Трудности перевода

На рассвете фейл разбудила его тихим стуком в окно.

Якоб открыл глаза. Под тентом царили голубоватые сумерки. С восходом солнца светуны пригасли и дремали теперь на своих жердочках по углам. Чуть шуршал на ветру светоотражающий материал стен, и сквозь шорох слышны были негромкие разговоры снаружи. Приглушенно лязгал металл, с тихими щелчками срабатывали карабины и застежки, скрипели ремни. Взвод уже проснулся и подгонял амуницию и снаряжение в ожидании завтрака.

Ждали его. А он только проснулся, а потому был голоден и пуст. Это легко поправимо, напомнила о себе фейл, снова царапнув когтем в мембрану оконца. Якоб вздохнул, поднялся с листа пластопена и отправился открывать.

Она стояла на заднем дворе, занимая своим сложно изломанным телом единственный клочок земли, свободный от завалов ржавого металла и упаковочного пластика. Фейл органично вписывалась в царящую тут атмосферу хаоса и запустения. Разросшиеся повсеместно красноватые стебли небесного живоцвета, усыпанные пульсирующими, словно алчные рты, воронками цветов, прекрасно гармонировали с окраской ее брони.

Фейл была прежняя, еще не обновленная. Именно та, что в последние полгода появлялась у входа в его жилище каждое утро. Серо-розовая, грациозная, десятиногая, с сетчатыми лопастями антенн на голове. Многогранники глаз отражали в своей радужной глубине серость неба, серость асфальта и серость самого Якоба.

Он кивнул. Фейл чуть склонила голову в ответ.

Серотто, тела которых странным образом сочетали в себе стремительность обводов с неторопливой грацией жестов, неизменно вызывали у Якоба ассоциацию с хищниками из семейства кошачьих. Та же обманчивая плавность движений, та же смертоносность, скрытая до поры под флером внешней привлекательности, то же сдержанное презрение ко всем, кто слабее – а значит, и ниже.

За годы Доминанты Якобу не раз случалось видеть, какими жестокими могут быть новые хозяева Земли.

Он видел, как быстр суд серотто. Помнил, как скоры они на расправу. Знал, как они безжалостны в принятии решений.

Серотто никогда и ни о чем не жалели.

Вместе с рассветом подкралась ломка. Ныли мышцы, все внутри превратилось в мелко дрожащий студень. А еще очень – приветом из прошлой жизни – хотелось курить.

Привычный ад пробуждения.

Он показал руками: «привет». Запрокинул голову, подставляя незащищенное горло. Фейл поцеловала его в шею и, уколов хелицерами, впрыснула дозу.

Как всегда, это было волшебно.

Когда мгновения острейшей эйфории миновали, Якоб вновь обрел возможность осмысленно воспринимать реальность. Зрение сделалось острее, краски воспринимались ярче, контраст был выше. Якоб ощущал пряный коричный аромат фейл и слышал, как пульсируют аорты ее тела и ног, гоня гемолимфу к трахеям.

Спустя секунды, потребные ферментам слюны серотто на то, чтобы с током крови распространиться по всему телу и омыть мозг, к нему пришло понимание задачи. Он встрепенулся, отер тылом кисти безвольно увлажнившиеся губы, и серотто наполнила его зоб остро пахнущей творожистой массой программы.

Фейл посторонилась, когда он прошел мимо ее жесткого хитинового тела, и бесшумно последовала за ним под навес столовой.

Люди в опрятном, хоть и не новом, камуфляже отложили предметы, которые разбирали, чистили и собирали вновь. Десяток лиц, в выражении которых читался тот голод, что сам он утолил минутой раньше, обернулись к нему.

Якоб каждый раз ловил себя на мысли, что он смотрится в десяток зеркал разом.

Они обступили его, вытягивая шеи, словно голодные птенцы, и он отрыгнул порцию инструкций, распоряжений и приказов в каждый из жадно распахнутых ртов.

Возвышаясь над ним башней из перламутрового хитина, фейл бесстрастно наблюдала за тем, как ее раб программирует свой взвод.

***

Керст жил в лачуге из пустых коробок в тесном переулке на задворках бывшей торговой площади в районе Сюйдзяхуэй.

Неподалеку царапал тучи шпилями парных башен старый католический собор св. Игнатия Лойолы, слепыми глазами разбитых телескопов таращилась в небо Шанхайская обсерватория и спал в могиле пятое столетие подряд бывший хозяин здешних земель.

Тут же, в тени перекрытий расколотого купола торгового центра, пряталась лаборатория, в которой Керст работал последние годы. На стеллажах рядами стояли стеклянные ящики, в которых рождались, жили и умирали поколение за поколением бабочки и многоножки, пауки и мечехвосты, мухи и странные сознания, названий которых было не отыскать в старых, изданных до Сошествия серотто, справочниках по энтомологии.

Керст не помнил, кто нанял его. Он не знал, на кого работает. Более того – воспоминания о проведенном на работе дне стирались из его памяти, стоило ему переступить порог лаборатории. Он не знал даже, в чем заключалась его работа там. Впрочем, спросить его об этом все равно было некому.

