Фьямметта. Пламя любви. Часть 1

Пролог

Хор запел «Де Профундис»[1], и похоронная процессия вступила под своды базилики, которая прославилась алтарем апостола Петра[2]. Именно перед ним святой молился во время визита в Неаполь. Здесь же он крестил и первых неаполитанцев, обращенных в христианство, – святую Кандиду[3] и святого Аспрена[4].

Гроб с телом Пьетро Винченцо Ринальди установили на небольшое возвышение перед тем самым алтарем. Два аколита[5] зажгли вокруг него несколько свечей, а у изголовья разместили высокий пасхал[6].

Священник в епископском одеянии прошел к алтарю, поцеловал его, после чего обратился к родственникам и друзьям покойного:

– Все мы, собравшиеся под сводами церкви этой, знаем, сколь греховен каждый из нас в жизни земной. Природа человеческая слаба. На совести каждого из нас лежит вина перед Небесным Отцом нашим. Поэтому мы с вами будем сегодня, участвуя в сей Божественной литургии, молиться об усопшем брате нашем. Будем просить Господа, чтобы Он очистил его от всякого греха и удостоил возможности общения со святыми на небесах.

Луис Игнасио поморщился. Он приехал в Неаполь, чтобы развеяться, чтобы отпраздновать свадьбу младшей сестры, чтобы зарядиться положительными эмоциями, но вместо этого… вновь попал на панихиду.

Нет, свадьба Хасинты Милагрос состоялась, как и было положено, но на второй ее день произошло непредвиденное: от сердечного приступа скончался отец жениха. Радостное и торжественное событие было омрачено внезапной смертью герцога ди Маддалони.

Луис Игнасио огляделся. Панихида шла своим чередом, священник уже проводил обряд покаяния.

Сколько таких траурных служб на счету де Велады? Мессы по почившим деду и бабке были самыми спокойными, потому что были вполне ожидаемыми. Смерти отца, матери и младшего брата ударили под дых внезапностью, а кончина четырехлетней дочери разорвала сердце в клочья: настолько неправильной, настолько трагичной она была.

Впрочем, у него за плечами числилась еще одна смерть, о которой Луис Игнасио не хотел вспоминать вовсе. Не хотел вспоминать ту, которая звалась некогда женой и матерью его единственного ребенка. Но вот сейчас почему-то вспомнил.

Анна Альварес де Мендоса и Осорио, маркиза де Сан-Роман была его кузиной, а впоследствии стала женой. В день смерти их общей дочери, малышки Летисии, Луис Игнасио проклял момент, когда пошел на поводу у отца и дал согласие на брак с нею.

Их помолвили рано: ему было десять лет, ей – пять. До своего восемнадцатилетия де Велада не волновался на сей счет, потому что считал эту детскую помолвку несерьезной. Он был уверен, что сможет легко разубедить отца в целесообразности подобной женитьбы. Однако в год, когда ему исполнилось семнадцать, произошел целый ряд событий, предопределивших нежеланный исход.

В тот год Луис Игнасио несколько раз становился случайным свидетелем измен матери. В подростковом возрасте юный граф искренне восхищался ею. Маркиза де Велада была очень красивой женщиной. Даже больше, чем красивой. Она была изумительной! Es una real hembra, как в Испании говорят.[7] У нее было породистое лицо, великолепная грудь, роскошные бедра, длинные ноги и невероятно стройный стан. Она выглядела вампиршей, вальяжной львицей, способной соблазнить любого мужчину, на которого падет ее взор.

Луис Игнасио то и дело слышал летящие в ее адрес слова посторонних мужчин: «Вот это фигура!», «Вот это бюст!», «В ней больше соли[8], чем во всём Тихом океане!», «Она настоящая Анна Болейн[9]!», «Я бы с такой не прочь любовь закрутить!» – и вспоминал, как сам в детстве ждал материнской любви, равнозначной для него глотку воды во время жесточайшей лихорадки. Ее же отношение к сыну было больше похоже на мартовскую погоду: только приласкает и сразу покидает.

До того злополучного года Луис любил мать по-настоящему и при любом удобном случае всячески выгораживал ее перед дедом, который жену сына отчего-то недолюбливал. Когда юный де Велада узнал об изменах матери, сильно разочаровался в ней. Это стало для него серьезной психологической травмой.

К той поре в арсенале Луиса Игнасио было изрядное количество любовниц. Он отличался пылким темпераментом и необузданной потенцией. Де Велада впервые испробовал женское тело в четырнадцать лет, когда дед по отцовской линии сделал ему подарок в виде молодой, но весьма опытной куртизанки, обладавшей прекрасным телом и неплохими манерами. Она обучила юнца всем тем премудростям, которыми владела. Так что к моменту, когда Луис узнал подноготную матери, он собрал вполне приличную коллекцию женщин. Однако то, что юноша считал вполне оправданным и приемлемым для себя, ей простить не смог.

Маркиза де Велада оказалась крайне неразборчивой в связях. Одним из ее любовников был румяный франтоватый юнец с манерами муслиновой сеньориты[10]. Другой – крепкий, жилистый, молодящийся старик, похожий на фигурку из ретабло[11]. Выходя от матери, он распускал руки и щупал всех попавшихся на пути служанок, отчего Луис Игнасио прозвал его про себя осьминогом. Лица третьего, коротышки-недоростка, он так и не увидел. Единственное, что бросилось в глаза, – как этот недомерок, стоя на подставке для ног, работал крепким голым задом позади нагнувшейся и задравшей юбки матери.

Выбирая мужчин для постели, маркиза следовала тому же правилу, которым обычно руководствовалась при выборе наряда в магазине модного платья. Это полнит, несите другое. Это делает доской, несите очередное. Третье удручает и наводит тоску. В четвертом становлюсь похожа на попугая. В пятом можно вставать за прилавок в рыбных рядах – торговки точно примут за свою. Шестое сгодится лишь для похорон. Седьмое… Ну это еще куда ни шло. Упакуйте и доставьте по моему адресу. А дома, примерив обновку, приходила к выводу, что поспешила с покупкой, ошиблась с выбором, поэтому на следующий день наносила новый визит в лавку готового платья, и всё начиналось по кругу.

С той поры, как Луис Игнасио узнал про измены матери, он стал менять любовниц с гораздо большей частотой, чем в своей постели меняла мужчин она. Казалось, он хочет таким поведением доказать ей что-то.

Как ни странно, ночные отлучки Луиса Игнасио родителями не возбранялись, а даже, наоборот, поощрялись. Отцу было лестно, что отпрыск по мужской части превосходит его самого, да и матери слава сына как прекрасного любовника доставляла немалое удовольствие. Дед же смеялся над ним и называл pollo de agua – погонышем. Самец этой птички славился бурными ухаживаниями за самочками и агрессивным поведением к конкурентам. Но Луис Игнасио прекрасно знал, что у этого выражения были и иные значения: от желторотого птенца, щенка, молокососа до франта и щеголя, умеющего привлекать к себе всеобщее внимание. Так что в отношении родных к его загулам было вовсе не то, на что он рассчитывал.

Юный граф хотел от близких иной реакции. И он наконец-то дождался, чего хотел. Услышав в речах матери, обращенных к нему, укор в неразборчивости, Луис Игнасио, будто только и ждал подобного, ответил с быстротой молнии словами басни[12] Лафонтена: «А сами ходите вы как? Могу ли я ходить иначе, чем ходит нынче мать моя?»

Луис Игнасио с малых лет знал, что родительская семья неправильная, и не представлял свою будущую семью иной: любящей, дружной, понимающей, заботливой – одним словом, счастливой.

Спустя полгода в их доме разразился скандал, вконец разрушивший остатки иллюзий насчет семейного благополучия. Из выкриков отца во время очередной перебранки с матерью Луис Игнасио впервые узнал, что он – единственный его кровный ребенок.

Юный граф прекрасно знал, откуда берутся дети, и, казалось, его ничто в этом смысле не сможет удивить. И всё же случайно подслушанная ссора отца и матери стала потрясением. Оказалось, что и его семилетний брат Мануэль Бенхамин, и четырехлетняя сестра Хасинта Милагрос, и тот ребенок, которым была беременна мать теперь, нагуляны на стороне.

Отец называл мать купелью святой воды[13], похотливой крольчихой, нимфой двадцати самцов[14]. Говорил, что в своем распутстве она опустилась ниже безухой шлюхи[15]. Шипел злым змием о том, что сумел простить жене и Мануэля, и Хасинту, хотя прекрасно знал, что эти дети не кровные, но сумел принять их как родных. Простил жену, простил ее измены. Но всё повторилось снова, и в гораздо худшем, почти фарсовом варианте.

Если отцами брата и сестры являлись знакомые Луису аристократы, то родитель еще не рожденного ребенка – то ли садовник, то ли конюх. Мать водила шашни с обоими и от кого понесла, сказать не могла.

Именно тогда-то Луис Игнасио и понял: в разврате мать пала ниже некуда. Тощий и костлявый, как кормящая самка мула, при этом похотливый, как забредший с крыши кот, конюх и рослый, широкоплечий, крепкого телосложения, но с придурковатой внешностью садовник в роли отца четвертого ребенка маркизы – это край грехопадения.

Отец, знавший об изменах жены и покрывавший ее до сих пор, на этот раз не выдержал и устроил скандал. Он сказал, что ни за что не признает ублюдка, как признал в свое время Мануэля и Хасинту. Кульминацией того скандала стало решение отца об отсылке гулящей супруги в фамильный замок, некогда принадлежавший ее скончавшимся родителям.

Мать, бросив в адрес мужа презрительное calzonazos[16], оправдывала свое беспутное поведение, обвиняя отца в половом бессилии. Она кричала, что ее страстному, безудержному темпераменту требовалась активность, которой муж-импотент не обладал. Она отчаянно хотела получать чувственные наслаждения и, уж коли законный супруг не в силах подарить их, будет искать желанное на стороне.

Услышав всё это, Луис Игнасио впервые встал на сторону отца. Ведь своими глазами видел: тот любит мать, отчаянно ревнует ее, по-настоящему боится потерять.

В тот день Луис Игнасио узнал многое. Большую часть он желал бы вычеркнуть из памяти навсегда.

Однако простым семейным скандалом та давняя история не закончилась. На следующий день после отъезда матери в родовое гнездо отец от горя и отчаяния запил. Луис Игнасио понял: его родитель – член Великого братства подкаблучников, куколд[17], нерешительный рохля, мокрая курица, кисель-баба, растяпа, шляпа. А как иначе назвать человека, которому было не по силам справиться с собственной женой и чувствами к ней?! У него кишка была тонка! Простофиля и тряпка.

Нельзя сказать, что Луис Игнасио не любил отца. Любил, да еще как! Маркиз де Велада был человеком широко образованным и глубоко эрудированным, но при этом славным добряком, наивным идеалистом и донкихотом. И именно эти качества юный Луис в нем принимать не хотел.

В мрачные дни беспробудного пьянства отец подозвал сына и сказал:

– Довериться сердцу женщины – всё равно что посадить в пустыне зернышко граната и ждать, когда сможешь отведать плоды. Женщина – самая жестокая издевка дьявола над всем мужским племенем. А может, она родилась прежде дьявола, и его породила. А может, даже она и есть дьявол во плоти, ну или родная его сестрица.

Твоя мать как красивая, спелая, сочная, но червивая груша. Смотришь на нее и думаешь, что это лучшее, что когда-либо видел. Надкусываешь – и млеешь от удовольствия, наслаждаясь ароматной сладостью. А потом… Потом видишь, что ее изнутри сгрызли черви и вся сердцевина давно сгнила.

Для твоей матери любовь ко мне стала вином, которое быстро опьянило и так же быстро прокисло. Слишком скоро я стал для нее воскресным мужем, с кем не стыдно сходить на торжественную мессу.

Посмотри на меня, сын мой. Ты видишь их? Видишь мои рога? Тот, кто сумеет вскарабкаться на них, сможет без труда пожать руку Господу. Посмотри на меня и запомни: где любовь, там и боль. Если твоя любовь сильна, она обязательно заставит тебя плакать. Муж, влюбленный в жену, – ущербный осел. Потому-то я и хочу, чтоб ты женился на Анне Альварес. Нет любви – нет страданий. Женишься на ней – убережешься от распущенной жены, убережешься от житейских бед и душевных терзаний.

На следующий день после этого разговора садовника и конюха нашли зарезанными, а самого маркиза де Велада в конюшне повешенным. Как оказалось, характера у отца всё же хватило на столь решительный и отчаянный шаг. Мужская солидарность и сыновняя обида заставили Луиса Игнасио назначить виновницей произошедшей трагедии мать.

Деду Луиса с отцовской стороны удалось замять дело. Серьезная компенсация семьям садовника и конюха за утрату кормильцев заткнула им рты. Скандал с двойным убийством и самоубийством не стал достоянием общественности. Всё грязное белье удалось сохранить в стенах дома. Досужим светским сплетникам оставалось гадать, что именно послужило причиной бед в одном из самых знатных испанских домов.

А через полгода в родах младшей дочери скончалась и мать Луиса. После смерти отца она просила сына разрешить вернуться домой, но новый маркиз де Велада не смог простить гибель родителя. На мольбы женщины оскорбленный сын ответил отказом.

Когда у матери начались роды, к ней на помощь сумела приехать только местная повитуха. Роды были преждевременными и скоротечными. Мать скончалась от большой кровопотери. Малышка выжила.

Похороны маркизы, поиски кормилицы для младенца, заботы о новорожденной сестре, пятилетней Хасинте и восьмилетнем Мануэле оттеснили иные мысли. Но когда ситуация понемногу устаканилась, Луис Игнасио начал винить себя в смерти матери. Если бы он откликнулся на просьбы разрешить вернуться в Мадрид, если бы она была в столице, доктора наверняка смогли бы помочь.

Пытаясь заглушить чувство вины, Луис Игнасио пустился во все тяжкие. Пример матери и отца разуверил его в возможности счастливого брака. Ведь их союз был таким же навязанным, каким предстояло быть его браку с Анной Альварес.

На похоронах матери теперь уже восемнадцатилетнему Луису дед отдал письмо отца, в котором тот выражал предсмертную волю. Ею он признавал четвертого ребенка жены своим и выражал надежду на то, что Луис Игнасио позаботится о брате, сестре и новорожденном и не откажется от обещания жениться на кузине.

Отец был добр и благороден. Недаром в семье его прозвали «белым дроздом»[18]. Поэтому Луис Игнасио совершенно не удивился такому решению. Да и отцовскую настойчивость в отношении своего брака с кузиной понимал тоже.

Этот брак с финансовой точки зрения был очень выгоден их семье. Анна Альварес являлась единственной дочерью родного брата отца. Дядя погиб довольно молодым, когда дочери было всего лишь три года. Его зарезали на одной из темных улиц Мадрида. Поговаривали, что это была месть одного из обманутых им мужей. Дядя славился горячим темпераментом и неуемным эротическим аппетитом. По всей видимости, Луис Игнасио пошел этими качествами именно в него, а не в родителя.

Если бы Анна Альварес вышла замуж за кого-то другого, наследство ее отца вместе с титулами перешло бы к ее мужу. Дед не желал допускать подобного разбазаривания фамильного имущества. Женитьба внука и внучки сулила объединение весьма существенных состояний и титулов.

Мать Анны Альварес также была единственной дочерью. Испанское наследственное право предполагало наследование женщиной титулов и земель в случае отсутствия наследников мужского пола, потому юная маркиза де Сан-Роман, аккумулировав богатство и знатность отца и матери, стала завидной невестой.

Дед, которого Луис Игнасио по-настоящему уважал, взял с внука слово, что тот исполнит отцовскую волю и женится на кузине. Получивший титул отца и ставший вместо него новым маркизом де Велада, Луис Игнасио был тогда вынужден дать такое обещание, но с женитьбой на кузине тянул, надеясь, что Анна Альварес, когда подрастет, влюбится в кого-то и передумает выходить за него замуж.

Восемнадцатилетний Луис Игнасио смотрел на тринадцатилетнюю кузину с нескрываемым раздражением. Она была слишком высока, слишком угловата, слишком плоска, чтобы заинтересовать его. А ее фамильная черта – длинный нос, который унаследовала от матери, – был тем самым контрольным выстрелом, убившим всяческую надежду на возможность взаимной любви с навязанной невестой.

По сути, Луис Игнасио был эстетом. Он любил глазами. В женщине прежде всего ценил внешние данные. Анна Альварес в систему его вкусовых предпочтений не вписывалась никоим образом.

Да и характер у кузины был тоже не сахар. Еще будучи девочкой, она досаждала родным капризами, запредельным гонором и злым языком. Впоследствии к этому добавились высокомерие, мстительность и неуважение ко всему и всем.

Но что Луиса Игнасио раздражало больше всего, так это тот факт, что кузина с юных лет буквально помешалась на нем. Будь она тихой, смиренной и покладистой, не лезь ему постоянно на глаза, юный маркиз не стал бы так медлить со свадьбой. Дождался бы ее совершеннолетия и женился. Но мысль, что эта назойливая ядовитая скорпена[19] будет постоянно маячить перед глазами, заставляла Луиса Игнасио откладывать женитьбу на как можно более отдаленный срок.

Впервые Луиса Игнасио пытались принудить выполнить данное обещание, когда кузине исполнилось восемнадцать. Однако де Веладе удалось убедить и своего, и кузининого деда, что невеста, хоть по возрасту и годится в жены, недостаточно оформилась физически. Его слова о том, что женщина без груди и попы, за которые приятно подержаться, – это как рапира без эфеса: с какой стороны ни возьмись – холодно и колко, обоими стариками были восприняты с пониманием. Помнится, дед кузины сказал: «Не стоит ждать многого от дочери, чьей матерью была мужеподобная женщина с мужской походкой и такой же выправкой. Моя жена была такой, дочь получилась такой, да и внучка уродилась такой же». Но подождать пару лет он всё же согласился.

По счастью, маркиз де Сан-Роман скончался раньше оговоренного срока, и одним рычагом давления на Луиса Игнасио стало меньше. Но его собственный дед не сдавался, хотя и сам нередко называл невесту внука то арагонской равниной, то гладильной доской.

Помнится, как-то раз, после более близкого разговора с Анной Альварес, старик воскликнул: «Это не женщина, это вода для мытья посуды, не предназначенная для питья!» Когда Луис Игнасио попросил деда пояснить, что он имеет в виду, тот ответил:

– Твоя невеста такая же незатейливая и прямая, как стручок зеленой фасоли, вялая и скользкая, как снулая рыба. Но это полбеды! Проблемой для тебя будет то, что приверженностью к католической вере она достанет до печенок. Подумать только! Эта глупая курица сказала, что поцелуй до свадьбы – грех пострашнее, чем плюнуть в Иисуса Христа! Отнести плотские радости к разряду греховных способна истовая монашка либо та, в чьих жилах течет не испанская горячая кровь, а талая вода с Ането[20].

Для Луиса Игнасио слова деда не стали откровением. Он знал, что кузина скучна, как осенний дождь, и пресна, как пустая тортилья[21]. Отсутствие пикантности, кокетства, умения и желания нравиться, свойственных настоящей женщине, делало ее невзрачной и унылой. В надежде на то, что старик проявит сострадание и предложит разорвать помолвку, Луис Игнасио сказал:

– Лучше отправиться прямо в чистилище, чем жениться на женщине без сердца.

Но дед оказался непреклонен.

– Считай, что ты женишься не на кузине, а на ее титулах и богатстве. Герцогства Санлукар-ла-Майор и Сесса на дороге не валяются. А в качестве постельных грелок будешь использовать любую, кто приглянется или первой под руку подвернется.

Герцог де Атриско был тем, с кем обычно не спорят. Он и являлся главой семьи, одним из тех, кого в Испании называют barba honrada[22]. Он был сильным мужем, который и в старости держал в кулаке всё семейство. Вспыльчивый и скорый на расправу – это тоже про него. Неслучайно же бабушка называла его «кипящим кофейником». Старая герцогиня говорила, что эмоции из мужа выплескиваются наружу, как кофе через носик пыхтящего медного сосуда.

Для Луиса Игнасио дед по отцовской линии был своеобразным жизненным ориентиром. Его выражения: «Настоящий мужчина – волосатая грудь, но волосатая грудь – не обязательно настоящий мужчина», «Не всяк, кто мочится на стену, может зваться сильным полом», «Любой носящий фамилию Фернандес де Москосо и Арагон – человек чести: мы всегда выполняем то, что обещаем», «Властный муж, тот, кто сам себе голова, стоит десятка подкаблучников» и «Мужчина из свинца круче женщины из золота» – формировали Луиса Игнасио как личность.

Герцог де Атриско не раз твердил ему: «Стань настоящим мужчиной, живи как настоящий мужчина и умри так, чтобы на твоем могильном камне было написано: ¡Murió con las botas puestas![23] – Умер как настоящий мужчина, сражаясь до конца!»

После того памятного скандала, когда маркиз де Велада выгнал жену из дома, дед сказал Луису:

– Твой отец подобен ножнам из кордована[24], украшенного гуадамеси[25]. Его характер такой же мягкий, как и кожа, из которой они сделаны. Ум и знания его сравнимы по красоте с росписью на них, выполненной искусными мастерами из Кордовы. И он – всего лишь ножны для красавицы-жены, чей характер сравним с острой рапирой. Один от нее толк: плодовита как морская свинка. Смотри, внук, не повтори судьбу отца. Помни: предупрежденный стоит нескольких непредупрежденных.

Твой отец – человек хорошего замеса, но по характеру – глина, из которой лепи что хочешь. Сейчас он пьет и скоро станет похож на чан с вином. Точнее нет, он будет похож на виноград, раздавленный туфелькой ненаглядной супруги. Уверен, не сегодня завтра вернет эту распутную бабу домой. У него кишка тонка, чтобы выдержать разлуку. Стоит ей сказать пару ласковых – и он расшитым золотом ковриком расстелется к ее ногам.

Помни, внук: любовные слова женщин не стоят даже их булавок. Женитьба – зло, но зло управляемое. Женатым быть можно, но пленником – никогда. Не получится хорошей семьи из мужчины, который плачет, и женщины, которая не умеет этого делать. Как только женишься, сразу же подчини благоверную. Сделай так, чтобы боялась тарелку при тебе разбить.

Хорошая и верная женщина – истинное чудо. Я рад, что мне встретилась именно такая. Твоя бабка – действительно сокровище. Так Богом устроено: везде, где есть женщина, есть место печалям и удовольствиям. По счастью, с герцогиней де Атриско последних в моей жизни было больше, чем первых.

Анна Альварес де Мендоса и Осорио, конечно, – крепкий орешек, но и ее, как любой орех, расколоть можно. Жизнь что лестница курятника: она коротка и полна дерьма. Выстрой курятник так, чтобы тебе в нем было комфортно. Жену преврати в наседку, которая будет занята цыплятами, а сам в это время гамбургским[26] петухом обхаживай приглянувшихся цыпочек.

Но и в этом вопросе старайся быть осмотрительным. Возможно, оттого, что наша жизнь начинается с вида раздвинутых женских бедер, нас, мужчин, так влечет поднырнуть туда и в зрелом возрасте. Женский лобок подобен жуку-древоточцу: проедает насквозь мужские головы. Женщины – те же заряженные мышеловки, которые только и делают, что поджидают глупого мыша. Чуть замешкаешься, дашь слабину прихотям – и ты в ловушке. Как говорится, мужчина предполагает, Бог располагает, а женщина все портит[27].

Так что, если с вечера тебе страстно захочется испачкаться, утром первым делом думай о том, как поскорее отмыться. И старайся держать ревность жены в узде. Ревнивая женщина не знает отдыха. Она любит устраивать скандалы похлеще самой разнузданной базарной бабы. Заткни ей рот в начале брака, чтобы впредь не трепала твои нервы и не отравляла жизнь.

Бог отвел нам в этом мире короткий отрезок, который начинается у материнской груди, а заканчивается положением рук на собственную посмертно. Так что не разбазаривай отведенное Господом время. Принимай вещи такими, какие они есть, пытайся избавиться от иллюзий, не теряя при этом надежду. Время отнимает красоту и юношеский пыл, но надежда – то, что с нами остается навеки.

Поняв, что от навязанного брака не отвертеться, Луис Игнасио смирился с ним как с данностью. Неприятной данностью, но тут уж ничего не попишешь. Внезапная смерть деда позволила маркизу де Велада отложить нежеланную женитьбу на неопределенный срок.

Данную отсрочку Луис Игнасио воспринял как возможность хоть какое-то время пожить в свое удовольствие. Сказать, что он полностью погряз в разврате и вакханалии, было нельзя. На его попечении оставались младший брат и две сестры. Мануэлю было семнадцать лет, Хасинте – четырнадцать, Инес Адорасьон – девять. Он не только нес за них ответственность, он по-настоящему любил их, хоть все они и были не вполне родными. Но это была его семья. Лишь с ними маркиз де Велада был самим собой, а не тем, кем представлялся в большом свете.

Был момент, когда в жизни Луиса случился проблеск надежды. Он познакомился с прелестной женщиной, которую захотел сделать невенчанной женой. Подумал так: жениться на Анне Альварес в любом случае придется, а вот Маргарита Руффо (так звали ту даму) будет той, кто не только согреет постель, но и будет радовать сердце. Его тогда не остановил ни факт ее замужества, ни интересное положение. Он был готов, как и отец, усыновить чужого ребенка, лишь бы та, которая мила сердцу, всегда была при нем.

Дед любил повторять: «Ésa es buena y honrada, que está muerta y sepultada. – Хорошая и порядочная женщина обычно мертва и похоронена». Впервые Луис Игнасио усомнился в этом, когда встретил Маргариту Руффо. Умную, благородную, душевную и искреннюю. Та встреча озарила его жизнь светом надежды.

Однако судьба-злодейка только поблазнила этим призраком счастья. Понравившаяся красавица оказалась законной женой его троюродного брата Адольфо Каллисто ди Бароцци, о котором ранее знать не знал и ведать не ведал.

Но и в знакомстве с ней тоже был прок. Встреча с Бьянколеллой Маргаритой[28] (таким было настоящее имя той женщины) и ее мужем подарила маркизу двух близких по духу людей, с кем впоследствии тесно сошелся.

История с влюбленностью имела и неприятные последствия. Анна Альварес, которая ревновала и раньше, теперь стала особенно невыносимой. Она буквально преследовала Луиса и при любой удобной возможности напоминала об обязательстве жениться на ней.

Как ни противился маркиз де Велада навязанному браку, он был вынужден выполнить волю покойного отца. Луис Игнасио чтил его память и даже мысли не допускал, что осквернит ее, пойдя поперек воле родителя. Вернее, нет. Мысль такую он всё же допускал, но совесть не позволяла осуществить это. И пусть все считают, что совесть покинула его еще при рождении, у маркиза де Велада были принципы и моральная ответственность, через которые он не переступал.

Когда ему исполнилось тридцать лет, а навязанной невесте – двадцать пять, Луис Игнасио понял, что ждать у моря погоды нет смысла. Откладывать свадьбу и дальше нет абсолютно никакого резона. Они с Анной Альварес обвенчались. Маркиза де Сан-Роман из этого незначительного эпизода устроила грандиозную шумиху, превратив замужество в событие года.

Ненавистный брак случился. Его итог сверхпечален. С другой стороны, он стал звеном в цепочке тех неслучайных случайностей, которые подарили счастливый брак Хасинте. Уже за одно это его можно считать ненапрасным. А подаренный отцом опыт был и вовсе бесценен.

В постели жены Луис Игнасио бывал нечасто. В лучшем случае пару раз в год. Благо, в первую брачную ночь кузина понесла. А в 1763 году у маркиза де Велада родилась дочь, которую назвали Летисией Альбой. Малышка стала любимицей и отдушиной Луиса Игнасио. Он обожал эту кроху и баловал как мог.

Но радоваться ее присутствию в своей жизни маркизу пришлось недолго. В 1767 году произошел целый ряд несчастий, перевернувших его жизнь. Зимой при падении с лошади погиб младший брат Луиса Игнасио – Мануэль Бенхамин. Ему было лишь двадцать четыре года, и он готовился к свадьбе. Она должна была состояться весной.

Хоть Мануэль и не был кровным сыном отца, характером пошел именно в него. Брат вел себя в семье, как курица в чужом загоне. Дед называл его либо renacuajo[29], либо borrego[30]. А Луис Игнасио младшего любил и всячески опекал.

Однажды в феврале, во время сильных заморозков, Мануэль отправился на прогулку верхом. Что конкретно произошло, никто не ведал. То ли голодные волки напугали лошадь, то ли сам брат пустил животное в галоп, но на замерзшей луже копыто коня поехало. Лошадь поскользнулась и упала. Вместе с ней упал и юный граф. Упал крайне неудачно, ударившись головой о стылую землю.

Когда Мануэля доставили в замок, он был без сознания, но всё еще жив. Однако через двое суток беспрерывной агонии молодой человек скончался. И это была первая смерть того черного года.

Летом, заразившись оспой, весьма скоротечно умерла жена Луиса Игнасио. Он, может быть, и стал бы оплакивать ее кончину, если перед смертью она не поступила бы сверхэгоистично. Пытаясь отомстить беспутному мужу, который никогда ее не любил, Анна Альварес заставила слуг привести четырехлетнюю дочь, в коей Луис Игнасио души не чаял. Предлогом для столь странного поступка смертельно больной женщины послужило якобы желание попрощаться с девочкой. Но Луис Игнасио знал: это была изощренная месть отчаявшейся жены. Умирая, она решила забрать с собой то, что было ему очень дорого.

Надо признать, у несчастной был повод мстить маркизу. Луис Игнасио не любил жену и даже не пытался скрывать это. Она отчаялась вести счет бесконечным любовницам мужчины, которого с детства привыкла считать своим. Жениться-то на ней маркиз женился, но полюбить жену-кузину так и не смог.

Столкновения характеров и мировоззрений становились чаще и острее. В пылу ссор между ними терялась всякая сдержанность. На поверхность выходило самое дрянное, что в обоих было.

Слова Анны Альварес, обращенные к мужу, делались всё более язвительными и ядовитыми. Ей хотелось побольнее ранить маркиза. Де Велада отвечал кузине новыми изменами. Он затыкал душевные дыры красивыми и не слишком женскими телами. Любовницы хотели от него проявления ответных чувств. Он же всего-навсего желал их тела, а в отношении жены не желал и его.

Семейная жизнь супругов Фернандес де Москосо и Арагон являлась красноречивым подтверждением общеизвестного: не прийти к согласию тем, кто истово презирает друг друга.

Когда Анна Альварес заболела, Луиса Игнасио не было дома. Пытаясь развеяться после трагической гибели младшего брата, он отправился с очередной инспекцией в Кастильо-Сомбрио[31]. Де Велада делал это ежегодно по соглашению с троюродным братом Адольфо Каллисто. Эта вотчина досталась ди Бароцци в наследство от испанской родни, и маркиз за определенный процент от доходов, которые приносили те земли, взялся присматривать за испанскими владениями итальянского родственника.

В поездку Луис Игнасио захватил с собой веселую вдову, с коей состоял тогда в отношениях. Анна Альварес каким-то образом прознала об этом поступке.

Луис Игнасио узнал о болезни дочери уже после ее смерти. Прощальный поцелуй матери стал для милой крохи смертельным приговором. Заболевание оспой у четырехлетнего ребенка было скоротечным. Как потом рассказали слуги, малышка Летисия сгорела в жесточайшей лихорадке буквально за три дня.

