Под шершавой корой

Повесть

…Бормочут Отче наш, Богородице, в сущности, коли столько мы к ним взываем, стало быть, больше всего не хватает нам отца с матерью.

Жозе Сарамаго

Пролог

Пятница, 27 сентября, 11-40

Вот-вот заголосит звонок. Стою у стола, окидывая взглядом пустой класс. За дверью гомонит шумная перемена, а здесь, среди старых, непримечательных парт, тихо, как в лесу, в котором я, кстати, с радостью бы сейчас спряталась. Стулья стоят неровно – пятиклассники убегали в коридор столь резво, что сдвинули их с мест. До сих пор перед глазами картина, как Миша Головин зацепился лямкой портфеля за спинку стула и чуть не полетел через парту кувырком. Улыбаюсь воспоминанию, хоть и сжимаю пальцами шариковую ручку. Прошедший урок удался, но что будет на следующем – ещё не известно. Это моя чистая доска, на которой надо написать слова и предложения: вот и мел под рукой. Только доска эта своенравна и скачет по кабинету, как резвый бычок, – поди догони её, чтобы хоть пару слов черкнуть. Мой непростой 7 «Б»…

Через несколько минут мы опять сойдёмся в одном классе, чтобы вновь испытать друг друга. Или наконец понять?

Стрелка падает неотвратимо и безучастно: вот мгновение – а вот его уж нет, и другое тикает следом, каждое – лишь короткий щелчок и в то же время будто взрыв сверхновой.

На моём столе всё готово: план, раздаточные материалы, запасные ручки и карандаши – ведь кто-то из детей обязательно забудет пенал дома, а кто-то и не подумает его приносить. Есть и листочки для тех, у кого нет тетради, или же она внезапно кончилась. Но эти вещи – лишь реквизит. Режиссёр и одновременно актёр – я, а мои герои слушаться не любят.

Хочу пить. Ручка слегка подрагивает в пальцах, стоит немного их расслабить. Ни одной лишней паузы – с моими семиклассниками даже секунды промедления равнозначны поражению: спасибо, вы свободны, следующий. Держать зал – моими ли руками, посмотрите, ведь они дрожат?

«Тик».

Наш первый урок был внезапным спуском с горы на лыжах, когда следом за тобой катится, нарастая, лавина и глотает, пожирает снег и деревья на своём пути. Вот она разрастается до неба, закрывает солнце, хватает тебя за лыжи – догнала, проглотила. И неприручённая стихия вертит, кружит тебя внутри, в полной темноте, что-то бьёт по голове, по телу, воздух на пределе – а в конце тишина.

Своё первое сентября в качестве молодого педагога я встречала маленьким чёрным платьем, туфлями на каблуке, уверенной улыбкой и искренней верой в то, что стану прекрасным учителем. Знакомство с классом как первое свидание с парнем, которого у меня, впрочем, нет, но представим, не такое уж сложное дело, чтобы нельзя было вообразить. Итак, важно всё: внешность, жесты, мимика, интонация, слова.

– Меня зовут Мария Осиповна, и следующие несколько лет мы будем вместе изучать русский язык и литературу…

Одна фраза – на все три доверенных мне класса. Перекличка, знакомство с учебниками, изготовление бейджиков: запомнить семьдесят человек за пару дней не шутка, и в этом помогают самодельные бумажные домики на партах. На каждом – имя ребёнка.

Вот Валя: самая маленькая из ребят, светловолосая, с немного испуганными, но внимательными глазами, улыбка острая, с щербинкой только что выпавших клыков – озорная и добрая девочка. Её имя ей необыкновенно идёт.

Бам! Кто-то роняет книгу, лезет под стол, задевает локтем вещи на парте, и следом прямо на спину ученику сыплются цветные карандаши, ручки, линейки. Дети вертятся, шушукаются, хихиканье прибрежной волной прокатывается по партам, и наконец из-под стола выныривает раскрасневшийся мальчик. Обнимает охапку поднятых вещей, скромно бормочет извинения, но голос дрожит от сдерживаемого смеха – уж не нарочно ли проделан этот фокус, больно довольное у паренька лицо. Серёжу тоже запоминаю сразу.

«Так!» – щёлкают часы.

Уроки с двумя пятыми классами проносятся задорно, смело. Чувствую их детскую энергию, непоседливость, но также умение слушать, и бесстрашно веду нашу первую встречу к завершению. Два класса узнаны, теперь вытвердить все имена назубок, разгадать характеры, подобрать к каждому ключики.

Остался ещё один класс – седьмой. Ребят в нём мало по сравнению с пятиклассниками – всего шестнадцать человек. Заваливаются в кабинет, толкаясь в дверях. По очереди, создавая иллюзию эха, бросают на ходу: «Здрасьте». Встречаю их стоя. С улыбкой. Только не в тридцать два зуба, мудрости у меня ещё нет. Улыбаюсь тихо, вежливо, доброжелательно.

Класс неравномерный: девочки – их всего четыре – садятся парами, а мальчики рассеиваются по кабинету, как семена в поле на ветру. Смотрю на них и не могу поймать общность: многие сидят по одному, на партах – пустота, лишь перед двумя девочками и одним мальчиком аккуратно лежат письменные принадлежности. Остальные ребята развалились на стульях, развернулись кто куда и обсуждают местечковые новости. Со звонком закрываю дверь, обращаюсь лицом к классу: дети невпопад встают, кто-то продолжает сидеть и даже полулежать за партой.

