Изакку

ИЗАККУ

Предисловие

Дорогой читатель, я с трудом осмелился написать эту книгу. Прежде всего, «Изакку» следует понимать как современный аллегорический роман-притчу. Между тем было бы ошибочным полагать, что все написанное – вымысел.

Автор

ЧАСТЬ 1

НУМЕНАЛЬ

Глава 1

А для того чтобы у вас пропало всякое желание уйти,

знайте, что, если вы это сделаете,

ваша репутация славного рыцаря погибнет навек!1

Вильянти-Монте,

Италия, 2016 г.

Есть такие страны и такие города, в которых все дороги кажутся неслучайными, и, оказавшись там, вдруг осознаешь, что это не ты сам пришел туда, но некая предопределенность шагала вместе с тобой. Вильянти-Монте был одним из таких уголков. От него веяло тоской, он был равнодушен к революциям и до поры был тих. Однако безоблачная жизнь развеялась как забытый сон, когда пресыщенный тайнами старый город оказался больше не в силах нести свое бремя.

Театр оперы и балета был расположен от дома Андре Филлини очень близко. Можно было изучать людей, даже не выходя на улицу. Иногда для этого нередко приходилось ждать вечера. Он садился в большую мягкую подушку, утопленную в кресло, и придавался внимательному изучению прохожих. Мешали ему только безостановочное движение и шум автомобилей, водители которых в обеденные часы, и особенно вечером, будто сходили с ума. Прямо напротив дома они с такой скоростью влетали в поворот, что несколько раз чуть не сбивали детей. Утром, когда солнце бросало свои лучи на стертые в пыль разноцветные породы известняка, детские рисунки на асфальте будто расцветали. В такие минуты сердце Андре наполнялось вдохновением.

Но не каждое утро приносило ему радость. Случалось, что в голову не приходило ни одной толковой мысли. Однажды на рассвете он взял с подоконника рукопись и уселся в свое видавшее виды кресло. Долистав до последней страницы, он удивился, как скоро книга будет готова. «Ну же, думай…» – пробормотал Андре, зажав пересохшими губами сигарету. Внезапно она выпала прямо на рукопись. Он неловко вскочил, взмахнул листами и чуть не пустил по ветру всю стопку бумаг. Ветер все же вырвал из рук одну страницу и унес ее на оживленную в час пик дорогу.

Профессор опустил голову. Лист красиво играл на ветру, этаж за этажом приближаясь к пестрящейся рисунками дороге. «Нет…» – взмолился Андре и рванулся было к лестнице, но вдруг остановился.

Еще вчера он бежал бы в одних шортах, в смешной плетеной шляпе и босой. Скользя по узким мощеным дорожкам, на которые стекала вода от мокрого белья, развешанного прямо над головой, мчался бы наперехват. Но уже было ясно, что догнать страницу не получится. Лист оказался на противоположной стороне дороги, взмывал, подхваченный потоком воздуха от пролетающих мимо машин и летел прочь. Блестяще выполнив фигуру высшего пилотажа, он на секунду повис в воздухе и, роскошно рисуя движениями альпийскую ель, спустился на землю.

Андре смотрел на себя как бы сверху. К этому времени он уже пробегал бы под окнами расположенных ниже домов. В них жили семьи, стоящие на учете в полиции, и их вот-вот должны были выселить за неуплату. Заглядывать к ним в окна считалось опасным: как раз оттуда со всего размаха плеснули ведром воды. К счастью, Филлини наблюдал за всем этим с балкона, а вот лист, опустившись в лужу, утонул в грязи. Бумага впитала воду, оставив на своей поверхности грязное пятно.

Не сдвинувшись с места, Андре равнодушно смотрел вниз. Его будто не касалось, какая часть рукописи была утрачена. Он не собирался спускаться и даже не задумывался о том, чтобы спасти текст. Сев на излюбленное место, через минуту он уже дремал, выпустив из рук всю стопку.

Ему приснился короткий сон. Старый дом у подножия массива Монблан2 окутан густым черным дымом, из окон с красным пламенем вырывался чудовищный крик о помощи. Дом. Пламя. Крик. Андре вскочил от резкого запаха гари. Оказалось, в металлическом горшке догорал давно высохший цветок. Рукопись лежала на полу, огонь ее не касался. «Черте что», – подумал он и, встав, вернулся в дом.

На большом прямоугольном столе, который стоял посреди комнаты, лежали стопки книг, среди которых, как наверно, и в прочих домах, нашлось место таким почтенным авторам, как Федор Достоевский, Теодор Драйзер, Данте Алигьери… По меньшей мере одна книга каждого из этих авторов всегда была на столе. Рядом с книгами красовалась статуя рыцаря на коне с направленным вперед сломанным копьем. В высоту она была около тридцати пяти сантиметров. Никто, кроме профессора, не знал, почему у всадника сломано копье. В самом деле, этот всадник был для него лучшим образцом подражания. Рыцарь со сломанным копьем олицетворял отчаянье и героизм, напоминая ему о том, что никогда нельзя сдаваться, даже в том случае, когда оружие, словно прутик, ломается в твоих руках за считанные секунды до новой схватки.

Он принес кресло с балкона и поставил его в зал. Сидеть в доме, действительно, было практически не на чем. Такому рабочему месту, считал Андре, нет равных. Он искренне верил, что счастье может быть в самом сером уголке этой планеты, но обязательно там, где есть ручка и лист бумаги.

Андре не отличался гостеприимством, без слов намекая гостям, что любит одиночество. Так, например, он усаживал нежданного гостя на единственное в доме кресло, а сам стоял, переминаясь с ноги на ногу, чтобы тот скорее вскочил от неудобства, и, уйдя, еще долго не думал о возвращении. Один из его недавних знакомых даже как-то додумался привезти ему новое кресло. Хорошее кресло. Такое, что оно прекрасно сочеталось бы с общим настроением квартиры, такое, что Андре даже не мог позволить себе от него отказаться. Поэтому ему пришлось избавиться от старого кресла, а новое удобно расположилось у стола. Выполненное из темного дерева, оно было украшено тонкой резьбой и блестело под светом массивной люстры.

Внутреннюю отделку выполнили флорентийские мастера, а мебель была собрана венецианскими. Это не потому, что в других городах или в Вильянти-Монте делали хуже, а лишь затем, чтобы декор отличался от прочих квартир своей самобытностью, что помогало сосредотачиваться и искать вдохновения при написании очередной книги. На потолке красовались картины, смешавшие ряд эпох. Он мог подолгу, запрокинув голову, смотреть на тучные массы облаков, среди которых парила Фортуна с рогом изобилия3, из которого сыпались яркие золотые монеты. По углам были изображены сцены из «Божественной комедии» Данте Алигьери, а вокруг Фортуны, протягивая пальмовые венки, парили дети-ангелы.

Кто-то считал это творение восхитительным полетом фантазии, а кто-то подвергал критике и называл полной нелепицей. Быть может, пытаясь отстраниться от подобных мнений, он и обзавелся одним-единственным креслом. Все это не шло ни в какое сравнение с тем впечатлением, которое оказывали четыре картины Айвазовского, висящие на темных обоях. Когда-то, слышал Андре, художник был влюблен в Италию, и гостил в Неаполе. Картины висели на разных стенах, и в какой бы комнате он ни находился, его всюду окружало таинственное одиночество с видом на тоскливые, местами тревожные морские пейзажи.

Андре никогда не пользовался возможностью приглашать домой работников, которые могли бы починить дверь или установить мебель. Для инструментов у него был определен специальный уголок, иронически украшенный неброским полотном с символом молодого итальянского коммунизма. Именно по этой теме несколько лет назад он защитил докторскую диссертацию, удостоившись лестных отзывов от группы университетских стариков. С тех пор, несмотря на молодой возраст, Андре Филлини нередко стали называть доктором, а иногда и профессором.

Единственным изъяном в окружающем его порядке и во всей этой стройности было отсутствие рабочей одежды. Он то и дело находил в своих карманах куски проволоки, канцелярский нож или маленькую отвертку. В театре или на скамье у набережной они не пригождались, но, случайно находя их в кармане во время вечерней прогулки, Андре мог покорить любую собеседницу растерянной улыбкой, что выдавало в нем мужчину с руками.

Он повесил шляпу на вешалку, зашел в ванную, снял с крючка тонкое полотенце с вафельной поверхностью и намочив, накинул его на плечи. Кондиционер стал барахлить еще с вечера, а это утро было таким же, как всегда: ему не хотелось никого приглашать домой, особенно если это посторонний человек, будь он даже мастером с золотыми конечностями.

Андре бросил на кондиционер пренебрежительный взгляд, широкими шагами пошел в другой конец комнаты и, открыв маленькую дверцу с серпом и молотом, взял инструменты. Спустя пять минут неполадка была устранена. Открыв холодильник, он достал холодный безалкогольный тоник. Часто его мучила изжога, но он не готов был признать, что в этом виноват тоник. И даже в болях в желудке получалось находить вдохновение, воплощая их в очередную историю.

Пробившись сквозь окно, лучи солнца улеглись бледно-желтым квадратом на темный ворсовый ковер. Андре вышел из душа и прошел на цыпочках в зал. Встав перед книжным шкафом, он взял одну из книг и, не выбирая ни автора, ни названия, открыл примерно в середине, затем приставил к лицу и вдохнул ее благоухающий аромат. Глаза закрылись, но стали видеть ярче и живее, чем наяву. Он делал так же, будучи ребенком, когда мысль о писательстве малым зернышком легла в его детское сердце, и созревала там изо дня в день по мере знакомства с классикой литературы. Подростком, он был уверен, что должен непременно писать, иначе какой смысл жить, если ты будешь стерт из памяти людей, как только тебя поглотит неизвестность, называемая «смерть»…

Теперь профессор потянулся за другой книгой. Она стояла на полке ребром, корешком внутрь, что показалось странным. Он взял ее под мышку и вновь сел за рабочее место. Роман был большой: на вид в нем было около пятисот страниц.

Надпись на книге:

АНДРЕ ФИЛЛИНИ

«В НОЧЬ, ЗАБЫТУЮ»

Бестселлер по версии журнала «De Agosto»

Самая трогательная, живая и искренняя история

о том, что мы зовем любовью.

Манфредо Бруни.4

Прозвучал телефонный звонок. Андре неохотно потянулся к мобильнику и, увидев, что звонит брат, взял трубку.

– Да, я слушаю, Маркус.

– Андре? Ну, наконец-то. Заставляешь маму нервничать. Я уже хотел тебя проведать.

– Ну, что там, войну объявили? – мягко спросил Андре.

– Нет…

– А что вы так переживаете? Я дома, со мной все в порядке. Обними маму и скажи, чтобы ни о чем не волновалась.

– Приедешь и обнимешь сам, – ответил Маркус.

– Хорошо, но ты сейчас обязательно ее обними.

– А почему не брал трубку?

– У меня были кое-какие дела. Ты же знаешь, я, когда заработаюсь, обо всем забываю.

– Ты хотел сказать, о родных?

– Что? Ты позвонил, чтобы пристыдить меня?

Андре убрал книгу и встал у окна.

– Ладно, ладно. Прости. Что с твоей книгой?

– Тебе это интересно? Да, ладно. Дай угадаю, тебя попросила об этом мама? – как бы шутя, произнес Андре. – «Спроси, спроси его про книгу», – проговорил он, безобидно изображая ее голос.

В трубке раздался смех.

– Когда ты изображаешь ее, твой голос звенит, как у Уитни Хьюстон5. Разве такой у мамы голос?

Андре тоже рассмеялся.

– Оставь это, а то за столом не о чем будет поговорить, – сказал он брату.

– Так ты не пошутил? Ты приедешь? – прозвучал радостный ответ.

– Да, Маркус, конечно же приеду.

«Мам, Андре приедет».

– Скажи, пусть приготовит моего любимого…

– Да-да, твоего любимого цыпленка парминьяну, – отозвался Маркус. – Мы как раз за месяц, предвкушая долгожданную встречу, начали купать ее в ванночках и гладко выщипали. Мам, передай-ка мне мой фартук.

– Ну все, хватит, шутник, не то мне придется проверить твой уровень греко-римской борьбы.

– Ты знаешь, я никогда не стану с тобой бороться, ты мой брат. Кстати, ты не видел мою шляпу?

– О, ты до сих пор так переживаешь о своей шляпе, будто она впрямь хороша. Эти плетеные шляпы даже на фермах не носят, а я тебя в ней видел на пляже. Лучше пусть она побудет у меня. Я переживаю за твою репутацию.

– Нашел, за что переживать. Я был на пляже всего пару раз за год.

– Все, все, не начинай рассказывать мне о своих моральных устоях. Прошлый век, – сказал Андре, подняв взгляд и встретив пронзительные и пугающие глаза Фортуны.

– Все. Приезжай. Поговорим за столом.

– Да, уже собираюсь, – он отвел взгляд от картин. – Цыпленок парминьяна. Perfetto!6

– И не забудь про мою шляпу.

– Забудь про свою шляпу. Ужас, – сказал Андре и бросив трубку, захихикал.

«А ведь прав он, – с грустью подумал Андре. – «Давно я им не звонил. И не писал».

Глава 2

Ты спрашиваешь, в каком месте

будешь покоиться после смерти?

Там, где покоятся еще не рожденные.7

«Годится», – произнес он тихо, взглянув на свое отражение. Костюм сидел на нем хорошо. Не отворачиваясь от зеркала, Андре дотянулся до комода, на ощупь вынул из него маленькую расческу и двумя волнами уложил слева направо короткие черные волосы. Он еще раз внимательно взглянул на себя. Мать часто ругала его за страсть ко всему черному. На этот раз он угадал, взяв из шкафа рубашку цвета кофе.

С балкона раздался громкий треск. Стеллаж, уставленный цветами, не выдержал тяжести и рухнул. Андре не любил оставлять за собой беспорядок, даже живя в одиночестве. Вернувшись к инструментам, он взял молоток, горсть гвоздей и прибил стеллаж обратно.

Ему тяжело дышалось в последние несколько недель – он курил давно и помногу, что стало сказываться на самочувствии, поэтому верхняя пуговица на рубашке была расстегнута, а галстук, столь им любимый, так и остался висеть в шкафу. Теперь надо было лишь обуться и надеть подаренные отцом старые часы фирмы «Swatch», выпущенные еще в 1985 году. На них даже сохранился «родной» кожаный ремешок. Он приподнял очки, вытер запотевшую переносицу и вновь опустил их на глаза.

Таксопарк находился за домом в нескольких шагах. Это было удобно, потому что Андре отказался от вождения, решив, что будь у него автомобиль, он бы ни за что не встретил на улице людей, ставших архетипами героев его книг.

Направляясь к стоянке такси, он завернул за угол Виа-Монте и прихватил в киоске газету. Читая ее прямо на ходу, он почти уткнулся в один из автомобилей. Это был старый Фиат с зажженным плафоном. В машине сидел упитанный таксист. Этот автомобиль и этого таксиста он видел впервые, в то время, как все остальные ему уже поднадоели. Водители, к которым он обращался, говорили всегда на одни и те же темы: футбол, женщины, еда и редкие посиделки за карточными столами или домино. Андре это раздражало. Особенно сердился он, когда они начинали задавать вопросы по сюжету нового романа, на который никогда в жизни не потратили бы ни одного евро. «На кой тогда спрашивать? Зачем интересоваться тем, от чего ты так далек, и само оно от тебя, по воле судьбы, так же весьма неблизко…»

Он внимательно оглядел машину. Под ручкой была желтая табличка с надписью «Servizio Taxi», за которой следовали цифры, означающие номер лицензии и герб с названием коммуны, от которой было получено это разрешение – Comune di Villianti-Monte. Он также заглянул в салон. Слева в углу была надпись на прейскуранте, которая отображала на четырех языках установленный тариф. Этого было достаточно, чтобы сесть в такси и по пути спокойно читать новости.

Убрав газету и подойдя к таксисту, доктор Филлини несколько раз постучал указательным пальцем по часам, дав понять, что спешит, и быстро объяснил, что ему еще необходимо заехать по пути в магазин. Шофер быстро проложил маршрут по навигатору и назвал сумму. Андре кивнул ему и сел в авто. Таксист, буквально провалившийся под собственным весом в сиденье, почесал затылок, лениво протянул короткую ручонку к ключу зажигания и завел двигатель. Автомобиль тронулся также медленно и лениво. Спустя минуту Андре не сдержался.

– Я спешу. Вы не могли бы ехать быстрее?

– Синьор, эта лошадка не так быстра, как может показаться, – водитель отвечал вежливо, даже с какой-то женственностью, он нелепо улыбался, признавая свою вину, хоть дело до этого вовсе не дошло – клиент еще ни в чем его не обвинял.

Филлини слегка опустил голову и поднял глаза так, что над линзами очков образовалась небольшая щель, в которую можно было косо поглядеть на таксиста. Их взгляды сошлись в зеркале заднего вида. Водитель тут же отвел взгляд, притворившись, будто внимательно следит за дорогой. Андре достал бумажник и протянул ему пять евро, что в полтора раза превышало сумму за предстоящий путь.

– Я живу рядом. В двух шагах от стоянки. Мы будем часто видеться. Хочу сказать вам, хоть у меня и не нет своей машины, но я люблю быструю езду. Иногда, для развлечения я езжу на специальные гоночные трассы, где можно прокатиться с ветерком. Понимаете, о чем я?

– Кажется, понимаю, – пролепетал водитель.

– Простите, я забыл спросить, как вас зовут.

– Пустяшный пустяк, – задыхаясь, произнес таксист. – Меня зовут Морено. Ох и жара, да? – Он вытер ладошкой пот и растер его по рулю.

– Морено, мы еле ползем, – сказал Андре, с трудом оторвав глаза от слов заголовка газеты «Новости культуры».

