Записки Ивана, летучего голландца

Глава 1

Побег на фронт

Когда я родился во Владимире холодным январским утром 1895 года, авиация была лишь фантастикой, знакомой по произведениям Жюля Верна. Я был одним из средних сыновей в многодетной семье, и мои родители часто жаловались, что не успевают за всеми нами. Особенно доставалось мне, ведь я имел привычку вытворять то, что, как они считали, делать было нельзя. При этом мои успехи в школе были не очень значительными.

С ранних лет меня увлекали машины, и я часто проводил время в гараже, разбирая сельскохозяйственную технику. Но самым счастливым временем для меня было время сбора урожая, когда в поле выезжали молотилки и косилки. Я мог часами наблюдать за ними, размышляя о том, как их можно усовершенствовать. Отец поощрял мой интерес и отдал меня в среднюю техническую школу. Затем я должен был поступить в университет, но все планы рухнули, когда началась Первая мировая война, и я сбежал из дома на фронт.

Причин для такого поступка было несколько, включая мою первую любовь, которая закончилась крахом. Окончательное решение созрело у меня в тюремной камере, куда меня посадили вместе с двумя товарищами за нарушение общественного порядка и громкое пение в ночное время.

По всей стране прокатилась волна патриотизма. Служба Отечеству, по моему мнению, должна была принести нам неувядающую славу. Мужчины и юноши, сильные и слабые, все устремились на призывной пункт. Я немного боялся, что по результатам медосмотра меня могут забраковать, хотя был здоров и спортивен. Но нас с товарищами признали годными.

Первый вечер в казарме оказался единственным приятным моментом за все время моей службы в царской армии. Если бы разговорами можно было выиграть войну, она продлилась бы не более недели. Довольные, но измотанные, мы, сотня новобранцев, уснули в зале, предназначенном для размещения не более двадцати восьми человек. Каждый из нас был готов принести любые жертвы ради славы нашего Отечества.

В этот день нам выдали обмундирование – одежду, белье, ремни и сапоги. Это был один из счастливейших моментов в моей жизни! В плохо подогнанных гимнастерках мы совершенно не производили грозного, воинственного впечатления. Старый унтер-офицер ходил перед нами по плацу, и его громовой голос вызывал чувство ужаса у смущенных новобранцев. Он смотрел на нас свысока, считая детьми, которые пока не имеют права называться солдатами. Шагая вдоль строя, унтер преимущественно работал своими бровями. В какое-то мгновение наш ругающийся и шипящий командир вырос прямо передо мной, и я затрясся от страха.

– Ваша мать знает, что вы здесь?

– Нет, – выдавил я.

Над строем пронесся смех. Я получил двое суток ареста. После этого случая я понял, что в армии лучше держать рот на замке.

Через неделю ругани и воплей, а также грубого солдатского юмора старый унтер куда-то исчез. Но легче нам не стало. Наш новый командир хоть и был моложе, но обладал такой же манерой кричать и ругаться.

Через две недели муштры, после долгих часов упражнений с ружьем и штыком, настал день отправки на фронт. Однако наша рота все еще не походила на отборных, бодрых бойцов.

В поезде мы долго ехали по бесконечным железнодорожным путям старой России, не зная, что ждет нас впереди. Целую неделю мы провели в эшелоне, состоявшем из восьми вагонов для скота, открывавшихся с двух сторон. На каждом вагоне висела белая доска: 12 лошадей или 40 человек. Зимой двери оставались наглухо закрытыми, и приходилось выбирать – замерзнуть или задохнуться. В каждом вагоне находилось по 60 солдат, напиханных как селедки в бочке. Возможности сходить в туалет не было. В крайнем случае можно было свеситься из приоткрытой двери, удерживаясь за нее локтями и испытывая дискомфорт от пронизывающего ветра, дождя или снега. Можно было выпрыгнуть из вагона, благо поезд шел со скоростью 10 км/час, но потом очень трудно было в него забираться. Многим приходилось брести долгие километры пешком, прежде чем они догоняли свои составы, остановившиеся где-нибудь на запасных путях.

Наконец мы прибыли в Варшаву. Даже офицеры не имели представления о конечной точке нашего путешествия. В воздухе витали самые дикие предположения. Наша цель – Берлин? Австрия хочет заключить мир? Немцы во Франции понесли тяжелое поражение? Возможно, мы станем частью того русского парового механизма, который медленно, но непобедимо прорывается на Запад и давит все в Германии своей мощью?

Вскоре длинными маршевыми колоннами наш полк двинулся на запад. Полные ожиданий, мы вслушивались в тишину, желая уловить вдали грохот пушек, но вокруг звучали только не слишком воодушевленные крики «Ура!» польских крестьян, мимо которых проходили.

С тяжелыми вещевыми мешками за спиной, покрывая такие расстояния, которые под силу только хорошо подготовленным солдатам, да еще при хороших погодных условиях, мы двигались недели, месяцы. Сначала на север, потом на юг, восток и запад, но фронта так и не достигли.

Я очень быстро пришел к открытию, что мои представления об армии не имеют ничего общего с реальностью. Недостатка в еде, к счастью, мы не испытывали, но она была совершенно непригодной для употребления. Солдаты исхудали, растеряв энтузиазм и желание воевать. Утром мы получали немного каши на воде и в качестве дополнительного питания – порцию жесткого, как гранит, черного хлеба, порой покрытого толстым слоем плесени. Порция водянистого вареного картофеля являлась праздничным блюдом, ее нам давали два раза в неделю, во вторник и четверг.

Ничего не оставалось, как подтянуть пояса и идти все дальше и дальше, день и ночь, отсчитывая сутки и используя каждый удобный момент для сна. Эти форсированные ночные марши превратились для нас в ночные кошмары. С утра часто оказывалось, что в нашем строю появилось много свободных мест. Измотанные, солдаты падали один за другим. Не испытывая сострадания к этим несчастным, наш ротный командир, закаленный и крепкий, гнал нас дальше. Некоторые добровольцы заболели и умерли, так и не увидев врага. Так я потерял многих друзей. Страдания тянулись неделями.

