«Планета Мешалкина»

Книга состоит из двух частей. Первая часть написана в жанре православное фэнтези», но несмотря на это «Планета «Мешалкина» основана на реальных событиях, а герои повести взяты из современной действительности. Главная героиня борется за жизнь своего ребёнка. Ее испытания тесно связаны с внутренними переживаниями и отражаются в её снах. Видения иного мира становятся отражением духовного пространства, где добро и зло постоянно сталкиваются в жесткой борьбе. Героиня пытается жить по законам христианской любви. Её искренняя вера, молитва и неравнодушное отношение к чужой беде помогают преодолевать собственные проблемы.

Вторая часть книги состоит из рассказов, объединенных под названием «Иверский снег». Это своеобразные зарисовки из жизни верующих людей. Здесь проявляется другая сторона автора, как художника. Будто кистью, быстрыми и точными мазками, пишутся на бумаге образы разных персонажей. Автор старается вдумчиво и по-доброму относиться ко всему, что происходит вокруг и, особенно, к каждому человеку, встречающемуся на жизненном пути.

Планета «Мешалкина»

Над поверхностью густой, буро-зеленой воды, стелился молочный полупрозрачный туман. Он то взвивался вверх рваными облаками, гонимый воздушными потоками, то стремительно падал вниз, рассыпаясь пушистыми, курчавыми локонами вокруг нашей лодки. Но самого ветра не ощущала. Однако ветер присутствовал и это было заметно поведению тумана. Сейчас он мирно плыл, создавая впечатление, что мы находимся на небе и далеко внизу я вот-вот увижу очертания земли высоты птичьего полета. И мгновенно туман начинал резко метаться, побуждаемый этим «неосязаемым» ветром, на летевшим как будто из другого мира. Тогда все происходящее, как мне помнится, было странно. Все как бы перемешалось, поменялось местами. И временными, и пространственными.

Мы с дочкой видели признаки ветра, но не ощущали его. Мы плыли в лодке, и в тоже время парили между небом и землей. Мы ёжились от холода, испытывали тревогу и растерянность, не могли понять, как мы оказались здесь. Некое отстраненное, надмирное состояние позволяло спокойно наблюдать происходящее стороны. В этом таинственном действе мы были одновременно и участниками, и наблюдателями.

Наш кормчий был едва различим сквозь пелену тумана. Он стоял на другом конце лодки и правил огромным шестом, упираясь в дно. Иногда туман рассеивался и можно было боковым зрением увидеть его фигуру. Он был очень высок, сухощав. За спиной жестко торчали большие темные крылья. Сами крылья, как и плащ были какие-то рваные, даже на вид колючие, как иголки ежа. Вид его был мрачный и явно недоброжелательный. Хотя он, как мне тогда казалось, изображал полнейшее равнодушие к своим пассажирам. Смотреть в его сторону а тем белее разглядывать – не дозволялось, отчего было очень жутко.

– Мы скоро приедем, вернее – доплывём?

Мой вопрос потонул в пустоте и не был слышен в пространстве, в котором мы оказались. Кормчий и бровью, наверное, не повел. Хотя лицо его было скрыто от меня туманом, я чувствовала его холодное безразличие к происходящему даже сквозь разделяющую нас бездну. Именно – бездну! Признаюсь, тогда мне было не до анализа собственных ощущений. Позже, гораздо позже, возвращаясь в эти события спустя лет, я смогла многое разгадать и понять, что же там на самом деле происходило.

Холодно?

Дочка вопрос услышала, незаметно кивнула мне в ответ, но не придвинулась ближе.

Мы обе понимали – двигаться и что-либо делать было строго запрещено. Мне разрешили её проводить. Проводить до конца. Вернее, до входа иной мир.

В ИНУЮ РЕАЛЬНОСТЬ.

Лодка слегка накренилась, покачнулась и заскрежетала дном по речной гальке

– Приехали, прощайтесь! – это было первое и единственное, что произнес наш проводник.

Он изо всех сил уперся шестом о дно, и лодка залезла носом на скалистый берег.

Мы прильнули глазами друг к другу. Что-то надо было сказать, чем-то её ободрить.

– Я тебя люблю, всё будет хорошо.

Я хотела еще что-то добавить, но поняла, что мои слова снова тонут в пустоте и никому не слышны. Она уже стояла на берегу. Светлое платье развивалось на ветру, который не чувствовался. Она чуть приподняла ручку и шевельнула пальчиками. Средний при этом приподнялся выше и чуть согнулся, прижавшись к указательному. Как в детской игре, когда мы делали крестики двумя пальцами со словами «Чур меня»!

Моё тело налилось свинцом, онемело. Я запоздало поняла, что могла выскочить вслед за ней из лодки и спасти её. Но сейчас это было невозможно. Неимоверная тяжесть сковала тело, не позволяя двигаться и говорить. Кто-то страшно гоготал от злорадства. Этот противный смех звучал где-то очень далеко. Но его колкие, хлесткие звуки резали мое сердце, причиняя сильнейшую боль.

Неимоверным усилием я подняла руку, пытаясь попрощаться. Лодка уже отчалила и удалялась от берега. Дочка тоже молча прощалась со мной, без грусти, без слез. Просто стояла и улыбалась. Тишина и легкая грусть царили в этот момент, овевая, будто успокаивая, теплым и нежным ветерком. Вот он сейчас ощущался на самом деле! Морозное утро согревалось его теплым дыханием, разгоняло человеческую боль разлуки, превращая мучительные страдания в тихую улыбку утреннего рассвета. Эту улыбку молча отражала моя дочка. Наконец туман полностью скрыл из вида её фигуру, и я потеряла всякую ориентацию.

Проснувшись в больничной палате, вся мокрая и уставшая, как после долгой изнурительной работы, я долго не могла прийти в себя. Отдельные отрывки недавнего сна начинают мучительно о чем-то напоминать. Дочка!? Слава Богу – в палате, никуда не исчезла! Соскочив с кровати, босиком бегу к ней и прислушиваюсь.

– Еще спит? – медсестра протягивает в приоткрытую дверь градусник и радостно кивает, – Доброе утро, хорошо спали?

– Спасибо, всё нормально. Ничего не меняется сегодня?

– Да нет, всё по плану. Вы не волнуйтесь! Я Вам сейчас за валерьяночкой сбегаю, так и мне спокойнее будет.

– Ну, давай, выпьем малость с утра, перед дорожкой!

– Вы всё шутите, а я такие истерики тут иногда вижу! Мамочки перед операцией с ума просто сходят, у-у!

Она для подтверждения слов округляет глаза и прикладывает руку к губам, убегает.

Мне невероятно повезло с медсестрами. Даже самые сердитые кажутся здесь в самые ответственные моменты настоящими Ангелами. С ними только надо уметь разговаривать. Поговоришь о их проблемах, посочувствуешь – и они оттаивают. Только здесь я научилась этому и поняла, что спрашивать надо без лукавства, и как о себе самой волноваться. Главное – искренне, всем сердцем сопереживать. Такие вещи понимаются и приходят только с опытом, через болезненное сострадание. Как только запустишь к себе их мучение, примешь на себя часть их боли – происходит чудо преображения. Люди проникаются тогда ответной любовью. Даже самые уставшие и озлобленные.

