Купель Императрицы

ЭПИГРАФ

«О, горе вам, проклятый род!

Забудьте небо, встретившись со мною!

В моей ладье готовьтесь переплыть

К извечной тьме, и холоду, и зною…»

Данте Алигьери

I. Боевое крещение

Врата ада дрогнули, разверзая свою черную пасть. Налегая обеими руками, Харон неутомимо орудовал рычагом, приводя створы в движение; и только тяжелое дыхание, приглушенное маской, выдавало в нем преклонный возраст. Ворота – зазеленевшие сверх уровня воды, с буграми потусторонних вмятин и шрамами сварки – казались исполинской стеной, отделяющей ограниченный, но понятный мне мир от бездны неизвестности. Седые испарения, вкрадываясь из-за ворот, обволакивали наши тела, по пояс поглощенные темными водами. Даже через плотный прорезиненный комбинезон и теплое исподнее я почувствовал, что вода за воротами холоднее, нежели в чистилище. Свет от налобного фонаря, проскальзывая между створами, рассеивался и терялся в непроглядной мгле. Первородный страх пред лицом неизведанного и томительное ожидание ускорили мое сердцебиение и участили дыхание. Я поежился, поправляя лямки кислородного баллона, с непривычки осязаемо давящие на плечи.

– Довольно! – хрипло выдохнул Харон.

Расстояние между створами было достаточным, чтобы проскользнуть между ними. Я перевел взгляд на своего провожатого.

– Не свети в глаза! – закрываясь ладонью, пробурчал тот. – У нас будет час, плюс-минус минут двадцать – зависит от расхода кислорода. Так что, не суетись там: дыши ровно и ритмично. И помни: что бы ни случилось, сохраняй спокойствие!

Харон выдернул рычаг из разъема в стене, указал им на разверстую металлическую пасть и прохрипел:

– Я – следом.

Согнув руки в локтях, дабы не загребать воду и не касаться клубящейся дымки, я шагнул к воротам. Толща воды и склизкое дно сковывали движения. Упершись ладонями в створы, я через перчатки ощутил леденящую поверхность металла. Мне потребовалось несколько вдохов, прежде чем я решился просунуть голову между створ и заглянуть внутрь: взгляд с трудом различал неясные формы в бесконечно-темном пространстве, подернутом белесым маревом, а уши, прикрытые капюшоном комбинезона, улавливали мерное металлическое позвякивание и звуки капели. Пары углекислого газа, вырываясь из клапана моей маски, приобрели видимые очертания.

– Иди же, – Харон слегка подтолкнул меня. – Как войдешь, отступи вправо.

В точности выполнив указания Харона, я освободил ему путь. Он ступил внутрь быстро и уверенно, передал мне рычаг и указал на стену за моей спиной:

– Закрывай!

Рычаг с лязгом вошел в разъем запорного механизма, и гулкое металлическое эхо разнеслось по окружающей нас мгле. Работать рычагом оказалось труднее, чем мне виделось в движениях Харона. Створы ворот будто бы противились смыканию. Каждый возврат и подъем рычага давался мне на пределе сил. Наконец, издав жуткий скрежет, ворота сомкнулись. Эхо угасло. Я хотел выдернуть рычаг, но Харон остановил меня и поманил за собой. Сделав несколько шагов и поравнявшись с ним, я последовал взглядом за лучом его фонаря. Теперь, переведя дыхание, не суетясь и вглядываясь, я мог разглядеть это циклопическое сооружение.

– Вот она – дворцовая тайна! – негромко, но торжественно произнес мой провожатый. – Наше спасение и наша каторга!

Фонари выхватывали из темноты кольцо необъятных стен: кирпичную кладку – местами подернутую чернеющими потеками грунтовых вод – и редкие фрагменты некогда роскошной мраморной отделки; а высоко над нашими головами терялся во мраке бесконечно-далекий свод купола.

– Предвидение Екатерины Великой и прозрение Александра Благословенного! – также торжественно продолжал Харон. – Яблоко раздора и обетование мира!

А по другую сторону от нас, словно ряды римского амфитеатра, из воды поднимались беломраморные ступени, местами утратившие свою целостность и увенчанные громадой мраморного трона; по обе стороны от него тянулись причудливые емкости, медным блеском отражавшие свет наших фонарей и поражавшие размерами и хитросплетением труб; а справа, над водой, – виднелись останки двух величественных, симметрично расположенных лестниц, плавной дугой шедших по направлению друг ко другу и когда-то, вероятно, сходившихся в единый марш, – арочные проемы над лестницами были заложены грубой кирпичной кладкой; и там же, у подножия лестниц, белело нагромождение изломанных мраморных глыб.

– Купельная лестница, – пояснил Харон, увидев направление моего фонаря, – сокрытая от лика истории.

Харон шагнул вперед и повлек меня за собой. Его луч заскользил к центру водной пучины, подернутой молочной поволокой. Там, разделяя воды гранитным кольцом, возвышалась внутренняя чаша колодца: идеально гладкая, четырех или более метров в диаметре, изнутри окаймленная темным, но по-прежнему блестким металлом.

– Серебряная чаша! – Харон обвел кольцо светом фонаря. – Грааль мудрости и геенна безумия!

В твердости его голоса и в выверенности фраз слышалось, что эти слова он произносил уже не единожды, посвящая в мистерии дворцовых подземелий моих немногочисленных и до срока почивших предшественников:

– Источник живой воды и гибельная утроба! К ее тайнам способны прикоснуться лишь избранные. Ее откровения могут испить лишь обрекающие себя на забвение и вечное заточение.

Один за другим в моей голове рождались вопросы, требуя незамедлительного оглашения; но памятуя о предупреждении Харона: «Вопросов не задавай, все откроется в должное время», я покорно внимал его словам. Он направил луч фонаря на звенья массивных цепей: поднимаясь из воды в центре чаши, цепи взмывали высоко под свод колодца, откуда, расходясь по трем сторонам, спускались и обвивались вокруг гигантских металлических катушек, напоминавших корабельные кабестаны, водруженные на гранитные постаменты над водой.

– Здесь заключено проклятие Надежды! Потеря Фортуны! Спасенье Невы!

Харон говорил загадками, будто раскладывая передо мной разрозненные фрагменты мозаики:

– Более двух сотен лет тому…

Внезапный и резкий лязг цепей оборвал речь Харона. Мы замерли на месте. Цепи натянулись и задрожали в неистовом напряжении, будоража воды чаши. Я скользил лучом фонаря вверх и вниз по цепям. Влага, скопившаяся на звеньях, дождем обрушилась в воды колодца, взметнув клубы испарений с ее поверхности. Мое сердце, как пришпоренный скакун, рванулось с места в карьер. Я кинул взгляд на Харона: он движением руки остановил меня, предвидя мое желание броситься обратно к воротам. Пары углекислого газа безостановочно вырывались из клапана моей маски: ее стекло начало запотевать. Я смотрел то на Харона, то на цепи, слыша их жуткое лязганье и не представляя, какая титаническая сила может приводить их в движение. Казалось, напряжение кабестанов, удерживающих цепи, достигло своего предела, и те вот-вот будут с корнем вырваны со своих постаментов. Харон схватил меня за лямки баллона и встряхнул.

– Что бы ни случилось, сохраняй спокойствие! – повторил он.

Стараясь взять дыхание под контроль, я мысленно проговаривал: «вдох… выдох…». Устремив все свое внимание на цепи, я не сразу заметил, что вода вокруг чаши пришла в движение, и ощутил это лишь тогда, когда осознал, что прилагаю усилия, чтобы противостоять ее напору. Стелющиеся по воде испарения тронулись вслед за потоком, вращаясь вокруг чаши в замкнутом круговороте. Скорость и напор воды набирали силу.

– Решила начать красиво?! – вопрошая, крикнул в сторону чаши Харон.

Не в силах долее молчать закричал и я, хватая его за плечо:

– Что происходит?!

И в тот же миг чаша наполнилась тяжелым, глубинным стоном, пронизывая меня с головы до пят. Стены колодца многократно приумножили этот нечеловеческий вопль, затмивший лязганье цепей и переходящий в жуткое рычание, сдавленное водой. И я забыл, как дышать. Харон прильнул стеклом своей маски к моей и произнес:

– Она знает, что ты здесь!

Не медля более ни секунды, он бросился к воротам. Решив, что наша безумная аудиенция завершена, я ринулся следом, но Харон лишь выдернул рычаг из запорного механизма и крикнул что было сил:

– Наверх! – его голос тонул в грохоте цепей и в нарастающем рокоте воды. Харон указал на ступени амфитеатра. – Быстро!

Продираясь через набирающий силу поток, я заметил, что уровень воды понизился, и теперь она едва закрывала наши колени. Вслед за своим провожатым я поднялся на ступени и обернулся: вопреки всем законам физики, обезумевший круговорот не оттеснял воды к стенам колодца, но собирал их вокруг чаши, взбираясь на нее.

– Стену возводит, сука! – выругался Харон.

После возвышенных и полных таинства изречений, эта его фраза, приземленная и неприкрыто грубая, резко полоснула по ушам, но на вопросы уже не было сил. Я жадно глотал воздух, не в силах оторвать взгляда от этого адского хоровода: взбираясь все выше, черный поток образовывал вокруг чаши водяной столб, необъяснимым образом удерживая постоянную ширину. По мере его роста дно колодца обнажалось все больше. Харон дернул меня за руку:

– Сюда!

В стене, за высокой спинкой мраморного трона, располагались еще одни ворота, также требовавшие физической работы.

– Открывай! – скомандовал Харон, установив рычаг.

Я работал как одержимый. Створы, не особо уступавшие размерами предыдущим, открылись легко. Мой фонарь высветил помещение, набитое всевозможными инструментами и орудиями: гарпунами, острогами, сетями и бог весть чем еще, как будто заготовленным для морской охоты.

– Надо торопиться! – надрывал связки Харон. – Не думал, что она очнется так быстро!

Из этого китобойного арсенала он выудил какое-то громоздкое железное орудие – с виду древнее, как сам Харон, и давно не знавшее чистки – снабженное деревянным оружейным прикладом и металлическим барабаном, схожим с револьверным, но в разы крупнее.

– Это – Батька! – крикнул Харон, бросая его мне в руки.

– Какой к черту батька?! – закричал я, ничего не понимая.

– Слушай, – сам не слыша меня, продолжал Харон, – с таким раскладом мы долго не протянем! А пока она закрыта, я не смогу ее усыпить!

– Да кто – она?!

Харон вывел меня из-за трона, и я едва не выронил орудие из рук: неистово вращающийся столб воды – разрезаемый цепями, но не теряющий формы и силы, – теперь походил на сюрреалистичную, дьявольскую карусель и достигал свода колодца. С вершины амфитеатра казалось, что на дне, вокруг чаши, воды не осталось вовсе.

– Соберись, Парень! – Харон снова встряхнул меня за лямки баллона, словно за грудки. – И бегом вниз!

– Ты рехнулся?! – заорал я, вырываясь из его хватки.

– Здесь – спусковой крючок, – Харон проводил инструктаж, не обращая внимания на мои протесты, – жмешь и держишь, пока не зарядится. Держи крепко! О готовности сообщит индикатор: загорится – отпустишь крючок. Целься в основание!

Харон вытянул руку, пальцем указывая на место, где стена воды смыкалась со дном колодца.

– Да упрись хорошенько! Отдача будет дай боже! Вакуумный удар, Парень! Ну же, вперед!

Сам Харон бросился к одной из медных емкостей подле трона и принялся управлять какими-то рычагами. Мощь водяного торнадо повергала меня в ужас. Я все еще мялся на месте, не решаясь спуститься хотя бы на одну ступень.

– Пошел, мать твою! – рявкнул из-за спины Харон.

Выйдя из ступора и не раздумывая долее, я сбежал по ступеням и спрыгнул на дно колодца; кислородный баллон больно ударил в спину. Сделав несколько шагов по черно-зеленой жиже, я принял стойку стрелка и взял Батьку на изготовку, прицелился и нажал на спусковой крючок: барабан со скрипом пришел в движение, производя звук разгоняющейся роторной сирены. Его вращение ускорялось, с каждой секундой усиливая и меняя звук орудия: сперва – низкий и тяжелый, затем – ровный и певучий, и наконец – высокий, тонкий, сводящий скулы. Двадцать… тридцать секунд ожидания… Барабан вращался уже с такой скоростью, что зрение отказывалось фиксировать его движение. Минута… Руки онемели и спина затекла, будто я простоял в таком положении целую вечность. Не сдавался и водяной столб, ускорявший свое вращение и казавшийся теперь плотной, зеркальной стеной. Сгустившиеся испарения взвились туманом под свод колодца и нависли надо мной тяжелыми тучами. Бешено лязгали цепи и скрипел металл кабестанов. Вой Батьки стал невыносим: он будто бы терял голос, но вместе с тем истончался и выедал мне мозг. Меня проняла крупная дрожь и уши сдавило болью. Держась из последних сил, я взвыл сквозь стиснутые зубы. И тогда, не снижая оборотов, Батька «закашлялся» и смолк: на мгновение абсолютно все звуки вокруг меня исчезли и зажглась лапочка индикатора. Я разжал палец… Отдача была такой силы, что я едва устоял на ногах, проскользив по склизкому дну колодца до ступеней амфитеатра. Основание торнадо вздулось, как гигантский пузырь, и тотчас же схлопнулось, обнажая гранит чаши. Водяной столб, теряя форму, словно истончившаяся глина на гончарном круге, грузно осел вниз. Приливная волна накатила тараном и швырнула меня на ступени. В глазах потемнело… и явь перестала существовать.

II. Посмертие

Дул штормовой ветер перемен. Строй одной страны безвозвратно рушился, строй другой – шагал еще не в ногу. Страна жила законами военного времени, и приговор по моему политическому делу сошел на меня подобно лавине – гулко и беспощадно: «Расстрел! Решение суда обжалованию не подлежит!».

Последняя бессонная ночь в одиночке: сожаления о бездарно прожитых годах и о том, чему уже никогда не суждено сбыться, раскаяния в причиненной боли и обидах, – и прощение нанесенных мне, и тлеющая надежда на то, что кровный долг будет выплачен не ценой моей жизни. Думая об обратном, лишь одна мысль успокаивала меня: если жизнь после смерти существует, значит скоро я увижусь с отцом и матерью.

