Она снова дала мне жизнь

Она снова дала мне жизнь.

Глава 1. Необычное знакомство.

Аня остановилась у старого клёна, чьи ветви уже покрылись нежной зеленью. Она провела пальцами по шершавой коре, словно пытаясь ощутить что-то живое, что могло бы вернуть её к прежней себе. Но дерево молчало, как молчали теперь все её дни. В прошлом году под этим же клёном Миша рассказывал ей о своём детстве – о том, как лазил по деревьям в деревне у бабушки, как однажды упал и разбил коленку, а потом смеялся, потому что бабушка испугалась больше, чем он сам. Аня тогда слушала, улыбалась, а в груди разливалось тепло от мысли, что этот мужчина – её дом и будущее.

Теперь же каждый шаг по знакомым улицам был как прогулка по руинам. Весна, такая яркая и беззаботная для других, для неё стала лишь напоминанием о том, что время идёт, а её жизнь остановилась. Она смотрела на молодых матерей, кативших коляски, на смеющихся детей, гоняюших мяч, и в груди что-то сжималось. Почему у них есть это счастье, а у неё отняли? Почему её мечта о ребёнке, о маленьких ручках, которые будут тянуться к ней, осталась лишь эхом в пустой квартире?

Аня достала из кармана платок – тот самый, который Миша подарил ей на их первую годовщину. Простой, белый, с вышитыми незабудками. Она поднесла его к лицу, вдохнула, надеясь уловить хоть намёк на его запах. Но пахло только стиральным порошком. Всё, что осталось от Миши, растворялось в обыденности, в быте, который сейчас она ненавидела за его равнодушие.

У Ани была интересная работа и поэтому днем она с удовольствием погружалась в суету, в творчество и поиски новых сюжетов для статей. Она работала журналистом и всегда старалась искать интересные сюжеты из жизни их города.

Она не замечала, как долго стояла у дерева, пока лёгкий ветер не коснулся её щёк. Подняв глаза, Аня увидела, как по улице идёт пожилая женщина с корзинкой, полной свежесрезанных цветов. Их взгляды встретились, и старушка, словно почувствовав что-то, улыбнулась ей – мягко, с какой-то глубокой, непрошеной добротой. Аня отвернулась, боясь, что эта доброта разобьёт её хрупкую броню. Но в тот же миг в голове мелькнула мысль: а что, если жизнь всё ещё может дать ей что-то? Не вместо Миши, не вместо их несбывшихся мечт, а что-то своё, новое, пусть и маленькое?

Аня не знала, что длинный забор справа от неё огораживал двор интерната для детей-инвалидов. Её взгляд, всё ещё затуманенный мыслями о прошлом, вдруг зацепился за маленькую фигурку. Недалеко от решётки забора, между большим зданием и деревянными постройками, на выступе стены сидел мальчик лет пяти-шести. Он явно прятался, словно искал уединения в этом укромном уголке. Левой рукой он сжимал карандаш, а на куске старой фанеры, лежавшей у него на коленях, виднелся листок из школьной тетради, на котором он что-то сосредоточенно рисовал.

Что-то в этом мальчике – в его вихрастой макушке, в том, как он хмурил брови, вцепившись в карандаш, – тронуло Аню. Может, это была его хрупкость, почти незаметная на фоне грубых стен и облупившейся краски. А может, одиночество, которое она уловила в его сгорбленной спинке. Её сердце, так долго скованное болью, и будто окаменевшее, неожиданно дрогнуло. Почему-то ей очень захотелось поговорить с этим вихрастым мальчуганом.

– Привет, – негромко обратилась она к малышу, сделав шаг ближе. Её голос прозвучал мягче, чем она ожидала, словно боялся спугнуть момент. – Что рисуешь?

Мальчик вздрогнул, его рука замерла над бумагой. Он поднял глаза – большие, тёмные, с длинными ресницами, в которых читалась настороженность. Но в них не было страха, только любопытство, смешанное с чем-то, что Аня не сразу смогла понять. Он молчал, словно оценивая, стоит ли отвечать. Потом, будто решившись, подвинул фанеру так, чтобы она могла увидеть.