Маша, так звали эту девушку, была на редкость доброй и отзывчивой. Главное – была трудолюбивой. Сейчас я даже подозреваю, что в больничном отделе кадров, прежде чем взять девочек на работу, их пропускали через специальный аппарат. Что-то вроде рентгена. Посмотрят, что душа и сердце в порядке: – Принята! Иначе здесь и не могло быть. Или в скором времени все становились бы бесчувственными роботами или совсем бы обезуметь могли, рассудком повредиться. Как на войне! Необходима профилактика или правильнее сказать – специальное тестирование! Отбор строжайший и … здесь была своя «мешалкинская» тайна. В России как известно, без тайны – ни шагу. Это уж у нас так заведено, национальная особенность!

Вот с такими мыслями и начался мой главный день в больнице «Мешалкина».

Маша была совершенно права. Для мамочек этот день, когда их больных малюток увозили в операционную, был великим днем испытаний. Не секрет, что сейчас с сердечными патологиями рождается немалое количество детей. Кому из родителей повезет, те достанут денег, найдут спонсоров или еще как – и едут с малютками в такие больницы, как наша известная «Мешалкина».

Если Москва и Питер славится своими столичными больницами, то Новосибирская «Мешалкина» гремит на целый свет своей особенной, уникальной славой. Не просто славой – большим превосходством. И главное здесь – люди! Тот медперсонал, который подбирается самым таинственным, непостижимым образом. Конечно, надо отдать должное самому основателю Института – «пионеру кардиохирургии», великому ученому и хирургу Евгению Николаевичу Мешалкину. Затем сделать земной поклон перед его женой Еленой Евгеньевной Литасовой. Ей перешло первенство и почетное право возглавить Институт патологии кровообращения (после кончины её супруга). И самое главное – сохранить его в лихие 90-е! Доходят слухи, что на это место метили другие, не менее достойные кандидатуры. Приписывали ей всякие ухищрения и даже магические способности, помогшие стать на место главы «сердечного института». Но на самом деле – всё было предопределено. На таких постах не бывает случайных людей. Здесь вершатся судьбы многих больных. Десятки, сотни и тысячи детей и взрослых проходят через клинику такого высочайшего уровня и всемирного масштаба.

При последующем директоре Караськове Александре Михайловиче Институт закупил новейшее оборудование, по «высшему пилотажу» обустроил палаты, хирургические отделения. В короткий срок усовершенствовали работу на всех уровнях, начиная от регистратуры и кончая операционными блоками. А о том, как здесь кормят – можно написать отдельный рассказ. Аналогов таких больниц в Новосибирске практически нет.

Не забывают и о старых кадрах. Ведь главное – сохранить и действенно пользоваться накопленным опытом. Елена Литасова по сей день числится почетным директором, ведет активную жизнь, посещая международные симпозиумы, форумы, работает по другим направлениям.

Полагать, что место директора такого учреждения, как Институт «Мешалкина» может занять случайный человек – непростительное невежество, граничащее с безумием!

Другая нелепая крайность, это подозревать, что новый избранник в чем-то будет уступать предыдущему. Коллектив профессионалов, что называется «от Бога», поднимает деятельность института на высочайший, достойный уровень, который и не снился зарубежным клиникам, как бы нас не старались в этом разубедить! Никакая посредственность, кто бы не стоял за ее спиной, не сможет возглавлять такой блестящий врачебный коллектив, не удержится… Но, вернемся в больничную палату того решающего дня.

На постели, держа в руке тонометр, сидел анестезиолог, который имел непосредственное, а в отдельных моментах – решающее участие в операционном процессе.

– Так, давление в норме, покажи мне язычок, так, хорошо…

Что смеешься?

Анестезиолог был самым неординарным человеком в отделении. Беззастенчиво картавил, имел огромный нос и часто излучал восхитительный аромат импортного парфюма. Наверно наивно полагал, что тем самым скрывал запах коньяка и виски, посылаемых особенностью его профессии. Но про него ходили легенды. Дать правильную дозу анестезии, так рассчитать, чтобы хватило на всё время операции и не привело к летальному исходу – было делом настоящего гения. Если анестезиолог был обычный смертный, не гений, то мор в больнице – обеспечен.

– Да, я из тех людей, кому все показывают свои языки и мне при этом совсем не обидно! Так-то вот! Что, вы уже собрались? Ну и славненько. Я зайду к Вам попозже! – это он обращался уже ко мне.

Понятно, не все выдерживали неизбежность и длительное время операции в томительном ожидании. Часто медсестры и врачи приводили в чувства уже самих родственников, спасая от сердечных приступов после перенапряжения и многочасовых ожиданий.

Не забалуешь у нас! – смеялся носатый анестезиолог. – Всем укольчики наставим! Так, что, я не прощаюсь.

Когда за ним закрылась дверь, я поняла, что никакой паузы или мучительного ожидания не должно быть и в помине.

– Так, давай проверим, куклы на месте, платочки тоже… – надо было что-то говорить, делать. Возникшая ситуация была столь напряженной, что звенело в ушах, когда воцарилась тишина в палате.

Я очень боялась этой минуты. Сколько раз представляла: вот, заходят врачи, делают укол, кладут на каталку, привязывают и увозят… Но произошло совсем просто и даже неожиданно весело.

– Скоренько, скоренько! – Маша буквально влетела с полотенцем и салфетками в палату и подлетела к дочке. – Покажи ручки, помыть успела? А то доктор мне, у-у-ух, как накостыляет!

Они еще смеялись, когда в палату, почти как Маша, так же «скоренько» залетел молодой хирург, пряча за спиной огромный шприц. Мгновенно сделал в вену укол. Дочка и охнуть не успела.

– Наркотик – высший класс! От себя, можно сказать, с трудом оторвал! – хихикнул молодой врач, но тут зашел другой хирург и строго погрозил:

– Ты мне народ то с утра не порть, а то подумают, у нас тут что попало происходит! – однако сам тоже улыбался во весь рот.

Отвлекать они умели. Вдвоем быстро закинули дочку на каталку и, не дав никому опомниться, чуть ли не бегом поехали по коридору.

– Расступись, народ честной, едет дядька молодой! – громко пел молодой хирург и, оглянувшись, подмигнул мне. – Если что, заходите вечерком, кофе попьем, поболтаем.

Врач постарше хотел его стукнуть фонендоскопом, но шутник увернулся. Открылись створки служебного лифта.

Весельчаки скрылись за автоматическими дверьми, поскрипывая колесами каталки. Уехали. Воцарилась горькая тишина.

Я унеслась памятью на несколько месяцев назад. Вот наша квартира, наши друзья, разделяющие с нами нашу беду. Дети, всегда активные и шумные, сидели тогда смирно, старшая тихонько читала книжку. Несколько часов назад был объявлен приговор – медлить с операцией больше нельзя! На канун поставлен вопрос жизни – пошел отсчет времени.