Маркиз де Велада все эти дни предавался винным возлияниям и разврату. Именно поэтому после похорон дочери Луис Игнасио впал в депрессию.

С той поры у него началась черная полоса. Смерть дочери наложилась на потерю брата, заставив маркиза отказаться от привычного разгульного образа жизни. Он был разбит и сломлен. Считал, что Господь проклял его за прегрешения. Запершись в одиночестве в родовом замке, де Велада принялся заливать горе алкоголем.

Сестры, наблюдая за тем, что происходит со старшим братом, попытались вытащить его из этого состояния. Хасинта Милагрос предложила отправиться втроем в Италию, чтобы навестить Бьянколеллу Маргариту, с коей сестра находилась в переписке.

Инес и Синта[32] скучали по умершей племяннице и собрались навестить семейство ди Бароцци, в котором недавно родился третий ребенок. Луис Игнасио, решив, что общение с Адольфо и Бьянколеллой пойдет на пользу и ему самому, согласился.

Там, в гостях у троюродного брата, Хасинта встретила свою судьбу – приятеля Адольфо Каллисто. Женихом сестры стал Джанкарло Мария Ринальди, шестой маркиз Гверрацци. На момент знакомства ему было тридцать четыре года, Хасинте – двадцать один.

Джанкарло Мария по материнской линии унаследовал банк, расположенный рядом с виллой Медичи в Риме. Не желая вести банковское дело самостоятельно, маркиз Гверрацци продал одну его треть графу ди Бароцци. У того имелся изрядный опыт деятельности в банковской сфере. Так Адольфо и Джанкарло стали деловыми партнерами и приятелями.

Вторую треть у Джанкарло Марии выкупил римский банкир Марино Торлония[33]. Выходец из Франции, благодаря имеющимся предпринимательской жилке и оборотистости, поднялся из ростовщика и торговца тканями до владельца долями в нескольких римских банках.

На суаре в палаццо ди Бароцци между Хасинтой и Джанкарло вспыхнула искра влюбленности. Маркиз Гверрацци использовал любой повод, чтобы повстречаться с понравившейся девушкой. Менее чем через месяц он попросил руки Хасинты Милагрос у брата.

Поначалу это сватовство Луис Игнасио воспринял в штыки. У него возникло ощущение, что чужеземный захватчик покушается на часть его владений, причем лучшую их часть, нужно заметить. Но он видел, каким огнем загораются всякий раз глаза сестры в присутствии Джанкарло.

Скрепя сердце маркиз де Велада всё же дал согласие на брак, однако у него было одно условие: свадьба должна состояться не раньше, чем закончится траур по брату и племяннице Хасинты. А потому через месяц семейство де Москосо и Арагон в полном составе вернулось в Испанию.

Весь следующий год Хасинта Милагрос переписывалась с будущим мужем. Целый год она готовилась к свадьбе. И вот это знаменательное событие наконец-то состоялось.

Но черная полоса никак не желала оставлять Луиса Игнасио. На сей раз она задела хвостом и Синту с женихом: на следующий день после их свадьбы от сердечного приступа скончался отец Джанкарло – Пьетро Винченцо Ринальди, четвертый герцог ди Маддалони.

Луис Игнасио огляделся. Он всё еще сидел в церкви на траурной мессе по свекру сестры. Присутствующие на панихиде, склонив головы, молились, а приглашенный хор напевал прощальное песнопение:

Траурные мессы в жизни Луиса Игнасио стали обыденностью, но он до сих пор не может привыкнуть к ним. Смерть отца и матери… Смерть одного и другого деда и бабок… Смерть двоюродной бабки доньи Соледад, забавной старушенции и милой чудачки, которую он по-своему любил и к которой был по-настоящему привязан… Смерть брата и смерть любимой дочери, ставшая кульминацией в череде злых, безвозвратных потерь.

Когда песнопение умолкло, священник произнес:

– Всемогущий Бог возродил тебя водой и Духом Святым для жизни вечной; да завершит он дело, начатое в святом крещении.

После этих слов церковник, творящий панихиду, троекратно окропил гроб святой водой. Наполнив кадило ладанными смолами, начал окаждать[34] последнее пристанище герцога, говоря нараспев:

– Тело твое было храмом Святого Духа; да примет Господь тебя в Свою славу.

Когда каждение было окончено, священник призвал присутствующих к молитве об усопшем.

– Боже милосердный, в руки Твои предаем нашего брата Пьетро и уповаем на то, что он вместе со всеми упокоившимися во Христе будет участвовать в Его Воскресении…

Луис Игнасио не выдержал. Ему стало казаться, что буквально задыхается. Он притягивает беды и несчастья. Смерть вьется вокруг него, пытаясь выгадать момент, когда сможет прибрать к рукам и его тоже.

Решив выйти на свежий воздух, маркиз поднялся со скамьи и, дабы не отвлекать молящихся, направился к боковому нефу, в котором неожиданно для себя столкнулся… с очень бледной заплаканной девушкой. Она была совсем юна. Из-под черной кружевной мантильи, укрывающей голову, выглядывали огненно-рыжие локоны. Роскошные волосы незнакомки были распущены. Они пламенели на траурных одеждах.

Луис Игнасио жадно облизал девушку взглядом, пытаясь запечатлеть в памяти малейшие детали потрясшего его облика. Он хотел впитать в себя образ странной незнакомки, пытался сохранить в сознании всю ее, до последней черточки.

Когда-то в юности Луис Игнасио прочитал древнеирландские саги о Кухулине[35]. Ему врезалось в память описание единственной королевы в списке верховных правителей Ирландии – Махи Рыжей Гривы[36]. Слова о рыжеволосой красавице оставили неизгладимый след в душе впечатлительного подростка.

Всего один заинтересованный взгляд Луиса Игнасио на рыжую незнакомку в черном стал для него сейчас сравним с пушечным выстрелом в самое сердце. Выстрелом, отрикошетившим прямо в мозг и заставившим запечатлеть незаурядный образ девушки в памяти навсегда.

Это было как помутнение, как странная внезапная болезнь, как разрушительный недуг, вызванный нахлынувшим наваждением.

Бледная, почти белая кожа… Огненная медь волос… Темно-зеленые, почти болотные глаза… Правильные черты лица… Родинка в уголке рта… Изящная фигурка с красивыми, плавными линиями…

Девушка плакала беззвучно. Ее аккуратный носик распух, искусанные губки покраснели и по-детски припухли тоже. Она стирала ладошками без перчаток влажные дорожки со щек.

У Луиса Игнасио возник порыв предложить незнакомке носовой платок. Маркиз опустил руку в карман и вынул свернутый вчетверо кусочек белого шелка. Но только он шагнул к девушке ближе, только встретился с нею взглядом, как она, заметив его внимание, тут же надвинула черную мантилью на лицо ниже, развернулась и спешным шагом покинула церковь. Луис Игнасио смог лишь уловить след невероятно притягательного аромата, оставленного в воздухе рыжеволосой красоткой.

Несколько минут де Велада стоял как вкопанный. Очнувшись, увидел краем глаза, что гроб с телом герцога под антифон[37] «В рай да приведут тебя ангелы» уже выносят из церкви.

В попытке охладить охваченное жаром возбуждения лицо Луис Игнасио подошел к асперсориуму[38] и, зачерпнув ладонью святой воды, несколько раз брызнул на себя. Утершись шелковым платком, который всё еще был в руке, направился к остиарию[39] церкви. Подойдя к пожилому служителю, спросил, знает ли тот, как зовут рыжеволосую девушку, пропорхнувшую мимо. Старик-остиарий ответил, что тоже заметил ее, но раньше никогда этой особы в церкви не видел.

– Такую красотку грех не запомнить, – улыбнулся он. – Я стар, конечно, но эту прихожанку точно бы заприметил. Нет, ваше превосходительство, ее здесь прежде не бывало.

Де Велада попытался расспросить о рыжеволосой незнакомке участников похоронной церемонии, но никто ничего внятного сказать не смог. Более того, ее практически никто не видел.

Дальнейшие события того дня Луис Игнасио помнил плохо. Словно зашоренный, он не видел никого вокруг. Казалось, что заплаканные глаза незнакомки глядят на него из-за каждого куста, из-за каждого угла, из-за каждого камня и каждого дерева.

В этот день маркиз де Велада впервые понял смысл выражений «невозможно поймать туман» и «глупо гоняться за тенью». Только время спустя он в полной мере осознал, что при виде той девушки ощутил жгучую вспышку не в голове, а в груди. Там, где по всем понятиям должно находиться сердце. Луису Игнасио в тот миг показалось, что мускульный мешок, который при взгляде на ту рыжеволосую всполошенно забился, сначала скрутило, затем он загорелся, воспламенился, закипел от нахлынувших чувств, после чего заныл сладко в ожидании новой встречи с приглянувшейся незнакомкой.

Сцена с плачущей красоткой на несколько дней лишила маркиза покоя. Она стала причиной странной неразберихи и сумятицы, которая творилась в его голове и душе.

Пару недель спустя после похорон Луис Игнасио с Инес Адорасьон посетили Театро-ди-Сан-Карло[40]. Новый герцог ди Маддалони за 750 дукатов в год абонировал ложу в первом ярусе Королевской оперы. Сейчас он пребывал в трауре, поэтому не мог позволить ни себе, ни молоденькой жене светских увеселений. Чтобы ложа зазря не пустовала, предложил брату супруги воспользоваться ею. Семнадцатилетнюю Инес нужно было начинать выводить в свет. Посещение театра – вполне приемлемый повод для этого.

Войдя в зрительный зал, маркиз отметил, что тот заметно похорошел. К свадьбе короля Фердинанда[41] была проведена реконструкция и обновлен интерьер. В дополнение к живописным полотнам и богатому золотому убранству на внешней стороне каждой ложи появились большое зеркало и жирандоли[42] на две свечи. От этого зал заблистал невиданным великолепием. Сама ложа напоминала уютный салон, где с легкостью могли разместиться от шести до двенадцати человек.

В тот вечер в театре давали оперу-буффа композитора Пьетро Аулетты[43] на либретто Дженнаро Федерико[44] La Locandiera[45]. По сути, комическая опера представляла собой две фарсовые сценки, искрящиеся сочными неаполитанскими диалектизмами и грубоватым юмором. Они были разбиты балетной интермедией[46], приправленной налетом легкого эротизма.

Луиса Игнасио поразила шумиха в зале на протяжении практически всего представления. Маркиз знал, что в искусстве беседы неаполитанцам нет равных, но не представлял, что в Королевской опере оно возведено в абсолют.

Несмотря на то, что ведущие партии в этот вечер исполнялись прославленными певцами, такими как divo assoluto[47] Гаэтано Гуаданьи[48], выдающийся тенор Антон Рааф[49] и prima donna Анна Лючия де Амичис[50], публика переговаривалась, подавала друг другу знаки, смеялась и даже вставала с мест и ходила во время длинных речитативов.

А в ложах кардинала Аквавивы и князя Франкавиллы, расположенных по соседству с palco reale[51], которая на этом представлении, к счастью или несчастью, пустовала, слуги и вовсе сервировали специальные складные столики всякого рода конфитюрами, сладостями и прохладительными напитками, которыми угощались визитеры этих господ.

Таким образом, зал с шестью ярусами лож на три тысячи мест гудел как осиный рой. У маркиза сложилось впечатление, что неаполитанцы посещают оперу отнюдь не для того, чтобы слушать музыку. Вероятно, визиты в Театро-ди-Сан-Карло преследуют иные цели, хотя голоса певцов и декорации, по мнению маркиза, были отменными.

Кроме певческого дара, все исполнители были щедро наделены актерским талантом. Они прекрасно двигались, владели жестами и мимикой, прыгали и вертелись. При этом вели диалоги и непринужденно меняли костюмы.

Луис Игнасио не мог понять, то ли неаполитанская публика слишком избалована мастерами оперы, то ли вокальные экзерсисы являются для нее наиболее подходящим фоном для улаживания собственных дел, но бесконечный шум слегка стихал лишь во время главных арий, когда зрители наконец-то вспоминали, зачем пришли в сей храм Мельпомены. Именно тогда публика начинала понемногу прислушиваться и присматриваться к происходящему на сцене.

Всё изменилось с началом танцевального дивертисмента[52]. В тот момент в зале воцарилась абсолютная тишина.

Луис Игнасио не был большим поклонником балета. Его раздражали мужские бедра, затянутые в черные кальсоны. Однако этим вечером он буквально впился глазами в сцену, потому что на нее выпорхнуло… рыжеволосое чудо, безраздельно завладевшее вниманием и заставившее вспомнить о незнакомке из церкви. Танцовщица не являлась ею, но была издалека чертовски похожа.

Тело балерины было легким и гибким, руки выразительными, а движения по-настоящему красивыми. Она выглядела невероятно обольстительной, как будто на сцену заглянуло яркое солнышко. Умела красоваться и демонстрировать себя, как рыжая кошечка перед группой заинтересованно облизывающихся котов.

Ее нисколько не портило зеленое трико под пышной юбкой, задачей которого было – гасить пыл возбуждения у мужской части зрительской аудитории. Свет рампы делал балерину еще привлекательнее в глазах смотрящих мужчин. Для каждого она превращалась в желаннейшую метрессу[53], ведь все знали: закулисье Королевской оперы – балетная конюшня для знатоков женской породы, maison publique pour les nobles[54].

В программке танцовщица была обозначена сценическим псевдонимом Фалена – Мотылек. Рядом значилась броская надпись: Il grande successo della stagione[55].

Лишь после окончания представления, заплатив изрядную сумму сначала сторожу ложи, а затем и импресарио Гаэтано Гроссатеста[56], Луис Игнасио узнал подлинное имя балерины. Ее звали Франческа Герингелли. Тот же импресарио за пару лишних монет проводил маркиза в ее грим-уборную.

Вблизи девушка была не столь хороша, как показалось издали. Ее портили излишне большой рот и нос с горбинкой, но цвет волос и красивое тело решили исход дела. Де Велада вознамерился сделать эту рыжеволосую танцорку своим раем на время. Пара незатейливых комплиментов и бриллиантовая брошь в подарок послужили для Луиса Игнасио пропуском в постель порхающего Мотылька.

Роман с танцовщицей стал первой интрижкой маркиза де Велада со времени похорон любимой дочери. Узнав об этом, Хасинта Милагрос выдохнула с облегчением: если брат вернулся к привычному образу жизни, значит, черная полоса прошла. Значит, всё налаживается. Маркиз готов к новым отношениям, а может быть, и к повторному браку. Между собой неаполитанскую пассию брата Инес и Синта прозвали на испанский манер Марипосой[57].

Адольфо Каллисто, застав однажды бискуджино[58] в довольно пикантный момент, заметил с лукавой улыбкой:

– Я вижу, второе место в твоей постели, по обыкновению, не пустует.

Луис Игнасио на это лишь хмыкнул:

– Думаю, нет смысла менять приятные традиции, даже если поменял страну пребывания.

Когда ди Бароцци рассказал об этом случае жене, Бьянколелла ничуть не осудила маркиза.

– Луис Игнасио очень тяжело пережил смерть любимой дочери. Возможно, этот роман поможет психологическому выздоровлению и откроет ему путь к настоящей любви. Всё, что ни делает Господь, идет нам, смертным, во благо.

Однако не прошло и двух недель, как роман с танцовщицей канул в Лету. После ревнивого пассажа[59] рыжеволосой любовницы у Луиса Игнасио пропало настроение общаться с ней в каком бы то ни было ракурсе и в какой бы то ни было плоскости. Но рвать отношения резко маркиз не стал. В таких случаях он обычно руководствовался правилом: пригодится воды напиться. Де Велада сказал ей, что обстоятельства вынуждают его покинуть Неаполь и что их роман до следующего визита сюда продолжится в переписке.

Говоря так, маркиз де Велада откровенно лукавил. Он всегда считал, что любовь издалека подобна воде в плетеной корзинке. Она утекает столь же быстро. Пробовать сохранить ее – всё равно что пытаться отыскать философский камень[60]. И то, и другое лишено всякого смысла. Именно поэтому любовь на расстоянии – занятие для глупцов. Он себя к таковым не относил.

К тому же де Велада не строил никаких иллюзий насчет верности той, которая привыкла предлагать себя, как овца на пастбище. Он знал: постель рыжего Мотылька долго пустовать не будет. Да и он, скорее всего, тоже найдет ей замену. Так что здесь, как никогда и нигде, была уместна испанская поговорка: «Amor de lejos, felices los cuatro. – Любовь на расстоянии, счастливы все четверо».

А еще через пару дней Луис Игнасио и Инес Адорасьон отбыли на родину. В Неаполь они прибыли морским путем. Им нужно было перевезти из Испании всё приданое Хасинты. В обратный путь пустились тем же манером.

Стоя на палубе корабля и провожая взглядом город, который стал близок и по-своему дорог, Луис Игнасио неожиданно вспомнил незнакомку из церкви с копной огненно-рыжих волос. Кем же была эта девушка? Почему пыталась скрыть лицо? Почему плакала? Почему исчезла, когда почувствовала его внимание к своей персоне?

Романом с рыжеволосой танцовщицей маркиз де Велада пытался заглушить всколыхнувшийся интерес и тягу к неизвестной. Как видно, это не удалось. Подмена не сработала.

Хоть де Велада и понимал, что гоняться за призраком – всё равно что пытаться поймать светлячка, мысли о незнакомке с потоками расплавленной меди на плечах никак не желали покидать его. Встреча с нею была как удар молнии в ясном небе. Ее образ укоренился в его сердце.

Правильно говорят: отсутствие подходящих условий для интереса – то же самое, что воздух для огня. Оно гасит малое и разжигает большое. Интерес маркиза к таинственной незнакомке был действительно большим, и почему-то казалось, что с каждым днем он будет только расти. Будет мучить его неотвязностью, бередить захваченное им сознание и тревожить впечатлительную душу. Станет будить смутным и неясным отголоском светлой надежды желание повторной встречи.

Вечером в каюте Луис Игнасио написал сонет, в котором выплеснул на бумагу волнующие думы:

На следующий день после отбытия Луиса Игнасио и Инес Адорасьон семейство Ринальди потрясло неслыханное событие, всколыхнувшее столичный бомонд[62]. Поверенный вскрыл завещание покойного герцога Маддалони. Из него Джанкарло Мария узнал, что у него есть девятнадцатилетняя единокровная сестра, которую зовут Фьямметта Джада. Она законная дочь отца от второго брака. Повторную женитьбу почивший герцог скрывал ото всех. О существовании юной маркизы Гверрацци в ближайшем окружении Джанкарло не знал никто.

Вот только спокойствие поверенного семьи дало повод подозревать, что для него такой поворот событий не стал неожиданностью. Как выяснилось позже, Арканджело Гуитто действительно знал обо всём. Именно он и поведал новому герцогу Маддалони обстоятельства этой странной истории. Именно он сообщил, что все девятнадцать лет сестра провела в их родовом замке Кастелло Бланкефорте на окраине городка Сант-Агата-де-Готи[63] и для нее существование у отца другой семьи и законного сына, ее старшего брата, стало таким же большим потрясением, как и для самого Джанкарло.

Ночью того дня герцог Маддалони никак не мог уснуть. Когда молоденькая жена спросила, о чем он думает, Джанкарло Мария ответил:

– Я всегда считал, что шассе-круазе[64] – всего лишь фигура танцев и фигура речи. Оказалось, это данность, с которой пришлось столкнуться лично. За последние девятнадцать лет я несколько раз бывал в Кастелло Бланкефорте, но ни разу не пересекся с Фьямметтой Джадой. Впрочем, и подумать не мог, что там может обитать моя младшая сестра.

– А вот мне кажется, что всё то, что произошло, определенно, к лучшему, – ответила Хасинта воодушевленно. – Лично мне теперь совершенно не терпится познакомиться с маркизой Гверрацци.

Глава 1

– Что случилось, Микеле? – спросила Фьямметта с озабоченностью в голосе, когда карета ни с того ни с сего остановилась.

– Ничего страшного, ваша светлость. Ремень лопнул. Сейчас заменим и тронемся дальше, – ответил коккьере[65], спрыгивая с сэрпы[66].

– Понятно, – произнесла Фьямма, выглядывая в окошко кареты. – А я думала, мне показалось, будто трясти стало больше.

Коккьере подошел ближе и предложил:

– Если желаете, можете пока прогуляться. Я постараюсь справиться споро. Вы и заскучать не успеете, как всё уже будет готово.

Фьямметта кивнула, выказав намерение выйти из кареты на свежий воздух. Возничий открыл дверцу и разложил ступеньку. Помог девушке выбраться из экипажа наружу.

Фьямма огляделась.

– Скажи, Микеле, а далеко ли еще до Неаполя?

– Да нет, ваша светлость, четверть часа езды, и мы в Марджеллине[67], а там и до палаццо Ринальди рукой подать.

– Хотелось бы поскорее добраться туда. Я очень переживаю за жену брата и их новорожденного сына.

– Не извольте беспокоиться, ваша светлость. Постараюсь сделать всё побыстрее.

Фьямма кивнула и направилась к миндальной рощице, росшей на обочине дороги. Ветки деревьев были сплошь облеплены практически вызревшими плодами. Зеленые бархатные коробочки надтреснули, и в них виднелись набравшие коричневу миндальные орехи.

«Как быстро летит время!» – подумала Фьямма. Три недели назад, когда они с доньей Каталиной и старшим братом ехали после поминальной мессы по отцу на виллу в Поццуоли[68], на этих деревьях не было видно ни одного коричневого пятнышка, а через неделю-другую орехи вызреют окончательно и начнут сыпаться с веток прямо на землю.

Да, бег времени стремителен. Она помнит события годичной давности, как будто они случились только вчера. А ведь уже произошло столько всего, что и перечислить трудно. Главное – за истекший год полностью изменилась ее жизнь. Рядом нет отца, зато есть брат и Хасинта, а теперь и маленький племянник появился. Лишь бы с ним и его мамочкой ничего худого не случилось.

Фьямметта разволновалась, когда получила сегодня утром послание из Неаполя, в котором сообщалось о преждевременных и осложненных родах герцогини Маддалони. По-хорошему, Синта должна была родить через две-три недели. Однако роды случились теперь. Если бы Фьямма знала, что всё произойдет именно так, она не поддалась бы на уговоры герцога и не поехала на его виллу в Поццуоли.

Ей не слишком хотелось отправляться туда, но старший брат после панихиды по их общему отцу стал уговаривать Фьямметту и приехавшую к ней из Кастелло Бланкефорте дуэнью погостить на вилле у моря. Более того, он предложил самолично сопроводить их в Поццуоли и показать, чем смогут там себя занять. Ответить отказом брату Фьямметта Джада не смогла. За прошедший год она, конечно, сблизилась с ним, но отнюдь не до такой степени, чтобы общаться по-свойски, как обычно бывает с близкой родней.

Фьямметта понимала, что брат, видя, как непросто она переживает годовщину со дня смерти отца, хотел сделать как лучше. Он предложил им с дуэньей составить компанию семейству его приятеля из Капуи[69] Карло Ланцы. Тот вознамерился вывезти жену и детей на месяц к морю. Герцог Маддалони, выказав гостеприимство, решил предоставить в их полное распоряжение виллу Eden[70] в Поццуоли, а Фьямметте Джаде и донье Каталине – присоединиться к ним и пожить вместе вдали от душного Неаполя пару недель.

Фьямметта не стала возражать. Уезжать в Кастелло Бланкефорте до родов невестки смысла не имело, да и находиться там, где всё напоминает об отце, в дни годовщины его смерти вовсе не желала. Хасинта Милагрос все последние дни чувствовала себя неважно. Невестка много отдыхала, отчего их общение свелось к минимуму. Фьямметта Джада посчитала, что будет гораздо лучше, если не будет мешать подруге спокойно дожидаться родов. Исходя из этих оснований, маркиза Гверрацци приняла предложение брата, и они с дуэньей в сопровождении герцога отправились в Поццуоли.

Фьямма сорвала с ветки одну бархатную коробочку и, достав практически вызревший орех, покрутила его между ладоней. Она подумала о странных совпадениях, которые не раз замечала прежде. Отец умер 2 июня, два дня спустя после ее дня рождения. А его внук и ее родной племянник родился через год, в ночь на 22 июня. Так же было и с днем рождения младшего братика. Он практически совпал по дате с днем смерти бабушки. Его кончина пришлась на день упокоения матери. Какая-то странная магия чисел и серьезный повод задуматься, почему так происходит.

Фьямметта Джада с рождения обладала наблюдательностью и острым, пытливым умом. Она замечала подобные совпадения не только на примере членов семьи, но и в жизни знакомых и слуг. Вот если бы она смогла понять причину таких закономерностей! Тогда можно было бы предугадывать ход событий. Можно было бы реализовать все неиспользованные возможности, как, например, ту, о которой Фьямма жалеет до сих пор.

За два дня до смерти герцога Маддалони Фьямметте Джаде исполнилось девятнадцать лет. Отец всю предыдущую неделю находился в Неаполе. В свой день рождения Фьямма ждала его домой, потому что никогда ранее герцог не пропускал этот праздник. Родитель всегда устраивал пышное торжество и задаривал любимую дочь дорогими подарками. Однако именно в тот день отец не приехал.

Фьямметта была очень расстроена. Вместо герцога в Кастелло Бланкефорте прибыл семейный поверенный. Он передал девушке подарок родителя и сообщил, что тот по независящим от него причинам вынужден задержаться в столице королевства на несколько дней. Фьямма не любила адвоката семьи, поэтому постаралась выплеснуть на него скопившуюся досаду.

Однако выплеснулось из нее не всё. Фьямметта Джада продолжала сердиться на отца, ведь она с таким нетерпением ждала его. И дело было не только и даже не столько в дне рождения Фьяммы. Ей хотелось, чтобы герцог Маддалони появился в Кастелло Бланкефорте в тот день, потому что тогда произошло событие, которое стало самым значимым в ее совсем недолгой еще жизни. Друг детства сделал ей предложение руки и сердца, и Фьямметта Джада с большим воодушевлением ответила согласием.

Она познакомилась с Анджело Камилло, сыном Артуро Франческо Саватьери, когда ей было семь лет. По соседству с Кастелло Бланкефорте находилась вилла, принадлежавшая семейству его матери.

Будучи маленькой девочкой, Фьямметта Джада любила незаметно исчезать из дому и бродить в одиночку по окрестным местам. Как-то раз во время одной из таких отлучек в саду соседской виллы Фьямма заметила небольшой кустик, усыпанный редкими по красоте крупными махровыми цветами, похожими на райских птичек красновато-оранжевого тона. Фьямметте отчаянно захотелось сорвать хотя бы один. Она посчитала, что настолько прекрасное создание должно источать чудесный аромат.

Юная маркиза Гверрацци с детства отличалась бесстрашным характером и неутомимой настойчивостью. Потакание собственному любопытству было одним из главных условий ее существования.

Несмотря на не слишком удобное платье, девочка перелезла через ограду и сорвала приглянувшийся цветок. Каким же сильным было разочарование, когда она обнаружила, что это божественно красивое создание не издает абсолютно никакого запаха!

Расстроившись, Фьямметта отбросила цветок на землю и намеревалась было покинуть чужие владения тем же путем, как ее незаконное присутствие обнаружилось. Две крупные легавые с громким лаем бросились на нее. Фьямметта Джада до смерти перепугалась. Она уже думала, что придется ощутить остроту зубов и силу челюстей собак, когда вслед за животными в сад вбежал мальчик с копной светлых, почти белых волос и огромными голубыми глазами. Парнишка взял питомцев за ошейники и оттащил их от девочки. Успокоив четвероногих, он спросил Фьямму, что она делает в чужом саду.

Фьямметта Джада ответила своему спасителю, что хотела всего лишь услышать аромат диковинного цветка, который увидела из-за забора. На это парнишка сообщил то, что Фьямма и сама уже обнаружила: цветы совершенно ничем не пахнут.

– Мой отец называет их цветами-обманками, – сказал незнакомец. – Этот кустарник дед привез из Китая в подарок моей матери. Он путешественник. Его зовут Джузеппе Кастильоне. Дед служил художником при дворе трех китайских императоров. Он рассказывал, что этот кустарник назван в честь крупной красноперой птицы с длинным изогнутым клювом и тонкими красными ногами. Она водится в Египте, и зовут ее ибис. А кустарник называют гибискусом[71].

Фьямметта выслушала рассказ мальчишки с большим интересом. Парнишка пригласил незваную гостью пройти в дом. Фьямма сначала отказалась, но услышав, что никого из взрослых там нет, всё же решилась составить компанию.

Юный хозяин виллы угостил девочку лимонадом и персиками. Они разговорились. Оказалось, что новый знакомый Фьяммы старше на год. Он младший сын виконта ди Калитри. Помимо деда-путешественника, у него есть родной дядя – священник.

С той памятной встречи Фьямметта Джада и Анджело Камилло сдружились. Дружба длилась целых восемь лет, до пятнадцатилетия Фьяммы, когда шестнадцатилетний «друг» признался девушке в любви и впервые поцеловал ее.

Когда это случилось, Фьямма ни капли не возмутилась. Ей было до крайности любопытно, как люди целуются. Не мешают ли им при этом зубы и носы. Поэтому она с большим энтузиазмом включилась в забавное действо, пытаясь тем самым удовлетворить всколыхнувшийся интерес исследователя. Никаких особых ощущений Фьямметта Джада тогда не испытала.

Они целовались при любой удобной возможности целый год, и весь этот год юная маркиза не чувствовала ничего такого, о чем читала ранее в любовных романах.

Так продолжалось до того памятного дня, когда Анджело Камилло, сделав предложение руки и сердца, надел ей на шею в присутствии доньи Каталины золотую цепочку с медальоном в знак помолвки. Украшение не отличалось изыском. На гладком кругляше-подвеске всего-навсего были выгравированы инициалы жениха, но для Фьяммы эта вещица стала самой большой ценностью.

Дед младшего Саватьери был собирателем всякого рода китайских диковинок. Однажды он привез в подарок внуку несколько золотых рыбок. Одну парочку Анджело Камилло подарил Фьямметте. Рыбок запустили в фонтан. Они там хорошо прижились и дали потомство. Фьямма с большим интересом наблюдала за стайкой мальков, которые яркими переливающимися пятнышками вспыхивали то там, то здесь в пенящейся от фонтанных струй воде.

Когда Анджело Камилло, уже находясь в статусе жениха, поцеловал Фьямму, ей показалось, что стайка этих золотоперых мальков перекочевала вниз живота. Они щекотали ее хвостами и плавниками, зарождая странные, томительные ощущения, заставлявшие помолвленную девушку хотеть не испытываемого прежде, но столь желанного удовольствия. Фьямметта Джада поняла, что влюбилась в «друга» по-настоящему.

Потому-то она и ждала в тот злополучный день отца с таким нетерпением. Ей нужно было поделиться с любимым родителем свалившимся счастьем. Но сделать это так и не удалось. Ее ждало страшное известие.

Пару дней спустя после дня рождения Фьямметта Джада пошла на конюшню, чтобы попросить конюха оседлать коня. Она хотела отправиться на прогулку верхом, но по дороге случайно услышала разговор дуэньи с поверенным. Синьор Гуитто говорил донье Каталине о том, что в жизни радость и беда часто ходят рука об руку:

– Герцог два дня назад женил сына, а сегодня сын и наследник герцога готовится к похоронам отца.

Девушка не сразу поняла, о ком и о чем идет речь, но, когда поверенный сказал, что так и не решил, как бы помягче сообщить маркизе Гверрацци о смерти родителя, Фьямма тотчас потеряла сознание.

