Под осыпающимся потолком
Goran Petrović
Испод таванице која се љуспа
© 2024, Vera Bogosavljević Petrović + Published by agreement with Laguna, Serbia
© Савельева Л. А., перевод на русский, 2025
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025
Киножурнал из фонда «югославской кинотеки»
Отель «Югославия» в Кралево был построен в 1932 году на месте, где до этого стояла корчма «Плуг». Построил его Лаза Йованович, сапожник родом из Рашки. Этот Лаза зимой 1926 года купил на аукционе в Белграде, считай, целый вагон списанных армейских ботинок. Ношеная обувь никого больше не заинтересовала, так что досталась ему по вполне приемлемой цене. Правда, в этой стране стоит только открыть рот, чтобы что-то рассказать, сразу находятся люди, которые утверждают, что они знают лучше:
– Да нет, Лаза Йованович дал взятку кому-то из Военного министерства, чтобы ботинки предварительно распарили и выставили на два разных аукциона!
Как бы то ни было, правые ботинки без левых никто покупать не захотел. Никто, кроме Лазы. Чтобы сэкономить на гостинице, он поехал ночным поездом, пока трясся через пол-Сербии, досыта насмотрелся темноты, думал, никогда утра не дождется, рассвело только на подъезде к Белграду. Тем не менее Лазе было не до того, чтобы осматривать столицу: всем, кто приезжает из глубинки, свойствен страх опоздать. Так что задолго до начала аукциона он уже жался в глубине роскошного зала. Если бы его спросили, где, на какой улице, в каком здании, он бы в ответ только пожал плечами. И тут он, возможно, так навсегда и остался бы никем не замеченным, если бы поднятой рукой не подтвердил начальную цену. Собравшийся народ, в большинстве известные торговцы, хищники в шубах с мягкими каракулевыми воротниками, разом повернули головы в сторону провинциально одетого человечка, решившего спустить деньги на бессмысленный товар.
– Первая цена раз… первая цена два… продано господину в последнем ряду! – объявил капитан-интендант, раздался удар молотка, взлетело облачко пыли.
Кое-кто улыбнулся. Но когда месяц спустя на следующем аукционе появились одни только левые ботинки, правые уже лежали на складе у сообразительного Лазы. На этот раз он сидел впереди, подчеркнуто непринужденно, начальную цену подтвердил уверенным тоном. Находившиеся в зале «тузы» заерзали, выглянули из своих каракулевых воротников, вытягивая покрасневшие шеи…
– Первая цена раз… первая цена два… продано господину в первом ряду! – объявил ведущий, тот же самый капитан-интендант, удар молотка опять вызвал к жизни облачко пыли.
Теперь кто-то закашлялся. Участникам аукциона было неприятно не столько из-за упущенной выгоды, сколько от чувства уязвленной гордости. Зависть грызет торговца даже тогда, когда в чужом кармане оседает грошовая монета, а тут какой-то сапожник, или кто он там, так их провел, что просто больно. Все молча расступились, чтобы Лаза смог как можно скорее выйти и убраться в свой заброшенный городишко, и черт с ним, как говорится… Только кто-то один не сдержался, так его корежило:
– Смотри не окосей, пока будешь составлять ботинки по парам!
– Господа, давайте сохранять чувство собственного достоинства… Давайте без грубых слов… Продолжим… Перед нами новый предмет продажи, девять тюков шелка высшего качества из расформированного подразделения аэростатов! – объявил ведущий аукциона.
Несколько лет трудился Лаза Йованович, дома обедал только по воскресеньям и по праздникам. В остальные дни уже на рассвете отправлялся в арендованный склад рядом с кралевской железнодорожной станцией и составлял пары из тысяч и тысяч ботинок, сваленных в две большие, как горы, кучи… По правде говоря, с этих куч он сначала несколько месяцев падал, взбирался по ним на четвереньках, спотыкался, копался в них и разбирал хотя бы приблизительно, пока не распределил все на несколько холмов, более или менее одинаковых, и уже тогда принялся без особых усилий окончательно соединять ботинки попарно… До поздней ночи пришивал оторванные подметки, набивал подковки, зашнуровывал, наводил блеск… И уже починенную обувь продавал, точнее, перепродавал, во много раз дороже. Причем даже для тех ботинок, к которым так и не удалось подобрать пару, он тоже без труда нашел клиентов – Первая мировая война закончилась совсем недавно, чуть не вчера, и теперь было много мужчин «с ногой». Хотя надо сказать, что здесь после каждой трагедии всегда найдутся люди, которые делают вид, что не замечают их, хлопают глазами, удивляются:
– Простите, какие такие мужчины «с ногой»?
Из-за них придется сказать:
– Нет, вы простите, это такие, которые без одной ноги.
У Лазы был свой расчет: грех брать с калеки за пару обуви, когда нужен только один, левый или правый, ботинок. Пусть возьмешь поменьше, чем за оба, но зато побольше, чем половина полной цены. Таким образом он приобрел известность как благодетель инвалидов войны, а при этом еще и дополнительно заработал. Так он примирил божьи и человеческие законы. Или хотя бы, в отличие от других, попытался это сделать. Что само по себе и сегодня может считаться немалым успехом.
Это была хорошая сделка. Лаза Йованович действительно стал немного косить после долгой разборки огромной горы самых разных ботинок и соединения их в пары, но заработал этим прилично. Когда дело было закончено, он встал со скамеечки, снял с себя сапожницкий фартук, шилом вычистил черное из-под ногтей, вышел из арендованного склада, остановился перед ним и потянулся. Теперь он мог сделать то, о чем долго, очень долго грезил наяву. В тот же день подкрутил усы и купил обветшавшую корчму «Плуг». Его не интересовало покосившееся строение, но оно стояло на довольно большом куске земли, заплатить за который было не жалко, он не торговался, он даже не спросил о цене. Сидя в корчме, доставал сотенную за сотенной, не считая, выкладывал купюру за купюрой на покрытую пятнами скатерть… Хозяин «Плуга», который считался человеком порядочным, все больше и больше краснел и наконец сам признал:
– Достаточно, уважаемый хозяин Лаза… Мне стыдно брать с тебя больше, будем считать, что все это твое, ты и так уже дал много, очень много!
Тем не менее Лаза из вежливости добавил сверху еще одну сотню. Посчитал, что должен сделать это в знак благодарности – наконец-то он дожил до дня, когда его назвали уважаемым хозяином.
На следующий день в соответствующей юридической инстанции договор принял чиновник Св. Р. Малишич, по прозвищу Государство. Фамилия так, ничего особенного, но прозвище будь здоров, мощнее не придумаешь.
Чиновник облизал пол-листа пошлинных марок и поставил печать. Точнее, все и было бы так же быстро, как здесь описано, все совершилось бы за пару минут, если бы в действительности не тянулось гораздо дольше. Малишич-Государство был хорошо известен тем, что невероятно быстро утомлялся. Любой документ он изучал подробнейшим образом. При условии, что ему удавалось найти вечно куда-то засунутые очки. И при условии, что в верхнем ящике его письменного стола вместо очков он не обнаруживал запропастившуюся папку с приколотой запиской: «Срочно! Решить немедленно!», именно ту, которую уже месяцами где только не искал… В таких случаях любое другое дело откладывалось, и Малишич говорил раздосадованному посетителю, что ему следует прийти в другой раз:
– Когда?! Ты что, не видишь, я пока не понял даже, с какой стороны за это взяться, как развязать завязки… Эх, знай я, что так легко найду ее, не стал бы столько времени тратить на поиски!
Но в целом, в обычных обстоятельствах, если у него были какие-то замечания по сути дела, Государство крутил головой и многозначительно цокал языком, а проситель замирал. Если же замечаний не имелось, Св. Р. Малишич надолго замолкал, соображая, к чему бы прицепиться, чтобы просто подчеркнуть важность своей персоны.