– Всё в этом мире относительно. В конце концов, что-нибудь придумаем!

Думальщиков вместе со мной было пять человек. Кто-то сидел у телефона, кто-то варил кофе на кухне, кто-то взволнованно листал записную книжку. В дверь позвонили.

– Всё, нашел! – влетел в комнату высокого роста мужчина с проседью в волосах. Скидывая на ходу дубленку, он потрясал над головой журналом.

– Что ты нашел? Да расскажи нам толком!

Это был наш «старинный», много лет с нами общавшийся, проверенный друг. Он занимался научной деятельностью в одном из институтов в Академгородке. Знал иностранные языки, часто просиживал в библиотеках. Неудивительно, что «нашел» именно он.

– Вот, нашел телефон, – он многозначительно, с видом победителя потрясал открытым журналом над головой, – Мы туда звоним, они – помогают!

– Кто «они»? – раздалось пять голосов.

– Друзья из-за рубежа.

– Помните Ильфа и Петрова? Это он только что от них!

– «Запад нам поможет»! Так, что ли?

– Нет, я серьезно, а вы!

Выяснилось, что звонить надо было действительно на запад – в ФРГ. Перевод с немецкого на русский из глянцевого журнала вещал, что общество "Красный Крест" оплачивало лечение русских детей за границей. Однако позже стало понятно: никто с нами не захотел связываться. Хотя вежливо обещали перезвонить.

– Мы с вами свяжемся! – это было единственное, что мы слышали каждый раз, затевая разговор о маленькой девочке, которой срочно нужна была операция на сердце.

Время шло. Все печальные прогнозы незамедлительно находили подтверждение. Ребенок сильно уставал, синели губки, быстро начинало колотиться сердце при малейшей нагрузке. В ФРГ был отправлен и факс, и письма с просьбой о помощи. В ответ – тишина. Надо было что-то срочно предпринимать.

На нашу проблему откликнулись даже врачеватели из параллельной, нетрадиционной медицины.

– У нас, конечно, тоже делают операции на сердце. Но ты сама понимаешь, что делают здесь совсем не так, как на западе. Нам до них еще расти и расти с нашей отсталостью советской!

– Наверное, иностранцы, приезжающие к нам лечиться, будут с тобой не согласны.

Солист Камерного хора, которому из-за маленького роста все никак не давали главные оперные роли, часто пренебрежительно отзывался и о наших врачах, и о нашей медицине.

– Вот, представляешь, моя родная тетка переехала в Израиль, и там успешно вылечила головную боль. А здесь? Здесь ей только уколы и дорогие лекарства предлагали. Как они могут лечить? Ничего не умеют и не хотят! Что за страна…

На прощание он посетовал, что я зря отказываюсь от его помощи.

– Такого экстрасенса, как я, ты нигде не встретишь, запомни! Если передумаешь – звони.

Когда я махала ему с балкона, подумала: «А почему он свою тетку от головной боли не вылечил?!» «Но и хорошо, что не спросила, – ответила самой себе, – он непременно бы обиделся!»

На следующий день приехала наша любимая бабушка и "отпустила" меня погулять.

– Я тебя отпускаю ровно на три часа, – подняла она многозначительно указательный палец и продолжила, – но ровно через три часа… – она не договорила.

– Карета превратится обратно в тыкву, а кони – в мышей!

Это мои школьные дети закричали, запрыгали и забегали вокруг изумленной бабушки.

Та еще пыталась договорить, что к ней приедет ее подруга, но всё было бесполезно. Ее голос потонул в шуме развеселившейся детворы, и я поняла, что самое время – бежать! По дороге я представила, как обессиленная бабушка падает в кресло и горько замечает, что насчет целых трех часов… это она как-то погорячилась.

Какое блаженство – целых три часа свободного времени! Сюда я беззастенчиво приплюсовала время на дорогу "туда и обратно" и стала наслаждаться законным счастьем. Можно было погулять по городу, можно было взять этюдник и порисовать, можно было много еще сделать… Но скорее бегство с поля боя не дало мне возможности продумать план моего отдыха и хорошенько подготовиться. Омрачало, что накануне от знакомого кардиолога получили ещё один печальный прогноз:

«Срочно операцию! Через несколько месяцев, а то и недель может оказаться уже поздно!»

От всей родни это тщательно скрывалось. Только и без того было видно, что операция неизбежна. Когда я с младшими детьми выходила на прогулку, толкая перед собой коляску со старшей, не было и часа, чтобы кто-то не сделал замечание и не вмешался:

– Как не стыдно! Такая большая, а мама тебя катит на коляске! Посмотри, они меньше тебя, а сами идут!

Нерадивая мама, то есть я, пыталась делать вид, что совершенно и безнадежно глухонемая.

С глуповатой улыбкой смотрела вперед и ничего не замечала. Того не скажешь о дочке. Она не плакала, не сердилась на окружающих. Молча опускала голову и крепко сжимала губки. Я все надеялась, что она не поймет их намеки, не будет печалиться из-за невежественного участия сердобольных граждан…

Ну что я опять о грустном?! Пройтись одной, без шумящей, гогочущей и веселящейся оравы детей – разве это не настоящее счастье?! Мамы, отважившиеся на одного ребенка, вы так многого лишились! И в первую очередь – ощущения высочайшего комфорта и наслаждения, которое приходит, как манна небесная, в минуты редкого одиночества. При этом, краем отдаленного, в режиме "абонент недоступен", отключенного сознания, понимаешь: "Ты – многодетная мама"! И это твоя почетная обязанность и судьба.

Ну, что мы, многодетные мамаши – не люди? Так же, как молоденькие, беззаботные девушки, мы хотим побыть один на один со своими мыслями, подумать и о вечном, и о своем, о девичьем… А если в многодетной семье один ребенок еще и болен, и болен очень серьезно, то такие минуты – на вес золота!

Как часто вечером, быстро достирывая, домывая и доваривая… надеешься, что наконец-то все уснут и я… Но, когда заветная радость уже так близко, вдруг кто-то запросится на горшок. Кто-то заноет, вытирая слезы: "Мне сон плохой приснился". Кто-то заканючит: "Ма-а-а-м-м, пи-и-ить"! И ты замечаешь, что уже светлеет горизонт, и твоя голова просто летит уже не на подушку, а в бесконечность.

– Разбогатею, найму себе няньку, а то свихнусь!

Это я мечтательно шепчу перед сном и вспоминаю, что обнаружились дырки на сапогах младшей, что порвался портфель у другой, а младшему уже рукава коротки… Господи, спаси и сохрани!

Мой город, куда судьба отправила меня на постоянное место жительства, ничем не лучше и не хуже самой Москвы и Петербурга, в прошлом – Ленинграда, где мне с родителями приходилось жить по несколько лет. И там, и здесь были хорошие, благородные люди. Были и злые, и добрые. Были отзывчивые, прямые и искренние. Когда много времени проводишь дома с детьми, внешнее теряет свою остроту и актуальность. Магазины, парк, можно добавить потом школу, посещение врачей (причем, только с больным ребенком, а не с остальными). Редкие гости добавят разнообразия. А остальное – богатый внутренний мир. Его надо выращивать всю жизнь в своем внутреннем "Я". Если его нет – катастрофа неизбежна.