На бумаге, неровными, но старательными линиями, был нарисован дом. Небольшой, с покатой крышей и трубой, из которой вился дым. Рядом – дерево, а под ним фигурка, похожая на собаку. Всё было таким простым, детски-наивным, но в этом рисунке чувствовалась тоска, очень знакомая Ане. Она вдруг вспомнила, как сама в детстве рисовала дом – свой, тот, где мама пекла пироги, а папа мастерил скворечник. Дом, которого у неё сейчас не было. Конечно, родительский дом в деревне никуда не исчез. И квартира, которая осталась ей от мужа, тоже не пропала. Но теперь она казалась совсем пустой и холодной, хотя, как многие «хрущевки» с толстыми кирпичными стенами, зимой была даже жаркой.

– Красивый дом, – сказала она тихо, опускаясь на корточки, чтобы быть на одном уровне с мальчиком. – Это твой?

Он покачал головой, и его взгляд снова упал на рисунок.

– Нет, – голос был тонким, но твёрдым. – Это просто… так, придумал. Он помолчал, а потом добавил, будто доверяя ей секрет: – Там, в доме, всегда тепло. И пахнет хлебом, как у нас в столовой, когда повара булочки пекут.

Аня почувствовала, как горло сдавило. Она хотела спросить, где его настоящий дом, кто он, почему прячется здесь, но слова застряли. Вместо этого она сказала:

– Знаешь, у меня тоже был такой дом. Давно. И там тоже пахло хлебом.

Мальчик посмотрел на неё, и в его глазах мелькнуло что-то новое – словно он впервые почувствовал, что его понимают. Он протянул ей карандаш.

– Нарисуй что-нибудь, – сказал он просто.

И в этом жесте было столько доверия, что Аня растерялась. Она не рисовала с тех пор, как была ребёнком. Но, взяв карандаш, вдруг поняла, что хочет оставить на этом клочке бумаги что-то своё. Может, цветок. Или солнце. Или… что-то, что напомнит ей, что она всё ещё жива.

Когда малыш подавал ей через решётку карандаш и свой "стол" из старой фанеры, Аня заметила, что правой руки у него нет – только культя, заканчивающаяся на уровне локтя. Внутри женщины что-то сжалось, будто холодная рука стиснула сердце. До этого момента она не обратила внимания, что, когда мальчик привстал со своего места, он, кажется, припадал на правую ногу. Теперь она мгновенно вспомнила его неловкое движение, лёгкую неуверенность, с которой он опирался на стену. Может, у него и с ногой проблемы? Эта мысль, такая простая и такая тяжёлая, промелькнула черной тенью и почему-то немного испугала.

Аня сглотнула, стараясь не выдать смятения. Она посмотрела на рисунок, всё ещё лежавший на фанере, и, чтобы не молчать, кивнула на серое здание за забором.

– А что это за дом?

– Интернат для детей-инвалидов, – сухо ответил мальчик, словно эти слова были для него обыденностью, частью его мира.

Его голос не дрожал, но в нём было что-то, что резануло Аню – равнодушие, с которым он говорил о своей жизни.

– Давно ты здесь? – спросила она, сама не понимая, зачем. Вопрос вырвался, будто она пыталась ухватиться за что-то, что могло бы сделать его ближе, понятнее.

Мальчик пожал плечами, глядя куда-то в сторону.

– С рождения. Ну, не совсем. Сначала я жил в доме малютки. Я родился уродом, вот меня и выкинули.

Его слова прозвучали спокойно, почти буднично, но для Ани они были как удар в живот. Дыхание перехватило, и она замерла, не зная, что сказать. Как можно так говорить о себе? Как можно в пять или шесть лет принять такую правду и нести её, как ношу, без слёз, без гнева?

Она смотрела на него – на его вихрастую голову, на тонкие пальцы, всё ещё сжимавшие карандаш, на глаза, которые казались слишком взрослыми для такого маленького лица. И вдруг ей захотелось обнять его, прижать к себе, сказать, что он не урод, что он… Но слова застряли. Вместо этого она осторожно, почти шёпотом, спросила:

– А как тебя зовут?

– Костя, – ответил он, и впервые в его голосе мелькнула лёгкая теплота, будто само имя было для него чем-то важным.

