть что-то сделал правильно. Мне нужно чувствовать иллюзию контроля над своей жизнью, чтобы не сойти с ума.

– Ага, ты ж у нас главный страдалец. У тебя есть крыша над головой, бесплатная жратва, своя комната и какое-никакое будущее. А ты лежишь и показательно страдаешь. И знаешь что? Меня бесят такие, как ты. Ты ни хрена не сделал, чтобы что-то поменять, а ноешь так, будто все обязаны с тобой носиться. Будто все должны решить твои проблемы. Вот во время Второй мировой люди страдали, потому что в их дома летели бомбы, а ты просто зажрался и требуешь особого отношения. Попробуй ради разнообразия вырасти и решить все самостоятельно. Как тебе повезло, что ты все знаешь лучше всех, да?

Гриша откладывает сигарету, просыпав из нее немного табака.

– Никто со мной носиться не должен. Но мне тоже может быть больно. Боль, понимаешь, она разная бывает. Это не соревнование.

– Не соревнование. Кому-то всегда хуже, но нет, все будем Гришеньку от кошмаров спасать.

– Меня незаконно отправили воевать! – Подскакивает, сжимая кулаки и тяжело дыша.

– Какой же ты еблан. Мне звонили, сказали, что ты сам себя по тупости на учениях подорвал, а потом валялся в дурдоме и сказки рассказывал про мертвецов и героическое спасение воображаемых ребят. Что, скажешь, не было такого? Герой Белграда, блять, контуженый. – Толя сплевывает в раковину. – Я никому не скажу, чтоб не позориться.

Больница. Там была больница. Очень мутная, как будто за запотевшим стеклом. Но Гриша помнит плохо, только последнюю неделю, когда его перестали накачивать лекарствами. А вот воспоминания о войне очень яркие. Даже слишком. Может ли? Может…

– Я плохо помню больницу. Я не виноват, что ничего не хочу делать. Я не могу читать новости, мне от них плохо, я не хочу их слышать. Я хочу сделать вид, что ничего не было и ничего не происходит, и просто жить дальше. Проснуться от дурного сна. И от этого чувство вины только усиливается. А у тебя вечно этот сраный телевизор орет, даже с закрытой дверью слышно. – Нужно дышать, не время для драки.

– О, реальная жизнь тебе не нравится, мне так тебя жаль, сопли подотри. И не налегай на вафли. Раз на праздник позвали, значит, кормить будут.

Анатоль выходит, решив оставить последнее слово за собой. Его слова вызывают иррациональное жжение в груди, а чувство вины трансформируется в красную пелену перед глазами. Хочется убедить себя, что жизнь справедлива и люди заслуживают все, что получают после таких слов. Тише, дыши. Дыши.

Гриша с радостью вспоминал ужины у Володи, там всегда было чем поживиться. Церковь приносила в жизнь ее основателя достаточно отличной еды, которую трудно было достать даже со связями на рынке. Что вера с людьми делает! А на Новый год у Володи, может, даже рыба будет.

– А ко скольки? – кричит вслед.

– К шести, я еще вздремнуть успею. – Голос брата отражается от стен.

– Толь, я поговорить с тобой хотел. – Гриша идет следом, повисая на дверном косяке. – Ну мне кажется, что это важно и нам надо обсудить…

Лебедев машет рукой, поднимаясь со стула.

– Давай вечером, а? Там все равно кроме кагора этого блевотного нечего выпить будет. Послушаем про Бога, пожрем, телик посмотрим с обращением президента. Володя что-то лепетал про то, что Бог ему батю вернул, я не понял. Вроде помер он сорок дней назад, надо поддержать. Может, и на бабкины поминки чего вкусного принесет, а то с меня кухарка, как с тебя проститутка. И не начинай там свои военные темы, не позорь, – усмехается. Гриша кисло улыбается, помахав рукой. Вот и поговорили. Как вообще начать разговор о том, что случилось с бабой Шурой? И не в похоронах даже дело, а в том, что было до них. А еще Володя со своим Богом… Вечер обещает быть.

Пока Анатоль отсыпается и трезвеет, Гриша успевает принять душ, трижды проклясть газовый котел, из-за которого вода в хаотичном порядке переключается с кипятка на лед, и скурить три сигареты. Очень деятельно. Выкурил бы больше, размышляя о важности сегодняшней вечерней беседы, только Анатоль пробудился и отправился на кухню зажевывать вафлями похмельный смрад. Они выдвигаются ровно в шесть, опаздывая всего на десять минут. Тут идти-то…

Черносвитов выглядит отлично. Вот кто выспался и поел.

– Привет! – Володя улыбается широко, радостно. – Я так вас ждал. Помолимся вместе перед ужином? – Гриша с Толей переглядываются и немного неловко кивают. Конечно, помолимся, какие вопросы, мы же сюда за Божьей помощью пришли, а не за котлетками. Пока Гриши не было, в квартире сделали ремонт, стало даже как-то современно, что ли. В красном углу стоит икон двадцать, все золоченые, красивые, а лампадки какие, просто загляденье. Стол сервирован на четверых. Черносвитов крестится и заводит молитву, Гриша с Толей сидят с очень серьезными и одухотворенными лицами и думают о мясе. И о Боге немножечко, он же к столу послал.

– Слышал, у вас бабушка скончалась. Мои соболезнования. – Приносит с кухни долгожданные богоизбранные котлеты, салаты, суп. Черносвитов всегда был очень домовитым, повезет же его жене, весь стресс пускал в молитвы и готовку, благо, что дома всегда было из чего. – Но вы не переживайте. Мы и ее отмолим.

Гриша недоуменно поднимает брови, не отвлекаясь от накладывания еды.

– Отмолим, прости?

Анатолий молча жует, глядя в тарелку.

– Да. Мне отца Господь вернул. Я после похорон молился днями и ночами, все просил Бога смилостивиться и послать его душу обратно на землю, вот он и пошел мне навстречу. Бог всем помогает, он милостив, если ты искренен в помыслах. – Разливает компот по кружкам. Толя прочищает горло, чуть не закашлявшись от столь неожиданного поворота беседы, Гриша вытягивает губы трубочкой, чтобы не сказануть колкость. У человека горе, а ты тут со своим ядом. Снова.

– Это для него тарелка? Он там сидит сейчас? – Ковыряет котлету. Сдавать Володю в областной дурдом не хочется, а что поделать. Бог вернул…

– Нет, ты что, за дурака меня держишь? Он скоро придет. Сами убедитесь, я вас пригласил, чтобы поделиться чудом.

Чудом он поделиться хочет… Гриша жует угощение, стараясь не думать, какого толка может оказаться это чудо. Может, старый поп задолжал денег и решил скрыться ото всех, инсценировав свою смерть? Или что похуже. Люди иногда странные.

– Давай сменим тему. – Лебедев раздраженно кривится. – Я от похорон едва отошел, а тут ты со своим чудом. Мне чудес хватило, до сих пор не протрезвел. Расскажи лучше, что у вас в церкви.

Володя оживляется сразу, глаза загораются особым, фанатичным огнем.

– Купола привезли, устанавливают. Андрей Павлович лично контролирует процесс. Нашему городу так повезло, что у нас есть такой человек. – Размахивает вилкой, активно жестикулируя. – И иконописца из самого Петербурга пригласил, представляешь?

– Андрей Павлович, это который Тероев? – Толя, кажется, собирает весь внутренний скепсис и пытается выразить его одним лишь взглядом, но эффекта нужного все равно не производит. – Ты же знаешь, что он вор в законе?

Гриша слышал про Тероева еще до армии. Ребята всякое болтали, Никита Рочев из старшаков даже хвастался, мол, это его родной дядя, очень этим гордился. Гриша тогда помогал местной шпане от мусоров ныкаться, раскладывая карты за пачку сигарет, наслушался про блатоту достаточно, чтобы держаться подальше.

– Он исправился. Бабушек через дорогу переводит, на каждую воскресную службу в храм ходит. Такой широкой души человек, очень интеллигентный, воспитанный. Жертвует нашему приходу безумные деньги. Ресторан открыл, легальным бизнесом занялся. Вам лишь бы добрых людей очернить.

Анатоль закатывает глаза, но ничего не говорит. Спорить с Володей всегда было делом гиблым, поэтому он даже в дискуссии не пытался вступать. Воспитанный как типичный советский человек в семье исследователей, он с большим раздражением относился ко всем историям про Бога, хоть и бегал в храм по воскресеньям. На всякий случай.

– Он так и гонит алкоголь по области, переклеивая этикетки? – Гриша вмешивается в диалог.

– Что?

– Что? – Улыбается. Он узнал об этом от товарища майора, подслушав несколько телефонных разговоров. Не то чтобы его в дела посвящали, но по обрывкам фраз можно было о многом догадаться. – Не спрашивай, откуда информация. Но она проверенная.

– Кста-а-ати, – Лебедев, смекнув, куда клонится разговор, поднимает глаза, – а что у тебя с мусорами? Ты же в отдел рвался, осведомителем майора подрабатывал, а теперь что? Прошли те дивные времена, и ты остался наедине с совестью, решив, что лучше к Тероеву в подельники набиться? – Шарит под столом и обнаруживает-таки кагор. – Ага!