– Ах да! Простите… Понимаете ли, история-то долгая. Но я постараюсь не тянуть ее слишком сильно, чтобы вас не утомить. Было мне тогда не больше семнадцати лет. Отец-то мой, как и вы, любил быструю езду. Фух, какая жара… Мы, значит, возвращались всей семьей из-за города. Ой… Не оттуда я начал. Моя сестра учится на вокальном. И что-то она в тот день распелась. Громко распелась. Сама в наушниках, нас не слышит. Отец как раз тогда вышел на обгон. Обогнул фуру, за рулем которой был такой же лихач. Надо же было ему повернуться и приказать сестре, ой, то есть дочери, замолчать в ту самую минуту… – Морено замолчал, затем, кашлянув, продолжил. – В нас влетал мото… мотоциклист, представляете!

Таксист поглядел в зеркало, надеясь увидеть в глазах Андре сочувствие или участие, но клиент был далек от темы разговора. «Или монолога», – подумал Морено.

Филлини уже давно его не слушал. Он внимательно читал газету. В левом углу, обтекаемый текстом, был изображен памятник Джакомо Дзанелле8, который Андре помнил еще с детства. Памятник находится в Виченце, нагоняя на прохожих тоску своей болезненной и отчужденной гримасой. Ему уделили в газете целую полосу в честь двухсотлетнего юбилея. Профессор внимательно прочитал статью, после чего одна мысль яркой искрой блеснула в его уме: «Мой славный друг, мой добрый приятель, Джакомо, ты вечен, как твои труды… я жадно завидую тебе…»

Он перевернул страницу и буквально замер. В углу было маленькое фото его старого друга, писателя Эцио Мартино. На фото лицо его было покрыто белой щетиной, глаза совершенно пусты, и весь он был какой-то неузнаваемый, такой, будто кожа с его лица бессильно сползла вниз, неспособная больше умерять отчаянную озлобленность. На руках Эцио были наручники, и все фото было исполосовано решеткой, по ту сторону которой сидел когда-то популярный, любимый критиками писатель и сценарист. Строчкой выше была кричащая надпись, из которой Андре бросилась в глаза фраза «арестован за убийство». Он снял очки, дрожащими пальцами протер их и, надев снова, прочитал более вдумчиво. Надпись звучала все так же неумолимо.

Он нащупал в кармане телефон, и, вынув его, заметил, как дрожат руки. «Что… что я ему скажу?» – прошептал себе Андре, – «Постой, откуда у него телефон?.. его наверно уже давно изъяли».

Глаза опять нехотя опустились на фото. Он не хотел верить. Не мог. Бегло пробежав по короткой статье, он выяснил, что это была авария, и все еще не мог поверить, что сказанное может быть правдой.

«Его жена, наверно, в шоке от этой новости… Надо навестить Иларию. Вдруг ей нужна помощь…»

Он выглянул в окно. Мелькали магазины. Солнечные зайчики перебегали от одного автомобиля к другому, перескакивали тротуары и молнией отражались в стеклянных витринах. Люди были, как манекены: все до единого разодетые в костюмы, они деловито шагали с телефонами, прижатыми к ушам. Их тени сюрреалистично сливались в толщи стен и редкий, меж мощеных дорог, асфальт.

За окном сменялись выцветшие бледно-желтые фасады домов, усыпанные розами и геранями стены и балконы, увитые виноградом арки: на лучах солнца все вступало в игру света и тени. Малые фонтаны журчали, струясь водой, в которой беззаботно плескались дети. Ветер, пронизывал узкие улочки, а в затененных пролетах словно открывались двери в иной мир. В этих незначительных двориках ничто не замерло: все утаенное продолжало вплетаться в быт простых жителей. Всякий раз, когда над Монблан восходило солнце, улицы наполнялись не только светом, но и новым толкованием.

За очередным рекламным щитом мелькнула кишащая людьми рыночная площадь.

– Остановите машину! – вскрикнул Андре. – Остановите, приехали.

– Но… синьор, адрес был др…

– Вот, возьмите это, – он дал таксисту денег за ожидание и вышел из машины. – Ждите меня здесь. Я скоро вернусь.

Морено не успел ничего ответить. Выскочив из машины, его клиент поспешил сквозь многолюдный поток туристов, нахлынувших пчелиным роем на дешевые антикварные лавки. Всюду слышались голоса французов и немцев, которые демонстративно говорили на своих языках, пренебрегая привычным для иностранцев английским. Андре взглянул на часы. Стрелка наползла на самую верхнюю точку циферблата. В кармане зазвонил телефон. Он с неохотой вынул его и посмотрел на экран. Контакт, когда-то записанный, как «Эмилиа Сартори», а спустя два года, «Эмми», ныне превратился в три пока еще не канувшие в Лету буквы «Эм. С.», от которых веяло холодом. Дай волю своим чувствам, он мог бы бросить телефон в приоткрытое окно и забыть о нем, или, скорее, о ней, но… это было недосягаемо, сверх всего, на что он был тогда способен. Он сбросил звонок, но не телефон. В телефоне все жила слепая надежда.

Солнце начинало сильно припекать. Чувствовалось, как во вспотевшей ладони намокает газетный лист. Он остановился и оглянулся. Рядом со статуей плачущего ангела, крылья которого тяжело висели и, будто даже готовы были обвалиться с плеч, дрожащим голосом пел старик. Его плач разносился по площади и утопал в толпе поглощенных заботами людей. Никому не было до него дела.

Некоторые слова профессор Филлини уже где-то слышал…

«Скорбные элегии!» – вспомнил он, – «Не полагай, что, придя чужестранцем в город великий, будешь в народной толпе ты никому не знаком…» – звучало из уст старика.

Он был похож на бездомного, и, скорее всего, таковым и являлся. На нем были выбеленные от долгих лет штаны и тоненькая маечка, которая почти не в силах была скрывать его наготу.

Андре слишком спешил. Ему некогда было слушать этот одновременно прекрасный и чудовищный вопль плачущей души старика, который лился, затмевая одинокой болью жаркий суматошный день. На эмоции не было времени. Он вновь взглянул на часы. 12.05. Песня закончилась очень кстати. Он сунул руку в карман, достал бумажник и, даже не сосчитав, вложил внутрь своего пиджака несколько купюр. Старик сразу обратил на него внимание. Он с надеждой заглянул в узкие темные глаза, полные нежности и сочувствия. Андре подошел к старику, снял с себя пиджак и накинул его на плечи бездомного.

– Возьмите. Это хороший пиджак. Совсем новый. И еще… загляните в карман, может, что-то найдете.

Пиджак свалился с плеч старика. Он продолжал смотреть вслед незнакомца, даже когда тот исчез за домами, долго сидел, глядя на пиджак, затем поднял его, похлопал по карманам и, достав их содержимое, оцепенел. Старик сунул все обратно в карман, встал и тяжело поплелся сквозь ряды чужестранцев.

Пройдя через узкий двор, заросший плющом, Филлини вышел к дому Эцио Мартино. Сердце стало биться чаще, чем обычно и как-то не в такт.... Он подошел к двери, секунду подождал, собравшись с духом, и постучал. Спустя время он постучал снова, но никто так и не отворил. Приложив ухо к двери, но так ничего и не услышав, ему пришлось вернуться. Он шел той же дорогой и скоро оказался на рыночной площади, однако площадь уже была почти пуста. Под статуей ангела тоже никого не было.

– Куда все подевались? – спросил Андре одного из торговцев, который побоялся оставить товар и уйти со всеми.

– Там мужчина бросился вниз. Все так и хотят поглазеть. С ума сошли! – говорил темпераментный торговец, быстро собирая лавку. – Средь бела дня… где такое видано. И не нашел ведь другого места. Выбрал самое людное.

– Где это случилось?

– И вы туда же? Тоже хотите посмотреть на это? Вы наверно из Рима, да?..

Андре не стал развивать этот разговор и решил молча пойти дальше.

– Просто идите вперед, – сказал ему вслед мужчина. – Здесь только одна смотровая площадка.

За рыночной площадью, куда его направил торговец, справа от большого рекламного щита с надписью: «Танцуй и пой, моя Анджела» лесенкой вверх поднимались ветхие, уже, кажется, ставшие достоянием Средневековой истории, частные домики. К обвитым сорняками металлическим перилам по всей длине были привязаны короткие разноцветные свадебные ленточки.

Толпа словно разветвилась. Половина людей ушли по лестнице вниз, половина – вверх на смотровую площадку. Как сверху, так и снизу образовалась оживленная очередь. Андре решил спуститься вниз, обойдя весь поток. Он пошел по дороге, как вдруг из-за спины его послышался шум сирены скорой помощи. Сделав еще несколько шагов по небольшому искусственному оврагу, он увидел лежавшее на камнях тело. Он только теперь задал себе вопрос: «что я здесь делаю?..» В спину подул легкий ветер, от которого, ему стало холодно. Он развернулся и пошел обратно, надеясь, что Морено ждет его в том же месте или где-то поблизости.

С упрямой настойчивостью писателя настигали лихорадочные мысли. Он шел, сунув руки в карманы, не успевая за собственными прерывистыми соображениями, как вдруг из-за угла выскочил автомобиль скорой помощи и так стремительно пронесся рядом, что его обдало ветром. Он посмотрел за ним вслед, но солнце ослепило ему глаза, принудив вновь опустить голову. Вдруг машина, издав шум, остановилась и сдала назад. Водитель отворил дверь кабины, из которой вышел молодой медик.

– Синьор! Прошу, помогите… скорее!

Андре не показалось. Врач обращался к нему. Ни о чем не думая, он побежал к машине скорой помощи.

– Что случилось?

– Вы должны мне помочь… у нас стажерка… она упала в обморок и до сих пор не может прийти в себя. Мне нужна ваша помощь.

– Хорошо, я здесь! – сказал Андре и вошел в внутрь. Он мгновенно побледнел, увидев едва узнаваемое лицо.

На носилках лежал тот самый старик. Тоненькая майка его была полностью пропитана кровью. Весь в ранах, он мог только выдыхать, а вдох ему давался с большим трудом. Старика бросало в дрожь. Жизнь угасала в нем с каждой секундой. Андре с трудом собрался и сел подле больного.

Старик в болезненной горячке пытался что-то сказать, но его слова невозможно было разобрать.

– Вытрите руки и придерживайте ему кислородную маску, – сказал медик, – он сломал челюсть, а эта сумасшедшая, – бросил он в сторону стажерки, которая дрожала и плакала сидя рядом с водителем, – боится к нему подойти.

– Очнись же, очнись, – повторял Андре.

– Он вас не слышит, – сказал врач.

– Но он же в сознании!

– Да, в сознании. В относительном. Он в бреду.

– Вы спасете его?

– Я не знаю… перестаньте задавать вопросы… Вдруг он все же слышит…

– Да. Именно поэтому я призываю его к жизни. Я видел его сегодня. Он пел рядом с рынком и о чем-то скорбел. Это была тяжелая, грустная песня… Наверно у него что-то случилось. Что-то нехорошее.

– Оставьте это, синьор. Я должен доставить его в больницу. Мне только хуже от ваших разговоров. Если я буду копаться в судьбе каждого больного, то вскоре сам наложу на себя руки. Хватит.

– Простите, – тихо произнес Андре.

В последующие минуты он сделал все, как велел медик, но состояние старика только ухудшалось. Все попытки доктора спасти ему жизнь оказались тщетными. Автомобиль сбавил скорость и остановился. Медик написал в журнале время смерти и стал заполнять прочие документы. Он был огорчен, и ничего вокруг не замечал.

– Я должен ехать с вами? – спросил Андре, медленно убрав руку от лица старика и потерев себя за колени.

Медик поднял красные от недосыпания глаза, прикрыл их ладонью и тихо произнес:

– Нет, вы можете идти. Простите, что пришлось вас…

– Вам незачем извиняться. Вы сделали все, что могли. Знаете, мне показалось, что он уже был мертвым… когда пел ту песню.

– Вы впервые видели такое? – спросил врач. – Чтобы человек умер на ваших глазах.

Андре, помрачнев, отвернулся и встал.

– Простите, мне нужно идти…

– Да, конечно… еще раз простите, что поставил вас в неудобное положение.

– Вы все сделали правильно, – сказал он и вышел из машины.

Глава 3

Вопрос о бытии есть как раз вопрос практический,

вопрос, в котором заинтересовано наше бытие,

вопрос жизни и смерти.

И если мы в области права держимся за наше бытие,

то мы не поступимся им и в логике.9

Возвращаясь, он вновь взглянул на часы. Прошло чуть больше получаса, как он вышел из такси. «Как же быстро», – подумал профессор. – «был человек и вот его уже нет…»

Он шел обратно, надеясь встретить Морено в том же месте. Теперь он уже не спешил. И все вокруг него будто также стихло. Андре смотрел вокруг, стараясь идти по редким теням, отброшенным от высоких домов и деревьев. Солнце сливалось с крышами, разбив вокруг себя мерцающий сад пестрящегося света. Из окон слышались веселые мелодии, и пахло жареным мясом, а старики, сидя в тени виноградных рядов, играли в настольные игры, крутя своими древними мундштуками и куря собственноручно выращенный табак. Он решил поговорить с ними.

– Простите, синьор, – обратился он к одному из них. – Можно немного занять ваше время?

– Заблудился что ли? – спросили его.

– Подожди, Лука, ну что ты сразу, – сказал, обращаясь к товарищу, другой старик. – Чего хотел, сынок?

– Тут в двух шагах недавно открыли торговые лавки. Я помню, раньше это было место, где проводили выставки художники и скульпторы. Так вот, один старик пел у статуи ангела, рядом с рынком, он примерно вашего возраста.

– И что дальше? Ты узнал его?

– Нет. Я сегодня впервые его видел.

– И что же ты сюда явился? Зачем он тебе? – спросил другой игрок, размяв в кулаке игральные кости.

Филлини с досадой опустил голову и произнес:

– К нему никто не подходил. А я видел, что его что-то мучает, решил, что он бездомный и хотел помочь, но я очень спешил. Я дал ему свой пиджак, немного денег и ушел, а когда вернулся, его уже не было на том месте. В общем…

Во рту пересохло, он не знал, как это произнести. К нему подступал знакомый с детства страх. «Как же это делают другие люди…»

– Он бросился вниз. С перил…, – сказал он быстро и неуловимо для самого себя.

Лука вскочил и, шагнув вперед, схватил Андре за рубашку.

– Да что ты несешь, болван! Какой черт привел тебя? Ты что, пьян?

Андре помотал головой.

– Я трезв, синьор. Все, что я сказал, правда. Мне жаль… Вы знали его?

– Он… он наш друг, – сказал второй старик. – Где он?

– Его везли на скорой, но не смогли спасти… Он умер по пути в больницу.

– Ну да! Откуда ты знаешь? Тебе что, по телефону сообщили? – крикнул Лука, бросив озлобленный взгляд. – Ренато, да он нас дурачит!

– Я понимаю, вы просто не хотите в это верить. Я был в машине скорой помощи. Он умер на моих глазах.

– Это правда? – спросил его старик по имени Ренато. – Он, правда, умер?..

– Мне очень жаль. – Он подошел ближе. – Этот человек меня потряс… Я не могу забыть его взгляд. Он был очень подавлен.

– Что ты городишь! – повторил Лука, затем повернулся к Ренато и добавил: – Наш приятель разве не в своем уме, чтоб такое учудить?! Может, он вообще о ком-то другом?..

– Лука, ты опять все забыл… У него ведь случилось несчастье, – сказал Ренато.

– Какое несчастье? Какое еще несчастье!

– Рафаэль, принеси скорее лекарства, – крикнул Ренато, поглядев на балкон, где сидел его внук.

– Лекарства, лекарства! – повторил за ним Лука. – Я здоров как бык. Сами пейте свои лекарства… без вас все знаю, – сказал он вдруг, и будто бы смирившись, сел на место.

– Рафа, внучок, иди сюда, – позвал Лука. Он взял у него две белые таблетки, положил на язык и запил водой, затем дотянулся, сорвал с куста несколько гроздьев белого винограда и, положив в пакет, передал мальчику. – А ну, сбегай к Фаусто, наведай старика. Передай ему от меня виноград.

– Ты что делаешь? – отойдя от оцепенения, спросил Ренато. – Куда ты его посылаешь? Иди, иди домой, Рафаэль.

– Бегом! – повторил Лука, и Рафаэль поднялся на носочки. – Мигом, туда и обратно. Скажи Фаусто, что мы навестим его вечером. Все, беги.

– Так значит, он не бездомный? – удивился профессор.

– Ты безумен! – вскрикнул Лука. – Да ты больше похож на бездомного, чем он. Наш Старик богат. А ты, видать, с другой планеты, раз его не знаешь. Фаусто Семприни. Ты разве не слышал о нем? Только невежды его не знают. Он сделал целое состояние на скульптурах, как можно спутать его с бездомным?

– Вообще-то многие с первого взгляда так думают, – сказал Ренато. – Он всегда ходит в рабочей одежде. Для него что мастерская, что улица – одно. Просто одевается, но богат едва ли не как царь Соломон… Глаза нам всегда лгут, ведь и сам Фаусто не стремится показать миру свое богатство.

– Ты почему еще здесь? – Лука так вскрикнул на Рафаэля, что аж зашелся продолжительным кашлем.

На мальчике была широкая майка и короткие шорты, которые он носил, судя по всему, лет с семи. Сейчас ему на вид было десять. Он поправил кепку со знаком Мерседес и рванул, шлепая сланцами по мокрой брусчатке, которую залили водой, чтобы придорожная пыль немного осела.

Андре собрался уходить, но Лука, косо поглядев на него, невежливо попросил остаться.

– Эй, а ты куда собрался?! Пришел, поставил на уши, а теперь решил свалить? Наш старик живее всех живых! Ну что, что? Что глаза вытаращил?

По спине Андре пробежала легкая дрожь.

«Какой абсурд! – подумал он, – старик сошел с ума, не иначе! Превратили смерть друга в комичную сцену… Зачем только я к ним подошел… Они и меня теперь хотят свести с ума».