Но все это было ерундой по сравнению с финалом – наклеиванием канцелярских марок. Малишич умел по-простому хорошенько харкнуть, на первую марку его, как правило, хватало, у Государства даже находились силы пришлепнуть ее кулаком, но с каждой следующей во рту у него все больше пересыхало, он пыжился, пыхтел, выпячивал губы, пока посетителю, который все это время ждал и ждал, не приходило в голову:
– Господин Малишич, а может, пивка?
– Хм… – Государство тут же вскидывал на него взгляд через очки. – А ты знаешь, можно. Эти марки меня просто убивают, сил не жалею, потею, во рту полно клея… Давай-ка, принеси бутылочку холодненького, или две, не больше, чтоб не в ущерб делу… Возьми и себе, а всю не выпьешь, я потом остаток допью потихоньку…
И так повторялось в несколько заходов. Включая пиво, которое обеспечивало Малишичу-Государству достаточно физической влаги, чтобы дохнуть на печать, и достаточно физической силы, чтобы наконец замахнуться и триумфально заверить документ. Трах! Так государство коротко и ясно говорило свое слово.
Но Лаза Йованович не хотел тратить время на пиво. У него были большие планы, он торопился.
– Вы спешите? – спросил Св. Р. Малишич, ища очки.
– Даже очень, – ответил Лаза простодушно.
– Погодите, вот только найду очки… Считайте, что дело сделано… – начал Государство бодро, но от этого порыва тут же утомился.
Вот дело и затянулось. Поэтому потребовалось больше времени, чтобы описать все то, что кратко можно было бы передать так: в тот же день, когда договор был заверен и зарегистрирован, Лаза Йованович, покинув соответствующую юридическую инстанцию, тут же распорядился снести корчму «Плуг», а на ее месте, на главной улице города, построить отель, такой, какого в Кралево никогда не было.
Так и осталось непонятным, то ли Лаза Йованович, как и другие наши люди, не знал меры, то ли по своей личной природе был упрямым.
– Он не знал меры! К упрямству это никакого отношения не имеет! – будут лезть со своим мнением некоторые, хотя их никто ни о чем не спрашивал.
Во всяком случае, Лаза не хотел отступать от своего грандиозного плана ни на один кирпич. По мере продвижения работ у него кончились деньги. Он несколько раз взял в долг у промышленника Милько Петровича Риже. В конечном счете все потянуло на 1 000 000 динаров (прописью: баснословно). Именно в такую сумму обошлось здание, в котором на первом этаже был зал ресторана, за ним еще один зал, для танцев и концертов, и еще летняя веранда, а на втором этаже тринадцать двухместных номеров. Фасад отеля украшала лепнина, такая же, как и на лучших домах в Белграде. Правда, в упрощенном, провинциальном варианте. Над фризом располагалась гордая надпись «ОТЕЛЬ ЮГОСЛАВИЯ». В общую цену входило еще несколько статей расходов: черный фиакр для особо важных гостей, пелерина для кучера, погреб для хранения льда и охлаждения витрины, фарфоровая посуда из Чехии и столовые немецкие приборы из нержавеющей стали, столы для бильярда и стол для рулетки, роскошные люстры и настольные лампы, ткани из лучшего магазина тканей «У Лувра»… Все должно быть безукоризненным, таким, какое здесь никто никогда не видел.
– Погоди-ка, дружок… Что это такое?! Халтура! Черный фиакр немедленно вернуть мастеру на лакировку! – ничто не могло укрыться от глаз Лазы, возможно, еще и из-за того, что он теперь слегка косил и поэтому мог одновременно видеть две разные вещи.
По случаю торжественного открытия отеля в 1932 году был даже заказан пятиминутный сюжет для столичного «Киножурнала Новаковича». Название его, взятое в похожую на виньетку рамку, было совершенно предсказуемым. Белые буквы слегка подпрыгивали на черном фоне:
Имеем честь представить:
Отель
«ЮГОСЛАВИЯ»
Кралево
Сохранившаяся копия немого фильма на целлулоидной пленке начинается с того, что Лаза Йованович, подбоченившись, стоит перед входом в отель. Его мечты сбылись, выглядит он гордо, улыбается, часто моргает… Ввиду того, что позирование длится и длится, а Лаза не привык оставаться без дела, он переступает с ноги на ногу, не знает, куда девать руки, сдвигает на затылок полуцилиндр, почесывает темя… При этом вокруг него мотается какая-то дворняга, того и гляди укусит. Лаза бы ее шуганул, но понимает, что это не соответствует моменту… Слава богу, новая надпись в виньетке:
Первоклассный
и самый благоустроенный здешний отель
рекомендуем путешествующим
и прочей публике.
После чего хозяин Лаза Йованович, словно наконец-то дождавшись, широкими движениями рук приглашает камеру осмотреть отель. Время от времени оборачивается, как бы для того, чтобы убедиться, что оператор исправно следует за ним. Движения Лазы то ускоренные, то комично замедленные, потому что число кадров в секунду зависит от скорости и равномерности того, как поворачивают ручку камеры. Картинка на экране выглядит потертой, поцарапанной, на ней полно белых шрамов и трещин, неожиданно возникающих то тут, то там. В двух местах последовательность событий выглядит нелогичной, похоже, здесь не хватает какого-то фрагмента. Но видно все вполне прилично, а там, где замысел оператора, снимавшего сюжет, не вполне ясен, имеются надписи… Лаза останавливается в вестибюле ресторана, перед большим стенным зеркалом. Он вполне доволен отражением своей собственной фигуры. Зеркало снято под таким углом, что в нем видно и фотографию в богатой раме на противоположной стене – портрет короля Александра Первого Карагеоргиевича, из тех, что поставляет всей стране Придворная канцелярия. Благодаря уже упомянутому углу съемки создается впечатление, что правитель Югославии и хозяин отеля «Югославия» стоят плечом к плечу. А точнее, что Его величество в военной форме выглядывает из-за плеча одетого в гражданское Лазы… Говорят, что заказчик киносюжета настаивал на следующей надписи в виньетке:
Имеется огромное венское зеркало,
в котором вы всегда
можете увидеть себя целиком,
а не так, как у конкурентов,
частично или по пояс, т. е. наполовину.
Потом Лаза поправляет складки скатерти в зале ресторана, указательным пальцем постукивает по краю хрустального бокала, переставляет на другое место вазу с веткой распустившейся сирени, передвигает пепельницу так, чтобы лучше была видна изображенная на ней монограмма «ОЮ»… Это должно свидетельствовать о том, что обо всем заботится он лично. В глубине ресторана виден гость. Один-единственный, хотя стоит он девяти! Это Панта, известный в городе «Маэстро обедов». Делать Панта не умеет совсем ничего, за что бы ни взялся, все идет прахом, но пищу принимает так основательно и со вкусом, что у владельцев ресторанов и кафе он нарасхват, все приглашают его бесплатно отобедать, чтобы аппетит разыгрался и у других гостей. Работы так много, что Панта с трудом успевает обслужить главные места в городе. Приглашать его следовало заранее, за месяц. Иногда ему даже приходится за день обедать в двух местах, правда, на третье уговорить трудно, аппетит падает, а это чревато утратой складывавшейся годами репутации. Видеть Панту за столом, упитанного, с торжественно повязанной салфеткой, смотреть, как он величественно смакует поданное, как с удовольствием пробует и одно, и другое, как сосредоточенно прихлебывает и обгладывает, как методично обмакивает и намазывает, как внимательно пережевывает каждый кусок, как драматично выкатывает глаза, как громко причмокивает, как элегантно наливает вино, как потом, высоко держа бутылку, метко подливает туда содовой, как театрально поглаживает свой живот после окончания обеда… смотреть на это высокопрофессиональное выступление и тут же не сесть за стол и не заказать то же, что ел Панта, а просто пройти мимо, означает только одно – на самом деле вы его не увидели. Поэтому и в киносюжете он тоже присутствует, в роли статиста. Следует надпись в виньетке:
Также рекомендуем
нашу и иностранную кухню
высшего разряда.
Постоянным посетителям – скидки.