– Он меня в армейку сдал. Правда думаешь, что я хочу там работать? После всего, что видел? – От неприятного поворота разговора Грише хочется сбежать. Они все, конечно, друзья, но не хочется трусы выворачивать.

– А что ты видел? – Толя давит, сощурившись. – Не начинай этот разговор снова.

Гриша щерится, сжимая ложку с силой.

– Знаешь, что там происходит? Мы за мир, поэтому бомбим. А мы тоже за мир, поэтому убиваем тех, кто за мир. Сам-то чего с Катькой разбежался, не вытерпела она тебя, образованного мужа с ваучером?

Анатоль резко замолкает, Черносвитов задумчиво смотрит на Гришу.

– Бог создает нас, чтобы мы жили. Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека, ибо человек создан по образу Божию. – Лицо приобретает типично поповское выражение, аж вмазать хочется. – Русский человек должен следовать по пути чести и совести. Это и есть русская национальная идея. Так отец говорил, он имел опыт общения с неким художником из Москвы на этапе его становления. У него была целая армия последователей. Отец считал его современным святым.

– Русская национальная идея – это смерть. – Гриша косится на бутылку кагора. – Уж простите.

– А я считаю, что русская национальная идея – это изменение сознания любым способом, лишь бы не наблюдать реальность. От нее сразу хочется лечь и помереть. Честь, совесть, смерть… Лишь бы не видеть и не слышать. Моя хата с краю, никакой сознательности. Всем на всех насрать, если это не друзья и не родственники. А ты, Гриша, лучше бы помолчал. – Разливает кагор по бокалам. – Ну, ваше здоровье!

Звон стекла. Трель дверного звонка кажется особенно неуместной. Володя срывается с места, суетится в коридоре.

– Тебе не кажется, что он ебнулся? Ты, конечно, тоже хорош. – Толя усмехается. – Я бы не хотел вызывать санитаров, но… – Речь обрывается, в дверном проеме стоит счастливый Володя, а за его спиной… отец. Мертвенно-бледный, перемазанный грязью и землей, с темными губами и желтыми пятнами на лице. Гриша сглатывает слишком громко в образовавшейся тишине. Тихон Андреевич тяжелой поступью входит в зал и садится во главе стола, чуть покачиваясь. Глаза Толи, кажется, сейчас вылезут из орбит, он молча наливает вина пришедшему попу.

– Э-э-э, здрасьте.

– Добрый вечер, – Черносвитов-старший отвечает с задержкой, сын бросается на кухню, вынося на тарелке очень странного вида угощение. То ли мясо, то ли сердце… Толя под столом сжимает ладонь Гриши, по телу бегут мурашки. Тихон Андреевич аккуратно разрезает красно-коричневое нечто, поглощая по кусочкам.

– Я же говорил. Это чудо. Папу Бог вернул. – Володя садится на свое место. – Ешьте, почему вы не кушаете? Я так старался.

Грише кусок в горло не лезет. С попом явно что-то не так, больно странно выглядит. Отравился, может, чтоб сердце остановить и обмануть следствие, хрен его знает.

– Бог. – Гриша кивает, откладывая вилку и решив остаток вечера провести с бокалом. Глаза Тихона Андреевича заволокло белой пеленой. Как будто мозг мертв, но он сам почему-то жив.

Черносвитов включает телевизор, комната наполняется звуками. На Анатолии лица нет. Да, Толя, не везет тебе в эти дни, ой как не везет.

– Давайте выпьем за чудо. – Володя очень серьезен. Чокаются бокалами, дожидаясь, пока Тихон Андреевич присоединится. Сука.

Володя поджигает бенгальские огни и раздает их всем присутствующим, разноцветные лампочки на елке мигают, делая лицо старого попа каким-то особенно жутким.

– С наступающим, – хрипло выдавливает из себя Анатолий. Гриша скупо улыбается, поддерживая брата и крепче сжимая его руку под столом. Надо под любым предлогом свалить отсюда, иначе… Черт его знает, что иначе может произойти.

– Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам. Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят, – изрекает Тихон сиплым, тяжелым басом. Гриша кивает. Около часа они сидят в тишине, стуча вилками по тарелкам, приходится заставлять себя есть.

– Я неважно себя чувствую. Мы пойдем. – Толя вымученно улыбается. Володя лишь кивает, помогая им собраться.

– Спасибо за праздник, все замечательно было. – Гриша старается быть вежливым, но спрятать гримасу паники до конца не получается. – Ты прав, это настоящее чудо. Мы обязательно с тобой насчет бабушки поговорим на каникулах.

Братья срываются вниз, не сговариваясь, бегут до самого дома, запирают дверь на все замки, стараясь отдышаться.

– Пиздец, – коротко изрекает Лебедев и идет на кухню. Гриша кивает, направляясь за ним. – Ты видел? У него глаза мертвые. Ты подальше сидел, а я рядом, он весь в земле, когтищи на руках здоровые, а глаза, ты смотрел в его глаза? – Трясущимися руками разливает водку по рюмкам, тут даже противиться не нужно. И правда, надо бы выпить.

– Дохлый, – констатирует Гриша, кухонным полотенцем стирая холодный пот с лица. – А Володя не понимает этого даже, нужно ему помочь.

– Да как тут поможешь? Мы тебе что, колдуны? Может, мусорам его сдать, пусть разберутся. Это… Это… – Выпивает стопку залпом. – Этого не может быть. Возможно, он отравился чем-то и теперь вот такой. Но его же похоронили, сука, Володя сам об этом упоминал. – Закрывает лицо руками. – Я вообще не понимаю, что за хуйня происходит. Сначала бабушка, теперь это.

– Ты просто раньше не замечал. Или не хотел замечать. Я все пытаюсь с тобой об этом поговорить, но никак не получается.

Лебедев подрывается с места, нарезает круги по кухне и заламывает руки.

– А ты чувствовал, какой от него холод прет? От живого человека так не может быть. Нужно сообщить биологам, может, это какой-то особенный вид летаргического сна или комы. Не мог же он воскреснуть. – Облокачивается на кухонный стол, нервно закуривает. – Я пока там сидел, думал, что он кинется, так посматривал на меня. Жуть. И что он жрал?

– На сердце похоже. Говяжье или свиное, я не особенно разбираюсь. – Крутит сигарету в пальцах. – Толя, я…

– Блядь, да оно сырое было, сука! Вся тарелка в кровище, а он жрет так аккуратно, по кусочку, как аристократ. Мне кажется, что я с ума схожу. Мне надо лечь в дурку полежать, – сплевывает в раковину, – тогда точно мертвяки мерещиться перестанут. Какое же блядство.

Гриша кивает. Нельзя тебе в Петербург, Толя, больше нельзя.

– Дай мне сказать, наконец. – Гриша смотрит очень серьезно. – Ты теперь нойд, Толя. Бабка Шура тебе дар передала, поэтому тетя Зоя так взъелась. У тебя есть обязанности.

Толя недоуменно вскидывает брови.

– Кто, блять?

– Нойд. Колдун. – Нервно перебирает пальцами. – Людям помогать должен. А черносвитовский папаша стал заложным покойником, потому что умер не своей смертью. Его днем надо раскопать и голову отрезать, иначе он таких дел натворит.

– Ты ебанутый? Ты могилу собрался копать без письменного разрешения? Потому что ты, блядь, колдун, а покойник по ночам гуляет? – К Толе возвращается привычный саркастичный скепсис. – Так, Гриша. Давай мы с тобой поступим очень просто. Ты собираешь весь свой скарб и уезжаешь в дом бабы Мани, потому что я не могу так жить. Мы не в средиземье, тут нет волшебников и демонов. Я не хочу тебя с твоими фантазиями сдавать в дурдом, не чужие друг другу люди. Но не вынуждай… Тихон Андреевич просто пережил летаргический сон, вот и тронулся умом после скоропостижного захоронения. Сын его спас. Нет тут никакой мистики.

– Но баба Шура…

– Баба Шура сошла с ума! – Толя переходит на крик. – Ей все черти мерещились, потому что вы все тут верите в эту хуйню. А нет никаких чертей, если есть черти, то и ангелы должны быть, только я их во всех этих историях не наблюдаю.

Гриша выдерживает паузу.

– Нет никаких ангелов. И Бога никакого нет. Есть живые и мертвые, ты никогда не знаешь, кого встретишь на улице. Может, он сдох давно. Никогда на кладбище людей странных не встречал? Лица которых потом на могилах обнаруживал?

Толя закатывает глаза.

– Я не хожу на кладбище, был там в день похорон родителей и в день похорон бабушки. И не было там никаких странных людей, только хмурые копщики, которые просили еще денег. Это и были твои черти?

Гриша отрицательно кивает.

– Нет. А те люди, которые на прощание приходили? Ты знаешь, что это были не люди?

– Ну конечно, это была нечистая сила. – Толя морщится. – Копытами постучали, песенку спели и схоронили ведьму. Рога, наверное, втянули, чтоб мы о них ничего не поняли.

Не верит. Хоть бей его, все равно не верит.

– Это все были бабкины знакомые, к ней раньше люди каждый день приходили, на это и жила. Сидели в комнате с иконкой да молитвой, боженьку о милости просили. Только боженька не спас ее от сумасшествия.

