Трамвай у Интерклуба не останавливается

Глава 1

Глава 1.

Архангельск, 24 августа 1942 года

Архангельск был холодным, мрачным, неприветливым, с низко нависающим тяжелым небом. Зоя так и не привыкла к нему за почти год в эвакуации.

Центральная улица, проспект Павлина Виноградова – Павлиновка, как называли ее местные, – второй береговой линией тянулась на несколько километров вдоль Северной Двины, разделявшей город и большую землю. Меж берегами дощатых тротуаров, впечатанная в булыжную мостовую, с юга на север – и дальше, на острова – переливалась на солнце стальной лентой река трамвайных путей. Красно-желтый вагон, поблескивая глянцевитым боком, с мерным позвякиванием проплывал мимо серых деревяшек бывших купеческих особняков вперемежку с каменными монолитами, построенными уже при советской власти. Дома слепо оборачивались вслед трамваю наглухо занавешенными окнами в перекрестьи наклеенных на стекла бумажных лент. Сплошные деревянные заборы с тяжелыми калитками то и дело скрывали за своими стенами возвращавшихся с работы изможденных горожан.

Зоя протиснулась к задней площадке. Там, как обычно, вальяжно подпирали вагонные стенки американские военные моряки, пришедшие в город в экипажах союзных конвоев. Они громко разговаривали, громко смеялись, широко размахивали руками, будто людей, кроме них, вокруг не было. Зоя поморщилась.

Город был наводнен иностранцами: британцы, американцы, канадцы сновали по улицам во время увольнительных. Держались особняком. Местные тоже их сторонились – следом бегали разве что вечно любопытные мальчишки с криками «Жвачку, жвачку!», да на базаре на Быку всегда можно было раздобыть ленд-лизовскую тушенку из первых рук по баснословным ценам. Старожилы вспоминали, что двадцать лет назад, в Интервенцию, город был тоже полон иностранцев и мальчишки также бегали по пятам и кричали «Жвачку!»

Сейчас на трамвайной площадке моряков было четверо. Самый высокий, худой, узкоплечий, с вытянутым английским лицом и неприятными болотного цвета глазами оценивающе окинул Зою взглядом, криво улыбнулся неровными желтыми зубами и нахально подмигнул. Зоя с отвращением отвернулась и уставилась в окно. Через стекло она увидела знакомую малиновую «менингитку», и только трамвай затормозил, первой соскочила с подножки.

– Отбой, комсомол, – махнула рукой Вера. – Билеты закончились. – Они собирались в кино на музыкальную комедию.

– Может, в цирк тогда?.. Ой! – Зоя чуть не упала от резкого толчка в бок. – Грубияны! – по-русски крикнула она вслед гогочущим морякам.

– Постой, что это? – Вера присела на корточки и подняла с пыльной мостовой у Зоиных ног недавно оброненный, сложенный пополам листок бумаги.

– Неужели карточки кто-то потерял?! Вот горе-то!.. И ведь не узнаешь, кто, народу столько…

– Даже если это они, хозяина уже не найдешь… А раз их нашла ты, тебе они нужнее.

Зоя сглотнула. Потерять карточки означало верную смерть. Но отказываться от случайно найденных было глупо. Живот свело от голода. Полученный утром хлеб она съела еще до обеда.

– Это не карточки, – рассмеялась Вера. – Кажется, с тобой хотели познакомиться, держи.

– Приглашение в Интерклуб? – Зоя всматривалась в каллиграфические строчки, написанные сразу на двух языках: английском и русском. – Я с этим мерзким типом не пойду! – в негодовании фыркнула она. – И вообще не пойду. Только если к стенке приставят. Можешь взять его себе!

– У меня уже есть, – лукаво улыбнулась подруга. – Вчера морячок один познакомиться хотел, из миссии.

Миссией называли общежитие офицерского состава британских войск, что разместилось напротив Вериного дома в бывшем купеческом особняке.

– Симпатичный?

– Ничего такой. Здоровенный, рыжий, с веснушками. На Ваньку, одноклассника моего похож.