Наконец пришел приказ о нашем назначении в 96-й пехотный Омский полк, который понес очень тяжелые потери в Восточной Пруссии.

Глава 2

Первая кровь

Первым испытанием для меня стало знакомство с солдатами 96-го пехотного Омского полка. Я не хочу сказать, что не уважаю их, но они произвели на меня впечатление людей, находящихся на грани безумия. Их вид был ужасен: истерзанные, словно вывернутые наизнанку, с ввалившимися глазами, полными ужаса, агонии и страданий. Казалось, они передвигаются только из страха перед надвигающейся смертью, и при каждом шаге их головы, напоминающие скелеты, мотались из стороны в сторону. Они были на грани истощения.

Мы встретили легкораненых, которые передвигались с посторонней помощью. Несмотря на свои раны, эти бойцы находили в себе силы приветствовать нас, когда мы проходили мимо них на передовую.

Наш полк состоял из полудюжины унтер-офицеров, двух подпрапорщиков и сотни рядовых. Они прошли через ад и с трудом вырвались оттуда. Вскоре настанет и наш черед. Нам предстояло пополнить поредевшие части передовой линии. Эта перспектива нас не пугала. Что мы знали о кошмаре, творившемся там? Разве не радовала нас возможность наконец-то вступить в бой после нескольких месяцев безделья? Мы были убеждены, что сможем сделать что-то значимое для нашей Родины и что Родина надеется на нас!

Когда нас распределили по взводам, я и двое моих друзей, к счастью, остались вместе. Наш батальон получил первое задание: атаковать одну из шести наиболее важных высот, захваченных врагом. Предполагалось, что атака начнется после артобстрела. Мне стало страшно. Мы стояли на опушке леса с ручными гранатами – по шесть штук на человека – и примкнув штыки к ружьям. Хватит ли мне смелости воткнуть свой штык в тело живого человека? Я выглядел очень аккуратно в своей чистой гимнастерке, но ведь штык войдет с ужасным звуком, и меня всего забрызгает кровью! Уроки штыкового боя всплыли в моей памяти: штык воткнуть, повернуть на четверть оборота и вынуть вновь.

Командир роты был еще совсем молод.

– Пойдем цепью, – сказал он. – Я рассчитываю, что вы будете храбро драться!

Драться? Конечно, мы будем драться! Я уже рвался в бой. Теперь каждая минута ожидания превратилась в пытку. Я получил приказ и обязан был броситься на врага. Я должен был убивать, потому что если не убью я, то меня убьют другие. Состязание убийц… Возможно, я не вернусь назад. Мне еще нет и двадцати, я не видел войны и не хотел умирать.

Солнце показалось из-за серых облаков, предвещая скорое начало атаки. Капитан, стоя в нескольких метрах впереди, держал часы в руке, прислушиваясь к грохоту пушек. Однако, к нашему удивлению, артиллерия, расположенная позади нас, дала осечку, обстреляв не тот холм. Для нас это не имело значения – мы все равно должны были идти вперед.

В одно мгновение вокруг меня развернулось ужасное зрелище: трассирующие пули, грохот снарядов, крики, шрапнель, разрывавшаяся в воздухе и разбрасывавшая вокруг осколки. Мирная утренняя тишина сменилась адским пеклом, а ландшафт, который только что был так спокоен, теперь кишел кричащими и бегущими солдатами.

Меня обогнал наш капитан, стремительно бросившись навстречу немцам. Я слепо последовал за ним, проваливаясь в глубокие воронки, но не теряя его из виду. Позади я услышал крик «А-а-а…» и понял, что это немец. Обернувшись, я увидел сверкнувший штык. Раздался удар металла о металл, и мой штык погрузился в нечто мягкое. Уроки штыкового боя не прошли даром – я повернул штык на четверть и вытащил его. Тело упало, и мой штык стал наполовину красным от крови.

Сотня метров до вражеской траншеи казалась сотней километров. Пуля оторвала карман на моей форме, но я вновь вонзил штык в тело врага. Крик ужаса, стоны – я распорол немцу плечо. Вынув штык, я вонзил его снова. Теперь ему конец! Я вытер окровавленные руки о шинель, испугавшись, что иначе не смогу удержать ружье. Тяжело дыша и задыхаясь, я заполз на холм и тут же лег ничком на землю. Нас осталось шестеро, мы захватили несколько брошенных ружей и разделили их между собой. Пятью минутами позже огонь нашей артиллерии наконец-то накрыл высоту. Мы не могли удержать захваченный рубеж из-за огня собственных орудий. Нам пришлось отступить, сквозь разрывы снарядов, спотыкаясь о сотни тел, разбросанных по полю.

Мы вернулись на свои позиции. Из боя вышли живыми только девятнадцать человек. В списки «павших с честью» добавилось имя нашего капитана и многих других. Меня представили к награде, Георгиевскому кресту. Я испытывал гордость, но чувство отвращения и стыда возвращалось при мысли о тех двоих, убитых мною. Первого я убил, защищаясь. Его жизнь или моя – вот в чем вопрос. Но почему я убил второго? Не знаю. Я боялся за свою жизнь, и мой инстинкт говорил мне, что чем больше врагов я уничтожу, тем больше шансов, что я уцелею. Это война. Личная ненависть среди сражающихся исключена. Ты колешь штыком противника потому, что боишься. Он думает точно так же. Вопрос только в том, кто убьет первым.

Мне было очень тяжело пережить первые впечатления от гибели людей, смертельной схватки и звериного желания убивать. Постепенно я начал привыкать. Смерть следовала за мной, куда бы я ни пошел. Я бежал со смертью, я засыпал с ней. Смерть стала важнее жизни. Смерть имела двойное значение – победа или поражение. Жизнь стала пассивной. Варварские, бесчеловечные факты, но это горькая правда.