– Толя, она отреклась от дара, пытаясь под конец жизни грехи замолить. И мучилась так долго, потому что тебя не хотела обременять. – Чем больше Гриша говорит, тем больше у самого ощущение, что несет бред.

– Так нахуй ты меня этим обременяешь? Не приехал бы ты, бабушка была бы жива. Я почти накопил на хорошую больницу, ее бы там вылечили, а ты все испортил, убедил ее, что ей помирать надо. Самовнушение в действии. Похороны еще вместе с Зоей испоганили, теперь жопой диван давишь, страдания изображая целыми днями. Вали отсюда, пока я тебя не выставил грубо.

Гриша встает, молча выходит. Вещей у него совсем мало, но и выбора не особенно, сейчас продолжать разговаривать с Анатолием нет смысла, только по зубам получишь. Война поселилась в Лебедеве, но война не внешняя, а внутренняя, все тот же черный переливающийся пепел, который он пытается выскрести из себя побегом от очевидного. Реальная война заканчивается чьей-то победой или поражением, а как можно одновременно выиграть и проиграть? Разум сходит с ума от двойственности. Гриша скидывает шмотки в армейскую сумку и выходит, не прощаясь.

На улице достаточно много народа, парень дышит на ладони, пытаясь согреться и размышляя, что нужно будет купить варежки. И вселиться к кому-то из знакомых, только не к Черносвитову. Лучше так, чем обратно в дом бабы Мани. К этому он пока не готов.

6

Книжки под порогом множились. Каждые три дня Алина находила новую и читала с огромным удовольствием, радуясь, что теперь ей доступен хотя бы такой способ общения. Домой провели новый телефон, и мать висела на проводе часами, пока не кончились каникулы. Морозным январским утром Алину разбудил звонок, она спросонья споткнулась о стул, выматерившись от души, и взяла трубку, только потом поняв, что не знает, что говорить. На другом конце кто-то очень сосредоточенно сопел.

– Да? – Алина задумчиво наматывает спираль провода на палец, зевает в кулак.

– Здравствуйте! А Алину можно услышать? – Помехи сжирают голос, она не может понять, кто это.

– Это я. А вы кто? – Ей раньше никто не звонил. Такой волнующий момент. Может?..

– Это Гриша. Я у Глеба сейчас живу, приходи в гости. Я привез много историй из армии.

– Ух ты! Круто! – Алина улыбается. Наконец вся эта тягомотина с письмами закончилась. В этом было что-то очень трогательное, но в последний год Гриша никому не отвечал. Надежда была только на то, что письма ему просто не отдавали. – А почему ты замолчал? Ну мы все ждали ответа, как будто вникуда все улетало.

– Меня в другую часть перевели. Я тебе лично все-все расскажу, обещаю. – Заболоцкий громко кашляет.

– Что, дед, легкие прокурил? Я пока под домашним арестом, как только смогу выйти, сразу к вам приду. И чтоб все истории не забыл!

– Да, немного прокурил. Тогда будем тебя ждать, мы по вечерам дома бываем, учти. Глеб помог мне с работой, я теперь гордый работник ларька. Все, давай, мне пора бежать, очень ждем.

Связь обрывается короткими гудками. Алина вешает трубку и идет привычным маршрутом до двери, уже буднично обнаруживая книгу. На этот раз ничего нового, старый Женькин «Сильмариллион». Еще один философский трактат она бы не осилила при всем желании. В книгу вложена салфетка, видно, в ресторане писал, когда дочитал.

Vindica te tibi, et tempus quod adhuc aut auferebatur aut subripiebatur aut excidebat collige et serva.
Lucius Annaeus Seneca.
Отвоюй себя для себя самого, береги и копи время, которое прежде у тебя отнимали или крали, которое зря проходило мимо.
Седьмой дом, пятый подъезд, 14:00.»

Алина переводит взгляд на часы. 13:00. Отец вернется к ужину, мать со второй смены придет к пяти, в принципе… Никто же не узнает. Она бы с удовольствием сходила к мальчишкам, но все заняты своими делами, в каком конкретно ларьке сейчас работает Гриша, она спросить забыла, а любопытство так настойчиво точило ее мозг все эти дни, что она бежит чистить зубы и собираться. Свою козырную помаду матушка припрятала, сколько ни пытайся найти, только время зря потратишь, поэтому Алина рисует губы коричневым карандашом и одевается потеплее, пешком тут идти минут двадцать. Главное, чтобы никто не узнал. Ключи у нее так и не забрали, мало ли, может, придет кто из соседей или в магазине что-то понадобится; ее «арест» распространялся в основном на вечерние прогулки. А днем-то кто на свидание в своем уме позовет? Она не повторяет своих прошлых ошибок, вместо шубы надевает толстую болоньевую куртку и чуть не ломает ложку с лошадиной головой о здоровые ботинки. Было подозрение, что папаня их из своих ментовских закромов добыл, с другой стороны, откуда им взяться на маленькие девичьи ножки… Женька бы точно сказала, что они принадлежали гномам. В рюкзак аккуратно складывает все тероевские книги, не забыв надеть вязаные варежки, мама ведь так старалась для нее. Как в детстве.

Она жмурится от яркой белизны улицы, торопится, стараясь не поскользнуться на льду, покрытом мягким снежным покрывалом. На улице все замерло в зимней тиши: пушистые от инея деревья, огромные серые валуны снега по обе стороны дороги, спящие машины во дворах. Алина вертит головой в поисках дорогих сердцу патрульных тачек, холод забирается в нос, замораживая волоски, и дышать становится немного непривычно от ощущения стянутости. К счастью, милиция сегодня занимается своими делами, а не шастаньем по дворам.

У нужного подъезда тормозит, но там никого нет. Ни машины, ни самого Андрея. Хочется ударить себя по голове тяжелым тупым предметом, как в отцовских делах, это ведь точно какая-то ловушка, а не просто обмен книгами. С вором в законе, ха-ха. Алина немного тосковала по детству, когда Анатоль организовал книжный клуб и каждую неделю они собирались, чтобы обсудить очередное произведение какого-то классика. Дольше всего, как водится, читали «Войну и мир», трактовали ее совсем не так, как в школьных учебниках. Глеб вон предположил, что история с дубом наглядно показывает, как действует злоупотребление морфием, впрочем, от него никто ничего другого и не ждал. Анатоль настаивал, что в Ленинграде у всех есть книжные клубы и они не должны отставать от моды, хотя он же утверждал, что у них в Ленинграде всем сигареты бесплатно выдают… Но идея собираться раз в неделю и обсуждать что-то кроме дворовых передряг тогда казалась почти гениальной.

Это потом все выросли, и их встречи стали редкими и более алкогольными. Но это было потом.

– Давно ждешь? – Алина вздрагивает, выныривая из своих мыслей. Андрей снова подкараулил ее глубоко в воспоминаниях и анализе, это становится традицией.

– Нет. Я книги принесла. – Шмыгает носом.

– Это хорошо. Поедешь со мной в библиотеку? Мне туда нужно Аристотеля занести. Надеюсь, что доблестная милиция не сочтет это очередным похищением. – Он улыбается, она зеркалит улыбку. Очередное разочарование, снова никакой лесополосы. Они ведь просто общаются, что в этом такого?

– Поеду. Главное, чтоб меня в машине не заметили, а то город маленький. – Она нагло вручает Тероеву рюкзак. Тот выглядит еще более нелепо, чем в прошлый раз, огромная кожаная куртка, похожая на коричневый мешок, шапка-ушанка, шарф явно вязанный вручную.

– Не переживай. Мы поедем на «девятке», ни к чему лишнее внимание.

Алина улыбается шире. Хитро, очень хитро. Андрей кивком указывает на машину, Алина сгружает книги в багажник, садится на всякий случай на заднее, чтоб наверняка. Неправильный он какой-то бандит, как ни крути, папаня всякое рассказывал, но о воспитанности и интеллигентности как-то забыл упомянуть. Тероев с третьего раза заводит машину, и они медленно выезжают из лабиринта дворов.

– Вижу заинтересованность на твоем лице. Спрашивай. – Андрей ухмыляется, намеренно выворачивая на главные улицы. Алина чешет мокрый нос.

– А где татуировки и зоновские слова? Ругаться научите нормально? А то я пока тургеневская дама, меня не устраивает. – Обнимает рюкзак, положив голову на спинку переднего сиденья и с интересом наблюдая за дорогой.

– Татуировки под одеждой. Мне казалось, что мы не достигли того уровня близости, чтоб я их демонстрировал. – Он намеренно издевается, но беззлобно. – А зоновским ругательствам я тебя научу, если хочешь козырнуть перед дворовыми друзьями. Но я такое не одобряю.

Алина закатывает глаза. Начинается…

– Как будто меня волнует, что вы там одобряете. Вы еще скажите, что вы рыцарь в сияющих доспехах. Я читаю криминальные сводки и примерно представляю, сколько у нас покойничков по лесам зарыто. В Петербурге так вообще швах.