Он посмотрел на неё, и Аня почувствовала, что этот взгляд – не просто взгляд ребёнка. В нём была целая жизнь, короткая, но уже полная потерь. Возможно, что только это он считал своим – имя. Все остальное в его жизни было или общественным или чужим, принадлежащим другим людям.

– Костя, – повторила она тихо, словно пробуя имя на вкус.

Оно было таким простым, таким родным. Ей вдруг вспомнился Миша – как он однажды, смеясь, сказал, что хотел бы сына, и назвал бы его как-нибудь просто, по-домашнему. Костя. Это имя могло бы принадлежать их ребёнку, которого никогда не будет. Аня закрыла глаза на мгновение, чтобы прогнать подступившие слёзы. Она не хотела плакать перед этим мальчиком, который, несмотря на всё, держался так стойко.

– А ты нарисуешь? – напомнил Костя, кивнув на карандаш в её руке.

Его голос был чуть громче, в нём даже послышалась искорка любопытства. Аня посмотрела на клочок бумаги, на его дом с дымящей трубой, и вдруг поняла, что хочет нарисовать что-то, что свяжет их. Не просто цветок или солнце, а что-то, что скажет ему: ты не один.

Она взяла карандаш и, чуть дрожащей рукой, начала рисовать рядом с его домом ещё одну фигурку – маленькую, с длинными волосами.

– Это кто? – спросил Костя, наклоняясь ближе.

– Это… я, – ответила Аня, и её голос дрогнул. – Я буду жить рядом с твоим домом. Если ты не против.

Костя посмотрел на рисунок, потом на неё. Его губы чуть дрогнули – не то улыбка, не то удивление.

– Ладно, – сказал он наконец. – Только тогда нарисуй ещё собаку. Чтобы она была у нас общая.

Аня кивнула, и её пальцы, словно сами собой, начали выводить на бумаге контур собаки – лохматой, с длинным хвостом и большими ушами. Она рисовала медленно, старательно, будто этот рисунок мог стать чем-то большим, чем просто детская забава. Костя следил за её рукой, и в его глазах мелькало что-то живое, почти радостное.

– Она должна быть большая, – сказал он вдруг. – Чтобы охранять нас. И чтобы её звали… Рекс.

– Рекс, – повторила Аня, и уголки её губ невольно приподнялись. Впервые за долгое время она почувствовала что-то, похожее на тепло, – не то, что было с Мишей, не то, что она потеряла, а что-то новое, хрупкое, как этот клочок бумаги. Она дорисовала собаку, добавив ей смешной ошейник, и протянула фанеру Косте. – Вот, теперь у нас есть Рекс.

Костя взял рисунок, внимательно разглядывая его.

– Классно, – сказал он тихо, и в этом слове было столько искренности, что Аня почувствовала, как внутри неё что-то оттаивает.

Она вдруг поняла, что хочет приходить сюда снова, видеть этого мальчика, говорить с ним, рисовать. Не потому, что он напоминал ей о несбывшемся, а потому, что в его стойкости, в его простых словах было что-то, что заставляло её дышать чуть легче.

Но тут за забором послышались шаги. Аня обернулась и увидела женщину в строгом сером платье, с усталым лицом.

– Костя, ты опять сбежал? – голос был не злой, но строгий, с ноткой привычной усталости.

Костя вздохнул, спрятав рисунок за спину, и посмотрел на Аню, будто прося её не уходить.

Аня не хотела, чтобы этот момент заканчивался. Она посмотрела на женщину, которая теперь стояла ближе, и вдруг решилась.

– Простите, – начала она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, – я просто… мы с Костей разговаривали. Он рисовал, и я… помогала.

Она замялась, не зная, как объяснить, что этот маленький мальчик, этот клочок бумаги с домом и собакой стали для неё чем-то большим, чем случайная встреча.

Женщина посмотрела на Аню, потом на Костю, и её лицо смягчилось.

– Костя у нас любит рисовать, – сказала она, и в её тоне мелькнула тёплая нотка. – Но он не должен убегать с игровой площадки. Это опасно.

Она протянула руку к мальчику, но тот не спешил вставать, всё ещё держа фанеру с рисунком.

– Я могу… прийти ещё? – вдруг выпалила Аня, и сама удивилась своим словам. Она посмотрела на Костю, и его взгляд, внимательный и чуть настороженный, дал ей смелости. – Мы могли бы рисовать вместе. Если это разрешено.