Меня вместе с друзьями отправили в разведку. Нам предстояло подкрасться к врагу, оставаясь незамеченными. Я был назначен командиром отделения разведчиков и получил приказ узнать расположение передовых постов противника. Ночью мы, словно змеи, вползли через молодые кусты на холм. Тут и там взлетали сигнальные ракеты, освещая территорию, и тогда мы замирали, прижавшись животом к земле. После того как нам удалось получить представление о расположении немецких позиций, мы повернули назад.

Когда наше отделение пробиралось через полностью разрушенный фольварк[1], нас неожиданно поймал луч прожектора. «Брумп! Брррумп!» – разрыв следовал за разрывом. Стены разлетались, щепки летели в лицо, а заполонивший все едкий дым не давал вздохнуть. Пришлось спасаться бегством. Добежав до края фольварка, я решил, что мы теперь в безопасности. Из рассказов я слышал, что снаряд, который ты видишь или слышишь, не ранит. Ослепляющий взрыв! Я взлетел в воздух и куда-то упал. К счастью, я приземлился на большой стог сена. Мой первый «полет» закончился удачно. Но что же случилось с остальными? Я заметил темные неподвижные силуэты, лежащие в десяти метрах друг от друга, совсем близко от еще дымящейся воронки. Приблизившись, я понял, что человеческое участие здесь более не требуется. Мой товарищ, несомненно, погиб, но мне не хотелось этому верить. Я осторожно перевернул его и увидел, что у него осколками разворочено лицо, а на всем теле остался неповрежденным только один клочок кожи на ноге. Другой мой друг был обезглавлен. Ноги, руки и голова были словно отрезаны. Меня замутило, и я с трудом удержался на ногах. Прежде смерть не имела имени. Сейчас же она коснулась лично меня. Двое друзей, моих лучших друзей, умерли у меня на глазах. От них осталось так мало похожего на человеческие тела. Мне придется писать их матерям во Владимир. Так мы с ними договорились. Тут меня стало терзать раскаяние. Не я ли потянул их с собой на фронт? Не я ли сам выбрал их, чтобы составить мне компанию в этой разведке? Слезы текли по моим щекам, когда я осторожно осматривал их карманы, вынимая личные вещи, которые мне предстоит отправлять их родителям. Один из них был обручен. Он часто рассказывал мне о своей невесте, с которой они собирались обвенчаться, когда он придет в отпуск. Ей тоже следует написать. Но она никогда не узнает от меня всю правду. Правда слишком ужасна. Он погиб за свою Родину. Больше я ничего не смогу ей сообщить. Она не должна услышать о его раздавленном, изуродованном лице.

Много дней и ночей я не мог забыть эту картину. Я не мог заснуть, все время возвращаясь мыслями к той воронке, из которой медленно поднимался дым, скрывая от моего взора бездыханные тела. Я не мог вспомнить их последние слова и постоянно возвращался к осознанию того, что их больше нет в живых. Это было похоже на тяжелый бред, на ужасный ночной кошмар.

После возвращения с задания я отправился с докладом к начальству. Мой командир полка, замечательный человек, сразу заметил, что я не в себе. Он позвал меня в свою палатку и налил стакан водки. Он понимал, что мне нужно с кем-то поговорить.

В ту ночь при свечах я написал три письма. Это было самое трудное дело в моей жизни. Я не мог объяснить всего случившегося и сообщить их родителям и невесте, как ужасно они были изувечены. На рассвете я вложил письма в конверты и отправил их по почте во Владимир.

С этого момента многое изменилось в моем солдатском сердце. Я превратился в «машину смерти», стал механическим убийцей. Каждый выстрел, попавший в цель, метко брошенная ручная граната значительно увеличивали мои шансы выжить. Участие в бою приобрело для меня новое значение. Мои друзья погибли! Я ненавидел тех, кто их убил. Собственные чувства врагов не имели для меня никакого значения. Но ведь в конце концов я убивал чьего-то друга, сына, жениха или мужа. В этом и заключается главная трагедия войны.

Став унтер-офицером, я почти каждую ночь ходил в разведку, изучая находящиеся поблизости укрепления противника. Иногда в темноте невозможно было увидеть собственной руки, поднесенной к глазам, не говоря уж о вражеских штыках или хорошо замаскированных пулеметных точках, и даже о немецком солдате, сидящем у своего пулемета в глубоком окопе, вырытом в молодом кустарнике.

В этих ночных вылазках нам попадались на пути большие воронки. Зная, что в них часто прячутся враги, мы забрасывали воронки гранатами. Обычно хватало пары ручных гранат. Сначала оттуда раздавались вопли и стоны, потом все стихало. Юркие пули свистели в воздухе и на краткий миг освещали тот ужасный ад, в котором мы находились. Движение вперед здесь было так же опасно, как и движение назад, при возвращении нам угрожал еще и огонь собственных пулеметов.

Одно из самых ожесточенных сражений на русском фронте произошло под Лодзью. Передовые линии перемешались, образуя сложные зигзаги, а немцы иногда оказывались в нашем тылу.

Я получил отдельное задание, которое стало для моего взвода настоящим испытанием. Когда мы приблизились к немецким позициям, нас обнаружили. Загремели пулеметы, и мы бросились врассыпную, пытаясь укрыться от смертоносного стального дождя, обрушившегося на нас. Неожиданно я почувствовал резкую боль в ноге, как будто меня ударили палкой. Из сапога сочилась кровь, и я понял, что ранен.

Сначала я продолжал бежать вперед, не обращая внимания на боль, но потом нога перестала меня слушаться. Я упал на колени и пополз сквозь разрывы снарядов. Обстрел продолжался бесконечно, и моя нога сильно болела, словно горела огнем[2].

У меня больше не осталось сил двигаться вперед, и я решил забраться в воронку. При падении я чуть не сломал себе шею, не рассчитав глубину, и полетел кувырком вниз. Я хотел дождаться темноты и доползти до наших окопов.

Орудийный огонь не стихал. Время от времени поблизости разрывались снаряды, но они почти не причиняли мне вреда. Я лежал в воронке, а вокруг меня во всех направлениях ложились вражеские пули. Одна из них угодила мне в фуражку, и я покрылся холодным потом от ужаса. Как и многие, я был уверен в своей неуязвимости, но теперь, когда я ранен, от этой уверенности не осталось и следа.