Ночами ему снились странные сны. Сны были полны глянцево блестящих сегментированных тел, жестких суставчатых ног, трепещущих сяжек и жестких жвал. В снах жуткого вида существа деловито расчленяли и пожирали друг друга в безмолвном мельтешении бесчисленных конечностей. Просыпаясь, он понимал, что произносит вслух имена этих существ. Меганевра и сольпуга, эврипетриды и артроплевры, сколопендры и ксифозуры.

Их шевеление он ощущал внутри своей головы до самого вечера.

Кто-то властвовал им. И этим кем-то были не серотто.

Их улей он видел ежедневно, просыпаясь утром и засыпая на закате. Чудовищная конструкция, огромная и вместе с тем ажурная и воздушная напоминала опрокинутый муравейник, зависший в небе над островом Чунминдао в устье Янцзы. Тонкие арки опор соединяли его с берегами великой реки.

Каждый день он приходил к блокпосту у зева Шанхайского туннеля, садился среди разросшихся повсеместно глазолистки и леперстянки и часами смотрел на гнездо Экстеров. Мимо него шли колонны коллаборационистов, возглавляемые бригадирами, за которыми присматривали те из серотто – тонкие, грациозные – которых называли фейл. Десятки, сотни тысяч людей проходили мимо Керста в обоих направлениях, и иногда он пытался их сосчитать, но каждый раз безуспешно. Со временем он предоставил заниматься этим тому, кто поселился у него в голове, тому, кто был с ним постоянно все эти долгие месяцы.

Ощущение чужого присутствия не оставляло Керста с момента Сошествия. Каждый миг этого бесконечного, растянувшегося, казалось, на целое десятилетие года он ощущал чье-то постороннее присутствие внутри головы, под крышкой черепа, позади глазных яблок. Это чужое, нечеловеческое соседство дразнило чем-то неуловимо знакомым – и незнакомым одновременно. Что-то бесплотное и невещественное, подобное призраку полузабытого аромата, сладко щекотало основание мозга, рождая назойливое желание знать – потребность, сравнимую с неостановимой потребностью чихнуть. Кто-то незримый стоял за его плечом, кто-то любопытный выглядывал в мир сквозь его глаза, кто-то внимательный и безупречно логичный поселился внутри его лобастой головы с умными темными глазами, водруженной на без малого двухметровую башню плотного тела.

Иногда Керст думал, что подхватил один из заполонивших Сеть за последние годы церебровирусов, которые с легкостью проникали по проводящим путям нервной ткани прямо в мозг через мембрану беспроводного разъема. Однако блок-фаги нейроинтерфейса не забили тревоги, и Керст решил, что кому-то достаточно могущественному для того, чтобы взломать или обойти файрволлы Керста так, что он даже и не заметил, просто понадобилась информация, согласия на сбор которой со стороны Керста не требовалось. Всевозможные правительственные и частные информационные агентства, занимавшиеся тем, что теперь политкорректно называлось сбором нужных им сведений, а прежде – шпионажем, давно практиковали подобное, используя глаза и уши «прошитого» и подключенного к Сети индивидуума в качестве микрофона и камеры. Такое случалось сплошь и рядом. Подтверждения своим мыслям Керст так и не получил – впрочем, как и опровержения.

Цепочки чужого кода порой отпечатывались на сетчатке, внося незначительные искажения в работу информационных фильтров, но жить не мешали. Керст быстро привык к их присутствию и перестал обращать на них внимание. Теперь, годы спустя, он вспомнил, что самому себе объяснил это тем, что к нему в сенсорную сферу подселился чей-то безобидный коллектор – наблюдатель, собирающий информацию по одному его хозяину ведомому принципу и с неведомой целью. Керст счел, что если он полезен кому-то в качестве живой камеры – от него не убудет.

Отслеживать траффик он не пытался. После того, как с неба пришли Экстеры со своими генераторами ЭМИ, само понятие траффика попросту перестало существовать. Но даже теперь, спустя десятилетие после падения всех коммуникационных сетей в мире, он все еще необъяснимым образом чувствовал это присутствие.

Словно сам Шанхай властвовал им.

Сегодня все изменилось.

***

С набережной Вайтань открывался невеселый вид на бывшую гордость Шанхая – финансовую и торговую зону Луцзяцзуй, ныне, после прихода Экстеров, большей частью лежащую в руинах. Река Хуанпу катила свои воды навстречу мутной от песка великой Янцзы, до места впадения в которую оставались считанные километры. В отдалении по дельте великой реки без спешки курсировали корабли блокады ООН, не решаясь, впрочем, подниматься вверх по течению и слишком приближаться к островам в ее устье. Хищные силуэты эсминцев неясно просматривались сквозь дымку смога. Временами в небе над рекой с леденящим завыванием проносилась стремительные тени, и тогда от рева прямоточников тряслись уцелевшие окна небоскребов Пудуна.

Якоб, кутаясь в шинель, размашисто шагал вдоль бетонного парапета в направлении зева туннеля под Хуанпу. Его команда шла следом, шаркая ногами по асфальту. Лица их были безмятежны, плечи и спины расслаблены, руки свисали плетями, не помогая в ходьбе. Поношенные, но чистые и аккуратно заштопанные камуфляжные робы выглядели именно так, как надо для успеха дела: не отпугивали чрезмерной нарядностью и необмятостью, но и не отталкивали нечистотой безразличия. И сам Якоб, и его взвод выглядели как надо. Выглядели надежными. Внушали уверенность. Хозяева ценят такое.