Последнее утро. Последний завтрак, встававший комом в горле. Последняя сигарета, и она же – первая в моей жизни. Команда из-за двери: «Лицом к стене! Руки за спину!». Вошедшие конвоиры замкнули наручники на моих запястьях, а на голову – накинули мешок плотной ткани и затянули на шее. Под руки вывели из камеры. Я знал о коридоре смертников, о приказе идти вперед, о пуле в затылок, но не думал, что это будет вот так: в темноте. Я слышал звон ключей, лязганье отпираемых замков и хлопанье металлических дверей за моей спиной. Утренняя прохлада. Машина. Ехали, должно быть, час. Впрочем, время для меня стало тогда величиной неопределенной. Жалел я только о том, что не дали в последний раз увидеть летний рассвет, напитаться видом любимого города, невскими берегами. «Скорее бы уже!» – думал я тогда. Ожидание стало тягостным, мучительным. Остановились. Действия повторились в обратном порядке. Ввели обратно в здание. Негулкий коридор. Странный запах – не тюремный. Мяуканье и шипение кошек.

– Куда меня ведут? – спросил я, полагая, что в последний миг жизни имею право знать.

– Не разговаривать! – отрезал голос одного из конвоиров.

Череда поворотов и коридоров. Крутые ступени вниз. Лестничных площадок не было. Спускались забирая круто влево. Шли, вероятно, по винтовой лестнице. Я потерял ощущение пространства и не мог определить на сколько этажей мы спустились. Звук тяжелой скрипучей двери. Меня ввели и поставили лицом к стене: даже лишенный возможности видеть, я ощущал ее. Снова звон связки ключей, отпирание решетки – звук более легкий, его не спутаешь с отпиранием тяжелой железной двери, а еще… запахи! При отсутствии зрения мои слух и обоняние обострились. Это были… аромат кофе… запах табачного дыма и что-то… церковное… Ладан? Решетка заскрипела. На шее ослабили узел и сдернули с головы мешок. Я с осторожностью открыл глаза, готовясь к яркому свету, но его не было. Царил полумрак. Стена из красного кирпича перед глазами. Из-за спины последовала команда: «Направо!». Я повиновался, повернувшись лицом в сторону дверного проема с распахнутой решеткой. Там, впереди, было уже светлее, но глаза отказывались фокусироваться на чем-то определенном: все плыло. «Вперед!» – снова скомандовали из-за спины. Я шагнул из коридора в помещение. Решетка за мной захлопнулась. «Руки!». Привычным движением я попятился назад, упершись спиной в решетку, и просунул руки в кормушку. Заскрипели наручники и запястья получили внезапную свободу. Удаляющиеся шаги за спиной. Отпирание двери в глубине коридора. Гром захлопывания. Лязганье ключей с обратной стороны. И позади меня все стихло.

Какое-то время я стоял без движения, – потерянный, обессиленный, словно обескровленный. Комнату без окон, освещенную приглушенным электрическим светом, наполняли предметы, постепенно приобретавшие очертания в моем помутненном сознании, – зрение возвращалось ко мне. Наконец я различил зеленый абажур на витом шнуре, свисающий из-под сводчатого белого потолка и бросающий свет на круглый стол в центре комнаты; на столе, покрытом таким же зеленым сукном, – граненые графин и стакан, пепельница из толстого стекла и курительная трубка; два стула, придвинутые к столу по противоположным сторонам, а вокруг… Эта комната походила на кабинет путешественника, ученого или писателя: у стен, во весь рост, располагались книжные шкафы, теснящиеся книгами – от крохотных, до настоящих фолиантов; между шкафами размещались столы с резными столешницами: на одном – громоздились кипы бумаг, стопки газет и журналов «новый мир»; на другом, самом длинном, – ютились граммофон, сверкающий латунной трубой, бобинный магнитофон, телевизор и видеомагнитофон, окруженные пластинками, аудиопленками и видеокассетами; третий стол был отведен под старинный телеграфный аппарат, с катушкой ленточной бумаги и клавишами пишущей машинки; там же стоял зажженный ночник в красном абажуре; пространство над этим столом занимали корабельный штурвал и колокол. Над другими столами, на стенах винно-красного цвета, между золочеными подсвечниками, висели картины с морскими сюжетами. По двум противоположным углам комнаты стояли напольный глобус и высокие часы-гроб, с раскачивающимся маятником. Густой и пестрый ковер устилал пол этого уютного кабинета. На стене против меня, слева от чернеющего дверного проема, на полке стояла икона с ликом Спасителя, а под ней пламенел огонек лампадки; рядом с иконой висело кадило. И только теперь, в темноте того – другого дверного проема, я увидел фигуру человека: опираясь плечом о дверной косяк, он стоял и смотрел прямо на меня. Встретившись со мной взглядом, незнакомец выпрямился и вышел из темноты на свет. С минуту мы стояли молча, разглядывая друг друга. Это был мужчина преклонного возраста: морщинистый лоб и впалые щеки, длинный нос и глубоко посаженные глаза под седыми бровями; его лысину окаймлял полу-нимб из седых волос, переходивший по скулам в седую окладистую бороду и такие же седые, подернутые желтизной усы; на ногах – начищенные черные туфли и остро отпаренные черные брюки; на теле – белоснежная рубашка с закатанными рукавами и черный, плотно застегнутый жилет с серебряной цепочкой часов. Незнакомец буравил меня немигающим взглядом, осматривая с ног до головы и обратно. Наконец, тяжко вдохнув, он пересек комнату и подошел к книжному шкафу по левую сторону от меня.

– Подсоби-ка! – вдруг сказал он хриплым, но твердым голосом и налег на боковину шкафа плечом. – Тяни на себя.

Шкаф, водруженный на полозья и плотно забитый книгами, сдвинулся с трудом. Но после нескольких налеганий и рывков, он занял свое новое место, полностью закрывая собой дверную решетку, впустившую меня внутрь всего пять минут назад. На стене, прежде закрытой шкафом, открылась большая карта материков и морских путей, испещренная какими-то сокращениями, датами и утыканная иголками, связанными между собой пересечениями красных, синих и зеленых нитей.

– С глаз долой… – выдохнул мужчина, кивнув в сторону исчезнувшей решетки. Он указал на стул с моей стороны стола и добавил: – В ногах правды нет.

Я хотел тотчас же обрушиться на него с вопросами, но слова не шли. Только теперь я почувствовал, как пересохли мои губы и горло. Мужчина это понял. Он наполнил стакан водой из графина и протянул мне. А сам – отодвинул стул со своей стороны и присел к столу. Я последовал его примеру и только тогда одним залпом осушил стакан.

– Где я? – выдавил я из себя слова.

– Где мы! – поправил мужчина.

Достав из одного кармана жилета небольшой кисет, а из другого – спички, он взял из пепельницы трубку и принялся набивать ее табаком.

– На том свете, так сказать, – наконец продолжил он, зажег спичку и начал раскуривать трубку, выпуская дым уголком рта: – Но и вполне буквально тоже. Меня зовут – Харон.

Считав с моего лица непонимание и не дожидаясь ответного представления, он продолжил:

– Родные есть? Жена? Дети?

– Нет, – ответил я, наблюдая за его манипуляциями с трубкой.

– Оно и к лучшему. Знаю твои вопросы и тянуть с ответами не стану, – выпустив несколько клубов дыма, мужчина откинулся на спинку стула: – расстрел отменен.

Я выдохнул и тоже откинулся на спинку. Ноги отяжелели, руки и тело начали подрагивать. Выходил адреналин: геройство, бравада перед лицом смерти, напряжение последних дней и бессонной ночи. В тот момент я не думал «как?», «почему?» или «что же дальше?», голову захватила ватная пустота, и только слова «расстрел отменен» упоительным эхом раздавались в мыслях. Дрожащей рукой я налил еще воды в стакан и пригубил.

– Но и этих стен ты тоже не покинешь, – не давая мне перевести дух, продолжал мой собеседник. – Для всего мира – ты мертв. А значит, здесь ты на пожизненное.

Я огляделся и проглотил ком, вставший в горле. Мужчина проследил за моей реакцией и продолжал:

– Думается мне, прошлой ночью ты счел бы за счастье провести остаток дней в камере, но остаться живым. А здесь, – он тоже обвел комнату взглядом, – всяко лучше, чем в камере. И это только наша кают-компания, так сказать. С остальным нашим хозяйством я познакомлю тебя позже. Сколько продлится твое пожизненное зависит, конечно, во многом от тебя. Но выходят отсюда только ногами вперед.

Мужчина снова принялся раскуривать трубку.

– Меня зовут… – начал было я.

– А тебя зовут, – оборвал меня Харон, – просто – Парень. Знаю, звучит странно. Но не нами придуманы правила. Традиции, так сказать. И не нам их нарушать. Такова специфика. Наши прежние имена значения не имеют. Как, впрочем, и все наше прошлое. Наставник же всегда – Харон. Бог даст, дослужишься и ты.

Я кивнул в знак понимания и перевел взгляд на недавно передвинутый шкаф:

– А поверок не будет?

– Не будет, – улыбнулся Харон. – Здесь вообще никого не бывает. Только если по нашей чрезвычайной надобности. Мы сами себе хозяева, так сказать. На самом-то деле, за хозяина у нас – работа. Не работать нельзя, если хочешь выжить. Хотя и работа не безвредная. А жизнь здесь весьма неплоха. Особенно в это беспокойное и голодное время. А времен таких было немало. Да и пострашней случались. Здесь же – покой и все блага. Довольствие, опять же. Хоть ананасы в шампанском, в умеренных количествах и в нерабочее время, разумеется.

– А вы здесь давно? – поинтересовался я.

– Давай сразу на ты. Некогда расшаркиваться.

Харон положил угасшую трубку в пепельницу и вскинул блуждающий взгляд в потолок, припоминая и подсчитывая проведенный в заточении срок.

– Да уж сорок один год, – ответил он. – С пятидесятого, значится.

– И все это время, вы… то есть – ты… был здесь один?

– Скажешь тоже, – Харон махнул рукой. – Был и у меня наставник. Крепкий мужик. Умер своей смертью. И прожил долго. А после, перед тобой значит, – трое подмастерьев были. Молодые, навроде тебя. Кто долго держался, кто коротко. Но ни один не сдюжил.

Харон поднялся и вышел из кают-компании. Вернулся он с бутылкой водки под мышкой, с рюмками в одной руке и с черным хлебом на тарелке – в другой. Поставил все на стол, наполнил рюмки и, не присаживаясь, поднял свою.

– Сегодня ты родился заново, Парень. Выпьем за это, – Харон «опрокинул» рюмку и закусил хлебом.

Я тоже поднялся и выпил. Тепло растеклось по горлу и согрело желудок.

– Переоденься. Отдохни, – продолжал Харон, бросая взгляд на часы. – Спешить некуда. Работа у нас ночная. Да и я вздремну. Не до того было, пока тебя дожидался. Все прочие вопросы – после. Идем, покажу тебе удобства и твою келью, так сказать.

III. Новый дом

Сон был чутким и рваным, я тонул в нем и вздрагивая выныривал. В голове кружились мысли о чудесном избавлении от смерти и о пожизненном, безымянном заточении неизвестно где. Смешанные чувства не давали покоя. Из кают-компании доносился приглушенный, низкий бой часов, отмерявших одним ударом каждую четверть и боем отсчитывавших полное число часа. Пробило одиннадцать. Впереди был целый день. Хотя, что значит день в каземате без окон? Я открыл глаза. Келья, как окрестил отведенную мне комнату Харон, не казалась мне уютной, но и не вызывала отторжения – не царские покои, конечно, но вполне пригодная для жизни: белёные стены и древняя, но крепкая мебель: деревянная кровать с высоким резным изголовьем, прикроватная тумбочка с ночником, стул подле стола с тремя выдвижными ящиками, платяной шкаф, торшер и кресло-качалка подле него. В келье не было ни единой полки, но в стенах имелись ниши, которым, вероятно, надлежало заполниться аллегориями моего внутреннего мира, в виде книг и прочих носителей моих интересов. Одежда, выданная Хароном и прибывшая, с его слов, накануне моего перевода, пришлась мне в пору. Облаченный в нее, я лежал на свежезастеленной кровати поверх покрывала. После третьей четверти двенадцатого я поднялся и вышел в кают-компанию.

Верхний свет был потушен. Горел лишь ночник в красном абажуре на столике с телеграфом. На телеграфной ленте был отпечатан текст: «Парень в пути». Речь несомненно шла обо мне. На корабельном штурвале и колоколе над столом, тисненными по дереву и металлу буквами читалось слово «Фортуна». Стены, как я заметил только теперь, были не окрашены, а отделаны плотным шелковым штофом, с некрупным и размноженным узором, изображающим Георгия Победоносца, повергающего копьем змея. Часы кают-компании начали отсчитывать полдень, когда откуда-то сверху послышался негромкий, но тяжелый удар, словно соседи этажом выше уронили громоздкий шкаф, и только толстый ковер приглушил его падение. Я прислушался, но никаких иных звуков не последовало.

– Не спится? – раздался голос Харона и зажегся верхний свет. – Вот и мне. Ты проголодался, поди? Идем. Где удобства ты уже знаешь. Покажу кухню и остальные помещения.

Удобства, с которыми Харон ознакомил меня ранее, включали в себя душ, раковину, нужник, дневную и ультрафиолетовую лампы, и мини-прачечную из двух стиральных машин и сушилки. Из кают-компании вел длинный коридор, упиравшийся в очень необычную дверь, достойную отдельного упоминания. А по обе стороны коридора, влево и вправо, имелось несколько ходков, два из которых вели в наши кельи, а другие: в санузел, он же – те самые удобства; на склад, заставленный стеллажами, с хранящимися на них запасами постельного белья, полотенец, бытовой химии и различных туалетных принадлежностей; на кухню; и в настоящую операционную, времен первой мировой войны, с древним операционным столом и чахлой лампой над ним; с зубоврачебным креслом, похожим больше на электрический стул; с кроватью за передвижной ширмой, и со шкафами, полными лекарств и медицинских материалов. Самым современным, среди увиденного мною, был кардиомонитор с кучей проводов и присосок. По словам моего наставника: врач появляется один раз в три месяца, для проведения, так сказать, медосмотра, или по вызову – когда вопрос касается жизни и смерти. Он также порекомендовал заботиться о зубах, потому что, несмотря на имеющееся, гм…, оборудование, никто на самом деле их лечением заниматься не будет, и больные зубы попросту удаляют.