После чего хозяин Лаза Йованович открывает двустворчатую дверь, раздвигает тяжелый бархатный занавес, приглашая камеру в большой зал для концертов и танцев, показывает на радиоприемник «Телефункен» и на молодую пару, упоенно танцующую танго… А потом поднимает палец к потолку, где действительно очень художественно изображена гипсовая картина Вселенной: жаркое Солнце и полная Луна, планеты, созвездия, по краям тут и там кометы… Здесь кадры не такие ясные, видимо, оператор направил объектив на какой-то сильный источник света, поэтому на экране большая часть картинки остается белой. Надпись в виньетке гласит:
Каждый вечер играет джаз-оркестр.
Каждый вечер дансинг,
по воскресеньям и праздникам матинэ.
Организация суарэ, лотерей,
театральных представлений…
Место для избранной публики!
Затем Лаза терпеливо водит камеру из номера в номер. Где-то поправляет штору, смотрит на улицу или во внутренний двор, где летняя веранда… Где-то проверяет выключатель светильника для чтения, где-то присаживается на кровать, словно проверяя, насколько удобен матрас, где-то открывает шкаф и пересчитывает вешалки, где-то за письменным столиком перебирает новые почтовые открытки с названием отеля, где-то рассматривает узоры на «ночной вазе», где-то открывает кран над раковиной… Надпись в виньетке здесь короче:
Современно оборудованные номера!
По ходу экскурсии хозяин Лаза время от времени встречается с персоналом отеля, с кучером, который несет чемоданы, с подсобным рабочим, который тащит блок льда, с утонченно выглядящими поварами, с окаменевшими, как статуи, барменами, с крепкими горничными… Все они приветствуют его поклоном, а хозяин Лаза Йованович отвечает им, приподнимая полуцилиндр, пожимая руку, похлопывая по плечу, а одну ядреную горничную даже по-отечески щиплет за щечку.
Киносюжет заканчивается резким переходом от интерьера к экстерьеру – Лаза и все служащие танцуют коло перед отелем «Югославия», стоящим на главной улице города. К ним присоединяются «случайные» прохожие, в числе первых – жена Лазы и его сыновья. Коло становится все более многочисленным, оно уже не помещается в кадре… Оператор отступает назад… Но напрасно, народу в коло все прибывает, оно вытекает за пределы кадра… Такое повторяется несколько раз, оператор отказывается от тщетной попытки целиком ухватить своим объективом картину народного веселья… Его слегка портит та самая дворняга, она вцепляется в штанину одного из танцующих. Но это почти незаметно, увидит только злонамеренный зритель, который вглядывается особо пристально… Последняя надпись в виньетке гласит:
Отель «ЮГОСЛАВИЯ»
Кралево
Добро пожаловать!
После чего экран становится совершенно черным, не считая мигающих белых точечек и трещин.
До этого еще можно было как-то терпеть.
Ну ладно, сапожник проявил смекалку на аукционе Военного министерства, обскакал крупных торговцев.
– Да бросьте, какая смекалка, просто дал взятку, чтобы ему продали сначала правые, а потом и левые ботинки.
Лаза несколько лет трудился, соединяя в пары тысячи и тысячи ботинок из двух огромных куч, потом, если надо, чинил…
– Грязь-то из-под ногтей он выковырял, да только все равно от него дубленой кожей воняет! К тому же окосел!
Он работал, он экономил. Стал богатым.
– Деньги – это еще не все! Хрена лысого этот простолюдин научится когда-нибудь господским манерам!
Он хотел построить лучший в городе отель.
– «Югославия»?! А чем плохи «Европа» и «Париж»?! Он сам туда ни разу и не зашел! Вот возьмем и заплатим уличным соплякам, чтобы разбили ему витрины! И витрины, и это его гроссе зеркало!
Панта в последнее время бесплатно демонстрировал «мастер-класс» только у хозяина Лазы Йовановича, от всех остальных предложений отказывался.
– Панта, где твоя гордость? Ах ты предатель! Значит, достаточно добавить тебе в тарелку кусок побольше и повкуснее, и ты готов тут же поменять и друзей, и стол! Смотри, Панта, как бы тебе этим куском не подавиться!
Только что приехавшая в город попадья сказала, что не собирается делать десерты дома, у Панты будет гораздо лучше.
– Что она знает, эта попадья?! Молода еще. Если бы умела готовить, разве стал бы наш новый поп, отец Дане, после каждого крещения и после каждых похорон столько есть? Только что семинарию закончил, а уже так раздался, ряса на нем того и гляди лопнет…
Постоянными клиентами стали и французские инженеры, которые работали у нас в представительстве авиационной фирмы «Луи Бреже».
– Ну, а вот это и вправду удивительно! Французы считаются настоящими господами. Уж они-то знают, что такое хорошая кухня.
Сначала Миша «Шмол», торговый представитель одноименной фабрики из Загреба; потом Иосип Гец, торговец косметической продукцией фирмы «Нивеа»; третьим некий Трайко, представитель «Борсалино», итальянской фирмы, производящей шляпы; а следом за ними и большинство других коммивояжеров со всей страны, приезжая в Кралево, стали останавливаться исключительно в «Югославии».
– Он снизил цены! Поэтому к нему все и едут.
Хормейстер Вирт и чарующая певица Тильда даже из дальних стран мира привозили блуждающие художественные дарования в зал для танцев и концертов Лазы, хваля великолепную акустику, лучшую в городе.
– Возможно… А известно ли вам, что этот Вирт страдает половым бессилием… А Тильда, она же настоящая шлюха!
Некоторые музыканты из Пешты и Темишоары интересовались, когда могли бы выступить в «Югославии».
– Какие еще музыканты?! Это просто цыгане, такие же, как наши. Просто у них инструменты поновее, и их никто еще не заставлял залезать на деревья, чтобы играть оттуда!
Однако когда об отеле «Югославия» и его хозяине был снят сюжет для киножурнала, это стало последней каплей. Неужели фильм?! Хорошо, пусть короткий, но фильм! И Лаза Йованович расхаживает там, важный, как петух.
До этого еще можно было как-то терпеть. Но тут городок замолк. А всем хорошо известно – любой город становится очень опасным, когда замолкает.
Тем не менее погибель подобралась к хозяину Лазе Йовановичу с неожиданной стороны. Не снаружи, а изнутри. Виной тому были не только высокие проценты на суммы, занятые у промышленника Милька Петровича Рижи. Не было решающим и то, что Лаза не особенно хорошо разбирался в деле управления отелем и во многом доверился персоналу. Не сыграло значительной роли и то, что работники начали подворовывать, повара уносили часть продуктов домой, метрдотель обманывал хозяина при пересчете выручки, горничные начали тайком приводить богатым постояльцам сомнительных девушек… Погибель Лазы Йовановича подобралась с той стороны, откуда никто и не ждал, – со стороны самого Лазы.
У него была великая мечта, но когда она наконец осуществилась, приняла конкретные формы, все окружающее сначала стало его беспокоить, а потом и вовсе раздражать. Он привык всегда что-то делать, и ему было все труднее смотреть на всех этих людей, которые приходили к нему, чтобы ничего не делать. Странно, он жил благодаря гостям своего отеля и ресторана, но они настолько действовали ему на нервы, что он все чаще не мог сдержаться. Когда Лаза видел, что Св. Р. Малишич за столиком у него в ресторане пьет вторую чашку утреннего кофе, он задавал ему вопрос:
– Извините, Государство, у вас что, государственный клей проступает на коже, и вы здесь приклеились к столу и стулу?! Может, послать кого-нибудь в хозяйственную лавку за разбавителем? Как вам не стыдно, ведь под дверью вашего кабинета ждут люди!
И тому подобное, до конца дня. Агента Невидимку, постоянно прятавшегося за развернутой газетой, Лаза выставлял на смех перед всей «Югославией».
– Неужели это вы, господин Невидимка?! Ооо, ну как же, вы переоделись, ни за что бы вас не узнал, если бы вы в руках не держали прошлогоднюю «Политику», только вы и читаете газеты прошлогодней свежести и не замечаете…
Если кто-то заказывал третью кружку пива, Лаза принимался поучать:
– Не слишком ли долго вы здесь бездельничаете… У тебя, Вучинич, водосточная труба на доме совсем никуда не годится, лучше бы ты привел ее в порядок, чем по ресторанам деньгами швырять и пытаться выдать себя не за того, кто ты на самом деле?!