Женщина, кажется, была удивлена, но не возразила.

– Это… необычно, – сказала она медленно. – Но, если вы серьёзно, можно поговорить с директором. У нас не так много волонтёров, а детям нужно внимание.

Она помолчала, глядя на Аню, будто пытаясь понять, что движет этой молодой женщиной.

– Как вас зовут?

– Аня, – ответила она, и её голос прозвучал твёрже, чем она ожидала.

Впервые за долгое время она почувствовала, что её имя значит что-то, что оно может быть началом чего-то нового. Костя, всё ещё сидя на выступе, вдруг сказал:

– Приходи. Только возьми другой карандаш. Этот совсем стёрся.

Он сказал это так серьёзно, что Аня не удержалась и улыбнулась – настоящей, не вымученной улыбкой, которая, казалось, давно забыла её лицо.

– Хорошо, Костя, – ответила она. – Я принесу новый карандаш. И, может, ещё бумагу. Чтобы Рекс не остался один.

Женщина уже строже кивнула Косте, было заметно, что она не намерена долго уговаривать его присоединиться к остальной группе. Она не могла надолго оставлять их на игровой площадке одних. Ион неохотно поднялся, прихрамывая сильнее, чем Аня заметила раньше. Он протянул ей через решётку рисунок.

– Это тебе, – сказал он тихо. – Чтобы ты не забыла.

Аня взяла бумагу, чувствуя, как её пальцы дрожат. Она смотрела на дом, на фигурку с длинными волосами, на большую лохматую собаку с ошейником. Этот рисунок был не просто детской фантазией – он был обещанием, маленьким, но таким важным.

– Я не забуду, – прошептала она вслед уходящим, и её голос дрогнул.

Когда Костя и воспитательница ушли, Аня ещё долго стояла у забора, прижимая рисунок к груди. Впервые за год весна показалась ей не такой чужой. Она вдохнула запах лопающихся почек и молодой листвы, и в этом запахе было что-то, похожее на начало.

Глава 2. Выброшенный, или найденный?

В эту ночь Аня долго не могла заснуть. Образ Кости – его вихрастой макушки, спокойного голоса, которым он сказал, что родители «выкинули» его, будто ненужный мусор, – не давал покоя. Эти слова, произнесённые без слёз, без гнева, словно он давно смирился, бились в её голове, как птица в закрытое окно. Она ворочалась, глядя в тёмный потолок, и впервые за долгое время думала не о Мише, не о своей потере, а о ком-то другом. О мальчике, который, несмотря на всё, рисовал дом с дымящей трубой и мечтал о собаке по имени Рекс.

На следующий день после работы Аня, почти не раздумывая, зашла в магазин канцелярских товаров. Она выбрала пачку цветных карандашей – ярких, с мягкими грифелями, которые не будут крошиться на бумаге, – и небольшую пачку бумаги для принтера. Ей показалось, что тот листок разлинованной тетрадной бумаги, на котором Костя рисовал, совсем не подходил для его фантазий. Он заслуживал чего-то большего, чистого, как его мечты. Подумав немного, она зашла в кондитерскую и, повинуясь порыву, купила пару пирожных – нежных, с кремовыми завитушками, таких, которые могли бы порадовать ребёнка.

Когда Аня вошла в кабинет директора интерната, куда её пригласили, женщина с усталым лицом, представившаяся Марией Ивановной, посмотрела на коробку с пирожными в руках Ани и покачала головой.

– Это вы зря, – сказала она, и в её голосе была смесь доброты и практичности. – Если дети увидят, что Косте принесли что-то особенное, будут ещё сильнее обижать. Ему и так несладко приходится. Костя слишком мягкий, слишком эмоциональный. – Она вздохнула, будто подобную ситуацию проходила не как сторонний наблюдатель. Аня даже подумала, что, возможно, директор интерната сама из бывших воспитанниц? Но спрашивать не стала. – Если хотели принести что-то, лучше кулёчек конфет, чтобы всем хватило. Тогда это даже поднимет его статус – мол, пришли к нему, а сладости достались всем.