– А ты что?

– Притворилась, будто не понимаю, что он от меня хочет, закричала «Караул!» и убежала. Кажется, он испугался, – ответила Вера сквозь смех.

– Пойдешь?

– Пока не знаю, – пожала плечами подруга. – Папа меня за это точно не похвалит.

Моряки из союзных караванов знакомились с ней часто, девушка она была видная: статная, высокая, с густыми светлыми волосами, уложенными модной волной, и большими голубыми глазами – полная противоположность хрупкой кареглазой темноволосой Зое. Отвечать взаимностью заморским кавалерам Вера не спешила. Ее отец занимал высокий пост в военном управлении города, и предупреждал, что союзники активно разворачивают сеть осведомителей своей разведки среди местного населения. Вера хорошо понимала, каковы могут быть последствия международных свиданий. Понимала это и Зоя. Слишком свежи были воспоминания о гаснущих одно за другим окнах соседних домов ее московской юности, о мягком шорохе колес «черного воронка» в ночной темноте и глухих шагах тяжелых армейских сапог на лестничной клетке: к ним, не к ним?

– А у тебя что за мерзкий тип?

– В трамвае вместе ехали, американец. Будто раздевал глазами. Фу, не спрашивай даже, меня сейчас стошнит, – Зоя сама не понимала, от чего ее тошнит больше: от голода или от склизкого болотного взгляда.

Приглашение на вечер в Интерклуб иностранных моряков для многих было счастливым билетом: протанцевать всю ночь с кавалером под настоящий оркестр, а не с подружкой под патефон; посмотреть американское кино, которое не крутят в обычных кинотеатрах – а главное, попасть в интерклубовский буфет, где, по слухам, кормили как в лучших ресторанах Москвы еще до войны.

– Можешь отдать билет Фане, она будет рада, – хихикнула Вера.

Фаня, их одногруппница, грезила Интерклубом с самого его открытия в марте. Но получить заветное приглашение все не удавалось.

– Фане влипнуть в нехорошую историю ничего не стоит. А ее потом за это Люся из комсомола прочь и на оборонки. И это в лучшем случае.

– Да брось. Поругается на тему «флиртовать с иностранцами недостойно комсомолки» и не пустит дурить больше. А Фанькина мечта сбудется.

– А если завербуют?

– Фаню? Да не смеши. Ее не отчисляют только потому, что учиться некому. Кое-как на тройки тянут. Что она может ценного сообщить, да еще не зная английского?

За разговором дошли до цирка. Очереди не было – а значит, не было и билетов. Вечерело. По плечам пробегали зябкие мурашки. Наборные каблучки парусиновых, начищенных ваксой, туфель (кожаные Зоя выменяла еще в январе) стучали по деревянному тротуару. Вера тоже продрогла и шла, засунув руки в рукава пиджака, наподобие муфты.

Зоя изо всех сил старалась не думать о надвигающейся осени, но об этом ей каждый день напоминали желтеющие монеты березовых листьев. Следующей зимой менять на продукты было уже нечего. Из ценного у нее оставалось только голубое крепдешиновое платье с цветочным узором, последний мамин подарок на день рождения, с которым мучительно было расстаться.

– Зося, что с тобой? Ты какая-то не такая сегодня.

– Тревожно мне, Вер. Я сегодня заходила на кафедру. Игорь Андреевич сказал, Ольга Сергеевна, очень плоха. Не выживет. Решают, кто будет вести немецкий.

Ольга Сергеевна была любимым преподавателем – и матерью шестерых детей, страдающей от туберкулеза. Муж ее ушел из семьи еще до войны.

– А дети с кем? – спросила Вера после паузы.

– Кажется, с сестрой. Она врач или студентка меда. Не знаю точно.

– Про расписание слышно что-нибудь?

– Пока составляют. Сказали, будем учиться в здании лесотехнического института.

– А госпиталь как же?

– Под институты и библиотеку центральную часть отдают, где ротонда. В крыльях госпиталь.