– У нас учителя каждый год меняются, – будто прожёвывая слова, говорит мальчик с "камчатки". – Толку ноль.

Жестом прошу его встать, здороваюсь, начинаю приветственное слово, но вскоре меня перебивают:

– В прошлом году Ксения Владимировна была ух какой злющей!

– Ага, орала всё время, – подхватывает девочка с чёрными волосами. – А ещё… – торопится она поведать, и одноклассники оборачиваются к ней, будто тоже собираясь выступить с речью.

Прерываю их и усаживаю за парты. Могла бы – пригладила бы руками их взъерошенную шерсть, наэлектризованную гневом. Но прикосновение – слишком интимный жест, и прикасаться к тому, кто тебе не очень рад, плохая затея – того и гляди лишишься руки. Буду усмирять их словами. Посмотрим, снимет ли это напряжение.

– Привыкать к новому учителю непросто, особенно ежегодно, – соглашаюсь я. – В моей школе сменилось три преподавателя физики. Не успеем приноровиться к одному учителю – его заменяют на другого, и опять новые требования, манера вести себя… Мир столь изменчив, и учиться приживаться в нём мы начинаем именно с детства. Я понимаю ваше недовольство – хочется постоянства и уверенности. Что ж, я всё же надеюсь, что мы вскоре найдём общий язык. Сперва договоримся: мы не будем обсуждать и тем более осуждать тех, кого нет в кабинете, в том числе и других учителей.

Мой голос звучен и ровен, а в голове рефреном стучит: «Иди, вещай с горы». Подбираю экспромтом слова, фразы: они не были заготовлены, в сценарии урока не могло появиться таких реплик специально. Ребята морщатся, другие ухмыляются, некоторые согласно кивают, но в кабинете нет тишины: класс будто постоянно гудит и шевелится, живой, неспокойный, дикий. Забываю, что должна делать дальше: проводить перекличку, знакомиться с учебником или делать бейджики. Спокойно делаю шаг к столу, чтобы это движение не выглядело как отступление: там лежит краткая памятка, и я хватаюсь за неё взглядом как за спасательный круг. Однако секунда моего замешательства – и дети уже вертятся на местах, шарят в портфелях, шепчутся.

Первый урок. Первое свидание. Тише. Взять себя в руки. Взять их в руки. Как Иккинг, бросаю бумажную подсказку, и решительно начинаю называть детей по именам и фамилиям. В списке трое Вань, и все они как на подбор весьма дерзкого вида: Бесфамильный почти лежит на спинке стула, Смирнов постоянно сидит к доске боком и что-то стремительно набирает в телефоне, а Коржин, кажется, вообще не закрывает рот и обращается то к одному, то к другому: «Эй, слышь, ты гулять пойдёшь после школы? Пш, чё лыбишься, зубы пересчитать, а? Настёна, от тебя воняет! Дай жвачку!»

Заставляю голос звучать увереннее, ощущая себя на сцене оперного театра, и между чтением имён и фамилий пытаюсь быстрыми фразами удержать уже скучающих детей от откровенной болтовни и понимаю, что не могу запомнить и половины имён. Отчасти потому, что этот класс уже третий за день, отчасти из-за того, что стоять на каблуках внезапно становится сложнее и опасней. Не хочу, чтобы дети видели, что я растерялась от отсутствия хотя бы малейшей дисциплины, а я растерялась. Подвернётся сейчас каблук – смеха не оберёшься. Мелочь, но с этим классом нельзя быть слабой.

Перекличка кажется мне невозможно долгой, но потом урок несётся по минутам, подпрыгивая и раскачиваясь так сильно, что того и гляди кто-нибудь вывалится в окно, и возможно, что это буду я.

Шестнадцать детей. Из них слушают меня ровно три. Остальные отмахнулись бы от назойливого учителя, как от надоедливой мухи. Летом они ничего не читали, работать сейчас не хотят, у половины нет ни тетрадей, ни ручек, и никого из детей это не волнует ровно до тех пор, пока я лично не обращусь к ученику и не дам волшебную команду: «Записывай». В этот момент ученик загорается такой жаждой знаний, что весь класс должен сопутствовать ему в достижении целей. Кто-то должен дать ему тетрадь или листок, кто-то – ручку, кто-то – подсказать, что вообще писать, а спросить об этом учителя – слишком простая задача, всё удовольствие от поиска теряется.

Урок расползается по швам прямо у меня в руках. Мы не успеваем и половины того, что должны сделать, хотя на первое занятие я не продумывала слишком сложной и насыщенной программы. Я стою у доски прямая и ужасно тонкая, особенно сейчас, когда любой порыв ветра может сбить меня с ног, так они обессилели, но шум седьмого класса сбить не может, потому что нельзя. Нельзя быть слабой. Но что мне делать, если я, к своему стыду, оказалась именно слаба?