– Понимаешь, в чем фокус. Бандиты тоже различаются. Не тем, что кто-то образованный, а кто-то нет, скорее кастами. Вор в законе ведь что такое? Генерал криминального мира, совесть криминальных элементов. У нас есть кодекс, называемый понятиями. Бандиты новой формации ему не следуют. Например, у нас нежелательно иметь жену, употреблять наркотики и мешать обычному люду жить. Красть предпочтительно у обеспеченных, а еще люд не должен страдать от наших разборок и дележки территории. – Тероев заворачивает в проулок. – Нельзя иметь больше, чем требуется для жизни. Это самое важное. Подлость тоже наказуема.

Алина щурится.

– Ага, и в тюрьмах все невиновные сидят, как же. Вас послушаешь, так все блатные просто ангелы, нимба не хватает, – фыркает. – Вы мне зубы не заговаривайте, гражданин Тероев.

Андрей смеется, обнажая зубы.

– Слышу товарища Отегова. Наследственность все-таки великая вещь. Зов крови. Но я не осуждаю, Абрам Вениаминович хороший мент, странно вообще, что мент. Понимаешь, Алина, жизнь очень странная штука. Часто черное оказывается белым и наоборот, хуже всего, когда базовые принципы смешиваются в серую гнилую жижу. С такими людьми дел иметь нельзя.

– Это-то ладно, я вам зачем? Папаню шантажировать? – Алина откидывается на сиденье, расслабившись, когда машина свернула с главной улицы.

– Если бы я хотел его шантажировать, я бы точно не присылал книги. Они довольно редкие, не хотелось бы ими рисковать. Украсть кого-то из квартиры гораздо проще, чем ты думаешь. – Останавливаются у библиотеки. – В моей деятельности есть один существенный минус: поговорить решительно не с кем о высоких материях, а очень хочется. Все, с кем можно было, сейчас сидят. А ты…

– Умна не по годам, ага. Я читала «Лолиту», не получится. – Алина вылезает из машины, оставив рюкзак в салоне. Тероев качает головой, только глаза смеются.

– Если бы я хотел поставить тебя в неудобное положение, поверь, уже поставил бы. Ты юна, но не настолько, чтоб это было проблемой, а общение с красивой девушкой, у которой в голове не только соболиные шубы, для меня редкость. – Достает сигарету из пачки, предлагает Алине, та кивает.

– Знаете, я, как любая девушка моих лет, люблю читать любовные романы. Но вы не тянете на условного принца, да и из меня принцесса не получится. Хотелось бы убедить себя, что я не такая, как все, но не получается. Я в своей голове рисовала себе много нереалистичных картинок первого свидания, «Астория» там, все дела, я килограммов на десять худее, мой избранный обязательно сын какого-нибудь Ельцина и красив, как господь, но это же бред. В этом нет жизни. Я обычная женщина земли, как написано в ваших умных книгах, и теперь я понимаю, что это от детской наивности такое в голове водится. – Андрей открывает перед ней дверь, она намеренно распрямляет спину, делая вид, что они как минимум заходят в Кремль.

– Ты все прочитала? – Тероев удивленно вскидывает брови.

– Да. Чем еще под домашним арестом заниматься? Вашими молитвами, Андрей Павлович, – усмехается. – У меня есть часа два, потом точно надо быть дома. И желательно не как в прошлый раз.

Они раздеваются в гардеробе и заходят в молчаливый зал. Алина с жадностью смотрит на стеллажи, в последний раз захаживала сюда, когда готовилась к экзаменам. Библиотекарша, эффектная Яна Валерьевна с высокой прической приветственно кивает.

– Какие люди! – Поправляет круглые очки на носу. – Я думала, ты давно в Петербурге. Или на каникулы приехала?

Алина теряется. Стыд снова проступает красными пятнами на лице, она понимает, что не придумала отговорку.

– Дай угадаю. – Яна Валерьевна складывает руки на груди. – Они сказали, что тебе надо варить борщи и рожать детей. Понимаю. Я так на математика не поступила, о чем, правда, ни капли не жалею, филологический стал моей отдушиной, хоть это и было трудно. Социализм всех уравнивает, как же. Всех, да не всех.

Забавно. О прошлом библиотекарши ей было ничего не известно, она как будто тут была всегда, сколько девушка себя помнит. Вечный страж знаний города.

– Андрюшенька, ты принес мне Гегеля? Благодарю. Я уже начала волноваться, что ты этого идеалиста не дочитал, больно мудрено пишет. И Аристотеля сюда давай, я по нему соскучилась. – Она с трепетом проводит тонкими, длинными пальцами по ветхой обложке. – Кстати, я хотела пожаловаться. Мы так похитителя книг и не нашли, хотя и сторож тут сидел всю ночь, и я оставалась, а они воруют и воруют. И назад не возвращают, представляешь? Я уже думаю, что это домовой. Раз в месяц стабильно пропадает семь книг, – она понижает голос, – с самого открытия библиотеки.

Андрей жует губы.

– Я пришлю человечка, поймаем мы вашего злодея. Ему, небось, уже не двадцать лет, не сбежит.

Тероев удаляется вперед вдоль стеллажей, Алина семенит следом, она почему-то уверена, что Яна Валерьевна не будет звонить отцу. Эта странная женщина отличалась спокойным характером и была матерой библиофилкой, ее часто приглашали в школу читать разнообразные умные лекции за неимением желающих. К книгам она относилась как к своим детям и очень ругалась за загнутые уголки страниц и жирные пятна на бумаге, а проблемы живых людей ее не волновали и не интересовали.

– Ты хочешь почитать что-то конкретное? – Андрей вдруг останавливается, будто вспомнив, что пришел не один. Алина курьезно врезается в него, тут же отскакивает.

– Да. Я хотела сходить в раздел истории города, мне интересно, почему большевики не разрушили церковь. Отец говорил, что там была какая-то мистика, но ничего конкретного не уточнял. Хочу посмотреть, есть ли свидетельства.

Тероев кивает, они выходят к нужному стеллажу довольно быстро, как будто он тут знает каждый раздел наизусть. Алина бы не удивилась. Первым на глаза попадается «Линдград как культурное явление с древности и до наших дней». Тероев тоже берет книгу, девушка не видит какую, но потом обязательно поинтересуется. Алина усаживается за стол.

«На территории Тихвинского района…»

Листает дальше. Древность ее не особенно интересует, хотя о ней и была добрая половина книги. Раскопки курганов и могильников, чертежи, зарисовки найденных вещей древних людей. Все это не имеет никакого отношения к церкви. Ее ж еще реставрировать придется, она обещала помочь! Вдруг там фрески какие закрасили важные, и лучше краску сковырнуть, а не сверху новое мазать. Рисовать Алина не умела и не особенно стремилась, но Володю это не смущало, он готов был молиться на авангардных ангелов на стенах, лишь бы они там просто были.

«Весь (в некоторых источниках вису) – древнее племя, проживавшее на территории Тихвинского района, предки нынешних вепсов и каре…» Алина листает дальше. Да где ж эта церковь проклятая. «Деревня Линдашка впервые упоминается в 1710 году, она находилась через реку от деревни Шимверь. По легенде, в Шимвери жили нойды, переселившиеся с севера, они могли воскрешать мертвых и лечить живых, поэтому деревня стала известна на все тихвинское поселение. Больше всего легенд связано с пропажей людей в лесу при неизвестных обстоятельствах, обычно связанных с сезонными миграциями. По другой версии, жители Шимвери были прямыми потомками саамских шаманов, которых изгнали за их темное начало, и они долго скитались по миру в поисках нового пристанища. Почему они осели именно здесь и в чем на самом деле заключался их колдовской талант, неизвестно, но местные традиции впитали в себя как вепские, так и русские, например, легенды о заложных покойниках. Культ мертвых…»

– Ты нашла, что искала? – Алина отрывается от чтения, моргнув несколько раз, чтобы глаза перестроились от яркого света лампы.

– Пока нет, но тут интересно. А вы?

Андрей показывает ей обложку: «Обрядовые традиции жителей Линдграда и окрестностей».

– Утерянная традиция может быть реставрирована и оживлена только благодаря контакту с духом живой Традиции, – Алина цитирует «Кризис современного мира», который заставил ее надолго погрузиться в себя, чтобы хоть что-то осознать.

– Верно. Что ты знаешь о веселении покойника?

Алина моргает.

– В смысле? – Хочется спросить, может, речь идет о каких-то тюремных обычаях, но она не решается.

– Это такая традиция. Если погибает неженатый мужчина или незамужняя барышня, на похоронах принято веселиться, играть на инструментах, петь и плясать. Ты видела такое когда-нибудь?

Алина отрицательно мотает головой.

– Тут бабку одну недавно хоронили по всем канонам, мне копщики аж позвонили. Говорят, там целая толпа пела и плясала до утра, гроб осиновый по правилам, даже носилки из еловых ветвей смастерили. Интересно, кто это был, я бы с удовольствием пообщался. – Андрей откидывается на стуле. Алина задумчиво смотрит в пустоту.