Вечерняя прохлада обволакивала влагой сгущавшихся сумерек, Зоя насквозь промерзла в тонкой вязаной кофте и зябко ежилась, обхватывая себя руками.

– Верунчик, я сама дальше. Темнеет уже.

Они стояли на перекрестке Набережной Сталинских ударников и Карла Маркса, между общежитием Британской военной миссии и Вериным домом, казавшимся каменным исполином на фоне старых неопрятных деревяшек.

– Может, ко мне пойдем? Папа вчера паек получил. У нас и переночуешь.

– Я карточки дома оставила. Утром разберут все, а вчерашние не отоваривают.

Родители Веры последнее время часто звали Зою жить к ним в семью, но она отказывалась, не хотелось быть никому обузой.

– Пойдем провожу хотя бы.

– Поздно уже. Патрули скоро выйдут.

– Я до Энгельса только. Подышать хочется. Успею вернуться. А ты у Дома связи как раз сядешь.

Путь их лежал вдоль Набережной, мимо старой, еще допетровских времен, полуразвалившейся крепости, похожей на тюрьму, в которой теперь располагалась типография областной газеты. Позади осталась улица Свободы, в прежние времена носившая название Полицейской.

Энгельса была второй после Павлиновки центральной улицей, делившей вытянутый вдоль реки город поперек – и пополам. Довольно короткой – около пяти кварталов до края болот, которые местные называли Мхами. Туда они с девчонками из общежития бегали рано утром, еще до рассвета, собирать чернику. Ягода пачкала руки и рты, терпким – и одновременно сладким – соком растекалась по языку и по губам, и казалась королевским пиршеством. Не хватало им только хлеба.

Голод накатил очередным приступом изматывающей тошноты. Зоя чувствовала, как сознание начинает от нее уплывать, ощущение это было знакомым и уже привычным.

– Вера, постой.

– Плохо?

– Да. Давай сядем.

Они устроились на ближайшей скамейке. Слева, на пристани, стояли готовые к погрузке железные махины американских «либерти», выживших в июльской мясорубке у берегов Новой Земли.

– Пошли ко мне. Как ты сейчас через весь город поедешь? А если в трамвае плохо станет? – Вера смотрела обеспокоенно.

– Не станет. Сейчас немного передохну и поеду.

Полыхающее красным солнце садилось за реку, за остров, откуда то и дело взлетали английские «Харрикейны», и отсвет его красного золота мягко разливался в жемчужном небе.

Чтобы отвлечься от приступа дурноты, Зоя попыталась представить, каким был этот город полвека назад. В ее воображении вдоль резного парапета Набережной, вдоль нарядных, не похожих один на другой, деревянных особняков с покатыми крышами выносных крылец, подобных перевернутым боком роялям, проплывали чопорные, затянутые в корсеты дамы в длинных платьях, с зонтиками и в кружевных перчатках. По мощеным булыжником пристаням гремели телеги, цокали копытами лошади, пахло свежим сеном и конским навозом. На речных волнах качались, толкая друг друга бортами, шхуны и карбасы; скрипели на ветру их мачты, хлопали паруса – то нежно-розовые, то пурпурно красные в свете закатного солнца. Словно Коперна из гриновских «Алых парусов», которыми они с ребятами зачитывались в старших классах и в ИФЛИ в другой, довоенной жизни.

Зоя вспомнила, как после десятого класса ездила с мамой и папой в Судак. Последнее их лето вместе. Как смотрела с балкона санатория на бухту и мечтала, что вот-вот из-за скалы появится фрегат с раздуваемыми ветром алыми парусами и прекрасный принц увезет ее в сказочную страну. Но принц не приехал и санаторий не помог. Осенью папа умер, и они остались с мамой вдвоем. После, когда Зое приходилось посещать ифлийские комсобрания (почему-то проводимые в Консерватории), на которых студентов вынуждали признавать своих родителей врагами народа и отрекаться от них, ее то и дело посещали мысли, что им с мамой и папе повезло, что он умер, что его «не успели».