Или, если ближе к вечеру какая-нибудь компания слишком наберется, Лаза и тут выступит с тирадой:
– Сперва языками чешете, сплетничаете, друг друга оговариваете за разными столами. А потом собираетесь вокруг бутылки, обнимаетесь и лижетесь, как мартовские кошки…
А уж если заметит, что кто-то в угаре тратит деньги на рулетку:
– Закрываем, этот стол закрываем! Как это – почему закрываем?! Да меня сейчас удар хватит, разбойник, не могу больше видеть, как ты отцовские деньги просаживаешь.
Хозяин Лаза Йованович из несостоявшегося владельца отеля, добитого поведением собственных гостей, их расточительностью, бесконечной пустой болтовней, неумеренностью в еде и выпивке постепенно превращался в того прежнего Лазу, прижимистого трудягу, обычного сапожника… Конец всему положила одна ночь, когда он заметил, как некая девушка при пособничестве горничной шмыгнула в номер к одному весьма важному постояльцу, преуспевающему политику. Он ворвался к ним разъяренным. Разразился неслыханный скандал. Девушку укутал в собственное пальто, позвал кучера и распорядился на фиакре отвезти девушку домой, а своего весьма важного постояльца выгнал на улицу прямо в нижнем белье. Не помня себя, он кричал:
– Сюда, значит, пришел развратничать?! Борделя тебе мало?! Парламента мало?! Решил среди простых людей поразвлечься, осел!
На следующее утро Лаза Йованович выставил отель на продажу. Продав, вернул все долги. Осталось у него ровно столько, чтобы купить себе и сыновьям скромные лавки, где можно заниматься ремеслами и мелкой торговлей. У него больше не было никаких великих планов. По ночам во сне он видел ноги. Ему снились тысячи ног с израненными ступнями, в пыли, среди них иногда попадался костыль или палка. Но всякий раз, когда он хотел поднять голову, чтобы посмотреть, кому принадлежат эти бесчисленные ноги, куда они идут – просыпался, весь в поту. Кроме того, у него было чувство, что там, в той колонне, идет и он сам, хотя своих ног ни разу не увидел, внизу были скорее какие-то нечеловеческие ступни, что-то похожее на копыта, словно по этой дороге его на карачках нес сам черт.
«Югославия» досталась группе арендаторов. Одни занялись рестораном. Маэстро Панте замены найти не смогли, никто из местных обжор до него не дорос. То, что для других было основным блюдом, ему подошло бы только в качестве легкой закуски.
Другие держали комнаты. Официально: «Пожалуйста, никаких девушек сомнительного поведения…». А неофициально: «Ваши пожелания? Вас больше интересуют брюнетки или блондинки…»
Третьи взяли в наем большой зал для танцев и концертов. Где-то в бухгалтерских книгах осталась запись, что этот зал с примыкающей к нему летней верандой, теперь уже под названием «Урания», арендовал киномеханик Руди Прохаска. Он демонстрировал там самые популярные фильмы того времени, главным образом комического или любовного содержания.
Продажа, ипотека, закрытие ипотеки, выписки из регистрационной книги, покупка, гарантия, договор о найме – Малишич-Государство только успевал пучить губы, никогда еще не приходилось ему заверять за такое короткое время столько документов. И всем срочно. И все, наученные опытом, сокрушенно спрашивали:
– Господин Государство, а может, пивка?
Даже в раю люди повсюду прилепляли бы жвачку
В начале мая 1980 года я отправился в кинотеатр «Сутьеска». Показывали фильм, название которого припомнить не могу. Более того, возможно, не без причины, не удается мне и вспомнить, был ли тот фильм художественным или документальным.
Зато я прекрасно помню, что зал кинотеатра уже тогда находился в плачевном состоянии. Собственно говоря, упадок начался с послевоенной национализации гостиницы «Югославия» (кинотеатр под именем «Урания» входил в гостиничный комплекс), и хотя его несколько раз перестраивали, ремонт толком так и не сделали. Думаю, в таком жалком виде он просуществовал до 1991 года, потом некоторое время простоял под замком и по своему первоначальному назначению до настоящего времени больше не использовался.
В городе остался только один кинотеатр, «Ибар», тот, что рядом с гостиницей «Турист». Но эта история не про «Ибар», хотя и тут есть о чем рассказать.
Интересно, что наряду со многими вещами, которые я не могу вспомнить, не помню я и того, каким по счету был этот сеанс.
Может быть, он входил в воскресную позднюю утреннюю программу, обычную для выходных, когда солдатам давали увольнительные в город на целый день? Дежурные офицеры проводили смотр в автомобильной части неподалеку от нас и в казарме танкистов, немного подальше, обращая особое внимание на наличие у каждого, кто идет в увольнение, иголки и нитки, чтобы пришить пуговицу, если вдруг оторвется. Ведь об авторитете Югославской народной армии судят и по таким вещам. Потом произносили несколько слов о сложной внешнеполитической обстановке, добавляли еще несколько слов о ничуть не менее деликатном моменте, который переживает наша страна, и наконец ворота открывались. Комнаты в отеле «Турист» оккупировали счастливцы, к которым приехали жены или девушки. Входили они туда бледными, выходили разрумянившимися. Скамейки в парке были плотно забиты новичками в военной форме, окруженными родственниками, прибывшими со всех концов страны. У каждого второго новобранца на коленях стояла обувная коробка, служившая обычной упаковкой для домашних пирожных и пирожков, и на вопросы любопытных членов семьи он отвечал с набитым ртом. Солдаты, к которым никто не приехал, задумчиво ждали в длинной очереди перед главпочтамтом. В тесных телефонных кабинах было душно и пахло потом и другими, весьма разнообразными, запахами человеческого тела, тепло предыдущего разговаривающего не успевало остынуть, даже черные бакелитовые трубки оставались влажными от только что державших их ладоней. Из соседних кабин слышалось, как кто-то кричит («Алло! Алло!»), кто-то смеется («Да не может быть…»), кто-то чуть не плачет («Прошу тебя, передай ей привет…») – но каждый старался остаться как можно дольше. Кончалось дело тем, что сердитая телефонистка с точностью до мельчайшей мелочи подсчитывала цену разговора, и солдаты снова отправлялись задумчиво слоняться по городу… В конце концов разбредались по кинотеатрам. Смотрели что угодно, то есть то, что показывали в «Сутьеске» или «Ибаре».
Итак, возможно, этот сеанс относился к поздним утренним, но не исключено, что он был и первым послеполуденным, рассчитанным на тех сограждан, которые не любят подремать дома после слишком обильного воскресного обеда и еще меньше хотят с бокалом разбавленного газировкой белого вина слушать доносящуюся со всех сторон радиотрансляцию футбольного матча чемпионата страны, начинавшуюся, как всегда, с натужно веселого аншлага в стихах: «Программа наша вроде торта, слой развлечений и слой спорта!» А может быть, этот сеанс был рассчитан на тех, у кого еще нет семьи, или на разведенных, или на вдов и вдовцов, на тех из них, кому тяжело переносить одиночество, особенно в майский день после обеда. Первых никуда не пригласили, и по мере того как шло время, становилось все понятнее, что уже и не пригласят – ну, не навязываться же самому? Вторые, после всего, что сказали сами и что было сказано им, никогда больше не стали бы общаться со своими недавними ближними – ну, не унижаться же? А третьи? Они с утра сходили на кладбище, отнесли туда лилии, зажгли свечи, подстригли траву и безо всякой необходимости протерли мокрой тряпкой памятник, который протирали и вчера, в ближайшей часовне ради общения выразили соучастие семье совершенно незнакомого покойного… Именно такие, отверженные по воле рока, отчаянно ищут место, где есть хоть кто-то. Безразлично, кто и где, на остановке автобуса, в зале ожидания на вокзале, на площади, где только что закрылась выставка народного искусства или авиамоделизма, у кромки тротуара на улице, где вот-вот должны промчаться участники велосипедной гонки, в кинотеатре… В противном случае, может быть, именно сегодня они решились бы на то, о чем подумывают уже давно: на самоубийство.