Мне повезло несказанно! Мой внутренний мир впустил в себя духовное чтение. Вернее, сначала благодать, а потом все остальное. И чтение, и редкие поездки по святым местам, а главное – церковные службы. Если жить бытовыми проблемами, то трудно найти точку опоры в жизни. Кто-то скажет, что можно обмануться и в духовной жизни. Не спорю, смерти подобны такие ошибки. Кто побывал в сектах, в магических школах, оккультных обществах и сумел остаться в живых – поймет меня. Там долго не живут. Душа умирает раньше. Тело, поддерживаемое гипертрофированной гордостью "я избранный, посвященный и не от мира сего!" еще какое-то время продержится. Но, тоже не долго. Бесы никогда не шутят! С условившимися в их силки неофитами расправляются жестоко и безбоязненно – как правило за них никто не молится! Все мои знакомые, кто не дошел до Церкви, кто не избавился от увлечения парапсихологией, экстрасенсорикой, нумерологией, теософией и тому подобными эзотерическими практиками – ушли в мир иной, то есть умерли. Некоторые еще живы, но пребывают в анабиозном борении, постоянно или периодами пьют, кто-то лечится в онкологии, кто-то в психиатрических лечебницах и т.д.

Ну, что же я опять о грустном?! Посмотрите вокруг! На улице – зарождается вечная весна!!!

В такие редкие "отпускные" часы я еду в центр города. Тут нет однообразия серых многоэтажек, выставленных на самое видное место мусорных бачков, замусоренных тротуаров. В центре города есть скверы, парки, можно посидеть у фонтана, зайти в кафе…

Я стою на перепутье, пытаясь определиться с маршрутом. Недалеко от меня Цирк, впереди художественный салон, куда давно собиралась наведаться.

– Вы не знаете, где здесь церковь? – ко мне подошла молодая женщина, застенчиво теребя сумку на плече.

– Церковь? – я чуть было не спросила, а зачем она Вам, да вовремя остановилась. – Пойдёмте, я провожу Вас, тут совсем рядом.

– Мне надо икону батюшки Серафима там найти. Слышали о таком?

– Слышала, а если не секрет, зачем?

– Нет, не секрет. Рассказать? А Вам действительно интересно?

– Конечно, в Церковь не ходят от безделья!

– И верно! У меня, так точно причина серьезная пойти туда! Недавно сынишка сильно болел. Я сама из деревни. Муж в город приезжает работать, а я с сыном, да по хозяйству. А тут – температура у него под сорок! И муж на ночную смену остался. Ребенок весь горит, уже судороги начались. На улице метель, с ним не выйти. Тогда я бегом к соседке. Та согласилась до милиционера бежать. У него единственная машина еще на ходу. Соседка, моя хорошая подруга, говорит:

«Я сама сбегаю, а ты сиди и молись. Молитвослов то есть?» – «Да есть где-то, бабушкин…» – «Вот найди срочно и читай!» – потрогала лоб сынишки, повздыхала и помчалась искать подмогу.

Молитвослов я тогда нашла, удивительно быстро нашла! Читаю, а сама мало что понимаю. Много букв незнакомых. Когда дошла до какого-то места – узнаю, что о Серафиме Саровском речь. Помню до сих пор: "Преподобие отче Серафиме, Саровский чудотворче, моли Бога о нас"! Представляете?! Моя соседка мне маленькую книжку о нем приносила, потому я и запомнила его имя.

– И я накануне о нем в газете какой-то читала. «Какое совпадение!» —задумчиво говорю своей собеседнице.

– И что вы думаете? – продолжает она. – Я эту молитву читаю и читаю. Оторваться от неё не могу. Так мне легко, так приятно её читать. И спокойно стало. Вытерла я слезы, еще раза три прочитала и заснула.

Под утро стучат мне в окно. И муж приехал, и скорая. Мальчонка спит, температуры никакой. Будто и не болел. Только соседка за меня и заступилась, когда врачи со скорой ругались за ложный вызов. Ни температуры, ни вялости у сына. Утром соскочил с постели и бегает за кошкой. А мне так неудобно, я прямо заплакала. Говорю, что ночью он чуть не умер. Они, видя мое волнение, обступили: "Чем лечила, говори правду, не скрывай".

Я подумала, да как закричу, что чудотворца всё просила, что Серафимом зовут! "Ой, так он наверное и вылечил моего сына!" – честно и призналась.

Врачи головами покивали, бумажки дали мне подписать и уехали восвояси. А соседка серьезно так говорит: "Поезжай в город, благодари старца, а то сын еще хуже заболеет!"

– Собиралась только больше месяца. Вот и зима уже кончилась. У вас здесь и вовсе тепло… – женщина вдруг испуганно на меня посмотрела, закончив свой рассказ.

– Ой, а что это с Вами? Вы так в лице изменились, бледная такая!

– Спасибо Вам большое! Я так Вам за рассказ благодарна! Моя новая знакомая даже остановилась на месте.

– Вы это как, серьезно, или шутите?

– У меня самой дочка сейчас болеет. Не знаю, что и делать. Надо на операцию соглашаться, а я боюсь, очень боюсь, понимаете!

Мы уже почти дошли до церкви. Остановились около перекрестка. Все идут мимо нас и смотрят. Не часто такую картину увидишь! Одна закрыла лицо руками и ревет, как малое дитя, а вторая, что ее утешала, тоже не вытерпела. Головой в её плечо уткнулась и только плечи трясутся. Стоят вдвоем в обнимку и плачут.

Зазвонили к службе в колокола. Мы вытерли носы, повздыхали и пошли искать икону преподобного Серафима. Какой день тогда был, я, конечно, не знала. Не запомнила. Скорее, это был большой церковный праздник. В церкви уже было столько много людей, что мы с большим трудом едва протиснулись до середины. Дальше люди стояли сплошной стеной.

– Вот он, родимый! – женщина кивнула в сторону правого придела, – первая большая икона, которая справа, и есть наш Серафим!

Мне очень понравилось, что она сказала «наш Серафим». То, что он был её – это понятно. Она ему помолилась – он её услышал. У них свои отношения. «А я – кто ему»? И как только я задала себе этот вопрос, тут же что-то в душе у меня появилось. Теплая волна прошла от головы до пят. Потом в сердце стало ощущаться тепло, всё горячее и горячее. И вот как лихорадка, как пламя внутри зарделось. Стою и ничего не понимаю. Как эта женщина рассказывала: «Так мне легко, так приятно»! Протиснулась ближе к иконе. Но в нескольких метрах так и остановилась – ближе подойти совсем невозможно. Столько много людей и так тесно стоят друг ко другу! В то время другие храмы только начинали отстраивать и по всей видимости – все из города и области собирались здесь.

Вытирая с ресниц остатки слез и пристально вглядываясь в икону. Ничего не могу понять! Вижу две полосы на изображении святого Серафима.

