Несчастный случай

Глава 1

Пролог: Эхо у Колодца

– Ты не посмеешь, Элис! – Голос Эдварда Арчера, обычно ровный, как полированный дубовый стол в его лондонской конторе, теперь дребезжал, срываясь на фальцет. – Это чистое безумие!

Осень в Блэкторн-Холле не кралась – она обрушивалась. В тот вечер казалось, что сам воздух налился свинцом, тяжелым и холодным. День умирал неохотно, цепляясь блеклыми, акварельными мазками за верхушки оголенных деревьев, но сумерки уже ползли из низин парка, пропитанные густым запахом гниющей листвы, влажной земли и той застарелой, мертвенной сыростью, что неотступно висела над старым колодцем. Он зиял у края заброшенной лужайки, словно забытый шрам на лице поместья, – черный провал, окаймленный замшелыми, скользкими валунами, от которых даже в сухую погоду веяло могильным холодом. Здесь время текло иначе, замедляясь и сворачиваясь в тугие узлы молчания.

У этого молчаливого идола стояли двое. Их фигуры едва вырисовывались в густеющем сумраке. Элис Мэйфилд, горничная, была похожа на испуганного мотылька, прижатого к оконному стеклу бурей. Тонкая, почти прозрачная, в своем темном форменном платье, она казалась еще меньше и беззащитнее на фоне массивных камней колодца. Ее светлые волосы выбились из-под чепца, лицо было белым как бумага, но в расширенных глазах горел лихорадочный, отчаянный огонек решимости. Она судорожно стискивала в руке сложенный вчетверо лист бумаги – письмо, ее единственный якорь и оружие в надвигающемся шторме.

Мистер Арчер, адвокат семьи Блэкторн, стоял напротив, нарушая все мыслимые правила дистанции. Его всегда безупречный костюм казался помятым, воротничок рубашки прилип к шее, а лицо лоснилось от холодного пота, несмотря на пронизывающий вечерний холод. Маска профессиональной невозмутимости слетела, обнажив липкий, животный страх и плохо сдерживаемую ярость.

– Безумие – это то, что сделали вы! – Голос Элис был тихим, но звенел от напряжения, прорезая влажный воздух. Она больше не смотрела на него, ее взгляд был прикован к письму в ее руке. – Я все расскажу графу! Про лондонскую недвижимость… про счета… про то, как вы 'помогли' его бедному брату… Он должен знать правду! Я не могу больше жить в этом доме… в этой лжи…

При упоминании брата графа Арчер дернулся, словно от удара электричеством. Крах. Тюрьма. Это были не просто слова – это была зияющая бездна, готовая поглотить его карьеру, его репутацию, всю его тщательно выстроенную жизнь.

– Молчи! Замолчи, дура! – прошипел он, делая шаг вперед, его глаза сузились. – Ты ничего не понимаешь! Это не просто деньги, это… это крах для всех! Ты не можешь… Я не позволю тебе!

Он инстинктивно протянул руку, пытаясь выхватить письмо – этот проклятый клочок бумаги, эту бомбу замедленного действия. Элис вскрикнула и отшатнулась, прижимая письмо к груди, как щит.

– Не трогайте меня! Я иду к нему. Сейчас же!

Она решительно шагнула в сторону, пытаясь обойти его, вырваться из этого удушающего круга страха у края бездны. В этот момент Арчер, потеряв последний остаток самоконтроля, бросился к ней – не чтобы ударить, но чтобы удержать любой ценой, вырвать этот проклятый лист бумаги, заставить ее замолчать. Он схватил ее за плечо, за руку, державшую письмо.

– Элис, стой! Подумай!

Их тела столкнулись. Короткая, отчаянная возня на крошечном, скользком пятачке у черного зева колодца. Он тянул письмо к себе, она вырывалась, пытаясь оттолкнуть его тяжелую фигуру. И в этот самый момент ее нога, обутая в стоптанный дешевый башмачок, скользнула по предательскому, изумрудно-зеленому мху, коварно покрывавшему древний валун.