С другой стороны, хорошо помню, что в упомянутый день в начале мая зрителей в «Сутьеске» было немного, человек тридцать. Прежде чем погасить свет и звонком дать киномеханику знак, что можно начать демонстрацию фильма, старик билетер Симонович еще раз разочарованно оглядел жидковато заполненные ряды и, привыкший, что никто его не слушает, словно для очистки совести продекламировал часть инструкции «О мерах и действиях в случае чрезвычайных ситуаций»: «Зрители покидают данное помещение спокойно, без паники, следуя указаниям ответственного лица и руководствуясь светящимися надписями…». В общем, произнес нечто похожее просто для очистки совести, ведь он давно потерял надежду, что здесь может произойти что-нибудь значительное. Тем не менее это «нечто похожее» он провозгласил с серьезностью библейского пророка, видимо, еще и для того, чтобы на практике применить знания, полученные на курсах гражданской обороны, раз уж у него нет возможности, как в кино, лично спасать людские души из адова огня.
Понятно, что ничего такого здесь случиться не может, репертуар все хуже, зрителей все меньше, – Симоновичу не было никакого смысла продолжать. Он уже годами испытывал глубочайшую печаль. Где те золотые времена, когда на него, стоящего у двустворчатых дверей кинотеатра «Сутьеска», смотрели с трепетом, прямо как на святого Петра, сторожащего врата рая? Где те дни, когда от него зависело, кто торжественно вступит в зал, а кто не сможет и одним глазком заглянуть в него, даже во сне? Теперь он чувствовал, что его положение пошатнулось. Может быть, ему действительно нужно уйти на пенсию? Он чувствовал, что с каждым днем все равнодушнее надрывает билеты… А с тех пор, как отменили нумерованные места, его никто больше не уважает как билетера, садятся где попало… Неужели эта грубая публика воображает, что за свою мелочь приобретает право чуть ли не на все?
Можно не сомневаться, даже и в раю, только пусти их туда, только дай им волю, вырежут перочинными ножиками на всем деревянном инициалы, свои имена, важные для них даты, интимные послания и всевозможную чушь и грубости.
Первым здесь подписался Дж. Дж.
1968.М.
З.Б. и К.Т.
З.Б. и Д.С.
НИ ХРЕНА!
ТЕОФИЛ Ф. ДЖ.
БУРДЮК З.Б. и Г.Н.
Шоле!!! Сладжана Д. Ожегович
27.02.1969
Мирья-
на, очень люблю тебя!
Дани-
ла, и я тебя люблю!
Здесь я со страшной силой
обнимался с Мирьяной.
Да,
Данила в мечтах!
(Вообщето ты прыщавый кретин!)
5. сент. 1978.
Добровольная пожарная дружина:
Ссакич (председатель),
Ссакан (член),
Ссачевич (член),
Ссун (практикант)
Умники грамотные
Нет сомнения, люди в раю, если там найдется хоть одна-единственная стена, будут исписывать ее граффити, заклеивать плакатами, клеить объявления, вывешивать призывы и названия фирм везде, куда дотянутся…
БЕРЕГИТЕ БРАТСТВО И ЕДИНСТВО
КАК ЗЕНИЦУ СВОЕГО ОКА!
Ремонт фасада произвел КОМГРАП.
А дверь? Могли бы ее хотя бы нарисовать!
Хлопчатобумажное белье —
тотальная распродажа.*
*Пока есть в наличии. «Партизан» до могилы
«ЦАРЕВНА ЗВЕЗДА» НАД МОГИЛОЙ!
«КОРОНА» – интернациональный цирк!
Грандиозный концерт народной музыки:
«Приходите, давайте стариться вместе».
ЭЛВИС ЖИВ! Жив и я, я не умер!
Мужские рубашки – восьмомартовская скидка.
Районный комитет Союза коммунистов
Сдается комната.
С пользованием ванной.
Некурящему.
Девушек не приводить.
С Новым 19 ___ годом!
Мелкий ремонт одежды и продаю малоношеное подвенечное платье.
ДЕРАТИЗАЦИЯ!
Пригласите Букашича, пока не поздно!
Товарищ Тито, мы тебе клянемся!
ДА ЗДРАВСТВУЕТ 1 Мая,
международный ПРАЗДНИК труда!
буфет «Молодой рабочий»
Молодежный туристический союз Югославии
Коммунальная служба «Чистота» —
25 лет с Вами!
Нет сомнения, люди и в раю так же, как здесь, везде прилепляли бы жвачки, рассыпали попкорн или плевались шелухой от тыквенных и подсолнечных семечек. Ими торгуют Милкинац Бабл Гам и Далипи Веби.
Этот Милкинац недавно вернулся назад из Америки. Уезжал он, как мышь, чуть не отдал концы в душном трюме торгового судна «Югоокеании» из Котора. Вернулся много лет спустя совсем иначе, самолетом, и часто любил повторять: «Через Париж, за счет правительства Соединенных Штатов Америки!», правда, тамошнее Федеральное бюро по депортации нелегальных эмигрантов никогда не упоминал.
Далипи Веби переселился сюда из Македонии, из окрестностей Струмицы, по причине «размеров рынка». Хотя его конечная цель – променад на курорте Врнячка Баня. Там у всех аппетит сумасшедший, у больных – из-за невроза, что не здоровы, а у здоровых – из-за того, что вчера во время игры в преферанс потеряли огромные деньги.
Вон они, там, на улице:
– Бабл гам! Бабл гам!
– Наша, отечественная, а не какая-нибудь заморская разминка для зубов!
Циркулируют перед кинотеатром:
– Бабл гам, технология НАСА!
– Семечки, семечки, простые тыквенные!
Зазывают клиентов:
– Бабл гам, бесконечное удовольствие!
– Семечки подсолнечные! Коли что конец имеет, то захочешь снова!
Перекрикивают друг друга:
– Бабл гам! Гарантия свежести и здоровья!
– Кто ест крупный арахис, у того все крупное!
Кажется, готовы уже в глотку друг другу вцепиться:
– Бабл гам, самые большие пузыри на Американском континенте!
– Плевать мне на все большое в Америке! Америка далеко-далеко… Жареный нут, самые большие фунтики в Кралево!
Нет сомнения, и в раю не было бы по-другому, думал старик Симонович. Этого ему и не надо было произносить вслух. И так все видно по удрученному выражению его лица, когда он безвольными движениями задергивал на двери зала «Сутьески» занавеску из тяжелого темно-синего плюша. Теперь она стала гораздо тяжелее, чем в те «золотые времена», когда ее купили в лучшем городском магазине тканей, в «Лувре», потому что с тех пор пыль из нее никогда толком не выбивали.
Нет, даже руководствуясь самыми лучшими намерениями, невозможно продолжить вот так, сразу. Слишком резкий переход. Должно пройти некоторое время, хотя бы несколько мгновений, чтобы глаза привыкли к полумраку. И только тогда можно приступить к разбору человеческих судеб, одной за другой, здесь и там, строчка за строчкой.
А пока еще несколько слов о старике Симоновиче, который как раз только что вышел и направился за ту часть здания, где находился кинозал, в бывший внутренний дворик отеля «Югославия», а позже – летнюю веранду «Сутьески». Жил он совсем близко от места работы: тридцать шагов под крышей веранды, и вот уже всегда лишь прикрытая железная дверь, потом еще шагов десять вправо, где к задней части кинозала был пристроен его дом. Официально – кладовка для метел, щеток и всякого расходного материала. Неофициально – временное решение квартирного вопроса для Симоновича. Пространство, площадь которого была результатом математической операции умножения неполных двух метров ширины на почти четыре метра длины. Правда, слова «результат» и «математическая операция» в данном случае звучат слишком громко. Симонович никогда не забудет тот день: 1 сентября 1939 года, когда его приняли на работу билетером, ключ от кладовки ему из рук в руки передал лично арендатор большого зала отеля для танцев и концертов, основатель и владелец меньшей доли в фирме «Урания», одновременно управляющий и заведующий репертуаром, а при этом и руководитель технической части и советник всех вышеперечисленных должностных лиц, плюс ко всему киномеханик и настоящий господин – Руди Прохаска. Он сказал:
– Что, парень, подходит? Знаю, тесно, но зато квартплату платить не надо, можешь пользоваться, пока не найдешь что-нибудь получше.