Дальнейшие события и дни завертелись, как сменные картинки в барберийской шарманке[72], с тем отличием, что у шарманщиков они, как правило, были яркими и веселыми, а перед взором Фьямметты проносились сплошь мрачные видения в серо-черных тонах.

Фьямметта Джада мало что помнила. Проститься с отцом, как того требовала ее душа, не получилось. Да и самого отца она практически не видела. Взору были доступны лишь гроб, богато декорированный золотом и глазетом[73], где лежало бездыханное тело, да кучка незнакомцев в церкви, которые отчего-то считали, что у них больше прав присутствовать на траурной мессе по герцогу Маддалони, чем у нее, единственной и вполне законной дочери.

К тому моменту Фьямма знала, что она отнюдь не единственный ребенок отца, что есть единокровный брат, старше на шестнадцать лет. Сейчас она воспринимает его существование как данность, а тогда эта информация стала для нее громом среди ясного неба.

В те гнетущие дни куча вопросов ядовитыми змеями вползала ей в мозг. Почему отец скрывал его существование? Почему не упоминал, что у него до брака с матерью была другая семья? Почему не хотел знакомить их с братом? Почему скрывал ее ото всех? Боялся за нее или стыдился?

Нет, Фьямма не закомплексовала тогда. Она вообще не была склонна к комплексам и рефлексии. Просто вмиг повзрослела в те дни. Из избалованного, беззаботного, жизнерадостного и очень любимого ребенка превратилась в самостоятельную девушку, которая должна была отныне жить и поступать с оглядкой.

Фьямметта понимала: объяви она о себе на панихиде в церкви, и разразится грандиозный скандал, а скандал – это последнее, чего она в той ситуации хотела. К тому же семейный поверенный Арканджело Гуитто советовал дождаться оглашения отцовского завещания. По его словам, воля упокоившегося расставит всё по своим местам.

В общем-то, так оно и случилось. Оказалось, что старший брат любил и почитал отца. Его решение было воспринято им беспрекословно. Отцовским завещанием новый герцог Маддалони назначался опекуном Фьяммы до ее замужества или совершеннолетия. Ему поручалось представить младшую сестру высшему свету Неаполя и позаботиться о выборе подходящего жениха.

Последним вопросом Фьямметта никогда не отягощалась. Она была убеждена, что ее судьба непременно будет связана с Анджело Камилло. Искать иных претендентов на руку и сердце не было никакой надобности. К тому же с отцом они жили довольно замкнуто, ни с кем особо не общаясь. И хоть Фьямме было девятнадцать лет, в свете она представлена не была.

Именно поэтому первое, чем озаботился старший брат, когда сам отошел от шока, было представление юной маркизы Гверрацци столичному бомонду. Шаг в этом направлении был предпринят, когда он вместе с женой и новообретенной сестрой пришел в Театро-ди-Сан-Карло.

Фьямметту всегда интересовал механизм распространения слухов и сплетен. Ей было любопытно, каким образом новость, обрастая догадками и домыслами, перекочевывая от одного человека к другому, превращается порой по итогу в событие, прямо противоположное тому, что было изначально.

К примеру, стоило служанке прогуляться до сеновала с местным конюхом, как на следующий же день обитатели замка судачили, что мужчина чуть ли не насильно затащил девушку на конюшню, где самым непотребным образом овладел ею.

Как ветру, проходящему через устье разбитой амфоры, приятно превращаться в звук, так и слухам лестно перелетать от человека к человеку, обретая массу новых, по большей части пикантных и не существовавших в реальности подробностей.

Когда супружеская чета Маддалони вместе с юной маркизой Гверрацци вошли в свою ложу, зрительный зал загудел, как растревоженный улей. На них вмиг были обращены сотни пар любопытствующих глаз. Казалось, что гвоздем вечера была не Катерина Габриэлли[74], исполнявшая партию Арджене в опере Йозефа Мысливечека[75] «Беллерофонт»[76], а родственное трио в ложе первого яруса.

Складывалось впечатление, что все посетители театра вместе с программкой получили информационный листок о том, что на этом представлении смогут увидеть редкую диковинку – тайную дочь герцога Маддалони, которую отец скрывал по какой-то неведомой, но, вероятно, веской причине, и что они непременно станут свидетелями семейного эскляндра[77], ведь вряд ли между старшим братом и младшей сестрой в таких обстоятельствах могут быть нормальные, теплые, дружеские отношения.

Зрители шушукались, переговаривались, указывали в их сторону лорнетами[78] и веерами. Поначалу Фьямма от такого пристального внимания смутилась и спряталась за спину брата, но Хасинта вдруг взяла ее под руку и, склонившись к ушку, зашептала:

– Давай сделаем вид, что я, испанка, рассказываю тебе, неаполитанке, как устроен зрительный зал театра. Утрем этим любопытствующим носы. Покажем им, что мы прекрасно ладим.

Всё это герцогиня Маддалони проговорила с чарующей улыбкой, указывая сложенным веером то в сторону пустующей королевской ложи, то в сторону часов над сценой. Издали и впрямь можно было подумать, что Хасинта Милагрос примерила на себя роль итальянского чичероне[79].

Такая поддержка оказалась как нельзя кстати. Именно в тот момент Фьямметта Джада решила, что юная герцогиня обязательно станет ее подругой.

Собственно, так оно и произошло. Жена брата за истекший год действительно стала Фьямме очень близка. Они с Хасинтой быстро поладили. Этому способствовало то обстоятельство, что Фьямметта Джада в совершенстве владела испанским. Донья Каталина, бывшая няней, а теперь ставшая ее дуэньей, родилась в той же стране, что и Синта. Она привыкла общаться с воспитанницей на родном языке.

Трехлетняя разница в возрасте между куньятами[80] была не столь значимой, чтобы это каким-то образом могло помешать дружбе. При более тесном общении обнаружились и сходство в мировоззрении, и близость темпераментов, и говорливость обеих. Это наложилось на изначальную приязнь друг к другу и полное отсутствие у них иных подруг.

Благодаря Синте Фьямметта Джада нашла общий язык со старшим братом. Юная герцогиня стала связующим звеном между Фьяммой и Джанкарло. Дружба с Хасинтой Милагрос в значительной мере помогла маркизе Гверрацци пережить этот непростой год.

Синта делилась с Фьямметтой воспоминаниями о жизни на родине, читала письма от сестры и брата, поведала подруге историю семьи и родни. Фьямма в свою очередь знакомила невестку с неаполитанскими суевериями и обычаями, делилась рассказами о жизни в Кастелло Бланкефорте, много говорила о родителях и пожилой дуэнье, которая осталась жить в ее родовом замке в Сант-Агата-де-Готи. Жена брата была единственным человеком, помимо дуэньи, кому она доверила самую сокровенную тайну: историю помолвки с Анджело Камилло Саватьери.

Фьямметта не знала, рассказала ли Синта об этом обстоятельстве супругу, но тот факт, что Джанкарло Мария не слишком наседал на нее с замужеством, свидетельствовал в пользу того, что между герцогом и герцогиней Маддалони не было никаких секретов.

Старший брат вполне мог проявить настойчивость в этом вопросе. Появление богатой наследницы семейства Ринальди на столичном рынке невест произвело фурор. Уже после первого выхода в свет на Фьямметту Джаду буквально обрушилась лавина приглашений на балы и званые вечера.

Трое оптимистов мужского пола отважились на заочное предложение руки и сердца. Всем троим в мягкой форме было отказано. Поняв, что дальше будет хуже, Фьямма перестала посещать с Джанкарло и Хасинтой любые светские мероприятия. Решила посвятить досуг развитию вокального дарования.

Сколько себя Фьямма помнила, она всё время пела. От природы маркиза Гверрацци обладала не только склонностью к этому занятию, но и завидными вокальными данными. Когда ей исполнилось двенадцать, она, помимо пения, начала заниматься игрой на гитаре. Ей хотелось научиться самой себе аккомпанировать.

Первым учителем стал сын кастеляна[81] замка Джанмарко Торрегросса. Он был на четыре года старше Фьяммы и с большим удовольствием давал юной маркизе уроки игры на гитаре. Парень обладал музыкальным даром и без чьей-либо помощи освоил игру на инструменте.

Увлеченная музыкальными занятиями, Фьямметта Джада совершенно не замечала, какими глазами смотрит на нее «учитель». Но от внимательной дуэньи, которая присутствовала на всех уроках, это не укрылось. По всей видимости, опасения насчет возможных последствий такого рода занятий донья Каталина выразила герцогу. Отец, дабы не обидеть кастеляна замка, верой и правдой ему служившего, и не вызвать каких-либо подозрений у дочери, не стал запрещать уроки, а поступил хитрее. Он предложил оплатить Джанмарко системное обучение музыке в консерватории Повери-ди-Джезу-Кристо[82]. Разумеется, парень от такой возможности отказаться не смог. Гитарные уроки прервались сами собой.

Когда младший Торрегросса уехал, Фьямма пристала к отцу с просьбой, чтобы и ее отдали на обучение в то же заведение. Конечно, родитель не внял просьбе. Но Фьямметта умела настоять на своем. Поэтому вскоре у юной маркизы Гверрацци появился настоящий учитель игры на гитаре. Это был пожилой человек, разглядевший в девочке музыкальное дарование.

Именно по его совету отец время от времени привозил в замок бывших оперных певиц, которые давали ей уроки вокала. Наиболее системно Фьямму учила петь бывшая примадонна, а ныне педагог Виттория Тези[83]. Несколько уроков дали Франческа Куццони[84] и Джованна Гуэтти[85].

После смерти отца эстафету по оплате вокальных и гитарных занятий перенял старший брат. Джанкарло Ринальди, чтобы наладить с новообретенной сестрой отношения, договорился с композитором и музыкальным педагогом Николой Салой[86] о том, чтобы тот раз в неделю занимался с юной маркизой. Разумеется, такой поступок не был спонтанным решением и собственной инициативой Маддалони. На это его сподвигла Хасинта Милагрос. Она на первых порах и сопровождала Фьямметту Джаду на занятия к Сале. Так было до тех пор, пора интересное положение герцогини не стало препятствием для совместных поездок на уроки.

Когда Хасинта прекратила выезжать из дому, Фьямметте пришлось прервать занятия. Тем не менее Фьямма была безмерно признательна брату и подруге за предоставленную возможность, ведь у Николы Салы она могла петь дуэтом вместе с начинающим и одаренным от природы певцом Джакомо Давиде[87]. Он также занимался вокалом у этого педагога.

Джакомо был примерно того же возраста, что и Фьямметта Джада, и буквально грезил оперной сценой. Эта его одержимость оказалась заразительной. Подающий большие надежды певец и талантливая маркиза прекрасно поладили, и Фьямметта стала надеяться, что когда-нибудь им доведется петь в Театро-ди-Сан-Карло вместе. С того времени и сама Фьямметта Джада начала мечтать о карьере примадонны.

– Ваша светлость, всё готово. Можно трогаться дальше.

Фьямма вздрогнула, когда за спиной прозвучал голос подошедшего кучера. Она задумалась и не ожидала, что возничий починит карету так скоро.

– Хорошо, Микеле. Я уже иду, – ответила она и метнула миндальный орех, который до сих пор держала в руке, в дупло старой липы. Оттуда неожиданно вылезла рыжая белка. Зверек взобрался по древесной коре на ветку выше и оттуда с недовольством уставился на девушку, недозволительным образом потревожившую его покой.

– Ой, прости-прости, – воскликнула Фьямметта, – я вовсе не хотела пугать тебя. Не думала, что в дупле кто-то есть.

– Придется вам откупиться от белки, чтобы загладить вину, – пошутил возничий.

– Но у меня ничего нет, – ответила Фьямма на полном серьезе.

Коккьере усмехнулся, сунул руку в карман и, разжав кулак, продемонстрировал с пяток тыквенных семечек.

– Вот, возьмите, – сказал он и ссыпал все до единой в подставленную ладошку без перчатки.

Фьямметта улыбнулась и поблагодарила кучера:

– Вот спасибо, Микеле, ты прямо-таки выручил меня.

Она подошла к липе и подняла ладошку повыше. Белка какое-то время смотрела на нее с подозрением, а потом всё же начала спускаться по стволу липы вниз. Фьямма подставила ладонь поудобней, и белка, спустившись еще немного и опершись задней лапкой с острыми коготками на руку девушки, ухватила первое семечко. Моментально сгрызла его и принялась за второе. Так одно за другим уговорила все, после чего споро залезла в дупло.

– Пошла бельчат кормить, не иначе, – прокомментировал ее действия возничий. – А миндальный орех – это вы зря кинули. Миндаль – для белок яд.

Услышав это, Фьямма расстроилась.

– Так я же не нарочно это сделала. Мне и в голову не могло прийти, что в дупле кто-то есть.

Немного поразмыслив, предложила:

– Микеле, а давай поступим так: я дам тебе пару серебряных карлино[88], а ты залезешь на дерево и достанешь из дупла тот злополучный орех.

Кучер почесал затылок. Конечно, плата была очень щедрой, но лезть в дупло и спасать белок…

– Знаете, ваша светлость, я вот что подумал. Эта белка не дура. Она наверняка знает, что такие орехи есть нельзя. Это животное выбрало себе дупло возле миндальной рощи. Но рыжая плутовка давно просекла, что грызть можно, а чего нет. Будь это иначе, белки бы уже и в помине не было. Тут столько миндаля, что, начни она питаться им, давно бы со свету сгинула. Вы лучше вот что – насыпьте ей семечек у корней дерева. У меня, кажется, еще немного в штанах завалялось. Тогда-то она точно ваш злополучный орех грызть не будет.

Коккьере сунул руку в карман панталон и вынул оттуда несколько тыквенных семечек.

– Вот. Это и будет ваш откуп.

Фьямметта обрадовалась, сгребла семечки и понесла к старой липе в качестве подношения белке.

Кучер, глядя на эту сцену, лишь усмехнулся в усы:

– Ну и ну! Рыжая белка другой рыжей белке гостинец несет.

Фьямметта Джада, ссыпав семечки на землю у основания ствола, развернулась, отряхнула ладошки и с чувством выполненного долга произнесла:

– Всё, Микеле, дело сделано. Можно ехать.

Кучер хмыкнул, помог маркизе забраться внутрь кареты, сложил ступеньку, захлопнул дверцу и, взгромоздясь на сэрпу, пустил лошадей в бег легкой рысцой.

Буквально влетев в кабинет брата, Фьямметта Джада, забыв поздороваться, первым делом спросила:

– Ну что? Какие новости? Как себя чувствуют Синта и новорожденный?

Джанкарло оторвался от письма, которое читал, и ответил:

– Слабы оба. Жена потеряла много крови. Сын родился недоношенным. Прогнозы неплохие, но требуется время.

– А врач? Что говорит врач?

– Доктор Сангинетти поехал к себе. Ему нужно отдохнуть. Ночь была тревожная и непростая. Он сказал, что заедет позже и назначит Хасинте восстанавливающее лечение. Синта сейчас тоже отдыхает. Сангинетти уверил меня, что ей следует побольше спать. По его словам, сон должен придать герцогине сил. Вот поэтому я жену и не беспокою. Решил заняться разбором скопившейся корреспонденции.

– Уф, ну слава Богу, – начала говорить Фьямма, развязывая ленты шляпки, – а то я всякого уже напридумывала.

Она вынула шляпную булавку, сняла головной убор и плюхнула его на край письменного стола, сдвинув тем самым аккуратную стопку бумаг, лежавших там.

Джанкарло Мария проследил за этим действием. По всей видимости, ему не слишком это понравилось, потому что он взял шляпку, поднялся из-за стола и, подойдя к двум креслам, стоявшим в углу кабинета, разместил ее на геридоне[89], расположенном промеж них.

Впрочем, никакого замечания сестре Джанкарло не сделал. Он вообще старался обходиться с нею гораздо мягче, чем следовало бы. Герцог Маддалони, познакомившись с Фьямметтой Джадой, быстро понял: отец непомерной любовью к единственной дочери испортил ее настолько, насколько это вообще было возможно. Нет, ничего вопиюще плохого в характере Фьяммы не было. Она отличалась искренностью, прямотой, сострадательностью. Но! Все положительные качества перечеркивали необузданное своеволие, строптивость, отсутствие должных манер и невоздержанность в речах.

Ее язык был колким, а подчас и довольно язвительным. Она никогда не лезла за словом в карман и всегда говорила то, что думает. Любому дураку могла в глаза сказать, что он дурак. По счастью, на близкий круг это не распространялось. Синту Фьямма искренне любила и считала подругой. А по отношению к нему… Брат и сестра всё еще притирались друг к другу, поэтому старались общаться осторожно, с некоторой оглядкой.

Вот и теперь Фьямма заметила, что герцог переложил ее головной убор с письменного стола на геридон, и хотела извиниться за невоспитанность, однако сделать это помешал маленький вредный бесенок, сидевший внутри. Она молча подошла к низкому столику у кресел и взяла шляпу в руки.

– Я пойду, пожалуй. Не буду тебе мешать.

– Ты не мешаешь, – ответил брат спокойно. Помолчав немного, спросил:

– Ты приехала одна или с доньей Каталиной?

– Одна. Я получила твое послание после завтрака. Дуэнья в это время, по обыкновению, отдыхает. Я не стала ее тревожить.

– Но у нас с тобой, если помнишь, уже был разговор на сей счет. Я просил тебя не разъезжать одной по дорогам королевства.

– Так я же была не одна, а с коккьере! – воскликнула Фьямма. – К тому же вряд ли бы присутствие пожилой женщины в карете помешало бы разбойникам, случись таковые, исполнить задуманное злодейство.

– Оттого я и просил тебя, чтобы в любые поездки брала с собой выездных лакеев. Они вооружены и в случае чего смогут выступить твоими охранниками. Но ты из-за детского упрямства по-прежнему игнорируешь мои просьбы.

– Это не из-за упрямства, просто всё время забываю про лакеев. А что касается сегодняшней поездки, я очень торопилась приехать сюда, вот и не взяла с собою никого. И вообще, ты же видишь, ничего страшного со мной не случилось.

– Когда случится, поздно будет, – заметил герцог неодобрительно. Помолчав немного, спросил:

– Как тебе отдыхается в Поццуоли? Дети Ланцы не слишком досаждают?

Фьямметта Джада была рада смене темы, так что ответила весьма воодушевленно:

– Нет, что ты, напротив, без них там было бы скучно. Вчера днем, например, я вместе с ними ловила лягушат и стрекоз, а вечером учила обоих мальчишек играть на гитаре.

Запнувшись на минуту, Фьямметта добавила:

– Кстати, о вилле. Хотела спросить тебя, кому пришла в голову столь потрясающая идея строить ее именно в Поццуоли, да к тому же назвать ее «Эдемом»?

Джанкарло Мария, выражая непонимание, изогнул бровь, а Фьямметта Джада продолжила:

– Сейчас еще ничего, ветер с моря дует, а вот когда тянет серой с Сольфатары[90], там же дышать невозможно! В такие дни вонь стоит адская. Так может пахнуть лишь преисподняя, а вовсе не райский сад. Если бы не семейство Ланца, которое по своей воле захотело поехать туда, я бы подумала, что ты хочешь извести неугодную сестрицу.

Заметив неодобрительный взгляд брата, Фьямметта Джада решила извиниться:

– Прости. Не слишком удачная шутка, согласна. Не обращай внимания. Я понимаю, что ты хотел как лучше, и благодарна. Правда. В Поццуоли действительно красиво, и в такие дни, как вчерашний, когда ветер дует с моря, там великолепно. Гораздо лучше, чем в пыльном и грязном Неаполе. Но мне действительно интересно, неужели это отец захотел построить виллу в таком странном месте?

– Нет, он к этому не имел никакого отношения. Эта вилла принадлежала семейству моей матери. Мне она досталась после ее смерти. К сожалению, герцогиня умерла, когда мне было всего десять лет. Как понимаешь, в таком возрасте вопросы, подобные твоему, ребенка волнуют мало. Так что вряд ли смогу удовлетворить твое любопытство. Мотивы, которыми руководствовались предки с материнской стороны, строя виллу именно в Поццуоли, мне неизвестны.

Как ни странно, Фьямма ответила совсем невпопад:

– Знаешь, я только сегодня думала о магии чисел. Ты не находишь странным тот факт, что и я, и ты – мы оба потеряли матерей, когда нам было по десять лет? У меня иногда складывается такое ощущение, что Господь играет нами, как пешками, выводя какие-то математические или божественно-магические формулы. Тебе так не кажется?

– Нет, не кажется. Думаю, это простое совпадение.

– Уверен?

– Уверен.

Немного помолчав, Фьямметта спросила:

– Можно я загляну к Синте? Не переживай, будить не буду. Просто посижу с нею рядом. Понимаешь, я безумно волнуюсь за нее.

Джанкарло Мария впервые улыбнулся:

– Не возражаю, конечно. Жена твоему присутствию будет только рада.

Фьямма смотрела на осунувшееся лицо подруги и думала, под каким соусом она смогла бы преподнести Анджело Камилло нежелание иметь детей. Нет, отказываться от потомства в принципе Фьямметта Джада не собиралась. Она прекрасно понимала, что когда-нибудь придется стать матерью, но, глядя на болезненно-бледное лицо Хасинты, Фьямма абсолютно точно поняла: рождение ребенка – это отнюдь не развлечение, поэтому его нужно отложить на самый отдаленный срок.

Фьямметта поднялась со стула, на котором сидела, и подошла к окну.

«Интересно, – подумала она, – а можно каким-то образом избежать нежеланной беременности, не отказываясь при этом от того, что обычно происходит между мужем и женой под покровом ночи за закрытыми дверями спальни?»

От супружеского долга в браке с Анджело Камилло Фьямма отказываться не хотела. Конечно, ее, как и любую девственницу, пугала такая перспектива, но и одних поцелуев с женихом было недостаточно. А теперь, когда виконт ди Калитри отправил младшего сына на учебу в Епископальную семинарию в Теджáно[91], стало катастрофически не хватать и этих поцелуев.

В последнем письме Анджело Камилло сообщал, что вернется в июне в Неаполь. К сожалению, сроков он не указал. Июнь наступил, и Фьямма продолжает каждый день мучительно ожидать известий от жениха.

– Фьямма, это ты? – окликнула проснувшаяся Хасинта.

Девушка обернулась и увидела на улыбающемся личике подруги с трудом проступивший румянец.

– Как хорошо, что ты приехала! – голос Хасинты со сна был слабым и хрипловатым. – Знаешь, мне не хватало тебя в последние дни.

– Мне тоже тебя не хватало, amiga[92], – ответила Фьямма с улыбкой.

Она подошла ближе и опустилась на стул, стоящий возле кровати. Взяла выпростанную руку подруги в свою.

– Зато я могу поздравить тебя с рождением сына. Ты такая молодчина, Синта! Конечно, было бы лучше, если бы ты смогла договориться с наследником брата потерпеть еще пару неделек и не вылазить из твоего животика, но уж как есть, так есть. Главное – вы оба живы и относительно здоровы. Вам стоит поднабраться сил, и всё будет в порядке.

– Ты его видела?

– Кого?

– Малыша, разумеется.

– Нет еще, не успела. Я сразу к тебе пришла. Не терпелось взглянуть на молодую мамочку. Как ты вообще?

– Терпимо, а ночью было очень трудно. Доктор Сангинетти сказал, что ребенок сильно порвал меня.

– Вот потому-то я и не хочу иметь детей! – воскликнула Фьямма.

Хасинта Милагрос рассмеялась.

– Не хочешь, потому что не любишь по-настоящему.

– Неправда, – возмутилась Фьямметта, – я люблю Анджело! Но вот рожать детей не желаю совершенно. Посмотри на себя: ребенок тебя целиком высосал. Больной Вакх[93] на картине, что висит в вашей гостиной, по сравнению с тобой – румяный красавчик.

Хасинта Милагрос мелодично рассмеялась.

– Глупышка, ты даже не представляешь, какой вселенской радостью наполняется сердце, когда частичку тебя и человека, которого безумно любишь, кладут на твою грудь. Этот миг окупает всю боль и страдания. Я уже не говорю о том, какой гордостью наполняется душа, когда осознаешь, что сумела подарить наследника любимому мужчине.

Фьямметта Джада хлопнула себя по лбу.

– Святая Мадонна! Какая же я глупая! Говорила с братом и совершенно забыла поздравить его с этим знаменательным событием. Так переживала за вас, что поздравления напрочь вылетели из моей дырявой головы. У Джанкарло, когда я вошла, был такой расстроенный вид, что я подумала о худшем. В такой ситуации, как понимаешь, было не до поздравлений. А потом он вновь стал отчитывать меня за то, что приехала в Неаполь без сопровождения. Вот о самом важном-то и позабыла.

– Ничего, поздравишь позже, – успокоила Фьямметту Хасинта. – Главное, что ты теперь здесь, с нами, а остальное неважно. А насчет выволочки за поездку без сопровождения, тут твой брат прав. Пойми, cuñada[94], ты сильно рискуешь. Добром это точно не кончится. Хорошо, если тебя всего лишь ограбят, но ты молода и красива. Поверь, найдется много желающих покуситься на твою честь.

– Хорошо, уговорила. Сегодня же пойду и куплю себе терцероль[95]. Благо, что отец научил меня неплохо стрелять. Даю слово, amiga, отныне буду разъезжать исключительно в сопровождении кремнёвого охранника.

– Ты прямо как мой брат, Фиа, всё сводишь к шутке. А мне, знаешь ли, вовсе не до них. Дай слово, что с этого дня выезды будешь делать исключительно в компании двух выездных лакеев.

Фьямметта Джада втянула воздух ноздрями и протяжно выпустила его.

– Хорошо, Синта. Уговорила. Даю тебе слово.

В этот момент дверь спальни тихонько приоткрылась, и в нее протиснулась голова Орсины, камеристки юной маркизы.

– Ваша светлость, извините, что побеспокоила. Тут для ее сиятельства маркизы письмо доставили. Мажордом сказал, что синьорина Фьямметта гостит в палаццо Ринальди, вот я и вызвалась отнести послание. Я думала, вы еще спите, поэтому решилась передать письмо ее сиятельству лично. Посчитала так: пока вы отдыхаете, синьорина Фьямметта успеет ознакомиться с ним.

– Ты всё правильно сделала, Орсина. Отдай письмо маркизе, а мне принеси что-нибудь попить.

– Отвар шиповника подойдет? Я слышала, как доктор распорядился кухарке приготовить его для вас.

– Подойдет, только попроси Кармеллу слегка подсластить.

– Как прикажете, ваша светлость.

Служанка отдала письмо Фьямметте и, сделав книксен, удалилась. Вернулась она быстро, неся на подносе графин с коричнево-красным напитком. Пока герцогиня утоляла жажду отваром шиповника, Фьямметта Джада читала письмо. Отставив пустой стакан на поднесенный поднос, Хасинта Милагрос взглянула на подругу и насторожилась – так переменилось выражение ее лица.

– Фьямметтина, что случилось? На тебя смотреть страшно. Клянусь Мадонной, бледностью сейчас ты перещеголяла даже меня.

Фьямметта Джада оторвала глаза от письма, которое читала, и еле выдавила:

– Анджело Камилло разорвал нашу помолвку.

Эта новость стала снегом посреди лета и для Хасинты.

– Как разорвал? Почему разорвал? – спросила она недоуменно.

– Не знаю. Ничего не знаю. В его письме какой-то сумбур. Единственное, что поняла, – Анджело не приедет в Неаполь, потому что виконт ди Калитри отправил его в Рим. При содействии дяди епископа он зачислен на богословский факультет Папского Григорианского университета[96].

– И что теперь?

– Теперь? – Фьямметта Джада потерла в растерянности лоб. – Теперь…

Она выглядела задумчивой, как если бы перебирала в голове различные варианты возможных действий. Через минуту выдала:

– Теперь я еду в Рим. Я не дам Анджело разрушить всё то прекрасное, что между нами было.

Не до конца оформившаяся в голове идея стала выглядеть как настоящий план.

– Но, Фиа, послушай…

Хасинта Милагрос не успела договорить, потому что Фьямметта Джада, как моментально зародившийся вихрь, подорвалась с места, подлетела к подруге, чмокнула ее в щеку и, удаляясь из комнаты, прокричала:

– Передай мои самые искренние поздравления с рождением сына брату!

Лежащая на постели герцогиня пискнула в ответ:

– И это всё, что ты хотела сказать мне?

– Еще хотела сказать, что люблю тебя и горжусь тобой, молодая мамочка! – это Фьямметта Джада выкрикнула уже в дверях. Когда она повернула голову вперед, чтобы выпорхнуть в коридор, то буквально врезалась лицом в грудь незнакомого мужчины в дорожном костюме, пытающегося войти в спальню.

– Ой, простите, я вас не заметила, – буркнула она и, обогнув незнакомца по дуге, побежала по коридору, звонко стуча каблучками по паркету. Фьямметта даже не почувствовала удивленно-заинтересованный взгляд, направленный прямо ей в спину.

Глава 2

Проводив сестру взглядом, Джанкарло Мария улыбнулся и впервые возблагодарил Господа за то, что эта несносная девица появилась в его жизни. Да, Фьямметта Джада неидеальна, но она вся как на ладони. В ней нет подводных камней и опасных течений. Взбалмошна и упряма, но искренне привязана к тем, кого любит и считает семьей. В ее поведении нет ни капли притворства. Она может хитрить, лукавить, молоть чепуху, но никогда не станет лицемерить и притворяться. Черное всегда назовет черным, а белое – белым. Ему потребовался год, чтобы понять это и до конца принять, что у него есть единокровная сестра, которую нужно любить и о которой следует заботиться.

Совсем иные чувства пятый герцог Маддалони испытывал в тот момент, когда узнал, что такая родня вообще существует. В те дни душу Джанкарло раздирали острые противоречия: сыновний долг боролся в нем с детской обидой на отца. Вторая жена родителя и мнимая сестрица казались ему презренными авантюристками.

Арканджело Гуитто, давний поверенный семьи, знающий все лазейки законов лучше, чем дьявол, и имеющий совесть судейского крючкотвора, запятнанную чернильными кляксами, на этот раз побожился, что Фьямметта Джада Ринальди и в самом деле является родной дочерью четвертого герцога Маддалони. Впрочем, стоило только Джанкарло воочию взглянуть на «сестрицу», как отрицать очевидное стало совершенно бессмысленно.

В чертах рыжеволосой девушки явно проглядывало фамильное сходство как с отцом, так и с ним самим. Оно было не столь явным, но оспариванию не подлежало. Осознание сего факта вынуло камень-основание из того барьера, который новоявленный герцог Маддалони мысленно возвел между собой и девятнадцатилетней сестрой.

Рассказ Арканджело Гуитто об обстоятельствах повторного брака его нанимателя вынул еще парочку камней из возведенной сознанием преграды.

По большому счету о причинах такого поступка отца Джанкарло догадывался. Пьетро Винченцо Ринальди стал вдовцом довольно рано, когда единственному сыну едва исполнилось десять лет. Брак родителей был выгодным, но не слишком удачным. Сколько Джанкарло себя помнил, герцог и герцогиня не переходили в общении на «ты». Они относились друг к другу со сдержанным и довольно прохладным терпением. Никаких теплых чувств к своей половине прилюдно не демонстрировали. Для обоих союз был навязанным, а браки по расчету редко становятся счастливыми. Для герцога и герцогини Маддалони семейные узы явно были ярмом на шее.