Раздался короткий, сдавленный вскрик – даже не крик ужаса, а скорее звук удивления, обманутого движения, лопнувшей струны. Элис потеряла равновесие. Ее тело качнулось назад, к пустоте. Арчер, все еще сжимавший ее руку, инстинктивно дернул ее на себя, пытаясь удержать, но это неуклюжее движение лишь нарушило ее хрупкий баланс, ускорило падение.

Секунда невесомости. Широко раскрытые глаза Элис, полные внезапного, ледяного осознания, отразившие на мгновение серое, безразличное небо. Обвинение? Ужас? Мольба? Он не успел разобрать. Ее фигура, легкая как осенний лист, соскользнула во тьму колодца.

Письмо выпорхнуло из ее разжавшихся пальцев и, закружившись белой бабочкой в стылом воздухе, медленно опустилось на замшелый камень у самого края.

Арчер застыл, словно громом пораженный. Рука его так и осталась протянутой – теперь она сжимала лишь холодный, влажный воздух, в котором еще секунду назад была ее рука. Тишина взорвалась у него в ушах оглушающим ревом крови. Он смотрел вниз, в непроглядную черноту, не в силах поверить, не в силах дышать.

А потом из глубины колодца пришел звук. Не просто всплеск – а тяжелый, вязкий, тошнотворный удар воды о тело, отдавшийся глухим, утробным эхом. Этот звук поглотил все – и шелест последних листьев на деревьях, и далекий крик ночной птицы, и само биение его проклятого сердца.

Наступила тишина иного рода. Мертвая, абсолютная, давящая. Арчер стоял, покачиваясь, не в силах отвести взгляд от черного зева. Мир сузился до этого камня, этого запаха смерти, этой пустоты внутри него. "Я не хотел…" – мелькнула жалкая мысль, но он тут же отбросил ее. Случайность? Или убийство? Грань была слишком тонка. И кому теперь какое дело? Она мертва. Тайна – пока – сохранена. Но какой ценой?

Именно тогда, в этой звенящей, неестественной тишине, за его спиной, совсем рядом, у темной стены вечнозеленого кустарника, раздался резкий, сухой треск. Как будто кто-то неловко, но совершенно отчетливо наступил на лежащую на земле сухую ветку.

Арчер вздрогнул всем телом, как от удара хлыстом. Резко обернулся. Сердце бешено заколотилось в горле, холодный пот мгновенно покрыл лоб. Никого. Лишь густые, переплетенные ветви рододендрона, темные тени, неподвижный, влажный воздух. Ветер словно замер. Ни звука.

Но ощущение чужого присутствия – холодного, внимательного, пугающе спокойного – ударило по нервам с такой силой, что он едва не вскрикнул. Показалось? Нервы? Зверек в кустах? Нет. Это было другое. Это было ощущение глаз. Чьих-то глаз, которые видели все. Видели его панику, его неуклюжую борьбу, падение Элис, его застывшую фигуру у края бездны.

Он не знал, кто это мог быть. Он не хотел знать. Но ледяной ужас, гораздо более сильный, чем страх разоблачения, сковал его. Медленно, пятясь, не сводя глаз с темных кустов, словно боясь потревожить нечто невидимое и опасное, он отступил от колодца, от этого проклятого места. Его взгляд мельком зацепил белеющее на камне письмо, но он не решился к нему прикоснуться. Страх был сильнее. Он заставил себя развернуться и почти бегом бросился прочь, в спасительную, как ему казалось, темноту старого парка, подальше от колодца, подальше от этих невидимых, всевидящих глаз.

И когда он уже сделал несколько шагов по мокрой траве, что-то заставило его обернуться еще раз, бросить последний, панический взгляд на место трагедии. Письмо все еще лежало на камне. Но рядом с ним, или даже частично прикрывая его уголок, теперь лежал крошечный, идеально сложенный бумажный журавлик. Ослепительно белый на фоне темного, влажного камня и сероватой бумаги письма.

Бумажный журавлик. Детская игрушка. Аккуратный, до смешного неуместный здесь, на этом камне у края могилы. Откуда он взялся? Кто мог его оставить – здесь? Сейчас?! Холод, еще более цепкий, чем прежде, пронзил его. Его там точно не было мгновение назад, он был уверен – он видел только письмо. Или его разум уже отказывался верить собственным глазам?