Урок неровно катится к звонку и наконец ударяется об него, словно о камень, и рассыпается в прах. Дети хватают телефоны и выбегают в коридор, в я остаюсь в классе, сама – прах, не сумевшая выдержать это первое свидание с достоинством. Пятых классов будто и не было – сейчас, в это мгновение я не помню о том, как хорошо справилась с предыдущими уроками, как живо и звонко прошли занятия с пятиклассниками, как я была полна сил с утра. Нет, в это мгновение я вижу только развороченный кабинет: стулья и парты сдвинуты с мест, под ними валяются бумажки – откуда так много листов у тех, у кого и тетрадей-то не было? – а в одном месте блестит лужа разлитого сока. Я вижу разорённый кабинет и себя посреди класса. Одинокую, в чёрном платье, едва держащуюся на ногах и, кажется, потерявшую голос от усилий вести за собой шумный поток семиклассников. А ведь все три моих класса должны были вскоре прийти и на литературу в это первое сентября.

Нужно поднять с пола упавшую улыбку, натянуть спину на осанку, как на плечики для одежды, выпить воды, чтобы суметь проговорить хоть слово, вымыть доску, собрать мусор под партами, отнести в учительскую журнал и взять другой. На всё – десять минут, но две из них я уже простояла в тишине, итак, время пошло, а с ним пошла и я. Тик-так, зазвучали каблуки.

Глава 1. Глазами Марии Осиповны

Среда, 25 сентября, 7-10

Электричка продрогла до последнего винтика: ночью осенняя сырость затапливает поезд, как вода, и пассажиры, хочешь не хочешь, ныряют с головой и мыслями в стылые вагоны, ёжатся на жёстких, холодных сиденьях, хмурятся спросонья, чихают, зевают. От окна тянется острый поток встречного воздуха – пробирается под рукава и за шиворот, будто дождь. Прячу руки под манжеты, как в муфту, отклоняюсь к спинке сиденья.

Накануне свет в моей комнате долго не гас. В детстве я мечтала о ночных бдениях у лампы в бесконечном одиночестве творчества. Теперь я желала лечь спать пораньше, но совесть не отпускала отдыхать и строго стучала указкой мне по лбу, напоминая о непроверенных тетрадях, незаполненных документах, недописанном плане урока. Чувствуя, как мысли становятся ленивыми, неподатливыми, каменными, я скользила взглядом по строчкам детских каракулей, а вдоль строк, не касаясь бумаги, двигалась красная ручка. Она время от времени опускалась к тетради, исправляла, подчёркивала, делала заметки. «Я вижу, как ты стараешься, у тебя хорошо получается, – писала я, пытаясь выводить буквы понятно и ровно, хотя полуночный хмель неторопливо раскачивал письменный стол. – Соглашусь с тобой: прыгать с парашюта действительно очень страшно". Как же медленно, тяжело листались станицы, будто и не бумажные, а металлические! Как долго я потом в оцепенении моргала на экран ноутбука, глядя на новый документ, который должен был стать планом завтрашнего урока.

Я не успевала выполнить работу за день. И отрывала ради неё по кусочку от ночи. Работа жадно глотала эти куски, облизывалась, требовала добавки. Её глаза горели жёлтым светом из-за огромного ока настольного светильника – я угадывала этот алчный блеск и бросала ещё шмат своего возможного сна: ешь, насыщайся! Жертвоприношение ради будущего дня. Ради детских вопросов, голосов, поиска.

Электричка раскачивается почти нежно и умиротворяет меня, несмотря на зябкий воздух. Звуки мира округляются, набивают уши, становятся сперва слишком громкими, позже – глухими, и наконец глаза закрываются. Я дремлю, боясь пропустить свою станцию. В сумке таится специально заведённый на нужное время будильник, ведь опаздывать на работу учителям нельзя.

Педагогам многое непозволительно. Об этом со всех сторон то и дело говорили прямо или намекали родственники, знакомые, даже сами преподаватели.

– Неужели ты всерьёз намерена работать в школе, Маша? – недоумевала моя бывшая школьная учительница, когда я заглянула к ней на работу однажды на летних каникулах. – Это неблагодарный труд. Единственное, что здесь хорошего, так это длинный отпуск.

Она расставляла книги в кабинете, и я с готовностью помогала ей, подавая томики в алфавитном порядке. Невысокая, пухленькая, с короткой стрижкой, которая не менялась годами, она выглядела уставшей, будто пробежала марафон, а впереди – ещё бесконечное число непройденных километров.

Я помнила увлекательные уроки, её подробные и понятные объяснения, интересные пособия, которые она давала мне для дополнительных заданий. Если кто и должен был стать преподавателем, так это она. Та, которая умела учить. Неужели годы работы в школе были для неё столь мучительны, что она изменилась? Хотя никогда раньше мы не откровенничали – мешал статус «ученик-учитель», и лишь теперь, когда я перешагнула эту границу и уже почти сама стала педагогом, между нами открылось особое доверие. Возможно, и прежде работа тяготила её? Но если это и правда, если действительно даже моя учительница так утомилась от своего труда, что берётся отговаривать меня от работы в школе, это не значит, что я испугаюсь и отрекусь. Нет, я выбрала путь. Я люблю детей. Практика в школе это подтверждает. Я буду беречь в себе вдохновение и оптимизм, чтобы мой труд не превратился в вечное ожидание отпуска.

– Будешь копаться в бесконечных бумажках и мучить детей никому не нужными суффиксами? – спрашивала подруга, презрительно щурясь. – Дети сейчас вообще невоспитанные, тормозов нет – это тебе не праздник.

Ох да, дети, конечно же, опять, как и во все времена, «не туда пошли». Извечная песня, так что даже и спорить не хочется, потому что не докажешь ничего тому, кто слышать не готов.