Одна на лбу, другая – от носа до бороды. «Как неудачно я встала, отсвечивает стекло и нечётко видно!» – невзирая на тесноту, пробую продвинуться ещё немного.

– Простите, пожалуйста, мне бы к иконе чуть ближе подойти!

– Иди, дочка, иди смелее.

Бабушки не сердятся, как могут, уступают дорогу. Но больше метра опять не прошла. Здесь и света побольше, и видимость лучше. Опять поднимаю глаза к иконе старца. И что? Опять белая полоса на лбу и белая полоса от глаз, скрывающая лицо.

«Наревелась, глазами ничего разглядеть не могу, может, икона такая старая, краска уже побелела?»

Когда наступила небольшая пауза в пении, я посмелела и спрашиваю соседок:

– Скажите, а почему две белые полосы на иконе Серафима Саровского?

– Да где полосы?

– На лбу, говоришь? Да нет, ничего такого нету.

– Деточка, тебе надо чуть в сторонку стать, там лучше разглядишь.

С трудом делаю ещё пару шагов, потом ещё. Люди понимающе отступают. Ну и что? Ничего не меняется – те же две белые полосы! Только взгляд Серафима Саровского, святого батюшки, о котором я и сама немного успела прочитать, совершенно изменился. Он как живой всё это время следил за мной. Пристально следил! Взгляд его, поначалу такой суровый и строгий, прямо не просто суровый – порицающий, всё смягчался и становился добрее. Теперь, когда я стояла значительно ближе к иконе, на меня смотрел и вовсе улыбающийся глазами старец. Он излучал столько доброты, столько понимания! Ведь было совершенно очевидно, что он всё знает, сочувствует и разделяет со мной беду, как никто иной!

«Святой батюшка Серафим, я даже не могу протиснуться к тебе ближе, чтобы поцеловать икону. Но, верю, что ты меня сейчас слышишь, ведь слышишь? Помоги мне, старче, очень тебя прошу…» – что ещё говорила, не помню точно.

Сквозь белые полосы сосредоточенно смотрел на меня любящий старец. Смотрел и глазами лишь отвечал: «Помогу, радость моя».

Рядом молились люди, подавал возгласы священник, певчие умилительно тянули: «Господи, помилуй»! Моя знакомая повернулась, заметила меня, радостно кивнула, и я ей в ответ – и стала выбираться.

Только в автобусе, когда полпути я украдкой ещё роняла крокодильи слезы от пережитого, меня осенило:

– Так ведь он мне знак подал! Так одеваются только хирурги! Белая шапочка и белая повязка на лицо!!!

Когда я буквально ввалилась в коридор, встречающая родня замерла в испуге.

– Мамочка, тебя кто-то обидел? У тебя глазики все в слезах.

– Нет, деточка, меня, наоборот, один старчик утешил. Теперь у нас будет всё хорошо!

Дети дружно облепили мои ноги и наперебой залепетали:

– Мамочка, мы тебя так сильно любим, мы тебя так ждали, так соскучились!

В проходе стояла наша бабуля и смеялась:

– Маме-то дайте раздеться, с дороги ведь! Да и голодная, наверное?!

Я согласно кивнула. У своей мамы я была единственной дочкой. Поэтому, повзрослев, долго и мучительно отвыкала заботиться лишь о себе, любимой. Отучиться эгоистично любить и особенно жалеть себя – удел совершенных. Настоящий подвиг, в какое бы время ты ни жил. Святой Серафим Саровский – один из них.

Сорок девять шагов в одну сторону и сорок девять в другую. Какой длинный коридор! Прошло уже три часа, как её увезли в операционную. Томительно тянутся минуты. Тёмный коридор напоминает тюремный каземат. Такие в фильмах снимают. Мрачные, шершавые стены, внушающие тоску и безысходность. Опять отсчитываю сорок девять шагов… Оглядываюсь, где бы притулиться, отдохнуть. На стулья садиться нет желания. Не кстати, но представилось, что присядешь – и тут же навалится дополнительно груз страданий тех, кто сидел на них до тебя и так же томился в мучительном ожидании. Присаживаюсь на корточки, опираясь спиной о стену. Пытаюсь молиться. В душе. Рядом никого нет, но я не одна. Дерзко так считать, но сердце подсказывает, что сейчас он так же усиленно пытается помочь. Разделяет всё – молится, уповает. Молимся с моим Ангелом-хранителем. Уверена, ещё молится с нами Ангел-хранитель дочки.

Ко мне мчится Маша. Она оправдывает моё подозрение, что в последние дни совершенно разучилась ходить пешком. С разгона бухается на корточки рядом. Здешние стулья, похоже, и ей не нравятся.

– А я Вас потеряла! Ну, как? Да, это всегда очень долго. Конечно, спросить у них можно, но Вас, как и меня, ни за что туда не пустят!

Мы молча сидим рядом. Маша гладит меня по руке, напряжённо молчит. Из операционной вывозят каталку. Не сговариваясь, мы вскакиваем и мгновенно оказываемся рядом. Высокий медбрат, провожающий санитаров до выхода, опережает: – Не ваша! И тут же убегает обратно в операционную, справедливо опасаясь, что его начнут атаковать вопросами. Мы разочарованно садимся на прежнее место, молча, сочувственным взглядом провожая каталку.

– Вашу ещё оперируют, ещё долго! – санитары уже знают, кого мы ждём.

Они ободряюще кивают, не спеша проезжая мимо. На этаж, в реанимацию везут не торопясь. В морг, в который надо спускаться через подвал – куда быстрее. Уже провозили сегодня. Маша одновременно со мной вздыхает, мы улыбаемся друг другу и начинаем «дружно» молчать.

Наконец она первая прерывает молчание:

– Как жалко, что нам с другого отделения туда нельзя. Но они обязательно позвонят нашей дежурной медсестре, как всё закончится.

– Машенька, как хорошо, что ты беспокоишься, так приятно.

– А Вы думаете, там внизу о вас не беспокоятся? На самом деле на нашем этаже все ждут, когда операция кончится. Я слышала, у вас очень сложный случай, дай Бог, обойдётся. Поправится Ваша дочка!

Мне сейчас представляется, что Маша была верующей девушкой. Она приятно отличалась от своих ровесниц. В её смену всё блестело и сверкало чистотой. Уколы она делала мягко, не переставая утешать. Ночью спала урывками, обходила больных. Всё проверяла, как спят оперированные, которых перевели с реанимации.

Однажды она меня и вовсе удивила. Такая молоденькая, стройная. Казалось, большая модница. А нет, случайно встретив её в коридоре на выходе, даже не узнала:

– Машенька, это ты? Уже домой?

Она смутилась, махнула рукой и побежала. Скромное пальто, серая юбка ниже колен – будущая монахиня, да и только! Её трудно представить курящей или ругающейся скверными словами. Она никогда не жалуется, всегда всем довольна. Приветлива даже с обидчиками. Иногда старшие медсестры ей грубят, делают замечания. Она кивает виновато, попросит прощения – и у них пропадает желание дальше браниться. Не девочка, а возвращение в позапрошлый век, аномалия!