– А ты это слышал? – спросил я, когда после подробной экскурсии мы направились на кухню.

– Что? – не оборачиваясь, спросил Харон.

– Над нами. Недавно. Удар.

– Ах это… – Харон отмахнулся. – Мы тут как в погребе, Парень. А еще точнее – как в копях. Но как ни назови – без вентиляции никуда. Есть приточная шахта и есть вытяжная.

Харон открыл дверь кухни и пропустил меня вперед. Такому богатству кухонных комбайнов и утвари позавидовал бы любой шеф-повар. Громадный двухдверный холодильник особенно поразил меня: его морозильную половину плотно заполняли мясо, птица и рыба, а от содержимого второй половины холодильника у меня разбежались глаза, а живот взалкал пищи сильнее прежнего. Настенные шкафы изобиловали запасами сыпучей и мучной провизии, специями, чаем и кофе; ящики и мешки теснились овощами и фруктами.

– Вот, значит, – продолжал Харон, – по шахтам до нас и долетает отголосок полуденного выстрела – пушка с Нарышкина бастиона. Я тоже немало удивился, когда впервые услышал. Правда, только через несколько лет службы, так сказать.

– То есть, – меня осенила догадка, – мы… в петропавловке?!

Мне вспомнились крепостные казематы и я оцепенел, сопоставляя их с расположением всех помещений нашей облагороженной тюрьмы.

– Да нет, – протянул Харон.

Он подошел к стене, на которой металлическим блеском отливала встроенная дверца, взялся за ручку и сдвинул дверцу вверх, открывая полость внутри.

– Это – подъемник, – пояснил он. – На нем доставляют необходимые нам продукты. Вот журнал: вписываешь все что требуется, и, если таковое не запрещено каким-то там их перечнем, – Харон указал пальцем в потолок. – через час все доставят. Ну, то есть, мышьяк, по твоему требованию, тебе точно не доставят. А во всем съедобном не откажут. А это вот – кнопка вызова и отправки. Но доставляют только в дневное время, так что – думай наперед. И еще: подъемник рассчитан на вес не более двадцати килограммов, а сама шахта очень тесная, так что выбраться через нее и не думай – застрянешь.

– Да я и не…

– Вот и не думай. Есть еще технический подъемник, тот берет до ста кило. Он в ризнице. Через него получаем рабочую одежду, оборудование, материалы и отправляем мусор. Но и там без шансов. Даже если выберешься, – Харон снова указал пальцем вверх, – там тебя сразу примут, так сказать.

– В риз… в ризнице? – удивился я. – Так наша служба… связана с церковью?

Перед моими глазами ожили икона и кадило в кают-компании. Да и мое личное обиталище Харон назвал кельей.

– Место где мы работаем вполне можно назвать храмом, – сказал Харон, выкатывая ко мне столик на колесиках, – но нет, церковных служб мы не проводим, если ты об этом. Хотя порой надежда только на Бога. А ризница… да скоро сам все увидишь. А ну-ка!

С кухонного стола он взял супницу, накрытую крышкой, и поставил ее на столик.

– Давай остальное, Парень.

Нагрузив столик всем, что было приготовлено к обеду, мы тронулись обратно в кают-компанию.

– А крепость, – Харон вернулся к предыдущему вопросу, – аккурат через Неву – на том берегу.

Я задумался, мысленно представляя себя на пляже Петропавловской крепости перебирая все, что могло находиться на противоположном от нее берегу, и еще более безумная догадка посетила меня:

– Так мы под…

– Под ним самым, Парень! – прервал меня Харон, словно не желая, чтобы название дворца звучало всуе.

Обед оказался поистине царским: на «первое» была уха из семги, с густой сметаной и свежим зеленым луком, что вполне соответствовало дню недели; на «второе» – печеный, румяный картофель без мундира, обильно политый маслом на тарелке с черной икрой; на выбор – белый или черный хлеб, а к закускам – гусиный паштет с грибами и сыр, начиненный грецкими орехами; к рыбе Харон порекомендовал белое вино, хотя сам наслаждался древним красным «шато что-то там», а я, не будучи посвящен в тонкости винного этикета, не без удовольствия употреблял прошлогоднее розовое «божоле»; завершали обед диковинные фрукты, на которые у меня уже не хватило сил. Я не помнил, когда в последние годы мне доводилось так вкусно и плотно обедать, да и ужинать – тоже, не говоря уже о некоторых продуктах, которые я и вовсе прежде не пробовал.

Сняв с рубашки салфетку и откинувшись на спинку стула, Харон раскурил трубку.

– Ну вот, Парень, – улыбнулся он, – как я и говорил: жизнь здесь весьма неплоха.

– Только мне не понятно, – я тоже снял салфетку и откинулся на спинку, – с каких это пор заключенным создают столь комфортные условия содержания и потчуют деликатесами?

– Дело в нашей работе. Они, – Харон указал пальцем в потолок, – не могут силой заставить нас выполнять ее. Мы и так уже одной ногой в могиле. Чем нам могут пригрозить кроме расстрела – пытками? Калеки с нашей небезопасной работой не справятся. Да и человек скорее руки на себя наложит, нежели будет жить между, так сказать, молотом и наковальней. Кроме того, наши услуги ценятся на весьма высоком уровне. Вот они нас и балуют. Да, как ни крути, мы здесь в заточении. Но выбирая между расстрелом и комфортным, сытным заточением, я выбираю – последнее. Но главное все равно не это. Сейчас мне трудно все тебе объяснить, но если ты сдюжишь с нашей работой, тогда, несомненно, сам все поймешь.

– Кстати! Говоря о заточении, – вспомнил я: – если известно где мы находимся, зачем нужен был весь этот цирк с мешком на голову?

– Ну, – Харон выпустил клуб дыма, – тут все просто: дело не в том, куда тебя везли, а в том – как тебя вели. Незачем тебе, Парень, знать план дворцового лабиринта.

– Понятно, – вздохнул я. – Чтобы не сбежал?

– И это, конечно, тоже, – Харон отложил трубку. – Но в тебе-то дело в последнюю очередь. Знай ты путь на поверхность, и карта была бы вот тут, – он потянулся ко мне через стол и постучал пальцем мне по голове:– И этим могли бы воспользоваться!

– Кто… как воспользоваться?

– Слушай, Парень, – Харон встал из-за стола, – каждый мой ответ приведет ко множеству других вопросов, ответы на которые тебе будут не понятны до той поры, пока ты сам не нюхнешь пороху и не отработаешь хотя бы пару смен. К слову, о работе…, – он принялся убирать со стола: – Если проголодаешься, ты знаешь, где еда. Где удобства – тоже. Но, признаюсь, лучше бы мне тебя не видеть и не слышать до самого вечера. Потому как для работы тебе потребуются силы. Постарайся поспать. Могу дать снотворное.

Я помотал головой, отказываясь.

– Тогда – проваливай, так сказать! Ужин в девять!

Снотворного не потребовалось. Не знавший покоя прошлой ночью и разомлевший с вина и плотного обеда, я уснул сном младенца.

IV. У врат ада

Неспешная вечерняя трапеза была куда скромнее обеденной. Харон объяснил, что нам потребуются ясный ум и подвижность, и сытный ужин работе помеха. Сразу по его окончании мы отправились в техническую часть жилища. Дверь в конце коридора – достойная отдельного упоминания – вела в ризницу, как на церковный манер называл это помещение Харон: с виду бронзовая, с зеленеющей патиной и крохотным иллюминатором из толстого стекла, дверь походила на корабельную, с массивными петлями и червячной задрайкой, приводимой в движение штурвалом или – со слов Харона – маховиком. Вид ее был настолько антикварным, что казалось, будто ее сняли с самого Наутилуса. Харон повернул ручку раритетного выключателя подле двери и по ту сторону иллюминатора зажегся свет. Уделив с десяток секунд осмотру ризницы через иллюминатор, словно высматривая кого-то внутри, Харон несколько раз провернул маховик и потянул дверь на себя.

– Осторожно, – сказал он, первым зайдя внутрь и отступая в сторону, – здесь порог высокий. И головой не ударься.

Впустив меня, Харон захлопнул и задраил за нами дверь. Я огляделся: в отличие от кают-компании, ризница не согревала уютом. И физически в ней было холоднее. На противоположной ее стороне находилась сестра-близняшка первой двери, а по сторонам от нее – претенциозно и величественно – возвышались греческие колонны, увенчанные бутонами капителей, образующие перед дверью портик с треугольным фронтоном. Его украшали вырезанные в камне письмена.

– Это латынь? – поинтересовался я.

– Верно, Парень, – Харон поднял руку и прочитал, указывая на слова: – Истина скрыта на дне колодца.

– Странно… – удивился я.

– Что именно?

– Изречение греческое. Я прежде увлекался древней Грецией – мифологией, философией. Странно, что надпись на латыни.

– Ты полон сюрпризов, Парень, – не без удивления произнес Харон.

За колоннами у стен ютились шкафчики для переодевания и скамьи. Само помещение скорее походило на слесарку, нежели на церковное хранилище: на стенах, слева и справа, гудели две лампы дневного света в массивных плафонах; кругом витал запах краски, солидола и пережженного машинного масла; все было серым, в буквальном смысле: грубо оштукатуренные серые стены, серая плитка фартука от середины стены и до самого пола, и сам пол по периметру, а его центральный квадрат занимала чугунная сливная решетка, под которой чуть слышно плескалась вода; а с потолка, над решеткой, свисала громадная душевая лейка. Эту серую безликость разбавляли царапины надписей, обильно покрывавшие штукатурку, – замазанные серой краской, но все равно читаемые. Первыми мне в глаза бросились самые крупные из них: «Вранье!», «Нет смысла…», «Твари!!» и чертовски мудрое изречение некоего философского ума: «Дела – не удила, за зубы не тянут!». Встречались даже надписи с дореволюционной орфографией. Не обошлось и без нецензурного упоминания половых органов обоих полов – главного мотива и двигателя настенного и заборного творчества всех времен. В одной из стен – отбирая драгоценное пространство у гигантов мысли – имелась встроенная дверца, как на кухне, но гораздо крупнее: вероятно – технический подъемник, о котором упоминал Харон. Были здесь и станки, из которых я знал только токарный и сверлильный. Каким образом их доставили в ризницу, особенно – громоздкий токарный, оставалось только гадать. На железном столе, с прикрученными к нему тисками, лежала ветошь, рабочий фартук и различный слесарный инструмент. Разумеется, у меня тотчас же промелькнула мысль, что при помощи инструмента вполне можно было бы взломать решетку, ведшую к свободе, но если сам Харон и мои предшественники до сих пор этого не сделали – а может и пытались? – значит на то имелась веская причина или непреодолимое препятствие. Подле стола, ярким красным корпусом обращал на себя внимание огнетушитель.

– С аквалангом погружаться приходилось? – вдруг спросил Харон.

– Нет, – протянул я, ошарашенный его вопросом.

– Это ничего, Парень, – Харон похлопал меня по плечу.

Он подошел к подъемнику и нажал кнопку вызова, и та зажглась красным светом.

– Погружаться и не понадобится, – успокаивал Харон, повернувшись ко мне. – А вот обходиться с кислородным баллоном и маской – придется. Впрочем, маска обхватывает лицо целиком, и рот мундштуком занят не будет, так что, говорить мы сможем. Это уже облегчает задачу.

Я молчал, глупо моргал и ожидал продолжения.

Подъемник прибыл быстро, издав звонкий сигнал и оповещая о доставке миганием кнопки вызова. Внутри стояли два кислородных баллона и сопутствующее дыхательное оборудование.

– На рабочем месте воздух, так сказать, не особо пригоден для дыхания, – объяснял Харон, вынимая один за другим баллоны и ставя их на пол. – Пару-тройку минут без маски, пожалуй, протянешь, но потом – прощай сознание и здравствуй царство Аида.

Напутствие Харона меня нисколько не воодушевляло. А он, спокойно, словно рассказывает о купании в ванне, продолжал:

– Я, конечно, упрощаю, потому как на деле все не так легко и быстро: прежде чем испустить дух, мучений натерпишься таких, что уж лучше расстрел. Но ты не думай, я это говорю не для того, чтобы страху на тебя напустить. Считай, это инструктаж по технике безопасности. На обучение и практику времени, увы, нет. Придется все схватывать на лету, так сказать. И вот если, не дай бог, откажет система или окажешься без маски – задерживай дыхание. Дышать можно и одной маской, поочередно. Главное – до выхода добраться.

Из подъемника Харон также извлек два пакета, один крупнее другого.

– Новье! – он похлопал по пакетам и указал на скамью подле шкафчиков. – Переодевайся. Свою одежду в шкафчик убери. Сперва надевай то, что в сером. Там – поддёжка, с ней ты сам справишься. А в желтом – комбинезон. С ним, попервости, может быть сложно. Я помогу.

Поддежка, теплая и мягкая, обволакивала меня от пальцев ног до макушки головы. В ней я был похож на карапуза-переростка. Коренастый Харон выглядел еще забавнее. Но его поддежка, равно как и комбинезон, новьем не блистали. Комбинезон же – надевался через ворот и влезать в него и правда было неудобно. Накинув мне на голову капюшон, плотно обхвативший мое лицо, Харон осмотрел меня со всех сторон и одобрительно кивнул.

– Если жарко – потерпи немного, – сказал он и указал на дверь-близняшку, – когда выйдем будет в самый раз.

Кислородный баллон, по ощущениям, весил килограммов десять. Харон поправил лямки на моих плечах и затянул ремни на груди и на поясе.

– Это, – он взял в руки один из шлангов с манометром на конце, – счетчик кислорода: когда стрелка дойдет до красной зоны, считай, осталось минут десять. Но, думаю, мы управимся раньше.

Харон зацепил счетчик клипсой за ремень на моей груди, продев шланг под правой рукой. На другой – зацепил маску, продев шланг под левой.

– Маски наденем позже, – объяснял он, занимаясь своим баллоном и затягивая ремни, – когда придем к месту.