Мать Джанкарло умерла рано. У нее было слабое сердце. До четырнадцати лет Джанни жил с отцом вдвоем. Он не знал, были ли у отца женщины после смерти матери. Поводов для подозрений герцог Маддалони не давал, а собственными глазами Джанкарло видел родителя лишь в компании книги или бутылки хорошего вина.

Отношения между отцом и сыном были сдержанными и прохладными. Они старались избегать проявления искренних эмоций. Маленький Джанни отцовской любви не ощущал с рождения. Он рано понял, что не был для родителя желанным ребенком. Наследник фамилии – да, любимый сын – никогда. Со временем он привык и сам не проявлять эмоций. Глубоко спрятанная любовь и демонстрируемая почтительность – вот те чувства, который младший Ринальди испытывал по отношению к отцу.

В четырнадцать лет Джанкарло был зачислен на философский факультет Болонского университета. Вынужденную разлуку с родителем он воспринял с некоторым облегчением. Во время каникул не рвался домой, стараясь использовать свободное время для путешествий по Италии и ближайшим странам Европы, благо денег на его содержание отец не жалел.

Из писем из дому Джанкарло знал, что отец после отъезда сына в Болонью перебрался из Неаполя в родовой замок в небольшом городке Сант-Агата-де-Готи. Джанкарло жизнь в Кастелло Бланкефорте не прельщала, он не стремился туда и никаких подробностей о существовании отца не знал.

Когда тайны всплыли наружу, теперь уже пятый герцог Маддалони стал винить себя за то, что так мало интересовался жизнью единственного родного человека. Все скрытые подробности Джанкарло узнал из уст поверенного Арканджело Гуитто, посвященного в непростые перипетии этой загадочной истории.

Выяснилось, что четвертый герцог Маддалони женился вторым браком на неровне. Его второй женой стала дочь подесты[97] Сант-Агата-де-Готи, Сильвана Аличе. Ее отец, Нани Паскуале Россетти, был довольно богатым патрицием[98] родом с Сицилии. На момент венчания девушке было девятнадцать лет, герцогу – сорок четыре.

Этот брак, хоть и был союзом по сильной и страстной любви, по сути являлся морганатическим[99]. «Хромым браком»[100], как такие женитьбы называют в народе. Вторая супруга герцога не получила титул учтивости, а вот их дочь, рожденная в законном браке, с появления на свет была маркизой.

И именно этот момент для Джанкарло оказался самым болезненным. Тот факт, что отец отважился родить птенца в январе[101], был им, как ни покажется странным, воспринят довольно спокойно, и он гораздо проще пережил бы, если бы у отца появился бастард или адюльтерный ребенок. Но это была вполне законная дочь, рожденная в союзе, скрепленном церковью, а значит, имеющая все права, в том числе на имя, титул и наследство. Такое событие могло бы обрадовать лишь инфантильного бессребреника. Джанкарло Мария Ринальди таковым не являлся вовсе.

По словам Арканджело Гуитто, вторая супруга герцога была скромной и абсолютно неамбициозной. Ее семья не бедствовала, и сама она не рвалась к тому, чтобы подняться по социальной лестнице на ступеньку выше.

Сильвана Аличе боялась оказаться не принятой сыном мужа и аристократическим обществом Неаполя и упросила супруга не представлять ее королевскому двору и высшему свету. Но и Пьетро Винченцо не был готов ради любви противостоять целому миру. На пятом десятке доказывать чванливым ханжам, что ты не осел, – так себе развлечение. Поэтому-то герцог и решил скрыть факт женитьбы ото всех, включая сына. Он тайно наслаждался обществом молодой супруги, скрывая красавицу-жену и новорожденную дочь от злых и завистливых глаз.

Жил герцог Маддалони, по сути, на два города: бóльшую часть времени проводил в Сант-Агата-де-Готи и изредка наведывался в Неаполь. Его приезды в столицу с каникулами сына совпадали нечасто, и юный маркиз не догадывался о том, что у отца есть другая семья.

Молодость вообще эгоистична. Она зациклена на себе, на собственных интересах и удовольствиях. Ей недосуг справляться о чаяниях и заботах других людей. Сына не волновало отцовское желание уединиться в отдаленном замке. Он воспринимал его как обыкновенное чудачество родителя. Нравится отцу сидеть в этой дыре – так тому и быть. Главное, чтоб в его жизнь тот вмешивался как можно меньше.

Из дневников четвертого герцога Маддалони, врученных поверенным, Джанкарло узнал, что отец не хотел поднимать шум в свете и привлекать внимание к неравному браку. Он втихую наслаждался семейной идиллией, которая, к несчастью, продлилась очень недолго. Когда дочери герцога исполнилось десять лет, ее мать скончалась в родовой горячке сразу после рождения второго ребенка. Младенец, а это был мальчик, последовал на тот свет за матерью.

Судя по записям в дневнике, отец тяжело переживал потерю любимой женщины и третьего ребенка. Джанкарло Мария помнил это время. Герцог Маддалони окончательно удалился от света и безвылазно сидел в Кастелло Бланкефорте. По признанию отца, доверенному дневнику, весь смысл его жизни с той поры сосредоточился на горячо любимой дочери. Он холил, лелеял и всячески баловал любимицу. Та платила родителю искренней заботой и любовью.

По словам Хасинты, которая близко сошлась с сестрой, горе дочери после известия о смерти отца было столь велико, что она впервые в одиночку приехала в Неаполь, дабы лично присутствовать на траурной мессе.

Когда Джанкарло услышал об этом, в его памяти всплыл момент, связанный со странным поведением шурина после той мессы. Маддалони отлично помнил, что Луис Игнасио у всех расспрашивал, знает ли кто-нибудь что-нибудь о рыжеволосой девушке, которая присутствовала в церкви во время панихиды. Джанкарло было тогда не до причуд родственника жены, славящегося любвеобильностью, но, когда Хасинта рассказала, что Фьямметта Джада посетила заупокойную литургию, он вспомнил тот факт преотлично.

Пообщавшись с Фьяммой лично, Джанкарло Мария выяснил, что сестра лишь после смерти отца узнала о существовании старшего брата. Оказывается, их родитель хранил тайны не только от сына, но и от дочери. Информации о мотивах такого поступка не было ни у поверенного, ни в отцовских дневниках. Эти тетради по большей части были заполнены романтически-сопливой чушью о любви к юной красавице-жене и рассказами о проделках обожаемой дочери.

Читая отцовские признания, Джанкарло Мария впервые понял, какие гадкие чувства – зависть и ревность. То, в каких выражениях Пьетро Винченцо Ринальди писал о Фьямметте Джаде, навевало грустные мысли о том, что единственного сына отец не любил вовсе. В этом трудно признаваться, но никогда по отношению к себе или к матери Джанкарло не слышал из уст родителя таких цветистых выражений, полных искренней любви и щемящей нежности, которыми изобиловали страницы отцовских тетрадей, адресованные дочери и жене.

Когда о существовании тайной дочери герцога Маддалони стало известно в свете, разразился грандиозный скандал. В те крайне неприятные дни, когда только ленивый не перекатывал на языке, истекающем язвительной желчью, их фамилию, новоиспеченного герцога Маддалони поддержала юная супруга. Хасинта Милагрос поощряла любые усилия мужа по налаживанию взаимоотношений с новообретенной сестрой.

Фьямметта Джада после смерти отца осталась жить в Кастелло Бланкефорте. Вместе с ней жила пожилая дуэнья донья Каталина – старая дева из обнищавшего испанского дворянского рода. По словам пожилой женщины, она поклялась матери Фьяммы на смертном одре, что будет заботиться о девочке как о дочери.

Фьямметта Джада, благодаря уговорам Хасинты, приехала погостить в палаццо Ринальди. Так у Фьяммы и Синты появилась возможность познакомиться поближе и подружиться.

Именно Хасинта поведала Джанкарло о том, что сестра обладает удивительно красивым голосом. Оказалось, что Фьямметта Джада действительно прекрасно поет и аккомпанирует себе на гитаре. Джанкарло Мария оплатил уроки сестры у Николы Салы. С того момента лед между сестрой и братом начал таять, а еще через пару месяцев они перешли на «ты».

Джанкарло Мария вспомнил, какую неподдельную тревогу выражали глаза Фьямметты, когда она влетела сегодня утром в его кабинет. Сестра прибыла в палаццо Ринальди мгновенно, по первому же сигналу. Наплевала на собственную безопасность, потому что беспокоилась о жизни подруги и племянника.

Герцог усмехнулся, вспомнив, что Фьямметта Джада совершенно позабыла о том, что в таких случаях принято поздравлять родителей с рождением наследника. В этом вся она, порывистая, суматошная. Когда ее захлестывают эмоции, Фьямма забывает о должных манерах, однако их отсутствие не делает девушку менее милой и обаятельной.

В дверь кабинета постучали.

«Наверняка это сестра, – подумал герцог. – Вспомнила о своем упущении с поздравлением и решила вернуться».

– Войдите, – отозвался Джанкарло на стук.

На пороге комнаты появился мажордом палаццо Ринальди Сальваторе Палумбо.

– Ваша светлость, я пришел доложить, что несколько минут назад к нам пожаловал брат вашей супруги маркиз де Велада.

Джанкарло Мария поднялся из-за стола.

– Луис Игнасио? – переспросил он оживленно. – Где он? Почему ты не пригласил его ко мне?

– Для синьора маркиза стала большой неожиданностью информация о том, что ее светлость герцогиня сегодня ночью разрешилась от бремени. Его сиятельство попросили умыться с дороги, а после этого они выразили желание проведать сестру.

– Спальня Хасинты превращается в проходной двор, – буркнул Джанкарло недовольно. – Доктор сказал, что роженицу нужно беспокоить как можно меньше. Я вот почему-то сижу здесь и не захожу к ней. Спрашивается, почему другим можно, а мне нет?!

– Наверное, потому, что вы искренне любите супругу и по-настоящему заботитесь о ней, – ответил мажордом с улыбкой.

Джанкарло Мария хмыкнул.

– Ладно, Сальваторе. Когда маркиз освободится, пригласи его пройти ко мне. Пусть пока пообщается с сестрой. Думаю, что положительные эмоции для Хасинты будут только полезны. А я пока займусь почтой.

Луис Игнасио хранил молчание о том, что Инес Адорасьон и Хасинта Милагрос родные ему лишь наполовину. Он любил сестер. Они были всем, что осталось от его семьи.

Когда этой зимой восемнадцатилетняя Инес Адорасьон заболела воспалением легких, Луис Игнасио чуть с ума не сошел. Болезнь протекала тяжело. Де Велада до смерти боялся потерять и ее. Выздоровление шло непросто. Окончательно Инес пришла в себя к маю. Сестра поправилась, а Луис Игнасио, напротив, впал в уныние. Наверное, все эмоциональные силы израсходовал во время ее болезни.

Видя подавленное состояние любимого брата, малышка Инес озаботилась тем, чтобы чем-то развлечь его. Она вдруг начала настоятельно советовать Луису Игнасио навестить Хасинту в Неаполе. Герцогиня Маддалони, по всем подсчетам, должна была скоро родить. Инес стала уговаривать брата, чтобы он поехал поддержать сестру в трудное для нее время.

Поразмыслив, Луис Игнасио согласился и в очередной, теперь уже четвертый раз отправился в Италию. Если так пойдет и дальше, эта страна станет для него вторым домом. Пожалуй, придется со временем и недвижимостью в ней обзаводиться. Не всё же у зятя на шее сидеть. Есть, правда, троюродный брат, но у него тоже большая семья. Торчать там, как бельмо на глазу, де Веладе было не по нутру. Нет, он, конечно, как и все испанцы, любил пожить libre y sin costas[102], но свободу и независимость ценил гораздо больше.

Так что да, наверное, следует присмотреть себе что-то. Синта скоро родит, навещать ее и племянников придется частенько, поэтому действительно стоит позаботиться о жилье в столице Неаполитанского королевства.

Именно с такими мыслями Луис Игнасио Фернандес де Москосо и Арагон направлялся в начале лета 1769 года в Неаполь. Инес Адорасьон осталась дома, в Испании. Она была еще достаточно слаба, чтобы предпринять такое длительное и утомительное путешествие.

Приехав в палаццо Ринальди, Луис Игнасио узнал, что судьба преподнесла их семье новое испытание. Слова мажордома о том, что герцогиня Маддалони преждевременно родила и потеряла при этом много крови, а потому очень слаба, не на шутку встревожили его.

Идя по коридорам палаццо Ринальди, Луис Игнасио поймал себя на мысли, что совершенно позабыл расспросить дворецкого о состоянии новорожденного. Кто это, мальчик или девочка? Он так сильно переживал за здоровье сестры, что о родившемся ребенке даже не подумал. В его сознании пока не отложился тот факт, что у него есть теперь маленький племянник или племянница. Да и вообще, как говорится, глаз не видит, сердце не чувствует[103]. Может быть, позже, когда взглянет на малыша, начнет и впрямь волноваться и переживать за него, а пока… Пока его мысли были заняты одной сестрой.

Умывшись с дороги, маркиз де Велада первым делом направился в будуар герцогини. И только он взялся за ручку двери, как та распахнулась, и… Из нее выпорхнуло рыжеволосое чудо! То самое, воспоминание о котором не давало покоя весь минувший год.

Обычно в памяти яркие события утрачивают контрастные и отчетливые очертания. Они предстают перед внутренним взором окутанными смутной грустью минувшего и флером очарования, которым наделяют пережитое душа и осознание, что такое никогда не повторится, ибо, даже если события и произойдут вновь, их оценка будет иной, потому что и сам человек к той поре будет иным.

Но рыжую красавицу Луис Игнасио помнил, как будто сцена с ее участием произошла лишь вчера.

Как называется то, что происходило с ним всё это время? То, что он раз за разом вспоминал образ медноволосой незнакомки, гадая, кто она такая и что делала в то время в той церкви? То, что раз за разом на страницах его дневника появлялся один и тот же нежный девичий профиль, а рядом с ним – поэтические посвящения незнакомке? То, что в снах всё чаще и чаще, как наваждение, как услада души, являлось рыжеволосое чудо, которое, вопреки памятному печальному образу, не плакало, а задорно улыбалось и манило его. Как называется всё это?

Зацикленность, фиксация иной раз хуже болезни. Как ни странно, с течением времени мысли о красотке не исчезли, а участились. В какой-то момент их стало слишком много в голове, и тогда ему впервые стало плохо от женщины. Точнее от ее отсутствия в его жизни.

Пережив злобный оскал судьбы в виде смерти горячо любимой дочери, маркиз де Велада, казалось, вернулся к прежнему образу жизни, но и себе не мог признаться в том, что перестал получать прежнее удовольствие от смены любовниц в постели. В глубине души вызревала потребность найти подходящую женщину и снова жениться, чтобы сызнова испытать утраченную радость отцовства.

Со времен давней юности Луис Игнасио привык относить женщин к категории инструментов: инструментов развлечения, инструментов удовольствия, инструментов наслаждения, – одним словом, инструментов, позволяющих скрасить унылую бренность существования. Как и любые другие инструменты, женщины нуждались в бережном обращении и уходе. И пока инструмент был нужен, он именно так к нему и относился.

В амурном багаже маркиза де Велада хватало всяких женщин: блондинок-кокеток и жеманных брюнеток, страстных львиц и целомудренных голубиц, плоскогрудых прилипал и сражающих пышным задом наповал, нимфеток-овечек и любительниц острых словечек. Стройных, красивых и ядовитых, как аконит[104], нежных, легких и безмятежных, как канареечное перышко. Галантных, элегантных придворных сеньор и веселых, резвящихся, как котята, юных девушек.

Испробовав пару ученых дам, Луис Игнасио сделал вывод, что искушенность в науках не тождественна искушенности в любви. С тех пор заумных особ стал избегать вовсе. Однако и пустоголовых хорошеньких курочек в кровать перестал завлекать тоже, предпочтя в этом вопросе золотую середину.

Он красиво ухаживал за одними и грязно путался с другими. Залезал на балкон к третьим и уводил из-под носа строгих мамаш и дуэний четвертых. Был настойчив и безучастен, волочился и делал вид, что весь женский пол ему совершенно безразличен. Выглядел то грешным Гомесом Ариасом[105] иль распутным донжуаном, то храбрым, бесстрашным Сидом[106] или же благородным донкихотом.

Поначалу его влюбленности напоминали любовь мартовского кота – до первой попавшейся кошки. Затем одна светская «киска» довольно быстро стала сменять другую. А еще позже де Велада сделался весьма разборчивым, и теперь уже сами кошечки разных мастей гонялись за ним в надежде урвать порцию удовольствия.

В любовных играх Луис Игнасио редко оставался при пиковом интересе[107]. Он не мог вспомнить ни одной женщины, которую бы захотел, а она отказала. Хотя нет, одна всё же была: жена его новообретенного троюродного брата Бьянколелла. Но она не в счет. То был особый случай.

Удовлетворяя свои прихоти и считая, что самая маленькая из них стоит золотого дублона[108], маркиз де Велада не отступал от принципов. Женщины друзей и обитательницы домов терпимости, способные без изучения геометрии за звонкую монету продемонстрировать все удобства и преимущества принимаемого ими горизонтального положения, были для него mujeres prohibidas[109].

Однако и в этом моменте не было какой-то особой заслуги маркиза. У него никогда не возникало потребностей в так называемых cantoneras[110], как в высшем свете называли торгующих телом уличных девок, потому что под рукой всегда находилась знатная или не очень, красивая или не слишком, но главное, чистенькая и относительно здоровая постельная грелка[111], могущая удовлетворить его непомерные аппетиты.

Как ни странно, со времен вдовства количество calientacamas[112] резко поубавилось. Нет, с потенцией всё было в норме, но память сердца не давала возможности в полной мере доверять прекрасному полу. Луис Игнасио и до женитьбы держал этот важнейший человеческий орган в узде, а уж после эгоистичного поступка маркизы, приведшего к столь печальному финалу, разочаровался в женской половине человечества окончательно.

Он не впал в монашество от безвозвратных потерь, понимал, что слезы, пролитые в скорби по умершим, – потерянные слезы. Они не могут вернуть мертвого к жизни, поэтому нет смысла отчаиваться, нужно найти подходящие лекарства, способные излечить душевную хворь. Взгляды украдкой, таинственные недомолвки, нечаянные касания, шлейфовый запах женских волос вполне могли бы стать таковыми. Вот только хотения в маркизе как-то резко поубавилось.

С той поры де Велада стал брать женское тело лишь по большой нужде. Приспичит – возьмет. А если будет лень возиться – оставит до следующего раза.

Ну а после романа с рыжей танцовщицей он разуверился и в том, что плотские утехи со случайными женщинами способны вернуть былое самоощущение истинного самца. Вернуть те времена, когда маркиз де Велада то и дело слышал от любовниц: «¡Eres todo un macho en la cama! – В постели ты просто мачо!» и «¡Te conviertes en un toro! – Ты превращаешься в быка!»

В последний год во время редких эротических экзерсисов[113] и эскапад[114] он ни с того ни с сего зависал и проваливался в думы о незнакомке, ставшей для него наваждением. А очнувшись, сердился: до каких пор мысли об этой женщине будут вырывать его из реальности?

Поняв, что бороться с собой невозможно, Луис Игнасио смирился с этим как с данностью, и утешительно думал о том, что, если неотвязные мысли с настойчивостью труженика-дятла долбят его, значит, Ее Величество Судьба когда-нибудь непременно сведет его с рыжей занозой, которая незаметно превратилась в потаенную мечту.

Но даже имея такую идею, де Велада никак не ожидал, что «мечта» в один прекрасный момент в буквальном смысле слова чуть ли с ног его не собьет. Рыжеволосая красотка пропищала какие-то извинения и упорхнула куда-то вновь.

Потрясение Луиса Игнасио от произошедшего было столь велико, что его первыми словами, обращенными к сестре после годичной разлуки, были:

– Кто эта девушка и куда она так торопится?

– Узнаю любимого братца, – рассмеялась лежащая в кровати Хасинта. – Вместо «Здравствуй, сестра! Как я рад тебя видеть! Как твое самочувствие?» звучит вопрос «Кто эта девушка?»

Луис Игнасио на шутливую выволочку Хасинты Милагрос лишь улыбнулся. Подошел к кровати, наклонился и, взяв ее руки, нежно поцеловал обе, а потом прикоснулся губами к щеке и произнес:

– Ну, здравствуй, малышка! Я слышал, что тебя можно поздравить с рождением ребенка? Знаешь, я так разволновался, что совершенно позабыл спросить у вашего мажордома, кого же ты произвела на свет.

Хасинта Милагрос усмехнулась.

– Это совершенно неудивительно. Маркиз де Велада в своем репертуаре. Впрочем, как и всегда. Красивых девушек он замечать успевает, а вот задать важные и нужные вопросы забывает, – добродушно пожурила она брата. И после этого ответила на вопрос:

– Сына. Я родила сына.

– Сына? – переспросил маркиз воодушевленно. – Значит, у меня теперь есть племянник, а у твоего мужа наследник? Вот ведь ты молодчина! Тогда поздравляю вдвойне!

Луис Игнасио склонился над кроватью и чмокнул сестру в щеку.

Когда он выпрямился, продолжил говорить иным, уже не таким восторженным тоном:

– Знаешь, сестрица, ты ведь заставила всерьез поволноваться за тебя! Признаюсь честно, когда мажордом сказал, что ты родила и потеряла много крови, у меня все поджилки затряслись. А ты, вижу, ничего, улыбаешься. Бледненькая, правда, как книжная моль, но факт, что шутить можешь, внушает некоторый оптимизм.

Хасинта мягко улыбнулась брату.

– Как славно, что ты приехал, Лучо![115] – она потянулась и взяла ладонь маркиза. – Не ожидала увидеть тебя так скоро. Почему вы с Инес не предупредили? Я ведь сегодня утром думала, что, как только поправлюсь, сразу же позову вас с сестрой в гости. Ты же не один приехал? Где Инес Адорасьон? Устала с дороги и решила прилечь?

– Инес осталась дома. Я не сообщал, чтобы не волновать тебя. Наша сестра в конце зимы болела воспалением легких. Тяжело болела. Признаюсь, иной раз возникали недобрые мысли, что мы с тобой ее потеряем. Но, слава Господу и старику Дельгадо, который упорно лечил ее, Инесита поправилась. Как понимаешь, тащить сестру, едва пришедшую в себя, в столь длительное путешествие – значит, подвергнуть ее ослабленное здоровье неоправданному риску. А крошке Инес ни в коем случае нельзя больше болеть, ведь через год у нее свадьба. Герцог Сегорбе, с которым она помолвлена, писал недавно, что начинает готовиться к этому знаменательному событию.

Хасинта Милагрос после рассказа Луиса Игнасио побледнела еще больше:

– Как ты меня расстроил этим известием, брат! А как Инесита чувствует себя теперь? Только прошу, скажи истинную правду. Я крепкая, всё выдержу.

– В том, что ты крепкая, не сомневаюсь, но насчет сестры можешь не волноваться. Инес абсолютно здорова. Бледновата немного, это да. Исхудала значительно, такой факт тоже присутствует. Но она находится под приглядом дуэньи, а ты ведь знаешь ее: донья Хосефа – не женщина, а стенобитное орудие. Если на кого-то насядет, то в жизни не отвертишься. Теперь у малышки Инес главное в распорядке дня – правильное питание и прогулки на свежем воздухе. Так что, даст бог, сестра скоро окрепнет.

– Дай бог, дай бог, – произнесла Хасинта, задумавшись.

– Лучше расскажи, как ты сама. Как себя чувствуешь? – поинтересовался у сестры маркиз.

Герцогиня Маддалони вздохнула.

– Ну что тебе сказать? Чувствую слабость и усталость. Болезненные ощущения тоже пока не покидают. Но доктор Сангинетти, который принимал роды, сказал, что это вполне нормально. Требуется время, чтобы организм пришел в норму. Но, признаться, я не о себе волнуюсь. Меня беспокоит здоровье малыша. Сын родился недоношенным. Я очень волнуюсь о нем. Хочется, чтобы колыбель разместили в моей спальне, но доктор Сангинетти запретил. Может быть, поговоришь с мужем на сей счет? Пусть кроватку малютки поставят здесь. Мне кажется, если буду видеть и слышать его, станет гораздо легче.

– Хорошо, поговорю с Джанкарло. Но, честно признаться, кажется, в этом вопросе доктор прав. Вам с сыном стоит побыть в раздельности. Ребенку нужна здоровая мать. Ты должна сначала прийти в себя и уже потом начинать заботиться о малыше. Я успел неплохо изучить твоего мужа. Уверен, он обеспечит младенцу наилучший уход.

Хасинта Милагрос улыбнулась:

– В этом ты, пожалуй, прав. Уж в чем в чем, а в этом сомневаться не приходится. Мой муж заботлив и внимателен. Надеюсь, к нашему ребенку он будет относиться с еще большим рвением, чем делает это по отношению ко мне.

Маркиз сначала хмыкнул, а потом подтвердил:

– Зная герцога, уверен, именно так всё и будет.

Помолчав немного, задал вопрос, уже несколько минут не дававший покоя:

– Та девушка, с которой столкнулся в дверях, кто она? Рыжеволосая красотка так приватно общалась с тобой, что можно подумать, что вы с нею лучшие подруги. И одета как аристократка. Так кто же она?

Хасинта Милагрос рассмеялась:

– Я была уверена, что сестра мужа тебя заинтересует.

– Сестра мужа? – переспросил маркиз удивленно.

Затем, поразмыслив, выдал:

– Я помню, что ты писала об обретении герцогом единокровной сестры, но не помню, чтобы в каком-то письме упоминала, что она рыжая.

– А для тебя это обстоятельство столь важно?

– Конечно! – воскликнул маркиз.

А потом вдруг неожиданно для себя поправился:

– В смысле, хотел сказать, что этим качеством она вовсе не похожа на брата. Более того, я бы сказал, что совсем не похожа.

– Так кажется поначалу, но, когда приглядишься тщательнее, то заметишь сходство между ними, – заметила Хасинта. – При более внимательном рассмотрении оно вполне очевидно. Впрочем, у тебя еще будет возможность заметить это.

– Да? Ну что же, посмотрим-посмотрим. А куда эта рыжая белка так неслась? Будто и не белка она, а кошка, бегущая по раскаленным углям[116].

Хасинта Милагрос неопределенно пожала плечами.

– Честно говоря, я сама не поняла. Фьямметта Джада получила письмо с неприятным известием и тут же подорвалась, не объяснив толком план действий. Хотя лично меня это нисколько не удивляет. Поступки Фьяммы невозможно просчитать. Но я писала тебе, что сестра Джанкарло – добрая и милая девушка. И она единственная моя подруга здесь. Я очень дорожу ею. Так что прошу тебя, продемонстрируй Фьямметте лучшую свою версию. Вы точно должны поладить. У вас много общего. И у нее, как и у меня, практически нет иных друзей. Так что я заинтересована в том, чтобы вы нашли общий язык и стали добрыми друзьями.

– Насчет дружбы не обещаю. Ты же знаешь, с женщинами я умею делать что угодно, но только не дружить.

Луис Игнасио провокационно улыбнулся, подмигнул сестре, а потом закончил фразу:

– Однако с твоей подругой обещаю быть паинькой, лапочкой, милашкой… Ну и всё такое.

Хасинта Милагрос сделала вид, что нахмурилась, и погрозила брату пальчиком:

– Но-но! Меня как раз это-то и настораживает. Когда ты говоришь, что будешь паинькой, лапочкой и милашкой, это значит, что выпустишь на вольный выгул всё обаяние. А обаятельный маркиз де Велада – прогнозируемый итог. Прошу, обещай, что не будешь флиртовать с моей единственной здесь и любимой подругой.

Луис Игнасио рассмеялся.

– Ну, этого обещать не могу, а вот то, что не буду ее нарочно привораживать, обещаю.

Герцогиня фыркнула и выразила взглядом скепсис:

– Один с волка волос, и тот со лба[117]. Впрочем, это уже хоть что-то.

Луис Игнасио склонился к сестре и понежил ее щеку тыльной стороной пальцев.

– Не кривись, Синта, ты же знаешь, я всегда делаю то, что обещаю.

Разогнувшись, маркиз огляделся, как если бы искал взглядом, куда присесть. Затем подошел к стулу, на котором до него сидела Фьямметта Джада, и опустился на него.

– Лучо, ты, я вижу, с дороги. Тебе, наверное, нужно умыться, переодеться и перекусить. Прошу тебя, чувствуй себя в палаццо Ринальди как дома. Ты же знаешь, ты самый дорогой человек для меня.

– Ты тоже, малышка. Ты тоже дорога для меня. Давай, приходи скорей в себя и сил набирайся. Ты большая умница. Справилась со сложной задачей. Теперь перед тобой стоит новая цель: нужно поскорее вернуть прежнюю форму.

В дверь спальни постучали, и в комнату вошла камеристка герцогини Симона:

– Ваша светлость, кухарка спрашивает, подавать ли второй завтрак.

– Конечно, подавать! Какие могут быть вопросы?! – ответил за герцогиню брат. – Молодой мамочке надо хорошо питаться, чтобы восстанавливать утраченные силы. Так что неси сюда всё, что кухарка наготовила, и проследи, чтобы ее светлость всё до крошки съела.

Камеристка смотрела на маркиза не отрываясь, как завороженная, поэтому ему пришлось спросить:

– Симона, кажется, если правильно помню?

Служанка зарделась и коротко кивнула.

– Ну и что же ты стоишь, Симона? Ждешь, когда придам шлепка для ускорения?

Камеристка хихикнула довольно и тут же испарились.

Хасинта Милагрос, наблюдавшая за этой сценой, лишь покачала головой:

– В этом мире может измениться что угодно, один маркиз де Велада остается самим собой.

– Я вижу, ты всё с бумажками возишься, – поддел мужа сестры вошедший в кабинет Луис Игнасио.

Герцог отложил письмо, которое читал, и улыбнулся.

– С приездом, куньято[118], – поприветствовал он вошедшего, поднимаясь из-за стола. Мужчины обнялись и дважды расцеловались: сначала в правую, затем в левую щеку.

– Как добрался? Надеюсь, дорога была не слишком утомительной, – спросил маркиза герцог.

– Как и любая дальняя дорога, – ответил тот.

– Мне доложили, что ты успел побывать в спальне моей жены?

– Я успел побывать в спальне моей сестры, – поправил зятя Луис Игнасио, – но вот сына вашего еще не видел. Кстати, дружище, прими самые искренние поздравления с рождением наследника!

Де Велада похлопал зятя по плечу.

– Когда покажешь племянника родному дяде?

– За поздравление спасибо, – поблагодарил шурина Джанкарло. – А насчет твоего вопроса отвечу так: мой сын слишком мал и слаб. Его кормилица и нянька в один голос твердят, что младенца стоит пару недель поберечь от лишних глаз. Ты же, как понимаю, не на денек к нам заскочил?

– Конечно нет. Я еще успею надоесть вам с Синтой.

– Это вряд ли случится. Мы всегда рады видеть тебя. И, если уж упомянули мою жену, хочу поинтересоваться: какой ты нашел ее? Когда я от Хасинты Милагрос уходил, она спала. Доктор сказал как можно меньше тревожить ее. Вот я и не беспокою.

Луис Игнасио вздохнул.

– Сестра бледна и слаба, но улыбается и шутит. Это хороший признак. А что ваш доктор говорит на ее счет?