Ожидая весть мальчика, старики чуть не разругались. Это началось сразу после того, как Андре пренебрег всеми их попытками поймать его на лжи. Он встал в стороне и закурил. Ренато был больше встревожен, и, похоже было на то, что старик что-то знает. А у Луки, судя по всему, были трудности со здоровьем. Одной из его проблем, как догадывался Андре, была кратковременная потеря памяти, которая сразу дала о себе знать. Ренато постоянно что-то ему нашептывал, а тот ахал и кивал головой. Они чем-то делились между собой, в то время как Филлини оставалось только ждать. Он и сам не хотел уходить. Судьба богатого скульптора, который пел траурную песню за минуты до самоубийства, стала для него настоящей загадкой. Он еще не был одержим идеей новой книги, но чувствовал, как происходящее постепенно захватывает его.

Что-то дрогнуло в груди. Впервые в его голову прокралось пугающее сомнение.

И что же, – подумал Андре, – опять все повторяется… круг за кругом. Я жив, а кто-то умирает. Их мысли угасают, а мои продолжают тускло мерцать, рождая все новые вопросы. Что будет, когда иссякнет мое последнее стремление прославиться и обрести бессмертие? Это чувство так близко, как никогда. И потом. Не будет ли Дух жить внутри меня вопреки желанию? Не будет ли он вязнуть в веках, не найдя смерти?

Стало так душно, что пришлось расстегнуть на рубашке третью пуговицу. По лбу катились капли пота. Через минуту зазвучал телефон. На экране отобразилось имя брата.

– Маркус! Прости, брат, я попал в непростое положение… Я опаздываю, да? – Андре взглянул на часы. 13:25. – Прости, Маркус. Я постараюсь приехать как можно скорее.

– Что случилось?

– Все в порядке, не переживай. Приеду и все расскажу.

– Уверен?

– Да.

– Скажи, если я могу чем-то помочь.

– Нет, брат, это вряд ли. Если обед остывает, вы можете…

– Когда нам тебя ждать?

– Я приеду где-то через час.

– Хорошо, – вздохнул Маркус. – Мы ждем.

– Я мигом.

Рафаэль прибежал спустя десять минут. К тому времени Андре выкурил две сигареты и стал уже раздраженно ходить по кругу.

– Ну что? Идет? – спросил Лука.

– Меня не пустили, – сказал Рафаэль. – Полицейские сказали мне, чтобы я шел домой.

– Господи! – взмолился Лука. – Боже мой…

Ренато обнял его, и они оба зарыдали.

Склоняясь над перилами и куря уже третью сигарету, Андре Филлини смотрел вниз. Улица, на которой он находился, была расположена так высоко, что город внизу больше походил на макет. Сам того не желая, он задумался, каково это падать с большой высоты… Он так напрягся от этой мысли, что голова почти закружилась. Пришлось отойти от перил. Бросив и притоптав сигарету, от которой остался один фильтр, он подошел к растерянным старикам.

– Мне жаль. Знаете, я попробую разобраться, если вы поможете.

– Давай не сейчас, – сказал Ренато.

Андре увидел в его глазах беспомощность и боль. Он молча кивнул старику и завернул в переулок. Такси стоял в двадцати шагах от прежнего места. Морено счел настоящей удачей возить известного человека, который к тому же при деньгах, и решил не отпускать его, пока тот сам этого не попросит.

Увидев клиента, Морено подтянул живот, и буквально вывалился из такси, чтобы открыть перед ним дверь.

– Прошу, синьор. Присаживайтесь, – протянул он женским голоском. – Скоро ж вы вернулись.

– Спасибо, что не уехали. Ну, а вот это лишнее – ни к чему меня так встречать.

Андре сел в машину и еще десять секунд ждал, когда таксист втиснет себя обратно в салон.

– Остановите у магазина «Casa del cappello»10.

– Хорошо, это как раз по пути, – с грустью ответил Морено. – Признаюсь, готов возить вас хоть целый день. Хоть каждый день.

– Это вряд ли, Морено.

– Да? – все с тем же тоном спросил таксист. – Вам что-то не понравилось, да?

– Вы слишком медленно едете. Вот надавили бы на газ, – совсем другое дело. А вы еле ползете.

Морено поднял глаза. Он включил радио, как-то смешно и хитро кашлянул, и резко надавил на газ. Автомобиль заревел, но быстрее стал ехать лишь спустя полминуты. Морено с трудом справлялся с управлением, хоть и превысил свою привычную скорость всего на несколько километров в час.

Андре откинулся на сиденье. Он тонул в красно-желтых абстракциях, возникавших перед его закрытыми глазами, на которые падал, прерывающийся деревьями и домами, солнечный свет. «Надо же, – подумал он. – Как все-таки бесхитростна смерть. Наверно, когда-то и я так умру. На руках у совершенно незнакомых мне людей. Но старик… Фаусто… что же с ним случилось?.. Не может человек кинуться с высоты на камни, не лишившись прежде смысла жизни…»

– Приехали, – сказал Морено. – Мне ждать здесь?

– Да. Я быстро.

Зайдя внутрь, он оглянулся по сторонам и глубоко вдохнул парящий в воздухе запах войлока, смешанного с ароматом фирменных духов от владельца магазина Джана Пьеро Вентолы. Это место было каким-то сказочным. В нем будто сохранился дух прошлого столетия, хотя и был открыт магазин не так давно, но атмосфера старины в нем была выдержана с особым старанием.

– Тот манекен, что стоит прямо за стеклянной витриной, должно быть, привлекает немало женских взглядов, – сказал он продавцу. – Очень стильно. Кстати, позвольте поинтересоваться, почему у вас нет продавщиц-женщин?

– Они ничего не смыслят в шляпах, – с легкой ухмылкой ответил молодой человек. – Но во всем остальном они хороши. Если вы ищете подружку, то есть тут одно… – он произносил это с дурацкой, но привлекательной улыбкой холостяка.

– Нет-нет, я не ошибся адресом. Мне нужна хорошая шляпа. Только не черная, а то под ней голова потеет. «У моего брата небольшая залысина», – подумал Андре и едва сдержался, чтобы не произнести это вслух.

– Есть практически в любых расцветках, только скажите, какой цвет вас устроит. Предлагаю вот такую, – продавец потянулся за шляпой, но покупатель его прервал.

Он присмотрел одну из шляп, которая висела прямо над его головой. «Темная… чуть темнее, чем хотелось бы, – как показалось ему на первый взгляд, – но хороша, даже слишком».

– Дайте, пожалуйста, вон ту. – Он показал на темно-коричневую фетровую шляпу с черной матовой лентой.

– Хороший выбор! – сказал ему продавец, пробив товар и, поблагодарив за покупку, вежливо помахал ему рукой.

Выйдя из магазина, Андре позвонил брату и сказал ему, что будет через пять минут. Купив поблизости цветы, он сел в машину, и она помчала на Sormani strada11.

Глава 4

Но, слишком прямолинейный и упрямый, Марций не догадывался,

что победа над кем бы то ни было и во что бы то ни стало

свидетельствует не о храбрости, а о немощи и безволии— ведь ярость,

подобно опухоли, порождает больная и страдающая часть души…12

Дом, в котором жили Маркус и Бертина, брат и мама профессора, был маленьким, он больше напоминал чердак. Найти нужную квартиру в этом муравейнике для непосвященного человека было делом почти невозможным. Дом буквально подняли из руин после ряда стихийных бедствий почти сотню лет назад, но никого особо не беспокоило его аварийное состояние. Строители в то время, кажется, даже не имели четкого плана, строили, импровизируя, из того, что было под рукой, чтобы как можно скорее заселить нуждающиеся в помощи семьи.

Андре нечасто приезжал их навестить. Он и не помнил, когда в последний раз здесь бывал. Может, месяц, а может и три тому назад он привез им полный холодильник продуктов.

Несмотря на это, ему всегда были рады. Он и в этот раз, как и в любой другой, стучал в их дверь, опустив голову от внезапно нахлынувшего чувства вины. Прислушиваясь к приближающимся с той стороны двери шагам, Андре бросил взгляд на часы. 14:15. «Придется остаться подольше, – подумал он, – иначе обидятся, что опоздал на целый час, да еще и спешу уйти».

Дверь открылась. За ней стоял Маркус. Он был почти на голову выше своего брата, хотя и младше на четыре года. Маркус с детства занимался борьбой, отчего шея сделалась очень широкой, переходящей в большие скулы. Несмотря на это, взгляд у него всегда был добрым, даже чересчур мягким. У него были большие карие глаза. В выборе гардероба Маркус ориентировался исключительно на собственный вкус. Мнение других по этому поводу его не интересовало, хоть кто-то и мог посчитать его старомодным. В тот день на нем была серая футболка с надписью «папа». Ее подарили друзья Маркуса, потому что у него рано стали выпадать на макушке волосы и над ним стали подшучивать, называя папой. Маркус, хоть и не одобрил такой подарок, но не прочь был носить его дома, поднимая матери настроение.

Взглянув на брата своими большими добрыми глазами, он пожал ему руку, обнял и пригласил в дом.

Андре протянул из-за спины новую шляпу и передал ее Маркусу. В той же руке он держал цветы.

– Прости, цветы не тебе, – сказал он, добродушно улыбаясь. – И еще прости за то, что я опоздал. Непростое выдалось утро.

– Да, брось ты, это мне? В этой шляпе я по меньшей мере буду похож на Франко Неро!13 Можно, да? – Он робко взял свою новую шляпу, держа ее обеими руками, и на секунду застыл. – Она же такая… Андре, спасибо! Пойдем. Расскажешь за столом, что за непростой у тебя день.

– Не хочу испортить вам аппетит. Лучше расскажу потом.

Маркус с тревогой взглянул на брата. Андре знал этот взгляд с детства: Маркус одаривал им старшего брата, когда подозревал за ним какие-то тайные проделки, которых он так боялся.

– Все в порядке? – спросил Маркус пересохшими губами.

«Да, со мной все хорошо», – ответил старший брат, коротко кивнув.

– Ладно, пойдем за стол. Кстати, от тебя пахнет чем-то паленым. Ты что-то поджег? – Маркус рассмеялся и похлопал брата по плечу, но в тот же миг взволнованно напрягся.

– Да, – ответил Андре. – Поджег кукурузное поле на твоей голове.

Тревога улетучилась, Маркус расхохотался. Смеясь и подшучивая друг над другом, они вошли в крохотный зал, в котором стоял маленький стол. На нем были аккуратно расставлены тарелки, разложены вилки и ножи, а посередине возвышалась большая хрустальная ваза с фруктами. Телевизор был выключен еще с тех пор, как мать с отцом разошлись, и отец переехал в соседний квартал.

– От меня правда пахнет дымом? Все-таки и вещи пропахли…

– Да, слегка. У тебя что, случился пожар?!

– Нет. Я случайно подпалил старый цветок на балконе.

– Опять забыл полить цветы?

– Да, у меня все как обычно. А где мама?

– Она на кухне. Садись, сейчас я ее позову.

– Я сам.

Андре вышел в коридор. Он медленно шел, держа в левой руке букет, а пальцами другой руки касался стен дома, который погружал его в воспоминания. В этом сыром доме прошла только его юность. Дом детства был где-то далеко, почти у самого подножия горы Монблан. О нем трудно было думать, о нем не хотелось вспоминать… и счастье в том доме помнилось совсем смутно. Обходя одну из комнат, он быстро отвел взгляд, но, как и всегда, от собственного воображения отвернуться не удалось: оно выстроило комнату в точности, как есть. С единственной солнечной стороны сырой и угрюмой квартиры под окном стояла пустая детская коляска. Это был самый тихий уголок Вселенной. Андре прибавил шаг, будто на последнем дыхании вынырнув на поверхность воды, жадно и отчаянно глотнул воздух. К счастью, кухня была совсем рядом.

– Здравствуй, мама.

Бертина не слышала сына, она склонилась над раковиной и мыла руки. Он с полминуты стоял молча, и только потом понял, что она уже давно помыла их, но о чем-то задумалась, забыв выключить кран. Одета она была, как всегда, скромно и просто. Такая манера одеваться появилась у нее не с возрастом, она существовала ровно столько, сколько Андре ее помнил. На Бертине было серое платье, поверх которого был надет фартук кремового цвета. Темные каштановые волосы она всегда убирала назад, чтобы они не мешали работать. Карие глаза казались уставшими, они резко выделялись на бледном лице. Руки были худыми, а мускулы, под тоненькой кожей, играли при каждом движении. Она походила на безымянную труженицу, которая никогда не ропщет, не требует и не смеет даже просить сверх того, что ей предложит жизнь.

Мать заметила сына только когда тот шагнул вперед. Ее захлестнула нежность.

– Мама, – с волнением произнес Андре. – Он шагнул к ней, обнял и, подарив цветы, поцеловал в порозовевшие щеки.

Бертина старалась не намочить ему спину, но даже так он чувствовал, как крепко она его обнимает. По его плечам побежали мурашки.

– Сынок, – проговорила она, чуть пошевелив губами. – Ты так редко приезжаешь… Я очень соскучилась.

– Мама, – повторил он, как дитя, которому хочется так много сказать, но запас слов ограничивается лишь одним-единственным и нежным «Мама».

Тут к ним подошел Маркус и длинными ручищами обнял сразу двоих.

«Запомни, запомни этот миг», – приказал себе доктор Филлини. – «Это лучший миг в твоей жизни».

Мгновение это было похоже на птичий щебет, которым гласит само Древо жизни.

– Мои хорошие, мои золотые, – светясь от счастья и улыбаясь, говорила мать.

– Ну что, пойдемте за стол? – предложил Маркус.

– Да! Я сильно проголодался, – сказал Андре и, как-то смешно выскользнув из их объятий, направился к столу. – Я не советовал бы вам опаздывать. – Пошутил он.

Бертина, все еще улыбаясь, но без особой вежливости произнесла:

– Мы еще не помолились.

– Опять? – Андре тут же попытался замаскировать кашлем вырвавшееся у него слово. Когда он заметил, что это не помогло, он рассмеялся и, встав, снова обнял маму. – Да, хорошая идея. Поблагодарим судьбу за эту пищу!

– Ты хотел сказать, Бога, верно? – хитро и радостно произнесла мать.

– Как скажешь, мама.

Они закрыли глаза и помолились. В отличае от Маркуса и Бертины, Андре был все это время сосредоточен на дурманящем аромате парминьяны.

– Ну что же, хватит меня мучить, – смеясь, сказал он матери и потянулся к тарелке.

– Ты не меняешься, – уличила его Бертина. – Весь в отца. Он тоже, прежде чем сесть за стол, всегда ворчал, когда мы хотели молиться. Ах, это его ворчание, – грустно произнесла она, опустив глаза. Она поджала губы и глубоко вздохнула.

– Все хорошо, мама, ты знаешь, я не так уж и против…

– Дело не в том, против ты, или нет… дело важное. «Спасение души», знаешь ли, это не те слова, к которым нужно подобрать красивую рифму. Это вопрос жизни и…

Андре едва не подавился.

– Мама, пожалуйста, хватит… Расскажи о том, как вы тут живете. Маркус мне ничего не рассказывает. Он не нашел невесту? Тебе нужна помощница.

Бертина спрятала красные ладони и почти съежилась.

– Странно, что ты говоришь об этом брату. Он ведь младше тебя. Вот тебе-то в самый раз жениться. У твоего отца, между прочим, в твоем возрасте было уже двое детей.

– Мое время еще не пришло, – с гордостью ответил Андре.

– Ладно, давайте покушаем, а то остывает, – предложил Маркус. – Поговорим за чашкой чая, я сегодня купил хороший английский листовой чай.

– Ты всегда так говоришь, но сколько бы я ни пытался, у меня никогда не получается отличить один чай от другого. Завяжите мне глаза, дайте настояться самому дешевому и самому дорогому чаю – я никогда в жизни не смогу угадать, какой из них вкуснее.

– Но ведь дело не в цене. И даже не во вкусе.

– Вот, так, да! А в чем же? – Андре хотел пошутить, но отвлекся на кусок поджаристого цыпленка.

– Хороший чай располагает к приятной беседе. Право, не знаю, как это Господь сумел устроить, – сказал Маркус и добавил ему в тарелку спагетти с томатным соусом. – Кушай.

Они молча принялись за поздний обед, и как только закончили есть, Бертина пошла за чаем.

– А ведь мама права, – сказал Маркус, как только они с Андре остались наедине. – Что-то припозднился ты с женитьбой. Двадцать девять лет, уже скоро тридцать – пора.

– Филлини младший что-то завелся. Не учи ученого, – сказал он, откусывая кусочек куриной грудки. – Что, веришь в любовь?

– Конечно, – неловко рассмеявшись, ответил Маркус.

– Нельзя жениться просто так, от одного желания, это тебе не тренировочный полигон – это настоящая война.

Маркус улыбнулся.

«Да-да, – пробубнил Андре, доедая свой кусок, – «настоящая война с раненными и жертвами, с разделом территорий и неизгладимой болью утрат. А для того, кто придумал любовь, это всего-навсего математика».

– В самом деле я и не планирую тебя учить, я только хотел… – он задумался, но не смог как следует выразить мысли. – Мы с мамой беспокоимся за тебя. Ты занимаешься совсем не тем, в чем твое призвание.

– Что?! Маркус, не начинай. У меня от таких разговоров потом бессонница.

– Ну вот. Я еще ничего не успел сказать, а ты уже ощетинился.

– Не рассказывай сказки. Смотри. Вот твоя следующая фраза: «Ты тратишь время впустую, балуя прихоти жадных до крови читателей», – Сказал он голосом Маркуса. – «Да-да, они любят кровь, вот и читают твои книги…»

Маркус помотал головой.

– Ты хочешь мне возразить? Хорошо, скажи, много ли я написал книг? Две? Пять? Семь?