Ледяное дыхание безмолвного свидетеля обожгло затылок Арчера с новой силой. Кто-то не просто видел. Кто-то оставил знак. Этот нелепый, детский журавлик. Зачем? Что это значит?

Вопрос повис в тяжелом, сыром воздухе Блэкторн-Холла, и ответа на него не было. Только тьма, тишина, белеющее на камне письмо и этот зловещий бумажный часовой рядом с ним. И далекий, едва слышный плеск воды из глубины старого колодца, который будет эхом звучать в его ушах до конца его дней.

Глава 1: Пустой Трон

Семь тридцать утра. Для Блэкторн-Холла это был час почти священный, отмеченный незыблемым ритуалом. Но сегодня этот час был украден. Чарльз Уэбстер, дворецкий, человек, чья жизнь была выстроена на фундаменте Порядка, ощущал эту кражу каждой фиброй своей вышколенной души. Невидимый метроном, десятилетиями отмерявший дыхание поместья, дал сбой, и эта аритмия отдавалась почти физическим дискомфортом. Серебряный поднос с утренним чаем для графа Мортимера – Эрл Грей, без сахара, тонкий ломтик лимона и ровно два имбирных печенья – стоял перед ним в его небольшой, аскетичной каморке, примыкавшей к кухне. Ноги сами несли его по привычному маршруту, но что-то внутри протестовало, предчувствуя крушение привычного мира.

Он поднялся по главной лестнице, ступени из темного, отполированного дуба скрипели под его размеренными шагами глухо и протяжно, словно жалуясь на нарушение утренней тишины. Эта тишина была иной, не той спокойной, предрассветной дремой, к которой он привык. Эта была тишина замершая, тяжелая, словно воздух в склепе. Покои графа располагались в западном крыле, анфилада комнат, где уединение хозяина было законом. Чарльз деликатно постучал в массивную дубовую дверь спальни, обитую потускневшей кожей. Тишина. Он кашлянул, давая понять о своем присутствии, и постучал снова, на этот раз чуть настойчивее, как позволял себе лишь в самых крайних случаях. В ответ – лишь гулкое эхо его собственного сердца, стучавшего тревожно и неровно.

Осторожно, почти благоговейно, он нажал на тяжелую бронзовую ручку. Дверь поддалась беззвучно. Он заглянул внутрь. Огромная комната с высоким потолком и тяжелыми бархатными портьерами была погружена в полумрак. Кровать с балдахином, главное святилище графа, была пуста. Идеально заправленная с вечера, с безукоризненно отглаженными простынями и взбитыми подушками, она осталась нетронутой. Холодная, почти ледяная волна тревоги, до этого лишь слабо колыхавшаяся на периферии сознания, захлестнула его с головой. Граф не ночевал в своей постели. Такого не случалось… никогда. Даже в дни его редких недомоганий он предпочитал оставаться в своих апартаментах.

"Возможно, засиделся в кабинете и там уснул," – промелькнула отчаянная мысль, последняя попытка ума уцепиться за осколки рушащегося Порядка. Кабинет графа, его цитадель, его убежище от хаоса внешнего мира, примыкал к спальне, образуя единое личное пространство, куда доступ посторонним был строжайше воспрещен. Туда он и направился, чувствуя, как тревога сгущается с каждым шагом, превращаясь в тяжелый, ледяной ком в груди.

Дверь в кабинет была чуть приоткрыта, из щели не пробивалось ни звука, ни света. Он толкнул ее, и тишина внутри комнаты – плотная, вязкая, почти осязаемая – поглотила его. Воздух застыл, тяжелый, насыщенный привычным запахом старой кожи, книжной пыли, дорогих сигар, которые граф не курил уже много лет, но чей призрак все еще витал здесь. И чего-то еще – едва уловимого, незнакомого, тревожного, как предчувствие неотвратимой грозы.