– Когда Сангинетти уходил, он дал рекомендацию, чтобы она как можно больше отдыхала. Пару минут назад я послал посыльного за доктором. Наш врачеватель уверял, что обязательно навестит роженицу сегодня, но дело близится к полудню, а его всё нет. А мне за жену слишком тревожно, так что отправил слугу, чтобы поторопил доктора. Ну а сам тем временем занялся разбором корреспонденции. Это лучшее средство, чтобы отодвинуть пугающие мысли.

Джанкарло Мария указал рукой на стол. Там между двух стопок писем, вскрытых и невскрытых, лежало распечатанное послание со знакомым маркизу почерком.

Луис Игнасио, подхватил его пальцами:

– Это письмо с поздравлением от моего троюродного брата?

– Ах, если бы! Ты прав в одном. Это действительно письмо от Адольфо. Твой бискуджино задал мне задачку похлеще, чем Мишель Нострадамус в своих катренах[119].

Маркиз де Велада вернул бумагу на место и вопрошающе приподнял бровь.

– Что ты имеешь в виду?

Джанкарло Мария с силой провел ладонью по лицу.

– Да вот, Адольфо Каллисто пишет, что мне нужно срочно ехать в Рим. Наш партнер по тамошнему банку затеял какое-то новое дело с так называемыми fedi di credito[120]. Что это такое, я тебе точно не объясню. Признаться, не слишком хорошо разбираюсь в этом. Это ди Бароцци в банковской сфере как акула в воде, а я в этой области чувствую себя снулым анчоусом[121] на солнцепеке. Но обязательства есть обязательства, и от них никуда не денешься.

Адольфо пишет, что fedi di credito – очень выгодное дело. Их выпуск поможет привлечь новых клиентов. Мы станем вторым банком в Папской области[122], который предлагает подобную услугу.

Как выяснилось, наш римский партнер напечатал сертификаты, но, чтобы они стали действительными и начали функционировать, на них должны стоять подписи всех трех владельцев банка. Адольфо позавчера отбыл в Рим. Дело за мной, а я, как понимаешь, не могу поехать туда. Хасинта и ребенок очень слабы. Я не прощу себе, если уеду, а с ними что-то случится. Вот сижу и гадаю, что предпринять.

Будь Адольфо здесь, я оформил бы на него доверенность от своего лица, и он подписал бы эти треклятые сертификаты за меня. Но ди Бароцци уже укатил в Рим, считая, что я последую вслед за ним.

Понимаешь, до планируемого срока родов Хасинты оставалось приблизительно три недели. Я вполне успел бы смотаться туда-обратно. А теперь прямо в тупике каком-то. И откладывать это дело тоже не резон. Наш римский партнер терпеть не может упущенную выгоду. Признаюсь честно, в такие минуты подумываю продать мою долю в этом злосчастном банке.

Луис Игнасио лишь поморщился.

– Зачем же так радикально? Из каждого положения можно найти выход.

– Какой, например?

– Какой?

Луис Игнасио потер пальцами подбородок, размышляя, а потом выдал:

– Ну, вместо тебя могу поехать я. Если требуется подписать эти ваши сертификаты, мне не составит труда сделать это за тебя. Оформишь на меня доверенность, и хоть сегодня могу выехать.

Джанкарло Мария оживился:

– Нет, ты не шутишь? Ты и в самом деле сможешь это сделать для меня?

– Не для тебя, а для моей сестры, – парировал де Велада. – Я прекрасно понимаю, что для Синты важно, чтобы в эти дни ты был рядом. Твоя поддержка много значит для нее. Так что да, я сделаю это.

От Неаполя до Рима около ста сорока мильо[123]. Если не менять лошадей, при хорошем раскладе их можно преодолеть за четыре, максимум пять дней. Двух-трех дней с лихвой хватит, чтобы уладить все банковские проблемы. Пара недель жизни – небольшая плата за то, чтобы дать сестре возможность перетерпеть непростой период при поддержке супруга.

Луис Игнасио, как обычно, прикрыл благородный порыв заботой о другом человеке, но герцог Маддалони со слов жены и рассказов Адольфо ди Бароцци прекрасно знал, что маркиз де Велада по отношению к друзьям честен, порядочен и надежен. Приятели никогда не сомневались в нем и были уверены, что на маркиза во всём можно положиться. Если понадобится, этот балагур поможет словом и делом, звонкой чеканной монетой и отточенным стальным клинком. Ему можно подставить спину и, в случае чего, прикрыться его собственной.

Зная это, Джанкарло Мария порывисто обнял шурина:

– Спасибо, дружище. У меня не найдется слов, чтобы выразить признательность. Знаешь, прямо-таки гора с плеч свалилась. Сейчас отправлю посыльного за поверенным. Сегодня оформим бумаги, а завтра сможешь выехать. А пока…

Герцог Маддалони не успел договорить, потому что Луис Игнасио его перебил:

– А пока ты познакомишь меня с сестрой. Хасинта сказала, что твоя новообретенная родственница гостит в палаццо Ринальди.

Джанкарло хмыкнул, подошел к стене и дернул за шнурок сонетки[124].

– Не думал я, что Фьямма заинтересует тебя. Кстати, помнишь, после траурной мессы по моему отцу ты расспрашивал всех о рыжеволосой девушке в черном? Так вот, это была как раз она, моя сестра. Фьямметта Джада Ринальди, маркиза Гверрацци.

Джанкарло Мария на миг задумался и прочесал пальцами волосы.

– Вот же ж черт! – воскликнул он. – Похоже, еще одна неувязочка выходит.

– Что опять? Снова какие-то проблемы? – поинтересовался маркиз. – Что на этот раз?

– Да вот, думаю, получил бы я письмо Адольфо Каллисто пораньше, попросил бы сестру захватить из Поццуоли папку с банковскими документами. Во всей этой суматохе с родами Хасинты совершенно позабыл о них.

Джанкарло Мария прошелся по кабинету.

– Понимаешь ли, какое дело, не так давно была годовщина со дня смерти отца. Фьямметта Джада выглядела на поминальной мессе чрезвычайно расстроенной. Я предложил ей поехать вместе с дуэньей на мою виллу в Поццуоли. Посчитал, что отдых на природе пойдет на пользу. Да и смена пейзажей, как говорят, способствует психологическому оздоровлению. Она согласилась, и я сопроводил их туда. Но, как на грех, забыл на вилле папку с важными документами, которые, по-хорошему, тебе стоило бы захватить с собою в Рим.

Фьямметта, получив мою записку о родах Хасинты, прибыла сегодня утром из Поццуоли. Знал бы я, что всё так сложится, попросил бы захватить забытую папку. Но сегодняшняя тревожная ночь напрочь все мысли об этих документах вышибла. И теперь получается, что я должен специально гнать в Поццуоли посыльного. Пока он приедет туда, пока вернется – это лишняя трата времени.

Герцог замолчал и потер пальцами нос.

– Ну да ничего, – непонятно кого утешил он, – зато у тебя будет время отдохнуть немного и прийти в себя перед новой дорогой. А то получается не по правилу: вместо того, чтобы попасть с корабля на бал, тебе приходится, фигурально выражаясь, снова лезть на корабль.

В эту минуту в кабинет вошел мажордом.

– Вы меня звали, ваша светлость?

– Да, звал, Сальваторе. Прошу, отправь сейчас же посыльного за нашим поверенным. Пусть он как можно скорее явится. И передай, чтобы захватил с собой всё для оформления доверенности.

– Будет сделано, ваша светлость.

Дворецкий хотел было уйти, но герцог задержал его.

– Постой, Сальваторе, это еще не всё. Пригласи синьорину Фьямметту. Скажи, что у меня к ней срочное дело.

Дворецкий удивился.

– Синьорину Фьямметту? Но ее сиятельства маркизы нет в палаццо.

– Как нет? А куда же она подевалась?

– Ваша сестра с полчаса назад села в карету и уехала.

– Уехала? Куда уехала? Зачем уехала?

– Зачем уехала – знать не могу. А вот куда уехала – скажу. Я слышал, как синьорина Фьямметта давала распоряжение коккьере, чтобы он гнал лошадей в Поццуоли.

– В Поццуоли? Она же только что приехала оттуда! Неужели у Фьяммы с Хасинтой вышла ссора?

Мажордом помотал головой.

– Я так не думаю, ваша светлость. Мне кажется, всё дело в письме, которое ее сиятельство получила сегодня. Синьорина Фьямметта пролетела мимо меня на полной скорости, но я успел заметить, что она была чем-то расстроена. И в руке ее было то самое письмо.

– И что же это за письмо?

– Не могу знать, ваша светлость. Обратного адреса на нем не было. Но посыльный, который принес его, сказал, что это послание из Рима.

– Рим? Опять Рим! Все дороги ведут в Рим[125].

– Но перед Римом, как я понимаю, мне нужно будет заскочить в Поццуоли? – спросил герцога маркиз.

– Хочешь сказать, что для тебя, как для бешеной собаки, десять лишних мильо не крюк?

– Хочу сказать, что, там, где есть воля, там есть и путь[126].

Глава 3

Отправляясь в поездку, Луис Игнасио прекрасно знал, что придется столкнуться в пути с большими неудобствами. Дорога из Неаполя в Рим, известная в народе как Miglio d’oro («Золотое мильо»), не ремонтировалась, пожалуй, со времен Публия Стация[127], назвавшего ее когда-то regina viarum – «царицей дорог». Некоторые участки этого пути были довольно неплохо вымощены большими плоскими булыжниками, но между их стыками находились широкие щели, на которых карета изрядно подпрыгивала, причиняя едущим седокам массу мучений.

На преодоление расстояния от Неаполя до Рима без смены лошадей требовалось три-четыре ночевки на ужасных постоялых дворах, полных блох и клопов. Хозяева придорожных локанд[128] и альберго[129] то ли из лени, то ли по убеждению, а может, из-за отсутствия каких-либо альтернатив у странствующих не желали предоставлять путникам ни подобающих их рангу и статусу услуг, ни желаемой приватности. В этих заведениях с гораздо большей заботой относились к лошадям, чем к путешествующим с их помощью людям.

Отдельная комната для отдыха была большой редкостью. Конечно, хорошая платежеспособность вояжера могла в некоторых случаях помочь в этом вопросе, но Луис Игнасио знал, что бывают такие моменты, в особенности накануне больших праздников, когда дороги буквально переполнены путниками. Тогда мест на постоялых дворах катастрофически не хватает, и даже респектабельным и очень состоятельным приезжим приходится делать выбор: спать сидя в карете или занять место на сеновале постоялого двора либо в пустых стойлах для лошадей и скота.

На родине де Велады дело с дорогами и заезжими домами обстояло отнюдь не лучше. Широких путей, пригодных для четырехколесных экипажей, было всего несколько. Они начинались в Мадриде и вели в Толедо, Байону, Сарагосу, Барселону, Валенсию и Севилью. Остальные расстояния экипажи должны были преодолевать по бездорожью, через поля и луга, в которых не было ни малейшего намека на колею.

Зять уговорил Луиса Игнасио воспользоваться для поездки его дорожной каретой. В отличие от дормеза[130] маркиза, этот экипаж был куда легче и маневреннее. Кроме указанных достоинств, в нем были и другие, а именно поворотный круг и вертикальные рессоры, в значительной мере смягчавшие тряску при езде. Вдобавок к этому в карете герцога можно было разложить сиденья в полноценную кровать. Она была просторной: при желании с легкостью могло поместиться до четырех человек.

Луис Игнасио знал, что у мужа сестры, годовой доход которого составлял от двенадцати до пятнадцати тысяч дукатов в год, было около сорока каретных лошадей, двадцать коней и кобыл для верховой езды, более десяти различных экипажей, десяток портшезов[131], пять возничих, пять грумов[132], шестеро выездных лакеев и около четырех или пяти бегущих перед колесницами воланти[133].

Такие скороходы в Неаполе были необходимостью повседневной жизни. Днем они мчались впереди карет, словно пытались догнать унесенные ветром хозяйские шляпы, и выкрикивали мешающим пешеходам громкое: «Ehi, attento!»[134] Вечерами и ночами воланти держали в руках горящие факелы, освещая в темном городе путь разъезжающим экипажам.

Сейчас карета, запряженная четверкой лошадей, громыхала по мостовым Виа Толедо[135], выложенным массивными плитами из вулканического базальта. Подковы лошадей стесывали сделанные зубилом на каменной мостовой противоскользящие насечки, отчего вслед за каждой каретой неслось облако пепельной пыли.

Виа Толедо – любимая улица неаполитанцев. Это главная артерия столичного организма. Самая веселая и оживленная улица в мире. Она вливается во все кварталы города, питая и насыщая их. Это канал, в который ручьями стекаются со всей столицы толпы народа. Для аристократии она место променада[136], для купцов и торговцев – меркато[137], для лаццарони[138] – дом под открытым небом.

Знать любит промчаться по ней в каретах и экипажах. Торгаши катят вдоль нее тележки, нагруженные разным добром. Беднота нежится на нагретых жарким солнцем вулканических камнях дорожного покрытия.

Нигде больше в Неаполе не найти такого количества ресторанов, кафе, магазинчиков и лавок. Проезжая по ней, кучер то и дело кричит: «Attenti! Attenti!», чтобы мулы, груженные вязанками дров, мешками с мусором, ящиками с овощами и фруктами, встречные кареты, лоточники или обычные зеваки, праздно шатающиеся вдоль нее, поостереглись и посторонились, и езда рысью могла продолжаться без вынужденных задержек и остановок.

Проехав Виа Толедо, конная повозка миновала Порта Каподикино[139] и в скорости нырнула в темный туннель[140], пробитый поперек горы с незапамятных времен. Это сооружение упоминал в своих трудах еще Сенека[141]. Длиною оно было около девяносто пасо[142], шириною – около пятнадцати, высотой – примерно тридцать пять. В тунеле господствовал вечный мрак, поэтому масляные фонари горели здесь постоянно. Только в одном месте, примерно посередине, было отверстие, в которое проникали солнечные лучи.

Кучер герцога по имени Антонио сказал, что дважды в год, в день весеннего и осеннего равноденствия, солнце, перед тем как утонуть в море за островом Искья, освещает всё пространство туннеля последними своими лучами и сквозь него озаряет лишь один дом на набережной Кьяйи – Палаццо-Караччоло-ди-Торелла[143], который находится на небольшом расстоянии от этого коридора в горе.

Миновав туннель, вызвавший у Луиса Игнасио немалый восторг, карета выехала на старую римскую дорогу Виа Антиниана[144], пробитую в туфе. По левую руку остался холмистый Позиллипо[145], по правую – деревенька Фуригротта[146], потухшие вулканы-карлики Монте-Спина и Монте-Руспино, а также Лаго-ди-Аньяно[147] с Собачьей пещерой[148], которую Луис Игнасио посещал в прошлый приезд в Неаполь.

В теплом июньском воздухе под ярко-синим небом разливался дурманящий аромат лимонных, апельсиновых, миртовых и лавровых деревьев. Он соединялся с влажным и солоноватым запахом моря, образуя пьянящую смесь, радостно заполнявшую легкие. Горы, холмы, распаханные равнины и террасные виноградники – всё здесь собрано вместе, всё создает великолепное прибрежье, которое еще древние римляне прозвали латинским словом felix – благодатное, счастливое, плодоносное.

Особое внимание на себя обращали роскошь садов придорожных деревушек и крылатые маховики ветряных мельниц. Садовые насаждения вокруг крестьянских домиков и аристократических вилл прекрасно вписывались в окружающую местность, напоминавшую маркизу райский сад под открытым небом.

Ближе к Поццуоли дорога начала взбираться на вершины протянувшихся грядами холмов вулканического происхождения. С них открывался удивительно красивый вид на ухоженные виноградники и оливковые рощи, тянувшиеся до самого подножия гор.

Бывало, карета выезжала на безымянную равнину, над которой сизым облаком висели зловонные испарения такого же безымянного сероводородного источника. Кипучие воды подземных рек и ручьев, выдыхающих серу, мертвили окружающую природу, придавая ее облику нечто мистическое и потустороннее. Тем приятнее было видеть густеющую вдоль озер и ручейков растительность в виде дубрав и орешников.

У Луиса Игнасио было несколько причин заскочить на виллу в Поццуоли. Помимо озвученной, связанной с забытыми документами, были две другие. Прощаясь, зять маркиза сказал, что написал записку приятелю, барону Карло Ланце, гостившему в это время в «Эдеме». В ней содержалась просьба отдать распоряжение мажордому палаццо Ланца в Капуе принять на ночлег шурина герцога Маддалони.

Луис Игнасио, зная об ужасающем состоянии постоялых дворов в Италии, решил, что ночевка в богатом дворце куда лучше ночлега в захудалых капуанских локандах. Поэтому он воспринял предложение зятя переночевать в палаццо товарища как огромное благо.

Но у де Велады был и еще один мотив сделать такой немаленький крюк. В череде прочих он был если не определяющим, то, несомненно, весьма важным. Этот крюк Луис Игнасио делал с большой охотой, ведь появился вполне законный повод попасть на виллу, где гостила сейчас младшая сестра герцога – Фьямметта, с коей маркиз намеревался познакомиться ближе.

Фьямметта, Фьямма… Трясясь в карете, Луис Игнасио пробовал это имя на вкус, пережевывал его, как вкусную, сочную ягоду. Выдыхал его с непонятным наслаждением. Ему нравилось имя той, которая стала призрачным наваждением. Грезой-мечтой, тайным желанием. Воспоминанием, прочно поселившимся не только в голове, но и в душе, а может быть, даже и в сердце.

И вот теперь призрачность обрела телесность. Луису Игнасио нравился и притягательный облик той, воспоминание о которой целый год его манило, и само ее необычное имя. Эта девушка стала для него вожделенным оазисом в безынтересной пустыне жизни.

По дороге в Поццуоли маркиз де Велада придумал предлог, который помог бы ему остаться с предметом интереса наедине, – попросить Фьямметту Джаду сопроводить его на прогулке к амфитеатру Флавиев. Луис Игнасио знал, что неподалеку от виллы герцога были расположены остатки древнеримского амфитеатра, именуемого в народе Ка́рчери – «Темницы». Это название напоминало о гонениях на христиан во втором и третьем веках. Считалось, что именно там спасшийся от огня и диких зверей Сан-Дженнаро[149] пал от рук себе подобных, став мучеником великой религиозной революции. Перед казнью на арене амфитеатра он томился в одном из подвалов этого сооружения. Его заточение и дало месту столь неблагозвучное название.

При подъезде к Поццуоли де Велада почувствовал зловонное дыхание Флегрейских полей[150]. Местность, чьи недра дышат порами нескольких десятков серных источников и фумарол[151], источающих тяжелый запах тухлого мяса, древние греки назвали «выжженной землей».

По легендам, именно здесь некогда находилось обиталище бога Вулкана. Именно здесь, по мнению древних, боги во главе с Зевсом сражались с титанами за господство на Олимпе. В этих краях случились некоторые события «Одиссеи» Гомера. Там же много столетий спустя высадился с соратниками апостол Павел.

Дорога от Неаполя до Поццуоли заняла немногим больше часа. Вилла Eden находилась в прекрасном месте. Должно быть, когда-то отсюда открывался великолепный вид на древние Кумы[152], которые в ту пору не заслонял дурацкий Монте-Нуово[153]. Этот холм, поросший деревьями, по сути своей являлся потухшим вулканом.

Луису Игнасио рассказывали, что он возник буквально за несколько дней после землетрясения 1538 года. Вырос рядом с озером Лукрино[154], поглотив половину его площади, деревню Триперголе и виллу Цицерона[155]. Если бы Монте-Нуово не было, отсюда можно было бы разглядеть и знаменитое озеро Аверно[156]. Мифы убеждали, что там находился вход в подземное царство.

Несмотря на холм, торчавший посреди местности, как ячмень на глазу, вид из окон виллы был более чем впечатляющий. Отсюда виднелся весь залив Поццуоли, легендарные Байи[157] и старинный Арагонский замок на возвышенном южном мысе Байской бухты. Если бы ветер всё время дул с моря и зловонное дыхание Флегрейских полей не доносилось сюда, это место действительно можно было бы посчитать осколком рая, случайно упавшим на землю.

Приехав на виллу зятя, Луис Игнасио забрал нужные документы, получил письменное распоряжение Карло Ланцы, но, к большому огорчению, сестру Джанкарло Марии там не обнаружил. Управляющий сообщил ему, что юная маркиза спешно собралась и покинула их. На вопрос «куда направилась?» ему ответили, что «ее сиятельство маркиза в сопровождении дуэньи по какой-то неотложной надобности отбыла в Рим».

Перед тем как выехать из Поццуоли в Капую, расстроенный Луис Игнасио сказал Антонио, что хотел бы получше рассмотреть дорогу. Возничий предложил устроиться рядом с ним на сэрпе.

– Всем здесь хорошо, вот только отвратный запах всю приятность впечатления портит, – произнес маркиз, когда они проезжали мимо Сольфатары.

– Запах – это да, – согласился Антонио. – Запах в районе Флегрейских полей стоит убийственный. Это еще хорошо, что Сольфатара молчит. Вот бы и Везувий заглох навеки! В 1761 году моя жена, что была на сносях, чуть не разродилась ночью, когда вулкан начал извергать огонь и лаву. Везувий тогда грохотал, как гигантская, ни на миг не замолкающая мортира[158].

Поразмыслив немного, кучер добавил:

– Зато в течение следующих пяти лет урожай винограда на склонах вулкана и его подножиях был преотличным.

Луис Игнасио в этот момент впервые подумал, что у неаполитанцев в крови содержится выработанная веками привычка жить вблизи источника смертельной опасности. А их умению приспосабливаться к сосуществованию с вулканом и находить в этом преимущества можно было только позавидовать.

Рядом с Сольфатарой виднелись покрытые виноградом склоны Монте-Барбаро. Это тоже кратер, самый высокий на Флегрейских полях, но давно покоящийся. Антонио сказал, что местные крестьяне считают, что гора эта содержит несметные сокровища: статуи королей и королев, отлитые из цельного золота, кучи монет и драгоценностей, такие большие, что понадобились бы огромные корабли, чтобы вывезти их отсюда. Легенды эти попахивали стариной. Луис Игнасио подумал, что они своим источником берут смутные воспоминания о несметном запасе сокровищ, которые древние готы хранили в цитадели Кумы.

Карета ехала довольно споро. Ее тянул в основном один из каждой двойки запряженных коней. Кучер называл такую лошадь cavallo sotto le stanghe[159]. Вторая из пары – bilancino[160] – лишь гарцевала рядом, возбуждая и зажигая желание напарницы бежать как можно быстрее. Это и было ее основной задачей. Длинные поводья кучер держал левой рукой. Кнутом в правой он подстегивал лошадей, выравнивая таким образом рысцу всех четверых.

Незаметно они выехали на дорогу, ведущую в Капую. Этот город – ключ неаполитанских дорог, потому что именно там была древняя столица Неаполитанского королевства.

Путь был очень живописным. Луис Игнасио с удовольствием разглядывал местные пейзажи с красивыми деревеньками, окруженными рядами виноградников и оливковых рощ. Он испытывал нежную симпатию к этой удивительной стране, которую Бог из-за ревностного предпочтения осыпал дарами как из рога изобилия. Маркизу нравился ее беспечный народ, походивший на избалованного вниманием и заботой небесного прародителя несмышленого малыша. Его жизнь – праздник, его единственная забота – счастье.

Неаполитанское королевство в целом напоминало ему прекрасную сирену, которую ласкают теплые воды Средиземного моря, согревают жаркие лучи солнца, которая засыпает и просыпается под звуки птиц, напевающих песни любви и радости. Песни, чьи мелодии сочиняет сам Господь.

И под трели этих безмятежных птах Бог шепчет любимице: «Для тебя стелю Я по земле богатые ковры из цветов и зелени. Над тобой растянул лазурный балдахин, чистый и яркий. Тебе посылаю самые божественные ароматы. Только тебе дарю все сокровища из кладовой красоты и гармонии».

Петляющая дорога вывела карету на местность, обочины которой были засажены индейской смоквой[161], сплошь усыпанной оранжево-желтыми цветами. Издали казалось, будто верхушки растений охвачены ярким пламенем.

Вид цветущих кактусов по ассоциативной связи напомнил Луису Игнасио о рыжеволосой девушке, с которой опять не удалось встретиться. Он так надеялся, что приезд в Поццуоли подарит такую возможность, но «огненная мечта» вновь упорхнула куда-то.

Занятый мыслями о родной сестре зятя, маркиз де Велада не сразу разглядел впереди на дороге остановившуюся и накренившуюся карету. Ее кучер, завидев подъезжающий экипаж, стал активно размахивать руками.

Приблизившись, де Велада с Антонио поняли, что у встреченной кареты сломалось колесо и треснула рессора. Перепачканный возничий стал просить помощи, но кучер маркиза, взглянув на поломку, сказал, что вряд ли сможет чем-то помочь. Единственное, что в его силах, – это прислать подмогу с почтовой станции в Аверсе[162].

Луис Игнасио, спустившийся на землю с сэрпы и ставший свидетелем разговора, хотел было вернуться в карету, как вдруг дверца сломанного экипажа распахнулась, и из нее буквально выпало ему в руки женское тело в черной мантилье. Маркиз успел вовремя его подхватить и поставить на ноги. Женщина подняла лицо… и Луис Игнасио обомлел, узнав в пассажирке ту самую красавицу, сестру Джанкарло Марии, о которой думал несколько мгновений назад и с которой безуспешно пытался встретиться в Поццуоли.

От потрясения де Велада воскликнул:

– ¡Qué el diablo me confunda! No puedes ser ella![163]

К его удивлению, девушка отозвалась на чистейшем испанском:

– Disculpa, ¿qué dijiste? ¿Qué significa: ‘No puedes ser ella!’?[164]

Маркиз действительно был поражен не столько обстоятельствами встречи, сколько самим этим фактом. Казалось, сам Господь свел их в этом месте и в это время. Придя в себя, де Велада перешел на итальянский:

– Простите мою неучтивость, синьорина, просто не ожидал, что наш небесный Создатель так небрежно швырнет мне прямо в руки одно из своих занятнейших творений.

Оглядев девушку с головы до ног, маркиз неопределенно хмыкнул. Трудно было понять, какие мысли всплыли в его голове, поэтому синьорина сделала вид, что не расслышала. Даже не улыбнувшись, она спросила:

– Простите, синьор, могу ли обратиться к вам с просьбой?

Де Велада взлетом бровей обозначил любопытство.

– Не могли бы вы подвезти меня на почтовую станцию в Аверсе?

В эту минуту из кареты выглянула пожилая женщина. Она была одета в черный дублет[165]. На ее голове красовалась черная кружевная мантилья, увенчанная пейнетой[166]. Внешним видом эта старушенция напомнила Луису Игнасио уроженок Кастильи-Ла-Манчи[167]. У смуглокожей испанки под подбородком висел сморщенный кожаный мешок, как у рассерженной индюшки.

– Синьорина Фьямма, я не отпущу вас одну! – выкрикнула та.

Девушка обернулась.

– Донья Каталина, я и не собираюсь ехать туда одна. Надеюсь, этот синьор окажет любезность двум дамам, попавшим в затруднительное положение, и довезет нас до Аверсы. Там я пересажу вас в почтовую карету и отправлю в Неаполь. С опухшей ногой вы в Рим не поедете.

– Но, дорогая, не кажется ли вам, что поломка кареты и травма моей ноги – это знак, что не стоит туда ехать в принципе? По здравом размышлении вы придете к выводу, что нужно отказаться от своих намерений.

– Ни за что! Я ни в коем случае не стану менять их. Продолжу путь в одиночестве. А вы, донья Каталина, вернетесь либо на виллу в Поццуоли, либо в палаццо Ринальди и будете дожидаться меня там.

– Фьямметта Джада! – в голосе спутницы девушки послышались истеричные нотки. – Я никуда не отпущу вас! На смертном одре вашей матушки я поклялась заботиться о вас как о собственной дочери.

– Что вы и делали всё это время и за что авансом заслужили лучшее место у Господа в раю. Право, донья Каталина, я уже не маленькая и вполне могу позаботиться о себе.

Луис Игнасио вклинился в перепалку двух женщин.

– Синьорина Фьямметта, я ведь прав? Я не ошибся? Вы сестра Джанкарло Марии Ринальди?

Девушка удивленно вскинула рыжевато-коричневые бровки идеальной формы:

– Вы меня знаете?

– В этой ситуации меня больше волнует другое: почему до сих пор меня не знаете вы!

Девушка округлила колдовские глазки цвета зеленого нефрита[168]. На их радужке вокруг черного зрачка были рассыпаны крохотные янтарно-коньячные брызги, искрившие дерзостью и удалью.

Маркиз поклонился и произнес:

– Разрешите представиться: Луис Игнасио де Москосо и Арагон, девятый маркиз де Велада, пятнадцатый граф де Трастамара, пятый герцог де Атриско и родной брат Хасинты Милагрос.

Девушка ахнула:

– Вы тот самый брат Хасинты? Наслышана-наслышана. Надо же! Вот так встреча!

– Да, встреча, действительно, неожиданная, но меня больше интересует, что скрывается за формулировками «тот самый брат» и «наслышана-наслышана». Впрочем, надеюсь, у нас еще будет время выяснить это. А сейчас я хотел бы спросить, куда это вы направляетесь? Пару часов назад по поручению вашего брата я заезжал на виллу в Поццуоли. Управляющий сказал, что вы уехали в Рим. Мне и впрямь стало крайне любопытно, вы в самом деле решили совершить такое неблизкое путешествие в одиночестве?

– Почему в одиночестве? Я отправилась в Рим в сопровождении дуэньи.

– Но, как я слышал, хотите отослать ее назад в Поццуоли.

– Это вынужденная мера. Донья Каталина повредила правую ногу. Когда карета сломалась, мы не смогли удержаться на местах и обе упали. К большому сожалению, мое падение пришлось на ногу дуэньи. Она получила ушиб либо растяжение. Как понимаете, я не могу в таком состоянии тащить несчастную женщину в Рим. Ей стоит вернуться назад и обратиться к врачу.

– Согласен. Для вашей дуэньи это лучший выход. Но как часто вам самой приходилось совершать столь длительные путешествия в одиночестве?

Фьямметта Джада на миг смутилась, а потом вздернула носик и с уверенностью в голосе произнесла:

– Признаться, переживать подобный опыт мне пока что не доводилось, но, как говорят у вас в Испании: «Lo que no se empieza, no se acaba[169]. – Что не начато, то никогда не будет закончено».

Луис Игнасио хмыкнул:

– Хм-м. Меня, безусловно, радует столь глубокое погружение в изучение моего родного языка, но вряд ли знание испанского поможет вам в задуманном предприятии. Да будет вам известно, на постоялых дворах Италии нет отдельных комнат для женщин. В лучшем случае сможете получить ширму или занавеску, которой вашу кровать отгородят от кроватей прочих постояльцев. Я уже не говорю об ужасающих условиях, в коих вынуждены находиться путники.

Хозяева постоялых дворов сметают паутину в спальнях реже, чем ваши слуги делают это в конюшне. О персидском порошке[170] они не наслышаны вовсе, поэтому придется столкнуться с полчищами блох и клопов. Сколько раз по пути в Неаполь я лежал на набитом соломой матраце, брошенном на кровать, сколоченную из обструганных досок и застеленную сырым застиранным бельем из грубой ткани, и гадал, свалится ли с потолка паутина на лицо или всё же пронесет и когда клопы и блохи насытятся, наконец, моей сладкой кровью.