Современные девчонки уже редко так себя ведут, рано взрослеют, примеряя на себе взрослые поступки. Иногда ломаются, психика не выдерживает. А чаще – пополняют ряды одиноких мам.

Мы смотрим вслед удаляющимся широкоплечим ребятам.

– Они, наверное, здесь – вместо армии?

– Ну, да. Я их не первый уже раз вижу. Хорошие ребята.

– Маша, всё хотела спросить, тебе уже лет двадцать?

– Двадцать один будет.

– Замуж собираешься, пойдешь, если позовут?

Мне почему-то хотелось услышать отрицательный ответ. Так было привычней – услышать от «приличной» девушки, что нет теперь «приличных» женихов. Но она спокойно сказала:

– Пойду, если хороший парень позовет. Пока не зовут.

Всё моё любопытство было удовлетворено этой простой фразой. Маша не была закомплексованной девушкой. Принимала жизнь такой, какая есть. В будущем я была бы рада увидеть её многодетной мамой. Уж если не монахиней, то она такой и станет.

– Ну, я побегу? Смена кончилась. У меня скоро экзамены, надо готовиться.

Я с улыбкой смотрела ей вслед. С Машей убегали мои тревоги и нетерпение, раздражение от неизвестности и усталость. Позже я сравнила её с детьми Царя Николая Александровича Романова. Вернее, с Великими Княжнами, помогавшими в госпитале во время Первой Мировой войны. Раненые говорили, что когда кто-либо из них сидит у постели, то проходит страх, уменьшается боль и дело идёт на поправку. Такая благодатная сила от них исходила! Маша была похожа на них.

Природная утончённость Маши, решительность и когда необходимо – настойчивость, всё мне в ней очень нравились. Она была к тому достаточно жёсткая, если того требовала ситуация. В меру ласковая, в меру строгая и требовательная. Не сентиментальная, а современная, как говорят «реальная» девочка.

Таким, как она, принадлежит будущее нашей медицины. Я таким будущим, признаюсь, совершенно довольна.

«В перспективе – будущая "Елена Литасова-2"! – пришла мне неожиданно такая мысль, – поживём, увидим!»

Как только напряжение утихло, меня опять стали посещать воспоминания.

– Снимки готовы! Литасова их сейчас будет смотреть, подождите её в коридоре!

– Почему подождите?! Пусть заходят, они мои знакомые. Елена Евгеньевна кидает недовольный взгляд на свою помощницу, смеётся, – Да, ну пусть знакомые знакомых! Мне всё равно. Так, посмотрим, как ваше сердечко?

Я запомнила её такой навсегда: каштановые, очень густые длинные волосы. Они каскадом спадали по спине, оставляя впечатление монолита – под стать харизме хозяйки. Под расстёгнутым белым халатом – великолепное платье, сигарета в утончённых, необычайно пластичных пальцах. Она улавливает взгляд, смущается.

– Ах, да! Опять закурила, вот прицепилась! – то ли себя, то ли сигарету ругает.

Ей всё можно, всё дозволено. Она – знаменитая женщина-хирург! Быстрая и стремительная как пламя, во всём – в походке, в разговоре, в принятии решений. Энергия, что называется, плещется через край. Быстро, уверенно смотрит снимки, раскладывает на столе ленты кардиограмм, куда-то звонит, спорит – и всё это одновременно! Заметно, что по нашему поводу – нервничает.

– Я не возьму, слишком сложно! Дай ещё раз посмотрю. Да, тут нет никаких гарантий! А-а, что делать, возьму!!!

Стоя к нам спиной, она резко разворачивается и бросает, как вызов:

– Могу дать только тридцать, нет – двадцать процентов. Слышали?! И ни о каких пятидесяти здесь речи быть не может!!!

Она стучит по снимку пальцем, как по стеклу. А мне чудится, что она произносит обвинительную речь, что, мол, натворили делов, испортили девчонке здоровье – а я теперь всё должна исправлять, да?!

Она обходит столы, подбирается ко мне как пантера. Ну и силища в её взгляде! Она приближается ко мне вплотную. Громко, во весь голос спрашивает:

– Что? Отвечай, будем оперировать?!

Мужа, стоящего рядом, она почему-то не спрашивает. Полагаю, здесь всё имеет духовный смысл. Мать – вот кто перед Богом и людьми предстоит в ответе за своих детей!

И я вдруг отчётливо понимаю всё происходящее. Она не только обозначила всю критичность ситуации. Она подвела меня к границе, за которой начиналась другая реальность, «жизнь после смерти». Она мне явно сказала: «Тебя может там встретить сама смерть! Ты готова?!»

Елена Евгеньевна, врач от Бога, та, кто спасла тысячи и тысячи от этой смерти, оказывается… Она с этой прожорливой смертью – на «ты»!

Да, тогда она поставила меня перед фактом. Перед страшным и очень жестоким фактом. Теперь ждёт моего решения. И от того, как я сейчас ей отвечу, решается наше будущее. Как выяснилось, не только исход операции был здесь главным, а моё упование. Упование на волю Божию. Хотя в тот момент я этого совершенно не понимала. Ни веры, ни смирения, ни искренней надежды на Бога и предание себя Ему – у меня ещё не «выросло». Возможно – уже давало зелёные ростки, но только в отдалённых глубинах сознания, едва ощущаемых, непонятных мне самой. Так бывает!

Как говорили в такие минуты наши благочестивые предки:

– Как будет на то ВОЛЯ ТВОЯ!

И я смирилась с неизбежностью:

– Будем рисковать – оперируйте. Я Вам верю.

Всё, приговор был оглашён, вердикт принят и пути обратного уже нет! В тот момент мы, что называется, слились, породнились перед Его Величеством – Предстоящим. Она получила моё разрешение – делать с моим ребёнком то, что она посчитает необходимым. А я продемонстрировала ей своё доверие. Свою веру в неё, в её дар – как незыблемый гарант успеха – дар Божий.

Умение делать уникальные, немыслимые по сложности операции – этим даром Литасова владела в совершенстве. Я успокоилась мгновенно: через неё и свершится предназначенное! Все последующие события происходили как в тумане. Всё вокруг нас быстро задвигалось, забегало. Новые лица, новые слова. Подписи бумаг, справок, шквал вопросов, ответы, рекомендации. Мы мчимся на чёрной машине, покупаем цветы, говорим ласковые слова, дарим подарки, собираем пакет лекарств, собираем прощальный ужин…

На самом деле я прощалась со старой жизнью. Прощалась с людьми, прощалась с обстоятельствами, прощалась с прежней судьбой.

Начался совершенно непредсказуемый, новый период в моей жизни. Никто не мог дать ответ, что ждёт всех нас впереди. В мою жизнь врывались потоки новых ощущений, новых откровений и догадок. Будущее перестраивалось на глазах. В нём появилась эта пламенная, гениальная до безумства, уникальная женщина. Мы, по сути, сроднились с Литасовой.

– Как зовут твою дочку? – позже спросила она.

– Елена.