На поясе у наставника я заметил ножны, с торчащей из них рукоятью ножа.

– А мне нож не полагается? – поинтересовался я.

– Не в этот раз, – буркнул Харон.

Проверив вентили на баллонах и еще раз осмотрев меня с ног до головы, он снова одобрительно кивнул и направился к двери. Взявшись за маховик, он добавил:

– Если есть вопросы – задавай сейчас. Когда доберемся, не до них будет.

Я помедлил, дожидаясь пока он управляется с маховиком, и спросил:

– А что произошло с парнями, что были до меня?

На миг Харон замер.

– Ну, Парень, ты нашел о чем спросить.

Он дернул и открыл дверь. Из черноты за ней повеяло сыростью и стоялой водой.

– Иди вперед, – сказал Харон, приглашая движением руки. – Смотри под ноги. Там ступени. А дальше – вода. Не бойся, там по пояс, не глубже.

На пороге он остановил меня и включил фонарь, сперва на моей маске, а затем и на своей.

– Там нет электричества? – удивился я.

– Нет. Мы, Парень, работаем в воде. Хотя, дело не столько в ней. Пробовали. Не приживается там электричество, – Харон подтолкнул меня. – Иди уже.

Ступени, а затем и дно, оказались скользкими, и часто приходилось идти как на лыжах – не поднимая ног. Харон задраил дверь, обошел меня и зашагал впереди. По пояс в воде, мы не спеша двигались по узкому, но высокому тоннелю со сводчатым потолком: под ним тянулись трубы разного диаметра – новодел двадцатого века, – то и дело изгибающиеся и исчезающие в потолке. На стенах – то слева, то справа – встречались старинные, ржавые подфакельники. Кладку стен из красного кирпича с полметра над водой покрывала черно-зеленая слизь. Запах был тяжелым, густым. Коридор гулко отзывался на всплески воды и на наше дыхание. Конца ему видно не было, или же света наших фонарей не хватало, чтобы достать так далеко, но было видно, что коридор плавно поворачивает влево.

– Так что случилось с парнями? – спросил я, после минуты молчаливого пути.

Харон недовольно прохрипел, но ответил:

– Нетрудно догадаться. Умерли.

Логичным было бы спросить «как?», но я сдерживал свое любопытство, отчасти из боязни услышать нечто жуткое, но больше – давая Харону возможность собраться с мыслями и самому решить, когда ответить на мой логичный, но не озвученный вопрос. И он ответил:

– Первый – сошел с ума. Говорю как было, и других слов подбирать не стану. В здравом рассудке продержался он меньше месяца, а затем: потерял сон, перестал есть, то – глупо хихикал, то – становился буйным. В конце концов, находиться с ним в замкнутом пространстве стало совсем невыносимо и даже – опасно. Не говоря уже о том, что и на работе это плохо сказывалось, а это грозило весьма плохими последствиями уже не только ему, но и мне… Да и не только нам с ним. Коротко говоря: забрали его. И об участи его можно не гадать. Но, в его состоянии, может то было и благом. Он мне сразу показался хлипким. Можно, конечно, ошибаться в людях, но в нем мои печальные ожидания, увы, оправдались.

Харон остановился и обернулся.

– А ты – парень крепкий, видно сразу, – он пристально смотрел мне в глаза, явно наблюдая за моей реакцией. – Так что, не бойся и не надумывай ничего наперед.

Я стиснул зубы и кивнул.

– Со вторым, – двинувшись дальше, продолжил Харон, – мы проработали больше года. И все бы ничего, да как-то сник он, что ли. Все спрашивал меня: в чем смысл? Мол, в таком нашем существовании, да и в целом в жизни, нет его – смысла. Я пытался его вразумить, как умел. Но человек – он ведь существо такое, что дай ты ему самую что ни на есть истину, а он все равно ее отринет, потому как та не совпадает с его личными убеждениями, с его устремлениями, интересами и представлениями о жизни. Конечно, все люди, рано или поздно, задумываются о смысле жизни, а спрашивая других, словно бы полагают, что смысл единообразен для всех, как будто по одному лекалу вырезан. Это же даже представить жутко. Вообрази только: наступает день, когда всем нам вдруг открывается смысл жизни – неоспоримый, истинный – и открывается так громогласно, что аж вся вселенная эхом отзывается. И уже не скажешь: не верю! И вот смотрим мы друг на друга и понимаем, что теперь у нас одна цель на всех, один путь, одно устремление. Понимаем, что все мы теперь заложники этого самого смысла. Не так ли поступают правители, религии и секты, давая людям надежду и смысл – один на всех. Поначалу он людей даже объединяет, сплачивает, так сказать. Но ведь всегда находятся и несогласные. А уж новым поколениям смысл пращуров и вовсе непонятен и чужд. Это ли не утопия? Есть, конечно, в наших жизнях то, что всех нас объединяет: родись, расплодись, умри, но это не смысл, а только генетическая программа. А мудрость жизни состоит в том, что каждому дается возможность и право найти, выбрать свой собственный смысл, наполнить им свое существование. Главное – не заплутать, не спутать его с желаниями и мечтами. Мечта – она неосуществима по определению. А если же оказывается досягаемой, то это уже и не мечта вовсе, а так – желание, и, когда оно исполняется, ему на смену приходит другое. В погоне за желаниями человек всегда живет ожиданием будущего, будто бы смысл – где-то там. Но истинный смысл – он всегда здесь, он всегда сейчас. И вот не нашел тот Парень для себя смысла, потому что искал чего-то эфемерного, всеобъемлющего, или ждал, что Бог, Создатель или некий высший разум, сойдет к нему лично и изольет на него благодать откровения, и только тогда жизнь его обретет смысл, – Харон вздохнул: – Не дождался. Нашел я беднягу в душевой, со вскрытыми венами. Вот и весь сказ. Так что пережил я многих, кого в силу возраста, а кого и по здравости рассудка. Поэтому, – Харон снова остановился и повернулся ко мне, – найди свой смысл, Парень. И тогда все тебе будет нипочем. На все найдутся у тебя и воля, и силы.

Харон, казалось, говорил совершенно простые и очевидные вещи, но, в то же время, в них слышалось откровение, которое мне следовало не столько понять, сколько почувствовать и проникнуться им. Я хотел было больше расспросить его о смысле, но заметил впереди уже знакомый силуэт: дверь, в заложенной кирпичом арке коридора. В отличие от предыдущих, эта – находилась частью в воде, и почти всю ее обволакивала зелень окисления. И только сейчас я почувствовал, что дышится здесь заметно труднее и запахи стали гораздо тяжелее. Харон хлопнул меня по плечу, развернулся и снова пошел в сторону двери. Я как будто очнулся от гипноза и вспомнил, что не услышал рассказа о последнем парне.

– А третий? – спросил я.

Харон замер на месте.

– А третий… – он помедлил. – Его история гораздо длиннее и сложнее, и не все в ней будет тебе сейчас понятно. Поговорим о нем в другой раз.

Мы вплотную приблизились к двери и остановились. Харон поднял руку, давая понять, что ему нужна тишина. Какое-то время он стоял прислушиваясь к тому, что происходит по другую сторону двери. Никаких звуков мне расслышать не удалось. Харон, похоже, тоже остался доволен результатом своих слуховых наблюдений.

– Так, Парень, – сказал он, – сейчас мы наденем маски. За этой дверью – чистилище. Ты не бойся, там тебя за грехи ни кто не спросит… надеюсь. Это комната очистки. За ней – ворота к нашей цели.

Харон покрутил вентиль на своем кислородном баллоне, затем – на моем, и помог мне надеть маску. Надев свою, он спросил:

– Порядок?

Под маской голос Харона звучал приглушенно и сдавленно, и коридор уже не усиливал голосовых вибраций. Я поднял руку и пальцами показал знак «окей».

Задрайка двери и массивные окислившиеся петли жутко скрипели. Уровень воды за дверью оставался прежним, а само помещение оказалось фрагментом все того же коридора, но более просторного и высокого, – с одной стороны ограниченного толстой кирпичной кладкой и дверью, впустившей нас, а с другой… У меня перехватило дыхание! Я замер, как вкопанный, невольно раскрыв от изумления рот и чувствуя, как почва уходит у меня из-под ног. Ведь по другую сторону чистилища, передо мной – потерявшим дар речи – возвышались жуткие и величественные врата ада! Врата, которые я видел лишь однажды на черно-белых картинках в книге французского скульптора… Ра… Ро… его имя вертелось у меня на языке, но сейчас – ошеломленный и не находящий слов – я не мог его вспомнить. Гравюры ветхого библиотечного фолианта не могли передать грандиозности этого шедевра, но даже тогда, в юности, врата ада потрясли меня и надолго завладели моим пылким воображением. Но я и помыслить не смел о том, чтобы однажды лицезреть их воочию и отказывался верить собственным глазам. Тени замысловатых скульптурных фигур, исчезая и вновь появляясь вослед движению моего фонаря, словно бы оживляли тела мучеников, отлитые в металле врат: жуткие и прекрасные, сплетающиеся между собой в неге наслаждений и терзаемые агонией страданий; дерзновенные и согбенные, алчущие божьей милости и навсегда утратившие надежду; изящные и грубые, взбирающиеся к спасительной вершине и низвергаемые назад в бездну безумия… – человеческие пороки во плоти! Они ужасали и восхищали одновременно. А выше, над створами врат, надо мной нависала завораживающая фигура мыслителя, устремляющего на меня неуловимый и пытливый взгляд. Восходя из темных вод, врата вздымались под высокий свод чистилища…

– Это мойка, так сказать, – вырвал меня из оцепенения голос Харона, звучавший столь обыденно, словно вокруг не было ничего необычного. – Воспользуемся на обратном пути, чтобы очистить комбинезоны и оборудование. А когда минуем…

Харон запнулся, увидев мое замешательство. Он тоже повернулся к воротам и неспешно оглядел их, освещая лучом своего налобного фонаря. Затем похлопал меня по плечу и молча кивнул, несомненно понимая всю глубину моего благоговения, сравнимого с религиозным трепетом от созерцания божественной святыни.

Не переставая поглядывать на врата, я осмотрелся вокруг: высоко под сводчатым потолком негромко гудела широкая зарешеченная труба вытяжной вентиляции, а из стен – с двух сторон от нас – торчали трубки с распылителями; на левой – располагался небольшой рычажок, а к стене справа, в специальном держателе, крепился более крупный металлический рычаг. Сняв его, Харон повернулся ко мне с последним напутствием:

– Когда минуем врата – вопросов не задавай, все откроется в должное время! Смотри, слушай, да на ус мотай, так сказать. И делай все, что я скажу! Понял?

– Понял, – ответил я, едва расслышав собственный голос под маской, и повторил, но уже громче: – Понял!

– Молодец, Парень!

Харон подошел ближе к воротам: там же, с правой стороны, как я теперь мог видеть, в стене имелись два гнезда – разводной и запорный механизмы. Вставив рычаг в верхнее, Харон еще раз взглянул на меня.

– Ну, – он перекрестился и взялся за рукоять рычага, – с Богом…

V. Каприз Императрицы

Рокочущий водоворот безнадежно увлекал меня в центр жерла. Беспомощно барахтаясь, я хватался за воду, словно стараясь зацепиться за нее. Там, в глубине водяной воронки, разверзалась омерзительная пасть, усеянная сотнями шипообразных, кривых зубов. Тошнотворная масса, пузырясь и булькая, извергалась из недр изголодавшейся твари. Свод колодца, цепи, мраморные ступени и трон – все кружилось в моих глазах, как в жутком калейдоскопе.

– Харон! – кричал я из последних сил, едва слыша себя. – Харон!

Подобно шарику на рулеточном барабане, совершив несколько кругов по кромке водоворота, я ударился о склизкую челюсть хищной пасти и угодил прямо в нее. Я скользил вниз по гноящемуся языку, обдираясь в кровь о лезвия зубов, устилавших нёбо. Обжигающая жижа выплеснулась из утробы твари, обволакивая и затягивая меня в глотку, словно в гибельную трясину. В последней тщетной попытке спасения я вытянул руки над головой, впиваясь взглядом в угасающий проблеск свободы… и пасть с лязгом захлопнулась.

Жадно глотая воздух, я подскочил на кровати; сердце рвалось из груди и болью отдавалось в висках. Харон, дремавший в кресле-качалке, тоже встрепенулся и скинул с себя плед. Он, как и я, по-прежнему был одет в рабочую поддежку.

– Тише, тише! – с отеческой заботой укладывая меня обратно, приговаривал Харон. – Все хорошо. Видишь – это я, это – твоя келья. Все хорошо.

Он поправил влажную повязку на моей голове, присел на край кровати и продолжал:

– Ну ты меня и напугал. Я уж думал – все, придется нового Парня выписывать.

– Я… я не справился?

– Еще как справился! – наставник слегка похлопал меня по плечу. – Ты, Парень, в рубашке родился.

– Так сказать? – усмехнулся я.

– Точно, – улыбнулся Харон, – так сказать.

– А как я… как я здесь-то очутился? – опомнился я.

– Ну как… я тебя сперва повыше на ступени вытащил, пульс пощупал – живой, дышишь. Доделал работу. Нельзя было не доделать. Ну а потом уж тебя потащил. Правда, за вратами пришлось скинуть баллоны, иначе не вытащил бы. Так что, за ними еще придется вернуться.

– Я вернусь, – рванулся я, поднимаясь на локтях.

– Успеешь. Не убегут. На-ка, – Харон взял с тумбочки стакан и поднес к моим губам, – выпей.

Напиток был горьковатый и вяжущий рот. Я поморщился.

– Пей, пей. Это травяной бальзам. Он тебя укрепит.

Послушно выпив все до дна, я снова откинулся на подушку, и затылок отозвался тянущей болью.

– Что там, черт возьми, произошло? – спросил я. – О ком ты все время говорил – она? И что это за оружие такое?!

Силы не позволяли мне повысить голос, а перед глазами еще стояло ужасающее водяное торнадо и в ушах раздавались лязг цепей, жуткий стон гранитной чаши и вой Батьки, ведь для меня все это произошло лишь миг назад, и я не имел представления о том, сколько времени я пробыл без сознания.

– Понимаю, Парень, у тебя немало вопросов, – вздохнул Харон.