Однако Симонович никогда ничего получше не нашел. Грянула Вторая мировая война, правительство эмигрировало, начались расстрелы в отместку за сопротивление, потом бессмысленные англо-американские бомбежки, потом пришло освобождение и опять расстрелы, тоже в отместку за сопротивление, «Урания» стала общенародной собственностью, то есть общественным предприятием по прокату кинофильмов «Сутьеска», и все это время Симонович продолжал жить в своей квартире-кладовке.
Он не жаловался. У него была дверь. Было окно. Правда, очень маленькое и почти под потолком, ему приходилось подпрыгивать, когда он хотел глянуть в него. Было место, чтобы подвесить гамак, в котором он спал. Была печка по прозвищу «королева печей». И к ней труба со всеми коленами. Со временем всего скопилось даже слишком много – топор, нож, табуретка, та, которая табуретка, вторая табуретка, та, которая столик, электроплитка, кастрюлька, ложка, вилка, глубокая тарелка, и, представьте себе, – еще и мелкая… а носков, белья, рубашек, этого было сколько хочешь, он «роскошествовал», по пять дней мог ничего не стирать… Слава богу, из одежды ему ничего больше и не требовалось. Тем более что с самого начала у него была униформа.
Руди Прохаска уже осенью 1939 года за счет фирмы «Урания» заказал для молодого Симоновича брюки и пиджак. Кроил их лупоглазый Красин, лучший портной города. Вышеупомянутый Красин, когда Прохаска показал ему фотографию элегантно одетого кинобилетера во французском журнале Tout-Cinéma, выкатил глаза еще больше. И сказал:
– Нет проблем, господин Руди. Будет точно так, как здесь, вот только в покрое разберусь!
После чего некоторое время так страшно хлопал глазами, что было страшно, сможет ли он когда-нибудь остановиться, однако, оценив профессиональным взглядом, что необходимо для пошива, в журнал он больше не заглядывал. Костюм получился точно таким, как на иллюстрации. Включая красные нашивки на рукавах и брючные лампасы. Плюс к этому – плащ-накидка с медными пуговицами! Плюс к плюсу – фуражка, отделанная золотым шнуром!
Портного Красина расстреляли немцы в октябре 1941 года. Рядом с кралевской железнодорожной станцией за несколько дней было уничтожено около двух тысяч человек. Даже тогда, на месте казни, Красин до последнего момента, пока не раздалась команда стрелять, рассматривал форму построенных солдат. И только шире раскрывал и без того огромные глаза: какой великолепный покрой, какое гармоничное единство! Ему было просто жалко, что он не может выйти вперед и подойти к ним ближе, чтобы разобраться, как заделана кромка.
Потом, вскоре после национализации кинотеатра, Симоновичу велели униформу больше не носить – какая-то она салонная, как на манекене, с буржуазным душком. Беседу с ним проводил некий Щурик, кадровик, не то гражданский, не то военный. Такое прозвище ему дали потому, что он невероятно много курил и из-за вечно окружающего его облака дыма всегда щурил глаза. Однако, не дай бог, чтобы Щурик предложил тебе воспользоваться его портсигаром и зажигалкой, это означало: конец, выкуривай последнюю – и на расстрел.
Итак, Щурик сначала молча выдымил две сигареты. Он давал огоньку добраться до самых его губ, создавая у «собеседников» впечатление о себе как о человеке, который ни перед чем не остановится, пока до самого конца не сделает то, что и собирался сделать. На Симоновича, который все это время стоял перед его столом по стойке «смирно», он, считай, и не глянул. Симонович же испуганно разглядывал кабинет, насколько дым позволял это сделать. Видно было немногое: пепельница с монограммой «ОЮ», наполненная окурками и пеплом… зловещий портсигар и бензиновая зажигалка… пишущая машинка и револьвер, вроде бы на предохранителе… портреты Тито и Сталина, улыбающиеся, первый загадочно, второй по-отечески… Потом из облака дыма прозвучало:
– Должен тебе сказать, у нас теперь, так сказать, серьезное государство.
После этого Щурик выкурил подряд еще две сигареты. И снова из облака дыма прозвучало:
– А это означает, что вот это, здесь, не какой-нибудь монархический парад или оперетта, или тому подобное.
Чтобы подвести итог, Щурику потребовалось еще две сигареты:
– Скажешь на складе, что я сказал выдать тебе рабочий халат, в количестве одна штука! И еще им скажи, что я сказал тебе подписать расписку… А сейчас ты, скажем так, свободен… Но сперва отдышись, посиди немного на скамейке в коридоре, не хочу, чтобы ты на улице упал в обморок…
И крикнул:
– Коста, заводи следующего! И выбрось окурки!
В кабинет вошел молодой человек в форме, за ним – бывший домовладелец Ягодин, бледный, лицо покрыто капельками пота. Щурик потребовал от Косты пепельницу побольше, потому что дело Ягодина покрупнее предыдущего. Потом стал постепенно добавлять:
– Может, и господин Ягодин… ну, скажем, закурит… или еще лучше… угощайтесь, Ягодин… заткните ее сразу за ухо… а там посмотрим… Я бы не отказывался на вашем месте… какая разница, курите вы или не курите… да это для вас и не табак… это для вас, скажем так, лишние пять минут жизни…
В 1948 году, услышав, что Тито сказал Сталину свое историческое «НЕТ!», кадровик Щурик машинально схватился за сигареты, затянулся, закашлялся и умер на месте. Избежав тем самым ареста и отправки в концлагерь на Голом острове.
Симонович никогда не жаловался – ни молодым, ни позже, когда состарился. Сначала он долгие годы ходил мыться в общественный душевой павильон, но в начале шестидесятых переделал для своих гигиенических нужд одну из кабинок туалета, предназначенного для посетителей летней веранды «Сутьески». Установил там душ. Чего еще желать?!
Примерно в то же время, то есть когда он начал чувствовать бремя лет, Симонович приобрел лесенку, и теперь ему не нужно было подпрыгивать, когда он хотел бросить взгляд на то, что творится за окном. Господи, лесенка, какое же это грандиозное изобретение! Летаем в космос, а лесенку забыли. Стоит сделать шаг и встать на вторую перекладину, сразу больше видно. Встанешь на третью – и можно сколько угодно любоваться через окошко на осенний или зимний день.
А в первые же дни весны – на воздух! Квартира-кладовка была единственным помещением, выходившим на летнюю веранду кинотеатра, и Симонович, когда не было сеанса, в полном одиночестве наслаждался несомненно самым большим двором в центре города. Ха, в его распоряжении было около трех сотен раскладных стульев. Он мог пригласить в гости больше людей, чем глава городской власти. А как билетер с многолетним стажем он действительно был знаком с гораздо большим числом жителей, чем все главы городской власти, вместе взятые. Однако ввиду природы своей работы он избегал тесного общения с посетителями кинотеатра. Опасался, что слишком большая близость может в каких-то обстоятельствах заставить его отступить от принципа беспристрастности.
– А принцип беспристрастности – это первый из всех принципов, которым должен следовать билетер! – еще давно предупредил его киномеханик Руди Прохаска, в тот раз в качестве управляющего. Со всеми вежливо, но со всеми и строго. Это не мое дело, кто где и кем работает, кто начальник, кто полицейский, а кто бывший заключенный. Перед дверью в кинотеатр все равны, и каждый должен задуматься, спросить себя, а достоин ли он этого великого искусства, представителем которого здесь являюсь я! А теперь и ты!
