Специальное предложение

Глава 1. Банда сивых

В глубоком котловане, вырытом за старыми домами под фундамент нового дома, да так и брошенном из-за каких-то просчетов в строительных чертежах, слишком быстро заполняемом дождевой водой и заваленном, наконец, строительным мусором после того, как в нем чуть не утонули двое пацанов, решивших пересечь его на сколоченном наспех из старых досок плоту, видимо, и нашел успокоение Танькин отец, невысокий, жилистый цыганистый мужик, вечно шастающий по чужим бабам и битый смертным боем за это неоднократно мужьями, и братьями, и любовниками, давно бы уже сгинувший, если бы не жена его Валентина, тощая очкастая кляча с маленькими глазками, глубоко ввинченными в узкое лицо по обе стороны от большого горбатого носа, возвышающегося над тонкой полоской синеватых губ: это она всегда вовремя находила мужа после очередного избиения, тащила на себе домой, выхаживала, чтобы он, отлежавшись и не успев как следует выразить глубокую благодарность заботливой жене, находил следующее приключение на свою упругую, красивую задницу. В этот же раз то ли Валентина опоздала поискать вовремя мужа, то ли обиженный им мужик подкрался незаметно, а только никто из соседей звуков драки не слышал, никого подозрительного у подъезда не видел, но все знали, что пропавший Юрка бегал ко второй – молодой – жене Ларимура, здорового бешеного мужика, забившего насмерть свою первую жену и отсидевшего всего четыре года за «убийство по неосторожности».

Мужики все в голос предупреждали Юрку о последствиях, но тот, ослепленный молодой – первой еще – свежестью избранницы, плевать хотел на предупреждения и шастал по первым сумеркам – мимо сидящих на лавочке, как на насесте, подъездных бабок – в соседний подъезд в те дни, когда Ларимур работал во вторую смену, и ночью уже возвращался домой, подваливался под бок к Валентине, притворяющейся спящей, утром шутил за завтраком, чмокал жену в щеку и уходил на работу. Бабы говорили Валентине, что Юрка опять загулял, что эта прогулка «может дорого ему встать», но та, как всегда, притворялась глухой и слепой, лишь бы ее красивый, ласковый муж оставался при ней.

Пропал Юрка поздней осенью, в особенно ненастный вечер, когда дождь хлестал, как из ведра, но под утро ударил крепкий мороз, который и заковал лужу разбавленной крови за домом рядом с заполненным осенней водой котлованом. Напрасно Валентина орала в милицейском отделе, что мужа убили, дело открыли лишь на третий день, когда оттаявшую днем ранее лужу уже выхлестали бездомные собаки, которых на улицах становилось все больше. Последовавший затем второй заморозок сковал воды котлована, никто туда уже не полез, а к лету следователь, неплохой в общем-то дядька, но безумно уставший от преступлений, посыпавшихся почему-то, как из рога изобилия, решил, что гулящий Юрка банально ушел к другой, и закрыл дело. Валентина кинулась к большому областному начальнику, даже добилась чего-то, но тут на котловане чуть не утонули пацаны, и его благополучно засыпали: два дня грузовики с соседних строек возили мусор, и это продолжалось до тех пор, пока вытесненная вода не хлынула в подвалы стоящих рядом домов, и только тогда работы прекратили.

Так и осталась Валентина без статуса вдовы, без помощи государства с шестнадцатилетней очкастой Танькой, похожей на мать, как две капли воды, и двенадцатилетним Юркой, унаследовавшим от отца имя, красоту и безусловное преклонение перед женскими прелестями.

Юрий-старший, может быть, и был плохим мужем, но отцом значился хорошим: за детьми следил, сидел с ними по вечерам за уроками (когда не бегал по бабам), – и пока отец был жив, дети учились прилично, по сомнительным компаниям не шастали, к куреву не прикасались. А теперь все рухнуло в одночасье: Танька взбесилась и вступила в банду сивых.

В банде теперь их стало четверо: мои одноклассницы Нина, Ира и Таня и девятнадцатилетняя Люба, вдова, лишившаяся мужа прошлым летом, в день своей свадьбы. Натуральной блондинкой в четверке была только Нина, стройная голубоглазая красавица с красивой грудью, а Ирка, Танька и Любка, обесцвеченные пергидролем, просто сильно хотели походить на свою предводительшу, поскольку главенствовала в банде, конечно, Нина, а не возрастная Любка, которую Нина взяла под крыло после ее однодневного замужества.

Вообще-то история этого замужества поучительная, хотя и печальная: Любиного жениха – чокнутого Вову – знали во всех окрестных домах, он и шесть его верных друзей ездили на пурпурных чехословацких мотоциклах «Ява». Впрочем, они не ездили, а дико носились, и стоило соседям заслышать характерный треск, как матери вылетали во двор, подхватывали на руки детей и исчезали в подъездах: Вова мог задавить все, что попадалось ему под колеса. Мотоцикл купил ему отец перед самой армией, надеясь оторвать единственного сына от водки, но Вова быстро совместил «Яву» и выпивку, а после прожил еще два года, потому что в армии, по крайней мере, мотоцикла не было.