– Только не говори, что я чего-то не пойму, – настаивал я, – мне нужны ответы!

– Ты и правда не все сейчас поймешь, Парень. Но ты прав – мне пора дать тебе некоторые объяснения. Оружие…, – Харон прокашлялся. – Видишь ли, военная промышленность всегда являлась и остается наиважнейшей для любого государства, заботящегося о сохранении своих территорий и ресурсов. Вот и мы не отстаем, так сказать, от прогресса. Батька – это одна из новейших отечественных разработок. Секретная. Экологически чистое оружие. Думается мне, что не за горами вакуумная бомба. Жуткая ирония, конечно, – уничтожение с заботой об окружающей среде. Но в прежние годы без Батьки приходилось туго. Так что, в нашем случае, такое оружие лишним точно не будет. Впрочем, это ты еще Мамку не видел…

– И сколько еще членов семьи в арсенале? – поежился я.

– Это ты верно подметил, – усмехнулся Харон, – наше старое оружие иначе как дедовским не назовешь. Каменный век. Как мы прежде выживали, ума не приложу. А что касается твоего вопроса в целом, Парень, то в двух словах всего не расскажешь. Придется вернуться к самым истокам. Ты уверен, что хочешь услышать это прямо сейчас?

– Да, хочу, – не отступал я.

– Хорошо.

Харон поднялся и выключил ночник. Теперь келью освещал лишь приглушенный, мягкий свет торшера. Часы в кают-компании пробили трижды. Мой опекун вернулся в кресло-качалку и укрылся пледом, сложил руки на животе и сомкнул пальцы в замок. Некоторое время его взгляд блуждал по келье. Наконец, собравшись с мыслями, Харон начал:

– Москва не сразу строилась. В отличие от Первопрестольной, Санкт-Петербург шагал в Европу семимильными шагами! Окно, прорубленное в нее Петром Алексеевичем, быстро становилось триумфальной аркой. Налаживались новые торговые связи и пути. Расширялись границы государства. Санкт-Петербург стал новой столицей российской империи. Сменялись императоры и императрицы. Как грибы после дождя в городе росли купеческие особняки, церкви и соборы. И в середине восемнадцатого века, императрица Елизавета Петровна – младшая дочь Петра Алексеевича, желая отобразить в архитектуре всю мощь российской империи, повелела возвести дворец – зимнюю резиденцию – не уступающую своим величием лучшим архитектурным шедеврам мира. До полного завершения строительства, длившегося восемь лет, Елизавета не дожила всего один год. И по-настоящему обживать дворец довелось уже Екатерине Второй, преемственно, так сказать, унаследовавшей престол от мужа – Петра Третьего. Однако дворец она находила безмерно неуютным и потребовала возвести подле него другой, не столь большой и претенциозный, но более камерный и уютный. В нем же, по завершении строительства, проживали ее фавориты и размещалась первая коллекция произведений искусств, полученная Екатериной в Берлине в счет уплаты долга перед Россией. Благодаря именно этой коллекции, состоявшей более чем из двух сотен художественных полотен, и берет свое начало история музея. Впрочем, для публичного доступа музей был открыт гораздо позднее.

В своем уединенном уголке, или – в эрмитаже, как на французский манер называла Екатерина свой малый дворец, – она любила проводить уютные вечера, на которых ее знатные гости участвовали в спектаклях и в прочих, так сказать, увеселениях. Скрывая с глаз прислугу, подъемные столы доставляли яства с кухни первого этажа, в парадные покои второго, поражая гостей удивительной машинерией. Особой гордостью дворца являлся так называемый висячий сад, располагавшийся на втором этаже, и зимняя оранжерея, круглый год благоухавшая зеленью. Однако бриллиантом в короне нового дворца стала тайная купальня Императрицы, по ее августейшему велению спроектированная на манер римских терм, известных также как – греческие, и построенная под землей, глубоко в недрах дворца. Впоследствии чертежи и планы, на которых имелось упоминание купальни, были уничтожены пожаром…

Центром екатерининских терм, их оком, являлась гранитная чаша – купель императрицы – облицованная снаружи изумрудным малахитом, а изнутри – серебром; пол вокруг чаши украшали греческие мозаики. Облицовка стен купальни блистала белоснежным каррарским мрамором; из него же был искусно вырезан величавый трон Екатерины – сердце купальни – и ведшие к нему ступени амфитеатра, освещаемые многосвечием высоких золотых канделябров. На противоположной стороне от трона, в золоченых стенных нишах, располагались статуи двенадцати божеств греческого пантеона, выполненных в человеческий рост и устремлявших свои взоры на монаршую купель. Беломраморными были и марши грациозной купельной лестницы, увенчанной изящной малахитовой балюстрадой, идеально гармонировавшей с купелью и мозаиками; в золотых подсвечниках, на мраморных тумбах балюстрады, пылали свечи, указуя пришедшим путь. Обращенному вверх взору открывались изваяния обнаженных атлантов и кариатид, поддерживавших высокий золоченый свод купальни; в нем отражался блеск бессчетных свечей золотой люстры: ни своими размерами, ни богатством английского хрусталя нисколько не претендовавшей на скромность. Подпол купальни подогревался горячими водами, согретыми в печах за ее пределами; а вода самой купальни имела температуру премного располагавшую к долгому и многоприятному омовению. Печной жар, поднимавшийся по дымоходам в стенах и перекрытиях дворца, употреблялся также для подогрева висячего сада и оранжереи. Единственно в том и видели цель своего труда истопники, ни мало-мальски не посвященные в мистерии дворцовых подземелий.

После царственных увеселений и забав, пройдя потайными ходами, избранные персоны высшего света и иностранные послы, первые лица торгового дворянства и знатные представители тайных обществ в сопровождении элитных куртизанок – из числа отобранных лично Екатериной – торжественно нисходили в купальню: дорогие камзолы и платья, нашейные платки и сорочки, корсеты и панталоны, чулки и подвязки, туфли и парики бесстыдно спадали с тел пришедших. Фалернские вина изливались рекой, обагряя воды купальни и утоляя не только жажду, но и омывая обнаженные тела. Вакханалия не знала краев и границ. Во всеобщем экстазе пары погружались в воды купальни, заполняя ее без остатка. Из медных труб, за статуями богов, источался согревающий пар, напоенный благовониями, дурманящими сознание. А из иных, под сводом купальни, доносилась небесная, эхоподобная музыка, исполнявшаяся музыкантами в верхних покоях дворца, и не подозревавших, подобно истопникам, о существовании купальни. Ароматы желания, музыка и стоны удовольствия наполняли стены и свод екатерининских терм. И здесь же, на ступенях амфитеатра, в пылу страсти и в неге плотских утех, заключались торговые договора, не находившие прежде согласия, подписывались ценные бумаги и выписывались векселя на баснословные суммы. Сама Императрица, восседая на беломраморном троне, облаченная в древнеримские одеяния, вкушала вино из кубка с россыпью драгоценных камней, наслаждаясь созерцанием бесстыдства и всепоглощающего удовольствия. А в иные дни, в узком кругу избранных, и сама Екатерина, сбросив одежды, погружалась в воды купели, разделяя ее со своими фаворитами…

Позднее, в годы правления ее сына – Павла Первого, купальня была позабыта и жила лишь в легендах тех немногих оставшихся в живых, кто некогда прикоснулся к ее искусительным таинствам. Все изменилось в начале девятнадцатого века с восхождением на престол Александра Первого…

– Ты там не задремал, Парень? – прервав рассказ, спросил Харон.

Я лежал на кровати с открытыми глазами, смотря в потолок, но не видя его. Мрачные, ужасающие образы колодца таяли в моем сознании, уступая место красочным видам екатерининской купальни. Ужас отступал.

– Нет, не задремал! – очнулся я. – А дальше?

– А дальше, – Харон поднялся с кресла, складывая плед: – возраст берет свое, Парень. Мне надобно отдохнуть. Устал я сегодня. Продолжим в другой раз. И ты отдохни. Думаю, будущей ночью будет полегче.

– Мы… мы туда вернемся?! – спросил я, наперед зная ответ, но теша себя надеждой на обратное.

– Да, Парень. Это – наша работа.

– И все повторится?

– Едва ли. У нее… – Харон запнулся. – Да, я еще не дал ответа на твой вопрос о ней. Но прежде, лучше бы тебе увидеть предмет разговора, чтобы понимать смысл моих дальнейших слов. Будущей ночью, Парень. А пока – отдыхай.

– А что у нее? – зацепился я за его слова.

– Ах да. У нее в запасе еще немало, так сказать, трюков. И какой она выкинет в иной раз, угадать сложно. Иногда я думаю, что знаю их все наизусть. Но временами и сам удивляюсь ее изобретательности. Все, – Харон положил плед на кресло и направился к выходу, – поспи, наберись сил.

– Еще только один вопрос!

Харон остановился в дверном проеме и обернулся. Облокотившись о косяк двери, он жестом предложил мне продолжать.

– Врата ада… Откуда они? Это ведь… не оригинал?

– Оригинал?! – Харон усмехнулся. – Друг мой, совершенствуя врата, Роден работал над ними до самой своей смерти…

– Огюст Роден! – наконец вспомнил я имя скульптора.

– Именно. И первые, так сказать, известные отливки в металле были сделаны только после его кончины. Копии хранятся в разных городах по всему миру. А оригинал врат – это лишь гипсовые формы, с которых и делались отливки. А врата для купальни – взамен прежним и давно отжившим свой век – были выполнены Огюстом по высочайшей просьбе самого Николая Второго. Ведь вскоре после коронации – в одна тысяча восемьсот девяносто шестом году, – венценосная чета Романовых отправилась в свадебное путешествие по странам Европы. Как нетрудно догадаться, во Франции-то Николай Александрович и увидел шедевр Родена. Император не торопил скульптора, и рабочая копия врат была отлита только в начале нашего века и без лишней огласки и помпы преподнесена российскому государю в девятьсот девятом году, в ходе его морского визита во Францию. А в год семнадцатый – в год отречения Николая Второго от царского престола и захвата власти в стране большевиками – скончался и Огюст Роден. Вот так вот, Парень.

После паузы, Харон тяжело вздохнул и закончил:

– А теперь, отдохни.

– Схожу за баллонами, – я поднялся с кровати, – а потом отдохну.

– Уверен? – наставник подошел ко мне и потрогал мой лоб. – У тебя жар.

– Ерунда. Все хорошо, – ответил я, снимая с головы повязку.

– Тогда, идем в ризницу. Мне бы тоже надо переодеться.

VI. Поход

Харон задраил за мной дверь, и я, облаченный в комбинезон и вооруженный фонариком, сошел в темные воды мрачного тоннеля. Со слов моего наставника: баллоны следовало искать в чистилище, а когда вернусь – отправить их подъемником наверх; и обязательно, по возвращении, перед тем как снять комбинезон, принять в ризнице душ, так сказать.

Сделав несколько шагов, я обернулся: крохотный иллюминатор двери зиял в темноте белым пятном, словно маяк, от которого мне предстояло уйти во мглу, покидая знакомые берега. Заставив себя отвернуться, я решил не растягивать сомнительное удовольствие и быстро, насколько позволяли вода и склизкое дно, пошел по тоннелю в сторону купальни. Приходилось активно работать руками, согнутыми в локтях, отчего свет фонарика хаотично блуждал по кирпичным стенам и своду тоннеля. Его запахи невольно вызывали гримасу отвращения на моем лице. Должно быть на половине пути я остановился перевести дух и снова обернулся: тоннель изгибался довольно длинной и плавной дугой, но и при этом маяк уже скрылся из виду; вокруг, в обоих направлениях, глаз цеплялся лишь за однотипную кирпичную кладку. Покружив на месте, можно было с легкостью потерять направление движения, если бы не этот едва заметный изгиб: на пути к купальне он забирал влево, а на обратном – заворачивал направо. Мне припомнились слова Харона: «Найди свой смысл, Парень!». Искать его здесь, в этой тошнотворной кирпичной кишке, я не собирался. Куда больше меня занимал вопрос: нашел ли истинный смысл сам Харон, или же, говоря о смысле, он лишь назидал меня? Неожиданно в трубах под сводом зашумела вода: ворчливо пошепталась, пообвыклась и затихла. Я поднял голову: одна из труб – старая, покрытая ржавчиной и каплями конденсата – поблескивала свежим сварочным швом. А тишина стала зловещей, давящей. Я закрыл глаза. Так я часто поступал в детстве, находясь где-то, где быть мне вовсе не хотелось, и надеялся, что открыв их, окажусь дома. Никогда не срабатывало. Не вышло и теперь. Воспоминания о доме сдавили сердце. Во мне воспылали угли злобы, раздуваемые чувством вселенской несправедливости. И это сработало: злоба придала мне сил. Я развернулся и снова двинулся к цели, активно работая руками и ногами. Холодная вода нисколько не остужала ни моей злобы, ни жара. Сбавил темп я лишь тогда, когда в свете фонаря, глубоко в коридоре, наконец показалась дверь. И в ту же секунду я вздрогнул от внезапного окрика:

– Парень!

Я развернулся, замирая на месте. Голос был не то мужским, не то низко-женским, странным, незнакомым. Впрочем, в тоннеле голоса звучат несколько иначе. Да и кто бы, кроме моего наставника, мог здесь находиться? Но в пределах досягаемости моего фонаря никого не было.

– Харон? – откликнулся я. Тоннель уволок мой голос в свои темные глубины, но отзыва не последовало. – Харон, какого черта?!

Немая тишина снова придавила слух: ни всплеска воды, – ничего, только сердце глухими и быстрыми ударами отзывалось у меня в ушах. Мой жар усилился. Возвращаться и проверять, не идет ли за мной мой сокамерник, мне совсем не хотелось. Если это он – догонит. А если… А если не он?… К черту! Я вернулся на прежний курс и со всех ног припустил к двери. Сунув рукоятку фонарика в рот, я стиснул ее зубами и вцепился обеими руками в маховик, выкручивая его до предела и жмурясь от жуткого скрипа, словно жмурки могли облегчить болезненные вибрации барабанных перепонок. Рванув дверь на себя, я шустро перескочил порог, бросил последний взгляд в тоннель и задраился в чистилище. Тут же ногами я наткнулся на один из баллонов, и чуть дальше – на другой. Вынув фонарик изо рта, я выдохнул и припал спиной к стене подле двери. Ни замкнутое пространство, ни более тяжелый запах меня не тяготили. Я был в безопасности. По крайней мере, мне хотелось так думать. Отдышавшись с минуту, я осторожно вернулся к двери и прислушался: никаких звуков по ту сторону – тишина. Еще минуту я стоял без движения, напряженно вслушиваясь. Звук пришел совсем с другой стороны: тихо и вкрадчиво из-за врат ада послышался протяжный скрежет, а за ним – негромкое но отчетливое постукивание:

«Тук-тук-тук!»