Аня замерла, чувствуя, как щёки заливает жар. Она не подумала об этом. Ей просто хотелось сделать что-то для Кости, но теперь она видела, как её порыв мог обернуться против него.

– В группе сколько детей? – быстро сообразила она.

– Десять, – ответила Мария Ивановна, уже с лёгкой улыбкой, будто оценив Анину готовность исправить ошибку.

Аня кивнула, оставила коробку с пирожными на столе в кабинете и вышла во двор. В ближайшем магазине она купила большой пакет конфет – простых, карамельных, но таких, которые дети любят делить между собой. Вернувшись в интернат, она почувствовала, как сердце бьётся чуть быстрее. Она искала глазами Костю, но его не было среди детей, игравших во дворе. Только когда она прошла дальше, к тому самому укромному уголку у забора, она увидела его – он снова сидел на выступе стены, с карандашом в руке, но без фанеры и бумаги.

– Привет, Костя, – сказала Аня мягко, стараясь не спугнуть его. Он поднял глаза, и на его лице мелькнуло удивление, смешанное с чем-то, похожим на радость. – Я принесла, как обещала. Карандаши, бумагу… и конфеты. Для всех.

Костя посмотрел на пакет в её руках, потом на пачку бумаги, и его брови чуть приподнялись. – Для всех? – переспросил он, и в его голосе была лёгкая настороженность, будто он привык, что «для всех» редко включает его.

– Ну, ты же главный, – улыбнулась Аня, стараясь, чтобы её голос звучал легко. – Ты решишь, как поделить. А это, – она протянула ему пачку карандашей и бумагу, – для тебя. Чтобы Рекс не скучал.

Костя взял карандаши, повертел их в руке, словно не веря, что они настоящие.

– Цветные, – сказал он тихо, и его глаза загорелись. Он открыл пачку, вытащил красный карандаш и провёл им по листу, который Аня достала из пачки. Линия получилась яркой, живой, и Костя улыбнулся – так, как улыбаются дети, когда мир на миг становится добрее.– А ты нарисуешь что-нибудь? – спросил он, протягивая ей синий карандаш.

Аня засмеялась, чувствуя, как внутри разливается тепло. Она села рядом с ним, на холодный выступ стены, и взяла карандаш. Они начали рисовать вместе – дом стал больше, с окнами, в которых горел свет, а Рекс обзавёлся целой будкой.

Дети, не могли пропустить появление незнакомой женщины во дворе. Каждый из них мечтал, что когда-то появится кто-то взрослый и заберет их. Конечно, в их мечтах это всегда были мама и папа, которые оставили их здесь, в холодном приюте по какое-то ужасной необходимости и теперь вернутся, чтобы сказать: «Я так долго скучал по тебе и ждал этой встречи! Я так люблю тебя!». Но пусть даже это будет не мама или папа, но какая-нибудь семья, которая мечтала о ребенке и теперь захочет забрать их домой. Поэтому, проследив, куда ушла Аня, они стали подходить ближе, и Аня, поймав момент, открыла пакет с конфетами.

– Костя угощает! – сказала она громко, и мальчик, хоть и покраснел, с гордостью раздал конфеты, пока пакет не опустел.

Понимая, что Аня пришла не к ним, а к Косте, они постепенно разошлись по своим делам, изредка с завистью глядя, как Костя и Аня общаются. Когда дети разбежались, Костя посмотрел на Аню и сказал:

– Ты придёшь ещё? Я хочу нарисовать… кошку. Для Рекса. Чтобы ему не было скучно.

Его голос был тихим, но в нём была надежда, такая хрупкая, что Аня почувствовала, как горло сжимает.

– Приду, – ответила она, и её голос был твёрдым. – И принесу ещё бумагу. Для кошки. Они порисовали, пообщались. Аня рассказала ему про свой любимый клён, который напоминал ей о любимом муже. Затем пришло время прощаться. Когда Аня уходила, она оглянулась. Костя сидел, склонившись над рисунком, и впервые его плечи не казались такими сгорбленными. А весна, с её запахом молодой листвы, вдруг стала чуть ближе, будто шептала, что жизнь, несмотря на всё, ещё может быть доброй.