Я упорно шла к своей цели – отлично училась в пединституте, вдохновенно отрабатывала практику, искала подходящие мне вакансии.

Это был год, когда географ во второй раз пропил глобус, теперь уже не на бумаге, а на экране¹. По дороге на собеседование я читала о похождениях Виктора Служкина, и надо же было так случиться, что в школе, куда я устраивалась, тоже не хватало учителя географии. Моя специальность – русский язык и литература, я не взяла на себя ещё и географию, но совпадение меня посмешило и в то же время заставило грустно улыбнуться.

Разговор с директором был недолог, но непредсказуем. Я ожидала, что меня будут спрашивать о моих педагогических принципах, проверять знания психологии и предмета. Взволнованная внутри, но спокойная внешне, я будто вышла заново к доске, как в школьные годы: надо отвечать урок и не ударить в грязь лицом.

Директор даже не взглянул на красный диплом и сразу задал неожиданный для меня вопрос:

– Классное руководство на себя возьмёте?

– Да.

– Мы дадим вам три класса, это около двадцати семи часов в неделю. Не испугаетесь нагрузки?

– Я пришла сюда работать, поэтому буду рада учить три класса.

– Отлично. Ещё у нас есть план по внеклассным занятиям. Какой кружок вы можете вести? – спросил директор, наклоняясь вперёд. – Литературное мастерство, русское народное творчество?.. Что-то другое? Есть идеи?

Я помедлила.

– Возможно, подойдёт театральный кружок? – спросила задумчиво.

Директор распрямился с довольным видом.

– Прекрасно! Вы нам подходите. Пройдите к секретарю, чтобы написать заявление. Она подскажет, какие документы нужны. Приходите на работу ровно через месяц. Будете знакомиться со школой, коллективом, готовиться к началу занятий. Учителя у нас дружные, без помощи не оставят.

Он улыбнулся, и я направилась к секретарю.

Через месяц я стояла в своём кабинете перед раскрытыми шкафами и смотрела на кипы бумаг, книг и тетрадей, которые остались здесь от предыдущего учителя. Неразбериха на полках была созвучна смятению во мне, где знания из учебников перемешались с личным опытом, мечтами и сомнениями. Как перед контрольным диктантом, голова, хоть и заполненная прочитанным, казалась пустой, потому что как найти хоть что-то нужное в этом хаосе? Смогу ли я. Умею ли я. Смею ли.

Я взялась за уборку в шкафах. Опустошала их, вытирала полки, чинила дверные ручки. Перебирала книги, тетради, откладывая то, что могло пригодиться, и убирая в коробку лишнее. День, два, три. Наконец, шкафы очистились, чего нельзя было сказать о моей голове. Чем ближе к сентябрю подкрадывались дни, тем больше суетились не разложенные по местам мысли.

Как меня примут дети? Я сумею поставить себя так, чтобы они признали во мне наставника, но не боялись меня? А если нет? Вдруг я ошиблась? Достаточно ли хорошо я знаю русский язык, чтобы не оплошать?

Я вставала в полшестого утра, практически вместе с солнцем, которое постепенно скатывалось к осенней спячке. Шла сквозь просыпающиеся деревья в безлюдной тишине к остановке. Читала Станиславского в электричке. Порхала по кабинету и школе. Тут убрать, туда отнести, там прикрутить, здесь помыть. Написать поурочное планирование, помочь коллегам, записать важные мысли на педсовете, попытаться понять, за что хвататься первым делом.

Учителя и правда казались дружными, хотя при более глубоком погружении в коллектив я увидела, что, как и везде, здесь были свои группы, внутри которых царили взаимопонимание и поддержка, но между собой эти группы время от времени соперничали, иногда молчаливо, а порой и довольно яростно.

Завуч, царь и бог этого мира, взявшая на себя командование, поскольку директор внезапно уволился и перешёл на более почётную должность в мэрии, носилась по школе, не садясь ни на минутку. А выходя из школьных стен, она бежала дальше – всё по тем же школьным делам. Как-то незадолго до начала учебного года я увидела нашу железную леди в слезах, и это ударило меня так сильно, будто я стала свидетелем чудовищной жестокости.

Она плакала от усталости и жаловалась на аврал, на невозможность всё охватить, и учителя, принадлежавшие к группе её почитателей, утешали и поддерживали её, как могли.

Школа была старой. Приземистое, будто придавленное временем к земле здание в два этажа с большими, словно глаза Голлума, окнами. На пришкольной территории росли яблони, шиповник, рябина. На заднем дворе прятался стадион, казавшийся заброшенным и никому не нужным. Вокруг школы рассыпались такие же ветхие двухэтажные многоквартирные домики, без домофонов и ремонта. Двери подъездов почти всегда стояли распахнутые, и, проходя мимо на работу, я ловила взглядом очертания лестниц в темноте подъезда, где часто стояли велосипеды, самокаты и даже коляски.