Я обмер, таращась на вмятины и сварочные швы железных створ. И после недолгой паузы снова услышал:

«Тук-тук-тук!»

Уже заученным движением я стиснул фонарик в зубах, медленно наклонился, чтобы ни единым звуком не выдавать своего присутствия, и погрузил руки в воду: нащупал ремни баллона и не спеша вытащил его из воды. Накинул первую лямку на левое плечо, аккуратно перекинул баллон за спину и продел правую руку во вторую. Затянул ремни. Надевать маску после этой затхлой воды у меня не было ни малейшего желания, даже несмотря на окружавший меня смрад. Я просунул шланг под левую руку, как это делал Харон перед нашей первой совместной вылазкой, и зацепил маску за лямку. Щелкнул выключателем – фонарь маски зажегся. Не выключая ручного фонаря, я сунул его под ремень баллона, светом вниз, и, нащупав за спиной справа счетчик кислорода, зацепил его за другую лямку. Затем также медленно повернулся к двери и попытался бесшумно повернуть маховик, но тот предательски заскрипел. И из-за ворот снова раздалось:

«Тук-тук-тук!»

Даже понимая, что остаться незамеченным уже не получится, я по-прежнему медленно выкручивал задрайку, стараясь приглушить звуки окислившегося механизма. Наконец, приоткрыв дверь на скрипучих петлях, я выглянул в тоннель: никого. Распахнув ее, я развернулся и наклонился за вторым баллоном. А ворота снова огласили потусторонний призыв:

«Тук-тук-тук!»

Он звучал мягко, даже как-то жалобно, как будто кто-то скромно просил разрешения войти. Я оставил баллон и приблизился к воротам, и почти прильнул к ним ухом. Дождавшись очередного постукивания, я поднял руку и костяшками пальцев, под плотной перчаткой, простучал ответное:

«Тук-тук-тук!»

Неожиданно ворота сотряс удар такой мощи, словно их пытались вышибить тараном. Я отскочил назад, не отводя глаз от створ, и попятился к двери, раскинутыми руками стараясь нащупать проем. Мои ноги нашли его первыми: споткнувшись о порог, я вывалился спиной назад в тоннель и с головой ушел под воду. Беспомощно барахтаясь, словно тонущий с камнем на спине, я с трудом перевернулся лицом к полу, уперся в него руками, встал на колени и вытолкнул чертов баллон спиной, вскидывая из воды голову и наполняя легкие затхлым, но столь желанным воздухом. Не медля, я вскочил на ноги, перегнулся через порог в чистилище, ухватил второй баллон обеими руками, выдернул его в тоннель и с грохотом захлопнул дверь! Мгновенно закрутив маховик, я в изнеможении припал к двери плечом, восстанавливая дыхание и успокаивая обезумевшее сердце. А оно камнем ушло в пятки, когда уже сама дверь, только что мной задраенная, разразилась отчетливым потусторонним:

«Тук-тук-тук!»

Подхватив второй баллон и не обращая внимание на его тяжесть, я бросился прочь от проклятых ворот, прочь от треклятой двери, прочь из этого дьявольского тоннеля! Ни разу не остановившись, я преодолел весь его изгиб, вышел на финишную прямую и увидел спасительный маяк. Как я оказался в ризнице, как задраился изнутри, как сбросил баллоны – я уже не помнил. В тот миг мной владело одно единственное желание: излить хоть кому-нибудь свой ужас, выплеснуть хоть на что-нибудь свою злобу и беспомощность. В помешательстве я подбежал к столу с инструментами, схватил первую попавшуюся железяку и вперил бешеный взгляд в серую штукатурку стен, выискивая на них хоть самую малость свободного пространства…

VII. Наследник из Калькутты

Меня разбудил полуденный выстрел. В келье было темно. Я зажег ночник и огляделся, потирая глаза: в памяти незамедлительно ожили события и переживания прошлой ночи, но память отказывалась сообщить мне о том, как я добрался до кельи. И все же, после возвращения в ризницу, мне, по-видимому, хватило сил переодеться, или – забрать цивильную одежду с собой, потому что она хаотично валялась тут же на полу.

Часы в кают-компании пробили двенадцать ударов, и до меня донесся звук работающего телевизора. Казематы снова наполнял запах ладана и аромат чего-то съестного и аппетитного. И мой желудок тотчас же сообщил мне о том, насколько я голоден. Одеваясь, я терзался вопросом: «рассказывать старику о произошедшем со мной ночью или нет?».

Я вышел в кают-компанию. По телевизору шел отечественный фильм.

– Доброе утро! – поприветствовал меня наставник. Он сидел на стуле, повернувшись к телевизору, и попыхивал трубкой.

– Доброе! – согласился я, не будучи уверенным, что оно на самом деле доброе.

– Завтрак на кухне, – сказал Харон. – Все горячее.

Сперва я заглянул в душевую, чтобы умыться, и посмотрел на свое отражение в зеркале: впавшие глаза с темными кругами и осунувшееся лицо. Потрогав щетину на щеках и подбородке, я махнул рукой: «не сегодня!». Давеча, знакомя меня с удобствами, Харон показал и мои туалетные принадлежности, доставленные со всеми полагавшимися мне вещами, но бриться сейчас у меня не было ни сил, ни желания. Умывшись, я навестил кухню и вернулся в кают-компанию с запоздалым завтраком английских джентльменов: овсяная каша, вареное яйцо в подставке, тосты с маслом и апельсиновый сок.

– Вот оно, наше единственное окно в мир, – указывая на телевизор, вздохнул Старик.

На экране мужчина в летах, бурно жестикулируя, разговаривал по телефону:

«А кто не пьет?! Назови! Нет, я жду!! Достаточно. Вы мне плюнули в душу!…»

– Хотел спросить, – приступив к завтраку, сказал я, – а… амнистия нам не полагается?

– Амнистия?! – Харон вскинул брови и чуть не выронил трубку изо рта. – Друг мой, здесь я пережил смерть Сталина, круглые годовщины победы в Великой Отечественной, смерть Брежнева и много чего еще, но меня, как видишь, амнистии не коснулись. Да и как ты себе это представляешь? Случается, конечно, что убиенных реабилитируют, но ведь никто из них не воскресал…

Харон перевел взгляд на икону, перекрестился и едва слышно промолвил:

– Прости, Господи! – и вернувшись ко мне взглядом, продолжил уже в голос: – А мы с тобой расстреляны, как-никак. Нет, Парень, амнистия – это не про нас, увы.

Поднявшись со стула, Харон убавил громкость телевизора и подошел к одному из книжных шкафов. Перебрав корешки книг на нескольких полках, он достал увесистый том, вернулся за стол и положил книгу передо мной.

– Почитай на досуге, – порекомендовал он, – очень увлекательная история.

Слово «наследник» в названии книги вызвало мой живой интерес. А изображение на обложке обещало приключение в духе Стивенсона.

– Спасибо, – поблагодарил я и поинтересовался: – А почему именно эта книга?

– Видишь ли, этот роман был написан через несколько лет после завершения войны… И написан он был в сталинском лагере. Война хоть и закончилась, но времена были жестокие. Я и сам угодил в ту же мясорубку. Вот только мне, так сказать, повезло, а автору романа – нет. Хотя впоследствии судьба ему благоволила, и во многом – благодаря написанному им роману. В лагерях, как ты понимаешь, приходилось несладко. Многие заключенные гибли. Кто-то – накладывал на себя руки. Но автор не сдался. Он нашел свой смысл и выжил. Подробнее ты сам почитаешь: в конце книги об этом говорится. Так что, даже сама история написания этого романа – увлекательное приключение.

– Спасибо, – повторил я. – Обязательно прочитаю.

– Глядишь, – улыбнувшись, продолжал наставник, – может и о нас кто-нибудь напишет.

– Если и напишет, – вздохнул я. – кто ж в такое поверит?

– Ну, – Харон пожал плечами, – поверят или нет, время все расставит на свои места. К слову о приключениях…, – он подождал пока я допью сок, заканчивая завтрак, и спросил: – Я так понимаю, твой ночной поход без них тоже не обошелся?

Меня вновь бросило в жар.

– Откуда ты знаешь? – недоумевая, спросил я.

– Убери со стола и пойдем-ка со мной.

Харон поднялся, выключил телевизор и вышел в коридор. Я отнес посуду на кухню и проследовал за моим провожатым к ризнице: открыв дверь, он пропустил меня вперед. Я отказывался верить своим глазам: инструменты и ветошь с рабочего стола были разметаны по всему полу; один кислородный баллон оказался брошенным у двери, ведшей в тоннель, а другой – недалеко от подъемника; мой комбинезон ярким желтым пятном обозначал собой центр помещения, валяясь на решетке под душем; а бесславным апофеозом моего буйства, от воспоминаний о котором в моей памяти не осталось и следа, являлась нацарапанная на стене надпись из нескольких слов, колющих глаз и режущих слух. Пристыженный, я попытался найти и вымолвить хоть какие-то оправдания и извинения:

– Я…

– Да ничего, Парень, – не дал мне договорить Харон. – Я и сам не без греха. Ведь здесь на стенах можно найти и мои вирши, так сказать. Указывать на них не стану, иначе со стыда сгорю.

Я облегченно выдохнул.

– А где краска? – оглядываясь, спросил я.

– Э нет! – улыбнулся наставник. – Позже закрасишь. Пускай покрасуется малость. Авось, в другой раз, отрезвит и остудит твой пыл. А вот навести здесь порядок тебе все же придется. Но прежде, расскажи-ка, что там все-таки произошло?

Мы присели на скамью у шкафчиков и я подробно пересказал Старику события моего похода. Поглаживая усы и бороду, он выслушал меня очень внимательно и ни разу не перебил. Взгляд его был сосредоточен, а брови напряжены.

– Вот так, – закончил я свой рассказ. – А как я устроил весь этот бедлам, я не помню. Не помню даже, как до кельи добрался.

– Двери задраил – уже хорошо, – сказал Харон и поднялся со скамьи.

– Так что это было? – поднимаясь следом, спросил я его.

– Мне надо подумать, Парень, – погруженный в себя, ответил он; оживился и добавил: – А ты, наоборот, сейчас не думай об этом. Приберись тут. И отправь баллоны наверх.

Так я и поступил. Через двадцать минут усердной работы все вокруг соответствовало заведенному порядку, и я, оставшись довольным результатом своих трудов, покинул ризницу. На обратном пути, проходя через кают-компанию, забрал со стола книгу и вернулся в свою келью. Устроившись в кресле-качалке и не сильно полагаясь на литературный вкус Харона, я все же дал книге шанс и приступил к чтению. Как я погрузился в роман с головой – я не заметил и прервался лишь в четыре часа, когда Старик позвал меня обедать.

Как и вчера, обед порадовал меня бесподобным вкусом и сытностью изысканных блюд. А Харон поведал мне о местных устоях и правилах, связанных главным образом с бытом: кому-когда готовить, мыть посуду и прочее в том же духе. Едва ли я мог тягаться с наставником в поварском мастерстве, но и эту житейскую науку мне предстояло освоить. К вечеру, по настоянию Харона, я перехватил пару часов сна, вскорости после которого нас ожидал скромный ужин и ночная работа…

VIII. Тоннель Судьбы

Мы снова брели по темному, затопленному тоннелю, вдыхая его затхлость. От нарастающего чувства дежавю меня подташнивало. Ощущение обреченности и мрачная перспектива пожизненного блуждания по этим тошнотворным, сырым подземельям душили меня. Смена настроя произошла во мне уже в ризнице, когда я облачался в комбинезон. И меня окончательно придавило, как только мы спустились в тоннель. Он словно бы говорил мне, что истинная реальность моего существования здесь, а не на страницах увлекательного романа или за сытным столом под зеленым абажуром в уютной кают-компании. И в отличие от предыдущей ночи, когда меня пугало лишь чувство неизвестности, теперь во мне пробуждался вполне осязаемый страх перед тем, с чем я уже столкнулся. Я мысленно проклинал судьбу, отказываясь верить, что чем-то заслужил ее немилость. Молчать было трудно.

– Не понимаю, как я здесь оказался, – произнес я вслух, вызывая наставника на разговор.

– Что?! – Харон, шедший впереди меня, остановился и развернулся. – Ты о чем это, Парень?

Напряженно вглядываясь мне в лицо, он медленно положил руку на рукоять ножа.

– Я не должен быть здесь, – останавливаясь, выдохнул я. – Не такой я видел свою жизнь. Ты говорил о смысле, о здесь и сейчас. Но ведь именно здесь и сейчас я проживаю не свою жизнь. Какой смысл тут можно найти?

– Вот ты о чем, – Харон тоже выдохнул и отпустил нож. – Не должен, говоришь. Но ведь ты сам сделал свой выбор, Парень. Ты и только ты сделал шаги, которые привели тебя сюда.

– По-твоему, я сам себя сюда заточил? – я повысил голос, возмущенный его словами. – Сам захотел быть здесь?

– Не передергивай, – спокойно ответил Харон. – То что ты находишься здесь, это – следствие. А причину создал ты сам.

– А те, другие Парни, что были до меня – они тоже сами выбрали свой путь? – негодовал я. – И сами сделали шаги, которые привели их к безумию и смерти?

– Да, – внезапно твердо и уверенно сказал Харон, на шаг приблизившись ко мне. – Они прокладывали путь и освобождали дорогу тому, кто по-настоящему достоин быть здесь.

– Достоин?! По-твоему, это честь – быть здесь?! – взорвался я.