Трудности, однако, начались в семидесятые годы, когда летнюю веранду кинотеатра «Сутьеска» признали нерентабельной и закрыли. После этого на всей ее территории практически остался один только Симонович. Прежде всего потому, что никто не знал, что делать с площадкой позади бывшего отеля – без доступа с улицы ее нельзя было использовать для строительства или другого сулящего доходы назначения. Рассмотрение вопроса городскими урбанистами тянулось и тянулось, а Симонович тем временем, никого не спросив, убрал с летней веранды складные стулья, аккуратно сложив их в одном из углов двора, а потом собственными руками, с помощью десятикилограммового лома целых два года пядь за пядью разбивал бетон, и на место вынесенных обломков приносил мешок за мешком садовую землю и сажал овощи и цветы, а кое-где и деревца.
Никто не говорил ему делать это, но никто и не сказал прекратить странное занятие. Никто не сказал ничего, хотя перешептывались:
– Разбивать бетон, когда никто его не заставлял?!
– Мешки с землей таскать все свободное время?!
– Копать ямы для деревьев на чужой земле?!
– Наверняка он что-то задумал!
Очень быстро стало видно, что именно задумал Симонович. Летняя веранда утопала в зелени. Зрели овощи, цвели цветы. Да и деревья росли неплохо. Сосенки и елочки пока еще были низкими, березы чуть повыше, а три ивы уже давали тень, достаточную для целой семьи, хотя было ясно, что старик Симонович никогда не женится. Он жил в восьмиметровой квартире-кладовке с двором в более чем две тысячи квадратных метров. Точнее, не с двором, а садом. Официально ничего из этого ему не принадлежало. А к чему холостяку свидетельство о собственности или какое-то решение?! Кому он эту собственность оставит?! Жены и детей у него нет, нет ни собаки, ни кошки, есть только одна птичка, да и та старше его, возможно, ей уже лет сто – следовательно, документ о правах на эту недвижимость ему не нужен, достаточно того, что его не трогают, потому что эта летняя веранда действительно никому не нужна.
Но это только вначале, пока веранда кинотеатра была запущенной. Кроме того, если бы Симоновича выселили из кладовки, то по закону власти должны были бы позаботиться о жилище для него. А он вот-вот уже выйдет на пенсию, и на основании трудового стажа у него будет максимальное количество баллов, так что в очереди на квартиру он сразу же попадет на первое место. Так считалось до тех пор, пока все в общественном предприятии по прокату кинофильмов не получили государственные квартиры, в основном двухкомнатные, в новостройках, причем кое-кто сумел эти двухкомнатные обменять на трехкомнатные. И тут посыпались заявление за заявлением:
– Пользуется общественной землей, а я мучаюсь в шестидесяти квадратных метрах!
– У него настоящий сад на общей территории, а я у себя на балконе и белье толком сушить не могу!
– Он разживается за счет общества, а нам ничего не досталось, чем нас обеспечили?
Вот, предположим, кто-то спросит:
– Хорошо, вы хотите иметь двор площадью в две тысячи квадратных метров?
Ответ бы был:
– Самое оно для приличной жизни!
Но, предположим, спросивший продолжает:
– При том, что квартира в этом дворе меньше восьми метров…
Ответ бы был:
– Да вы с ума сошли! Мне же где-то жить надо, я вам не кто-нибудь!
Поэтому все были против Симоновича только в принципе. А в деталях с ним никто не захотел бы поменяться.
Старого билетера Симоновича все это задевало. Ведь он никому не запрещает заходить на бывшую террасу. Он не закрывает на замок двустворчатую калитку из кованого железа. Он не утверждает, что это его сад. Он даже расставил особым образом три десятка раскладных стульев, имея в виду, что каждый желающий посидеть сможет увидеть что-то совсем особенное: курчавую голову капусты, желтое темя хризантемы, настурцию, которая переливается через край старой синей кастрюльки в красный горошек, коричневатый хохолок молодой ели… Но напрасно! Сюда никто никогда надолго не заходил, только заглядывали, чтобы потом поумничать:
– Французские парки гораздо красивее. Культивированные. Там есть порядок. А здесь не поймешь, то ли сад, то ли огород…
Старого билетера Симоновича все это задевало. Он был подавлен. Подумывал о пенсии. Равнодушно надрывал билеты. Предчувствовал, что ему здесь недолго осталось. И пользовался каждой свободной минутой, чтобы заглянуть в свой сад. В то воскресенье, в начале мая, день был прекрасным. Светлым. Нежаркое солнце было ласково ко всем. Симонович не выдержал и как только задернул штору из тяжелого темно-синего плюша, отправился посмотреть, чем занимается растительный мир в его саду, что поделывает его птичка.
– Птица! – позвал он, войдя во внутренний двор бывшего отеля «Югославия».
У птички было имя, но билетер по определенным причинам избегал его использовать.
– Птица! – шагал Симонович по саду.
Что-то зашуршало в ветвях ивы, птичка любила играть с ним в прятки, она была то там, то здесь.
– Птица!
Послышался шорох крыльев, какое-то маленькое создание опустилось Симоновичу на плечо. Но о птичке с загадочным именем – позже. Мы еще ничего не знаем о том, кто и где сидел в зале кинотеатра «Сутьеска». Хотя фильм, вероятно, уже давно начался.
Как всегда, в первом ряду восседал товарищ Аврамович, когда-то видный партийный деятель Союза коммунистов. В середине семидесятых годов он потерял все свои должности, и не потому, что с высокомерием относился к подчиненным, и даже не потому, что выказывал низкопоклонство перед начальством, а потому, что на каком-то решающем, весьма важном заседании «сбился с пути», то есть не сумел правильно выбрать. Фракцию, фракцию, которая победит. Дело в том, что тогда он во время перерыва слишком увлекся обедом в ближайшем ресторане для руководящих работников (великолепные отбивные по-охотничьи и салат из свежих овощей всего за два динара), из-за чего упустил момент, когда изменилось соотношение сил противостоящих сторон. Таким образом, вернувшись в конференц-зал, он допустил просчет и проголосовал за обреченную на неудачу оппозицию.
И хотя с тех пор его никто никогда не приглашал ни на какие заседания, старая привычка усаживаться слева в первом ряду сохранялась и проявлялась у товарища Аврамовича всегда, когда он посещал и смертельно скучные литературные вечера, и концерты, и творческие встречи, и даже киносеансы в «Сутьеске». Несмотря на то, что в последнем случае с такого расстояния, всего три метра, было совсем ничего не видно. Но товарищу Аврамовичу это нисколько не мешало. Он, как некогда и на серьезнейших партийных сборищах, в основном подремывал с блаженным выражением лица. Время от времени, примерно раз в пятнадцать минут и тоже по привычке, смело поднимал правую руку, словно голосуя за что-то важное.
Совершенно неосознанно товарищ Аврамович «тянул руку» и в других жизненных ситуациях: прогуливаясь по городу или по парку, торгуясь на рынке, читая газеты, сидя перед телевизором, попивая кофе на террасе кафаны, даже нежась в супружеской постели и даже в церкви Святой Троицы после того, как жена несколько недель уговаривала его присутствовать при крещении ребенка одного из близких членов семьи. Аврамович в конце концов согласился только ради сохранения хороших отношений в семье, основной ячейки общества. Оделся получше, сунул в верхний кармашек пиджака все свои девять шариковых ручек… Однако в церкви все пошло наперекосяк. Может быть, товарищ Аврамович действительно так думал, а может быть, просто хотел быть любезным, но отец Дане не поверил своим ушам, когда он, похлопав его по плечу, одобрительно сказал:
– Вижу у вас на стенах и на своде много портретов предыдущих руководителей…
Старый священник аж закашлялся. Но стоило начаться обряду, как он едва не выронил из рук Священное Писание и был вынужден сказать:
– Послушайте! Да, да, вы… Опустите руку, вы же находитесь в доме Господнем.
Аврамович после рассказывал, что остался совершенно неудовлетворен процедурой крещения, не было обсуждения повестки дня, никто не вел протокол, на собрании преобладал религиозный тон… Правда, заключительный пункт не вызвал его нареканий, праздничный обед в доме близкого родственника прошел успешно, Аврамович за столом был главным оратором:
– Не положите ли мне еще немного окорока!