Я попытался убедить себя, что смогу выбраться из этого ада. Вдруг разрыв снаряда прогремел прямо над моей головой. Меня обдало дождем песка и земли, и я оказался наполовину засыпанным. Мне повезло, и после долгих попыток я все же смог выбраться. Когда я понял, что смерть под завалом мне больше не угрожает, боль в моей правой ноге стала еще сильнее.

Я разрезал ножом сапог, оторвал и отбросил в сторону пропитанное кровью голенище. Пуля тут же попала в этот обрезок и закопала его во внутреннюю стенку моего убежища. Меня знобило, и я начал бредить. Не помню, что происходило дальше. Думаю, я был на грани безумия.

Когда я очнулся, уже стемнело. Стояла странная тишина. Пространство вокруг меня изредка освещали трассирующие пули. Тут я понял, что нахожусь на нейтральной полосе с раздробленной ногой, которой не могу даже пошевелить, и совершенно не знаю, где враг, а где наши.

Медленно я пополз по краю воронки, осторожно выглядывая из нее в разные стороны, но ничего не узнавал вокруг, все было черно. Совершенно не представляя, в каком направлении надо двигаться, я пополз наугад, периодически проваливаясь в бесчувствие.

В обмороке я будто бы снова попал во Владимир, где играл с другими детьми в лесу. Я увидел горящий огонь в очаге и услышал, как пела мать, выпекая большие караваи хлеба. Вдалеке звенели колокола владимирских церквей. Я попытался сосчитать удары, но звук превратился в плачущие всхлипы и медленно растаял. Казалось, что моя голова вот-вот взорвется.

Иван Смирнов у своего Fokker F.III компании KLM. 1920-е гг.

Не осознавая, где нахожусь, я перевалился через бруствер и сполз в какой-то окоп, мечтая найти там глоток воды, так как умирал от жажды. Я не мог произнести ни звука. Губы опухли, в горле саднило. Вокруг меня вновь все стихло. Не знаю, как долго я оставался без сознания.

Когда я пришел в себя, то обнаружил, что лежу на деревянных носилках, голова на мешке с песком, и услыхал знакомые слова: «Все хорошо. Успокойся». Одновременно к моим губам поднесли флягу. Я выпил воду в два огромных глотка. Спасен! После этого я упал, обессиленный и оглушенный, пытаясь осознать, каким невероятным чудом мне удалось добраться до собственных позиций. Санитар перевязал мне ногу, которая по-прежнему сильно болела, и меня на носилках перенесли в полевой лазарет. Доктор бегло осмотрел рану, определил, что у меня раздроблена кость, и заключил, что необходима отправка в госпиталь.

В фольварке, где находился лазарет, я ожидал транспорт, чтобы отправиться в тыл, в Петроград или Варшаву, в один из госпиталей, переполненных тяжелоранеными. По всей округе сараи, избы и усадьбы использовались как перевязочные пункты. Туда направлялась лавина израненных тел, которые смогли выжить в бою, но теперь были обречены провести остаток жизни в качестве калек, навсегда сохранив страшные шрамы войны.

Мы лежали в горнице большого дома, некогда принадлежавшего зажиточному крестьянину. Светила лучина, пылала печь. Когда-то здесь было уютно, но теперь это место превратилось в комнату ужасов. Среди рядов раненых постоянно сновали сестры милосердия. Вся мебель – пара кроватей и несколько табуретов – была занята. Раненых укладывали прямо на каменный пол. Молодые врачи, совсем недавно закончившие университет, делали все возможное, чтобы помочь несчастным. Пол покрылся пятнами крови, которой натекло немало. По комнате перекатывалось ужасающее эхо криков агонии и боли. Многие лежали неподвижно, кто-то бился в истерике, ругая санитаров и докторов за их нерасторопность.

В соседней комнате, где проводились наиболее неотложные и тяжелые операции, также находились раненые офицеры. Оттуда доносились стоны – операции и ампутации делали без наркоза.

Рядом со мной на полу лежал еврей. Сначала мне показалось, что он выглядит неплохо. Но, видимо, ничего вокруг не замечал и что-то бормотал про себя. Присмотревшись, я поразился беспомощности этого молодого, хорошо сложенного тела. Затем я обнаружил, что его рубаха разорвана, а в широкой мужской груди насчитал шесть пулевых ранений. Было непонятно, как он еще жив. Он приподнялся и уставился прямо перед собой. Я понял, что он не в себе и внутренне уже умер.

В сравнении с бедственным положением солдат, окружавших меня, мою рану можно было назвать легкой. Доктора и сестры не имели ни одной свободной минуты. Три дня и три ночи они непрерывно занимались пациентами, но все равно люди умирали сотнями, не дождавшись своевременной медицинской помощи. Сестры, стиснув зубы, молча делали перевязки, утешали раненых и накрывали простынями тех, кто скончался, обретя вечный покой. Несмотря на то, что эти женщины не бросались в бой на врага с криками «Ура!», их можно считать настоящими героинями.

Мы лежали, ожидая помощи. Для многих она пришла слишком поздно, и еще не остывшее тело уносили, освобождая место другому. Поступали все новые и новые тяжелораненые. Было бы, наверное, более гуманно закончить жизнь некоторых страдальцев револьверной пулей. Снаружи тела складывали в штабеля. Похоронные команды не успевали закапывать умерших. На это никто не обращал внимания. Мне казалось, что я нахожусь в огромном, зловещем доме мертвых.

Я уже почти потерял сознание, когда почувствовал, что что-то подкатилось ко мне сбоку. Я открыл глаза. Рядом лежал еврей. Он был мертв, и, наконец, освободился от боли и страданий. Я осторожно оттолкнул и перевернул тело, так как не мог смотреть на его раны.

– Так, что здесь у вас?