Школьные коридоры сейчас были тихи. Учителя ютились по кабинетам, стараясь успеть подготовить всё к новому учебному году. Бугристый линолеум, равнодушная голубая гладь стен, истёртая множеством ног лестница на второй этаж и капризные двери, которые позволяли себя отпирать далеко не каждому. Замок в моём кабинете был своенравен, как никакой другой. Возможно, он сердился, что поменялся хозяин класса, ведь каждый день, когда я вставляла ключ в замочную скважину, наступало время борьбы. Замок не поддавался простому повороту ключа. Нужно найти нужную глубину, на какую вставить ключ, потом слегка дёрнуть дверь вверх и одновременно толкнуть от себя. Тогда, возможно, она откроется. Или нет. Я воевала с дверью неделю, пока наконец не провозилась с ней целых десять минут, прежде чем она поддалась. Тогда же решила, что замок надо менять. Не буду же я перед уроками так сражаться с дверью, на радость и потеху детям.

Купила новый замок, принесла отвёртку и занялась ремонтом. Завхоза было недоискаться. Ну что ж, не боги горшки обжигают, и вскоре дверь в кабинет открывалась легко, податливо повинуясь повороту ключа в замочной скважине. После вся школа обсуждала, что в случае чего теперь у них есть я, которая может что угодно прикрутить, открутить и починить…

Меня мягко потянуло вперёд, и я открыла глаза: электричка тормозила перед очередной станцией. Спросонья поймала взглядом знакомый пейзаж за окном и тут же, схватив сумку и пакет с тетрадками, вскочила и быстро зашагала к выходу. Люди двигались молча, погрузившись то ли в мысли, то ли в полусон, и я шла среди них, пока что только прохожий, но скоро – учитель и вожак.

Среда, 25 сентября, 7-40

– Ты мне ногу отдавил, зараза!

– Кыш отсюда!

– Ой, вчера такой фильм посмотрела, девчо-о-онки, там актёр красавчик просто!..

– Домашку сделала? Дашь списать?

Прохожу мимо гардероба, с двух сторон – гомон и смех. Дети переобуваются, толкаются, делятся новостями: шутка ли – со вчерашнего вечера не виделись, столько всего умопомрачительного произошло за это время! Из шума окликают:

– Здасьте, Мария Осиповна! Доброе утро!

Это мои. Пятиклассники. Узнаю их по доверчивым, ещё не повзрослевшим голосам, по открытой радости новому дню, звучащей в обычных словах приветствия. Киваю, улыбаюсь, уворачиваюсь от внезапно бросившегося наперерез мне мальчишки. Улей проснулся. Пчёлы гудят.

Добираюсь наконец до учительской, по дороге раз десять ответив на «здравствуйте». Двери в царство учителей открыты, нет смысла их сейчас плотно затворять: то и дело кто-то заходит, выходит, заглядывает, зовёт классного руководителя, требует немедленно найти журнал, жалуется на обидчика, спрятавшего портфель в мужском туалете.

Учительская – небольшой кабинет с рядами столов вдоль глухой стены и под окнами. С третьей стороны – шкаф для верхней одежды и стеллаж с классными журналами, синими, пухлыми, величавыми. В четвёртой стене дверь и зеркало, но дверью здесь пользуются гораздо чаще, чем зеркалом, хоть большинство педагогов – женщины и можно было бы предположить в них естественное желание проверить, всё ли в порядке с лицом, причёской, одеждой. Но поток дня порой так стремителен и плотен, что нет времени взглянуть на себя со стороны: пробегаешь мимо отражения и ловишь лишь какой-то промельк в глубине зеркала. То ли есть ты, то ли нет.

Вокруг стола столпотворение.

– Талончики на питание! Не забудьте! – призывает всех одна из учителей, и, улучив момент, я тоже просачиваюсь к парте и в разбросанных на ней листочках пытаюсь отыскать те, на которых напечатаны фамилии учеников моего класса. «Петров И., 5 “Б”» Вот, первый выловила, осталось ещё девять.

Эта ежеутренняя рыбалка уже стала привычной. Пришёл в школу – найди талончики. Обыкновенные прямоугольные листочки с напечатанными фамилиями учеников, которым положено льготное питание. Бумажки надо собрать и раздать ученикам, чтобы дети могли бесплатно получить обед. Завтра талончики вернутся из столовой в учительскую, и начнётся новая рыбалка.

Отыскиваю всего девять талонов, но десятого так и не нахожу. Куда делся Валин билет? Проверяю ещё раз остальные бумажки, которые так и тают под ловкими руками учителей, но нужного листа не обнаруживаю.

В учительскую уже заглядывают ученики, ждут своих карточек. Выглядит это так, будто дети сидят друг на друге верхом, как бременские музыканты, в желании как можно лучше рассмотреть происходящее в кабинете. Выхожу в коридор, созываю ребят, раздаю талоны. Может быть, Валя сегодня не пришла? Нет, вот она стоит и смотрит на меня в терпеливом ожидании.

– Валюш, прости, твоей карточки почему-то нет, затерялась, наверное. Я сделаю новую после уроков, а сегодня сама провожу тебя на обед, хорошо? Главное, зайди ко мне в начале большой перемены, чтобы мы не потеряли друг друга в суматохе.

Валя убегает вместе с другими детьми. Мысленно делаю пометку в блокноте, чтобы не забыть: отвести Валю на обед, сделать дубликат талона на питание.

Перед кабинетом уже жужжат ребята из 5-го «А». Серёжа Мухин восседает на подоконнике, но при виде меня тут же спрыгивает вниз. Открываю замок, радуясь лёгкости, с которой поворачивается ключ, и все влетают внутрь. Разбегаются по местам, гремят стульями, болтают без умолку. На партах тут же громоздятся учебники, тетради, пеналы, кто-то и кукол притащил, а мальчики за последней партой сдвигают головы над телефонной игрой и с упоением ныряют в неё, только макушки видны над поверхностью цифрового омута.