На следующий день Ане нужно было уехать в командировку, и она подумала о том, что Костя, скорее всего, будет ждать. Эта мысль кольнула её, как игла. Она представила его, сидящего у забора, с карандашом в руке, вглядывающегося в пустую улицу. Поэтому в то же время, что и при первой встрече, она была у забора. Не входя в интернат, Аня подошла к их месту. Костя действительно сидел на своём излюбленном выступе стены, глядя на улицу. Его плечи были чуть опущены, а в руках он держал тот же старый карандаш, но не рисовал – просто смотрел вдаль.

«Ждёт, – отметила про себя Аня, – Что же я делаю? А если бы я сейчас не зашла предупредить об отъезде? Он бы подумал, что и я его "выбросила". – Эта мысль обожгла её.

Она вдруг ясно поняла, как хрупко доверие этого мальчика, как легко его ранить. – Нужно понять, чего я сама жду от этих встреч. Это сердечко слишком быстро привязывается ко мне», – подумала Аня.

И в тот же момент в груди загорелось новое чувство – не просто жалость, не только желание помочь, а что-то большее. Она не хотела уезжать, не хотела исчезать из жизни этого малыша. Ей хотелось видеть его каждый день, слышать его тихий голос, рисовать вместе с ним дома, собак, кошек. Её зарплата позволяла даже побаловать мальчугана – купить ему новые кроссовки, тёплую куртку, альбом для рисования.

«А что, если попробовать забрать его?» – промелькнула мысль, такая смелая и такая пугающая. – Ему явно не место здесь, среди строгих стен и равнодушных правил. Даже директор, Мария Ивановна, намекала, что Костя слишком мягкий для этого места, слишком ранимый».

Но эта мысль требовала серьёзного размышления. Костя – ребёнок с особыми нуждами. Справится ли она? Сможет ли дать ему всё, что нужно? Аня знала, что её сердце тянется к нему, но разум требовал времени. Поэтому она решила пока ничего не говорить Косте, не давать обещаний, которые не сможет сдержать.

Она подошла к забору, стараясь улыбнуться.

– Привет, Костя, – сказала она мягко. Он поднял глаза, и в них мелькнула искорка, но тут же погасла. – Мне нужно уехать по работе в другой город.

– Ты насовсем уедешь? – тихо и грустно, скорее сообщил, чем спросил он. Его голос был таким тонким, что Аня почувствовала, как горло сжимает.

– Нет, я вернусь через неделю, – уверенно ответила она, стараясь вложить в слова всю свою искренность.

Костя опустил взгляд, его пальцы сжали карандаш так сильно, что тот чуть не хрустнул.

– Я слышал, другим тоже так говорили. Никто после этого не вернулся, – сказал он тихо, почти обречённо. А потом, словно решившись, добавил: – Да, я понимаю, что все любят котят. А я – кот, безрукий и безногий. Такой никому не нужен. Ладно. Прощайте.

Он резко встал, сильно прихрамывая на правую ногу, и пошёл к другим детям, не оглядываясь. Его спина, такая маленькая и сгорбленная, была как немой укор.

Аня замерла, не в силах пошевелиться. Его слова ударили её, как пощёчина. Она хотела крикнуть, побежать за ним, сказать, что он не прав, что он нужен, что она вернётся. Но ноги будто приросли к земле. Она смотрела, как Костя растворяется среди других детей, и чувствовала, как в груди разрастается боль – не её привычная, связанная с потерей Миши, а новая, острая, за этого мальчика, который уже не верил в обещания.

Всю неделю в командировке Аня не могла избавиться от этого образа – Кости, уходящего прочь, и его слов, таких тяжёлых для ребёнка. Она работала, улыбалась коллегам, но в свободные минуты её мысли возвращались к нему. В гостиничном номере, сидя у окна, она доставала тот первый рисунок – дом, Рекс, фигурку с длинными волосами – и проводила пальцами по неровным линиям.

– Я вернусь, Костя, – шептала она, будто он мог услышать.

И с каждым днём мысль о том, чтобы забрать его, становилась всё яснее. Она не знала, как это сделать, с чего начать, но чувствовала, что это не просто порыв. Это было что-то, ради чего её сердце снова начало биться.

