Наша Риммочка

У поселков, сел, городов, как и у людей, своя неповторимая биография, свой причудливый узор судьбы. Мы рождены здесь, в этом суровом северном краю земли, и, куда бы ни забросили нас ветры перемен, душа неизменно рвется в объятия воспоминаний о детстве. Среди живописных артерий Верхнебуреинского района горные реки, словно живые вены земли, пульсируют мощью, искрятся первозданной красотой и омывают все вокруг духовной чистотой.

С 1910 года вдоль прихотливо извивающихся берегов Тырмы, чье имя шепотом переводится – "ведьма", начали селиться староверы, крестьяне. Кочевые эвенки, очарованные колдовской красотой этих мест, теряя своих оленей, переходили к оседлой жизни. Богатые лесом, зверем и рыбой земли в междуречье Тырмы и Сутыря издревле манили русских поселенцев.Вдоль берегов вырастали небольшие хутора, каждый – со своим именем, со своей историей, уходящей корнями в фамилии первопоселенцев.

Охота и рыбная ловля были их верными кормильцами, но не забывали и о скотине – холили коров да лошадей. Дома строили на века, хозяйство вели справно, с размахом. Открыли лавки, развернули торговлю – оружием, порохом, спиртом, заманивая кочевые племена эвенков и якутов. У них выменивали пушнину мягкую, рыбу серебристую, ягоду спелую, налившуюся солнцем, грибы лесные, пахнущие землей. Все это зимой, скрипя полозьями саней, запряженных десятком могучих коней, дважды за сезон отправляли в Благовещенск, где товар сбывали, дикоросы в рестораны сдавали за хорошие деньги. Жили в достатке, не гнушаясь обдирать туземцев.

Но в 1930 году и в эти районы ворвалась коллективизация, сметая все на своем пути, с ликвидацией кулачества. Около десятка семей – были раскулачены, в одночасье лишившись всего.

В эти же годы над тайгой зазвенели топоры, закипела работа по строительству поселка Тырма, чья судьба оказалась неразрывно связана с изыскательскими работами в районе будущей трассы БАМа. Здесь, в недрах земли, обнаружили уголь – черное золото, таившее в себе тепло и энергию. Так началась его история, история будущего пристанища железнодорожников, поселка, которому было суждено стать частью великой, но трагической стройки.

Первый БАМ, как известно, возводился потом и кровью сталинских заключенных. Тырма быстро превратилась в узловую железнодорожную станцию.

Вскоре сюда стали прибывать строители, их семьи, и поселок наполнился гулом стройки и звонким смехом детей. Возводились добротные бараки, и до сих пор теплится наивная вера, что это чудо деревянного зодчества – дело рук сталинских заключенных, вложивших частичку своей израненной души в каждую деталь, в каждый завиток резьбы, чтобы хоть немного скрасить суровую, беспросветную реальность. Никто и никогда в те далекие времена не называл эти дома бараками. Дом на улице Октябрьской, дом на улице Первомайской – звучало теплее, роднее.

Бытовые неудобства? Да, они были, как неизбежные спутники того времени. По современным меркам, в таких домах всё плохо: деревянные перекрытия, дранка на стенах, открытая проводка, отсутствие воды. Детвора таскала воду домой из уличных колонок, нараспев приговаривая: «Колонка, колонка, дай воды напиться…». Но главным сокровищем был двор. Не парковка, не стриженый газон, а настоящий, живой двор. Все знали друг друга: соседей, друзей соседей, знакомых друзей и даже дальних родственников. Это был двор совместных дней рождений, когда столы выносились на улицу, и целыми домами отмечали праздники. Двор, видевший свадьбы и похороны, проводы в армию и радостные встречи новорожденных. Здесь жили дружно, открыто, ничего нельзя было скрыть. Почти каждый вечер возле нашего дома звучала музыка. Гитара, балалайка, мандолина, акробатические номера, фокстрот, вальс… Куда все это потом подевалось? Жили двором… единой семьей.

Но в стране нет ничего более постоянного, чем временное. Поэтому бараки стоят до сих пор, дожили до нашей цифровой эпохи.

Не все в поселке было радужно. Во многих семьях царил зеленый змий, забирая в плен и мужа, и жену. Школа для таких родителей – блажь, пустая трата времени. Зачем учиться, когда поселковый работяга зарабатывает больше учителя? Жизнь большинства семей – беспросветный круг: работа, семья, огороды…

А где-то там, за дымкой горизонта, рождались реактивные самолеты, бороздили небеса грозные ракеты, здесь же, в этой глуши, люди коротали свои серые дни в покосившихся избах, лишенные элементарных удобств, словно забытые и богом, и цивилизацией.

Порой меня обжигало страхом: а что, если это и есть моя судьба? Стать подобием отца и матери, воплощением незыблемой чистоты и уверенности, честно вгрызаться в эту землю корнями, пустить здесь свои ростки.