Демобилизовавшись, он привез с собой невесту – Любу. Отцу она не понравилась: худая, практически без груди и без передних зубов, с копной волос, торчащих в разные стороны, она произвела на начальствующего Вовкиного отца гнетущее впечатление, – а вот мать возлагала на девушку большие надежды, думала, что Вовка теперь остепенится. Как бы там ни было, родители спешно начали готовиться к свадьбе.

Пришел Вова из армии в конце мая, а уже в середине июня играли свадьбу. Вовкин отец размахнулся: столы стояли прямо на улице, в небольшом сквере, разбитом между домами. На регистрацию молодых близкие родственники и друзья ехали на шести черных «Волгах», Вовкины друзья в белых рубашках на пурпурных «Явах» и с пурпурными лентами через плечо сопровождали процессию, окаймляя ее со всех сторон, а когда молодые зарегистрировались и поехали фотографироваться на Вечный огонь, на Набережную, еще куда-то, то так же – почетным эскортом – сопровождали их машину.

Не успели гости сесть за стол, как Вова крепко залудил, а через полчаса, послав подальше молодую жену и всех, кто возразил, вскочил со своего почетного места жениха и двинул к мотоциклам, за ним строем выдвинулись соратники, тоже нехило принявшие. Вся процессия умелась в неизвестном направлении, но совсем скоро трое соратников, грязных и мокрых, вернулись и, отозвав в сторону отца, поведали, что на дощатом мосту через невзрачную Гумёнку мотоцикл Вовы на полном ходу попал в выбоину в бревне, Вову перекинуло через голову, и он упал в мелкую, но чрезвычайно быструю речку.

– Где сын? – задохнулся отец.

– На речке!

– Поехали!

У мостика уже стояли милицейские машины, суетились люди, Вова лежал на сочной, зеленой осоке, раскинув ноги и руки, головы у него не было, ее нашли только через сутки, километра через три ниже, прибитую течением на песчаное мелководье.

Хоронили Вову торжественно, хотя и в закрытом гробу, процессию сопровождали шестеро его друзей на пурпурных «Явах», все в белых рубашках с черными лентами через плечо.

Люба месяц прожила у свекров, а после Вовин отец устроил ее в заводоуправление уборщицей и под шумок выбил для нее небольшую двухкомнатную квартирку, куда она срочно въехала, срочно выписав из пригорода дальневосточного города, где Вова служил, свою мать. С Ниной она познакомилась уже после похорон, и та – школьница – взяла взрослую девушку под свою опеку. Этой же зимой к ним прибилась Ирка, а ближе к лету – Танька, так что к началу выпускного класса белобрысая банда была в полном составе.

Они так и называли себя – банда сивых, держались всегда обособленно: втроем в школе и вчетвером – в свободное время, – и все вокруг долгое время думали, что никакая они не банда, просто так развлекаются девушки, отгородившись ото всех: они никого не задирали, ни с кем не разбирались, иногда только исчезали на целые вечера и возвращались поздно (я понимала это, потому что жила с Танькой в соседних квартирах и слышала, как поздно вечером за стеной начинала орать тетя Валя, с ума сходящая от того, что дочери опять нет дома, а позже орала снова, когда Танька возвращалась), – и на другой день я чувствовала, что от Ирки, с которой сидела в классе за одним столом, несет легким запахом сигарет, хотя она и старалась перебить его духами «Белая сирень».

Глава 2. Таинственная тетрадь

Между тем я видела, как что-то меняется в моих одноклассницах: с Иркой, например, я дружила с первого класса, мы всегда ходили в школу вместе, но, если раньше всю дорогу болтали, то теперь шли молча, она снисходительно хмыкала или подергивала плечиком на мои слова и вопросы, к урокам больше не готовилась, на переменах второпях списывала у меня домашку, со мной не делилась ничем вообще, – все было не так, как раньше.

И Нина с Татьяной стали другими: замкнутыми, настороженными, отрешенными от школьной жизни.

А еще они постоянно передавали друг другу толстую – в девяносто шесть листов – тетрадь, исписанную почерком Нины, аккуратным, круглым почерком отличницы, на которую очень надеялась ее мама, растившая дочь в одиночку, работавшая на двух работах, чтобы у Нины все было. Я легко опознала этот почерк, когда однажды тетрадь выпала из рук неуклюжей Таньки прямо мне под ноги, наклонилась, подняла тетрадь и протянула его Татьяне, а та так злобно посмотрела на меня, словно я лапала грязными руками дорогую ее сердцу реликвию.

Как-то раз Нина подошла ко мне на перемене и вызывающе спросила:

– Ты тайны хранить умеешь?

– Смотря какие, – ответила я.

– Вот и я сказала, что что доверять тебе нельзя, – Нина продолжала стоять передо мной, загораживая дорогу.

– Твои проблемы, – я попыталась обойти ее, но Нина остановила меня плечом, и, хотя она была выше меня, я не сильно испугалась.

– Пропусти меня, – я старалась говорить спокойно.

Нина отступила, а потом примирительно сказала:

– Ладно, не сердись. Дай мне слово, что никому не расскажешь о том, что узнаешь.

Слово я дала, а Нина протянула мне свою толстую тетрадь, изрядно потрепанную уже, но я не торопилась взять ее в руки.

– Ты же у нас поэтесса, – Нина старалась говорить без иронии, – я хочу, чтобы ты прочитала это и сказала, что думаешь.