Граф Мортимер Блэкторн сидел в своем любимом вольтеровском кресле, массивном, обтянутом потрескавшейся темно-зеленой кожей, которое, казалось, было продолжением его самого. Он сидел спиной к двери, лицом к огромному панорамному окну, за которым мгла ноябрьского утра уже почти полностью поглотила старый, запущенный парк. Ветер, налетевший с болот, гнул и ломал голые ветви вековых дубов, превращая их в корчащиеся силуэты на фоне свинцового неба. Граф любил эту картину – дикую, неукротимую стихию за толстым стеклом, подчеркивающую незыблемость и защищенность его собственного упорядоченного мира. Но сегодня его поза была иной. Пугающе иной.

Голова была неестественно, под каким-то кукольным, сломанным углом, откинута на высокую, потертую спинку кресла. Так, словно шейные позвонки, не выдержав внезапного удара или непосильного груза мыслей, просто переломились. Седая, вечно непокорная прядь, которую граф имел привычку раздраженно отбрасывать со лба, теперь безжизненно прилипла к влажной, пергаментной коже. Правая рука безвольно свисала с подлокотника, кончики пальцев с аккуратно подстриженными ногтями замерли в миллиметре от выцветшего узора персидского ковра, словно пытаясь в последний раз коснуться чего-то знакомого и надежного. Левая рука так и осталась лежать на другом подлокотнике, пальцы были неестественно скрючены, будто он пытался что-то схватить или оттолкнуть в последнее мгновение своей жизни.

Рядом с креслом, на маленьком столике красного дерева, инкрустированном перламутром, стояла нетронутая чашка. Не утренний чай, который Чарльз все еще машинально сжимал в руках, а вечерний. Он был ледяным. Чарльз знал это еще до того, как приблизился. Холод исходил от нее ощутимыми волнами, смешиваясь с промозглой стылостью самой комнаты. Тонкая радужная пленка подернула остывшую поверхность напитка. Граф Мортимер Блэкторн, человек ритуалов и незыблемых привычек, апостол Порядка, никогда, ни при каких обстоятельствах, не позволял своему чаю остыть. Это было не просто нарушение – это была катастрофа. Символ крушения. Финальный сбой системы. Смерть Порядка.

Дворецкий медленно, с тяжестью в каждом выверенном движении, словно идя по тонкому льду над пропастью, обошел кресло. Поставил свой поднос с так и не востребованным утренним чаем на край огромного письменного стола, заваленного аккуратными стопками бумаг, каждая из которых, он знал, имела свое строго определенное место. Рука его чуть дрогнула, серебряный поднос тихо звякнул о полированное дерево – звук, показавшийся в этой мертвой тишине оглушительным, как удар похоронного колокола. Это была не старческая дрожь – Чарльз Уэбстер был еще крепок, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет. Это был озноб, идущий изнутри, от внезапного, леденящего осознания конца целой эпохи.

Лицо графа было обращено к угасающему, безрадостному свету дня. Глаза были полуоткрыты, но под неподвижными ресницами виднелись лишь мутные, лишенные всякого выражения белки. Зрачки были сильно расширены, в их пустых глубинах отражалось лишь серое, безнадежное небо за окном. Кожа на лице имела восковую, неживую бледность, под тонкой сеткой аристократических морщин отчетливо проступала нездоровая, мертвенная синева. Губы были плотно сжаты, чуть припухшие, искаженные последней, страшной гримасой – то ли отчаянной, судорожной попыткой сделать последний вдох, то ли немым воплем ужаса и отвращения к чему-то невыразимому, увиденному на самом пороге смерти.

Чарльз заставил себя протянуть руку. Пальцы, холодные и непослушные, коснулись запястья графа, спрятанного под белоснежной манжетой дорогой шелковой рубашки. Лед. Окончательный, неоспоримый холод небытия. Кожа под пальцами была плотной, неподатливой, как воск. Пульса не было. Сомнений не оставалось.

Мертв.

Слово не просто взорвалось – оно обрушилось на Чарльза всей своей неотвратимой тяжестью, оглушив, лишив дыхания. Он отступил на шаг, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота, а ноги становятся ватными. Его лицо, обычно непроницаемое, как античная маска, исказилось мелкой судорогой у рта. Мир, который он так тщательно, так фанатично поддерживал все эти годы, Порядок, которому он служил верой и правдой, обратился в прах в одно мгновение.