Маркус задумался. Он не знал, что ответить, борясь с чувством тяжести – он искренне сожалел.

– Я не хочу ставить тебя в неудобное положение, – убедительно сказал Андре. – Не хочу поучать – с этим хорошо справляется мама. Просто знай, что ваша поддержка для меня принципиально важна, но ее нет. Я огорчен этим, Маркус, потому что единственный человек в нашей семье, который способен меня понять – наш отец, а его в этом доме почему-то нет.

– Не надо говорить о нем сейчас, – сказал Маркус. – Мы уже обсуждали это, и я не хочу ругаться.

– У меня нет сил терпеть твое детское упрямство. Ты видел, как мама похудела? Это все твой эгоизм!

– Ты серьезно? В отличие от тебя, я вижу ее каждый день, и рад сообщить, что мама стала стройнее. Она помолодела.

Андре взял брата за плечо и, притянув его к себе, прошептал:

– Ты говоришь глупость… что ты понимаешь! – он говорил с трудом владея собой, сжав зубы и невольно ими заскрежетав. – Отец не может вернуться домой не из-за мамы, а из-за тебя. Помолчи и послушай. У меня есть деньги. Я помогу тебе купить квартиру. Дай маме спокойно провести старость с отцом. Они поладят. Она уже простила ему… как ты это не видишь?

– Она не простила его. А ты сам простил бы?

– Говорю тебе, хватит! Ты слишком молод, что ты в этом понимаешь? Они прожили вместе двадцать четыре года. Тебе меньше лет. Я не могу больше смотреть на это. Она как призрак среди холодных стен этого опустевшего дома, совсем одна. Ты живешь с ней, но это не спасет ее от одиночества.

Лицо и уши Маркуса покраснели. Он потер пальцами лоб и сложил руки на стол.

Бертина принесла чай и разлила его по чашкам. Комнату наполнил запах мяты, цитруса и цветов бузины.

– Ну, что, – начала Бертина, – рассказывай, что у тебя новенького?

– А что у меня может быть нового? Живу там же, днем пишу, вечерами сижу на балконе с бутылкой вина и наблюдаю за людьми, которые вечно куда-то опаздывают. Для кого-то это трата времени, а для меня – настоящая жизнь. Кажется, наблюдая каждый день за людьми, я научился их понимать. Взрослею с каждой книгой. И все потому, что я стал обращать внимание на мелочи. Сама ценность жизни, в общем-то, кроется в бесконечных мелочах.

– Да? И на что ты обратил внимание, зайдя в наш дом? – спросил Маркус.

– Что в нем нет папы.

После его слов наступила минутная тишина.

– Сынок, пожалуйста, давай не будем говорить о папе, – сказала Бертина. – Не нужно, ладно?

– Это Маркус тебя так настроил? У него в голове живет неугомонный таракан, который обгрыз всю память. Мам, но неужели и ты все забыла?..

– Ничего… ничего я не забыла! Хватит, – с отчаяньем произнесла Бертина. – Андре, не мучай меня, прошу.

– Мама… – он подошел и обнял ее исхудалые руки. – Мы вернем его. Он ошибся, но он ведь наш отец. Он… наш отец, – Андре поглядел в ее глаза. Он верил, что сердце матери будет биться до тех пор, пока в нем живет любовь.

Бертина не сдержала слез и ушла в другую комнату. Маркус тут же бросил в брата раздраженный взгляд.

– Добился своего?

– В общем-то да, – сказал Андре. – Теперь она знает, что не одна она хочет вернуть отца. Теперь вся ее забота будет только о том, как сделать, чтобы вы ужились в одном доме, и поэтому, брат, нам надо присмотреть тебе отдельную квартиру. Ты больше не будешь беспокоить маму своей слепой ревностью. Хватит вести себя, как подросток.

– Ты слышишь себя? – возмутился Маркус. – Кажется, деньги так вскружили тебе голову, что ты смотришь на мир сквозь водяные знаки своих купюр. Ни мне, ни маме не нужен новый дом.

– Маркус, неужели ты меня так плохо знаешь? Я никогда не был жадным до денег, да, порой я ими разбрасываюсь, но только потому, что почитаю их за мусор. Но вот из-за вашего упрямства мне приходится помогать посторонним, в то время как самые близкие мне люди брезгуют моей помощью. Как тебе объяснить, что в моем желании купить тебе жилье нет пафоса? Я только хочу, чтобы отец вернулся в дом, который всегда будет без него пустым. Я хочу, чтобы мама улыбалась как раньше, а не ради нас… она уже не молода. Твои принципы ей не по плечу.

Маркус задумался и, подойдя к высокой тумбе, снял с Библии белую ткань. Он сложил ее вчетверо и убрал. Книга казалась толще других из-за большого количества пометок. Он взял ее в руки, пальцами быстро перебрал закладки и остановился на одной из них.

– Я прочитаю тебе кое-что. Если так заботишься о маме, послушай.

Андре уперся локтем в стол и вложил подбородок в подставленную ладонь. Он опустил глаза, предположив заранее, что услышит что-то очень знакомое, потому что в Библии ничего не изменилось с тех пор, когда он был еще ребенком, и мать читала ее, укладывая сына спать.

– Позови маму, пусть видит, как я слушаю мифы древней Палестины и радуется.

– Это не мифы. Это истина, которую…

– …передавали из поколения в поколение, – сказала Бертина, войдя в зал, и сев ближе к старшему сыну.

Она быстро справилась с эмоциями и даже искренне улыбалась. Заметив одобрительный взгляд старшего сына, она набралась смелости что-то прояснить.

– Маркус, прости, сынок, быть может, я тебя сегодня огорчу… – с этого места она говорила медленно, убедительно и вдумчиво, умолкая, затем акцентируя внимание на каждом своем слове. – Всякий раз, когда речь заходит о нас с Костантино, вы должны понимать, что помимо отношений «мать и сын» или «отец и сын», есть еще нечто глубокое и личное: «муж и жена». У нас с ним никогда не было тайн.

– Кроме одной, – перебил Маркус, и его будто обдало жаром. Он взял со стола салфетку и промокнул выступивший на веках пот.

– Не перебивай, – сказал Андре, сложив очки и положив их на стол.

Закрыв глаза, он внимательно слушал голос матери. Каждое ее слово, крупица за крупицей, собирало в его памяти целую жизнь. Память профессора была не последовательной и собирательной, она была малоуязвимой в отношении времени и не была разбита на отдельные части мозаики. Иногда, казалось ему, он помнил все с самого раннего детства, – все, чего не помнят другие люди. Он помнил свою первую эмоцию, а точнее сказать, реакцию, помнил и то, как мгновенно сомкнул глаза, обожженные колючим светом жизни. Во всяком случае, он был в этом убежден. Чаще воспоминания приносили боль.

– Маркус, – обратилась Бертина, – твой отец никогда ничего от меня не скрывал. Именно поэтому мы все знаем. Он пришел не через год, месяц или пару недель. Костантино не мог бы с этим спокойно жить, поэтому пришел и рассказал мне все в тот же день. Мне очень жаль, что вы это услышали. Если бы вы не подняли отца, а вместе с ним и меня, на дыбы, я смирилась бы со случившимся и все было бы хорошо. Я могу допустить и такое, что он стал бы ценить нас еще больше. Такое у взрослых бывает. Ошибки многому нас учат. Эта девчонка… она ничего для него не значит… я уверена…

– Мам, прости, что тебе приходится нам это объяснять, – сказал Андре. – Мы с Маркусом все обсудили. Я сегодня же навещу отца и поговорю с ним, скажу, что ты готова принять его, готова простить и начать все сначала. Ты же готова?

– Я не хочу ничего начинать сначала, – прервала Бертина. – Я благодарна ему за все, кто бы что ни говорил. Мы с ним прекрасно начали, и было это давным-давно. Ведь когда Адам и Ева согрешили в Эдемском саду, Бог не стал уничтожать мир и созидать новый: Он оставил все как есть, и мы продолжаем… Просто продолжаем.

– Спасибо, мама, – подойдя, он обнял ее.

Маркус сжал челюсть и опустил голову. Он хотел вытереть слезы прежде, чем они упадут с его глаз, но не успел. Они блеснули и покатились вниз. Маркус также подошел и обнял маму, прося прощения и целуя ее худые, покрасневшие от повседневных дел, пальцы.

– Ну хватит, сынок, я ни в чем тебя не виню.

– Славный день, – с улыбкой сказал он матери, и тут же осекся. В его ушах появился отдаленный звон, который с каждой секундой становился громче, и вот он преобразился в голос, и Андре узнал его. Это была песня старика, прыгнувшего с обрыва. – Мне нужно ехать, – сказал он, взяв со стола очки.

– Куда? – спросила Бертина. – Мы даже покушать не успели толком. Неужели тебе не о чем с нами поговорить?

– Ну…

– Ты погляди, мам, он задумался, – сказал Маркус.

– Конечно есть, – неловко рассмеялся Андре, – просто сегодня выдался непростой день.

– Так, что случилось? – спросил его брат, большим глотком допив остывший чай. – Ты весь день был сам не свой.

– А, ну-ка, с этого места поподробнее, – включилась обеспокоенная мать.

– А, это пустяк. Я всю ночь писал, уснул где-то в три, но меня разбудил незнакомый пьяный тип. Перепутал дом, кричал имя какой-то женщины и стучал в мою дверь. Я с трудом встал. Выпроводил его, по привычке сел на балконе, закурил и стал читать в полудреме свои записи. В эту минуту поднялся ветер и сбил сигаретный уголек на рукопись. Я что-то заметался, и тут ветер унес у меня из рук лист. Короче говоря, пока я отвлекся на весь этот сумбур, на балконе загорелся высохший цветок.

– Дева Мария! – взмолилась Бертина. – Дом-то не сгорел?!

Когда она задала вопрос, у Андре вновь зазвонил телефон. «Эм. С.». На этот раз он сбросил почти в ту же секунду. Ладони стали потеть только потом, когда он вспомнил, с каким трепетом раньше принимал ее входящий звонок.

– Ну? Что с домом? – повторила Бертина, застыв с ложкой в руке.

– Да нет же, говорю, – пустяк. Цветок стоял в металлическом горшке. Повезло, не то вспыхнул бы мой дворец в одночасье.

– Так и не научился вовремя поливать цветы, – говорила она, в шутку отчитывая сына. – И зачем только я тебе их привожу? Раз не бросаешь курить, так будь добр, научись хотя бы ухаживать за цветами, чтобы сохранить гармонию в природе.

– Гармонию в природе? – улыбнулся он. – Не училась ли ты мудрости у Гаутамы?14 По-моему, в тот раз вы были христианами.

– Прости ему, Господи, – расстроенно произнесла Бертина. – Никогда так не шути!

– Ну, что я такого сказал? Это всего лишь шутка. Я обидел тебя?

Она смотрела на него, как на дитя, которое еще так мало, что еще не видит своих ошибок.

– До чего я устала, – так же тихо и угрюмо произнесла она, едва пошевелив губами. – Я молюсь за тебя день и ночь, умоляю Господа о твоей душе, но ты так черств и несправедлив к Нему…

– Мам, – хотел он ее остановить, но Бертина, совсем не слышав его, продолжала.

– Ты сделался кумиром самому себе. Скажи, когда ты в последний раз молился? Когда?

– Мам, ну прекращай.

– Ты духовно опустошен и немощен, – тяжело нахмурившись, сказала Бертина.

– Все! Хватит! – вскрикнул Андре, ударив ладонью по столу. – Вы опять заманили меня в свою западню? Вы пытаетесь меня поймать? Я здесь как муха в паутине… Посмотрите, – он встал. – Посмотрите, где мы сидим. Этот стол такой крохотный, что мне все время приходилось собирать плечи и держать ладони вместе, чтобы случайно не уронить вазу. Поднимите глаза, посмотрите на эти потеки на потолке, оставленные дождем или слезами Бога, которому вы молитесь. И теперь вы называете меня немощным? Скажите своему Богу, когда ему в следующий раз нечем будет воздать вам за молитвы, пусть придет ко мне, я дам ему взаймы.

– Прекрати, – сказал Маркус. – Ты не имеешь права так гово…

– Имею. Раз уж я собственными силами должен содержать себя, то имеет ли кто-то право меня ограничивать? Послушайте… послушайте меня. Вы прекрасно знаете, что я читал Библию. Вы знаете, что многое в этой книге мне близко. Но как мне до вас достучаться? Я никогда не нуждался в том, кому вы поклоняетесь. Я не чувствую никакой связи между мной и той сущностью, которую вы называете Богом. Но не беспокойтесь за меня, я и без него буду жить вечно. Я обеспечу себе это сам.

Андре говорил убедительно. Он смотрел Бертине прямо в глаза, не отводил их ни на секунду. Мать, в ответ на его слова, могла только бороться с собой, чтобы не показать ему всю накопившуюся боль.

– Я поделюсь! – сказал Андре. – Поделюсь с вами, если вы дадите мне все сказать до конца. Неужели я стал для вас совсем чужим? Я рос здесь, в этом доме, мы делили один кусок хлеба, и были времена, когда мы доедали и донашивали друг за другом… Теперь, когда все наладилось, вы хотите обвинить меня в предательстве?

Мать не сдержала слез.

– О каком предательстве ты говоришь? Разве мы сказали что-то такое? – хмуро спросил Маркус.

– Именно так вы обращаетесь со мной. Будто я отвернулся от вас и иду своим путем. Но это не так. Я дорожу вами и считаю, что каждый мужчина должен всегда помнить то место, где он вырос, тех людей, которые его воспитали. Но теперь я вас не понимаю. Когда я вырос, стал задавать себе вопросы и нашел на них ответы, вы перестали меня уважать. Именно по этой причине я и стал позволять себе шутки в сторону вашей веры. Когда вы говорите, что вечная жизнь, в которую я верю, вымысел, мне также неприятно, как и вам, когда вы слышите колкое слово в адрес Бога. Ведь это можно понять?

Маркус глубоко вдохнул и медленно выдохнул, глядя куда-то в сторону.

– В чем же заключается твоя вера? – спросила Бертина, на этот раз, пытаясь его понять.

– Как и любая другая вера, она заключается в стремлении к вечности. Я абсолютно убежден, что каждый человек сам добивается своего бессмертия. Мне искренне жаль, что не все еще это поняли. Вы слышали что-нибудь о феномене героизма? О том, что герои живут вечно? Ведь когда-то этой надеждой жили древние греки, скандинавы, славяне… они не боялись смерти, потому что верили, что их герои бессмертны. Вам о чем-то говорят произведения «Энеида», «Деяния божественного Августа» или «Махабхарата»? Понятно, что ценности изменились, люди стали иначе мыслить, ставят перед собой совершенно другие цели, но, тем не менее, героизм остался. Он был всегда. С самых первых мгновений, когда появился человек, он стал сражаться за свое существование, добывал огонь, покорял сердце женщины. Каждый по-своему стремился проявить храбрость, перебороть страх, покрыть очередной победой свою природную уязвимость. Я с гордостью могу сказать, что культ героизма воскрес в современном обществе, люди перестали бояться смерти. Не знаю, стоит ли объяснять вам, что такое религиозный гуманизм, но и он не идет в сравнение с героизацией личности… Другое дело – великие полководцы, музыканты, ученые…

– Писатели, – буднично добавил Маркус.

– И писатели заслуживают этого не меньше остальных. Благодаря книгам я буду жить вечно. Вы привыкли к слову «спасение»? Так вот, я скажу вам, можно спастись достижением глобальной цели, способной потрясти умы, и тем самым поместить себя самое в живой архив мироздания. В этом и заключается суть – героическая фабула Бытия.

– Ты пытаешься запутать нас умными словами? Мне достаточно было философии в университете, – отвечал Маркус. – Знаешь, брат, ты меня прости, но это все полная бессмыслица. Ты хочешь вернуться к культу героизма, когда человечество перелистнуло эту страницу и давно о нем позабыло. Взять, например, Вторую мировую. За что сражались люди? Они ведь тоже считали себя героями? Хотели, чтобы на их кителях висели ордена и медали. И чем все закончилось? Погибли десятки миллионов. Большинство из них сражались как герои, но их имена стерты с памяти людей навсегда. О какой вечности идет речь?

Андре молча ждал продолжения. В случаях, когда не удавалось дать ответ сразу, он тактично выжидал подходящей минуты.

– И скажу тебе: нет героического поступка, превыше совершенного Христом, – добавил Маркус.

– О, я не собираюсь оспаривать это! – к удивлению брата и матери, сказал Андре. – Как раз об этом я и говорю. Иисус – прекрасный пример того, как можно остаться в веках. Он совершил настоящую революцию. Прошло две тысячи лет, а Он все ходит притчей во языцех.

Когда Андре произносил эти слова, Маркус и Бертина затаили дыхание. Они не верили своим ушам, отказывались понимать, к чему он ведет.

Андре продолжал:

– Вы представьте себе только, как, не имея возможности глобальной коммуникации, ему удалось заявить о себе на весь мир! Ведь ему не пришлось для этого вставать на путь войны или заниматься искусством. Это что-то невероятное. Он настоящий герой, с этим я никогда не возьмусь спорить. Вопрос в другом. Чего Он хотел добиться?

– А здесь нет никаких неясностей, – вмешалась Бертина, чтобы не дать ему испортить ценность собственных слов. – Его миссия заключалась в спасении человечества от неминуемой гибели.

– У меня много, очень много вопросов, – сказал Андре, не желая продолжать этот разговор, потому что понимал, что споров не избежать. – Я хочу, чтобы мы все сейчас успокоились и продолжали искать истину там, где она позволяет это сделать.

– Истина на дороге не валяется, – сказал Маркус. – Она достается редким, и, я скажу, даже не любознательным, а по-настоящему трудолюбивым, людям. Свет в конце видят только самые сосредоточенные и хлопотливые рудокопы.

Андре рассмеялся:

– У рудокопов другая цель. Да, кстати, как насчет благодати?