– Мне понятны твои чувства, Парень, – смягчаясь, продолжал наставник. – Понятен твой испуг перед тем, что таится там, по ту сторону врат. И я пойму, если ты хочешь, так сказать, заболтать свои страхи и поговорить. Но не смей опускать руки, не попытавшись разобраться до конца в том, что происходит. Знаю: тебе хочется верить, что все это какой-то кошмарный сон, и что скоро ты проснешься и все закончится. И ты, по мановению волшебной палочки, получишь ту жизнь, которую заслуживаешь. И о которой, как по мне, не имеешь ни малейшего представления. Чем быстрее ты примешь действительность – не смиришься с нею, но примешь – тем для тебя же лучше.

– Но… – попытался вставить я.

– Нет, послушай! – оборвал меня Харон. – Все о чем ты сейчас думаешь, это то, что твоя жизнь должна была быть иной и не похожей на эту. Но, вероятно, похожей на жизни многих других, так? Ты ведь получил образование и полагал, что тебя ждет достойная работа – тепленькое местечко – что построишь карьеру, за которую тебя будут уважать, женишься и обзаведешься детьми, будешь ездить на море и бесконечно радоваться жизни – как все. В этом ведь смысл жизни, да, – быть как все? Или, быть может, наоборот: ты хотел блеснуть своей индивидуальностью и явить миру доселе невиданные прозрения на политическом поприще? Но жизнь внесла свои коррективы, да? Или же ты свернул куда-то не туда? Повторюсь, ты сам сделал шаги, которые привели тебя сюда.

– Я… я просто отказываюсь верить, что…

– Отказываешься верить?! – Харон постепенно повышал голос и в нем слышалось негодование. – Разумеется, ты куда с большим удовольствием веришь в то, чего сам наверняка знать не можешь; в то, что вложено в твою голову учебниками школьной программы, университетскими лекциями и, так сказать, речами авторитетных людей. Ты веришь, что земля вращается вокруг солнца, и что в солнечной системе девять планет; и если завтра скажут, что планет восемь – поверишь и в это; веришь, что солнечная система является частью отдельно взятой галактики, а галактика – частью вселенной, произошедшей от некоего большого взрыва. Ты веришь в массу всего того, чего сам проверить не можешь. Веришь только в то, что не доставляет тебе дискомфорта и не требует усилий воли и умственного труда. И несомненно веришь в то, что все это мироздание создано исключительно для тебя и твоего удовольствия, и что жизнь твоя – неслучайна. И не отрицай последнего! Но случайностями ты предпочитаешь называть все то, что выводит тебя из удобства и из состояния покоя. Отказываешься верить во все, что не совпадает с твоими иллюзорными планами на жизнь. Хочешь возложить ответственность на кого-то другого? Ведь это другие решили твою судьбу? Нет, Парень! Ты сам сделал шаги, приведшие тебя сюда. И если теперь ты считаешь, что тебе следовало помалкивать, или, и того хуже, примкнуть к тем, против кого ты осознанно шел… И для меня совершенно не важно, на чьей стороне ты боролся или против кого, хотя оно и так понятно… А теперь ты сожалеешь об этом потому, что лишился так называемой свободы, – значит ты предаешь самого себя, и во мне понимания и жалости к себе ты не найдешь. Я скорее начну презирать тебя за твою теперешнюю слабость, чем утирать твои сопли и соглашаться с тобой в том, что ты живешь не своей жизнью!

Я повесил голову, как ребенок, которого отчитывает отец за плохие оценки. Харон вздохнул:

– Извини, – смягчаясь, сказал он. – Наслушался я вашей братии. Лучше уж я сразу все выскажу, чем буду подвязывать тебе слюнявчик. Все. Идем, Парень.

Пройдя еще немного, он снова заговорил.

– Знаешь, у меня с моим наставником здесь тоже нередко возникали споры и разговоры о смысле. Он называл это место тоннелем судьбы, а его наставник – коридором ста одиннадцати шагов. Мне же ближе – исповедальня. Когда я остался один, я часто размышлял здесь о вечном, каялся в грехах и взывал к Богу. Но, как не назови, можно лишь гадать в чем особенность этого тоннеля: быть может – в его однообразии? Ведь ничто не отвлекает внимания и побуждает погрузиться в себя. Как бы там ни было, задаваться вопросами судьбы и смысла – ничуть не плохо. Только старайся мыслить позитивнее, что ли, и не отчаиваться, если какие-то ответы не находишь сразу. Всему свое время, Парень, всему свое время.

Слова Старика подостудили и даже успокоили меня. Мы продолжили путь молча, и я задумался: неужели всего сто одиннадцать шагов? Но отчего-то дорога от ризницы до чистилища казалась мне долгой. Вероятно, причиной тому были толща воды и скользкое дно, замедлявшие нас. Теперь же, озираясь и вслушиваясь, я напряженно ждал: услышим ли мы голос и звуки, преследовавшие меня в моем одиночном походе, – но тоннель хранил молчание.

– Сюда бы лодку, – прервал я затянувшуюся, гнетущую паузу. – Было бы удобнее…

Наставник прокашлялся и не оборачиваясь буркнул:

– Тут тебе не парижская опера!

– Что? – не понял я смысла его слов.

Но Старик отмахнулся и не ответил. Не уловив его аналогии, я увидел иную и добавил:

– А для Стикса – в самый раз.

Харон на миг остановился, глубоко вздохнул и опять смолчал. У двери мы надели маски, и наставник не колеблясь провернул маховик. Мы вошли в чистилище и задраились изнутри.

IX. Существо

Я взялся за рукоятку рычага и посмотрел на Харона.

– А если… а если там кто-нибудь есть? – спросил я его.

– За вратами? – тот махнул рукой. – За вратами точно никого нет.

– Но я же слышал.

– А потом и из-за двери тоже слышал, – напомнил мне Старик. – А в чистилище, как видишь, никого кроме нас. И врата закрыты. Но если тебя это успокоит…

Он взялся за рукоять ножа. После событий прошлой ночи нож меня нисколько не успокаивал.

– Открывай! – скомандовал Харон.

Я повиновался: поднял рычаг кверху и с усилием потянул его вниз. Створы дрогнули и ощерились с металлическим скрежетом. За этим звуком последовал другой, какой-то булькающий и прихлебывающий. Еще одно движение рычагом и вода из чистилища, просачиваясь между створами, устремилась в купальню, заметно теряя в уровне вокруг нас.

– Что за…? – услышал я голос Харона и бросил рычаг.

Наставник подошел к створам ворот и заглянул в щель между ними.

– А ну-ка, еще несколько раз! – скомандовал он мне.

Я снова налег на рычаг и работал им до тех пор, пока между створами не образовалось то же расстояние что и вчера. Вся вода с шумом вылилась из чистилища, обнажая пол под нашими ногами. Мы с Хароном переглянулись, и он развел руками. Пар, вырываясь из клапанов наших масок, вновь оповестил о резкой смене температуры. Харон, осматриваясь вокруг, первым вошел в купальню, разрезая темноту светом своего налобного фонаря. Я вошел следом. Мне захотелось протереть глаза, чтобы убедиться, что это не сон, но мешала маска: зазеленевшее дно колодца было пустым, словно гигантская склизкая кальдера. В купальне полностью отсутствовала вода, не считая той лужицы, что вытекла из чистилища. Старик сделал еще шаг вперед и я последовал за ним. Мы остановились, оглядываясь и прислушиваясь. Откуда-то сверху мне на плечо упали несколько капель воды, и еще одна – угодила в стекло маски и пробежала по нему тонкой струйкой. Я смахнул ее рукой, запрокинул голову и… онемел. Нащупав рукой плечо наставника, я с трудом выговорил:

– Хар… рон!

Увидев куда я смотрю, наставник тоже устремил взгляд вверх: с его губ слетело звучное матерное слово, лаконично объяснившее крайнюю степень его изумления. Там, под сводом купальни, высоко над нашими головами, стояла… нет – висела вся толща воды, как будто потолок и дно поменялись местами. Вода заметно колыхалась, подобно кривому зеркалу отражая и искажая свет наших фонарей. Я покачнулся от головокружения: мне почудилось, что меня подвесили под сводом купальни головой вниз, и я смотрю на ее дно, полное водой.

– Как это возможно? – пробормотал я.

– Назад! – закричал Харон, выталкивая меня обратно в чистилище и бросаясь следом.

Чутье не подвело Старика: многотонная масса воды с безумным грохотом обрушилась на дно колодца, сотрясая цепи и содрогая ворота. Она нахлынула на стены и на ступени амфитеатра, как штормовые волны на волнорез, и мгновенно затопила чистилище, накрывая нас с головой. Сквозь ее мутную толщу я едва различал свет от фонаря Харона, не в силах разглядеть его самого. Пар из клапана маски сменился пузырями. Я поздно спохватился, пытаясь развернуться и вцепиться в маховик двери: уровень воды снова начал резко падать, и она, отступая, повлекла меня за собой к воротам. Я раскинул руки и уперся в створы, едва удерживаясь чтобы не выскользнуть в купальню. Вода, прихлебывая, ушла под мои руки и тотчас же вернулась новой волной, отталкивая меня обратно к двери. Не повторяя той же ошибки, я ухватился за маховик мертвой хваткой и отыскал взглядом Харона: он держался обеими руками за рычаг, не пытаясь закрывать ворота, а лишь противостоя буйству воды. А та, достигнув на этот раз только наших подбородков, ушла обратно и возвратилась с меньшим напором, доставая до груди, затем – ниже и ниже. Постепенно ее тяжелое, шумное волнение успокоилось и все звуки стихли. Только сердце в моей груди билось тяжелым и громким камнем. А мы, как и полагалось, снова стояли по пояс в воде. Я перевел дыхание и отпустил маховик. Мои руки дрожали. Напряжение читалось и в моем наставнике: тяжело дыша, он наклонился, погружая руки в воду, и уперся ими в колени.

– Вот же зараза! – выдохнул он.

Старик выпрямился, еще раз тяжело выдохнул и расправил плечи. Сняв с лямки счетчик кислорода, он взглянул на него и скомандовал:

– Идем!

– А… – я помедлил в нерешительности, – ты уверен, что больше ничего не будет?

– Тут ни в чем нельзя быть уверенным, Парень, – ответил Харон, подходя к расщелине ворот. – Но я знаю, что ей потребуется время на восстановление сил. Будем надеяться, что его нам хватит, чтобы успеть подморозить ее.

– Подморозить?! – не переставал удивляться я.

– Идем уже, – сказал наставник и добавил, исчезая за воротами: – Рычаг забери!

Закрыв ворота изнутри, мы не задерживаясь направились к амфитеатру. Дно колодца, напитавшееся воздухом – или той ядовитой смесью, которая наполняла пространство купальни, – теперь извергало из себя пузыри, будоража поверхность воды и мое воспаленное воображение, рисовавшее мне жутких существ, обитающих в этих темных водах. Старик был прав: сохранять молчание было трудно и я хотел заболтать свои страхи. Впрочем, мой вопрос не был праздным и давно вертелся у меня на языке:

– А почему мы работаем по ночам? – спросил я, когда мы подошли к ступеням.

– А ты как думаешь, Парень? – вопросом ответил Харон, но продолжил: – Для нас с тобой что день, что ночь – значения не имеет. О времени суток мы судим только по часам, да по выстрелу пушки. Но над нами все ж таки музей. И ты уже успел почувствовать и услышать, что здесь происходит. Не все звуки и вибрации можно скрыть. Незачем пугать посетителей. Конечно, и по ночам во дворце есть люди – сторожа. Но им давно, так сказать, промыли мозги байкой о том, что все что они слышат и ощущают, это отголоски метрополитена – перегоны на Горьковскую и Василеостровскую. А днем наша работа, так сказать, дремлет. Идем.

Наставник начал восхождение по ступеням.

– А зачем вообще все это нужно? – окликнул я его.

– Хороший вопрос, – Харон остановился и обернулся. – Но уж очень он всеобъемлющий. Запасись терпением, и скоро ты получишь все ответы.

Звенья цепей внезапно дрогнули. Я вздрогнул вслед за ними.

– Пустяки, – постарался успокоить меня Харон.

Но получилось у него это плохо. Он вдруг замер, устремляя взгляд на меня, поднял руку и указал на воду.

– Что? – напрягся я и посмотрел вниз, туда, куда указывал мой наставник.

Уровень воды снова понижался. Я выскочил на ступени и повернулся к купальне: вода быстро уходила. Но теряя уровень с нашей стороны, она заметно наращивала его на противоположной, как будто весь колодец наклонили вперед и вода, вместе с ним, изменила угол наклона. С ростом воды у противоположной стены, зрительно менялась вся геометрия колодца, и от этого зрелища мне становилось не по себе. Харон обошел меня и спустился на ступень ниже. Вода полностью отошла от амфитеатра и продолжала убывать, все больше возрастая у стены напротив. Старик обернулся.

– Кто ты такой, Парень? – вдруг спросил он, буравя меня негодующим взглядом.

– Что? – не понял я его вопроса и даже отступил на ступень выше. – В каком смысле?

Не отводя от меня глаз, Харон указал на воду за своей спиной.

– Что-то не так, – сказал он. – И началось это после твоего появления! Такой чертовщины из ночи в ночь я еще не видел. А сегодня уже второй раз за смену!

– Я не понимаю, – откровенно недоумевая, ответил я.

А вода продолжала менять угол наклона, все больше поднимаясь на стену. Крупная рябь пробегала по ее поверхности снизу вверх. И на этот раз пришел мой черед поднять трясущуюся руку, указывая в сторону ворот.

– Что? – крикнул Харон и развернулся в указанном направлении. – Дьявол!

Ворота стремительно исчезали под толщей наползавшей воды. Старик спустился на ступень ниже, а затем развернулся и быстро поднялся ко мне.

– Дай рычаг! – скомандовал он, вырывая его из моей руки. – Она отрезает нас от выхода!

Ловко не по годам, Харон сбежал по ступеням и спрыгнул на обнажившееся дно колодца.

– За мной! – крикнул он мне, бросаясь к воротам, уже полностью скрывшимися за водой.

Кинувшись следом и сбежав по ступеням, я поскользнулся на склизком дне и упал на четвереньки. Харон возвратился, подхватил меня под руку и рывком помог мне подняться. Вода стояла у стены уже практически вертикально.

– Ты должен уйти, Парень! – не отпуская, Харон тащил меня за собой.

– Что? – этот вопрос стал главным для нас в ту ночь. – Почему?