Он заставил себя дышать. Глубоко, прерывисто. Вдохнуть спертый, холодный воздух кабинета, пахнущий смертью, пылью и ушедшей жизнью. Нужно было действовать. Порядок, пусть и рухнувший, требовал соблюдения процедур. Доктор Пирсон. Полиция. И, конечно, наследники. Хотя мысль о том, чтобы сообщить эту новость Гектору, вызывала у него почти физическое отвращение.

Но прежде… его взгляд, натренированный годами службы выискивать малейшие аномалии – пылинку на серебре, сдвинутую на миллиметр книгу, – инстинктивно просканировал комнату еще раз. Ища… что? Причину? Подтверждение вторжения Хаоса? Его взгляд скользнул по высоким книжным шкафам из темного дуба, заставленным фолиантами в кожаных переплетах, по тяжелым бархатным портьерам, по потускневшим от времени картинам в массивных золоченых рамах, по безупречно убранному камину, где на груде серого пепла еще вчера вечером весело потрескивали поленья… и остановился на письменном столе. На огромном, массивном столе, где обычно царил идеальный, почти математический порядок.

Среди аккуратных стопок бумаг, рядом с тяжелой бронзовой чернильницей и почти высохшим гусиным пером, которым граф все еще по старинке подписывал некоторые документы, лежала небольшая бумажная фигурка. Журавлик, сложенный из простого листа белой писчей бумаги, какие граф всегда держал в верхнем ящике стола. Он был сделан аккуратно, со свойственной графу дотошностью в мелочах, но без той вычурной идеальности, что могла бы броситься в глаза. Он лежал не на завещании, как можно было бы ожидать от какого-то символического жеста, а просто рядом с ним, чуть сбоку, словно его просто отложили в сторону во время работы с документами или размышлений. Завещание, объемистый документ в синей папке с гербом Блэкторнов, лежало чуть поодаль, приоткрытое на последней странице, где виднелась свежая подпись графа.

Чарльз нахмурился. Еще одна из этих… птичек. В последние месяцы, особенно после той давней, трагической истории с горничной, Элис Мэйфилд, которая утонула в старом колодце два года назад – случайность, как постановила полиция, хотя слухи в доме ходили разные – граф странно увлекся оригами. «Порядок из хаоса», – бормотал он иногда, сосредоточенно сгибая бумагу, его пальцы, несмотря на возраст, двигались на удивление ловко. «Создание формы из бесформенного». Чарльз находил эти фигурки повсюду – на книжных полках, на каминной доске, даже в карманах старых пальто графа. Это увлечение казалось дворецкому еще одним признаком… эксцентричности стареющего аристократа, пытающегося найти опору в рушащемся вокруг него мире, или, возможно, справиться с каким-то затаенным горем. И все же, видеть эту фигурку здесь, сейчас, рядом с телом и такими важными бумагами… было странно. Неуместно. Но теперь, после всего увиденного, эта невинная бумажная птичка вдруг показалась ему… не просто неуместной. Холодная игла необъяснимой, почти суеверной тревоги кольнула его. Что-то было в этом неправильное, выбивающееся из общей картины даже больше, чем сама смерть графа.

Он подошел к столу, его рука сама потянулась к громоздкому телефонному аппарату из черного бакелита. Главное сейчас – доктор Пирсон. Он должен констатировать смерть. И… да, пожалуй, и полицию стоит уведомить немедленно. Что-то в этой внезапной смерти, в самой атмосфере этой комнаты, в этой проклятой бумажной птичке, вызывало у него глухое, сосущее беспокойство. Слишком тихо. Слишком… окончательно. И слишком… странно.

Не успел он даже прикоснуться к холодной трубке, как в коридоре, прямо за дверью кабинета, послышались тяжелые, спотыкающиеся, почти панические шаги, прерываемые всхлипами, похожими на скулеж раненого животного: "Нет… не может быть… Папа!". Дверь кабинета с оглушительным грохотом распахнулась, ударившись о стену и едва не сбив со стены небольшой пасторальный пейзаж в овальной раме.