– Вот этим-то и отличается мирская жизнь от духовной. Людей влекут огрызки света драгоценных камней, и они совсем забывают о том, что эти камни – не источники сияния, а лишь его отражатели.

Бертина поглядела на старшего сына. Она заметила в его глазах усталость. Она видела, что несмотря на все эти долгие разговоры, он озабочен совсем другим. Видно было, что он и сам еще ни в чем не разобрался, он полон сомнений, поэтому в несвойственной себе манере, решила сама сменить тему.

– Лето в этом году знойное.

– Ты это к чему? – спросил Маркус.

– Да вон, смотри, как птицы кружат возле фонтана. Жара не только для нас невыносима. А помнишь, какой вчера треск раздался от крыши у соседей напротив? Такой хлопок! Я думала, у меня сердце остановится…

– Есть такой принцип в физике, – включился профессор. – Его изучает раздел, называемый дилатометрия. Если вы обращали внимание, рельсы поездов находятся друг от друга на расстоянии. Я говорю не о параллельных, а о сплошны линиях. Расстояние совсем небольшое, но его можно увидеть. А когда сидишь в движущемся вагоне, тебя может раздражать или наоборот убаюкивать повторяющийся стук, похожий на метроном. Этот звук вызван тем самым промежутком, который заранее специально проектируется при прокладке железных дорог. Так вот, этот вожделенный плод инженерной мыли люди сорвали лишь спустя годы, сталкиваясь с тем, что рельсы утыкались друг в друга и уводили проходящий поезд с путей. Нагревшись под солнцем, рельсовые плети прибавляют в длине. Это происходит на протяжении нескольких лет, в зависимости от климата и местности, но процесс теплового расширения неминуем. Хотите знать, к чему я все это рассказал?

– Давай, ученый, не тяни, – сказал Маркус.

– Когда мы говорим о поисках истины, – стал пояснять Андре, – о жизни и смерти, о Боге, то я прошу лишь об одном: никогда никому не навязывайте свой личный духовный опыт; оставьте человеку хоть один крохотный зазор, чтобы он не сошел на большой скорости с путей.

Глава 5

Прочь, Радости, химеры,

Которые бездумьем рождены!

Как мало вы нужны

Душе, взалкавшей знания и веры!15

Костантино Филлини был крепко сбитым темпераментным стариком. Друзья сказали бы, мужиком. Он был старше Бертины, но с юности не оставил привычки следить за своим внешним видом. Так же, как и в молодости, он три раза в неделю занимался спортом. В понедельник у него был утренний бег и вечернее восхождение на «вертолетку» (площадку на холме, откуда можно было любоваться огнями ночного города), в среду – плавание, а в пятницу – спарринги с молодыми ребятами, из которых он вышибал все запрещенное, что они употребляли в ночных клубах тайком от тренера.

В молодости он одевался так, что собирал взгляды прохожих. На нем всегда была идеально подобранная по форме тела рубашка. Обычно он носил рубашки в клетку, в жару закатывал рукава до локтей, сколько позволяла их толщина. К ним подходили белые брюки. Он носил их всегда, – хорошим или плохим было его настроение, – это не играло никакой роли. Сразу за второй сверху пуговицей, так как первая, обычно, была расстегнута, у него висели стильные солнцезащитные очки. Чуть выше, на слегка обнаженной груди, на деревянных бусах висело несколько побрякушек, которые он ценил, как дети из скаутских школ ценят свой личный номерной жетон. Если говорить о странностях, то эта была одна из них. На правом запястье он носил браслеты, а левую руку обязательно украшали часы с ремешком из орехового дерева.

Впрочем, от педантичности его осталось мало. Волосы Костантино аккуратно зачесывал назад. Они были такой длины, что ветер лишь слегка мог взъерошить и потрепать их, но, тем не менее, они были ему к лицу и манили своим шелковым серебристым и, местами, черным блеском. Лицо было покрыто щетиной, кожа в уголках глаз стянута морщинами – он всегда любил проводить время на пляже. По той же причине лицо Костантино было загорелым, а грудь – слегка красной, с мелкими белыми крапинами. Спортивная форма, своеобразный стиль одежды и таинственная грусть в ярко-карих глазах делали его едва ли не эталоном мужской красоты.

Он был тактичным, светлым и приятным в общении, притом поистине робким человеком. Он и сам не понимал, какой бес его попутал, когда он позволил себя охмурить совсем незнакомой, да и вовсе не привлекательной женщине…

Недолго побыв с матерью и братом, Андре обнял их и, выйдя, решил наведать отца. Спускаясь по крутому лестничному пролету, он вспомнил, что сосед, живущий двумя этажами ниже, часто брал у них в долг. Пришлось наведать и его.

– Кто там? – прозвучал хриплый голос.

– Это Андре. Помнишь меня?

За дверью послышался шорох, следом за ним такой стук, будто что-то упало на пол и прокатилось по нему. Быстрыми шагами хозяин этой мрачной пещерки подошел к двери и отворил ее. Из дверного проема повалил тяжелый запах сырости, застоявшейся плесени и перегара. Андре невольно отступил на два шага и уставился в забытого всеми безнадежного пьяницу, которого все терпели только благодаря хорошей памяти, оставленной о себе его покойным отцом. После смерти отца, который погиб от несчастного случая, юноша, которому было всего семнадцать лет, стал каждый день пить, забывая, порой, кто он и ради чего живет. Он уже разменял третий десяток, но так исхудал, что при росте в сто восемьдесят сантиметров был похож на приодетый стелет. Тяжело дыша, он глядел на соседа, но не мог его вспомнить.

– Что же ты с собой делаешь… – сказал ему Андре, но вспомнил, сколько раз ему приходилось с ним говорить на эту тему. – Слушай, Элвис, ты занимал у моей матери деньги?

– У меня ничего нет. Можешь зайти и посмотреть. Квартира пуста. Мне даже жрать нечего.

– Ты понял, о ком я?

– Какая разница? – борясь с похмельем, спросил сосед.

– Разница есть. Ты что, совсем свою голову пропил? Я сын Бертины.

– Бертины? – его глаза оживились и словно выплыли из тумана.

– Вспомнил? Слушай, ты брал у нее деньги? Брал у нее в долг?

– Пришел выбивать долги? Я же сказал, что у меня нет ничего.

– Я пришел не за этим. Просто скажи, сколько ты ей задолжал.

– Много. Мне уже нечего терять, – сказал он с ленивой безнадежностью. – Не помню точно, сколько взял. Честно, не знаю. Если за все время, то где-то пятьсот евро. Да, где-то так. Может, меньше, – сказал Элвис, но по глазам его читалось, что больше.

– Я дам тебе тысячу. Триста оставь себе, набьешь холодильник и приведешь себя в порядок, а остальное вернешь моей матери. Можешь сказать ей, что нашел на улице кошелек или выиграл в карты, – это ты решишь сам. Только не пытайся меня обмануть.

Элвис будто отрезвел. Он протер руки о штанину и даже попытался выпрямиться во весь рост, чтобы достойно показать свою природную склонность к дипломатии. Он слегка скосил голову и произнес:

– На самом деле я должен больше, просто думал, что ты пришел за долгом… поэтому так мало сказал…

– Да? И сколько ты ей должен в самом деле? – Андре взглянул на него со всей строгостью.

Сосед заволновался и почти заикаясь, буркнул:

– Семьсот.

Тут же до него дошло, что ему уже предложили тысячу, а значит, теперь он скажет, что всю сумму нужно вернуть Бертине, а себе ничего не останется. Элвис покраснел от цены собственной ошибки. Он попытался тут же исправить ее, но сам уже не верил в свой успех, однако жадность не позволила ему смолчать.

– То есть, полторы. Полторы тыщи… Прошу… п… прощения, – он постучал пальцем по своей опухшей голове. – Похмелье… с трудом соображаю…

– Ты что, дураком меня выставить пытаешься? – он сделал шаг вперед, борясь с отвращением. – Вот пятьсот – тебе. А эту тысячу – ей. Больше она от тебя и не примет.

– Спасибо, – обрадовался Элвис. Он уже потерял надежду отбить те триста, которые мог потерять по своей глупости, или, быть может, жадности. – Спасибо! Я все верну ей сегодня же!

– Нет, только не сегодня, иначе она все поймет. Я потому и даю их тебе, что от меня она не возьмет. Зайдешь завтра.

– Хорошо, брат… это… спасибо.

Взглянув на часы, Андре спустился вниз. Дверь за ним захлопнулась не сразу. Элвис еще минуту стоял на месте – он никак не мог прийти в себя.

Съемная квартира, в которой жил Костантино, была расположена примерно в километре от дома, где жила его супруга. Комнаты в ней были маленькими, но уютными. Приходилось вносить внушительную плату за аренду, имея собственный дом, но Костантино не терял надежды вернуться в родные стены как можно скорее, поэтому не скупился, решив снять квартиру поближе к семье.

Отец встретил Андре прежде, чем тот успел постучаться в дверь. Костантино увидел его в окно. Именно там, у окна, теперь он проводил большинство свободного от дел времени. Он прекрасно понимал, что совершил не просто ошибку, а предательство. Понимал теперь и то, что уже несет за это наказание, но искренне верил, что всякому наказанию однажды приходит конец, если человек раскаялся в совершенном грехе. Об этом ему много раз говорила сама Бертина, но чувство вины не позволяло Костантино думать о том, последует ли она своим принципам. Но и эту мысль он прогонял, посчитав ее признаком эгоизма, ведь ему первому следует сделать шаг. В признании вины и первом шаге заключается настоящее раскаяние. Оно не только в том, как тяжело человек страдает и как он бьет себя в грудь, посыпая голову пеплом, но в чем-то более приземленном, простом – подойти и посмотреть в глаза человеку, которому ты причинил боль. Он сердился еще и от того, что ничего поделать не мог, кроме как мыслить и страдать. Он будто прибил себя к полу, не мог встать, не мог пойти и что-то изменить, хотя нуждался в этом больше всего.

Увидев отца, Андре вздохнул. Глаза и щеки Костантино глубоко впали, над бровью, почти у самого виска проглядывались тонкие синие вены, волосы были не причесаны, лицо покрылось седой бородкой, а с плеч свисала помятая рубашка, опущенная на скомканные серые штаны. В эту минуту Костантино напомнил ему Фаусто Семприни. Он был почти также мрачен и опустошен.

– Папа, – произнес Андре. – Как ты?

– Заходи, не стой на пороге, – сказал Костантино.

– Постой, отец, дай я обниму тебя.

Костантино ответил ему крепким объятием.

– Пойдем в дом, – пригласил он сына, протянув руку.

Они вошли. Стоял необычный запах, будто час назад прошел дождь. К тому же, запах старой мебели смешался с мягким ароматом орхидей, которые были повсюду. Костантино сказал, что хозяйка квартиры к ним неравнодушна, поэтому за ними приходится ухаживать, как за детьми. Стол, который был в зале, теперь стоял в комнате у окна, выходящего на соседний двор.

– Почему ты убрал стол?

– Решил перенести к окну.

– А почему не к другому окну? Тут же напротив одна голая стена и больше ничего.

– Ты, как всегда, самый внимательный, да? – с трудом улыбнулся Костантино. – Посмотри вниз.

– Что там?

– Давай, давай, загляни туда.

Андре встал на носочки, но ничего необычного за окном не увидел. Все, что там было – узенький серый уголок соседнего дома и высокая стена, загородившая солнце.

– Видишь птиц? – спросил отец.

– Нет.

– Что? Они опять все съели? – Костантино взял из хлебницы сухой батон и, растерев в ладонях, набрал целую горсть крошек. – Теперь смотри! – Сказал он по-ребячески, словно сейчас к нему сбежится компания друзей.

Он открыл окно и бросил хлеб вниз. Меньше чем через минуту туда слетелась стая птиц и за минуту склевали все до последней крошки.

– Ничего себе! И что, всегда они так дерутся за кусок хлеба?

– Не так часто, как люди, – отрешенно ответил Костантино.

– Да, у людей это в крови. Помнишь, как мы с тобой ездили смотреть на бой Марио-младшего против британца?

– Ну как не помнить? – оживленно спросил Костантино.

Бокс был одной из его страстей. Побороть эту страсть было также сложно, как отказаться в пустыне от любимого мороженого с миндалем.

– А что было не так в том бою? По-моему, парни показали настоящий характер.

– Я с этим не спорю. Но вспомни, как себя вели зрители, – напомнил ему сын. – Я никогда не думал, что люди так жестоки. В десятом раунде, когда лица боксеров стали похожи на отбивное мясо, а их помощники в углу могли только размазать это мясо по лицу, чтобы не дать крови залить глаза, оба спортсмена вдруг остановились. Всего несколько секунд. Ты знаешь мою привычку смотреть на часы каждые пять минут. В тот день я делал это как никогда чаще. Спустя двадцать секунд простоя, в десятом раунде, толпа взвыла, точно в нее вселились бесы. Они кричали и свистели, помнишь? Они хотели крови, им было мало. Десять раундов боксеры бились ради зрелища, оставляя в ринге здоровье, они пытались заработать на жизнь, прокормить свою семью, а эти идиоты их освистали. Вот о чем я говорю.

– Ты будто впервые с этим сталкиваешься. Скажи лучше, ты был дома? Как поживает ваша мама?

– Наша мама? – удивился Андре. – С каких пор ты называешь ее не своей женой, а нашей мамой? Ладно, пап. Иди сюда. – Обняв за плечо, он заглянул в отчаявшиеся глаза отца. – Я поговорил с мамой и с Маркусом. Прости, что не сказал об этом сразу. Хотел немного осмотреться, но сразу понял, что ты без нее сам не свой.

– Ну что ты тянешь? – сказал отец, ревностно глядя в глаза сына, недавно видевшие любовь всей его жизни.

– Приведи себя в порядок, завтра…

– Да! О Господи… – слезы благодарности оставили на его щеках светлую пелену. – Что? Что она сказала? Говори, сынок, как она сказала?

– Я всего и не вспомню, – с улыбкой ответил Андре. – Сказала, что любит тебя и готова простить. А я тебе больше скажу. Она тебя давно простила. Ты можешь вернуться домой, но сперва верни себе прежний вид и договорись с ней о встрече…

– Ах ты! – заликовал Костантино, обняв сына. – Спасибо! Она меня на шаг не подпускала… Ты знаешь? Я трое суток не отходил от нашего дома. Стоял день и ночь, мок под дождем, крошки в рот не брал. Она идет мимо меня в магазин, прямо перед носом, а я и сказать ей ничего не могу… будто стена между нами.

– Прости, пап… В этом только моя вина. Не нужно было мне лезть к тебе со своими советами. Отдых в баре редко заканчивается чем-то хорошим.

– Я в ту ночь перебрал. Сильно перебрал. Ты, наверно, никогда не видел меня пьяным.

Андре кивнул и спрятал глаза.

– Я показал той женщине свои раны… – продолжал Костантино. Обнажил ей свое сердце, но ей было плевать, она только делала вид, что сочувствует и понимает меня. Но если она и прочувствовала бы боль нашей семьи, она и тогда осталась бы для меня пустой пробкой. Что же я натворил…

– Пап, забудь об этом. Чем скорее забудешь, тем скорее мы заживем, как прежде. Я уже сказал, мама простила тебя. Вернись к ней и попроси прощения, но покажи ей прежнего себя. Чем чаще на твоем лице будет грусть, тем больше она будет вспоминать об этих неприятностях.

– Спасибо, сынок, – Костантино обнял его и крепко прижал к себе. – Теперь давай договоримся. Больше никогда не упоминай мне об этом. Никогда, хорошо? – Отец нахмурил брови, и на секунду комнату обдало холодом.

Они молчали почти минуту, затем Костантино нарочно сменил тему.

– Что у тебя с книгой? В тот раз ты говорил, что скоро выйдет новый роман.

– Знал бы ты, как много для меня значит один этот твой вопрос… Спрашивай об этом почаще, потому что твои слова заставляют меня трудиться день и ночь.

– Только поэтому я произношу их не так часто, – сказал отец. Он рассмеялся, похлопал сына по спине и добавил. – У меня тоже был отец. Я знаю, как высока цена каждого слова, которое произносит отец.

– Жаль, что я не застал деда…

Костантино хитро улыбнулся.

– Однажды он поспорил с друзьями, что поймает рыбу голыми руками. И что ты думаешь?

– Поймал? – глаза сына горели от интереса. Он думал, что слышал уже все истории.

– Нет, – рассмеялся Костантино. – Он пробыл в воде до вечера, но так ничего и не поймал. У него ноги побелели – так упрямился, не хотел выходить, пока не сделает, как сказал. И знаешь, каким было условие спора? Теперь не имеет значения, что было бы, если бы он победил в споре, ведь он проиграл. А в случае проигрыша он обязался прочитать все до единой книги в небольшой загородной библиотеке (не знаю, в курсе ты или нет, – наш дом в Сен-Венсан построил твой дед). Он сдержал слово, прочитал все книги с первой до последней полки. Прочитал и то, что давно было списано и пылилась за большим черным занавесом, чтобы не портить общий вид библиотеки. Это поражение стало самой большой удачей в его жизни. Возможно, благодаря его начитанности, ты теперь пишешь книги. Но и это не главное. Как бы сказочно это не звучало, но именно там, в библиотеке, он повстречал твою бабушку.

– Вот, так, да! – рассмеялся Андре. – Тянет на историю для бульварного романа.

– Это точно, – смеялся в ответ Костантино.

– Ладно, пап, мне надо ехать. День странный. Сегодня какой-то старик покончил с собой спустя несколько минут после того, как я подошел к нему и подарил свой пиджак. У меня до сих пор его лицо перед глазами.

– Что за старик? – спросил Костантино, до конца не понимая, о чем идет речь.

– Я не знал этого человека. Проходя мимо, услышал, как он поет. Это даже не песня была, а какая-то скорбная элегия. Мне на миг показалось, что это самый несчастный человек во всем мире…

– Что он с собой сделал? – угрюмо спросил Костантино.