Товарищ Аврамович не понимал, что такое религия, а наука не понимала, что такое товарищ Аврамович. Доктор Миле Маркович по прозвищу Граф, терапевт, блестящий диагност, не мог на него надивиться, он говорил, что медицине неизвестно самопроизвольное сокращение сразу стольких групп мышц.
– Ну-ка, давайте еще раз… Поднимите… Опустите… Поднимите… Достаточно… Очень хорошо, реагируете адекватно… Послушайте, хватит, больше не надо, можете одеваться… Вы даже не представляете, сколько усилий требуется, чтобы произвести это движение: плечевые, плечелучевые и кистевые мышцы… дельтовидная мышца, двуглавая и трехглавая мышцы плеча, длинный лучевой разгибатель кисти, длинная мышца, отводящая большой палец, короткий разгибатель большого пальца, тыльная межкостная мышца, сухожилие разгибателя мизинца… Не буду перечислять дальше! Товарищ Аврамович, скажу вам только одно: когда вы это делаете, я имею в виду, когда голосуете, вам приходится задействовать более шестидесяти мышц. Не говоря уже об остальных органах… – тут доктор Миле-Граф постучал себя по виску.
– А какие это «остальные» органы вы имеете в виду? – язвительно спросил Аврамович.
– Не волнуйтесь… – продолжал доктор Миле-Граф. – Во-первых, от этого не умирают. Во-вторых, вам обязательно нужно показаться неврологу. В-третьих, я дам вам направление и к ортопеду… Хотя уверен, мои коллеги скажут вам то же самое: это непроизвольное движение инициируется непосредственно вашим позвоночником. Скажите, а не было ли у вас не так давно какого-нибудь ущемления нерва или травмы? Может быть, вы слишком низко или резко наклонились? Только имейте в виду, что для получения инвалидности этого недостаточно.
– Я никогда не сгибаюсь! – выкатил грудь Аврамович, все еще в нижнем белье.
Он так и не послушался совета терапевта Миле Марковича, не стал показываться специалистам. Раз ничего страшного нет. От такой болезни не умирают. И даже наоборот, это доказательство того, что, «голосуя», он жил совсем неплохо.
В тот день, как обычно, во втором ряду расположился известный городской пьянчуга, некий Бодо, запасшийся двумя бутылками пива, половиной буханки хлеба и несколькими кусками салями «Альпийская». У него была привычка, сидя в зрительном зале, как следует подкрепиться, залить еду соответствующим количеством алкоголя, затем громко рыгнуть, потом зевнуть, а после этого ритуала надеть дешевые солнечные очки и тут же заснуть сном праведника, не обращая ни малейшего внимания на то, что происходит на экране.
За билет он никогда не платил, старик Симонович позволял ему проходить просто так, это было своеобразное «персональное разрешение на вход», которое Бодо считал своей неотъемлемой привилегией (правда, вечно печальный билетер Симонович поступал так прежде всего из профессиональных соображений. Это был один из способов на глазах у всех вернуть пошатнувшуюся уверенность в могуществе билетера, доказать, что на самом деле от человека этой профессии зависит больше, чем это принято считать в последнее, новое время).
У Бодо, закоренелого алкоголика, которого социальные службы не раз направляли на принудительное лечение, по всему городу было несколько «баз», а в кармане – план с точным обозначением расположения «имеющихся на данный момент средств корректировки действительности». Выглядел план приблизительно так (особо подчеркиваю слово «приблизительно», чтобы кто-нибудь не вообразил, что указанные «средства» все еще находятся на своих местах, и не трепал бы себе нервы, безуспешно пытаясь их отыскать):
– три кружочка – три бутылки розового из Трстеника, в городском парке, под плитой памятника погибшим партизанам (доступны в любое время, за исключением моментов возложения венков в дни государственных праздников);
– один квадратик – бутылка настоянной на полыни «стомаклии» в бачке мужского туалета, на втором этаже поликлиники, где находились кабинеты психотерапевтов и психиатров (сестры в регистратуре не верили собственным глазам: направляясь к вызвавшему его специалисту, Бодо двигался «по вектору», а возвращался «по амплитуде»);
– трапеция – фляжка «влаховца» в пыльной живой изгороди из буксуса возле здания МВД (поэтому Бодо, когда его сажали на несколько суток за пьянство, всегда добровольно вызывался ухаживать за растениями, хотя иногда его арестовывали и трезвым, просто за весеннюю стрижку кустов);
– прямоугольник – некоторое количество холодной ракии в бутылке, опущенной в окно измерительного колодца городской водокачки, недалеко от водной станции с байдарками, там, где лестница выходит к реке (причем эта ракия была мягкой и не такой крепкой, как обычно, так сказать, «спортивный вариант»);
– бесчисленные треугольники – спрятанные по всему городу стограммовые «мерзавчики»…
Оставалось только беззаботно передвигаться от одной точки к другой.
Сразу за Бодо, в третьем ряду, в центре, съежился некто Вейка, бездомный, в любое время года облаченный в широченный плащ-болонью. Всякий раз, когда народные дружинники останавливали его для проверки документов и высокомерно интересовались местом жительства, он отвечал:
– Как это где? А глаза у тебя есть? Не видишь разве, я живу в плаще! Номер XXXL. Вместительный, пять удобных карманов, высокий воротник, не промокает.
Между прочим, этот Вейка был легким, как перышко. В нем, похоже, и пятидесяти килограммов не было, и то, если взвешивать на оптовых весах, которые чаще показывают в пользу перекупщиков. Он покидал улицу, стоило дрогнуть хоть одному листику на окружающих площадь старых липах. Дело в том, что он панически боялся, как бы его не унесло ветром – туда ли, сюда ли, куда-нибудь далеко, откуда он не сумеет вернуться. Должно быть, поэтому в карманах его болоньи всегда лежали пригоршни мелочи. Чтобы всегда иметь балласт, он никогда не брал милостыню бумажными деньгами, только монетами, ценя в них не номинальную стоимость, а вес. Кроме мелочи, его карманы постоянно хранили несколько клубочков красной шерсти. Нитка одного из них обязательно была продернута через петлю на отвороте плаща и завязана мертвым узлом. Рыболовную леску и другие пластиковые разновидности веревок он презирал и был уверен, что красная шерсть защитит его от сглаза.
Прислушиваясь к каждому шороху, шарахаясь от любого чиха или глубокого вздоха, Вейка все время старался где-нибудь укрыться; показывая на небо, он всем доверительно повторял:
– Хотите – верьте, хотите – нет, но кто-то, может, американцы, а может, и русские, там, наверху, поднял засов и открыл дверь, а может, окно, а может, заслонку дымохода, откуда я знаю, что именно… Чувствуете, что прямо из космоса ужасно дует? Вот так дует, проветривает, а в один прекрасный день этот космический сквозняк всех нас и сдует, унесет как сухую солому.
Вот таким был Вейка, а четвертый ряд, словно по неписаному закону, принадлежал ромам. Или, как их тогда называли, цыганам.
В тот раз их было всего двое – Гаги и Драган. Чтобы хоть как-то различать их, следовало знать, что настоящее имя Гаги было Драган, а у Драгана имелось прозвище – Гаги. Первый Гаги, тот, что немного постарше, был неграмотный, так что второй Гаги всегда читал ему то, что написано мелкими буквами в титрах, ну да, там, внизу…
Но учитывая, что и младший из них не особенно ладил с азбукой, а написанные внизу диалоги сменялись быстрее, чем ему удавалось их прочитать (кстати, иногда их было почти не разобрать, поскольку густо набитые буквы выглядели изрядно полинявшими), он пускался в довольно вольную импровизацию, добавляя от себя то, что не было сказано. Через четверть часа Драган увлекался настолько, что трактовал реплики исключительно по собственному усмотрению. Постепенно все больше и больше воодушевляясь. Просто удивительно, как может преобразиться одна и та же история в зависимости от надежности посредника. Единственное, чего не любил Драган, так это смотреть с Гаги отечественные фильмы. Тут у него не было простора для творчества, для размаха. Тут каждый говорил ровно то, что произносил.