Гектор Блэкторн. Наследник. Полноватый, вечно растрепанный, с лицом человека, которого жизнь постоянно застает врасплох, и он к этому никак не может привыкнуть. Сейчас на этом лице, обычно выражавшем лишь смесь обиды и недоумения, был написан чистый, парализующий ужас. Он споткнулся о порог, чуть не упав, его глаза безумно метались по комнате, еще не сфокусировавшись на главном.

– Папа?! Папа, ты здесь?! Открой! Мне нужно срочно поговорить! Я стучал, кричал… – его взгляд наконец наткнулся на вольтеровское кресло, на застывшую в нем фигуру. Слова замерли у него на губах. – Папа?! Чарльз?! Что с ним?! Почему он молчит?! Я… он… он так сидит!

Он рванулся к вольтеровскому креслу, его движения были хаотичны, неуклюжи, полны детского отрицания очевидного. Чарльз мгновенно преградил ему путь, его рука – сухая, но на удивление твердая, как сталь – легла на грудь Гектора, останавливая его.

– Сэр. Не надо. Прошу вас, оставайтесь у двери. Не трогайте ничего. Я как раз собирался звонить… доктору. И в полицию.

Слово "полиция" подействовало на Гектора отрезвляюще, но лишь на мгновение. Его взгляд метнулся с непроницаемого лица Чарльза на неподвижную, оплывшую фигуру отца. Осознание медленно, мучительно, как яд, просачивалось сквозь вату шока и неверия. Губы его задрожали, глаза наполнились слезами ужаса и какой-то застарелой, почти детской обиды на весь мир и на отца, который посмел умереть так внезапно, не оставив ему последнего шанса что-то выпросить или на что-то пожаловаться.

– Он… он… мертв? Нет… Чарльз, скажи, что это неправда! Умоляю! Он не мог… он не мог так просто…

– Боюсь, что это правда, сэр, – голос Чарльза был ровным, как скальпель хирурга, отсекающий последнюю, тщетную надежду. – Граф скончался. Совсем недавно, этой ночью.

Гектор издал сдавленный стон, переходящий в какой-то булькающий всхлип, и осел на пол у косяка двери, закрыв лицо руками. Его плечи сотрясались от рыданий – громких, надрывных, почти театральных в своей безутешности, но оттого не менее искренних в своем эгоистичном горе.

– Нет… Нет… Он же вчера… он был живой… Он кричал на меня из-за этих проклятых счетов… Он не мог… просто так умереть… Кто… кто это сделал?! – он вдруг отнял руки от лица, его покрасневшие, опухшие от слез глаза метнули полный первобытной ненависти и подозрения взгляд на дворецкого. – Это ты, Чарльз?! Я знаю, ты всегда был с ним! Что ты с ним сделал, старый лицемер?! Я видел, как ты на него смотрел в последнее время, когда он тебя отчитывал! Ты его отравил?! Или что-то подсыпал?! Я застал тебя здесь, одного, рядом с ним! Ты что-то прячешь!

В дверях, бесшумно, как призрак оперы, возникла Амелия Блэкторн. Вторая жена Гектора, хозяйка Блэкторн-Холла де-факто последние несколько лет, с тех пор как здоровье графа начало сдавать. Идеальная прическа – темные волосы уложены в строгий, элегантный узел, не выбилось ни единой пряди. Безупречное платье из тяжелого, переливчатого шелка цвета запекшейся крови, облегающее ее стройную, почти точеную фигуру. Ее красивое, с правильными чертами лицо было напряжено, но глаза – холодные, прозрачные, как лед на зимнем озере – быстро и цепко оценили сцену: рыдающего, обвиняющего всех и вся мужа на полу, непроницаемо-спокойного дворецкого, и, наконец, кресло у окна.

Секундная, едва заметная пауза. Тончайшие, идеальной формы брови чуть изогнулись. Ее взгляд скользнул по неподвижной фигуре графа без малейшего проблеска каких-либо эмоций, затем по комнате, задерживаясь на дорогих предметах – старинных картинах в тяжелых рамах, бронзовых статуэтках, антикварном письменном столе. Словно инвентаризировала будущее наследство.