– Он прыгнул вниз со смотровой площадки недалеко от центрального рынка. Собралось много народу, все смотрели, но никто не решался подойти к нему, потому что он повис на камнях, над самым обрывом. Только через пять-семь минут какие-то смельчаки помогли его спустить к машине скорой помощи, но и там не обошлось без проблем. Врачи додумались отправить на выезд стажерку, которая при виде сломанных костей старика потеряла сознание. Я как раз проходил мимо, когда они остановились рядом со мной, чтобы попросить у меня помощи.

– Ты помогал врачам? – удивился отец.

– Да… мне пришлось.

– Я горжусь тобой, – сказал Костантино.

– Мы все равно ничего не смогли сделать… Он умер спустя несколько минут. Меня высадили и поехали дальше. С тех пор лицо старика стоит у меня перед глазами.

– И ты даже не знаешь, как его звали?

– Я расспросил местных жителей, которые его узнали. Они сказали, что мужчину звали Фаусто.

– Фаусто? А фамилия?

– Кажется, Семприни.

Губы Костантино мгновенно сжались. Он сел и обеими руками схватился за голову. Андре припал на колени и коснулся его плеча.

– Пап, что с тобой?

Тяжело дыша, Костантино размял запястье левой руки.

– Я знал его. Несчастный старик, несчастный… Он не мог иметь детей долгие годы и много страдал из-за этого. Всю жизнь трудился, чтобы передать детям свое наследство. Спустя тридцать лет у него наконец-то родился сын… он устроил большой праздник, когда узнал эту новость, но всего через год, может, два, про его первенца не шло и речи. Его будто прятали от людей. Вчера по региональным новостям передали, что сына Фаусто задавил пьяный водитель. Я сразу же поехал к нему, но его не оказалось дома, а телефоном он никогда не пользовался. Что ты наделал, Фаусто… – сказал Костантино, тяжело выдохнув в прижатые к зубам кулаки.

«И правда ведь все сходится», подумал профессор. Он сел возле отца.

– Ты помнишь Эцио? Я читал утром в газете о происшествии на дороге. Неужели, сына Фаусто сбил мой старый друг?.. это было бы странное совпадение…

– Эцио Мартино? – в недоумении спросил отец. – Но ведь он даже не пьет. Я ни разу не слышал, чтобы он пил, а уж тем более, садился в таком состоянии за руль. Несчастный случай?

– Мне предстоит это выяснить, – сказал Андре. – Никак не могу поверить. Я хочу разобраться в этом, помочь как семье Эцио, так и близким Фаусто. Надо же… столько всего произошло за какие-то два дня.

– Эх… так оно и бывает. Всего два дня: рождение и смерть. Неминуемое тяготение из состояния «А» в состояние «Б».

– Раньше ты говорил иначе, – заметил сын. – Ты перестал верить в жизнь после смерти?

– Нет, я искренне в нее верю, – сказал Костантино. – Но сейчас я говорю о земной жизни.

– Пап, скажи, каким человеком был этот Фаусто?

– Мы все не без греха.

– Его не испортили деньги? Он ведь был очень богат, верно?

– Да, несомненно. Очень богат.

– Он заслужил это?

– О чем ты… конечно! Этот человек был не таким, как все. Он был настоящим трудягой.

– Почему я о нем ничего не слышал? О нем ничего не писали в газетах, по телевидению ни намека на его скульптуры… Он ведь скульптор?

– Да. Знаешь, такие мастера встречаются раз в сотню лет. Однажды мне повезло лично видеть, как Фаусто с закрытыми глазами лепил модель будущей скульптуры из куска пластилина. Он чувствовал каждый изгиб, его пальцы были наделены совершенно особенным даром.

– Из пластилина?

– Да. Скульпторы часто начинают с этого. Если точнее, то с рисунка. Они снова и снова рисуют одну и ту же деталь под разными углами, пока картина не станет ясна им до самых мелочей. Потом пластилин. Говорю тебе, это что-то неземное. Не здешнее. Странно, что ты ничего не слышал о Фаусто Семприни. Он хоть и бежал от популярности, как звери бегут от огня, но его имя в нашем городе все равно на слуху.

– Но почему? Неужели он все делал ради денег?

– Нет, я бы не сказал. Он отдавал дань самому искусству, всеми силами добивался того, чтобы известность его не затронула. Хотя, кто знает. Может, старик что-то скрывал, раз его жизнь так внезапно оборвалась… как бы там ни было, все тайны он унес с собой.

В ту минуту что-то сдавило профессору грудь. Он не мог взять в толк, как человек, который творит что-то великое, может не желать славы… «Это неразумно», – думал он, – «уже добившись успеха, обрекать себя на беззвестность… на безымянность! на смерть…»

– Я никогда его не пойму, – тихо произнес он.

– Теперь, увы, никогда, – с тоской выдавил из себя Костантино. – Надо навестить его жену, она осталась совсем одна. Прекрасная женщина. До наивности скромная и простая. Ее зовут Ариана.

– Навести ее вместе с мамой.

Глаза Костантино вновь загорелись от радости, когда он вспомнил, что Бертина готова его простить.

– Да, наверно мы так и сделаем. Ах, столько всего разом… бедный Кристиан, – он произнес это с жалостью, поняв вмиг, что не вокруг него одного крутится этот земной шар. – Он был совсем молод, ничего в этой жизни не успел…

Андре на секунду умолк, затем со всей серьезностью спросил:

– Пап, в чем, по-твоему, смысл жизни?

– Ты знаешь, я не тот человек, с которым легко говорить о смысле жизни… у меня слишком запутанные представления о нем. Я могу смело сказать, что я христианин, верю в то, что воля Бога – наилучшая из всех возможных, но вместе с тем, за свою долгую жизнь я не смог ответить на один простой вопрос: почему умирают дети… Библия говорит, что мы рождаемся уже греховными, но не умирать же нам, не успев исправить ошибки своих предков?.. Еще вопрос о справедливости. Справедлив ли Бог, убивающий детей за грехи их отцов?..

– Не знаю, пап… – он замолчал, потом все же ответил. – Я думаю, с точки зрения христианства, ответ заключается в слове «забирать». Он не убивает их, а забирает в лучшее место.

Андре считал, что религии было бы удобно трактовать это именно так, но мысли эти не произносил вслух.

– В таком случае, смерть детей нужна родителям как воспитательная розга? Это подобно тому, как преступник крадет ребенка, чтобы требовать от его богатых родителей деньги. Он мог бы похитить самого богача и пытать его, пока не добьется своих денег, но почему-то берет детей. Так выходит? – спросил отец.

– Думаю, ты уже сам догадался.

– Значит, Бог хочет забрать у нас самое дорогое, чтобы мы помнили о своей уязвимости?

– Сложно сказать. Пожалуй, это достойный вопрос для размышлений у окна с видом на кирпичную стену. Но я хотел обсудить другое. Никто, кроме тебя, не говорит со мной о моих взглядах, хоть они и серьезны, как сама цена жизни.

– Тебя что-то тревожит?

– На самом деле да. Я сбит с толку. Мне кажется, мои размышления раньше были слишком общими. К разговору о детях: сегодня я задал себе вопрос… как детям обеспечить себе вечную жизнь, если они еще так малы, что не просто не способны на героизм, а в принципе не до конца понимают, что он значит?.. Еще меня мучает вопрос, что будет с людьми, которые прославились, вписав себя в историю, сами того не желая? Таких вопросов у меня теперь много, и мне уже не верится, что я когда-то на них отвечу.

– Я знал, что однажды ты сам к этому придешь. Только поэтому я не стал ничего говорить тебе раньше времени. Человеку нужно давать время на размышления. Иногда для этого нужны годы. Не было бы никакой пользы, если бы я занимался назиданием, тревожил твое сердце попыткой передать опыт своих личных переживаний. У каждого человека свой путь, своя запутанная и уже кем-то давным-давно исхоженная развилка. Ступить на верную тропу сразу же не удавалось еще никому. Я не мудрый старик, но нескольким правилам жизнь меня научила: не лгать, не вредить и не роптать. Все три правила скреплены любовью к людям. Я мог бы говорить долго, но в одних только словах мало силы. Иногда человек отличает добрый плод от плохого уже надкусив его. И все эти люди, которые говорят, мол «учись на моих ошибках», – ненароком лгут. Но запомни, сын, прежде, чем сделать шаг, трижды подумай, ради кого будешь всю жизнь истаптывать в кровь свои ноги.

– Ну вот, – улыбнулся Андре. – Ты за минуту выдал больше напутственных речей, чем я за два года написания книги. Спасибо, пап.

– О чем твоя последняя книга? Ты мне так и не рассказал!

– Она о женщине, которая подбросила детские пеленки к входной двери New York Times Building16 и исчезла.

– Хорошее начало, – вполголоса сказал Костантино, вытянув от интереса губы. – Начало громкое, а значит, конец должен быть таким же.

– Это не начало. Все начинается, когда здание оцепят, а людей эвакуируют. Потом начнут работать кинологи и саперы, а вокруг «очага сенсаций» соберутся представители всех крупных газет и каналов.

– Ну, это понятно, ведь они думают, что там бомба. А потом?

– Металлоискатель не среагирует, но то, что они найдут в пеленах, действительно станет бомбой. Бомбой продаж. Завернутую в шелковую ткань книгу, желая того или нехотя, покажут крупным планом – ее прорекламируют все телеканалы. Что самое странное – ни издательства, ни автора у этой книги не будет, только одно название: «Спасите мою девочку».

– И откуда только у вас, писателей, все эти идеи?.. Я полагаю, дальше спрашивать смысла нет?

– Нет, больше я ничего не скажу, – хитро улыбаясь, ответил он отцу. – Считаю пересказ книги чем-то глубоко аморальным. Ни один редактор не сможет передать строго выдержанный тон книги своим коротким пересказом. Вот и я свою собственную книгу унижать этим не намерен. Я могу приготовить тебе хорошо оформленный подарочный экземпляр.

– Нет, – сказал Костантино. – Даже не думай! Я буду в числе первых покупателей. Я знаю твой слог, знаю, что ты основательно берешься за любое свое произведение. Оставь мне возможность ощутить всю эстетику этого процесса от покупки книги, до прочтения последнего слова.

– Ты идеальный читатель, – сказал он отцу, широко улыбаясь.

– Скажешь тоже, – рассмеялся в ответ Костантино. – В школе у меня были большие проблемы с чтением. Признаюсь, что и сейчас я пишу, допуская грубые ошибки.

– Ты всегда учил меня, что содержание важнее – и в письме, и в жизни, – встав, Андре открыл гардероб. – Тем не менее, ты не бросил носить свои галантные белые штаны.

Они оба рассмеялись. Костантино потрепал волосы сына, а тот еще раз напомнил отцу, что ему следует привести себя в порядок перед встречей с Бертиной. Отец отшутился, сказав, что перенял у сына образ творческого энтузиаста. Смеясь и шутя, они попрощались, и Андре отправился домой.

Глава 6

Словом, мудрец – одного лишь Юпитера ниже: богат он,

Волен, в почете, красив, наконец он и царь над царями,

Он и здоров, как никто, – разве насморк противный пристанет.17

Теперь писателя охватила жажда пронзительного и точного слова, в котором так нуждалась развязка в завершающем акте его романа. Он не стал ловить такси, но предпочел идти пешком до тех пор, пока его большой палец – мисс Марджори – не спасет мизинец – свою дочь по имени Роза. Так профессор обозначал вначале любой книги своих главных героев, между которыми встают три главных препятствия: указательный, средний и безымянный пальцы. Глядя на свою руку, он мог часами напролет писать о жизни живых и вымышленных людей, история которых могла оставить самые неизгладимые впечатления.

По улицам уже расхаживали влюбленные пары и компании веселых ребят, вышедших на поиски приключений. Каждый человек проецировался в уникальный образ. Писатель следил за жестами, походкой, эмоциями и особенностями речи случайных людей. Несколько раз его возмущенно просили отойти, когда он, очарованный своей находкой, подходил слишком близко, чтобы рассмотреть руки, изгиб улыбки или, скажем, услышать легкое дрожание голоса.

Солнце окрасило синее полотнище неба во всевозможные оттенки багрового. Со всех сторон зажигались вечерние огни кафе и ресторанов, влекущих своей теплой атмосферой и смешавшимися запахами острых, кислых и сладких блюд. Зажгли свои огни и гостиницы, в окнах которых на фоне красных занавесок маячили загадочные тени, у каждой из которых была своя история.

Вспоминая свою жизнь, Андре размышлял: даже если человек страдает, он устремлен к совершенству. Состояние измождения блаженно в глазах мудреца, потому что он знает, что продолжает учиться. Самодостаточность временное и обманчивое явление. Есть ли в мире человек, обуздавший ветер?

Вот в чем заблуждение той девушки, ошибочно считающей себя единственным звеном в цепи, соединяющей мужчину и его счастье. Писатель следил не за ломаной походкой той красавицы, а за мудрым спокойствием, с которым разделял теперь одиночество закуривший сигарету человек.

Андре больше не мог здесь находиться. Он огляделся в поисках желтых огоньков такси и, не раздумывая, сел в первый попавшийся автомобиль. Вполголоса произнес адрес водителю, тот вежливо кивнул.

Приехав домой, он приготовил в микроволновке пиццу и включил центральный канал, по которому показывали выпуск новостей. Ведущий, не двигаясь, не шевеля губами и не дыша, объявил, что этой ночью на парковочной станции здания совета министров республики неизвестными были подожжены тридцать шесть автомобилей. Через минуту показали главного прокурора по этому делу, который с важным выражением лица заявил, что лично займется поиском хулиганов (он поправил себя) преступников, и те получат справедливое наказание. Следующее интервью брали у главы коммуны. Андре нажал красную кнопку пульта еще до того, как тот произнес первое слово.

Он был озадачен. Ни в такси, ни в душе, ни за столом ему не удавалось расслабиться и выпустить из головы мысли об Эцио Мартино, Фаусто Семприни и его сыне Кристиане. Он достал из пачки сигарету, зажег ее и, прижав уголком губ, втянул дым.

«Почему он пел?», – спросил себя профессор. – «Убитый горем человек встает на людной площади и поет… это так странно, что не укладывается в голове. Будь старик, скажем, сумасшедшим, все вопросы были бы сняты, занавес рухнул бы, а я спокойно мог спать. Заупокойная песня? Реквием? Старику было не до театральности, он страдал» – Андре открыл бутылку вина и, наполнив бокал до половины, осушил его. Наполнять снова пока не стал. Ему не хотелось затуманивать себе голову, нужно было понять все, не сбившись с пути размышлений. – «Фаусто был в тяжелом психическом состоянии, он просто не справился, вот и все. Как бы я ни хотел, как бы ни пытался, но из этой истории ничего не получится. В лучшем случае рассказ, который никого особо не удивит. Муляж бомбы под стенами NYTB18 – вот что нужно людям».

Писатель взял со стола рукопись, пачку сигарет, бутылку вина и направился на балкон, который вот уже пятнадцать минут манил его волнующимися на ветру занавесками. Он вновь провалился в кресло, ставшее привычным местом его глубоких размышлений и внезапного сна. Сигареты тлели в его пальцах одна за другой, в то время как вино нетронутым стояло в другом углу. Он едва успевал записать свои мысли, идущие внахлест одна другой. Все давалось без особого труда, непринужденно и легко, словно полет стрекозы. Неугасимый тон надежды на грани отчаянья в книге был выдержан превосходно, каждое предложение, от первого до последнего, было целесообразным и незаменимым. Писатель был уверен в своем детище, никто не смог бы упрекнуть его в чем-то сколько-нибудь похожем на промах. Книга была написана мастерски, но только он один чувствовал глубоко внутри, что этого отнюдь недостаточно…

Впервые за долгие годы он отложил дописанную рукопись с недовольством. Спроси его кто-нибудь о причинах этого чувства, доктор Филлини не смог бы дать никакого внятного ответа. «Нужно ли звонить Виктору?..», – подумал он. – «может, я ошибаюсь, и это хороший роман, просто я не в духе…»

Виктор Кабрини был его редактором. Избранным редактором, знающим толк в книжном бизнесе. Именно он помог ему достучаться до издательского Олимпа. Этот человек был хорош во всем, что касалось социализации. Виктор был остроумным, но не терял контроля над собой, был сдержан, говорил нечасто, но точно, и оставался всегда вежлив. Он прекрасно владел языком, любая его мимика, любое маленькое движение тела были напрямую связаны с логикой его слов. Лишь один маленький нюанс мог бросить тень на его светлую фигуру. Все, о чем говорилось выше и все, о чем еще не сказано, Виктор Кабрини делал исключительно ради денег.

В телефонной трубке зазвучали прерывистые гудки. С первого раза трубку не взяли. Он позвонил снова. В его руке тлела последняя сигарета. «За следующей придется идти в магазин», – подумал он, не желая ее тушить. В конце концов трубку подняли, но привычный жизнеутверждающий голос Виктора звучал довольно низко.

– Да? Я слушаю. Кто звонит?

– Это Андре. Вам удобно говорить?

– Андре? А сколько времени?

– Времени? Так. Минутку.

Филлини заметил, что часов на руках нет. Он привстал, и солнце тут же оросило его глаза холодным блеском. Заглянув в дом, он увидел, как маленькая стрелка часов почти склонилась к пяти часам. Он ахнул, но было поздно. Виктор ждал ответа.

– О, простите меня пожалуйста… Я заработался, совсем не заметил, сколько на часах.

– Так сколько же?

– Пять утра… Простите, я позвоню днем.

– Пять, говорите? Так, так…

– Я могу позвонить после обеда, – сказал писатель, от неловкости сильно сжав в руке телефон.

– Нет, все хорошо, – ответил Виктор. – Мне как раз пора вставать. А что вы хотели сказать? Что-то срочное?