– Ну, надо же, как и меня! Тёзка значит! Что ж, уже хорошо! Ждать долго нельзя, через пару дней и начнём.

Прошли положенные анализы, прошли подготовительные процедуры, прошли тест на аллергические реакции… Прошли немыслимые земные и неземные тернии и вышли на поле битвы.

Маша убежала, и я опять осталась одна. Глаза устали от полумрака. Серый проём коридора стал расплываться. Очертания стен, пола и потолка слились, превратились в единое серое пространство. Оно медленно растекалось, как медовая акварель по мокрой бумаге. Серый цвет превращался в сине-лиловый, набухал зелёными оттенками. Местами, выборочно, неожиданно розовел.

«Это всполохи ночного города!» – так представилось мне.

Когда ночью подъезжаешь к городским окраинам, замечаешь на небе розоватый свет. Так высвечивает центр города в самой вышине, куда достаёт луч искусственного освещения, выделяя круглый участок неба. Непрерывно, всю ночь окрашивая его в цвета рекламных щитов, фонарей и ослепительный блеск уличных неоновых ламп.

– Может, мне полетать, пока время ещё есть? – я встаю и вытягиваюсь, как кошка.

– Ты слышал, слышал? Наконец она проснулась, ну, теперь и нам пора!

– Кто здесь? Кто там прячется, как кикимора в болоте?

– Ты глянь, она хочет сказать, что нас тут не было, типа, мы тут не стояли?! – два скверных существа захихикали и вышли из темноты.

Я упорно не замечала их.

«Потяну время!» – единственное правильное решение, так как надо было успеть понять их намерения. Мне отлично видно их нетерпение. Что они о себе возомнили? Инициативу опять хотят взять в свои руки?!

«А не жирно вам, хлопцы хвостатые? – шепчу я в их сторону. – Помайтесь пока в неизвестности, хотя вам и не полагается человеческими чувствами обзаводиться!»

Я перелетела через ряд кресел, мягко опустилась у окна, отворила раму. Прошла доля секунды – и я смотрю уже с высоты на панораму окружающего ландшафта.

«Почему такая высота? Здание снаружи казалось раньше совсем невысоким, а теперь неожиданно вытянулось до стоэтажного, если не выше! Не тяни, прыгай! Иначе они вцепятся своими когтями, попробуй тогда полетать! Надо прыгать!»

Сколько раз, перед тем как полететь с большой высоты, перед самым прыжком у меня замирало сердце. Я могла упасть, не набрав высоту. По общепринятой логике я должна была камнем падать вниз. С ускорением, заметьте! Но вера, моя настырная вера и детская, радостная надежда, позволяли мне взвиваться вверх и парить над землёй, сколько сил хватит.

Так и в этот раз. Поборов страх, набрав в лёгкие побольше воздуха, резко отталкиваюсь от подоконника и прыгаю. В последний момент кто-то из моих серых преследователей всё же подкрался и успел схватить за щиколотку.

– Держи! Хватай обеими руками, не отпускай её!

– Ручки убрал, приготовься, сейчас тебе будет очень больно!

Свободной ногой изо всех сил бью не глядя наотмашь. Удар, похоже, попал в цель. Ногу сразу отпустили, и сзади ещё долго звучали ругательства и вопли.

Задержать меня не удалось, но случилась заминка, из-за которой высота и скорость полёта стали стремительно падать. Сердце заколотилось от страха. Усилие, ещё одно…

Напряжение высочайшее! Серый небосвод подчёркивает состояние близкой опасности. Розовые всполохи то появляются, то тонут в серой толще пространства. «Есть ли надежда подняться на недосягаемую высоту? – спрашиваю у себя. – Но только не паниковать, не сметь!»

Зеленевший горизонт подсказывает: «Лети сюда!». Ну, так и быть, попробую повернуться и полететь в сторону горизонта.

Внизу остались корпуса Института «Мешалкина», сосновый бор, островки берёзок, автомобильные парковки, разноцветные крыши одноэтажного «частного сектора», магазины…

Мне надо дотянуть до зелёного леса, едва различимого сквозь серую мглу, затянувшую весь небосвод.

«Почему он такой серый? – спрашиваю я саму себя. – Неужели вокруг всё так плохо, так мрачно?» Я что-то пытаюсь вспомнить из моей жизни. Что осталась далеко позади, и не могу. Каждый раз я понимаю, что во время полётов земная жизнь замирает. Я не помню из неё практически ничего. Зато истории своих полётов я помню в мельчайших подробностях.

Из моей детской памяти во взрослую жизнь стал периодически врезаться отрезок чужой жизни. Это был таинственный ряд воспоминаний, мне не принадлежащий. Даже не ряд воспоминаний, относящийся к одному человеку, а настоящая историческая драма. Возможно, одна из страниц жизни моего рода, корни которой уходят в глубину веков. Чтобы мне легче понимать происходящее, моё сознание представляло мне, что я – непосредственная героиня. Но это на первый взгляд – легче! Хотя воспоминания были вовсе не мои, сила и эмоциональное потрясение при этом были вполне реальные.

Дело в том, что моя прабабушка, чистокровная казачка, долгожитель, как поведали мне мои ближайшие родственники, любила меня баюкать. Песни пела, истории рассказывала. С рук меня практически не снимала. Все прочие этому немало удивлялись. Была она строгого нрава и неспокойных отпрысков, наподобие меня, не любила. Но со мной нянчилась, усмиряла очень быстро. Я спала у неё на коленях – сколько она пожелает. Никто так не умел усыплять! Как только я подросла и стала что-то осознавать в жизни – она представилась. Но память поставляет какие-то видения, какие-то события… Здесь кроется ещё одна семейная тайна. И тайна, которая дала свои метафизические плоды.

Одно из самых запоминающихся событий выглядело примерно так.

Мне восемь или девять лет. Возраст «посвящений», где-то читала про это… Когда можно уже определить будущий род занятий ребёнка. И часто – судьбу. При этом понять, какие дары принесены именно этому ребёнку. Проще будет отдать в обучение, а там всё и определится. Только мирное время никак не настанет. Всё находится в состоянии постоянной войны.

«Страна, которая не воюет – пропащая страна» – говорят старые вояки, в молодости – любители острых ощущений. Но я также помню, что «худой мир лучше войны». Но чем я старше, тем понимаю, что жить в сплошном блаженстве очень вредно. И мне уже не так странно высказывание русского боевого генерала, друга известного «партизанского» генерала Давыдова, воевавшего с Наполеоном: «Мне нравится эта страна потому, что в ней всегда кто-то дерется».

Я бы ещё поговорила о войне, но это одно из вредных занятий. В войне надо драться и побеждать, а не разговоры разговаривать. Итак, продолжим повествование, которое описывает людей, не имеющих возможности жить в мирном блаженстве. Одни из этих людей – мои предки, лихие казаки.

Было это одним жарким летом. За спиной у нас осталась очередная, жестокая битва. Впереди – суровая жизнь в почти безлюдном поселении, побывавшем в пожаре не один раз. Мы остались вдвоём с моим любимым старым дедом среди перетоптанных огородов, разрушенных дворов и немногих уцелевших домов.