Раскладываю вещи на столе: с краю высится стопка проверенных тетрадей, посередине важно лежит журнал, рядом учебник и книга с заданиями, поверх которых я кладу план урока. Он не такой подробный, каким бывал во время обучения в институте или даже ещё в начале сентября. За три недели многое стало привычным, незабываемым, и отпала нужда писать себе об этом напоминание на бумаге. Я почувствовала больше свободы и стала чаще вдохновенно импровизировать во время занятий, поэтому конспект сжался от трёх-четырёх альбомных листов до одного-двух.

Не дожидаясь звонка, поворачиваюсь к доске и записываю число, классную работу, тему. Мел мягко, приятно скользит по чистой поверхности доски, оставляет после себя толстую белую линию. Почерк у меня не учительский. Он своевольничает: одни буквы округлые, стройные и важные, другие наклонившиеся и суетливые. К тому же я пишу «т» двумя разными способами, но ученики уже привыкли и быстро разбирают мой почерк, хотя иногда нет-нет и раздастся чей-то ворчливый голос: «Чё это так написано?» Интересно, что бы сказал о моём характере почерковед? Что человек этот неуравновешенный, неспокойный, довольно вспыльчивый и импульсивный? А если бы ему ответили, что человек со столь невоспитанным почерком работает учителем, графолог бы пришёл в ужас от подобного безрассудства или восхитился бы нестандартностью решения?

Мел внезапно соскальзывает и скрежещет по доске попавшимся внутри камешком. Меня передёргивает. Вот она и кажущаяся мягкость. Что на самом деле притаилось внутри – никогда заранее не угадать.

Дребезжит звонок. Я приветствую детей, коротко рассказываю, чем мы будем заниматься на уроке и прошу сдать тетради с домашним заданием, а взамен раздаю ту стопку, что лежит у меня на столе. Заодно отмечаю, кого сегодня нет. Об отсутствующих наверняка спросит их классный руководитель сразу после первого урока, так же как сделаю это и я, заглянув на первой перемене в подопечный мне класс. Потом надо позвонить родителям и узнать, что случилось, долго ли ребёнок не будет ходить в школу и вообще, знают ли мама с папой, что он на уроки не явился. Возможно, это дезертирство, что бывает довольно часто. Или беда по дороге в школу, чего, к счастью, не случалось ещё ни разу. Как правило, лишь половина родителей отвечает на такие звонки. Классному руководителю остаётся лишь гадать, что приключилось с учеником, и надеяться на лучшее.

Стоит мне начать занятие, как в дверь кто-то настойчиво стучится, я выглядываю и встречаюсь с Олесей, у неё сейчас урок музыки в моём 5-м классе.

– Журнал у тебя? – спрашивает.

– Нет, я оставляла его вчера на месте. Может, кто-то брал и перепутал ячейки?

– Нет, я проверяла, в шкафу пусто. Ладно, значит, кто-то другой взял. Потом заполню.

Возвращаюсь в кабинет. Дети уже начали болтать и вертеться на местах, но, стоит мне зайти обратно, шушуканье прекращается.

Итак, мы начинаем с дебила.

– Дебил! – громко говорит Серёжа с места, когда его лучший друг Дима безуспешно пытается справиться с заданием у доски.

Будто эхо в горах, в ответ катится смех по рядам. Серёжа делает невинное лицо, и я взглядом прожигаю на нём дырку и размеренно произношу:

– Открой, пожалуйста, дневник.

Отзвуки смеха ещё слышны, дети перешёптываются, хихикая и переглядываясь: вот ты и попался вновь, голубчик!

– Записывай, – продолжаю неторопливо, – индивидуальное домашнее задание…

Ликующий вопль класса.

– …Найти в толковом словаре значение слова «дебил»… да-да, так и пиши: «де-бил», через е… и выписать словарную статью в тетрадь. На следующем уроке просветишь нас, что это за слово такое.

– Я и щас знаю, – буркает Серёжа, корябая ручкой дневниковую страницу. – Это когда… ну это самое… как бы сказать…

– Как сказать, ты узнаешь в словаре, Серёжа, – говорю, еле сдерживая смех, ведь к толковому словарю я отправляю его уже во второй раз. Очень уж он любит называть своего лучшего друга разными звучными словами: в прошлый раз была «дубина», теперь «дебил». Ничего, отучились от «дубины», отучимся и от психиатрических терминов.

Постепенно над партами начинается стелиться неясный гул, будто рокот дальнего моря. Не говоря ни слова, подхожу к доске и пишу размашисто на правом крыле: «Silentio!» И оглядываюсь на детей, наставив на них указку, как волшебную палочку. Они замечают мои манёвры и начинают толкать друг друга локтями, потому что видят это таинственное слово не в первый раз. Это призыв к тишине. Использую его как заклинание, а если не помогает, начинаю стирать по одной букве, пока не станет тихо. У нас есть уговор с учениками: если к концу урока слово оказалось стёрто целиком, их ждёт дополнительное домашнее задание. Однажды такое уже случилось, поэтому сейчас пятиклассники быстро успокаиваются, не успеваю я стереть до конца и первую букву. Ребята от подобных фокусов в восторге.