– Нет, ничего срочного. Я только что дописал роман, хотел…

– Правда?! – голос играл на грани восторга и смущения. – Почему сразу не сказали! Так-так… Говорите, пять утра? Тогда жду вас в шесть. У меня будет еще целых два часа, чтобы прочитать скажем, четверть рукописи, плюс время, что уйдет на дорогу, обеденный перерыв, небольшая хитрость на работе… – он, как всегда, думал вслух.

– К вечеру скажу свое мнение. Можете выезжать, жду вас!

– О, правда? – радостно спросил писатель, уже не сомневаясь в том, что все так и будет. – Приведу себя в порядок и…

– Зачем мне ваш порядок? Везите скорее книгу, – отшутился Виктор. – Извините, я стал злоупотреблять нашей дружбой.

Услышав смех в трубке, Андре оживился и ответил ему с тем же энтузиазмом.

– Все хорошо. Мне самому надоели рамки интеллигентности. Хочется стать проще. Простите, я опять вас заболтал. Спасибо, Виктор, иногда мне кажется, что вашей заслуги во всем этом больше, чем…

– Сущий пустяк! Я жду вас. У меня не так много времени.

– Хорошо, уже выхожу.

Убрав телефон, он умылся, переоделся и быстрым шагом пришел к таксопарку. В глазах все было мутным, он уже хотел спать, но боролся со сном, чтобы передать первый черновик редактору как можно скорее. Уже сев в такси, он все никак не мог избавиться от чувства, что не только с этой книгой, но и со всеми другими его книгами что-то не так. Он будто прятался в самом себе от этой мысли, но скрыться от нее было нельзя.

Профессор почувствовал тошноту и попросил таксиста остановить машину. На него накатил жар, следом по спине пробежал холод. В слабом и полусонном состоянии он вышел из такси и побрел по светлой, но все еще прохладной улице. Вокруг не было ни души. Он спешил, но мысли все равно были стремительнее и тянули его в пасть своих зыбучих песков.

– Синьор, далеко собрались? – крикнул мужчина из окна.

Андре поднял глаза. Это был Виктор Кабрини.

– О, я что-то… задумался, – попытка рассмеяться не удалась. Сил не хватило даже на улыбку.

– Заходите. Я еще у того желтого дома увидел вас и поставил кофе.

Это было настоящим спасением для писателя. Услышав о кофе, он собрал волю, чтобы подняться по лестнице на четвертый этаж.

Виктор был удивлен, увидев писателя таким замученным. Он пригласил его в дом и решил все же дать вместо кофе стакан воды.

– У вас что-то стряслось? – спросил Виктор.

– Нет… не знаю, – ответил Андре, едва шевеля побелевшими губами.

– Нужно померить температуру, – сказал Виктор, роясь в аптечке, к которой не притрагивался уже несколько месяцев. – Где же этот дурацкий градусник?

– Я… в порядке. Возьмите лучше рукопись.

Он протянул редактору связанную стопку бумаг. Найдя градусник, Виктор закрыл аптечку и, вернувшись, взял рукопись. Он взглянул на название и провел по нему пальцами. «Спасите мою девочку».

– Я совсем не знаю, о чем эта история, как и всегда, когда я беру из ваших рук новую рукопись, но почему-то по моей спине опять бегут мурашки…

Виктор положил листы и принес электронный термометр. Спустя положенное время, прозвучал сигнал, и на маленьком экране отобразилось число.

– Я был прав, у вас высокая температура. 39,3 – это не шутки. Где-то простудились?

– Нет, не думаю.

– Возможно, у вас вирус или воспаление. Хотя, причины могут быть разные – даже стресс. В любом случае, так ваш организм пытается с чем-то бороться.

Андре с трудом выдал улыбку. На его желтом лице выступили капли пота. Он не чувствовал под ногами пола.

– Прилягте, – сказал ему Виктор Кабрини, приподняв с кресла и усадив на диван. – Я сейчас принесу лекарства.

– Вы спешили, – виновато сказал он редактору.

– Вопрос в том, куда я спешил. Одна богатая дама, которая живет на отшибе, месте не многим хуже замка Виккиомаджо во Флоренции, пригласила меня, чтобы вручить свою тоскливую автобиографию.

– Почему же она не приедет сама?

– Я не стал спрашивать. Она предложила заманчивую сумму, от которой я не смог отказаться.

– Да? И сколько же она предложила?

– Мне правда нужно это говорить? – спросил Виктор, торжественно улыбаясь.

– Она заплатит больше, чем плачу я? – спросил профессор, не сумев побороть любопытство. – Просто скажите, да или нет.

– Да, – робко ответил Виктор, коснувшись языком кончика губ. – Ненамного.

– Если вам и впрямь скучно браться за ее жалкую писанину (честно говоря, я отношусь так почти к любой автобиографии), я заплачу вдвое больше обычного. Но при одном условии. Люди должны прочитать историю Марджори и Розы не позднее двадцать второго сентября.

– Что это? Вы будете отмечать день независимости Болгарии? Постойте, или… всемирный день защиты слонов? – Виктор рассмеялся.

– Что? – Филлини с трудом приподнял глаза, криво улыбнулся и снова опустил их. – Это что, правда? 22 сентября – всемирный день защиты слонов? – он рассмеялся, но только у себя на уме. Вслух рассмеяться не было сил.

– Да, природоохранительные организации выделили этот день в честь самых крупных сухопутных млекопитающих планеты.

– Один вопрос, – теперь уже, борясь с жаром, сказал Андре. – Зачем вам было запоминать, в какой день отмечается это событие?

Виктор широко улыбнулся, поднял и опустил плечи.

– Где-то прочитал и случайно запомнил.

– Завидую вашей памяти.

– Но, судя по вашей реакции, я все еще не понял, о каком событии идет речь. 22 сентября… – он задумался.

– Не мучайте себя, это день рождения моей матери.

– О, прекрасно! Я очень уважаю синьору Бертину. Знаете, я заметил, что даже несмотря на то, что вы не придерживаетесь ее религиозных взглядов, они все равно влияют на философию ваших книг. Бертина мудрая женщина.

– Да, именно по этой причине я хочу посвятить книгу ей.

– Замечательно. Пусть это будет для нас обоих дополнительным стимулом.

– Виктор, прошу, постарайтесь найти слабую сторону этого романа. Я не спал всю ночь, мне было плохо. Порой кажется, что я занимаюсь не своим делом. Будто от всего, что я делаю, никакой пользы… одна пустая трата времени.

– О чем вы говорите? У вас тысячи поклонников, ваши книги переведены на восемь языков. Вам можно только позавидовать!

– Не продолжайте… Я всегда писал выдуманные истории. Да, они нравились людям, но в них не было заложено того самого живого слова, которое человек мог бы передать своим внукам. Странность в том, что я и не помню, почему я вообще взялся за легкое чтиво…

– Я бы не назвал ваши романы легким чтивом. Мы уже беседовали с вами на эту тему. В ваших книгах больше смысла, чем вы думаете. Вам каким-то образом удается собирать воедино сложнейшие медианные психотипы. Как бы вам сказать… многие писатели описывают устоявшиеся и всеми известные психотипы людей, скажем, истории из жизни романтиков, лидеров, неудачников или психопатов. У вас же безумцем может оказаться вчерашний философ-стоик, как это было в романе «Темная триада».

– В «Темной триаде» я пытался убедить читателя в необходимости искать в ближних уязвимые места, быть участливыми, чтобы подлатать тело человечества. Безумец-философ должен был стать апогеем кризиса сознания, бесконечно стремящегося к умеренности и справедливости, и также бесконечно от него отдалившегося по причине чрезмерного спокойствия и, как следствие, безразличия. Однако я не смог убедить в этом даже самого себя. Вся мудрость, хоть ее и приплели мне, умерла еще в зародыше моего сознания, задолго до того, как книга была издана. Я не смог реализовать ее и сдался, побоявшись масштабов исследований. «Темную триаду» нужно было писать не один год, но я, по своей глупости, предпочел мгновенно вспыхнуть и погаснуть в мимолетной славе.

– Я готов спорить с вами на этот счет, но не сегодня. Вам нужно отдохнуть.

Виктор Кабрини вновь протянул ему градусник. На этот раз, спустя минуту, показатель был на несколько делений меньше.

– Нам удалось сбить температуру до 38,7. Надеюсь, когда лекарство начнет действовать в полную силу, вам станет лучше.

Писателя бросило в легкую дрожь. Она сразу прошла, а следом за ней, его обдало жаром, и на лбу выступили капли пота. – Она не спадет, пока я не найду ответов на свои вопросы…

– Вы так переживаете из-за книги?

Андре буквально вжался в спинку дивана, и, приподнявшись на локтях, сказал:

– Это все, что я могу дать людям. Для многих это просто игра, веселье… а я не веселюсь.

– Вы противоречите себе. Вы решили писать беллетристику, которая приносит читателю удовольствие так же, как хороший фильм. Чего же вы ждете теперь от своих книг? Да, у вас меньше драматизма, но ваши книги не лишены смысла. Поверьте, никто так не думает.

– Мудрость, что от них исходит, вдохновит разве что проблемного подростка, бунтаря, засучившего рукава на своих худых ручонках, выступающего против собственных родителей. Многие ведь так думают.

– В писательстве каждый должен иметь свою нишу. Литература никому ничем не обязана, и это не мои слова.

– Обязана! – голос его прозвучал твердо и решительно. – Я – обязан.

– Я буду рад, если вы попробуете смешать жанры, чтобы получить что-то новое, но не могу назвать это ничем иным, как хитростью. У вас есть свой стиль, есть годами устоявшаяся и оправдавшая себя манера письма. Вы чувствуете, от чего потеют ладони читателя, чувствуете, когда они вздрагивают и цепляются за книгу, как за камень на краю пропасти. Все, что вам нужно – это небольшое затишье, покой, за которым последует новая история.

– Вы не верите своим словам, – с грустью сказал он редактору.

– Простите, я не хочу продолжать этот разговор. У вас жар. Ваши мысли спутаны. Мы поговорим, но позже, и точно не сегодня. Позвольте мне прочитать вашу рукопись. А теперь давайте я отвезу вас.

Андре почувствовал себя неловко.

– Простите, Виктор, я не дал вам спать, а теперь извел своими глупыми разговорами, – по его лицу пробежал отразившийся от окна луч солнечного света. Писатель с трудом встал. – Я доеду, не переживайте.

– Постойте, я хотя бы вызову вам такси.

– Да, спасибо.

– Я прочитаю рукопись. Позвоню вам вечером, хорошо?

– Не спешите. Как видите, теперь и я не спешу. Хочу последовать вашему совету и взять отдых.

Виктор кивнул ему и набрал номер такси.

Глава 7

Я – человек!

Не чуждо человеческое мне ничто.19

Через несколько часов температура спала, но Андре все еще чувствовал себя очень слабым. За окном около двадцати минут упрямо голосила птица, не давая ему уснуть, а притяжение земли вдруг стало таким сильным, что встать с мокрой постели казалось ему невозможным. Каждое движение давалось с невероятным усилием. Превозмогая боль, он тянулся, чтобы сквозь полумрак комнаты хоть краешком глаза увидеть, как догорает закат.

Голова от тяжести склонялась набок. Он с усердием дотянулся до телефона и проверил звонки. Среди них было пять пропущенных и один, как ни странно, исходящий, о котором он уже не помнил. Три пропущенных звонка были от Иларии Мартино, а остальные два от Гвидо Кампореале – человека, родившегося под знаком бесконечного кутежа. В исходящих светилось имя «Эм. С».

Он выложил телефон из рук, собрался с силами и поднялся на ноги. Как раз в эту минуту кто-то трижды тихо постучал в дверь. Андре медленно приоткрыл ее. Из створки ударил ветерок с мягким фиалковым ароматом. Прежде всего он увидел белый шелковый шарф, который сквозняком затянуло в дом. Дверь открылась. За ней стояла девушка с прямыми волосами, ниспадающими до плеч. Они лишь слегка касались их, будто паря на едва заметном расстоянии. В зеленых кольцах ее острых глаз отражалась серо-голубая мгла, но мгла эта обдавала светом и имела четкую линию по краям. В ушах висели маленькие серьги с крупными камнями, уступающими своим блеском лишь ее узеньким глазам, в которых уже плавали лучи закатного солнца. Это была та самая «Эм. С.» – Эмилиа Сартори. Ее нежно приподнятые губы вздрогнули при виде Андре.

– Эмми?

Он произнес это по привычке. Впервые он назвал ее так, когда они гуляли по пустому вечернему бульвару. Андре и Эмилиа оделись в тот вечер легко, мерзли и почти стучали зубами, но он не смел ее обнять, даже считая, что их связывает большая любовь. Зато она посмела, неожиданно обняв его на прощание. «Спокойной ночи, Эмми», – произнес он, едва дыша.

– Андре, что случилось?

– Ты о чем? – удивился он.

– Кто такой Фаусто? Ты позвонил, что-то пробубнил и перестал отвечать… Мне пришлось отпроситься с работы и приехать.

Филлини озадаченно почесал голову и с неохотой пригласил ее в дом.

Она держала обеими руками маленькую кремовую сумочку с длинным ремешком, который, сложив в несколько слоев, прятала в ладони. Она молча подошла к единственному в доме стулу, но не решалась сесть, пока Андре не настоял.

– Присядь, – сказал он ей, – я принесу сок. А ты вспомни пока, что я тебе говорил.

Воспользовавшись возможностью, он выпил один за другим два стакана воды и еще с минуту стоял напротив холодильника, проваливаясь в воспоминания, как в пропасть. Сердце колотилось в груди, дыхание сперло. Так и не успев прийти в себя, он налил апельсиновый сок и принес его Эмилии.

– Мне неудобно, что ты стоишь, – сказала она, не осмеливаясь поднять глаза и посмотреть прямо перед собой.

– Эмми, – временами он называл ее так, когда ему было неловко, – у меня все равно не получится сделать вид, что все хорошо. Утром поднялась температура. Я успел сделал кое-какие дела, потом вернулся домой и еле дополз до постели. Больше ничего не помню. Совсем ничего… я не помню, как взял трубку, набрал твой номер, и всего остального тоже. Если бы ты не сказала мне про Фаусто, я бы даже мог допустить, что вместо меня тебе звонил кто-то другой. Неужели мне было так плохо…

– Если ты хочешь, – сказала она с подступившим к горлу комом, – я уйду.

– Что? Нет, просто…

– Мы так и будем обрываться на полуслове? – вдруг собравшись, спросила она.

Такая смелость обычно приходит от еще большей неловкости и смущения. Она не смогла сдержать себя, не смогла обуздать нахлынувшую волну чувств.

На лице его замаячила улыбка.

– Наконец-то ты напомнила мне… – «себя настоящую», – хотел он сказать, но тут же одернул себя, не дав это сделать. Даже в ее строгом голосе были нотки, ставшие чем-то родным и незаменимым. – И что я тебе наговорил в бреду?

– Ты сперва молчал. Я думала, ты забыл, что хотел сказать, или что-то вроде того. Уже думала положить трубку, но тут ты заговорил. Что-то про старика, который…

Андре заглянул в ее глаза и увидел что-то холодное, то, чего раньше в них не было. Моргнув, он отвел взгляд.

– Постарайся рассказать все в точности.

– Только не говори об этом в каком-нибудь интервью, – властно, но, вместе с тем, женственно сказала она. – Мне уже досаждает пресса. Ведь я уже не имею никакого отношения к твоим…

Он виновато улыбнулся и решил сразу ее успокоить.

– Я никому ничего не скажу. Эта история может вылиться в книгу. Вчера один старик покончил с собой спустя пять-десять минут после того, как я подошел к нему и отдал свой пиджак. Чушь полная, понимаю… но я хочу разобраться. И в чем-то я уже разобрался. За день до этого случая у старика умер сын. Точнее сказать, погиб в дорожном происшествии. Ты знаешь меня, я привык доверять течению жизни и уверен, что ничего не бывает просто так. Помнишь, в детстве я показал тебе тетрадь, в которую записывал все важные события своей жизни? Кажется, зря я ее забросил… Пока не разглядишь сущих мелочей, не увидишь всей картины. Расскажи мне, что я тебе говорил в этом бреду?

– Надо же… – примирительным тоном сказала Эмилиа.

Временами она разговаривала чересчур лаконично и строго, как это бывает у юристов с большим стажем. Сейчас ее тон изменился и стал более мягким.

– Сложно повторить слова в точности, потому что твой голос «плыл». На вопросы ты тоже не отвечал, только что-то бубнил. Я помню, как ты сказал: «Фаусто… я найду его… найду, найду, найду», – как в бреду ты несколько раз повторял его имя, потом сказал что-то такое: «всего лишь гвоздь… маленький гвоздь»

– Я правда так и говорил?

– Да, я вспомнила. Ты так и говорил. Но это не все.

– Что было дальше?

– Мне показалось, что ты винил себя в чем-то.

– Странно… я не помню ничего, в чем мог бы себя винить. Как ты это поняла?

– Ты несколько раз подряд повторил, что все исправишь, потом опять замолчал и тихо произнес что-то вроде: – «…все вернулось. В доме теперь пусто. В этом доме больше нельзя жить. Фаусто, я все исправлю…»

– Слушай. Кажется, в телефонах есть функция, которая позволяет послушать последний разговор… – Он взял в руки телефон и набрал для этого специальный код.

«Данной записи не существует. Обратитесь к вашему оператору связи», – прозвучал голос автоответчика.

– Странно, – сказал Филлини.

– Как мама? – спросила Эмилиа и тут же исправилась: – То есть, как твоя мама?

Он поднял на нее усталые глаза.

– А, мама… да, спасибо, у нее все хорошо.

– Хорошо, я рада. Ну, я наверно пойду. Тебе стало лучше?

– Да, все хорошо. Спасибо, Эмми. Слушай, ты не могла бы повторить снова мои слова? Прости, понимаю, что это глупо, но я хочу их записать. Необычно все это…

Эмилиа повторила сказанное, и он записал все в точности с ее слов.