– Ее звали Александра Лебедева, я ее знала как баба Шура. Моя подруга живет рядом с ней в соседнем подъезде, они с друзьями-толкиенистами тогда рано на тренировку поехали и видели… Это бабушка моего друга детства. Но он не знает ничего про традиции, он не местный. Есть у меня подозрение, кто это все устроил. – Алина хмурится. От всей истории с похоронами бабы Шуры явно попахивало гришиным влиянием, который хоть и был замечательным другом, но вечно пропадал по лесам то с бабкой своей, то с операми потом, чует он этих пропавших, что ли? Становится немного обидно. Если он вернулся в декабре, то почему не дал знать? Неужели был настолько занят? Ладно Глеб, он взрослый и занятой, но Толя-то почему не сказал ничего, даже в гости не зашел… Володя пропадал в церкви, и виделись они последний раз еще осенью, к нему вопросов никаких. Опять у мальчишек свои дурацкие тайны.

– И кто? – Тероев смотрит очень внимательно, девушке вдруг становится неуютно.

– Не уверена, что стоит говорить. С вашей-то репутацией. – Улыбается уголком губ.

– Я же интересуюсь чисто с научной точки зрения. Это на самом деле интересно.

Алина недовольно отворачивается.

– Нет. Я не хочу его напугать. Он просто кладезь старых баек и всех этих поросших мхом традиций, мы с ребятами шутим, что он колдун. – У нее внезапно вырывается смешок. – Потому что все, кто ему не нравится, страдают продолжительной болезнью кишечника с одними и теми же симптомами. Но это какой-то странный колдун, нет же в магии раздела «анальная». Я извиняюсь за свою прямоту.

– Значит, твой друг анальный колдун похоронил бабу Шуру в традициях девятнадцатого века, потому что иначе?.. – Тероев сжимает губы.

– А шут его знает, зачем он это сделал. Он странный.

– Скажи хотя бы имя, чтоб в случае чего город не лишился столь нужной достопримечательности. – Тероев наконец придает лицу сдержанно-расслабленное выражение.

– Гриша. Фамилию не скажу, мало ли что.

– Разумно, – Андрей утыкается в книгу.

«До революции богатый помещик решил помочь местным жителям, которые из-за влияния шимверских нойдов углубились в язычество, принять христианство. На некотором расстоянии в разных концах леса он построил пять строений, которые теперь имеют статус исторического архитектурного объекта. Зачем он это сделал, выяснить не удалось, он же построил Линдградскую церковь в надежде, что местные обратятся к истинному Богу. Нашли его мертвым в той же церкви, седого, с лицом, искаженным от ужаса. С церковью связаны жуткие истории: когда город строили на месте Линдашки, там погибло много строителей при невыясненных обстоятельствах. Все, кто пытался разрушить церковь, были найдены мертвыми в лесу без следов насильственной смерти, говорят, постарался злой дух помещика, которого видели то тут, то там».

– Я нашла. Тут написано, что церковь не разрушили из страха перед духом погибшего в ней богача. Скучно. – Алина закрывает книгу. – А у вас что?

– Читаю про священные деревья нойдов. Очень интересные свидетельства о захоронении детей под можжевеловыми крестами. Я такие видел в старой части кладбища. – Подпирает щеку ладонью. – Не хочешь съездить в Ленинградскую библиотеку? Там столько материалов по Приладожью…

Алина вздыхает.

– Я никак не объясню это отцу. Да и что мы будем там искать?

– Как звали того духа, например. Где-то же здесь он похоронен, кладбище в лес уходит с давних времен. И про Шимверь я бы узнал, может, потомки нойдов все еще живут здесь.

Алина наклоняется через его плечо, заглядывая в текст книги.

– Вы слишком верите в сказки для вора в законе.

– А ты для дочери начальника милиции. Так поедем? В конце февраля. Будет весело, может, встретим в «Астории» сына Ельцина.

Алина отстраняется.

– У него дочери, не вариант. Я подумаю, что можно сделать. Идея заманчивая.

Алине кажется, что она расследует какую-то загадочную древнюю тайну, но ей не хочется ее разгадать, ей хочется крутить ее в руках, как бриллиант, наблюдая, как она переливается всеми гранями. Сердцевина должна остаться нетронутой, иначе секрет потеряет свое магическое значение.

– Спешу тебя разочаровать, я арендую два здания из пяти, и там никогда не было никакой мистики. Я бы с радостью потешил тебя историями, но увы. – Андрей разводит руками.

– Я боюсь этого кладбища. Там ходит кто-то иногда, как будто не совсем человек… – Алина прикрывает глаза. – Я его на похоронах бабушки видела и после. Может, это и есть дух помещика.

– Может быть. Уверен, в областной библиотеке есть все ответы. – Тероев смотрит хитро-хитро. Странный, конечно, он мужик.

– А в архив попадем?

– Я договорюсь.

– По рукам.

7

Две недели пролетели, как один день. Гриша попросился пожить к старому другу, который был замешан в городских криминальных делах, но его это особенно не волновало. Ввалился к нему в новогоднюю ночь, спасибо, что впустил. Куча народа в квартире, запах сигарет, угашенный хозяин в темных очках, проводивший его в дальнюю комнату. С Глебом они знакомы с детства, это ему и шпане Гриша раскладывал на картах, когда и где не будет мусоров. Глеб в их компании считался самым старшим и мудрым. Не сказать, чтобы эта дружба была идеальной, но Гриша у него уже как-то вписывался на пару месяцев. Тогда квартира не была похожа на притон, сейчас же люди из нее не выводились. После армии Гриша засыпал, как убитый, когда закрывал свою комнату на ключ; его не могла разбудить ни музыка, ни громкие девичьи стоны из соседней комнаты, даже когда веселые ребята в угаре уронили шкаф, он узнал об этом только поутру.

Несколько дней он просто молча отлеживался в отведенном ему углу, глядя в потолок. Прежняя жизнь поелозила лицом о неструганый стол, переживания за брата и Володю выжирали внутренности, но он пока ничего не мог с этим сделать. Временно перебиться тут и, собрав в кулак страх, доехать до старого дома бабы Мани. Но не сейчас. Сейчас нужно разобраться с тем, что происходит вокруг, например с хозяином квартиры.

Сам Гробовецкий был специфической личностью. С точки зрения соседства крайне приятный, голову не делает, ничего не требует, только веселится и употребляет, положив на все с прибором. С бытом у Гробовецкого, впрочем, не задалось. Он принципиально не покупал еду, предпочитая обедать в тероевской «Роскоши», в своих запойных эпизодах не обращал внимания на состояние квартиры, пока ноги к полу намертво не прилипнут, и забывал платить «коммуналку». О том, что за свет и воду нужно платить, сам Гриша тоже недавно догадался, до этого не обремененный мыслями о таких глупостях. Может, в доме тоже за неуплату отключили… Мысль, конечно, дельная, только запоздалая. В детстве он об этом как-то не думал, в подростковом возрасте со всем разбиралась баба Маня, после ее смерти и оформления опекунства на бабу Шуру тоже никто ничего не объяснял, оно просто было по факту. После школы Гришу мотало по чужим квартирам, в которых о таких глупостях тоже было не принято говорить. Когда он жил в крошечной комнате у майора, все, что от него требовалось, это помогать с пропавшими. Какие эти милиционеры дураки, нет бы подношение сделать, так они плутают, плутают.

И вот, обнаружив, что в почтовом ящике только уведомления о долгах и предупреждения об отключении, Гриша решил, что ему придется с этим разобраться, раз Глеб не в состоянии. В состоянии Глеб был только ездить по делам, накачиваться по вечерам до умеренной веселости и требовать жрать, раз уж Гриша снова к нему вселился.

Приятная глухая бабушка-соседка смущенно улыбнулась молодому и симпатичному солдату, записала адрес на бумажке и дала с собой пирожков. Но до конца праздников все равно не добьешься от них ни черта, поэтому Гриша решил отложить это нелегкое дело. Успеется.

– Мне нужна работа. – Он сидит напротив Глеба, перебирая кухонные специи. Соду кто-то очевидно утопил: желто-оранжевая пачка превратилась в кирпич. Гробовецкий неприветлив, противен и злобен. Ничего удивительного, он так каждое утро себя ведет.

– Баба Шура говорила, чертям работы не давать. – Глеб ухмыляется, вытянув ноги на стоящий напротив стул и потягиваясь. – Могу в ларек устроить. Сойдет?

– Сойдет. – Сейчас не время выбирать, нужно заработать хотя бы на подножный корм. Гриша готов на любую работу, если она не попирает его внутреннее ощущение правильности. В проститутки бы точно не пошел, а жаль, говорят, что там платят баснословные суммы.

– Ну значит, я сейчас сделаю дозвон, завтра выходишь. Аривидерчи. – Глеб вальяжно поднимается и направляется в коридор, после чего покидает квартиру. Гриша не знает, на свидание он пошел или на стрелку, его это не сильно волнует. Лишь бы вернулся живым, хотя Толя говорил, что Глебас бессмертный и пули его не берут. Но у них в Ленинграде никого пули не берут.