Сами спальни в ваших альберго голые и неуютные. Оловянная посуда и столовые приборы видали виды. Скатерти и салфетки такого же цвета, как поверхность засаленных деревянных столов. Еда более чем незамысловата. Суп с плавающими кусочками печени, тарелка мозгов, жаренных в форме оладий, пара сваренных в лохмотья кур да запеченные голуби, которые заменят свинину, – вот и всё, чем сможете питаться в дороге. Хлеб на всём пути чрезвычайно плохой, а масло прогорклое.

Конечно, я покривлю душой, если умолчу, что в качестве нежданного сюрприза в одной из десятка захудалых локанд, как манну небесную, вам подадут небольшой кусочек баранины или телятины и постелют чистые простыни. Но остальные девять покажутся сущим адом. Так что я настоятельно советовал бы вам отправиться в обратную дорогу.

Если хотите, могу развернуть свою карету и отвезти куда пожелаете. Хотите – в Неаполь, хотите – в Поццуоли. Вот только в Сант-Агата-де-Готи отвезти не смогу. Время и срочность дела не позволят мне сделать это.

В любом случае я не разрешу вам одной пускаться в столь непростое предприятие. Помимо всего, меня волнует вопрос, в курсе ли ваш брат о том, что вы задумали. Сдается, герцог не слишком обрадуется известию, что его младшая сестра решила в одиночку отправиться в Рим. Да и Хасинта Милагрос не простит мне, что видел вас и не вернул. А моя сестра, как вы знаете, сейчас не в том положении, чтобы ее волновать подобными вестями. Так что будьте благоразумны, поезжайте домой.

Слова маркиза на обеих женщин произвели разнонаправленный эффект. Пожилая довольно улыбнулась и закивала головой, молодая поникла и закусила губу. От выволочки, устроенной маркизом, прекрасные глаза заметно увлажнились.

Луис Игнасио сунул руку в карман, достал и протянул девушке носовой платок. Решив шуткой разбавить надвигающуюся мелодраму, произнес:

– У вас в Неаполе, как и у нас в Мадриде, каждый уважающий себя кабальеро имеет в кармане два платка: батистовый, чтобы вытирать пот со лба, и шелковый, чтобы сморкаться. Но у некоторых, особо расчетливых, таких, как я, в запасе есть третий платок для того, чтобы вытирать пыль с обуви. Его-то я и пытаюсь вам одолжить, и да, этот платок, в отличие от двух прочих, еще ни разу не использовался по назначению.

Дуэнья в почтовой карете на эти слова недовольно фыркнула, а девушка улыбнулась и взяла протянутый кусочек ткани, однако применила его иначе, чем предполагалось. Заметив приближающуюся веттуру[171], направляющуюся в сторону Аверсы, Фьямметта замахала платком и выбежала на дорогу, пытаясь закрыть собою путь повозке. Де Веллада ухватил девушку за талию и оттащил на обочину.

Пиратского вида веттурино[172], смуглый, с золотой серьгой в ухе, остановил странного вида экипаж и спрыгнул с сэрпы. Обратившись к девушке, обнадеженно спросил:

– Синьорина хочет нанять мой калессино?[173]

– Не совсем так, – ответила обрадованная Фьямметта. – Я хочу выкупить ваш экипаж.

Возничий от удивления округлил глаза.

– Синьорина хочет выкупить мой калессино?

– Да-да. Именно выкупить. Во сколько мне это обойдется?

Извозчик, обрадованный возможностью негаданной прибыли, почесал затылок, раздумывая, как бы не продешевить, а потом выдал:

– Повозка обойдется вам в десять дукатов[174]. За лошадь возьму тридцать карлино. Ну и за упряжь по мелочи. Синьорина будет править сама или хотите нанять меня в качестве вашего барроччайо?[175] Если так, соглашусь всего за пару дукатов. Мне будет в радость покатать такую яркую красотку.

Фьямметта сунула руку в карман и достала полный кошель монет. Обнадеженный удачной сделкой, возничий хищно улыбнулся и потер ладони.

– Забудьте даже думать об этом! – воскликнул грозным голосом разъярившийся де Велада. – Я никуда не отпущу вас с этим типом!

Девушка, услышав громогласный рык маркиза, вздрогнула, а старая дуэнья, с беспокойством наблюдавшая за этой сценой, удовлетворенно произнесла:

– Фьямма, дорогая, его светлость прав на сто процентов. Вам нельзя ехать одной с незнакомым мужланом. Подумайте о репутации!

Фьямметта Джада повернулась в ее сторону:

– Донья Каталина, моя репутация была изодрана в клочья еще до моего рождения. Вам ли не знать про мезальянс между моими родителями? О какой репутации в этой ситуации может идти речь? Я никогда не пыталась поправить непоправимое. И уж тем более не стану печься о том, чего нет и не было.

Луис Игнасио выдвинул аргумент:

– Если не хотите подумать о репутации, позаботьтесь хотя бы о безопасности.

Дуэнья очень обрадовалась весомому доводу, однако ее радость длилась недолго. Луис Игнасио, потерев пальцами подбородок, решительным голосом постановил:

– Мы поступим так: вы, милейшая синьорина, сядете в мою карету, но перед этим клятвенно пообещаете слушаться меня во всём, потому как я намереваюсь взять вас с собою в Рим. У нас в Испании говорят: «Где есть место для одного, найдется и для двоих». А вот вашу дуэнью мы отправим обратно в Поццуоли на этом самом калессино.

Девушка счастливо улыбнулась и, захлопав от радости в ладоши, запрыгала на месте. Такое ребячливое проявление юной маркизой эмоций вызвало у Луиса Игнасио сдержанную улыбку.

– Поверьте, вам со мною в дороге не будет скучно, – обнадежила она будущего спутника.

– Нисколько не сомневаюсь, – заметил де Велада со скептическим смешком. – Одно ваше триумфальное появление из кареты чего стоит.

– Клянусь: такое больше не повторится. Я чуть было не упала, потому что никогда не выбиралась из кареты в одиночку. Но в дороге обещаю быть паинькой!

Фьямметта Джада, казалось, была готова сейчас поклясться в чем угодно. Ее голос буквально звенел безудержным оптимизмом.

Возмущенный возглас доньи Каталины врезался в радостное аллегро[176] девушки недовольным ринфорцандо[177]:

– Ваша светлость, я думала, мы союзники! Я надеялась на вас, а вы потворствуете сумасбродным планам моей воспитанницы!

Упрек дуэньи Луис Игнасио встретил с непрошибаемым спокойствием.

– При всём моем почтении, уважаемая донья Каталина, воспрепятствовать маркизе я не в силах. Но клятвенно обещаю проследить, чтобы с ней не случилось ничего плохого в дороге. Заверяю, она вернется домой живой и здоровой.

Поняв, что ей не найти у этого мужчины поддержки, женщина высказала воспитаннице последнее соображение:

– От слуг палаццо Ринальди я наслышана о брате герцогини Маддалони. Синьорина Фьямма, подумайте о том, какой урон вашему реноме[178] нанесет путешествие в компании мужчины, чья репутация грязнее, чем ухо исповедника, в которое влетают страшные тайны и греховные признания. Вы же совершенно не знаете этого человека! Кто поручится за его благородство по отношению к вам? Вы окажетесь в руках скандального незнакомца!

Вместо девушки ответил Луис Игнасио. Его голос в этот момент отличался непрошибаемой невозмутимостью:

– Донья Каталина, мы с синьориной Фьямметтой в некотором роде родственники. Маркиза Гверрацци приходится теперь мне конкуньядой[179], не знаю, как это будет по-итальянски.

– Аффине[180], ваша светлость, – подсказала дуэнья сердито.

– Вот-вот, никогда не разбирался в таких мелочах. Одним словом, мы с этой синьориной породнились через брак наших кровных родственников, и я, как pariente por afinidad[181], могу за ней присмотреть. Маркиза Гверрацци сама сказала, что «наслышана» обо мне. Так что вряд ли меня можно считать абсолютным незнакомцем. Но чтобы ваше сердце было спокойно, могу поклясться, что буду вести себя с вашей воспитанницей как самый строгий и ревностный guvernisto[182].

Они бы еще долго препирались, но де Велада взял быка за рога. Он приказал своему возничему и кучеру сломанной кареты перегрузить багаж синьорины к себе в экипаж, а вещи дуэньи – в калессино. В один момент Луиса Игнасио немало удивило, что девушка самолично и бережно перенесла небольшую гитару прекрасной работы, по всей видимости, вышедшую из-под умелых рук венецианских лютье[183]. Однако в это время у него на руках находилась пожилая синьора, которую он транспортировал в двуколку «пирата», поэтому заострять внимание на этом не стал, а лишь расплатился с веттурино и приказал отвезти почтенную дуэнью на виллу Eden в Поццуоли.

Пожилая женщина продолжала пыхтеть, как подоспевшее тесто в накрытой крышкой кастрюле, и угрожала рассказать обо всём герцогу Маддалони, но веттурино стеганул кнутом тощую лошаденку, повозка двинулась в обратный путь, и постепенно недовольные возгласы стихли.

Когда Луис Игнасио и Фьямметта Джада оказались лицом к лицу в карете, направляющейся в сторону Аверсы, девушка не удержалась:

– Ваша светлость, хочу от души поблагодарить за то, что решились взять меня с собою в Рим. Вы даже не представляете, какую неоценимую услугу мне тем самым оказали.

Луис Игнасио хмыкнул и, вышивая голосом, как шелком по перламутровому бархату[184], вкрадчиво произнес:

– Если моя услуга и впрямь столь неоценима, не могли бы вы, любезнейшая синьорина, в качестве скромного вознаграждения объяснить, что за нужда вынудила вас отправиться практически в одиночку в такое дальнее и небезопасное путешествие? Вы ведь понимаете, что, случись в дороге нечто экстраординарное, как нападение шайки разбойников, коих немало в ваших краях, или посягновение на вашу честь со стороны незаконопослушных особей мужского пола, ваша дуэнья вряд ли смогла бы стать для вас щитом, ограждающим от подобных напастей. Единственное, что она могла бы сделать – это сломать парасоль[185] о спину первого попавшегося негодяя. Каковы же ваши намерения, дражайшая маркиза? Что заставило так поспешно отправиться в Рим? Вчера днем вы были в палаццо вашей семьи в Неаполе, и вот я встречаю вас уже на пути в Папское государство.

Девушка вздернула аккуратненький носик и ответила воркующим голосочком:

– При всём моем уважении и искренней благодарности к вам, ваша светлость, свои намерения я лучше оставлю при себе.

Несколько неучтивый ответ спутницы, упакованный в мягкий фантик, Луис Игнасио встретил многозначительным хмыканьем.

– Хм-м, ну-ну. И всё же задам, пожалуй, еще один вопрос: вы хотя бы старшего брата о поездке уведомили?

Произнес он это совершенно иным, более строгим голосом. Фьямметта Джада отрицательно мотнула головой.

– Преотлично! – воскликнул маркиз. – Матерь Божия, во что я ввязался?! Похоже, по возвращении в Неаполь мне предстоит довольно неприятный разговор с мужем моей сестры.

Девушка встрепенулась и, немного смутившись, заверила:

– Ваша светлость, вам не стоит на сей счет переживать, – пролепетала она голосочком нашкодившего ребенка. – Поверьте, все проблемы с братом я улажу сама.

– Ну-ну, – повторил маркиз, но уже с явственной интонацией нескрываемого скепсиса. – Мне кажется, что в вашей голове хранится больше тайн, чем у всех обитательниц всех женских монастырей вашего королевства, вместе взятых. И меня прямо-таки распирает желание разгадать хотя бы часть из них.

Фьямметта Джада, испугавшись, что ей учинят допрос, прибегла к хитрости:

– Простите, ваша светлость, нам предстоит не один день пути. У вас еще будет время задать вопросы, которые выдают себя уплотнившимся воздухом вокруг вашей головы. Эти пара дней были непростыми, я бы даже сказала, очень волнительными. Кстати, я не успела поздравить вас с рождением племянника. Примите запоздалые поздравления.

– Вы мои тоже. Просто удивительно, как много у нас общего.

– Благодарю вас, – ответила Фьямма.

Немного помолчав, добавила:

– Если не возражаете, я немного подремлю. Ехать до Аверсы, как сказал ваш коккьере, не менее часа. А меня очень вымотало это наше приключение с каретой.

Луиса Игнасио распирала масса вопросов, но он решил, что у него действительно достаточно времени впереди. Именно поэтому маркиз кивнул.

Девушка сдвинулась к окошку, откинулась на спинку сиденья и прикрыла глаза. Луису Игнасио выпала возможность беспрепятственно разглядеть ту, которая вызывала в нем неподдельный интерес. Ту, которая цветом волос оставила след ожога на его памяти. Ту, мысли о которой целый год неотвязно мучили его.

Ранее, когда они переговаривались с Фьямметтой Джадой у сломанной кареты, Луис Игнасио отметил два притягательных момента во внешности девушки: невероятно красивые глаза и аккуратные, словно ровные жемчужинки, зубки. Сейчас же маркизу де Велада выпал шанс рассмотреть «мечту» всю целиком, с ног до головы.

Юная маркиза была одним из самых неординарных созданий, какие только встречались ему на жизненном пути. В ее облике соединились два типа красоты – южный и северный. Она была обладательницей длинных огненно-рыжих волос, красивых по форме темно-медных бровей, миндалевидных глаз, опушенных длинными коричневыми ресницами, и алых, как лепесток розы, губ. Формы же девушка имела исключительно неаполитанские. У нее была небольшая, но налитая грудь, узкая, изящная талия и женственные бедра, не скрытые широким панье[186] по причине более простого по фасону дорожного платья.

Черный цвет мантильи и огненный цвет волос еще больше подчеркивали восхитительный тон лица, напоминающий редкий коралл, именуемый в Италии Pelle d'Angelo – «кожа ангела». Точеный лобик и аккуратный носик отсылали к лучшим образцам мраморных изваяний древних гречанок.

Но более всего взгляд Луиса Игнасио притягивала небольшая округлая родинка над верхней губой в левом углу рта. И главное – это была не искусственная завлекалочка, не мушка из тафты или бархата, а самый что ни на есть настоящий, подлинный neo assassino – «новый убийца»[187], сразивший маркиза наповал в самое сердце.

Не открывая глаз, девушка поправила рукой мантилью на голове, и взгляду маркиза открылось узкое, изящное запястье, обтянутое тонкой, почти просвечивающейся, как китайский фарфор на свету, кожей. Ею и ножкой ребенка Фьямметта Джада легко могла бы посрамить первых красавиц Испанского королевства.

В попытке уловить запах, исходящий от кожи девушки, Луис Игнасио подался немного вперед. В юности он слышал, что рыжеволосые женщины пахнут иначе, чем все остальные. Говорили, что их кожа источает аромат серой амбры[188], с характерной для нее сладостью и чувственностью. И сейчас маркиз вознамерился подтвердить или опровергнуть это. Однако выполнить миссию не удалось, потому как карета затормозила и остановилась. Маркиза Гверрацци резко распахнула потрясающие глаза и уставилась на него.

– Что такое? – спросила она. – Почему вы так на меня смотрите?

– Да вот, слушаю, как вы сопите, – поддел ее маркиз.

– Неправда! Я не сопела. Я даже уснуть не успела.

– Ну, значит, мне показалось, – произнес де Велада примирительно.

Девушка ничего больше не сказала, но при этом посмотрела на мужчину с нескрываемым подозрением и настороженностью.

По словам Антонио, в Аверсе они остановились лишь затем, чтобы напоить лошадей. Луис Игнасио и его новоиспеченная спутница вышли из кареты, дабы размяться.

Неожиданно для маркиза Фьямметта Джада обратилась к возничему с вопросом:

– А где здесь находится почтовая станция?

Заметив недоумение во взгляде Луиса Игнасио, пояснила ему:

– Хочу попросить ее начальника, чтобы выслал каретного мастера к нашему экипажу. Нужно уведомить его о поломке колеса и рессоры и оплатить ремонтные работы.

Антонио махнул рукой в сторону обшарпанного здания, расположенного на углу площади, на которой они остановились. Девушка хотела было уже отправиться туда, но строгий окрик маркиза вернул:

– Садитесь в карету и ждите. Я улажу эту проблему сам.

Луис Игнасио повернулся и пошел по направлению к почтовой станции. Фьямметта Джада смотрела ему в спину и думала: ей действительно повезло, что брат Хасинты решил взять ее с собой. Мужское плечо, так вовремя подставленное, смело́ часть страхов, связанных с этой поездкой.

Фьямма в самом деле никогда не ездила прежде на столь значительные расстояния. Она впервые в одиночку покинула Сант-Агата-де-Готи в день похорон отца. Самые дальние поездки, которые она совершала с родителем, были поездками в Неаполь. Путешествие в Рим выглядело довольно опасным предприятием, но страх потерять любовь всей жизни был столь велик, что переборол любые опасения.

Фьямметта отправилась в дорогу не раздумывая, но, когда случилась поломка кареты, поняла всю непредусмотрительность своего поступка. Она была в затруднительном положении и не знала, как поступить. Единственное, в чем была уверена твердо: ей во что бы то ни стало необходимо оказаться в Риме. Она должна встретиться с Анджело Камилло и отговорить его от принятого решения. Но, казалось, Господь восстал против ее намерений. Так она думала, пока на ее пути не оказался старший брат Хасинты Милагрос.

Подруга много рассказывала о родственнике. Ее характеристика не была однозначной, но то безграничное чувство любви, которое Синта испытывала к брату, определенно, свидетельствовало в его пользу. Столь замечательная девушка, как Хасинта, не могла так сильно любить плохого человека. Именно поэтому Фьямметта Джада доверилась маркизу.

И вот теперь, под опекой почти что родственника, с ее плеч свалился ощутимый груз забот и переживаний. Признаться, всё сложилось как нельзя лучше. Донья Каталина вернется на виллу, а она поедет бороться за светлое будущее. В том, что рядом с Анджело оно обязательно станет таковым, Фьямметта Джада ни капли не сомневалась.

Луис Игнасио вернулся и сел в карету.

– Всё, дело улажено.

Фьямметта Джада улыбнулась:

– Я даже не знаю, каким образом вас отблагодарить.

– Не переживайте на сей счет. Думаю, у вас еще появится такая возможность, – ответил маркиз и улыбнулся провокационно.

Экипаж тронулся и покатил по дороге в направлении Капуи.

За неспешной светской беседой о красотах Неаполитанского королевства, увлечении Фьямметты Джады пением и разглядыванием ее инструмента, невероятно красиво инкрустированного слоновой костью, черным деревом и черепаховым панцирем, незаметно пролетело чуть больше двух часов. Столько времени потребовалось, чтобы преодолеть расстояние от Аверсы до Капуи.

Время от времени путники бросали взгляд на окрестные пейзажи равнины Терра-ди-Лаворо. Дорога вилась между зеленеющими полями, ровными, как шелковый ковер. Наделы перемежались рассаженными в ряд тополями, за нижние ветви которых цеплялись крепкие и рослые виноградные лозы. И так до самой Капуи, расположенной в излучине реки Вольтурно[189].

Этот город представлял собой добротно выстроенное укрепление, имевшее атрибуты правильной во всех отношениях крепости. Там были крепкие стены, бастионы[190], люнеты[191], равелины[192], потерны[193] и дозорные пути.

Обогнав группу нагруженных зеленью, каплунами и ягнятами ослов, подгоняемых торговцами, везущими товар к завтрашнему меркато, они въехали в город через Порта Наполи[194] и стали неспешно продвигаться по узким улицам славного города, имеющего долгую историю, уходящую вглубь веков.

Капуя, ставшая, по словам Тита Ливия[195], гробницей могущества Ганнибала, хранила следы былого величия. Там был огромный амфитеатр, чьи развалины сохранились и по сей день. Было там и множество других руин, по существованию которых вполне можно судить о том, насколько большим и важным являлся когда-то этот известный в истории город. Однако главная заслуга островка прежней цивилизации заключалась в том, что здесь были придуманы бои гладиаторов.

Как и предполагалось, путешественники остановились в палаццо Ланца, на углу которого местный шарлатан, прикидывающийся доктором, навязывал легковерным матронам сотворенное непонятно из чего лекарство от всех болезней.

Дом Карло Ланцы представлял собой недавно обновленный в барочном стиле двухэтажный дворец с красивыми ажурными балконами, поддерживаемыми каменными горгульями. Легкая и воздушная арочная лестница вела в уютный внутренний дворик с небольшим фонтанчиком.

По анфиладе комнат, украшенных гротескной темперой, их провели в светлую, уютную гостиную, где путешественники, к своему большому удивлению, увидели священника преклонных лет в епископском облачении.

Фьямметта Джада сразу же узнала в этом больном с виду старике Альфонсо Марию де Лигуори[196] – епископа епархии Сант-Агата-де-Готи. Фьямма часто бывала на воскресных мессах, которые он проводил. Она знала, что священник давно страдает от артрита, из-за которого его позвоночник сильно искривился и изогнулся до такой степени, что на спине появился внушительный горб. Несмотря на сильные боли, он с рвением истового служителя Господа, с большим достоинством и честью нес земное бремя.

Во время ужасного голода, обрушившегося на Неаполитанское королевство зимой 1763 года, этот человек сумел существенным образом облегчить страдания малоимущего населения епархии. Он лично контролировал цены на хлеб, взлетевшие в восемь – десять раз. Организовывал бесплатные обеды для голодающих, помогал им и словом, и делом.

Фьямма помнила, как к воротам Дуомо-ди-Сант-Агата-де-Готи[197] приползали люди, похожие на ходячие скелеты. Как голодные дети отбирали еду у бродячих собак. Как больные и истощенные умирали прямо на улицах.

Голод и последовавшая за ним эпидемия унесли в общей сложности от трехсот до четырехсот тысяч человек. Некоторые деревни почти полностью обезлюдели. В одной столице в ту зиму умерло около пятидесяти тысяч неаполитанцев.

Альфонсо де Лигуори организовал пешую экспедицию по епархии, раздававшую хлеб бедным по низкой цене. Он договорился с пекарями, чтобы те каждый день в один и тот же час выдавали голодающим определенное количество буханок. Все расходы по этому предприятию оплачивал из собственного кармана.

Маркиз де Велада и маркиза Гверрацци поздоровались с епископом и отправились в отведенные для них комнаты, чтобы переодеться и освежиться.

Ужинали они вместе с Альфонсо Лигуори, который, как выяснилось, возвращался из Ватикана в епархию и по пути туда остановился в палаццо своего родственника Карло Ланцы.

За столом завязалась дружеская беседа, какая случается всякий раз, когда коренные жители страны сталкиваются с чужестранцами. Епископ расспрашивал испанского гостя о том, что уже удалось посмотреть в Неаполе и окрестностях и какое впечатление произвела на заморского гостя столица южноитальянского королевства.

– Неаполь – рай земной, – сказал маркиз с улыбкой. – Напитываясь морским воздухом, дивными ароматами растений, растворяешься в состоянии хмельного блаженства. Отчетливо помню, как в прошлый приезд сюда поймал себя на этом и подумал: «Либо я всю жизнь был сумасшедшим пьяницей, либо сделался таковым здесь, в Неаполе». Лазурное море, вулканы, роскошная природа, остатки древности вперемешку с цивилизацией и дивная опера в Сан-Карло. Нигде в мире больше не встретить подобного сочетания.

Альфонсо Лигуори ответил Луису Игнасио понимающей улыбкой:

– Да, Неаполь дивный город. Недаром у нас говорят: «Взгляни на Неаполь и затем умирай»[198].

Де Велада рассмеялся:

– Вы, неаполитанцы, умеете расхваливать красоты своего королевства, как никто другой. Мне кажется, у вас самое ходовое слово «диви́но»[199] – «божественный». О чем ни зайдет речь, только и слышно «дивино» да «дивино». Караваджо – божественный, Скарлатти – божественный, Фаринелли – божественный, Бернини – божественный, Торквато Тассо – божественный[200].

Впрочем, погрешу против правды, если скажу, что не восхищен рукотворными и нерукотворными красотами Неаполитанского королевства и творениями великих детей его.

– Вы были в Геркулануме и Помпеях? – спросил с интересом епископ Лигуори.

– Что я там забыл? Города-кладбища не входят в спектр моих интересов. Тем более что всё более или менее ценное, что было найдено в них, давно перекочевало в богатые неаполитанские палаццо, которые я с удовольствием посещаю.

К примеру, в этот приезд запланировал побывать в Палаццо-дельи-Студи[201], где выставлены предметы из археологических раскопок.

– Но, ваша светлость, позвольте! – воскликнула Фьямметта. – По-моему, вы совершенно не правы.

Де Велада иронично изогнул бровь.

– Надеюсь, вы оставите за мной это право?

– Какое именно, позвольте узнать? – лицо девушки выражало искреннее непонимание.

– Право быть неправым, конечно, – ответил маркиз с лукавой улыбкой.

Немного помолчав, он развил мысль:

– Нет ничего более скучного и унылого, чем постоянно и во всём быть правым. Однообразие не красит нашу жизнь.

– А вот, на мой взгляд, Помпеи и Геркуланум – самое любопытное, что мне довелось увидеть, – вклинился в диалог священник. – Ощущение, что на волшебной машине времени переносишься в античность, о которой читал в книгах. С удовольствием посетил бы раскопки еще раз. Думаю, с момента моего последнего визита туда они продвинулись гораздо глубже.

Когда Альфонсо Лигуори предложил маркизу взглянуть на редкую по красоте статую из Геркуланума, которую сумел приобрести владелец этого палаццо, де Велада пошутил:

– Надеюсь, в этом случае не получится как в том анекдоте, который передается во всех гостиных Неаполя из уст в уста.

– Какой анекдот вы имеете в виду? – вновь подала голос притихшая было маркиза Гверрацци.

Женский интерес, по обыкновению, заставил де Веладу распустить павлиний хвост. Он развернулся к девушке и принялся говорить вкрадчиво и доверительно:

– Один английский знаток древностей, путешествующий по Италии, захотел познакомиться с этрусской вазой, найденной при раскопках Помпей. Он пришел в палаццо некоего маркиза Икс с желанием узреть античную находку.

К большому сожалению, хозяина дома не оказалось, но дворецкий за полученную мзду с радостью провел его к вазе. Ученый муж дивился ее формам, орнаментам и отличной сохранности, потратил время на зарисовку, а когда прощался, слуга предложил зайти завтра поутру. На вопрос «зачем» мажордом ответил, что тогда его сиятельство маркиз сможет продемонстрировать ему оригинал вазы.

Оказалось, что тот керамический горшок, который с таким радением зарисовывал англичанин, был не слишком искусной копией, сделанной руками хозяина палаццо, желающего повторить оригинал. Посрамленный сноб просил мажордома никому не рассказывать об этом казусе, но, как водится, уже назавтра о забавном случае судачил весь Неаполь.

Фьямма и епископ посмеялись, после чего Альфонсо Лигуори спросил, как долго гости собираются пробыть в Капуе. Услышав, что утром путешественники отправятся в сторону Мондрагоне[202], посоветовал осмотреть перед отъездом достопримечательности городка, для чего предложил воспользоваться услугами мажордома палаццо Ланца.

– Лоренцо Альгарди – человек весьма начитанный. Он сможет стать для вас лучшим чичероне.

Маркиз на это лишь усмехнулся:

– Уверен, что рассказ вашего чичероне в первую очередь будет посвящен истории о том, как Ганнибал потерял в Капуе половину войска. Я читал Марцелла и знаю эту легенду[203]. Мне вот другое интересно: что такого особенно есть в капуанках, чего нет в остальных жительницах вашего королевства? Неужели их тело устроено как-то иначе? Ответ именно на этот вопрос для меня гораздо интереснее любования церквами и дворцами.

Пикантность поднятой маркизом темы заставила Фьямму покраснеть, а епископа Лигуори приумолкнуть. Однако в это самое время слуги подали десерт, и Луис Игнасио, пользуясь случаем, заговорил о другом:

– Я заметил среди неаполитанцев большое пристрастие к холодным сорбетам[204], в особенности лимонным и шоколадным. Их у вас обожают до безумия! Мне интересно, где в таком жарком климате берете столько льда?

Фьямметта решилась ответить первой:

– Признаться, особо не задумывалась об этом. Знаю только, что у нашего повара лед хранится в хладнике. А вот каким образом он попадает туда, надо расспросить нашего кастеляна.

Альфонсо Лигуори улыбнулся:

– Думаю, смогу приоткрыть для вас завесу тайны. В разгар зимы предприимчивые неаполитанцы поднимаются за льдом на вершину Везувия. В специальных холстинах они спускают ледяные глыбы к подножию вулкана и набивают колотым льдом холодильные цистерны. Эти цистерны опускаются в специальные хладохранилища, которые у нас называют невьерами[205]. И вот уже из них лед попадает в хладник вашего повара, дочь моя, – произнес епископ, обратившись к Фьямметте Джаде.

Разговор о хладнике стал последним, что Фьямму действительно интересовало. Когда беседа зашла о политике, она заскучала и поймала себя на мысли, что разглядывает брата Хасинты.

Подруга говорила, что он ровесник ее мужа. Джанкарло Марии тридцать шесть лет. Значит, маркизу тоже тридцать шесть. Но если у герцога Маддалони в каштановых кудрях проступила ранняя фамильная седина, то волосы маркиза де Велада черны как смоль. Как и у Хасинты Милагрос, они густые и шелковистые. Как и у нее, длинные и вьющиеся.

Фьямма не могла не отметить, что между братом и сестрой есть заметное сходство. Их кожа смугла. Носы прямые и ровные, без каких-либо видимых изъянов. Губы красивые и пухлые. Донья Каталина называет такие губы грешными. Жгуче-карие, почти шоколадные, очерченные по контуру бархатной каймой густых черных ресниц глаза очень выразительны. Но если у Хасинты они светятся добром и нежностью, то у маркиза – горят огнем искушения. Настоящие ojos diabolicos – дьявольские очи.

Маркиз де Велада, на взгляд Фьяммы, от кончиков длинных аристократичных пальцев до кончиков густых смоляных волос выглядел исключительно безупречно.

Фьямметте не приходилось видеть ранее таких красивых мужчин. Нет, когда брат представил ее в свете, эффектных мужчин она видела, но вот такого сочетания красоты и соблазна не встречала ни в ком.

В кабинете отца висела копия картины испанского художника Эль Греко[206] «Христос, несущий крест». Так вот, маркиз внешностью напоминал отчасти героя этой картины. Отчасти, потому что в нем было больше обольщающе-совращающей красоты Асмодея[207], чем божественно-жертвенной красоты Иисуса.

От блуждающих мыслей Фьямметту Джаду отвлек вопрос маркиза, который она никак не ожидала услышать от легкомысленного, как ей показалось, брата Хасинты:

– Ваше преосвященство, а как вы относитесь к реформам Бернардо Тануччи[208]?

«Его и впрямь интересует это?» – с удивлением подумалось ей. Из рассказов подруги о старшем брате она создала в голове образ завзятого вертопраха, развлекающегося женщинами. Между тем маркиз с непоказным интересом стал слушать ответ епископа Лигуори:

– Будучи истинно верующим человеком, я не могу быть сторонником этих реформ, а как гражданин своей страны должен принимать нововведения как заботу о благосостоянии нашего королевства. Маркиз Тануччи всеми силами стремится отмежеваться от института Церкви. Оставаясь заклятым врагом Его Святейшества, он шаг за шагом ограничивает папу римского в правах и привилегиях на территории королевства. Крестовый поход маркиза против Ватикана повлек за собой целый ряд декретов, последствия которых вряд ли пойдут на пользу стране.