– Не спорь!

– Да как мы выйдем-то? – закричал я.

– Через воду! – командовал наставник. – Не утонешь!

– Через воду?! – я вырвался из его хватки, когда до воды оставалось лишь пара шагов.

– Да, через воду! Другого пути нет!

– Есть ведь Батька! – вспомнил я. – В прошлый раз сработало!

– Не тот случай, Парень! – настаивал Харон. – Площадь воды слишком большая. Мы лишь разорвем ее, но она сомкнется снова. Я знаю!

– А другое оружие?

– Мамка? – Старик помотал головой. – Сейчас она создаст нам больше препятствий, чем пользы!

– Но ведь должен быть какой-то выход! – не унимался я.

– Вот он! – Харон указал на стену из воды.

– Черта с два я туда войду! – взбрыкнул я.

Мысль о том, чтобы с головой войти в толщу воды, презревшую законы природы, ужасала меня, как и вид самой воды: она стояла передо мной живой, черно-зеркальной стеной, словно это была и не вода вовсе, а нечто живое, жуткое и желеподобное.

– Как скажешь… – Харон схватил меня за лямки баллона и со всей силы швырнул в воду.

Я ударился о ее поверхность баллоном и вода поглотила меня, смыкаясь перед моим лицом. Ее толща сдавила мне уши, прикрытые капюшоном комбинезона, и все звуки стали тягучими и глухими. Свет фонаря рассеялся в воде, окрашивая ее в зеленоватый цвет. Я по привычке заработал всеми конечностями, но, почувствовав ногами дно, поймал равновесие и перестал барахтаться. Вода подтолкнула меня, пытаясь поднять вверх, а затем качнула вперед к поверхности, но моего веса с баллоном хватило, чтобы остаться на месте. Следом в воду ступил Харон, прорывая ее поверхность. От нее до ворот было около двух метров. Замедляемый водой, с видом грозного Нептуна, он прошел мимо меня к разводному механизму и установил в него рычаг. Металлическое бряцанье глухо отдалось в моих ушах. Старик потянул рычаг изо всех сил, но тот не поддался. Предприняв еще одну попытку, Харон движением руки подозвал меня. Я подошел и встал рядом с ним. Мы ухватились за рукоятку и потянули вдвоем: ничего не получалось. Харон помотал головой, приблизил свою маску к моему уху и глухо скомандовал:

– Выходим!

Он подкрепил слова взмахом руки, указав на вертикальную поверхность воды. На этот раз уговаривать меня ему не пришлось. Я выскочил из воды вслед за ним, и прежняя сила гравитации дала о себе знать тяжестью баллона и моего собственного веса.

– Давление воды слишком сильное, – сказал Харон и еще раз емко выругался. – Врата заклинило!

– Так это и есть твоя работа? – крикнул я ему.

– Работа? – переспросил Старик.

– Сбегать поджав хвост! – негодовал я.

– Ах, так ты теперь у нас самый смелый! – рявкнул Харон. – Не нарывайся, Парень! Я знаю, что делаю!

– Знаешь? А может ты просто выдохся, как дряхлый старик? – продолжал кричать я.

– Закрой рот! – хватая меня за лямки баллона, вскипел Харон. – Ты даже не представляешь, с чем мы имеем дело!

– Именно! – срывая его руки с лямок, кричал я в ответ: – Не представляю! Так покажи мне! Я сыт по горло твоими отговорками о том, что я чего-то не пойму. Сыт незнанием того, что здесь происходит. И я не собираюсь дожидаться, когда закончится воздух и умирать, препираясь с тобой! Давай уже сделаем что нужно!

Харон глубоко вздохнул. Ему было трудно признавать что я прав, но он пересилил себя:

– Ты прав, Парень! Идем!

Мы бросились обратно к амфитеатру, но не одолели в пешую и половины пути, когда позади послышался гром, словно взревел водопад; мы лишь успели коротко обернуться и заметить краем глаза, как вода схлынула со стены, устремляясь за нами жутким валом; неистовый поток сбил нас с ног, и вода поглотила и закружила нас. Я беспомощно барахтался, пока звучно не ударился баллоном о мрамор ступеней. Перевернувшись на бок, я высунул руку из буйствующего потока в попытке уцепиться за ступень. Харон выбрался первым, схватил меня за руку и вытащил из воды.

– Не смей отключаться! – крикнул он.

Я поднялся на трясущиеся ноги, но, не подавая виду, спросил громко и спокойно:

– Куда идти?

– Сюда! – Харон указал на медную емкость слева от трона и поспешил вверх по ступеням.

Не оборачиваясь, чтобы не видеть шторма бушующего в купальне, я бросился за ним.

– Смотри и запоминай! – быстро объяснял наставник, когда мы остановились подле емкости. – Три рычага!

Харон потянул за верхний: в емкости что-то гулко загромыхало. Когда все стихло, Харон перевел рычаг в обратное положение. Средний рычаг привел в движение железный телескопический желоб, широкий и глубокий: он быстро выдвинулся из-под емкости, отстукивая каждым своим сегментом, и протянулся вдоль ступеней прямо до купели, подобно горке для катания. Нажатие третьего рычага открыло люк под емкостью, и в желоб посыпались кубы льда, громыхая и скатываясь по нему.

– Лед?! – удивился я.

– Сухой лед! – уточнил Харон.

Кубы скатывались и исчезали в купели. Поверхность воды в ней словно вскипела, бурно пузырясь. Белые и густые испарения застелились по воде. Они, подобно живому организму, обвивали стенки купели, переползали через них и стелились по неспокойным водам купальни. Цепи задрожали. Тяжелый подводный стон разнесся по всему колодцу, и по моей спине и затылку пробежал холодок. Когда последний куб скатился по желобу, Харон вернул в обратное положение нижний рычаг, закрывая люк в емкости, а за ним – средний, убирая желоб.

– Углекислый газ! – продолжал громко объяснять наставник, указывая на испарения. – Что для нас – смерть, то для нее – лишь дрёма! Сейчас она поостынет и мы поднимем ее, чтобы надышалась вдоволь!

Я не моргая наблюдал за этим колдовским действом. А вода в купальне начала успокаиваться и ее приливы к ступеням утихать. Постепенно затихло и бряцанье цепей. За ними поуспокоилось и мое сердце.

– Идем! – Харон повлек меня за собой.

Мы прошли по площадке амфитеатра к левой стене. На ней свет наших фонарей высветил крупный железный щит. За ним оказалась ниша с еще одним рычагом в неком механизме, напоминавшем автомобильную коробку передач, с пазом в виде громадной, заглавной буквы «е»: рычаг располагался в правом-нижнем положении.

– Будем поднимать! – предупредил наставник.

Он ухватился за рычаг обеими руками и с видимым усилием сдвинул его влево, затем наверх и до упора вправо. Колодец огласился звуками потаенного механизма, громко и одновременно дрогнули все три кабестана и начали медленно и гулко наматывать на себя цепи.

– Я думал, здесь нет электричества? – удивился я.

– Его и нет, Парень! – развенчал мое предположение Харон, но удивил нисколько не меньше: – Чистая механика екатерининских времен. С тех пор, конечно, кое-что поменяли и усилили, и подъемный вал заменили на эти три подъемника, но сам механизм – все тот же. С его помощью когда-то опускали и поднимали громоздкую люстру. А как, по-твоему, на ней зажигали и меняли свечи?

Наставник указал на купель: цепи, звено за звеном, выбирались из воды, а сама вода – вместе с тяжелыми, белыми испарениями – как-будто вздувалась, выталкиваемая из купели чем-то крупным и массивным.

– Спустись на несколько ступеней, – предложил Старик, – чтобы лучше видеть. Но в воду пока не заходи!

Пока? Заходить в этот молочный и густой туман из углекислого газа мне не хотелось вовсе. Я остановился на ступени перед водой. А вода в купели издала изливающийся звук; поволока тумана разорвалась, и на поверхности, удерживаемая цепями, показалась верхняя часть громадной и круглой железной клети, занимавшей почти все пространство купели. Следом показались ее боковые стенки. Конструкция напоминала железный каркас барабана, скованный многочисленными поперечными и продольными прутьями. Я бросил взгляд на Харона: он поднял ладонь в мою сторону, как бы говоря, что все в порядке. Затем перевел рычаг подъемника в среднее положение, застопорив механизм, и спустился ко мне.

– Пускай подышит, – сказал Старик. – Потом поднимем ее выше. Смотри, смотри!

Клеть задрожала, зазвенели цепи, а вода и туман в купели словно взбесились. Внутри кто-то был, в этом я не сомневался, но разглядеть кто именно мне не удавалось, но это явно было нечто темное и огромное. Послышалось громкое фырканье и бурление, и мощный удар сотряс клетку. Нечто извивающееся, напоминающее гигантский змеиный хвост, появляясь из воды в клетке, наносило по ее железным стенкам неистовые удары. И в тот миг, когда над водой показалось то, что я с ужасом определил как голову, на мой слух обрушился жуткий, ничем не заглушаемый, животный крик! Я поднял руки, ладонями закрывая уши и невольно жмурясь. Истошный визг то тянулся единым звуком, то становился прерывистым, то понижался до тяжелого и жуткого рыка. Мне казалось, что я чувствую давление этого звука всем телом, словно противостою напору ветра. И я, подавшись вперед, в самом деле едва не упал, когда звук, ослабляя свой напор, вдруг смешался с бурлением и ушел под воду. Хвост существа еще бился о прутья клети, но уже тише и реже. Из воды снова показался темный бугор головы и послышался тяжелый, будто бы уставший вздох. И голова снова погрузилась в воду. За ней исчез и хвост.

– Пора! – вдруг сказал Харон и я вздрогнул, услышав его голос. – Можешь спускаться. Но слишком близко к купели не подходи.

Старик возвратился к подъемнику и вернул рычаг в верхнее положение. Снова заработали кабестаны, с лязгом выбирая цепи и продолжая поднимать клеть из воды. Спускаться я не спешил. Клетка высотой около двух метров полностью покинула купель, изливая в нее остатки воды. Харон снова застопорил движение клети, и та, мерно покачиваясь, зависла над водой на уровне моих глаз. Старик знал о чем говорил: чтобы хорошо разглядеть безжизненное существо в клетке, мне пришлось сойти в воду и приблизиться к ней. Меня уже не беспокоили ни вода, ни испарения газа. Не в силах отвести взгляд от клети, я подходил все ближе.

– Довольно! – услышал я из-за спины крик Харона. – Держись на расстоянии!

Между мной и существом оставалось несколько шагов. Я медленно обходил купель, не сводя глаз с жуткой сущности, лежавшей обессиленно и неподвижно на дне клетки: все тело и конечности существа были черными, но при попадании на них луча света, цвет переливался оттенками темно-синего и пурпурного цветов; кожа существа, гладкая и блестящая – если ее вообще можно было назвать кожей – походила на покров морских млекопитающих, но при этом на некоторых частях тела имелись и пластины, напоминающие чешую; на спине виднелись два плавника, по форме и изгибу походившие на небольшие крылья; утончаясь, тело переходило в змеевидный хвост, как у мурены, со столь же характерным плавниковым гребнем; вместе с головой и хвостом длина существа составляла, должно быть, около трех метров; голову соединяла с телом широкая и крепкая шея, а на ней, под челюстными костями, отчетливо виднелись жабры; сама голова имела слегка вытянутую форму. В том положении, в котором покоилось существо, я не мог разглядеть его лица. Но больше всего меня поразили руки! Именно – руки! Они крепились к телу плечевыми суставами, совершенно как у людей или иных приматов, имели локтевые суставы и кисти с длинными когтистыми пальцами и перепонками между ними! Руки безжизненно свисали между прутьями клетки. Меня не отпускало ощущение того, что прежде мне уже где-то встречалось изображение подобного создания.

– Боже… – промолвил я. – Что это?

Харон не мог слышать этих моих слов, произнесенных мной едва слышно. Но молчать я был не в силах. Я обошел всю купель, возвращаясь к отправной точке, и остановился напротив головы существа.

– В глаза ей не смотри! – снова услышал я из-за спины крик Старика.

– А они у нее есть? – крикнул я в ответ, повернувшись к нему.

Харон по-прежнему стоял на площадке амфитеатра у рычага управления клетью.

– Есть! – ответил он.

Я повернулся обратно к клетке и замер, будто окаменевший: из нее на меня смотрели два широко раскрытых человеческих глаза! Свет моего фонаря нисколько не слепил их. Существо смотрело на меня не моргая: радужка глаз пылала изумрудным цветом. Мои ноги не слушались меня, и я не мог сделать ни единого шага. Холод, поднимаясь по ногам, быстро завладевал всем моих телом. Руки, словно парализованные, безвольно обмякли. Казалось, подвластным мне осталось только зрение. А выражение глаз существа изменилось: теперь они смотрели на меня мягко, будто бы с мольбой. Что-то происходило и с самим обликом существа: черная оболочка начала расплываться и буквально стекать с его тела, словно горячий гудрон, просачиваясь вниз сквозь прутья клетки и исчезая в водах купели; на лице существа показались светлые участки кожи и лицо явственно приобретало человеческие черты: лоб, брови, нос и… чувственные губы! Это была девушка! Ее голова пылала огненно-рыжим цветом волос – невероятно длинных, влажных, свисающих через прутья клетки. Обнажились плечи девушки, а затем и ее руки – хрупкие, нежные, с утонченными пальцами – они уже не были безжизненными: выпростав одну руку из донных прутьев клети, она оперлась ею и слегка приподнялась, выгибая спину… моему взору открылись налитые груди девушки. Я по-прежнему не мог отвести от нее взгляда, но и неловкости от бесстыдного рассматривания ее красоты и наготы я не испытывал. Тело девушки, лежавшей в клетке, полностью освободилось от пут черной, вязкой оболочки и предстало передо мной во всей красе: округлые бедра, пышные ягодицы, длинные стройные ноги. В отличие от размеров существа, девушка была обычного человеческого роста. Она выбрала вторую руку, просунула ее между прутьями перед собой и протянула в мою сторону. Ее пальцы дрожали. Чудилось, будто все звуки вокруг меня стихли и я мог различить негромкое, едва уловимое дыхание девушки. Она разомкнула губы и произнесла с видимым трудом и слабостью:

– Помоги… мне.