Вернувшись в город, Аня не пошла домой. Она сразу направилась к интернату, сжимая в руках новый альбом для рисования и коробку цветных карандашей – не таких, как в прошлый раз, а с ещё большим количеством оттенков. В кармане лежал маленький сюрприз – брелок в виде кошки, который она случайно увидела в магазине и купила, вспомнив, как Костя хотел нарисовать кошку для Рекса. Она не знала, найдёт ли его у забора, примет ли он её после недели молчания, но была готова ждать.

Подойдя к знакомому месту, она увидела Костю. Он сидел на выступе, но не рисовал – просто смотрел в землю, постукивая старым карандашом по колену. Аня сделала шаг вперёд, стараясь, чтобы её голос звучал тепло и уверенно.

– Привет, Костя. Я вернулась. – Он поднял голову, и его глаза, такие большие и настороженные, замерли на ней. Он молчал, словно не веря, что она здесь. Аня достала альбом и брелок, протянула их через решётку. – Это тебе. Для кошки. И для новых рисунков. Я же обещала.

Костя медленно взял брелок, повертел его в руке, и его губы дрогнули.

– Ты… правда вернулась? – спросил он так тихо, что Аня едва расслышала.

– Правда, – ответила она. – И я буду возвращаться. Каждый раз, когда пообещаю. Ты мне веришь? Я знаю, что ты не выброшенный. Ты – найденный. Я нашла тебя и больше не хочу терять.

– Нашла? А разве ты искала? – на лице ребенка было явное сомнение. Он не мог позволить себе обмануться.

– Я не знала, что или кого ищу. Но я искала. Моё сердце было не на месте. А сейчас мне кажется, что оно встаёт на место, и именно ты мне в этом помог. Я очень хочу приходить сюда и общаться с тобой. Мы сможем стать друзьями?

– Друзьями? – в его голосе послышалось разочарование и радость одновременно. – У меня никогда не было друзей оттуда – он кивнул за забор.

Костя посмотрел на брелок, потом на неё. Его пальцы крепче сжали кошачью фигурку, и в этом жесте было что-то, похожее на начало доверия. Аня почувствовала, как её глаза увлажняются, но улыбнулась.

– Давай нарисуем ту кошку? Для Рекса. Как думаешь, какого она будет цвета? – решила она сменить тему.

– Я могу рисовать только простым карандашом. Другими у меня плохо получается, я уже попробовал, – вдруг сообщил Костя, глядя на коробку цветных карандашей, которую Аня всё ещё держала в руках.

Его голос был тихим, но в нём чувствовалась не просто констатация, а что-то вроде сожаления, словно он уже привык к своим ограничениям. Аня посмотрела на него, на его тонкие пальцы, сжимавшие старый, почти стёртый карандаш, и в груди что-то шевельнулось. – А ты хочешь учиться рисовать другими карандашами? И, может, красками? – вдруг спросила она, осознав, что уже невольно вмешивается в его жизнь. Вопрос вырвался сам собой, из того же порыва, который заставил её вернуться сюда с альбомом и брелком.

Костя поднял глаза, и в них мелькнуло удивление, смешанное с осторожной надеждой.

– Да. Но кто будет меня учить? У нас ушёл учитель рисования, – ответил он, и его голос дрогнул, будто он боялся, что эта мечта так и останется пустой.

Аня не знала, что ответить, но слова пришли сами.

– Я поговорю с директором. Может, мне разрешат водить тебя на ИЗО, – предложила она, стараясь, чтобы её голос звучал уверенно, хотя внутри всё дрожало от смеси решимости и страха.

– Выходить на улицу? – вдруг испугался Костя. Его глаза расширились, и он инстинктивно отодвинулся к стене, словно сама мысль о мире за забором была чем-то пугающим.

– Ну конечно. А что здесь такого? – не поняла Аня, но её голос невольно смягчился, когда она заметила, как напряглись его плечи.

– Я никогда туда не выходил, там машины и это опасно, – признался мальчик, опустив взгляд на свои руки.

Его слова прозвучали так тихо, что Аня на миг подумала, что ослышалась. Но в следующее мгновение её горло предательски сжалось, и она почувствовала, как слёзы подступают к глазам.

«Да что же это такое!» – мысленно возмутилась она, сжимая кулаки. – Разве такое возможно?»