– Что вы имеете в виду?

– Не знаю, насколько глубоки ваши познания о жизни Неаполитанского королевства, но наверняка слышали, что епископам запретили занимать гражданские должности. У нас за истекшие два-три года существенным образом сократилось число монастырей, а пару лет назад из страны были изгнаны иезуиты. Да и бракосочетание всё чаще становится гражданско-правовым актом.

– Насчет последнего я с маркизом Тануччи солидарен, – откликнулся на рассказ священника маркиз де Велада. – При всём моем уважении к институту Церкви подготовка к обряду венчания стала слишком замороченной. Если когда-нибудь решусь вновь связать себя узами брака, не хотел бы снова проходить пре-кану[209] и прочие сопутствующие этому событию нудные процедуры.

– А вы, маркиза? – Луис Игнасио неожиданно обратился к Фьямметте, отчего она вздрогнула и покраснела. – Какое у вас мнение на сей счет? Вы хотели бы венчаться или просто засвидетельствовать брак в муниципио?[210]

Задав вопрос, маркиз отчего-то слишком пристально посмотрел на девушку. Под прицелом внимательных глаз Фьямметта Джада покраснела еще сильнее. По какой-то неведомой причине ей показалось, что этот мужчина раскрыл ее секрет, что он знает, с какой целью она едет в Рим и чего хочет добиться там.

Заметив смущение девушки, епископ Лигуори пришел на выручку:

– Я видел, что маркиза заносила в палаццо гитару. До меня долетали слухи, что дочь герцога Маддалони обладает дивным голосом. Было бы чудесно, если бы этот приятный вечер завершился красивой песней. Синьорина Фьямметта, дитя мое, побалуйте меня, старика.

Юная маркиза Гверрацци отказываться не стала, тем более что петь для нее было гораздо привычнее, чем говорить с посторонними людьми на столь щекотливые темы. Когда слуга принес гитару, Фьямметта Джада спела короткую ариетту композитора Антонио Кальдара[211]:

Голос певицы звучал невероятно чисто. Он искрился, рассыпался звенящим колокольчиком, расцвечивался виртуозными руладами. Во время исполнения Фьямма всей кожей ощущала взгляд маркиза. Этот взгляд казался обжигающе-горячим. Она чувствовала его каждой клеточкой, каждой мурашкой, каждым волоском на теле.

Петь под неотрывным, изучающим взглядом было непросто, поэтому, закончив ариетту, девушка поблагодарила слушателей и поспешила удалиться. Но и в спальне еще долго ощущала на себе следы, оставленные этими дьявольски-завораживающими жгуче-темными глазами. Еще долго прислушивалась к биению всполошенного сердца.

Уже в постели Фьямма подумала, правильно ли поступила, отправившись в поездку с таким неоднозначным мужчиной. Но, поразмыслив немного, решила, что не будет зацикливаться на этом вопросе. Маркиз – брат Хасинты и приятель Джанкарло Марии. Вряд ли он захочет ссориться с ними и потому вряд ли обидит ее. А остальное не должно волновать ее в принципе. Главное теперь – вернуть помолвку с любимым человеком. Всё прочее – мелочи жизни.

Вспомнив разговор маркиза с епископом Лигуори, Фьямма сделала зарубку в памяти узнать подробнее о возможности скрепить брак иным способом, нежели обручением и венчанием. Она готова пойти и на такой шаг, если на то согласится Анджело Камилло. Это могло бы стать выходом в их случае. Интересно, допускается ли такая форма брака в Папской области?

Фьямма привыкла не только мечтать, она примеряла грезы к реальной жизни. И то, что видела в фантазиях, ей очень даже нравилось. Она представляла себя женой Анджело Камилло, представляла, как будут вместе жить в Кастелло Бланкефорте, унаследованном от отца, и не могла с уверенностью сказать, какая роль ей нравится больше: жены или хозяйки замка.

Повертевшись еще какое-то время без сна, Фьямма расслабилась и представила, что вошла в реку и легла на воду. Сначала она ничего не ощущала, а потом вдруг течение увлекло ее вместе с собой, сделав тело легким, невесомым. Такой, почти бестелесной, она пересекла границы реальности и утонула в мире грез и сновидений.

Маркиз де Велада в это время лежал в спальне без сна. Да и могло ли быть иначе? Эти пара дней принесли много сюрпризов: рождение племянника, внезапная поездка в Рим. Но главное – чудесная материализация фантома, который преследовал его целый год. И нужно признаться, это воплощение призрака в девушку пришлось ему по душе.

Мог ли он предположить, что огненно-рыжая красавица, закутанная в траурные одежды, которую видел на поминальной мессе, – родная дочь герцога Маддалони? Почему он не задумывался о значении имени маркизы Гверрацци?

Герцог неспроста назвал любимую дочь Фьямметтой. Это имя на итальянском означает «маленькое пламя», «огонек». Почему же у него никогда не возникало мысли, что та рыжеволосая незнакомка из церкви и есть Фьямметта Джада, подруга Синты, о которой так часто писала сестра? Ведь он помнил, что именно таким именем называл медноголовую возлюбленную Джованни Боккаччо[213]. Поэт упоминал ее в «Декамероне» и назвал в ее честь одно из произведений[214]. Более того, Луис Игнасио прекрасно знал, что такое же имя носила знаменитая рыжеволосая куртизанка Фьямметта Микаэлис[215]. Так почему ни разу не соотнес это имя и свое видение?

Как бы то ни было, де Велада был рад, что всё вышло именно так. Это тот случай, когда оригинал намного ярче грезы.

Глава 4

Утро следующего дня началось с известия о том, что одну из лошадей срочно требуется заново подковать. Епископ Лигуори, прощаясь после завтрака с гостями, посоветовал им заглянуть на мессу в Кьеза-ди-Сант-Амброджо[216], расположенную, по его словам, совсем неподалеку.

– Поверьте старику, вы ни капли не пожалеете. На мессе будет звучать орган.

Маркиза Гверрацци загорелась этой идеей. Маркиз де Велада не посмел ей в этом отказать.

К большому сожалению Фьямметты, они успели лишь к окончанию мессы, однако дивным звучанием капуанского органа насладиться всё же удалось. На выходе из церкви остиарий с гордостью сообщил им, что великолепный инструмент – дело рук знаменитого мастера Донато дель Пьяно[217].

Покинув здание храма, Луис Игнасио и Фьямметта Джада оказались на площади, заполненной прихожанами, расходящимися по делам после поздней литургии. Среди многочисленных горожан сновали прыткие лоточники, пытающиеся всучить ходовой товар за мизерную плату. У торговца сладостями Луис Игнасио купил для спутницы кулек с цукатами и засахаренными орешками.

Заприметив щедрых плательщиков, стайка оборвышей-шуша[218] стала наперебой предлагать почистить обувь, поймать корриколо[219], донести до дома еще не приобретенные, но вполне возможные покупки. Мальчишки в надежде заработать законный медяк выражали готовность оказать знатным господам любую услугу.

Чтобы отбиться от назойливого внимания сорванцов, Луис Игнасио предложил Фьямме пройти к городской стене, видневшейся в проулке. Погода была чудесная, солнце пока не набрало полную силу, поэтому Фьямметта Джада с радостью согласилась и ничуть об этом не пожалела, так как с городской стены открывался чудесный вид на реку Вольтурно, огибающую город змеиной петлей.

Фьямма, на руках которой в этот момент не было перчаток, лакомилась угощением и любовалась открывшимся пейзажем. Ее лицо выражало полное довольство происходящим.

Неожиданно идиллия момента была нарушена замечанием маркиза:

– Мне очень нравится, с каким аппетитом вы поглощаете эти сладости, но всё же вынужден спросить: орехи в таком количестве не повредят вашему голосу? Мне бы не хотелось, чтобы из-за меня возникли какие-либо проблемы с ним. Вчера вечером мы с епископом Лигуори имели удовольствие слушать вас. Вы рано покинули нас, я не имел возможности выразить вам восхищение. Надо сказать, что пели вы превосходно. Ваш голос – сокровище, которое нужно беречь.

Фьямметта Джада улыбнулась, как разомлевшая на солнце рыжая кошечка.

– Приятно услышать от вас столь высокую оценку моих вокальных данных. Хасинта Милагрос говорила как-то, что вы неплохо разбираетесь в оперном искусстве. Зная это, вдвойне лестно выслушать неожиданную похвалу.

А что касается орехов, насколько знаю, они полезны для певцов, потому что помогают укреплять голосовые связки. Повредить может ореховая шелуха, которая оседает на них. Именно она вызывает першение в горле, раздражение и даже воспаление связок. По крайней мере, так объясняли мои учителя.

В этих орешках, как видите, шелуха облита сахарной глазурью – она совершенно не опасна. Если не верите, попробуйте сами. Хотите, дам парочку?

Не дождавшись ответа спутника, Фьямметта Джада взяла двумя пальчиками самый крупный орех и поднесла к мужским губам. Луис Игнасио перехватил запястье и, удерживая его в захвате, аккуратно зубами подцепил угощение, после чего чувственно облизнул девушке пальцы. Всё это он проделал, не отрывая взгляда от ее лица.

Де Велада не мог не заметить, что прекрасные глаза юной маркизы в этот момент стали размером с кофейные блюдца, а щеки и уши залились таким ярким румянцем, что с легкостью могли посрамить алеющие в пойме реки маки. Луис Игнасио разжал пальцы и выпустил плененную руку. Разжевывая орех, замычал от удовольствия:

– М-м-м… Как же вкусно!

Фьямметта сильно смутилась, потому как не могла понять, чему адресовано это «вкусно»: ореху или ее пальцам. А де Велада, словно не придав всему этому никакого значения, продолжил разговор, как ни в чем не бывало:

– На гитаре вы тоже неплохо играете. Неидеально, конечно, но весьма и весьма.

Теперь уже он сам залез пальцами в кулек, подхватил оттуда оранжевый цукат и забросил в рот. Прожевав, спросил:

– Не пробовали сочинять что-нибудь сами?

Фьямметта Джада, сбитая с толку таким фривольным обращением, сначала пришла в замешательство, но, дав себе мысленный подзатыльник, предпочла не заострять на этом внимания. Она ответила маркизу так, будто непристойной сцены с облизыванием ее пальцев не было вовсе:

– Моя фантазия, как нерадивая мать, нарожает идей, а потом бросает их, не доводя до ума. Всякий раз бежит от ответственности. Ускользает от меня и летит в поисках нового вдохновения. Так что нет, если стать оперной певицей у меня еще есть шанс, то композитором мне не быть точно.

Луиса Игнасио последние слова девушки изрядно изумили.

– Вы желаете стать оперной певицей? Вот удивили так удивили! Интересно, что думает на сей счет ваш брат?

– А я Джанкарло Марии о своем желании пока не говорила.

Маркиз хмыкнул.

– Представляю реакцию герцога, когда афиши Театро-ди-Сан-Карло украсят именем единокровной сестры.

– Реакция брата может быть разной. Она зависит от степени его подготовленности. Если проделать хорошую предварительную работу, то такой поворот событий вполне может сойти мне с рук.

Луис Игнасио окинул девушку взглядом, сочащимся иронией, как перезревшая груша соком.

– Как понимаю, спрашивать, начата ли вами такая предварительная обработка или нет, – всё равно что интересоваться у трактирщика, есть ли у него неразбавленное вино. Ответ будет таким, что введет спрашивающего в полное заблуждение.

– Отчего же? Я честно отвечу, что нет, такая работа мною пока не ведется.

– И по какой же причине не начинаете, позвольте спросить?

– Причина проста: сегодня моим опекуном является брат, а завтра им вполне может стать супруг. Так зачем же зря расходоваться? Когда будет понятно, с кем именно проводить такую работу, тогда и начну прикладывать старания.

Луис Игнасио снова хмыкнул.

– Что ж, вполне резонно. Только, наверное, речь в этом случае должна идти не о старании, а об изобретательности. Ведь что брата, что мужа, уговорить будет непросто.

– При должном усердии изобретательность не потребуется. Капля за каплей пройдет сквозь скалу[220]. А если и нет, я вольна поступать так, как велит мне сердце. Так что это, скорее всего, брату или мужу придется приспосабливаться к этому обстоятельству, а не мне учитывать их мнение.

Бровь Луиса Игнасио от такого заявления поползла вверх:

– А вы, однако, та еще штучка!

Развить мысль маркиз не успел. За неспешной беседой парочка не заметила, как вновь вышла на площадь перед Кьеза-ди-Сант-Амброджо. Их тут же обступили шуша, которые опять начали наперебой предлагать свои услуги. Окрик сбира[221], наблюдавшего за общественным порядком, заставил босоногую ребятню разлететься, словно стайку воробьев, в которую бросили камнем.

Отойдя от спутницы на пару шагов, Луис Игнасио купил у проходящего мимо веннеторе[222] еще один кулек сладостей в дорогу.

По возвращении в палаццо Ланца маркиза де Велада и маркизу Гверрацци ждала приятная весть: слуги уже перенесли вещи обратно в карету, лошадь была переподкована, и экипаж полностью готов, чтобы двигаться дальше.

Луис Игнасио прекрасно знал, что маршрут от Капуи до Рима во многом совпадает с Аппиевой дорогой[223]. Все пункты, которые предстояло преодолеть по пути следования, были внесены в Итинерарий Антонина Августа[224]. Да и сама эта дорога, усеянная по обочинам памятниками античности, представляла собой довольно занимательное зрелище для любого путешественника.

Не будь у маркиза задачи как можно скорее добраться до Рима, он с удовольствием воспользовался бы случаем, чтобы ознакомиться с самыми выдающимися из них. В особенности это было бы приятно сделать в компании такой очаровательной девушки, как Фьямметта Джада.

Впрочем, им обоим вряд ли хватило бы целой жизни, чтобы окинуть взором каждый сохранившийся вдоль Аппиевой дороги исторический памятник. Летопись этого пути хранит всякое, и в ней немало как победоносных, так и мрачных страниц. Последнее связано даже не с тем, что дорога стала вечным пристанищем захороненных вдоль нее людей[225], а с тем, что здесь, на участке между Капуей и Римом, в наказание за участие в восстании Спартака были распяты более шести тысяч плененных рабов. Так что тут каждое пальмо[226] земли буквально дышит впечатляющей историей.

Луис Игнасио выглянул в окно кареты. Равнину, простирающуюся по правую руку на много мильо вокруг, ограничивала длинная горная гряда Монте-Массико[227], начинающаяся от склонов вулкана Роккамонфина и тянущаяся вплоть до Тирренского побережья.

– Антонио, долго еще ехать до Мондрагоне? Как ни погляжу, пейзаж не меняется, – спросил маркиз у возничего.

– Так мы, ваша светлость, объезжаем Вольтурно. Видите, она петляет крутыми изгибами по левую сторону от дороги. А до Мондрагоне, по моим прикидкам, часа полтора, не меньше.

Луис Игнасио и в самом деле видел, как пойма реки, поросшая ивняком и прочей растительностью, буйно и радостно зеленеющей из-за близости воды, извивается на равнинной местности гигантской серебристой змеей.

Фьямма в это время смотрела в противоположное окошко. Она любовалась голубыми островками цветущего льна посреди утопающих в зелени долин. Издали они казались нарисованными маслом озерами.

От созерцания красот девушку отвлек голос Луиса Игнасио:

– Итак, маркиза, мы провели с вами ночь под одной крышей, разделили ужин и завтрак. Это делает нас больше, чем просто спутниками. Взяв вас с собою в эту поездку, я рискую расположением вашего брата. Более того, мне грозит ссора с сестрой. Все эти факты дают основание надеяться, что я имею право знать о ваших намерениях. Не жду подробностей, но хочу услышать, с какой целью вы так отчаянно стремитесь попасть в столицу Папского государства?

Фьямма растерялась от неожиданности прозвучавшего вопроса.

Проснувшись утром, она подумала, что, скорее всего, придется рассказать маркизу правду. Он взял ее под опеку и вряд ли оставит без покровительства в Риме. Будет бояться, чтобы с ней ничего там не произошло. А такое внимание ей не нужно точно. Нужна полная свобода действий. Поразмыслив, Фьямметта решила, что при случае расскажет Луису Игнасио обо всём сама. Похоже, этот случай настал, и маркиза Гверрацци не стала тянуть с ответом.

– Я еду в Рим, чтобы вернуть жениха, – ответила она и замолчала.

– Вот как?!

В голосе Луиса Игнасио удивление мешалось с явной досадой. Отчего-то новость о том, что у этой рыжей красотки жених имеется, больно кольнула сердце. Де Велада подумал, что должен был предположить нечто подобное, когда прикидывал мотивы девушки, вынуждающие ее стремиться попасть в Рим. Но почему-то сознание противилось такой мысли. И он задал уточняющий вопрос:

– А поподробнее нельзя?

– Поподробнее? – переспросила Фьямметта. Она, молчала некоторое время, обдумывая, что можно сказать, а чего не стоит, однако пояснила:

– Мы с женихом были помолвлены. Позавчера утром я получила от него известие, в котором говорилось, что он вынужден разорвать нашу помолвку. Я намерена отговорить его от этого. Поэтому и еду к нему в Рим.

Самая неприятная из всех вероятностей оказалась правдой. И эта правда Луису Игнасио отчаянно не понравилась.

– Значит, так?!

Теперь голос мужчины, помимо вопроса, содержал интонацию раздражения и решимость найти способы противодействовать услышанной новости.

Однако Фьямметта Джада, не знавшая своего спутника, обрадовалась тому, что может с кем-то поговорить о том, что так мучит. Может высказаться о наболевшем, поделиться переживаниями. Так переполненная водой плотина, найдя нежданно-негаданно лазейку для сброса воды, стремится во что бы то ни стало расширить узкий ручеек до размеров полноводной речки. Впрочем, возможно, в конкретном случае сработал синдром «случайного попутчика». Так или иначе, но Фьямму буквально прорвало:

– Мы сговорились с Анджело Камилло о помолвке год назад, за два дня до смерти отца, прямо в мой день рождения. Мне было девятнадцать лет, жениху – двадцать. К сожалению, я так и не успела сказать об этом папе. Он был в то время в Неаполе. Как потом выяснилось, тогда была свадьба моего брата и вашей сестры. Я не знала об этом. Я ничего не знала. Думала, что папа поехал в Неаполь по делам. Я ждала его, чтобы сообщить радостную новость, но вместо этого мне принесли известие о его смерти.

Девушка замолчала, как будто снова переживала те драматичные минуты. Маркиз заметил, как побледнели ее щеки, какими бескровными стали закушенные губы, как нервно теребят рюши претентая[228] побелевшие пальцы, и ему до отчаяния захотелось обнять эту милую рыжулю. Обнять и успокоить ее.

Но маркиза Гверрацци была сильна духом. Пытаясь скрыть подступившие слезы, она отвернулась к окошку, расправила оборки платья и продолжила:

– Мне кажется, я знаю Анджело Камилло всю сознательную жизнь. Сначала это была детская дружба. Мы вместе смеялись, вместе замышляли разные проделки, вместе доводили мою дуэнью и его иституторе[229], вместе играли с моим папильоном[230] по кличке Джельсомино[231]. Вилла, принадлежавшая семье матери Анджело, расположена по соседству с Кастелло Бланкефорте, где выросла я, так что у нас была возможность часто встречаться и дружить. Не буду рассказывать, как познакомились, хотя иногда кажется, что эта встреча была предопределена небесами. Скажу лишь главное: когда мне исполнилось пятнадцать лет, а моему другу – шестнадцать, наша дружба переросла в иные чувства.

Луиса Игнасио подхлестнуло мазохистское желание задать уточняющий вопрос:

– И как, позвольте узнать, вы это поняли?

Фьямма не стала кривить душой и ответила просто:

– Между нами случился первый поцелуй.

– Первый, но не последний, надо полагать, – голос маркиза налился недоброй иронией.

– Это неважно, – ответила Фьямма довольно спокойно. – Важно то, что отец моего жениха, строгий и отчасти деспотичный, видит будущее сына несколько иначе, чем сам Анджело. Когда жених рассказал отцу о нашей помолвке, виконт ди Калитри отправил сына учиться в Епископальную семинарию в Теджано. Мы договорились, что, как только он покинет это учебное заведение, сразу же обвенчаемся. В ожидании этого события прошел год. Жениху оставалось проучиться еще год, и мы бы поженились. Но Артуро Франческо Саватьери, отец Анджело, снова решил всё за сына. Он отправил его учиться в Рим. Жениха зачислили на факультет богословия Папского Григорианского университета. Позавчера я получила письмо от Анджело, в котором он сообщил о своем решении. Мой жених разорвал нашу помолвку, объяснив это тем, что собирается связать судьбу с Церковью.

Фьямметта замолчала. Молчал и маркиз, обдумывая услышанное, и всё же он задал вопрос:

– Как я понял, вы хотите воспрепятствовать его решению?

– Это не его решение! – возразила Фьямметта вспыльчиво. – Анджело никогда бы от меня по своей воле не отказался. Я уверена, это решение его отца. Виконт не желает для сына брака с девушкой, имеющей за плечами скандал, связанный с обстоятельствами рождения. Брак моих родителей был неравным. Информация о нем вызвала большой переполох в свете. Многие люди осудили его, и синьор Саватьери в их числе.

Виконт ди Калитри хочет, чтобы сын пошел по стопам дяди. Младший брат отца моего жениха – Винченцо Франческо Саватьери. Не так давно он был рукоположен в сан епископа. Папа римский предложил ему возглавить епархию Сполето[232]. Насколько я знаю, дядя обещает составить протекцию племяннику. Но уверена, Анджело не хочет такой судьбы. Он любит меня!

Речь девушки была порывистой и возбужденной. Казалось, она самоё себя хочет убедить в том, о чем говорит.

Маркиз де Велада отреагировал на услышанное:

– Даже если всё обстоит именно так, как вы сказали, подумайте, стоит ли бороться за того, кто так легко отказался от вас? Стоит ли унижаться перед ним? Может быть, лучше всё оставить как есть? Может быть, поступок вашего «ангелочка» – сигнал, что это не ваш человек? Не тот, с кем вам стоит связывать судьбу.

Голос маркиза был мягким, обволакивающим, убеждающим и внушающим. Но Фьямметта не поддалась его магии. Она ответила Луису Игнасио горячо и страстно:

– Нет, он тот! Тот самый! И я буду бороться за нас! Бороться за наше счастье. Отец, женившись на моей матушке, пошел против мнения света. Он отвоевал свое тихое счастье. Я дочь своего отца. Я тоже буду бороться и смогу убедить Анджело! Я найду слова!

Фьямметта Джада на мгновение умолкла, словно пыталась совладать с нахлынувшими чувствами, а потом продолжила:

– Синьор Саватьери угрожает сыну лишить его наследства в случае, если он пойдет против его воли. Эти слова прозвучали, когда виконт ди Калитри отправлял Анджело Камилло в Теджано.

В послании, которое я получила позавчера утром, нет ни слова об угрозах виконта, но отчего-то кажется, что проблема состоит именно в этом. А если так, я готова пойти на мезальянс. Я не настолько дорожу титулом, чтобы из-за него отказаться от счастья. В конце концов, мой дед по материнской линии был простым подестой, без высоких титулов и регалий. Выделенного мне отцом наследства хватит на нас обоих. Но если бы его не было вовсе, я всё равно боролась бы за любовь. Ее я ценю гораздо выше титула и денег.

Фьямметта Джада замолчала. Молчал и Луис Игнасио. Он испытывал противоречивые эмоции. Его одновременно и восхищала решимость девушки, желающей идти наперекор обстоятельствам в борьбе за чувства, и в то же время за это самое хотелось… отшлепать ее по попе.

Он и не ожидал, что признание юной маркизы, которая стала ему столь интересна, так заденет самолюбие. Как могла эта забавная девчонка отдать сердце какому-то там сопляку? Сопляку, не оценившему столь бесценный дар!

– Медальон, что висит на вашей шее… Я вижу на нем инициалы «А» и «К». Это подарок вашего жениха?

– Да, это так. Анджело Камилло подарил мне его в день нашей помолвки.

– А ваш брат… он в курсе всего этого? – спросил де Велада просевшим голосом.

– Не знаю. Лично я ему ничего не рассказывала. Я поведала о своих чувствах Хасинте. Но, кажется, у вашей сестры нет секретов от супруга.

– Ну и?

– Что ну и? Я не знаю, какая реакция на всё это у брата. Но, признаться, его мнение на сей счет меня мало волнует.

– Между тем Джанкарло Мария вправе распоряжаться вами и вашим имуществом. По крайней мере, до вашего совершеннолетия.

– Вот именно! До моего совершеннолетия. А оно уже в следующем году. Так что я вполне могу подождать еще год, пока Анджело будет учиться в Риме. Главное, чтобы он не отказывался от нашего совместного будущего.

Фьямма с решимостью взглянула в глаза спутника и укололась о цепкий, пронзительный взгляд.

– Моя дорогая… – начал было говорить маркиз, но Фьямметта Джада его перебила:

– Во-первых, милостивейший синьор, я не «ваша дорогая». Я вижу вас сегодня всего лишь второй день в жизни…

– А я вас на пару раз больше, – вклинился маркиз мягким голосом в ее монолог, – и это дает мне не только преимущество, но и основание обращаться к вам так, как захочу.

Лукавая улыбка Луиса Игнасио непостижимым образом загасила пыл возмущения Фьяммы – она, не обратив внимания на смысл сказанного и не найдясь, что же сказать «во-вторых», фыркнула, замолчала и отвернулась. Уставившись в окно кареты, девушка самым наглядным образом продемонстрировала свое отношение к мнению спутника.

Впрочем, молчать Фьямме пришлось недолго. Карета вскоре остановилась. Кучер спрыгнул с сэрпы, распахнул дверцу экипажа и разложил ступеньку.

– Приехали, ваши сиятельства.

Путешественникам пришлось свернуть разговор. Крохотная дверца в тайники души рыжеволосой красавицы приоткрылась, но стоило девушке перехватить проницательный мужской взгляд, как эта призрачная дверца тут же захлопнулась.

Городок Мондрагоне, куда они добрались к двум часам пополудни, утопал в зелени цветущих олеандров, бугенвиллий, глициний, тутовых, лимонных и апельсиновых деревьев. Городские клумбы пестрели лютиками и анемонами.

Пройдя вперед по улице и миновав каменную башню Палаццо Дукале[233], Луис Игнасио и Фьямметта Джада вышли на небольшую, но очень уютную площадь с прекрасным видом на море. Здесь находилось альберго «Виттория» и два едально-питейных заведения, расположенных друг напротив друга. Одно из них носило не слишком благозвучное название – «Беттола дей маскальцони»[234], поэтому путешественники отдали предпочтение другому – остерии[235] «Ла Продиджоза»[236]. Дополнительным фактором такого их выбора послужило то обстоятельство, что возле этого заведения прямо на улице были выставлены столики.

Усевшись за один из них, Фьямма и Луис Игнасио огляделись. Морское побережье, расположенное между заливами Гаэта и Поццуоли, открывало прекрасный вид на острова Искья и Прочида с одной стороны и часть Понтийских островов с другой.

День был прекрасный, вид восхитительный. Воздух, светло-прозрачный и радостно-свежий, был напоен смешением дивных ароматов. Ветер, теплый и благоуханный, с ноткой солоноватых водорослей, нес легкую прохладу и дарил ощущение приятности. Море, умиротворенно шепчущее о вечных законах мироздания, искрилось в лучах солнца золотыми блестками. Посетители остерии, сидящие за столиками, были наполнены настроением жизнерадостной беззаботности.

У самого берега на каменном пирсе в ожидании любителей морских прогулок грелись на солнце варкайуоли[237]. Группка мальчишек-торговцев, желающих хоть что-то подзаработать, предлагала прохожим воду из серных источников, непроцеженный мед и засахаренные цветы померанцевого дерева.

Луиса Игнасио удивило полное отсутствие на площади попрошаек, коих немало было во всех сколько-нибудь значимых городах Неаполитанского королевства. Все, включая маленьких коммерсантов, были заняты делом. Даже те, что на первый взгляд казались праздношатающимися, несли на плечах какие-нибудь орудия труда.

Обедавшая по соседству компания путешествующих англичан восторгалась морскими пейзажами. Сопровождавший их чичероне заметил, что не понимает, как жители Туманного Альбиона могут обходиться без теплого моря. По его заверениям, он себе такой жизни представить не мог.

Чтобы не терять времени на обед а-ля карт[238], маркиз и маркиза решили воспользоваться табльдотом[239]. Они ничуть не пожалели, потому что все блюда были отменными. Вкус запеченного рыбного филе без мелких костей был поистине превосходным. Луис Игнасио поинтересовался названием этого обитателя морских глубин и, к удивлению, узнал, что это рыба-меч, или пеще спадо, как назвал ее хозяин остерии. Поданные устрицы также были практически безупречны. Они имели два незначительных недостатка: слишком жирные и слишком сладкие. Впрочем, Фьямметта Джада к ним не прикоснулась.

– Не любите устрицы? – спросил маркиз спутницу.

– С гадами, в том числе морскими, у меня весьма сложные отношения, – ответила она с очаровательной улыбкой.

Когда остиере[240], приятный во всех отношениях толстяк, чье лицо светилось довольством жизни, подошел к их столу в очередной раз, Луис Игнасио задал вопрос, буквально висевший в воздухе:

– Почему два едально-питейных заведения, расположенных на одной площади, имеют диаметрально противоположные по смыслу названия?

– Эту богомерзкую забегаловку, именующуюся «Харчевней негодяев», открыл мне назло бывший жених моей жены. По молодым годам мне удалось отбить у него мою Филомену. Вот он в отместку и обустроил свою едальню прямо напротив моей. Моя же супруга – женщина верующая и богобоязненная – уговорила переименовать мою остерию «Прожорливая кошка» в честь чудотворной иконы Мадонны Инкальданы, которая хранится в нашей церкви и которая считается покровительницей города.

По просьбе Фьямметты Джады хозяин остерии рассказал легенду, связанную с обретением святыни. По преданию, турки во время очередного набега подожгли древнее святилище Инкальдано, которым с XVI века управляли монахи-кармелиты. В нем-то и хранился образ Мадонны, кормящей младенца, написанный византийскими иконописцами. Во время пожара эта икона чудом не пострадала.

Через некоторое время ее на развалинах святилища нашла пастушка, которая пасла неподалеку стадо овец.

Священный образ стал предметом спора между городами-соседями. Мондрагоне и Пьедимонте-ди-Сесса[241], в равной степени удаленные от святилища, начали бороться за обладание ценным изображением.

В конце концов было решено поместить икону на телегу, запряженную парой волов. Одного вола предоставил Мондрагоне, другого – Пьедимонте-ди-Сесса. Жители городов положились на судьбу, предоставив животным выбирать, куда доставить икону. Как только волов отпустили, они побрели в Мондрагоне и направились прямиком к Кьеза-Сан-Джованни-Баттиста[242].

– Вот таким вот образом наш городок и обрел святую покровительницу, в честь которой я назвал заведение «чудотворным», – завершил рассказ хозяин остерии. – И надо сказать, ничуть не прогадал. Дела у меня идут куда как лучше, чем у моего конкурента. Да вы и сами можете судить по количеству посетителей там и тут. Все мы, жители Неаполитанского королевства, какими бы циниками и пройдохами ни казались, в душе свято верим в чудо. И из двух заведений предпочтем то, где есть хоть малейший намек на него.