Я поднял взгляд и увидел молодого доктора, склонившегося надо мной. По его глазам было заметно, что он уже долго не отдыхал. И все же ему хватило сил улыбнуться. Осматривая мою ногу, он постоянно покачивал головой и заключил, что меня необходимо отправить в госпиталь в Петроград. Я едва сдержал крик радости. Я мечтал о покое, отдыхе. Совсем не героическое желание, но так хотелось поскорее убраться из этого ада. Все здесь думали о том же, хотя хорошо понимали, что после выздоровления немедленно вернутся в строй.

Огромные санитарные грузовики были готовы в любой момент отвезти раненых на вокзал, откуда поезда отправлялись в долгий путь в Петроград.

Хотя мою ногу хорошо перевязали, боль не утихала, и я не был удивлен, когда один из врачей сообщил, что есть риск осложнений. Ведь я был ранен в час дня, и только после полуночи мне сделали перевязку и отправили в госпиталь.

Из машины Красного Креста мы наблюдали за марширующими мимо молодыми солдатами. В их глазах светилась любовь к Родине, а медные пуговицы и примкнутые штыки сверкали в белом свете луны. Я задавался вопросом, о чем они думают, когда видят проходящие мимо госпитальные машины. Понимают ли они, что раненые тоже когда-то были молодыми и отважными солдатами? Однако теперь наш патриотический порыв значительно ослаб.

Новобранцы были готовы отдать свою жизнь за Родину, но кто знает, возможно, им придется потерять ноги, руки, глаза или слух и всю оставшуюся жизнь влачить жалкое существование калеки в богадельне, скрытой от человеческого взора. Сейчас они стояли на пороге великих приключений и думали, как напишут об этом домой. Но смогут ли они это сделать, если у них останется хотя бы одна рука, чтобы писать?

Вагоны санитарного поезда были далеки от совершенства, но они уносили нас прочь от театра боевых действий, и мы без сожаления терпели любые неудобства. На фронте и в полевом госпитале у нас не было возможности помыться, мы даже не имели запасного комплекта нижнего белья, поэтому неудивительно, что наши тела кишели вшами. Весь день раненые занимались простейшим способом «сухой чистки» – вши с треском исчезали в языках большого пламени, у которого мы теснились по вечерам. Снаружи трещал мороз, и никому не хотелось выходить на свежий воздух.

Наконец мы добрались до Петрограда. Госпиталь, в который я попал, находился в здании Политехнического института. Я оказался одним из первых Георгиевских кавалеров, поступивших сюда на лечение. Сестры и санитарки Красного Креста наперебой старались заполучить такого героического пациента в свое отделение. Но я безразлично относился к этим знакам внимания и проявлениям симпатии, так как чувствовал себя настолько плохо, что испытывал только одно желание – оказаться в мягкой постели. Долгие месяцы я не спал на кровати и не принимал ванны. Когда меня из горячей ванны аккуратно перенесли в упоительно чистую постель, мне показалось, что я на небесах, и каждая сестричка казалась мне ангелом на земле.

Глава 3

Мне бы в небо!

Я оказался в просторной палате, где со мной лежало еще около сотни солдат. Хотя наши ранения не считались серьезными, мы надеялись, что нас не отправят на фронт в ближайшее время. Все мы старались создать видимость, что еще не полностью выздоровели, в расчете на то, что выздоровление займет еще несколько месяцев. Доктора быстро поняли наши уловки, но, не желая конфликтов, докладывали начальству: «Хотя пациент и идет на поправку, процесс выздоровления продвигается медленно».

Сестра милосердия, в которую я влюбился, оказалась дочерью секретаря Великого князя Александра, основателя российской авиации. Мы часто беседовали о его усилиях по развитию воздухоплавания в нашей стране и о подвигах русских военных летчиков. Меня захватывали рассказы о их приключениях, и я был готов выпрыгнуть из своей больничной койки и отправиться в летную школу. Отважные молодые парни в щегольских мундирах производили на меня глубокое впечатление. Я начал мечтать о полетах и решил подать прошение о поступлении в военную авиационную школу, как только моя нога заживет.

Однако боль в ноге становилась все сильнее, и я понимал, что что-то идет не так. Когда я спросил доктора, что происходит, он ответил, что необходима ампутация. Это известие пронзило мое сердце страхом и означало, что моим планам пришел конец. Врач равнодушно отреагировал на мой отказ от операции, его мнение не изменилось, даже когда я выразил сомнение в его компетентности. Он продолжал настаивать на своем. Хотя специалисты сделали все возможное, вероятность дальнейшего воспаления раны оставалась слишком высокой. Передо мной стоял выбор: потерять ногу или умереть. Не самая приятная перспектива! Но я все же не хотел верить врачу. Он был еще молод и, вероятно, благодарил небеса за возможность проверить свои теоретические знания на практике. В мирное время ему пришлось бы ждать такого случая годами. Метод молодых докторов в сложных ситуациях заключался в одном – резать! По всей видимости, мой врач хотел попрактиковаться в проведении ампутации и не собирался упускать такой прекрасный случай.

Все эти дни меня не отпускала кошмарная мысль об инвалидности на всю оставшуюся жизнь. Ночами я не мог заснуть. Когда сестра приходила поправить мне подушку, я радовался, что есть хоть кто-то, кому я могу излить свою душу. Сестры милосердия, очаровательные юные дамы, добровольно приходившие на помощь, утешали нас. Бородатые мужчины не стеснялись плакать при них и относились к ним как к своим матерям, хотя на самом деле они годились этим девушкам в отцы.

Очевидно, моя сестра милосердия была знакома с привычкой нашего молодого доктора сразу прибегать к ампутациям. Однажды она поддержала меня, сказав: «Твоя нога не в таком уж плохом состоянии, чтобы ее ампутировать». Ее слова, учитывая ее знания о ранах, наполнили меня счастьем. Я решил бороться за сохранение ноги. Если мне дадут хотя бы несколько дней отсрочки, и это не ухудшит мое состояние, возможно, я получу шанс сохранить ее. На следующий день я сообщил врачу, что отказываюсь от ампутации. Он страшно разозлился и заявил, что снимает с себя всякую ответственность. Две недели я дрожал от страха, но затем пошел на поправку и даже начал неуверенно ковылять на костылях. Доктор признал свою неправоту.