И только школа, словно хрустальный ключ, отпирала потайную дверь в манящий, неизведанный мир, где пульсировала цивилизация, где рождалась новая, захватывающая жизнь. Новый мир ковался прямо в школьных стенах. Едва сменив уличные сандалии на школьные, облачившись в форму, я словно преображалась. Речь становилась складной, манеры утончались, будто грубый камень попадал в умелые руки шлифовальщика-учителя.

В 50-70-х годах, по распределению, молодые специалисты устремились на Дальний Восток, после окончания института, чтобы вдохнуть жизнь в умирающие поселки, как наша Тырма. Молодая учительника Галина Семеновна вспоминала: «Когда ехала, даже не знала толком названия поселка, объясняла в поезде всем: "Еду в Тырлу"». И вот, прибыв на место, увидела на въезде вековую лиственницу, а на ней, словно зарубцованное временем клеймо, вырезано название – Тырма. Что зажигало сердца этих юных учительниц, почти девочек и заставляло их оставаться в этом богом забытом краю, вдали от родительского тепла и уюта?

Окна нашего класса выходили на школьный двор, а высокие, почти французские окна коридора – в дивный школьный сад. Сад был истинным оазисом: белоснежная береза Миддендорфа, стройная ель, изумрудная пихта и, конечно же, багульник, щедро, украшавший землю лилово-розовым цветом. В школе не было ничего лишнего, лишь классы и просторные коридоры, позволявшие сосредоточиться на учебе, не отвлекаясь на суету.

Мы учились в классе «Б», а классе «А» учились дети – цвет поселковой интеллигенции. В нашем классе «Б» было четверо отпетых двоечников – прогульщиков, заядлых курильщиков, влачивших жалкое существование на задних партах.

Эта банда «на галерее» отравляла жизнь и учителям, и одноклассникам. Они не хотели учиться, предпочитая стрельбу из рогатки по воробьям и курение дешевых сигарет в школьном туалете. Мало того, что сами тонули в невежестве, так еще и тянули за собой на дно весь класс, методично срывая уроки.

Особенно доставалось учительнице математики Нине Андреевне – краснощекой, дородной молодой женщине, отличавшейся ангельским терпением и безграничной добротой.

Первое, что всплывает в памяти: купленный в буфете пирожок с повидлом за пятак превращал школьную доску в подобие катка. Мел, предательски скользя по маслянистой поверхности, делал контрольную по математике невозможной. "Не смейте поступать в педагогический, – говорила Нина Александровна, уже в старших классах уставшая от нас. – Семьи не увидите, жизнь пройдёт в школе…"

Нина Андреевна заболела и лечилась в городе, где я, после окончания школы, грызла гранит науки в институте. Годы спустя, когда мои собственные дети пошли в школу, мама обронила: «А Нина Александровна ведь тебя в больнице ждала. Каждый день. Именно тебя. Хотя почти все одноклассники и ребята с параллели учились в этом городе. «Если не пришла утром, может придёт после обеда…» – Рассказывала она маме.

Я не пришла. Не знала. Может, мама забыла мне написать в письме. Телефонов тогда не было. И теперь, спустя столько лет, от этих слов сердце сжимается тупой болью.

Кто-то из ребят постоянно провоцировал конфликты, и пробелы от неусвоенных тем дали о себе знать, когда я училась в институте. Часто таких учеников «приписывали» к кому-нибудь из отличников, который помимо своих уроков, кружков и факультативов занимался с двоечником по поручению пионерской организации.

Перед каждым уроком русского языка в нашем классе, словно в преддверии гладиаторских боёв, назревал конфликт. В ход шло всё, что попадалось под руку. Но главным оружием мальчишек были, конечно, ручки, превращенные в подобие духовых трубок, выплевывающих бумажные пульки. С одного конца скручивался колпачок, другой надламывался или отрезался ножовкой. Готово! Оружие школьного мстителя.

И вот, словно торпеда, в класс влетала Идея Артамоновна, учительница русского языка и литературы, стремясь увернуться от очередной пули. И начинался урок! А если Идея Артамоновна, пытаясь утихомирить галдящий класс, начинала повышать голос, моя рыжая, голосистая подружка Ирочка затягивала тихую песню: «К долгожданной гитаре я тихо прильну. Осторожно и бережно трону струну, и она отзовётся зазывно звеня, Добротою наполнив тебя и меня».

Идея Артамоновна, перекрикивая шум, задавала вопрос:

– Почему Антон Чехов поехал на Сахалин?

– Рыбачить и охотиться! – выпалил Вадим, вскинув руку, словно требуя внимания. Вадим, этот добродушный увалень, за чьей тучностью закрепилось прозвище "жиро-мясо комбинат", отчаянно пытался вырваться из тени, заявить о себе.

Нервы Идеи Артамоновны, казалось, звенели в унисон со школьным гомоном. Сдаваясь, она опускалась в кресло за своим столом, запускала патефон, и комната наполнялась тихими мелодиями. Она смотрела в окно, а о чем думала наша дорогая учительница в эти минуты? Тогда нам, юным и беспечным, и в голову не приходило задаться этим вопросом.