Когда Фьямма и Луис Игнасио садились в карету, кучер Антонио посоветовал почаще выглядывать в окна экипажа, потому что дальнейшая дорога, по его словам, частенько будет пересекаться с Виа Аппиа, на которой сосредоточено множество памятников древности.

Отчасти поэтому, покидая Мондрагоне и направляясь в сторону Минтурно[243], маркиз и маркиза прильнули к окошку кареты. Окинув взором гору Петрино, на которой возвышались развалины «замка дракона»[244], подарившего городу его звучное имя, они стали любоваться горной цепью Монте-Массико, что тянулась от Апеннин[245] к самому побережью.

Когда обогнули горный массив, начались равнинные земли. Эти территории были не столь красочны. Среди выжженной солнцем травы кое-где проглядывали островки зелени: хижина в окружении гранатовых и апельсиновых деревьев, небольшой виноградник и распаханный огород, возле которого вперемешку паслись коровы, козы да овцы.

Время от времени виднелся какой-нибудь пересохший от сильной жары ручей. Его излучины, извивающиеся подобно зеленой ленте, сопровождала обильная полоса цветущих олеандров, выживших благодаря остаткам влаги. Зеленые участки, окруженные зарослями еще сочной травы, были населены толпищами цикад, наперебой выводящими трескучие рулады.

Такие котловины с олеандрами и миртами древние называли crater smaragdus – «изумрудная чаша». Во впадинах, обычно над бархатом кустов, величественно, как индейские вожди, красовались зеленым плюмажем[246] одинокие пальмы.

Окружающая местность сохраняла черты дикого величия. Ее спокойное безмолвие оживляли яркие картинки с участием редких встречных.

То это был пастух, взобравшийся на невысокий холм и взирающий с него на стадо пасущихся внизу овец. В его взгляде, привычном к происходящему, не было ни любопытства, ни заинтересованности. С отрешенностью и безмятежностью провожал он глазами тех, кто следовал мимо него по дороге.

Иногда это было кочующее с места на место семейство, состоящее из трех поколений. Старики, как водится, сидели в телеге, навьюченной разным скарбом. Они из последних сил удерживали желающих выбраться на свободу детей. Их мать, расположившаяся верхом на одном из двух мулов, запряженных в телегу, громко бранила расшалившихся сорванцов. Отец семейства гнал позади телеги корову и двух свиней, которые, по всей видимости, служили для пополнения в пути съестных припасов.

Время от времени пролетала встречная почтовая карета или проезжал богатый экипаж, ведомый шестеркой запряженных цугом[247] лошадей. Встречались и иные путники, будь то врач, совершающий обход по подшефным территориям, кампиере[248] с ружьем через плечо и патронной сумкой на поясе, группки женщин с вязанками хвороста на головах, одетые в чрезвычайно пестрые наряды, либо любой иной ходок, следующий по каким-нибудь только ему ведомым надобностям.

После обильного обеда и от однообразия картин за окном ездоков сморил сон. Проснулись они на закате от сильного удара грома. Обнаружив свою голову на мужском плече, Фьямметта Джада очень смутилась.

– Простите, ваша светлость, я не должна позволять себе такие вольности.

– Отчего же? Мое плечо практически родственное для вас. Лестно, что предпочли его стенке кареты, хоть она и обита мягким бархатом, в отличие от моего шелкового жюстокора[249].

Повторный удар грома заставил Фьямметту выглянуть в окно.

– Ваша светлость, вы слышали? Неужели гроза будет?

– Да уж не глухой. Слышал, конечно.

Луис Игнасио тоже выглянул в окошко.

Солнце, безраздельно царившее на небесном троне все последние дни, было безжалостно свергнуто мрачными дождевыми тучами, вобравшими в себя столько сырости, сколько смогли уволочь в бескрайние хмурые выси. Они грозили обернуться сильным ливнем. Казалось, что небесный свод поменялся местами с морем, и по нему плывет косяк огромных черных рыбин с длинными хвостами.

Вдруг солнечный лучик, будто огненный меч, прорезал черноту и осветил окрестности, отчего всё вокруг засияло и налилось яркими красками. Однако через мгновение черные небесные «акулы» проглотили неожиданный источник света и радости, и на листья деревьев и придорожную пыль, оставляя в ней темные, влажные вмятины, начали падать первые, невероятно крупные капли – предвестники надвигающегося шторма.

Климат Южной Италии от климата Испании отличался немногим, поэтому маркиз де Велада прекрасно представлял, какую сумятицу могут внести в природу и жизнь человека ветер, дождь, гром, град и молнии.

А им до наступления ночи нужно было во что бы то ни стало перебраться на другой берег реки Гарильяно[250]. И Страбон, и Плиний упоминали, что она (в их времена река именовалась Лирисом) была вполне тихой и мирной. Может быть, сейчас это описание и сгодилось бы для ее истоков, но теперь взгляду Фьямметты и Луиса Игнасио Гарильяно предстала вполне широкой, благородной рекой, петляющей по красивой долине в сени тополей и довольно быстро несущей воды к Тирренскому морю.

Моста через нее перекинуто не было. Зато был паром, в эту минуту причаленный к противоположному берегу. Пока он переместился к ним, пока карета, запряженная лошадьми, погрузилась, пока паром с помощью веревки перетянули на другой берег, прошло время. Его вполне хватило, чтобы темно-серое небо с дымчато-черными тучами рухнуло на землю мощной стеной проливного дождя. Гроза заставила путешественников срочно искать место пристанища.

– Антонио, долго ли отсюда до Минтурно? – спросил у возничего маркиз де Велада.

– Чуть больше двух мильо, ваша светлость, – ответил тот.

– А нет ли здесь поблизости какого-нибудь постоялого двора?

– Есть, ваша светлость. Вон, видите водяную мельницу. Соседнее с ней здание и есть постоялый двор.

– Давай скорее туда, а то все наши вещи в бауле[251] промокнут.

Подъехав ближе к указанному месту, Луис Игнасио сквозь плотную завесу дождя разглядел, что находчивый мельник приспособил развалины древнего неаполитанского акведука[252] под свои нужды, благо что руины у него никто не оспаривал. Пользуясь этим и попирая ногами архитектурные изобретения инженеров Древнего Рима, он преспокойно вел хозяйство, нисколько не задумываясь об исторической ценности сооружения.

Вода, ход которой этим хитрецом был изменен, с шумом вытекала из двух маленьких арок и, разбиваясь на два потока, с силой вращала мельничное колесо. Затем она преспокойно стекала полноводным ручьем, питая Гарильяно и насыщая влагой бурно разросшиеся по берегам индейские смоквы.

Рядом с мельницей находился постоялый двор, над входом в который красовалась выцветшая на солнце вывеска Casa Verardo[253]. Это заведение действительно было единственным во всей округе. По словам возничего, принадлежало оно родному брату мельника.

Дверь распахнулась, и на пороге с плащом от дождя появился хозяин заведения собственной персоной. Луис Игнасио помог Фьямметте выйти из кареты, а владелец подворья, держа плащ над ее головой, проводил девушку до открытой двери. Внутри мужчина, которому на вид было слегка за пятьдесят, представился:

– Доменико Верардо, к вашим услугам.

При этом он изобразил на лице любезнейшее радушие, впрочем, не гарантирующее, что спектр услуг, оказываемых укротителем пилигримов[254], будет соответствовать широте его гостеприимной улыбки.

Впрочем, выбора у попавших под сильный дождь путешественников всё равно не было, поэтому они решили остановиться здесь. Однако очень скоро постояльцы поняли, что это была не лучшая идея.

Вода в реке стремительно прибывала и скоро вышла из берегов. Первый этаж и подвалы здания затопило. Малочисленные гости (кроме Луиса Игнасио и Фьямметты Джады, здесь была еще одна пожилая пара да трое странствующих по делам мужчин) перебрались на второй этаж. Время от времени, помимо грома и шелеста дождя по крыше, они слышали гулкие звуки. Это винные бочки, танцуя в воде тарантеллу, ударялись о каменные стены затопленного погреба.

Встревоженный хозяин постоялого двора пребывал в ужасе. Он переживал о том, как бы из бочек при особо экстатичных кульбитах не вышибло бы пробку или дно. Его жена, плотная, коренастая неаполитанка, волновалась больше о сыне, который не успел вернуться домой до грозы.

Молнии за окном сверкали так ярко, что казалось, будто посреди ночи вдруг наступал ясный день. В один из таких громовых ударов дверь на первом этаже отворилась, и в помещение вошел насквозь промокший смуглолицый и кареглазый парень. Оказалось, это и был хозяйский сын, потому как синьора Верардо перекрестилась и вознесла благодарственную молитву Мадонне.

Вошедший рассказал, что только что видел, как по реке в сторону моря несло осла, запряженного в нагруженную фруктами тележку. Так что, похоже, у его матери, и в самом деле, был веский повод для переживаний.

Луис Игнасио в свой прошлый приезд пережил подобный потоп непосредственно в Неаполе. Он знал, что спустя несколько часов от наводнения не останется и следа. Его поразило в тот раз, насколько посвежел тогда город, отмытый дочиста свалившейся с неба водой. Окружающие весело шутили, что городской портолано[255], отвечающий за уборку улиц и площадей, о котором все слышали, но которого никогда не видели, наверняка перекрестился с довольством, благодаря небесную канцелярию за то, что выполнила его работу как минимум на год вперед.

Ближе к полуночи гроза стихла. Тусклый свет взошедшей луны стал продираться сквозь тучи, словно огонь маяка, силящийся пробить густую пелену тумана. Нужно было готовиться ко сну.

Из-за того, что некоторые помещения постоялого двора были затоплены, Луиса Игнасио и Фьямметту Джаду разместили вдвоем в маленькой комнатке с альковом[256]. Для девушки хозяин установил раскладную кровать, обтянутую плотной парусиной. Это было всё, на что хватило его щедрости. О чистых простынях, ширме и ужине он сейчас даже слышать не хотел. Твердил:

– Потоп! Потоп! Какие простыни?! Какая ширма?! Какой ужин?! До утра не будет никакого ужина!

Однако маркиз, обустроив Фьямметте более или менее удобное лежбище, на какое-то время испарился, после чего вернулся, держа в руках бутыль, два стакана и тарелку с закусками.

– Как вам удалось раздобыть еду? – удивилась Фьямметта негаданной добыче. – Хозяин постоялого двора сказал, чтобы до утра и думать о ней забыли.

– Раздобыть еду – не луну с неба достать. Хотя, впрочем, и ее достать тоже можно, было бы на то желание.

– Ну, если так рассуждать, то для любого человека нет непреодолимых проблем, были бы только нужда и хотение. И всё же, как вы смогли переубедить хозяина, ведь он казался совершенно непреклонным?

– Хозяин – да, но вы забываете, что у хозяина есть хозяйка.

– Ах, да! Я совсем забыла. Хасинта говорила, что вы из породы тех людей, которые даже на кухню ходят через спальню, лучше через соседскую. Еще лучше, чтобы в той спальне в это время была соседская жена, а ее муж не подозревал о вашей способности делать такие крутые виражи.

Луис Игнасио рассмеялся.

– Но, согласитесь, такое умение в подобных обстоятельствах чрезвычайно уместно. По крайней мере, мне не придется всю ночь слушать рулады вашего голодного живота.

Спорить Фьямметта не стала. Она помогла Луису Игнасио сгрузить добычу на маленький столик возле окна и с большим удовольствием разделила со спутником ночную трапезу.

Когда закуски были съедены, а вино выпито, Луис Игнасио сказал, что обещал хозяйке вернуть посуду на кухню. Ее муж не должен заподозрить, что она действует за его спиной. Уходя, маркиз предложил Фьямметте отправляться в кровать первой. Этим предложением она воспользовалась с большой радостью и облегчением. На его вопрос, нужна ли помощь с раздеванием, девушка лишь фыркнула, чем вызвала у Луиса Игнасио весьма довольную улыбку.

Дав спутнице достаточно времени для того, чтобы она могла раздеться, де Велада вернулся в комнату. Ему было не привыкать обнажаться под пристальным вниманием женского взгляда. В этом конкретном случае он почему-то даже хотел этого, однако насмешница-судьба не предоставила ему такого шанса. Кровать в алькове, занятая синьориной Фьямметтой, была отгорожена ширмой, которая появилась в комнате, по всей видимости, благодаря изрядной настойчивости юной авантюристки.

– Правильно ли я понимаю, что вы воспользовались моим опытом, пытаясь раздобыть эту ширму? – задал ей вопрос маркиз.

– А вот и нет! – последовал ему ответ. – Если хозяйки постоялых дворов довольствуются мужскими комплиментами и улыбками, то их мужья предпочитают звонкую монету. Пара карлино с легкостью решила за меня эту деликатную проблему.

– Замечу, что, на мой взгляд, это не слишком выгодная сделка. За пару карлино можно было бы приобрести как минимум десяток подобных ширм, – заметил Фьямметте маркиз.

– В обычных обстоятельствах – пожалуй, но не теперь, – возразила девушка. – Подвал и весь первый этаж постоялого двора затоплены. Семейная пара, которую мы видели, вынуждена спать в одной комнате с тремя другими гостями. Так что мне, можно сказать, повезло.

– Именно по упомянутой причине вы легко могли бы обойтись и без этой ширмы. Нетривиальные обстоятельства требуют нетривиальных решений.

Фьямметта Джада замечание мужчины встретила хмыканьем.

– У нас с вами разное представление о нетривиальности решений. Вы находите мое нецелесообразным, я же считаю его единственно возможным. И вообще, давайте уже спать.

Довольно долгое время в комнате царила абсолютная тишина. Ночью Луису Игнасио до жути захотелось взглянуть на спящую девушку. Ему было любопытно, как эта спорщица выглядит умиротворенной. К тому же де Велада надеялся, что сможет увидеть тело юной маркизы в одной ночной сорочке. Но, когда он поднялся, чтобы зажечь свечу, половицы заскрипели так громко, что Фьямметта Джада, завозившись на кровати, сразу проснулась.

– Что-то случилось, ваша светлость? – спросила она озабоченно.

– Нет-нет, ничего. Спите спокойно. Хотел накинуть сорочку. Клопы кусают. Должно быть, вода в подвале вынудила полчища кровососущих атаковать второй этаж. Впрочем, раз уж проснулись, осмелюсь спросить: вас эти кровопийцы не домогаются?

– Я не раздевалась, ваша светлость. Надеялась, что, многочисленность надетого на мне охладит пыл этих тварей.

О том, что это может охладить пыл кое-кого еще, Фьямма подумала, но вслух ничего не сказала.

Ее расчет был верен. Маркиз, последовав примеру капитулировавших клопов, оставил девушку в покое, лег на кровать, повернулся к ширме спиною и в скором времени заснул.

Глава 5

Утром Луис Игнасио проснулся довольно рано, но покидать постель не торопился. Ему было интересно, как поведет себя синьорина Фьямметта. Станет ли одеваться при нем? Прибегнет ли к его помощи?

В былые годы он терпеть не мог утро в присутствии женщины, с которой провел ночь. Все они без исключения старались использовать одевание как прелюдию к утреннему соитию. Их не заботило, что в момент оного они оказывались еще более растрепанными, чем были до того, поэтому повторное одевание и приведение себя в порядок занимало гораздо больше положенного времени. И это его очень тяготило.

Но сейчас, взглянув на ширму, за которой смутно проглядывали очертания лежащей на кровати девушки, маркиз поймал себя на мысли, что ему безумно хочется, чтобы синьорина Фьямметта позвала его. Чтобы она попросила затянуть шнуровку корсета, заставила застегнуть все эти женские пуговки и крючочки, завязать потайные завязки. Бурная фантазия услужливо нарисовала такие картины.

Луису Игнасио вдруг до жути захотелось узнать, есть ли у маленькой Ямиты[257] веснушки на надплечьях. Он представил россыпь бурого сахара по матово-белой коже, и у него ощутимо потяжелело в паху. Как никогда ранее, захотелось облизать девичьи плечи, зацеловать каждую унцию алебастровой кожи, щекотать ее губами, нежно прикусывать зубами, касаться ее щекой.

Вдруг из-за ширмы раздался чуть глуховатый, с налетом сонной хрипотцы женский голос, который вмиг смел все фантазии, а вместо этого заставил учащенно биться сердце в предвкушении:

– Ваша светлость, вы уже проснулись?

– Утро доброе, синьорина Фьямметта, – отозвался маркиз самым воркующим из своих голосов. – Да, проснулся.

– Так рано? – в вопросе девушки послышалось легкое разочарование.

«Рано? – подумал маркиз. – Да я весь мхом и паутиной покрылся, пока ожидал, когда ты проснешься!» А вслух произнес:

– Вам требуется моя помощь?

– Признаться, да.

Луис Игнасио улыбнулся, как довольный кот, объевшийся сметаны.

– Если не затруднит, не могли бы вы спуститься вниз и попросить служанку принести теплой воды для умывания.

То разочарование, которое де Велада испытал, услышав просьбу девушки, было сравнимо с разочарованием голодного человека, перед чьим носом пронесли и отдали другому исходящее самыми аппетитными ароматами блюдо с желанными яствами.

Буркнув недовольное: «Да, конечно», – маркиз поднялся с кровати, спешно оделся и спустился на первый этаж. Там, как ни странно, практически нигде не было видно следов вчерашнего наводнения. Вода ушла, полы и стены немного подсохли.

Передав служанке просьбу спутницы, маркиз распорядился о завтраке. Тут же, внизу, цирюльник, пришедший обслужить клиентов постоялого двора, брил одного из троих вчерашних мужчин.

Потерев ладонью подбородок и щеки, Луис Игнасио решил, что и ему не мешало бы побриться. Заняв очередь, он справился у хозяина заезжего дома, где ночевал Антонио. Доменико Верардо ответил, что кучер вчера вечером допоздна находился в компании возничего пожилой пары. Оба коккьере оказались дальними родственниками. По словам владельца подворья, эти двое хорошенько набрались, поэтому теперь отсыпаются в каморке под лестницей.

Луис Игнасио заглянул в указанную комнатку. Два крепких мужика, улегшись валетом на довольно узкой лежанке, и впрямь спали сном праведников. Казалось, что даже трубы архангелов, затруби они сейчас, вряд ли бы разбудили их.

Маркиз попытался растолкать одного из спящих. В ответ послышалось недовольное ворчание, отдаленно напоминающее хрюканье кабанчика, которого пытаются за ноги вытащить из логова. Поняв, что это бесполезное дело, де Велада вернулся в общий зал. Там, к счастью, подошла его очередь к цирюльнику.

Когда с бритьем было покончено, из спальни спустилась синьорина Фьямметта. Локандьера[258] тут же накрыла для них завтрак.

Они выпили по чашке кофе, сваренного по-турецки, то есть вскипевшего и непроцеженного, а также съели по большому куску неаполитанской пастьеры[259], которая кухарке постоялого двора удалась на славу. Завтрак послужил неплохим возмещением не поданного накануне ужина. Впрочем, в том не было большой вины хозяев локанды. Главной причиной послужила гроза, в числе прочих помещений гостиницы затопившая и кухню.

За завтраком Луис Игнасио украдкой рассматривал Фьямметту. Она была свежа, но очень молчалива. Нахмуренные бровки говорили об усиленной работе мысли.

– О чем вы задумались? – спросил маркиз, не выдержав молчания.

– Да так, ни о чем конкретном, – ответила она не слишком охотно. Помолчав, добавила:

– Вы не знаете, сколько дней займет дорога до Рима?

– Если не будет поломок или каких-либо других происшествий, то дня четыре.

– Целых четыре! – воскликнула Фьямма.

– Всего лишь четыре, – ответил маркиз не без сожаления.

Он, так не любивший подобные длительные поездки, отчего-то сейчас возжелал, чтобы конкретно эта длилась как можно дольше.

– Как скоро мы сможем отправиться в дальнейший путь? – поинтересовалась у маркиза Фьямметта.

– Наш автомедонт[260] встретил вчера вечером какого-то родственника. Они, как я понял, засиделись допоздна за кружкой чего-то горячительного. Оба отсыпаются вон в той каморке.

Маркиз указал рукой в сторону лестницы.

– Так что предлагаю вам после завтрака прогуляться по окрестностям.

– Мне не хочется терять попусту время. Может, попробую его разбудить?

Луису Игнасио отчего-то совсем не понравилась формулировка «терять попусту время», сказанная в адрес прогулки в его компании. С языка так и норовили сорваться колкости, но он укротил это желание, произнеся нейтральное:

– Попробуйте. Попытка не пытка. Мне этого сделать не удалось.

К его удивлению, девушка решительно поднялась из-за стола и обратилась к проходящему мимо хозяину локанды:

– Синьор Верардо, могу я вас кое о чем попросить?

– Чего именно ваше сиятельство изволит? – спросил тот с готовностью исполнить любую просьбу постоялицы.

– Не могли бы принести ковш колодезной воды?

Мужчина удивился, но ответил совершенно спокойно:

– Один момент, синьорина.

Через минуту в руках у маркизы Гверрацци был ковш студеной воды, а еще через две из каморки под лестницей раздался истошный возглас разбуженного таким бессердечным способом кучера.

– ¿Llamita? No es una llamita, es todo un fuego. ¡Un incendio, nada menos![261] – произнес себе под нос, усмехаясь, маркиз де Велада.

Холмистая местность между Минтурно и Формией, куда направились путешественники, напоминала взрытую гигантским кротом землю. Дорога была чрезвычайно ухабистой. Карету нещадно трясло.

После вчерашних возлияний и холодного душа, устроенного маркизой Гверрацци, кучер посчитал делом чести доказать щегольской манерой править, что хмель с него уже сошел. Он принялся с удвоенной силой нахлестывать лошадей.

Карета неслась, словно вихрем подхваченная. Но такая езда продолжалась недолго. На одном довольно крутом повороте карету занесло, и она наехала передним колесом на лежащий на обочине камень. Оно выпало из оси и покатилось вперед. Заднее же, зацепившись за ступицу[262], резко прекратило вращаться, послужив для кареты самопроизвольным тормозом. От такого резкого торможения лошади встали на дыбы.

Фьямметта, держащая в руках гитару и сидящая на противоположном от маркиза сиденье, слетела и по инерции попала прямо в его объятия. Луис Игнасио чудом успел подхватить ее, не дав пораниться и разбиться. Сам же при этом довольно сильно ободрал тыльную сторону ладони о гитарные колки[263].

– Как вы, Фьямметта? – спросил маркиз девушку, когда она немного пришла в себя от испуга. – С вами всё в порядке? Вы не ушиблись?

– Н-н-не могу сказать наверняка. Признаться, мой испуг перекрыл все иные ощущения.

Кучер в это время костерил лошадей на чем свет стоит. Луис Игнасио не раз замечал, что такое сквернословие (в Неаполе его называют mazzacane) – отнюдь не проявление непристойности, но всегда результат жизнелюбивого вдохновения, безудержной игры фантазии и упоенности метким словом.

Не дожидаясь, пока этот сквернослов соизволит открыть дверцу кареты и опустить ступеньку, де Велада выпрыгнул на землю и помог выбраться из экипажа Фьямметте.

Осмотрев карету снаружи, маркиз и маркиза поняли, что они еще легко отделались.

– Похоже, бог пьяниц, позаботившись о кучере, соблаговолил оставить в живых заодно и наши души.

Кучер, стоявший рядом, виновато чесал затылок и причитал:

– Ох, ваше превосходительство! Какое неприятное происшествие! Настоящая беда, право слово.

К счастью, бог пьяниц проявил и далее участие в этом событии. Не иначе как по его благому произволению их нагнал богатый экипаж.

Карету, запряженную шестью лошадьми цугом, сопровождал многочисленный эскорт вооруженных слуг, лакеев и пажей. Кавальканте[264], сидящий верхом на одном из передних коней, имел такой гордый вид, что казалось, он правит колесницей самого Юпитера[265].

Карета остановилась, и из нее вышел довольно красивый и элегантно одетый кавалер лет двадцати пяти – тридцати. Гордая внешность незнакомца была не лишена мужественности. Атлетически сложенной фигуре могли бы позавидовать некоторые олимпийские боги. Черные как уголь глаза и узкие, подкрученные усики выдавали в нем скорее сицилийца, чем неаполитанца, а может, и вовсе испанца. Красивый наряд незнакомца дополняли богато расшитый плащ, бархатная шапочка со страусиным пером и шпага с рукояткой, инкрустированной драгоценными камнями, заправленная в сафьяновые[266] ножны, декорированные вышивкой золотом.

Практически в это же время к ним подъехала встречная почтовая карета.

Возничие всех трех экипажей принялись осматривать поломку. А «сицилийский павлин» (именно так Луис Игнасио обозвал про себя встречного щеголя) решил представиться. Причем сделать это он вознамерился, обратившись, в первую очередь, к Фьямметте:

– Пользуясь случаем, для вас не очень счастливым, для меня исключительно приятным, спешу назвать свое имя. Джамбаттиста Спуккес и Амато, герцог Сан-Стефано, герцог Каккамо, князь Галати. А как ваше имя, любезнейшая синьорина?

– Фьямметта Джада Ринальди, маркиза Гверрацци.

Луис Игнасио заметил, что, представляясь, девушка не испытала ни капли смущения. Напротив, она взяла на себя смелость назвать имя спутника:

– Позвольте представить моего дальнего родственника. Луис Игнасио Фернандес де Москосо и Арагон, маркиз де Велада.

В этом представлении Луису Игнасио не понравилось два момента: во-первых, то, что синьорина Фьямметта опустила его герцогские титулы, а во-вторых – что представила его дальним родственником. Причем второе не понравилось гораздо больше первого.

Нет, он был бы не прочь помериться титулами с этим напыщенным набобом[267], но выглядеть в его глазах «дальним родственником» этой девушки не хотелось. Поэтому Луис Игнасио представился сам:

– Синьорина Фьямметта поскромничала, представляя меня дальним родственником. Мое имя – Луис Игнасио Фернандес де Москосо и Арагон, девятый маркиз де Велада, пятнадцатый маркиз де Асторга, восьмой маркиз де Вильяманрике, пятнадцатый граф де Трастамара, пятый герцог де Атриско, седьмой герцог де Санлукар-ла-Майор, двенадцатый герцог де Сесса. И главное: я являюсь близким другом маркизы Гверрацци.

Заметив, как недовольно сдвинулись рыже-карие бровки на запылавшем румянцем личике, добавил многозначительно:

– Очень-очень близким другом.

– Вот как? Что ж, тогда мое предложение будет не вполне уместно.

– О каком предложении идет речь, ваша светлость? – спросила Фьямметта заинтересованно.

– Как понимаю, у вашей кареты серьезная поломка. Я хочу выручить вас и предложить вам, милейшая маркиза, продолжить путь в моей компании.

– Маркиза Гверрацци не нуждается в этом, – ответил за девушку Луис Игнасио. Холодностью его голоса в этот момент можно было бы заморозить Тирренское море. – Я вижу, что у постильоне[268] почтовой кареты нашелся подходящий инструмент. Уверен, что в ближайшее время он вместе с нашим возничим приладит убежавшее колесо на его законное место.

Фьямметта, услышав это, лишь фыркнула, но, увидев выступившую на тыльной стороне ладони маркиза кровь, воскликнула:

– Ваша светлость, вы серьезно поранились!

– Ничего страшного. Простая царапина.

– Маркиз, – вмешался в их разговор щеголь, – позвольте моему личному врачу осмотреть рану. Мой доктор – француз. Он настолько искусен в своем деле, что с легкостью даст фору знаменитому Хариклу[269], который смог по пульсу императора Тиберия[270] предсказать, что жить тому осталось не больше двух дней.

Князь Галати перевел взгляд на толпу сопровождающих лиц, скучившихся возле его кареты, и произнес:

– Месье Лерок, вы не осмотрите руку маркиза?

От толпы отделился сухопарый француз в старомодном парике на манер короля Людовика XIV. Перебирая длинными тощими ногами, затянутыми в светло-розовые чулки, и задрав нос, он двинулся в сторону господ.

Луис Игнасио, не столько желая принизить квалификацию этого докторишки, до которого ему не было ровным счетом никакого дела, сколько из духа противоречия его важному нанимателю ответил:

– Ваша светлость, на мой взгляд, ни одному из докторов не по силам знать все двадцать с лишним тысяч болезней, которым подвержено человечество. Будь иначе, смерть не выкашивала бы нас со скоростью десять – двенадцать трупов в минуту. Это, не считая периодов эпидемий, когда Мрачная Жница собирает дань в счет будущего. Если вашему эскулапу[271] и в самом деле наскучило лечить серьезные болезни, он вполне может заняться моей царапиной.

Врач, слышавший слова маркиза, принял их на свой счет. Поджав губы, он осмотрел руку Луиса Игнасио, после чего высокомерно произнес:

– Votre seigneurie! Lavez soigneusement votre blessure dans la rivière.[272]

При этом он указал кивком головы на почти пересохший ручеек, струившийся неподалеку. Французский врачеватель явно польстил чахлому источнику воды, когда именовал его рекой. Луис Игнасио тем не менее последовал его совету и смыл сочащуюся кровь. После этого француз выдал Луису Игнасио настойку алтея[273], с надменностью в голосе велев промывать ею рану.

Пересилив себя, Луис Игнасио поблагодарил лекаря и князя, сказав последнему, что он и его спутница не смеют больше задерживать его светлость.

Прощаясь, «сицилийский павлин» чуть дольше, чем положено, задержал в руках девичью ладошку, вызвав тем самым у маркиза де Велада еще бо́льшую волну недовольства и неприязни.

Когда карета с эскортом тронулась, Фьямма спросила:

– Ваша светлость, позвольте спросить: что это сейчас такое было?

Луис Игнасио состроил гримасу неведения и непонимания.

– Нет, я серьезно. Вы должны объясниться!

– Объясниться? В чем именно, позвольте узнать?

– Во-первых, что значит ваше «близкий-близкий друг»? А во-вторых, почему считаете, что можете решать за меня, в чем я нуждаюсь, а в чем нет?

Лицо Фьямметты было полно праведного гнева. От этого ее колдовские глаза заблестели изумрудами, нежная сливочная кожа окрасилась на щеках возмущенным румянцем, а к губам прилила кровь, отчего они стали еще более пухлыми и пунцовыми. Луис Игнасио даже залюбовался, однако быстро взял себя в руки, решив щелкнуть по носу своевольную особу.

– Девочка моя, право решать за вас я получил в тот момент, когда вы пообещали, что будете слушаться меня в этой поездке. Я отвечаю за вас перед вашим братом. Скажите, как еще я мог оградить вас от посягательств «сицилийского павлина»?

– Во-первых, я не ваша девочка. И вообще, не девочка, а маркиза Гверрацци. А во-вторых, чтобы оградить меня от посягательств князя, не требовалось называть себя моим «близким-близким другом». Вы же понимаете, что это звучит несколько двусмысленно.

– Подумать только! Вы вдруг вспомнили о репутации? Почему же не позаботились об этом, когда просили малознакомого мужчину подвезти вас до Аверсы? Ах да, вы подумали, что старший брат вашей невестки и подруги априори не может причинить зла? Допустим, что так. В таком случае мне следует сделать вывод о вашей непростительной наивности. Совершенно не хочется верить, что вы настолько безрассудны, что готовы были усесться в карету абсолютно, повторяю, АБСОЛЮТНО незнакомого мужчины.