В этот период слово «революция» стало звучать повсеместно. Волна общественного недовольства нарастала. Госпитали, где упавшие духом люди боялись отправки на фронт, стали благодатной почвой для работы многочисленных революционных агитаторов, которые умело использовали создавшийся психологический климат. Новые теории о том, что правящий класс, развязавший войну, не способен управлять страной, быстро приживались в этой среде. Вечерние часы проходили в бурных политических дебатах. Серьезные, хорошо образованные молодые люди, присаживаясь на мою кровать, спрашивали, за что я воюю и какова цель войны. Их прямые и четкие аргументы в спорах, абсолютно точные замечания демонстрировали, что они достигли огромных успехов в деле революционной пропаганды. Страдающие раненые солдаты с удовольствием слушали подобные речи. Агитаторы переходили от койки к койке, из палаты в палату. Позднее эта работа стала еще более организованной. Революционеры держали раненых в курсе событий на фронте, но приносили мало хороших новостей. Русские отступали. Каждый знал это, хотя газеты старались изо всех сил поддерживать воодушевление.

Дни, проводимые в госпитале, я коротал в коротких неспешных прогулках по всем этажам и залам. Операционная представляла собой пустое помещение с деревянными столами, на которые укладывали пациентов. Не хватало обученных хирургов и антисептических материалов, недоставало эфира и хлороформа, и мне нередко доводилось видеть, как солдата оперировали без анестезии.

Но среди этой боли и трагедии находились и мгновения счастья, покоя. Сестры милосердия имели хорошее чувство юмора, они были хохотушками. Это действовало на нас отвлекающе, учитывая, что многие из нас не потеряли желания смеяться.

Каждое утро нам измеряли температуру, и мы старались поднять столбик термометра как можно выше, потому что от этого зависело наше питание. Чем тяжелее состояние пациента, тем лучше его кормили. Сестричка, засунув нам градусники подмышку, уходила на пару минут. Тотчас мы его вынимали и сильно терли о шерстяное одеяло, а затем вновь отправляли подмышку.

– Хм, какая высокая температура, – удивлялась моя сестра. – Что с тобой случилось? Тебя что-то беспокоит?

– Я чувствую себя сегодня не очень хорошо, – отвечал я.

Хотя я шел на поправку, сестра все же говорила, что я еще очень слаб. Наконец-то к столу подадут отборные блюда!

У наших сестер милосердия были поистине золотые сердца.

Время бежало быстро, и вскоре мне предстояло покинуть госпиталь. Я торопился, так как хотел попасть в авиацию. Удастся ли мне? Я обратился за помощью к своей сестре и спросил, не сможет ли ее отец замолвить за меня словечко. Я заверил ее, что не боюсь возвращаться обратно в окопы, но считаю, что в авиации смогу сделать для моей Родины гораздо больше, чем в пехоте. Она рассказала обо мне отцу, который даже пришел навестить меня и пообещал помочь.

Я написал прошение, и в тот же день мои бумаги ушли в Военное министерство с приложенным письмом от секретаря Великого князя. Я понимал, что придется подождать некоторое время, пока мои бумаги пройдут по всем официальным инстанциям. Важно было получить ответ до того дня, когда я выпишусь из госпиталя и окажусь в действующих частях на передовой.

Настал день моего выздоровления. Попрощавшись с друзьями и сестрой милосердия, я отправился в 76-й запасной батальон, квартировавший в Нарве. Я продолжал надеяться, что до моего отъезда в полк получу предписание о переходе в авиацию.

Сначала меня отпустили в отпуск. Я увидел, как гордятся мной отец и мать, когда в форме и с Георгиевским крестом 4-й степени на груди вошел в родной дом во Владимире. Они давно простили мне мой побег.

Мать разными способами пыталась удержать меня от возвращения на фронт.

– Что ты, матушка, – говорил отец, и голос его дрожал. – Ты же понимаешь, что Иван должен вернуться.

Да, мне скоро предстояло вновь покинуть родной дом, но теперь я был не столь решителен. Получить награды – одно, но выжить – совсем другое. Я уже стал героем, но теперь под крестом на груди затаилось чувство страха.

Я и теперь часто вижу перед собой своих родителей в день разлуки. Мать плакала, ее глаза покраснели. Отец не показывал своих эмоций. Он был консервативен и считал своим долгом отдать своего сына, самое дорогое, что у него есть, для великой цели – защиты Родины.

Последовавших в России событий он не пережил. В 1920 году отец умер от тифа.

Месяц отпуска – счастливейшее время, проведенное с семьей. Но ночами я не мог спать. Меня не отпускал ужас перед возвращением на передовую. Услышав, как мать поднимается по лестнице и входит в мою спальню, я закрывал глаза. Когда она склонялась над кроватью, я с радостью целовал ее, но просил дать мне выспаться. Роль героя, которую я играл во Владимире, была мне невыносимо тяжела. Здесь же я еще раз твердо решил пойти в авиаторы.

Когда отпуск закончился, мне следовало вновь отправиться из Владимира в Нарву. Вечер перед отъездом прошел в необходимых сборах. Я погладил форму, набил вещевой мешок – все было собрано. Ночью я не сомкнул глаз.

Прибыв в Нарву, я получил приглашение посетить оперный театр. Представляли «Жизнь за царя»[3]. И хотя этот спектакль – чистая пропаганда, день прошел замечательно. После тягостей фронта и страданий в госпитале вечер в театре остался для меня незабываемым.

Я мечтал уйти из пехоты. Наиболее страшное для меня воспоминание – грязь в окопах. Мое желание уйти в авиацию росло. Я ежедневно размышлял о тренировках на аэродроме. Прежде я ничего не знал о самолетах и совершенно не имел представления о чувствах первых летчиков, отважных ребят, вершивших историю в самых первых воздушных боях. И вот наконец в полночь я услыхал, как дежурный выкрикивает мое имя. В одно мгновение я вскочил с постели. Он вручил мне запечатанный конверт из Увофлота. Я торопливо его разорвал и с трудом сдержал вопль радости. Мне предписывалось явиться в 1-й авиационный парк.