– Ну ладно, – сказала она, стараясь не менять тон в голосе. – Если я смогу тебе в будущем чем-то помочь…

– Я знаю, Эмми.

– Прости, я задам один вопрос? – она не спрашивала этого. Этот вопрос произнесли ее губы. Они произносили эти слова в пустой квартире, поздними вечерами, когда рядом не было никого.

– Да, конечно, – ответил Андре. Он не был готов к вопросу, который она собиралась задать.

Придя в себя, Эмилиа прервала поток нахлынувших чувств, незаметно ущипнув себя за кисть, сжала губы, и щеки ее налились вечерним солнечным багрянцем.

– Скоро станет темнеть, – произнесла она, вцепившись в свою сумочку.

Андре прищурился. Он мог ее остановить, мог настоять, чтобы она сказала то, что хотела сказать. Его тело пылало и готово было провалиться под землю от слабости, но он стоял, и опорой ему служила сверхъестественная сила, которая была заключена в непоколебимых убеждениях. Он был верным себе и своему слову. Его сердце отталкивало всех, кто придерживался других взглядов. К нему подступала тошнота, когда он видел на улицах легкомысленных дам и молодых мужчин, которые кружили вокруг них. Он искал способы что-то в этом поменять и верил, что это возможно. Несколько книг профессор посвятил основам этики, но их ценила только зрелая публика, в то время как молодое поколение пошло по новому пути. Последней каплей стало расставание с Эмилией Сартори. Она ушла, сказав, что не способна смириться с его тяжелым характером. Из ее уст эти слова прозвучали гнусно, бесчестно… Ей проще было опустить его в емкость с кислотой. «Неужели, – думал он, – нельзя было уйти, не говоря глупостей… Один стул в доме? Серьезно? Хорошо, но когда мы были вместе, их было два. Два человека, два стула. Мне неприятны лишние люди в стенах, которые защищают меня от всех этих!.. Хорошо, я допускаю, что не все такие, как я. В таком случае, зачем было иметь со мной дело? Хм. Иметь дело. Столько лет она говорила о любви и просто ушла. Ушла, видимо, иметь с кем-то дело…»

– Спасибо, что зашла, – сказал он ей. Говоря это, он впервые задумался, что и для нее это было непростым решением. Вот так спустя год и три месяца расставания прийти, потому что… потому что он позвонил ей в бреду?.. Такого не бывает, подумал Андре, это абсурд. Если это случайность, то нет на свете более несчастливого человека. – Заходи. Заходи, Эмми, я к тебе привыкну, мы можем общаться… – сказал он не вслух, но если бы и вслух, то в голосе его не было бы того отклика, которого она ждала.

Она опустила глаза и развернулась к двери. Андре проводил ее, не найдя больше слов. Эмилиа и сама ничего не сказала. У нее в горле стоял ком.

Он побежал к балкону и смотрел ей вслед, пока она не пропала из виду. Вино, оставленное с прошлой ночи на балконе, нагрелось от солнца. Выпив все до дна, он дрожал в исступлении и одиночестве.

Глава 8

in solis sis tibi turba locis.20

Той ночью профессор увидел странный сон. Все началось с того, что исчез последний луч солнца, и парящие в воздухе пучки света словно канули на ближайшую сотню лет. Деревья будто перешептывались, внезапно вздрагивая от пронизавшего их ветви холодного ветра. Улицы окутала серость. Мимо проскальзывали размытые силуэты мужчин с властными физиономиями, а за ними под руку плелись их дамы с важными ртами, перекошенными в надменную улыбку и противно звенящими голосами. Похоже, что это были не люди, а ожившие бронзовые статуи.

Во рту у Андре тоже появился металлический привкус. Он останавливался и смотрел на них. Странно, никто не смеялся, не веселился этим вечером. Он шел дальше за потоком людей. Вдруг впереди возник глубокий подвал, к которому вела покатая лестница. Город вокруг гудел своей обычной жизнью, никто никого не замечал, но здесь, у входа в подвал, время будто останавливалось. Поток шел в направлении к спуску, и лишь единицы обходили его, стараясь не заглядывать вниз. Он подошел ближе. У входа стоял высокий человек.

– Куда все идут? – удивленно спросил доктор Филлини.

– Какая вам разница? – встречным вопросом ответил мужчина. – У вас что, есть билет?

– Билет в этот подвал? Ну-ну.

– Я вижу, что у вас его нет. Так уходите.

– Что там? – упрямо спросил Андре.

– Уходите! – повторил мужчина и пошел прямо на него.

Подойдя, он со всего размаху толкнул профессора. Тот в ответ рассмеялся, и смех был такой же металлический, как и все вокруг. Он медленно отступил, решив не портить свой вечер еще и бессмысленной дракой.

«Драться с охранником подвала…» – подумал он. – «Нет, вино не настолько вскружило мне голову, чтобы я так низко падал».

Мужчина достал из кармана мел, и, написав на стене слово «Parabola»21, спустился вслед за другими. Андре, секунду постояв, пошел дальше. Улицы стали совсем пусты. От темной глади искусственного озера тянулась мгла, окутавшая небольшой мост. На другой стороне улицы располагался парк скульптур.

Стало холодать. Он поежился, и по привычке скрестив руки, медленно пошел между двумя рядами статуй. Почему-то профессор подумал, что в них когда-то кипела жизнь. Кто-то кивал гордо вздернутой головой, кто-то тянул вперед свой каменный перст, а некоторые угрюмо опустили холодные лица, на которых застыли соленые капли дождя. Он сел возле одной из статуй. Скульптор изобразил читающего человека. Таких статуй по всему городу, да и во всем мире, полно. Филлини и до этого видел статуи читающей девочки, читающего мальчика, отца и сына, и даже ангела. Но в этой скульптуре было что-то особенное. Ему сперва даже показалось сходство в лице статуи и Фаусто Семприни. Это был тот же взгляд, затерянный в горечи. Ростом статуя превосходила Андре, но скрутившая тело боль придавала ей подавленный вид. Каменный человек будто застыл с щемящим чувством неопределенности. Он будто искал ответ, читая очередную книгу, но и в этот раз она сразила его своей черствой бессодержательностью.

Андре припал к холодной ноге статуи и, прижавшись к ней щекой, затаил дыхание. Так прошел час, а за ним еще один. Вдруг он почувствовал дыхание и испуганно вскочил. Статуя почти выпрямилась, шея вытянулась вперед. Вырвавшись из заточения собственной плоти, мужчина тяжело вздохнул. Высоко задрав голову, он издал вопль, бросил книгу и стал разглядывать что-то вдалеке. Профессор боялся произнести слово, боялся даже пискнуть. Он и смотрел на статую с чувством вины, ему казалось будто он сам залил тело человека затвердевающим раствором.

Сутулившаяся спина статуи склонилась, мужчина с болью согнул колени и присел рядом с посетителем парка скульптур. Над их головами нависали темно-желтые тучи, в которых вздрагивал и захлебывался лунный свет. Он был так же заточен, как эта каменная фигура.

Мраморный человек широко расставил руки, опустил голову и вдруг заговорил.

– Кто ты? – его голос был едва слышен, точно шепот песочных часов.

Филлини смутил этот вопрос. «Кто я? И что мне ответить? Назвать имя? …сказать, что писатель? Не поймешь. Скажу… человек. Просто человек».

– Я человек, – из-за волнения голос его прозвучал гордо, так, словно он в одночасье стал единственным представителем человеческого рода.

– Человек? – мужчина сбил его с мысли своим грубым смехом. – Дайте закурить, человек.

Андре замешкался. Он похлопал себя по карманам, вынул портсигар, открыл его и большим пальцем вытолкнул вперед две сигареты. Одну себе, а другую… «Человеку из мрамора протягиваю сигарету», – подумал он, но все же высек огонь и дал ему прикурить. Следом прикурил сигарету сам.

– Что скажешь, человек? – спросила его статуя.

Писатель улыбнулся, затянув в себя облако дыма.

– Так стало проще говорить, – заключил он. – Что сказать? Я человек. Человек по имени Андре. Я мало сплю, мало ем и пишу книги. Вот и все.

– Ты мыслишь? – спросил человек из мрамора.

– Что это значит? – Филлини вспыхнул от любопытства. – Вы задаете вопросы, на которые сложно подобрать однозначный ответ.

– Я задал самый простой вопрос из тех, что мне дозволено задать.

– Кем дозволено?

– Ты гость, Андре. Позволь мне говорить.

В этом голосе была явно затаена некая власть. Ей нельзя было прекословить, от нее трудно было уклониться. Он кивнул.

– Что, если я не знаю ответа?

– Я не удивлюсь, ведь ты человек.

– Так ли мало того, что я человек?

– Несоизмеримо мало.

– А с чем вы сравниваете?

– А с чем можно сравнить взятый от земли прах?

– С чем угодно, – ответил профессор, стараясь облегчить свою участь в сложном разговоре с кем-то или, скорее, чем-то более мудрым.

– Люди легче праха. С тобой невозможно разговаривать. Ты не умеешь слушать, – раздраженно ответил мраморный человек. Он затушил сигарету между тротуарными плитами, взял в руки мраморную книгу и встал в прежнюю болезненно скованную позу.

– Что ты хочешь этим сказать? – с упреком спросил Андре. – Что тебе так не нравится в людях? Почему мы вообще должны кому-от угождать! Я не выбирал ни плоти, в которой мне суждено было родиться, ни мыслей, заложенных в мою голову, ни чувств, ни страстей – ничего! Откуда тебе знать, валун неотесанный, что скрыто в Человеке?..

Андре хлестнул рукой и размозжил кулак о мраморное лицо статуи. В гневе он замахнулся левой, ударив по касательной, затем правой, и снова повторил. Лишь когда ослепившая глаза ярость отступила, он понял, что бьет безжизненную статую, которая ничего не чувствует.

Руки от боли так свело, что глаза побоялись опуститься и посмотреть, что с ними стало. Было ясно одно: они в крови и тепло постепенно покидает их.

Филлини проснулся, чувствуя, как немеют пальцы. Его накрыла сильная тревога. Он еще несколько минут не мог пошевелиться. Онемевшую руку сковала судорога, потом она перешла в легкое покалывание. Андре успокаивал себя, стараясь отойти от неприятного состояния, затем попил воды и встал. Приведя себя в порядок, он прокручивал в памяти свой загадочный сон. Обычно наутро невозможно было вспомнить, что снилось ночью, но этот сон, а точнее, тот каменный человек и его слова были так непохожи на все остальное, что Андре даже готов был повторить сон, чтобы вновь прикоснуться к этому таинственному существу.

Солнце медленно поднималось. Он встал на пороге балкона и закурил одну за другой две сигареты. Обе показались более горькими, чем выпитый кофе.

Стоя у зеркала, он заметил у себя под глазами синяки, но старался не думать ни об усталости, ни о болезни. Резко выдохнул и побежал вниз. К тому времени город еще не проснулся. На часах было 6:35. Пока все не забылось, он хотел вернуться в парк скульптур и взглянуть еще раз на статую, которая с ним говорила. Есть ли она там вообще?

На рассвете улицы были почти пустыми, он вновь почувствовал, как к нему подступает чувство одиночества, но это был странный осадок после встречи с Эмилией. Она пришла не вовремя. Как раз в ту пору, когда у него накопилось столько вопросов, и он перестал думать о ней думать. Не потому, что она исчезла из его памяти, но скорее потому, что и не в памяти было дело, а в чем-то более глубоком, пронизывающем саму его мысль.

Он снова стал верить, особенно после того сна, что героизм – превыше всего, что именно героизм помещает человека в глубины истории и сшивает страницы бытия. Только одна мысль его беспокоила: увы, героизм больше сопряжен со смертью, чем с жизнью. Получается то же, что и в христианстве, – пока семя не умрет, не увидит свет новое растение. Как-то один известный журналист сказал такие слова: «Героизм – это род смерти, а не образ жизни».22

«И статуи оживают, что говорить о мастерах, чьи руки придавали камню форму жизни…», – подумал профессор. – «Поговори, поговори со мной…» – Он повторял это на всем пути, пока не оказался в том самом парке скульптур, у той самой статуи человека, держащего в руках мраморную, как он сам, книгу. «Поговори со мной», – повторил Андре, уже глядя в его безжизненные глаза.

Ничего необычного не было. Сев на каменные плиты, установленные по периметру постамента, он озадаченно почесал выступившую на лице щетину и закурил сигарету.

– Синьор! – Андре окликнул хромого мужчину – За кого болеете? Ювентус? Наполи? Или, может, за местных?

Мужчина остановился, презрительно взглянул на него и, махнув головой, пошел дальше. Андре не стал его останавливать. Неважно было, кто остановится, главное, чтобы человек был не молодой. Молодые ни черта не знают, – решил он. Ему нужен был тот, кто живет поблизости и знает историю каждого уголка еще до того, как здесь все застроили многоэтажными домами.

– Синьор, синьор! – позвал он еще одного. Этот и не оглянулся.

Писатель пригляделся. За ухом старика был слуховой аппарат телесного цвета.

«То что надо!» – подумал Андре. Он подошел к нему ближе, протянул руку и вежливо пожелал старику доброго утра.

– С добрым? – хмуро ответил старик.

– Что-то случилось?

– Кошка выпрыгнула с балкона. Никак не найду. Соседский мальчик играет солнечным зайчиком, а мне теперь – ищи. В мое время за такое пороли. Хотя, может, не со зла он это сделал. Ну… ну куда мне в мои годы по деревьям лазить? Я ж ее не найду.

– Она сама вернется, зря беспокоитесь.

Старик остановился и задумался.

– Вернется? – спросил он голосом, нашедшим утешение.

– Да, точно вам говорю.

– Хорошо.

– А вы можете мне помочь? – спросил Филлини.

– Могу, – ответил старик.

Андре рассмеялся.

– Но ведь я и не сказал, чего от вас хочу.

– Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе.23 Особенно помогать людям, – с этим ответом он окончательно ободрился и стал улыбчивее.

Только теперь писатель заметил, что лицо этого человека светлее многих других, что он встречал за свою жизнь. Нет, оно было не молодым, но в нем была ликующая ясность, которой могло позавидовать само солнце.

– Скажите, – не удержавшись, начал профессор, – вы всю жизнь христианин?

– Ну и вопрос. Ну, на моей памяти нет ни одного человека, который бы родился, да сразу стал бы служить свету. Как тебя зовут?

– Андре.

– Идет самая настоящая война, Андре. Путь, которым идет воин, предполагает постоянную готовность к бою. Следовать за Богом человек начинает лишь тогда, когда к нему приходит полное осознание, что он находится на войне; нужно быть решительным и смелым, чтобы не погибнуть, не успев даже вступить в бой. Каждый день я вижу, как свет и тьма вступают в схватку. И так каждый день.

– А как вы решили, что Иисус – Бог? Думаю, вы тоже знаете, что трудные отношения между светом и тьмой можно проследить в любой религии.

– Вот и верьте в свои религии, – рассердился старик. – А я в Бога верю. Никогда не смогут люди понять Бога. Мы лучшее, что у Него есть, Он любит нас, а мы Его ненавидим… Почему же ненавидим? Вот же, наши дела кричат об этом за нас.

В знак поддержки он похлопал старика по руке.

– Вы сердитесь на меня, как отец на сына. И сердитость у вас добрая. Я хотел спросить про эту статую… – доктор Филлини положил руку на книгу, которую держал в руках мраморный человек. – Вы случайно не знаете, кто скульптор?

– Как же не знаю. Разве ты не читал табличку, заходя в парк? Там же написано, что все скульптуры в парке сделаны руками Фаусто Семприни.

Андре замер. Улыбка сошла с лица. «Таких совпадений не бывает», – подумал он. – «Сперва смерть старика, а теперь статуя, сделанная его руками, говорит со мной во сне… Либо я схожу с ума, либо Фаусто Семприни самый неслучайный человек из всех, кого я повстречал…»

– Фаусто?

– Да, он самый, – сказал старик. – Ладно, я пойду.

– Не ваша кошка бежит?

Старик обернулся и вскричал от радости.

– Она… она самая!

– Вот и славно. – Он снова закурил и сел на прежнее место. – Ну, всего вам хорошего. Спасибо, что остановились и поговорили со мной.

– Сынок, тебя что-то гложет, я вижу. Я приду домой и помолюсь за тебя. А ты не упрямься. Ты пытаешься водить судьбу за нос, но это никогда у тебя не выйдет. Есть люди с пустыми глазами, они жаждут наживы, их сердца только ради этого и бьются; опьяненные славой или деньгами, они перестают отличать добрый плод от плохого. Они отравляют друг друга и самих себя. Но ты не такой, я вижу. Я помолюсь. А ты, не упрямься, не трать зря силы.

Выпустив облако дыма, Филлини поглядел на старика, который уже собрался уходить. Он решил промолчать, зная, что разговор может затянуться, а стрелки часов упорно твердили, что пора идти.

Когда старик ушел, Андре все еще не сдвинулся с места и сидел, молча глядя на мраморного человека, прокручивал в голове свой сон. В эту минуту, примерно в метре от себя, он увидел недокуренную сигарету. Она была затушена в узкой щели между плитами, на которых во сне сидела эта ожившая статуя. Он протер глаза. Не показалось. Это правда, он сидит в том же месте, как и вчера, не сдвинулся с него ни на пядь, и во сне он не сходил с этого места…

Сон стоял перед глазами: «Он сел возле меня, положил в сторону книгу и попросил закурить. Я протянул ему сигарету, но он и курить-то толком не мог, а спустя минуту разговора, сунул ее в эту самую щель!» Филлини сорвался с места. Его тело с ног до головы покрыли мурашки. Он переборол ступор, подошел к статуе, оглядел ее снизу доверху и, отряхнувшись как промокший под дождем кот, сбросил со спины противные покалывания.