Тени старой мельницы
Деревня Скрипуха была не тем местом, куда хотелось возвращаться. Особенно осенью, когда туманы стелились по низинам, а старая мельница на болотистом берегу реки начинала шевелиться. Местные неохотно рассказывали о мельнице, хотя она бросалась в глаза и возвышалась среди почерневших срубов. Дома с захудалыми крышами косились друг на друга, словно пьяные старики на поминках. Окна, затянутые паутиной и сажей смотрели пусто, без отблеска жизни. Только кое-где тускло поблескивали керосиновые лампадки перед образами.
Деревянная церковь святого Власия – покровителя скота, давно забытого в этих краях – тонула в крапиве и лопухах. Крест на маковке покосился, облупился и теперь больше походил на виселицу, чем на символ спасения. Двери были заколочены досками с 43-го года после того, как священник Арсений нашел в алтаре улей и, по слухам, сунул туда руку…
Дорога в деревню петляла между чахлыми соснами, словно не желая приводить путников к цели. Последний километр Максим ехал по грунтовке. Его "Москвич" громко скрипел, будто предупреждая – дальше ехать не стоит. Но он ехал. Двадцать лет избегал этого места, а теперь возвращался хоронить отца.
Первое, что он увидел – мельницу.
Она стояла черным силуэтом на краю деревни, у темной воды застойного пруда. Три крыла из четырех обломаны, оставшееся торчало в небо. Даже с дороги было видно, как шевелятся остатки ветхой обшивки, и казалось – это не доски скрипят, а скрежещут зубы. Улицы пустовали. Лишь изредка мелькали спины старух, спешащих укрыться за ставнями при виде чужака. А на ветру колыхались выцветшие лоскутья белья на ветхих жердях – будто сами по себе, без хозяев. Скрип флюгера на заброшенной школе, да громкое жужжание диких пчел встречало путника, случайно забредшего в эту богом забытую глухомань.
– Чертова дыра, – пробормотал Максим, сворачивая к отцовскому дому.
Он толкнул калитку и замер. Деревянные ступеньки крыльца прогнулись под его весом, будто вздохнули от нежеланного гостя.
Соседка тетя Груня вышла из дверей его избы и крепко обняла парня. В ее руках мелькнул платок, которым она вытерла невидимую слезу и тут же спрятала за пояс.
– Опоздал на похороны, – сказала она без предисловий. – Пришлось Ерофея вчера похоронить.
Максим кивнул. Он и не собирался смотреть, как опускают в землю того, кто избегал его все эти годы. В шесть лет отец отвез его к тетке в город и строго настрого запретил приезжать в деревню. Они не общались. Лишь изредка Ерофей присылал поздравительную открытку в день рождения сына с напоминанием – не возвращаться.
Максим тяжело вздохнул, едва переступил порог родной избы. Воздух внутри был спертым, будто дом не проветривали много лет. Пыль лежала ровным слоем на комоде в прихожей, скрывая узоры когда-то резного дерева.
– Как он умер?
Максим подошел к стене, поправил фотографию отца в черной рамке и смахнул пыль с других семейных фото: вот он, шестилетний, с отцом на фоне мельницы – улыбаются, не зная, что через месяц мать умрет. Вот отец молодой, с каким-то мужчиной, голову которого кто-то аккуратно вырезал ножницами.
Старуха перекрестилась.
– На мельнице нашли. Лицо… – тетя Груня сглотнула и снова утерла платком глаза, – лицо как будто кто-то изнутри разорвал.
В гостиной все осталось, как в детстве: потертый диван с просевшими пружинами, дубовый стол с царапинами от ножей, шкаф с посудой, которой никто не пользовался. На столе вязаная салфетка, некогда белая, теперь пожелтевшая с темными разводами. Под ней – круглый след от стакана, словно кто-то недавно пил здесь воду и поспешил убрать.
Пол скрипел под ногами. Одна половица у печки проваливалась глубже остальных. Максим помнил, как в детстве боялся наступать на нее. Парень медленно прошел в спальню родителей.
Кровать не заправлена, одеяло скомкано. На тумбочке очки с толстыми линзами, пузырек с лекарствами и… свеча. Нагоревшая, с оплывшим воском. Его внимание привлек стол в углу спальни. Он был завален бумагами: вырезки из газет, карты с пометками, листки с бессвязными записями. А посередине тетрадь в кожаном переплете.