И вот дед почесал в затылке, поразмыслил, повертел меня за плечики так и сяк, покряхтел и горько заметил:

– Ну, не дал мне Божечка пацанёнка, буду теперь девку ростить, ну што теперь делать!

И стал «ростить»! Выковал саблю на наковальне, подогнал с чужого плеча кольчугу, на колени и локотки затянул кожаные латы. Нарядил в видавшее виды походное платье.

– Красота неописуемая! – любил говорить дед, покуривая трубку, задумчиво наблюдая, как я со слезами, из последних сил тащила за собой по двору тяжелую саблю и чуть не падала от непомерно большой, опускающейся до самой земли, кольчуге.

Через некоторое время, года через два, а может три такой жизни, пришла в наше мирное житьё беда. То ли отбившиеся и одичавшие варварские воины, то ли оголодавшие и помутившиеся рассудком крестьяне – не важно. Важно, что последнее наше пропитание – мешок пшеницы, соль и масло в кувшинчике – собирались, негодные, отнять, повалив больного деда на спину и нещадно топча ногами.

И вот, когда дед уже готовился перейти от варварского зверского избиения в мир иной, вылетаю я из своего укрытия, куда дед мне велел «схорониться и нос не казать». И не просто вылетаю, а ору, что есть мочи и размахиваю какой-то тряпицей на длинной палке, что у деда давно стояла за ненадобностью в затулинке. И, само собой, с оголённой и сверкающей саблей в другой руке.

Орала я на славу! Голос у меня уже окреп, да и от страха было столько силы, что за троих прокричать – легко! Доспехи и кольчугу уже приноровилась одевать самостоятельно, даже их неподъёмный вес к земле не гнул. В общем, что ни говори: «Красота неописуемая»!

Наши обидчики явно оторопели. Во-первых, никак не ждали дедовой поддержки. Во-вторых, не могли по мне тогда определить ни возраст, ни пол, ни принадлежность к национальному, воинскому или какому другому сословию. Мой чумазый лик выражал справедливую ярость, граничащую с отчаянием, а потому – переходящим в безумное, но всё же геройское бесстрашие. А блестящий на солнце меч и доспехи подтверждали серьёзность моих карательных намерений.

Дед обрёл тут ясность ума и дар речи и из последних сил заорал:

– Беги, беги! Да драпай, я тебе казал!!!

Варвары в недоумении повертели головами и, видя моё неуклонное приближение в сверкающем металле, медленно опустили добытые в неравном бою трофеи на землю и осторожно сделали шаг назад.

Дед не сдавался и что есть мочи всё орал в мою сторону:

– Коза драная, что за позор на мою голову, у отродье погорелое, да что я тебе наказал?! Беги, беги, жизнь тебе не дорога…

Дед отдавал последние силы на спасение своей нерадивой овечки, собравшейся как малый ягнёнок прыгать на прожорливых волков. Но варвары – варвары они и есть. Они приняли всё на свой счёт. Полагая, что дед сам боится внезапно появившейся на поле битвы третьей силы. А сейчас из глубокого лишь сострадания и ласки предлагает дать деру оставшимся в живых ратным воинам. И они дрогнули, дали дёру – не догонишь!

Пятки варваров сверкали ничуть не меньше доспехов дедовой ученицы. Когда далеко за околицей улеглась пыль от ретировавшихся басмачей, поверженных юной дедовской амазонкой, дед наконец сел. Охая и стеная, принялся осматривать раны. Но потом, вспомнив обо мне и моём непослушании, потребовал мою душу к ответу.

– Я тебе что наказал, а?

– Деда, да я, да я.… – и горячие обидные слёзы полились рекой.

– Ну, что как девка заныла?! – начал было он, спохватился и хмыкнул, подавив смешок.

Пустое было сопротивляться! Дед два раза хохотнул в кулак и вдруг засмеялся, что есть мочи. Я ещё немного поплакала, да и присоединилась к дедову веселью. Мы упали с ним в мягкую, горячую от солнца пыль и хохотали от души. Дед сам уже вытирал слёзы, только от счастья. От гордого счастья за свою ученицу, за её дух и воинскую неустрашимость.

– Ну, кабы не девка, знатный казак вырос бы, ох знатный!

Он подполз ко мне, нежно приподнял, прижал к груди и замер. А потом тихонько запел. Песня была о казачьей воле, о красной девке, которую безнадёжно любил молодой казак, и о славе своего народа. Пел дед от души, красиво, легко и с силой. А когда закончилась песня, беспокойно наклонился к своей овечке. Та крепко спала, улыбаясь и радуясь чему-то своему, девичьему.

– Красота ты моя, неописуемая! – уже тихо прошептал дед, и тихая, тёплая слеза медленно скатилась по запылённому дедову лицу.

Только спустя время дед рассказал мне, чтобы я не загордилась, полагаю, что исход битвы решил мой стяг. Тряпица на палке, как опрометчиво решила я, была на самом деле остатком боевого знамени наших славных предков. Омоченное кровью и потом прадедов – именно оно ввергло варваров в панический страх и бегство. Ни я, ни мой крик, ни амазонские сверкающие ослепительным блеском доспехи повлияли на исход битвы. Знамя, хоть и потрёпанное, обгоревшее – вот настоящая сила! Оно сломило в мгновение ока дух противника.

– Тебе учиться ещё и учиться! Собирайся, надо нам к людям перебираться.

Вскоре приехали за дедом две повозки. Погрузили на них наши пожитки, дедову утварь, и мы с плачем простились с приютившим нас в лютое время родным пепелищем.

Край, такой незнакомый и пугающий, принял нас как своих любимых и долгожданных гостей. Мы поселились с дедом в доме с печкой, с баней и с мягкими кроватями. Меня отмыли, приодели и поставили напомаженную благовониями перед дедом. Дед потерял при этом всякий дар речи. Долго не мог говорить, вытирал нос, глаза. Потом встал, перекрестился на образа, поклонился хозяевам и молвил:

– Времени другого не будет, отслужим завтра обеда, да за общую трапезу всех соберём.

В последний раз повидаться со всеми надо. Стол будет без скоромного, готовить заранее ничего не надо, так как надо одно – речь сказать на прощание.

На меня накатило бурное волнение, из-за которого всё видела, как в дыму. Отвечала невпопад, давилась слезами, на службе как была – не помню. И всё трепетала, томилась и мучилась от неизвестности. За столом не могла ничего есть и еле дождалась, когда дед встал перед всеми и заговорил.

Речь произнёс такую, что мурашки по телу побежали у всех присутствующих.

– Дорогие хозяин и хозяюшка, сродники мои, братья по вере, казаки! Говорю я сейчас с великим трудом и сердечной болью. Мало нас осталось. А будет ещё меньше. Но надо готовить наших детей и внуков к таким условиям, которые ни мне, ни вам не снились и в самом страшном сне. Мне придётся вам сказать всю правду. – Он прокашлялся, поглядел на всех исподлобья и продолжил.