Урок движется вперёд, и я веду наш корабль уверенно и спокойно. Чувствую себя здесь, среди пятиклассников, как дома. Они могут шалить, шуметь, ворчать, лениться, но главное – они рады меня видеть. Ощущаю это во взглядах, направленных на меня, в улыбках, в стремлении услышать. Они ещё совсем малы, едва вынырнули из начальной школы и сохранили в себе природное желание следовать за учителем как за вожаком. Учиться хорошо здесь не стыдно, а здорово. Они ещё не боятся насмешек за уважение к педагогу, они прямо-таки просят, чтобы их звали и вели за собой. Все дети хотят идти за вожаком, но бывает, что это естественное желание коверкается сложными жизненными ситуациями, воспитанием, влиянием сверстников, и тогда его ещё надо откопать из-под груды мусора, страхов и стыда.

В пятом классе дети ещё открыты. Любуюсь их озорством, жизненной силой, честностью.

– Это я правильно написала? – спрашивает девочка у доски, и я рассеянно киваю, задумавшись о том, как меняются дети с каждым годом.

Тут же Серёжа поднимает руку, слегка неуверенно говорит:

– Мария Осиповна, мне кажется, что здесь… ошибка?

Вглядываюсь в написанное и внезапно замечаю ошибку. Вот и размечталась на уроке, расслабилась, мать!

Благодарю Серёжу за верную подсказку, прошу у класса прощения за то, что была невнимательна. Учу их, что просить прощения – это правильно и честно, а не позорно и старомодно. Признавать свои ошибки так же важно, как замечать малейшие успехи у ребят, особенно тех, кто раньше звёзд с неба не хватал. Мне тоже порой очень хочется услышать от кого-нибудь, что он замечает, как я стараюсь, и что у меня получается, и что все усилия не напрасны. Как много могут дать человеку всего несколько слов поддержки, которые прозвучали вовремя, в минуту отчаяния, когда цель от тебя так далека, будто ты к ней не придвинулся ни на шаг, даже черепаший, хотя бежал стремительным Ахиллесом.

За пять минут до звонка раздаю ребятам листочки и, опережая встревоженные ахи и охи: у нас проверочная! – говорю:

– А сейчас я прошу вас ответить всего на один простой вопрос: что вы больше всего цените в своём классе? Это не для проверки знаний, а для того, чтобы лучше вас понимать. Можно не подписывать фамилии. Если ничего говорить не хотите, оставьте пустым. После звонка опустите листочки в мой ящик пожеланий.

Указываю рукой на коробку с прорезью вверху, стоящую на полочке возле доски. Звонок разрывает сосредоточенную тишину класса, и коробка начинает заглатывать детские записки жадно, радостно, ам, хрум, доба-а-авки, пожалуйста! Ученики идут, текут к выходу, бросая письма в мой почтовый ящик. Кто-то на ходу шепчет мне: «А я подписалась!» Кто-то хмурится и отводит глаза. Распаковать этот ящик, раскрыть сложенные листы, прочесть наспех нацарапанные послания. Смешные, искренние, задумчивые, смелые, грустные – каждое как медаль для меня. Смотрю на них и думаю: «Спасибо, Бел Кауфман, за идею с ящиком пожеланий!»

Один урок заканчивается, но следом сразу врывается второй 5-й класс, и кабинет лишь на пару минут вздыхает тишиной, а дальше – гул голосов, шелест переворачиваемых страниц, стук мела по доске, грохот отодвигаемых стульев.

Среда, 25 сентября, 10-40

Большая перемена. Кто сказал, что она действительно большая?

Выпроводив детей из кабинета, открываю окна, чтобы впустить осенний вольный воздух в душные стены. Выхожу, не забывая закрыть дверь на ключ, чтобы никто не вздумал выпрыгнуть в окно и сбежать на улицу. Дети рассеиваются по коридору: кто повисает на подоконнике, кто подпирает стены, кто разваливается на скамейках. Остальные скачут в столовую – еда же! Я тоже скачу, помня о Вале и потерянном талончике на обед и понимая, что она-то как раз обо мне забыла, поскольку так и не подошла после звонка.

– Мария Осиповна, педсовет в 26 кабинете, срочно! – слышу я от проходящей мимо Маргариты Николаевны, киваю, но не поворачиваю на зов, а спешу помочь Вале получить обед и вновь делаю мысленно пометку в блокноте: кабинет 26, педсовет, срочно.

Путь в столовую тернист. Детям всё время хочется есть, даже во время уроков. Они всегда готовы грызть сухари, печенья, чипсы, конфеты, булки – всё, что угодно, кроме гранита науки. Коридор перед дверями столовой запружен учениками до отказа. Они толпятся возле рукомойников, воют в дверях, осаждают буфет, передавая деньги через головы других ребят и так же, над головами, пронося свои трофеи: булочки, бутерброды, чай. В суматохе чай расплёскивается, вилки звонко падают на кафель, кто-то под шумок утаскивает со стойки плюшку, не заплатив за неё.