Но через секунду она поняла, что это, в общем-то, почти нормально. Теперь она знала, что в этом крыле интерната живут дети, поступившие из дома малютки, и остаются здесь до перехода в первый класс. А школа находится через забор – в другом крыле того же здания. Костя, с его ограниченными возможностями, мог прожить годы, ни разу не переступив калитку двора интерната. Его мир был ограничен этими стенами, этим двором, этим выступом стены, где он прятался с карандашом и мечтами о доме, которого у него никогда не было. А воспитателям легче было удержать детей во дворе, если рассказать об опасностях, которые могли грозить им за забором, но умолчать о радостях, что они могли там встретить.

Аня сглотнула ком в горле и заставила себя улыбнуться.

– Знаешь, Костя, там, за забором, тоже есть дома. И деревья. И кошки, настоящие, не только на рисунках. Я бы хотела показать тебе это. Если ты захочешь, – сказала она мягко, стараясь не спугнуть его.

Костя молчал, глядя на брелок в виде кошки, который всё ещё держал в руке. Его пальцы нервно теребили маленькую фигурку, будто он пытался принять её слова.

– А если… я не смогу? – спросил он наконец, и в его голосе была такая уязвимость, что Аня едва сдержалась, чтобы не обнять его.

Но сейчас нельзя было этого делать. Неправильно было прочно привязывать эту маленькую жизнь к себе, пока она не будет уверена, что не исчезнет, не уйдет опять по какой-либо причине, не зависящей от неё. Ведь малыш все равно не поверит. Он будет считать, что и она его «выбросила».

– Ты сможешь, – ответила она твёрдо, хотя внутри всё дрожало от неуверенности. – Я буду рядом. И мы начнём с малого. Может, просто дойдём до того клёна, что растёт у дороги. Помнишь, я тебе про него рассказывала?

Костя кивнул, но его взгляд всё ещё был настороженным. Он вдруг достал лист из альбома, который Аня принесла, и начал рисовать – не кошку, как обещал, а дерево. Его линии были неровными, но старательными, и Аня поняла, что это его способ справиться с тем, что он чувствовал. Она села рядом, молча наблюдая, как карандаш оставляет следы на бумаге. Ей хотелось сказать так много – что он не кот, не «безрукий и не безногий», что он нужен, что она не бросит его. Но вместо этого она просто была рядом, давая ему время. Когда рисунок был готов – кривоватый клён с пышной кроной, – Костя протянул его ей.

– Это для тебя. Чтобы ты… не забыла про клён, – сказал он тихо, и его щёки чуть покраснели.

Аня взяла лист и внимательно посмотрела ему в глаза:

– Я не забуду, Костя. И про кошку тоже. Мы её нарисуем, когда я приду в следующий раз. А потом, может, попробуем выйти к тому клёну. Договорились?

Он не ответил, но кивнул, и в этом кивке было больше доверия, чем в любых словах. Аня поднялась, сжимая рисунок в руках, и направилась к кабинету Марии Ивановны. Она знала, что разговор с директором будет непростым. Ей нужно было не только спросить про занятия ИЗО, но и узнать, как устроить выход Кости за пределы интерната – и, возможно, начать осторожно выяснять, что нужно для усыновления. Эта мысль, которая ещё недавно казалась пугающей, теперь была как маяк, светивший впереди и заставляющий двигаться вперёд. Она не знала, хватит ли у неё сил, но впервые за долгое время чувствовала, что идёт правильным путём.

Уходя, Аня оглянулась. Костя всё ещё сидел на выступе, глядя на брелок с кошкой. Весна вокруг пахла молодой листвой, и в этом запахе было обещание чего-то нового – не только для Кости, но и для неё самой.

Глава 3. Решение, изменившее жизнь

Встречи Ани с Костей стали почти ежедневными, но после её возвращения из командировки они были короткими, словно оба боялись сказать слишком много. Аня чувствовала, что каждый их разговор, каждый новый рисунок – это маленький мостик, который она строит к его сердцу. Но слова Кости о том, что он «кот, безрукий и безногий», всё ещё звучали в её голове, напоминая, как хрупко его доверие. Она не хотела торопить его, но с каждым днём всё яснее понимала: она не просто хочет быть рядом с ним – она хочет стать его семьёй.