Слава богу! Петроград, авиация! Сестра милосердия! О, эта сестра милосердия! Я не мог и мечтать о большем! Наверное, так чувствовала себя Золушка, когда приехала в хрустальной карете на сказочный бал. Как мне завидовали мои однополчане! Как велико было мое сострадание к людям в серых солдатских шинелях, которых утром ожидал поезд, увозивший их на западный фронт! Мой поезд отправлялся на восток, в Петроград.

Наступил новый этап в моей жизни!

Глава 4

Первый полет

Когда я был маленьким, меня очень привлекала семья скворцов, которая жила в начале лета в лесу недалеко от нашего дома. Я часто убегал туда и целыми днями наблюдал за ними, чтобы не пропустить ничего интересного.

К счастью, птенцы росли очень быстро, и вскоре они уже сидели в ряд на краю гнезда, а их родители суетились вокруг в поисках еды. Однажды самый крупный из малышей, кувыркнувшись, выпал из гнезда и, громко пища, упал на землю. Его мать-скворчиха, убедившись, что с ним все в порядке, полетела прочь. Малыш беспомощно последовал за ней, сначала больше прыгая, чем взлетая. Но, глядя на нее, он быстро научился летать самостоятельно. Через несколько дней, когда и другие птенцы стали уверенно пользоваться своими крылышками, вся семейка перебралась вглубь леса.

В то время, когда я учился летать, мы были похожи на этих птенцов. Начинающий авиатор сначала осваивал приборы своего самолета, а затем должен был подняться в небо – один! Полет скворца несложен и длится недолго – от гнезда до земли. А юному пилоту предстояло сначала разбежаться и взлететь, а затем суметь вернуться на летное поле!

Первые уроки заключались в том, что я сидел позади инструктора в открытой гондоле и повторял за ним все движения. Для этого приходилось, перегнувшись через его плечо, держать свою руку поверх его кисти. Когда я решил проявить самостоятельность и потянул ручку управления на себя, аппарат круто ушел вверх. Я испуганно вдавил ее обратно, и мы чудом не задели верхушки деревьев.

Весной 1915 года я получил приказ о переводе из Военной авиационной школы в Гатчине в Школу авиации военного времени Императорского Московского общества воздухоплавания. Тогда же меня, еще имевшего смутное представление о том, как нужно управлять самолетом, после трех с половиной часов наблюдения за инструктором отправили в первый самостоятельный полет. В это памятное утро я был слишком возбужден. Мне предстояло самостоятельно держать ручку управления «Фарманом-4», самолетом с ротативным мотором в 50 лошадиных сил, развивающим скорость почти в 70 км/ч. Корпус с открытой кабиной пилота не представлял ничего особенного. Приборная доска, как и в предвоенном автомобиле, отсутствовала. Только два указателя – высотометр и счетчик оборотов. Как ученики умудрялись хорошо ориентироваться с их помощью, остается для меня загадкой.

Пока аппарат, сверкавший в утренних лучах, выкатывали из ангара, пришел капитан летной школы с приказом, предписывавшим мне самостоятельно подняться в небо. Я скорее удивился, чем испугался. Хотя для страха было достаточно оснований. Повредить в этой ситуации машину означало для начинающего авиатора немедленное возвращение назад в группу теоретических занятий. Так непослушного ученика отправляют на заднюю парту.

– Прежде всего не забудь выключить мотор, когда начнешь планировать, иначе это будет твое последнее приземление!

Запомнив эти воодушевляющие слова, я забрался в кресло пилота, надел летный шлем и потуже застегнул меховой воротник. В голове теснились разные мысли, но порядок действий никак не удавалось выстроить в логическую цепочку.

– Не сиди там, как болван при смерти, – раздалось снизу. – Давай газ! Представь, что находишься на ковре-самолете!

Я послушно включил мотор и увидел, как механик поднялся на цыпочки, вращая пропеллер. Машина сильно задрожала и затряслась, и этот оглушительный грохот зазвучал музыкой в моих ушах. Хмельной от возбуждения, я тронулся в путь.

Ветер дул мне в лицо, и до меня дошло, что его порывы могут влиять на взлет и посадку. Я дал полный газ. Казалось, все 50 лошадиных сил взорвались, и самолет рванул вперед, как гончая за зайцем. Я направил машину прямо в сторону шеренги инструкторов и моих товарищей. Их напряженно вытянувшиеся лица промчались мимо меня, и я почувствовал, что тряска прекратилась. Значит, я взлетел! Земля ускользала подо мной. Наверное, я действительно выбрал нужный момент для маневра. Но тут заборы и постройки закружились в удивительном танце, и я поспешил выправить самолет, вернув его в нормальное положение. Мир подо мной вновь приобрел знакомые очертания. Очень скоро я вновь забеспокоился. В каком направлении находится аэродром? Мне показалось, что заблудиться в небе гораздо неприятнее, чем на твердой земле. В поисках правильного курса я осторожно развернулся, потом еще раз. И тут я почувствовал, что мой желудок сдвинулся с нормального места, и все, что я сегодня съел, настоятельно просится обратно. Вот с такими ощущениями я и полетел на скорости 70 км/ч прямо к дому, мотор работал на пределе.

Каким-то образом надо было садиться. Очевидно, мой добрый ангел не выпускал меня из виду. Я уже и не надеялся целым и невредимым добраться до земли, но мне все же удалось рассчитать нужное расстояние, вовремя направить нос моего «Фармана» вниз, затем немного вверх, и после нескольких прыжков (точно как скворчиный детеныш из моего детства) я твердо встал двумя колесами на землю. Дальнейшее показалось мне детской игрой. Я гордо катился по летному полю и остановил машину возле группы офицеров и обучающихся. И хотя никто не произносил громких слов похвалы, я наслаждался их удивлением и молчаливым одобрением. Так состоялось мое воздушное крещение. Меня охватил азарт. Теперь для меня не существовало ничего, кроме желания вновь и вновь подниматься в небо. Теперь я принадлежал к касте авиаторов!