Голод не уходил. Живот сводило скручивающей болью и тошнотой с новой силой. Страшные образы прошедшей зимы вновь вставали перед глазами: смолистый запах хвойного отвара, который выдавали в институте как противоцинготное средство; крошечный, вряд ли больше ленинградского, кусок черного хлеба с привкусом древесины; сваренный кожаный ремешок от платья; стылая комната общежития на двадцать человек, где они спали прямо в пальто, пытаясь согреться; распухшие от холода руки и замерзшие чернила в институтской аудитории; тело ее одногруппницы Сонечки в грузовике, среди трупов тех, кто тоже не пережил голод. И жуткие, передаваемые только по секрету, слухи: о съеденных кошках, воронах и собаках, разбойниках-людоедах и украденных карточках. Центральные газеты об этом молчали. Через город шли груженные провизией для фронта ленд-лизовские караваны – жителям не доставалось ничего.

Зоя сделала глубокий вдох. Показалось, что головокружение отступило.

– Зося, – позвала шепотом Вера.

– Что?

– Сможешь идти? – Вера повела головой на другую сторону улицы, где шла группа разбитных моряков, на вид нетрезвых.

– Да.

– Тогда пошли. Вон там, у балюстрады встанем. Не смотрим в их сторону. И притворяемся, что английского не знаем.

– Эй, девушки! Хотите познакомиться с настоящими героями Соединенного Королевства? – донеслось из-за спины на английском.

– Да… Герои. Водку в Интерклубе пить они точно герои, – прошипела Вера.

Тревога нарастала. Вечер был безветренным, Набережная почти пустынной, только они с Верой да вот этих шесть или семь английских моряков.

– Не суди строго. Может, они те самые сурвайверы.

Сурвайверами называли спасшихся после недавнего разгрома каравана PQ-17.

– Тоже правда.

– Когда уже весь этот ужас закончится, не могу больше… – Порой, в моменты слабости, на Зою нападало такой силы отчаяние, с которым она, казалось, не в состоянии была бороться.

– Папа говорит, как Сталинград отобьем, так и пойдет к концу.

Бои за Сталинград шли уже месяц, и Зоя подозревала, что это только начало.

Моряки, похоже, даже и не думали униматься.

– Эй, девушки! Девушки!

– Заткнись, Крис, ты пьян.

– Я пьян? Ни разу. А вот, похоже, местные красотки совсем не хотят с нами знакомиться. А как же дружба с союзниками? Девушки!

Зоя с Верой смотрели на реку, не оборачиваясь. Они были вдвоем, пьяных парней за спиной в три раза больше – ни патрулей, ни милиции поблизости, только рабочие в отдалении на пристани грузили союзные суда. Из-за реки слышался самолетный гул, как будто чужой, незнакомый – и одновременно знакомый до последнего полутона. Зоя гнала от себя тревожные мысли, не желая верить тому, что слышала: здесь только «Харрикейны», тяжелые бомбардировщики летают с Ягодника через Исакогорку – десять километров вверх по реке.

– Ллойд, тебе не кажется, что они к прочему страдают глухотой?

– Крис, заткнись. Ты подписывал инструкцию. Знакомство и сближение с местными не приветствуются.

– Если я поцелую одну из них, а то и обеих, вряд ли это можно назвать сближением, а? Кто со мной? Посмотри, у той, что справа, вполне себе аппетитная задница. А вы мне говорили, местные голодают. Глядя на ее задницу, этого не скажешь.

– Ллойд, Джон, помогите. Отведите его в миссию, он уже неуправляем.

– Джонни! Не ты ли сочинял песенки про долбанные деревянные дороги, о которые все ломают ноги в этом долбаном городе? Не хочешь, чтобы о твоей газетке узнало начальство?

– Парни, уводите его. И больше не давайте пить. Он всех нас втянет в неприятности.

Зоя молчала в напряжении. Вера наклонилась к ней ближе и прошептала на ухо:

– Подождем, пока они уйдут.

Гул самолетов все нарастал, и вот уже из-за острова на низком бреющем полете показались три пары крыльев, украшенных свастикой. И тогда Зоя поняла, что ей не показалось. Гудели не «Харрикейны».