Ночь проходит спокойно, пока в шесть утра его не будит Гробовецкий, вусмерть пьяный и крайне веселый. Гриша не чувствует должного воодушевления, запоминает только адрес и успевает выхватить у шатающегося друга ключи. Вытряхивается из дома после скудного завтрака, пожалев, что не нацепил вторую куртку сверху. На улице морозец такой, что хочется вообще никогда не выходить из квартиры, но что поделать; Гриша плетется, ломая хребты бедным снежинкам, и думает о том, как жизнь привела его в эту точку. Задрипанную, серую, с ободранными боками точку. Ларек поддается не сразу, замок порядочно проморозил ночной дубак, парень с трудом открывает дверь, включает свет. В синих утренних сумерках мир кажется простым и понятным, но пройдет лишь час и все, бренность бытия снесет наплывом покупателей сигарет и опохмела. Гриша изучает прейскурант с щепетильностью патологоанатома над свежим жмуром, пока не начинается первый поток. Люди спешат на работу, запасаясь сигаретами, кто-то ожидаемо требует чекушку, шоколадку, жвачку… Недели слиплись в один бесконечный день. Моргаешь – и ты снова здесь, хотя вроде и поспал, и с Глебом поговорил за жизнь, а через секунду снова пялишься в календарь с грудастой барышней, отсчитывая часы до выходного.

Одним отвратительным серым утром к ларьку подходит мужик, явно пьяный и явно жаждущий поговорить. Гриша к этой категории граждан уже привык, готовый отшутиться и захлопнуть окошко с решеткой в случае агрессивных действий. Мужик наклоняется, тусклый свет единственной лампочки освещает его бородатую обрюзгшую рожу.

– Че как, идет торговля? – Он открывает наполовину беззубую пасть, выдыхая смрад вчерашнего кутежа. Разговаривать с ним не хочется. – Водку в долг дашь? Я завтра занесу.

Гриша складывает руки на груди, иронично искривив губы.

– Начальство не велело продавать в долг. Мы не банк. – Рука под столом хватается за пистолет. От ощущения холодной тяжести в ладони сразу становится немного легче.

– Слышь, жертва аборта, мне Стасян всегда в долг давал. Он тебя что, не предупредил? – С силой врезает по ларьку. Стасян Грише ничего не передавал, он его и не видел никогда в своей жизни.

– Он не начальник. Начальник сказал нельзя. Ты бы шел отсюда, дядя, чтоб проблем не было. – Гриша откидывается на спинку стула, сверля взглядом алконавта. Его можно понять, у него трубы горят, если не выпьет, то уверен, что точно помрет.

– Гандон малолетний, да я…

Гриша выхватывает пистолет, уперев дуло прямо в лоб. Тот даже не дергается, улыбаясь неприятной, нахальной улыбкой.

– Че, пушка есть, думаешь, что самый умный? Стреляй давай, немцы меня не взяли, и ты не возьмешь. СТРЕЛЯЙ! – Он хрипло голосит, агрессивно пиная ларек. Дерьмо. Гриша опускает ствол, нашаривая карандаш и нацарапывая под столом маленький, но действенный символ. Мужик буянит секунд десять, резко меняясь в лице, сетка красных капилляров на лице кажется неестественно яркой на побледневшей коже. Он коротко ойкает и убегает прочь.

Гриша кидает ствол обратно под стол, вскакивая и стараясь отдышаться. Ситуация явно выбила его из колеи. В горячей точке с оружием в руке ты – бог, вершитель судеб, а тут… Так, пацан с игрушкой, мало ли таких по улицам ходит. Руки трясутся мелкой дрожью, он наливает себе в кружку воды, разлив половину, и выпивает залпом. Перед глазами запрыгали черные мушки, Гриша боится зажмуриться и увидеть картинку, где подсознание дорисовывает окровавленный труп алкаша, припорошенный свежим снегом. Он приоткрывает дверь на цепочку, впуская ледяной январский воздух, и по-собачьи часто дышит. Адреналин медленно сходит на нет. Как же хорошо, что бабка научила его быстрой порче на понос, иначе точно в дурку бы отвезли.

Остаток дня торговля идет слабенько, покупатели мнутся, быстро передумывают и растворяются в серости города. Грише все равно, он находится в мягком подпространстве своего подсознания, где безопасно и спокойно. И не мерещится всякая херня. Его размышления прерывает громкий стук в дверь, аж дергается от неожиданности. Узнав матерок Гробовецкого, сразу расслабляется, выдыхая. А то дрогнет рука…

– Ты дебил? – Глеб заходит, отряхиваясь от снега. – Ты на хера это сделал?

– Чего? – Гриша хмурится. – Ты перепил?

– Я в уме, а вот у тебя проблемы. Приходил к тебе сегодня мужик лощеный в модной куртке?

Гриша припоминает. Вроде приходил, но его периодами продолжало лихорадить, и на морду он, признаться честно, не смотрел.

– Ну вроде… Сигареты дважды купить пытался, а потом убегал. Это проверка какая-то ваша бандитская?

– Ага, проверка. Это положенец хотел покурить, да не смог, обосрался дважды. Охранника своего послал – так тот тоже обосрался! Я помню, что ты так с ментами делал, снимай на хер, колдун. – Глеб рассерженно подергивается, как старый невротик. Гриша облизывает губы, неловко улыбнувшись. Раньше на бумажке рисовал, оно раз действовало, и все, кто же знал. Залезает под стол, стирает символ, Глеб тяжело дышит, контролирует процесс.

– Че у тебя рожа такая смурная? Как будто я убил кого. – Садится на стул.

– Да я тоже. Это. Куда и все. Потом договорим. – Он мелкой перебежкой сваливает в сторону кафе. Гриша провожает его взглядом. Да. Перевелись богатыри на земле русской, все просрали.

Глубокой ночью он возвращается домой. Тихо и темно, это хорошо. Аккуратный шаг в сторону своей комнаты, еще один…

– Я тебя слы-ы-ышу. – Из комнаты Гробовецкого доносится трезвый, певучий голос. Зараза. – Сюда иди, Гендальф обосранный.

Гриша жмурится и идет на голос, опираясь плечом на дверной косяк. На лице – искреннее чувство вины и ожидание нагоняя. Глеб валяется на кровати в одних джинсах и курит, свет из окна падает на тощее плечо и неестественно выпирающую ключицу. Бабу бы ему найти, чтоб на скелет перестал быть похож, однояйцевые они с Анатолием, что ли? И вроде не братья, но иногда такое впечатление создается.

– Выручку принес? Пересчитал? – Оранжевый огонек на секунду вспыхивает в полумраке.

– Принес, куда ж я денусь. Это все, что ты хотел? – Искренне хочется свалить в комнату на матрас и уснуть. Спать осталось всего пару часов.

– Не, не все. После твоего сраного выступления мне Юшин чуть глаза на жопу не натянул. Это который надо мной, но под Тероевым, не вникай. – Выдыхает дым в потолок. Гриша хочет сказать, что и не собирался вникать, но предпочитает заткнуться. Пререкаться с недовольным Гробовецким себе дороже. – Короче. Завтра утром к тебе мужика привезут, ты только херней не майся, слушай, что говорят.

– У меня завтра выходной, я хотел сходи…

– Я тебе сказал: завтра привезут мужика, – Глеб нетерпеливо перебивает. – Отработаешь нормально, тебя на три дня отпустят отдыхать и денег приплатят. Все, спи.

Гриша послушно удаляется, решив не испытывать судьбу. Выключается прямо в одежде, через секунду просыпаясь от будильника. Вот же… Он ненавидел, когда ночь кажется коротким мигом и спать хочется так сильно, хоть спички в глаза вставляй. Тело устало от одежды, все чешется, ему кажется, что он смердит вонючим бомжом. Глеб храпит у себя в комнате, Гриша уже не стесняется топать и греметь посудой. Все равно не проснется. Щелчок замка, ледяной ветер, грохот двери ларька. Очередной одинаковый день. Он не успевает скурить первую сигарету, как в дверь уже ломятся. Вчерашний лощеный мужик улыбается радостно, но опасно, внутри аж екает что-то. Тонкий нос, скуластое лицо, яркие синие глаза, он ниже на полголовы, что не мешает хотеть от него спрятаться. Стрижка такая небрежная, явно не по советской моде.

– Ну привет, колдун. – Гриша пятится от него. Животные в стаях всегда чувствуют вожака, даже если это вожак чужой стаи. Ощущение древнее, как сам мир.

– Доброе утро. – Вжимается в стену, но ненавязчиво, чтоб не выглядело, будто зассал.

– Добрейшее. Заводи! – С мороза два мордоворота втаскивают связанного мужчину, ласково пристегивая за руки и за ноги наручниками к клетке, которую Гриша раньше принимал за стол, застеленный скатертью. Ключи серебряной рыбкой сверкнули в тусклом свете. Юшин, а что это именно Юшин, Гриша не сомневается, проверяет, не видно ли снаружи шибко любопытным покупателям.

– Короче, вечером его заберет Андрей Павлович. Твое дело не отпускать и таз ему давать, чтоб не зассал тут все. Ты ж у нас специалист по туалетным делам. – Напоследок кидает пачку денег на стол. – Вот аванс.

Гриша закрывается изнутри, братки грузятся в машину. Ему не хочется смотреть на пленника, это навевает воспоминания. Снова. Ему страшно обернуться и увидеть там не незнакомца, а лицо какого-то сослуживца. Пока Юшин с компанией наводили в ларьке порядки, все накопленное тепло выветрилось, изо рта вырывается облачко пара. Нужно встать и снова включить обогреватель, для этого надо обернуться… Страшно. К горлу снова подступает паника, он поворачивается медленно, несколько раз моргнув. Нет. Никаких оживших воспоминаний. Масляная батарея со щелчком включается, он чувствует облегчение.