– Гектор, прекрати эту недостойную истерику, – ее голос был мелодичным, как звон хрустальных бокалов, но холодным, без малейшей тени сочувствия или удивления. Она легко, почти брезгливо, перешагнула через распластанного на полу мужа, словно через досадное, неуместное препятствие. – Ты распугаешь всю прислугу. Что случилось? – Она наконец удостоила взглядом кресло. – Ах. Граф. Какая… внезапность. Видимо, его слабое сердце наконец не выдержало? Печально.

Ни скорби. Ни шока. Ни даже элементарного любопытства к причине смерти. Лишь холодное, отстраненное любопытство патологоанатома или оценщика антиквариата. Она машинально, легким, отточенным движением пальцев, унизанных дорогими кольцами, коснулась тяжелого жемчужного колье на своей шее – жест хозяйки, уже примеряющей на себя новую, полноправную роль.

Гектор вскинул голову, его лицо было мокрым от слез и соплей, но горечь мгновенно сменилась бессильной, захлебывающейся яростью.

– Внезапность?! Амелия, он мертв! Мой отец! Мертв! А ты… ты ожерельем любуешься?! Ты хоть понимаешь, что произошло?!

– Я прекрасно понимаю, что произошло, Гектор, – Амелия подошла ближе к столу, ее взгляд равнодушно скользнул по бумагам, по телу графа, но и она, казалось, не придала особого значения маленькому бумажному журавлику, затерявшемуся среди других предметов. Ее лицо выражало скорее деловую озабоченность, чем подозрительность или удивление по поводу этой детали. – Произошло то, что должно было произойти рано или поздно. Сердце тут ни при чем, я полагаю. Нужно успокоиться и подумать о… формальностях. Чарльз, вы уже вызвали доктора Пирсона? И, полагаю, полицию тоже следует уведомить.

Никто не ответил ей сразу. В давящей тишине кабинета, ставшей еще более гнетущей от ее ледяного спокойствия, стояли трое – раздавленный горем, страхом и внезапно обрушившимся на него грузом ответственности сын; холодная, расчетливая, уже примеряющая на себя вдовьи одежды невестка; и непроницаемый дворецкий, хранитель рухнувшего Порядка, единственный, кто, казалось, еще сохранял остатки самообладания. Их внимание, их мысли, их эмоции были сосредоточены на трагедии, на внезапной смерти, на рухнувшем мире. Маленький бумажный журавлик, аккуратно сложенный и оставленный у чернильницы, был лишь тихой, почти незаметной нотой в этой оглушительной симфонии хаоса, его истинное, зловещее значение еще предстояло разгадать.

А в дверях, прислонившись к косяку так, что его почти скрывала игра света и тени старого холла, неслышно, как это часто с ним бывало, появился Тобиас. Тринадцатилетний внук графа, сын Гектора от первого, давно забытого и неудачного брака. Он не плакал. Его темные, серьезные, почти немигающие глаза спокойно обводили сцену. Он видел всё: безжизненное тело деда в кресле, рыдающего навзрыд отца на полу, ледяную неподвижность мачехи, напряженную, как натянутая струна, фигуру дворецкого. Его взгляд на мгновение задержался на письменном столе, скользнув по бумагам и маленькой белой фигурке рядом с ними, но не остановился на ней надолго, не выделил ее из общего ряда предметов. На его бледном, почти ангельском лице не дрогнул ни один мускул. Он просто наблюдал. Спокойно. Внимательно. С холодным, отстраненным любопытством энтомолога, изучающего последние, предсмертные конвульсии умирающего насекомого под стеклом микроскопа.

Чарльз Уэбстер с трудом перевел дыхание, чувствуя, как по спине пробегает холодок, не имеющий отношения к утренней промозглости. Он смотрел на этих людей – таких разных, таких чужих друг другу, объединенных лишь этой внезапной смертью, – и понимал, что кончина графа Мортимера была не финалом, а лишь увертюрой. Увертюрой к чему-то страшному, что уже пустило свои невидимые корни в древние стены Блэкторн-Холла. Он снова протянул руку к телефону. Теперь нужно было действовать быстро и решительно. Прежде чем Хаос окончательно поглотит их всех.