Конечно же, я не переставал посещать лекции и практические занятия, несмотря на то, что уже был младшим унтер-офицером и имел награду. Теорию нам преподавал инженер, который иногда брал нас на аэродром под Петроградом. Вечером мы делились впечатлениями от этих поездок с теми, кто оставался в казарме.

В свободное время мы организовывали увлекательные шахматные турниры. Я подружился с одним из своих партнеров по шахматам, и эта дружба продолжается до сих пор. Когда я приезжаю в Лондон, где он теперь живет, мы регулярно достаем шахматную доску, чтобы провести долгие беседы и вспомнить прошлое.

Помимо полетов, мы также учились вождению автомобиля. Нередко меня просили доставить генерала в клуб, а затем, порой глубокой ночью, привезти его обратно домой. Это считалось большой честью, и я с удовольствием выполнял свою миссию. Кроме того, это дало мне возможность ближе познакомиться с генералом В., секретарем Великого князя, который когда-то помог мне попасть в авиацию. Я хотел лично поблагодарить его, но тогда мне не представилась такая возможность.

Свидетельство об окончании Иваном Смирновым Родниковского двухклассного училища при фабрике Товарищества мануфактур А. Красильщиковой с сыновьями. 1909 г.

Мать Ивана Смирнова. На обороте надпись: «На память дорогим деткам от матери. Смирнова»

Много лет спустя, после войны, я встретил его в Париже. Он потерял все во время революции и работал сотрудником какого-то архива. Он жил в районе Монпарнаса и пригласил меня отобедать. Там же находилась моя милая сестра милосердия, с которой я когда-то познакомился в Петрограде. Она владела скромным ателье, которое приносило достаточно средств к существованию. Генерал по-прежнему производил впечатление русского аристократа старой закалки, несмотря на то, что утрата родины разбила ему сердце. Я чувствовал себя неловко и попытался поблагодарить его за все, что он когда-то сделал для меня. Он любезно выслушал мои слова, в глазах его стояли слезы.

Те первые месяцы полетов были самыми счастливыми в моей жизни, хотя офицеры зачастую обращались с нами, нижними чинами, неуважительно. Они считали нас людьми второго сорта и заставляли просить разрешение зайти в ресторан или кафе, где начальники пили аперитив или ужинали. Иногда они вели себя грубо и отказывали нам в таких просьбах. Со мной тоже случалось такое, и этот опыт был крайне неприятным.

Я испытал огромное облегчение, когда меня перевели в Московскую летную школу, где моей заботе поручили три десятка солдат. Там царила такая же жесткая дисциплина, как и в Петрограде. Когда я прибыл в штаб, меня сразу предупредили, чтобы я не появлялся ни в одном кафе Москвы и также удерживал от этого своих подчиненных.

Ученикам на первых порах поручали неприятные задания – уборку ангаров, очистку снега и прочее. Периодический технический осмотр аппаратов проводился самым серьезным образом, иначе сразу же что-нибудь начинало барахлить. Тяжелее всего обучающиеся переносили запрет на курение, за нарушение которого строго наказывали. Например, нарушителю приходилось стоять с полной выкладкой на часах у офицерского клуба под насмешками наших командиров.

В те времена в русской армии царили непростые отношения. Я могу привести характерный пример: на утреннем параде дежурный офицер ударил солдата по щеке за незначительную провинность – его ремень был неправильно застегнут и свисал ниже положенного. Этот солдат оказался сыном высокопоставленного начальника, и в результате инцидента офицера перевели в другую часть. Хотя отношения между командирами и солдатами были неофициальными, на такие случаи нередко закрывали глаза.

Вскоре после того памятного сольного полета меня прикомандировали к группе наблюдателей. Самолеты стремительно развивались, скорость увеличивалась с невероятной скоростью – 60, 70, а затем и 80 километров в час!

Наибольшее распространение получили самолеты «Фарман», которые были оборудованы как боевые машины. Они были оснащены множеством приборов, включая измеритель давления масла и высотомер. Двигатели мощностью 80 лошадиных сил устанавливались позади кабины – это было последним новшеством. На самолетах-разведчиках использовались тянущие моторы мощностью 60 л. с., которые размещались в передней части фюзеляжа. Летчики могли выполнять некоторые фигуры высшего пилотажа, но боковое скольжение, вращение и петли были еще небезопасными.

На занятиях, конечно, случались и аварии, но, к счастью, меня они обошли стороной. Я помню, как один обучающийся прекрасно взлетел и совершил великолепный полет, но при посадке врезался в землю. Нос его самолета буквально ввинтился в поверхность летного поля, и он получил серьезный выговор. Уничтожение самолета считалось серьезным проступком, так как их не хватало.

Чтобы ограничить риск для курсантов, применялись многочисленные изобретения. Я помню «автоматический мотор», который останавливался, если курсант забывал выключить его вовремя. Однако вскоре мы стали свидетелями того, как самолет с автоматической остановкой двигателя совершил посадку с работающим мотором. Чудо техники не сработало, и самолет вертикально, хвостом вверх, воткнулся в землю. Когда мы подбежали, винт все еще вращался! Это был конец «автоматическому мотору»!

Все нововведения в этой области часто называли «автоматическими». Например, был изобретен аппарат с «автоматическим контактом», который позволял ездить по летному полю, но исключал возможность взлета. Этот тренажер был встречен с огромным энтузиазмом. Ученики могли управлять такой машиной, не поднимаясь в воздух!

Однажды, когда очередной ученик отправился отрабатывать на нем свои навыки, аппарат неожиданно взмыл вверх. Это был последний полет тренажера! Можно считать чудом, что при последовавшей аварийной посадке начинающий авиатор остался невредим и даже умудрился не порвать свою одежду.