За недолгое время в сером ларечном гробу Гриша понял для себя, что долго так не сможет. Максимум месяц продержится. Проблема ведь не только в бесконечных алкоголиках, а скорее в ремесле, которое он игнорирует, а оно есть. Нойдовство. Где-то в бабкином доме все еще лежат тетрадки, по которым следовало учиться. Где-то в бабкином доме расфасованы травы, а за окнами шумит лес. Где-то в бабкином доме бесы хороводы, наверное, водят, пока его нет. Но на одном колдовстве далеко не уедешь, денег на новые ботинки точно не заработать.

Он помнит, что бабка раньше постоянно ему что-то бормотала, то про травы, то про других нойдов. Многое рассказывала, но Гриша почти не слушал, его тогда занимали девичьи юбки и возможность достать рисунок голой барышни. Идиот малолетний. Теперь, как ни старайся вспомнить, все фрагментарно, рассыпается на радужную рябь. Покупатели снуют туда-сюда, Гриша продает товары не думая, погруженный в свои мысли. К обеду он совсем забывает о том, что не один, пленник мычит сквозь кляп, лязгая наручниками по клетке.

– Пить? Или тазик тебе организовать? – Гриша бренчит ключами, наклоняясь. Мужик, ожидаемо, не отвечает. И чего ты ждал, идиот? Что он кляп прожует и объяснит? Тяжелый замок сует в карман, садится на корточки, дернув за носок во рту. Мужик хрипит, отплевываясь.

– Пить. – Гриша приставляет прозрачную бутылку к чужому рту, стараясь не пролить, но куда там. Пьет жадно, заливаясь. Он наконец рассматривает незнакомца: отросшие сальные волосы, блестящее лицо в грязи, золотые зубы. – И не будет тебе совестно, что человека на смерть отправил, а?

Склизкий носок в руках хочется сжечь, а не в рот живому человеку толкать.

– Отпусти меня, а? Зачем грех на душу брать? – Гриша мнется, испытывая вину. Не перед этим человеком, а в принципе. Когда одна и та же ситуация в жизни повторяется несколько раз, надо задуматься. В предыдущие три он струсил и не отпустил, а может, это был сон, как говорит Анатоль. Пленник делает неуловимо-быстрое движение, отдающееся болью в затылке, и свет выключается.

В себя Гриша приходит от удара по лицу, дернувшись к пистолету в кармане. Пусто.

– Тебе же сказали: не отпускать! – Над ним нависает Юшин.

– Я и не отпускал…

Кулак положенца врезается в скулу, Гриша стонет от боли. Сука, срать же будешь дальше, чем видеть.

– Он сам открыл клетку и ушел своими ножками, прибрав добра на недельную выручку. А ты, видно, уснул. Лег отдохнуть и проспал!

Резонно. Аргументы Юшина ему понятны, но контраргументов у Гриши нет, поэтому он лежит молча, надеясь только, что переживет эту ночь.

– Андрей Палыч, вот он, герой. Гробовецкий за него башкой отвечать обещал, вот и ответит.

Тероева он раньше не видел и представлял его совсем иначе. Андрей Палыч больше похож на обычного работягу, а не на человека, который держит город. Лицо несуразное, костюм времен олимпийского мишки, выделяются только дорогие часы. Да и все, пожалуй.

– Да в лесополосу его отвезите. – Голос Тероева спокоен и холоден, становится по-настоящему жутко. Дело ведь не в том, что они обсуждают его, Гриши, убийство, а в том, как они это делают. Безразлично и безэмоционально, как будто говорят о погоде.

– Я вам еще пригожусь, как в сказке. – Гриша закрывает глаза, размышляя, не помолиться ли на всякий случай. – Кого надо, адресно на тот свет отправлю вместо себя, только фотографию дайте.

Юшин коротко хохочет, поднимая Гришу за грудки.

– Что, срать будет, пока не сдохнет, а? – Встряхивает. Вариант, конечно, но больно жестокий.

– А не твою ли бабку с песнями-плясками давече хоронили? – Палыч щурится. – Гриша, верно? – Он усмехается. – Ты продолжай, продолжай. Допустим, у меня есть фотография, что еще нужно? Если изведешь, то и должок прощу.

– Церковные свечи, нож, укромное место. Найдется?

Тероев жует губы, о чем-то раздумывая несколько секунд.

– Найдется. Дань, в машину его.

***

«Бумер» тормозит у стрипухи, Гриша покорно сидит на заднем ряду, касаясь кончиками пальцев кожаного сиденья. Он такое даже на картинках не видел, вон оно, как жить-то можно. Тероев выходит, следом за ним Юшин, нежно поглаживающий пистолетом между лопаток.

Во дворе притаилось старое, явно дореволюционное здание, покрашенное в темно-кирпичный цвет. Таких в городе было несколько, Гриша не знает, у кого в Линдашке могли быть такие деньжищи по тем временам, но мэрия оберегала их очень активно и трепетно, впрочем, не стремясь реставрировать. Одинокая лампочка приветственно мигает, они идут мимо бежевых картонных коробок, стоящих до самого потолка, Гриша непроизвольно чихает от обилия пыли. Склад не отапливается, по ощущениям тут холоднее, чем на улице.

– Вон в тот угол иди. – Тероев кивает на единственное свободное место, где доски прогнили, образовывая дырку с проглядывающей землей. То, что нужно. – Вот, – протягивает сверток. Юшин посмеивается, явно несерьезно относясь к мероприятию. – Там все, что ты просил. Я, с твоего позволения, подожду на улице, не хочу видеть это. Не по-христиански. – Крестится на всякий случай и запирает за собой дверь. Гриша остается в одиночестве, присаживается на корточки, раскрывая тряпки. Одна фотография, свечи, холодный новенький нож. В кармане находится кусок мыла, которым он омывал бабу Шуру, срезает часть и обильно трет фотографию. Лишь бы ничего не перепутать… Вспарывает руку быстрым движением, кровь льется на землю черными ручейками, перестарался, зараза. Поджигает свечу, начиная медленно закапывать глаза воском мужику на фотокарточке. Еще все зубы при нем и пожирнее, чем был утром. Может, и поделом. Шепчет заговор, закрыв глаза, три раза, воздух как будто пружинит, в прошлый раз такого не было. Гриша тушит огонек в районе сердца мужика, скручивает свечной огарок в маленькую куколку и закапывает в удивительно мягкую землю. Становится тихо-тихо, слышно, как Андрей Павлович на улице разговаривает с Юшиным. Фотографию поджигает зажигалкой, наблюдая, как медленно тлеет лакированная бумага. Гриша ногами чувствует ощутимый толчок под землей, тишина склада взрывается воем голосов, парень садится на корточки, выронив остатки фотографии и сильно зажав уши ладонями.

Так ведь быть не должно?

Порыв ветра резко открывает входную дверь, Тероев стоит, старательно пряча испуг на лице, голоса обрываются. Гриша медленно поднимается, тяжело дыша. Фотография как раз догорела.

– Впечатляет. – Бандит говорит громко, режет своим голосом образовавшуюся тишину.

– Ждите три дня, Андрей Павлович. – Грише не хочется здесь находиться, ощущение такое тревожное, немного жуткое. Он быстро покидает склад, не оборачиваясь. – Я живу у Глеба, прятаться не буду, не переживайте.

Мужчина кивает, до стрипухи они идут молча, похрустывая ботинками в грязных сугробах. Гриша кивает бандиту на прощание и стартует в центр города. Ему срочно надо выкинуть из головы произошедшее.

И позорно, совершенно по-христиански поговорить, хоть бабка и просила никогда так не делать. Останавливается в знакомом до боли дворе, задирает голову, несколько секунд гипнотизируя светящееся кухонное окно. Может ли он быть не прав? Может ли…

Не сегодня.

8

Тероев сделал дозвон через Глебову трубу, коротко сказав, что долг прощен. Что не отменяет его позорного увольнения, конечно же.

Бабка любила говаривать, что, когда зверенышу впервые на зуб попадется кровь, молока он больше не захочет. Навязчивая мысль не покидала его, грызла червем голову, что румяную ранетку. Если достать фотографию… Это ведь не так трудно. Всего лишь дойти до школы и с доски почета выдрать, плевое дело.

Утром 14 января Гриша таки окончательно разобрался с Глебовыми долгами, потратив остаток денег, и сел дома ждать вечера. Гробовецкий спал после бурной ночи, периодически ругаясь во сне, хотя это привычное. Часам к десяти вечера Глеб очнулся, злющий, как сатана, но был усмирен завтраком и наличием горячей воды.

– Знаешь, – Гробовецкий жует яичницу, запивая сладким чаем, – вот ты вроде идиот, а все равно лучше, чем вся эта пиздота. Хоть толк есть.

– Тебе на работу пора. – Гриша меланхолично курит в окно. Спровадить бы поскорее и заняться своими делами.

– Мне за тебя, знаешь, как прилетело? Обошлось, конечно, но все равно неприятно. Давно спросить хотел, а че тебя Толик погнал? Ты над мертвой бабкой надругался?

Гриша закусывает губу, пряча улыбку.

– Не совсем. Он напугался перспективы перестать пить и начать жить как нормальный человек.

Глеб звенит вилкой по тарелке, тоже закуривая.

– И поэтому ты пришел сюда, чтобы мне лекции читать? – Смотрит насмешливо.

– Тебе же тридцать скоро, какие лекции? Да мы и не родственники, какое мне дело до того, как ты живешь? Матрас выделил и ладно. Меня устраивает.

– За воду, кстати, спасибо. Все никак не успевал погасить. Сколько? – Поднимается, подходит к окну. Трехдневная щетина, круги под глазами, запавшие от недоедания щеки. Чем он вообще питается? Конфетами, больше нет ничего?

– Забей. Я тебе должен за этот приют. – С шипением тушит сигарету в банку с водой.

– Ты идеальная жена, Заболоцкий. Отсосешь?

Гриша закатывает глаза, пока Глеб мерзко ухмыляется.

– Ты со своими зоновскими повадками к Рочеву обратись или к кому угодно из твоей бравой компании. Точно обслужат. – Убирает посуду в раковину, решив, что разберется с этим позже. – Ты вчера орал, что у тебя в десять встреча и на нее опаздывать нельзя. Так уже десять двадцать.

Гробовецкий только отмахивается, мол, плевать.

– Срать я хотел на время, подождут. Я же смотрящий, я король этого района.

– Хорошего вечера, ваше величество. – Гриша шутливо кланяется и уходит к себе. Пока Глеб гремит чем-то в комнатах, собираясь, он раскладывает по полу предметы, задумчиво остановившись и прикидывая, с чего начать. Небольшой кусочек мыла, фотография, две церковные свечи, можжевеловая ветка, несколько камней. И уголек. Тот самый, который бесовка в карман зачем-то сунула. Как Гриша ни пытался, все никак не мог понять его смысл, только зачем-то постоянно носил с собой, рассматривая. С фотографии на него смотрит относительно молодая учительница русского и литературы Елена Витальевна. С ней в школе как-то отношения не сложились, а раз уж она теперь жена майора, то, в принципе, совесть мучить потом не будет. Жила как собака, пусть сдохнет как собака.

– Я ушел! – входная дверь громко хлопает.

Начнем.

***

– Какое сегодня число? – Глеб смотрит сквозь Гришу, занятый своими мыслями.

– Двадцатое. А что? Тебе зачем?

– Да так. – Гробовецкий отмирает, ковыряется в тарелке с супом. – Такая хуйня лютая произошла, хоть в городские легенды записывай. Пацанчика из морга видел, просил разобраться, может, кто из наших постарался.

Гриша с интересом поднимает голову от книги.

– А?

– На днях тетку нашли тут недалеко. По словам очевидцев, шла она спокойно, никого не трогала, внезапно как заорет и в сугроб завалится. В морг привезли уже высушенную, прям жертва концлагеря. И рот у нее черный весь, знаешь, так у бешеных собак бывает. Пацанчик из морга понять ничего не может, говорит, что на отравление похоже. Теперь переживает, как бы это дело не просочилось на радио через особо впечатлительных санитаров, журналюги на любые новости готовы, чтобы забить эфир между рок-н-роллом и Леонтьевым. А если приплатят горячительным…

Гриша рассеянно кивает. На губах появляется слабая, но очень радостная улыбка.

– Жена кореша твоего, Кургин который. Дважды вдовец. Жрет он их, что ли… Ты хули лыбишься? От ненависти к красным, я надеюсь?

– В книге момент смешной. – Кусает губы. – Так и что там?

– А ничего. Хоронят сегодня. Говорит, еле договорились с попом на отпевание, чтоб раньше службы утренней. А то старухи инфаркты словят, и доказывай потом, что это не специально. Патологоанатому я, кстати, так и не помог ничем. Нет у нас химиков. Это явно отравление. Детей жалко, с ментом расти врагу не пожелаешь. Ладно, я курну и спать лягу, устал.

Гриша остается на кухне один. Смотрит на часы – семь утра. Утренняя служба начинается в восемь, значит, процесс уже пошел. Удачно зачитался книгой.

– Глеб? Я возьму твой мотик?

– Ключи на тумбочке, только не убейся.

Внутреннее желание увидеть справедливость своими глазами задавливает осторожность и трезвый ум. Гриша бежит одеваться и вылетает на улицу, заводит «Яву». Ездить на мотоцикле зимой настоящее самоубийство, ну так и Гриша не особо умный. До церкви долетает довольно быстро, с кладбища как раз выходят заплаканные родственники. На пороге церкви неподвижно замер Тихон Андреевич во всем великолепии черной рясы. Гриша морщит нос, вырубает мотор. Останавливается, рассматривая попа. У него все такие же белесые глаза, не ужинай они за одним столом на Новый год, Гриша бы принял его за восковую статую. Снег уже засыпал его макушку небольшой шапкой, парень машет рукой, но батюшка не реагирует.

Наст хрустит под ногами, в синей кладбищенской темноте вырисовывается высокая фигура, и Гриша направляется к ней. Кресты перемежаются с советскими обелисками, сразу можно отличить, кого хоронили в последнее время. Проходя мимо свежей могилы бабы Шуры, останавливается, поправляя покосившуюся табличку. Кроме одинокого венка «от любимого внука», нет ничего, только вмерзшие в лед увядшие гвоздики. А она, между прочим, уважала пионы. Рассвет даже не занимается за зубастой пастью леса, поэтому рассмотреть, не пытался ли кто осквернить старую ведьмину могилу, пока нет возможности.

Фигура стоит все так же неподвижно, только оранжевый огонек сигареты иногда сверкает в темноте.

Парень не видит лица майора, но знает наверняка, что это он.

– За все наши ошибки нам в конце концов приходится платить. – Не хочет глумиться, но не получается. Голос такой отстраненный, спокойный, как будто слышишь себя со стороны. Ну полегчало тебе после смерти Елены Витальевны? Ответа нет. Гриша не чувствует ничего, ни облегчения, ни радости, ни скорби. Как будто все эмоции выключили одной кнопкой.

Или первым выстрелом.

Майор оборачивается, бледный, усталый. Почему-то в воображении он должен был постареть, но совсем не поменялся, или, может, это отсутствие света влияет. Все те же правильные черты лица, серые глаза, выбивающиеся кудряшки из-под шапки. Гриша выкусывает сигарету из пачки, чиркает зажигалкой. Скоро от туберкулеза сдохнешь, если продолжишь столько табака в день высаживать.

– Так это все-таки ты? – Его взгляд не выражает ничего. Только усталость и… Сожаление? – Я…

– Кладбищенская порча, – Гриша перебивает, – делается просто. Нужно мыло, которым омыли свежего покойника, а достать его довольно трудно в нынешнее время, – делает шаг вперед, – фотография и пара предметов. Травки-муравки там всякие для усиления эффекта. – Тяжело выдыхает. – Я и тебя убью. Не успокоюсь, пока не сдохнешь. – Губы дрожат. Обида, ярость, годами не кормленная злоба душат, болезненно крутят под ребрами. – Давай завали меня. Я тебя и с того света достану. – Майор выше, Гриша злится, что приходится задирать голову. – Мы ж такими друзьями были. Я тебе помогу, я тебя спасу, я тебе от государства еды выбил. Ты только закрой мне палки в отчетности по пропавшим, лучше тебя лес никто не знает. А я тебе мешок картошки притащу. Мусорская благодарность.

Майор смотрит сквозь него пустым отупелым взглядом, Грише хочется ему врезать, чтоб зубами плевался.

– Нравилась она тебе? Хороший вариант, чтобы сделать вид, что ты нормальный человек, а? – шипит. – Ты же у нас со-о-о-овестливый, – тянет гласные на Глебов манер. – Приличный. Если кто-то узнает твой маленький секрет, что скажут люди? А на зоне что с тобой сделают? Семь лет сидеть, сам понимаешь. – Его откровенно несет, но ничего не происходит, Кургин так же стоит, как псина, которая хозяина встретила спустя много лет. – Ты оглох?

Гриша тяжело дышит, паника подступает к горлу. Зачем ты вообще пришел? Этот бесхребетный даже сказать ничего не может, дальше что? Не отомстил как следует, ничего не сделал и пошел домой. Даже если голосить начать, мол, убивают, никто не поверит. Он хороший мент, и все это знают, а ты бомж без образования. Гриша обходит мужчину, встает прямо на свежий земельный холмик, чтобы быть на одном уровне глаз. Майор не двигается. Должно же было стать легче, так почему не стало? Почему свербит так же, как в поезде на пути в армию?

За спиной Кургина выхватывает белое лицо попа, неподвижно стоящего в свете фонаря в неестественной позе. Пятна гниения на лице, улыбка больше напоминает оскал голодного зверя, животная гримаса. Гриша пятится, до боли сжимая кулак и чуть не свалившись в свежий снег. Сука. Сука-сука-сука. Майор ему что-то говорит, но звуки доходят, как сквозь вату. Сердце пропускает удар, Гриша бледнеет. Кладбище не его территория, это территория мертвых. И нарушать границу можно только по сильной нужде, а они тут непонятно чем занимаются.

Продолжить чтение