Всё это я вижу боковым зрением, пробираясь к окошечку, где выдают бесплатные обеды. Нахожу Валю, беру её на буксир, потому что она невысокого роста и силы её не равны напору голодной толпы. Пытаясь перекричать задорный гвалт, объясняю буфетчице, что у моей ученицы пропал талон, но я за неё ручаюсь, и Вале выдают её поднос с тарелкой супа, пюре с котлетой и чаем. Провожаю девочку до столика и прорываюсь к выходу.

От большой перемены мои манёвры отгрызли минут семь, если не больше, и, разумеется, торжественное и очень важное заседание учителей уже вовсю идёт. Стучусь и вхожу, стараясь не сильно топать каблуками по полу. Завуч, не прерываясь, продолжает рассказывать о насущных делах:

– … Не забывайте напоминать о сменке, слишком много детей вообще не переобуваются в школе, от этого в классах и коридорах ужасная грязь. На следующей неделе всем провести классный час на тему пожарной безопасности, в начале октября у нас будут проводиться учебные пожарные тревоги. Кстати, не все включили тему пожарной безопасности в план своей воспитательной работы. Вы, Мария Осиповна, – внезапно обращается она ко мне, – вообще ещё не сдали план воспитательной работы с классом, а как классный руководитель вы обязаны это сделать. Пожалуйста, поторопитесь… – она делает небольшую паузу, будто вспоминая, что ещё должна сказать, и продолжает, глядя на меня: – Также я вынуждена вам заметить, что в дневниках 5 «Б» до сих пор не вклеены маршрутные листы учеников, а в классном журнале – я проверяла его сегодня на первом уроке – вы так и не заполнили информацию о семьях учащихся. Ваши дети всё ещё ходят без оформленных пропусков! Это очень нехорошо. Мы понимаем, что вы только приступили к работе, но документы нужно заполнять вовремя. К следующей пятнице доделайте всё, пожалуйста.

Я ещё не успела отдышаться после пробежки из столовой, поэтому молча киваю и, опустив взгляд на парту, осознаю, что оставила сумку с блокнотом и ручкой в кабинете, поэтому пометки делать по-прежнему могу только в голове: «Воспитательная работа, маршрутные листы, пропуска, информация о семьях… О семье мне ещё и половина класса не сдала анкеты…»

– Напоминаю, если вы проводите контрольную или другую проверочную работу, у вас в журнале не должно стоять столбика из двоек! Двойки не ставим, исправляем с учениками, даём дополнительные задания. Портить общую картину успеваемости нельзя! – вещает завуч внушительно. Сейчас в ней нет ни жалости, ни слабости. Железная леди, единожды позволив слезам оросить впалые щёки, давно взяла себя и школу в руки.

Вокруг меня учителя делают разные пометки в блокнотах, а кто-то – вижу это краем глаза, как замечаю списывания во время контрольных работ, – проверяет тетрадки, подложив их под толстую броню ежедневника. Поглядываю на время. Через две минуты начнётся урок, а у меня ничего не готово в классе к приходу ребят: ни темы на доске – доска вообще ещё не протёрта, ни порядка на столе, ни журнала в руках.

Наконец нас отпускают, и учителя разлетаются по школе под визгливые звуки звонка.

Меня вновь встречает мой 5 «Б». Девочки окружают меня и что-то протягивают в руки. Это тарелка с бутербродами.

– Мария Осиповна, мы сделали это для вас на труде! Очень вкусно, поешьте!

Благодарю словами, глазами, улыбкой, впускаю их в распахнутые двери, оставляю тарелку с чудесными дарами на подоконнике до перемены и начинаю урок литературы.

Через сорок пять минут Олеся застаёт меня поедающей самые вкусные бутерброды в моей жизни.

– Машка, ты что ешь-то?! Дети приготовили, ведь так? Ты хоть знаешь, какими руками они эти бутерброды делали?

– Как какими? – говорю, проглотив очередной кусок и со смехом глядя на полное ужаса лицо коллеги. – Заботливыми.

– Мало ты ещё в школе работаешь. Вот попадёшь хоть раз в больницу с отравлением после таких подношений, умнее станешь.

Олеся сердится и уходит, так и не поговорив о том, о чём собиралась. С облегчением остаюсь в кабинете на пару минут наедине со своей трапезой, которая оказалась очень кстати, потому что сегодня я забыла свой перекус дома.

Но кое-что остаётся в памяти навсегда и вспыхивает ярким всполохом от одной мысли. Бутерброды, школа… Как знакомо это чувство – попытка стать ближе к учителю, попытка завоевать его доверие, сделать ему что-то приятное, радостное даже без просьб и без повода. Ребёнок, приготовивший для педагога добрый сюрприз, испытывает такую же яркую радость, как родитель, творящий малышу волшебство на Новый Год. Помню, как готовила в младших классах открытку учителю и волновалась, понравится ли ей мой самодельный подарок, и как потом ликовала, когда она приняла дар, похвалила, улыбнулась благодарно, словно не видала в жизни рисунков красивее. Теперь рисуют и готовят для меня, кормят меня. Ни один микроб, притаившийся на невымытых руках и попавший оттуда на хлеб, не сможет победить эту ликующую мысль – мои ученики меня любят.

Мои дети ищут учительской любви так же, как её когда-то искала я. Пятиклассники стараются порадовать, удивить, сделать сюрприз, заслужить лишнюю улыбку, благодарность. Семиклассники уже не пытаются любовь завоевать, но отчаянно, всеми фибрами души нуждаются в ней. «Они злые, но только потому, что несчастные», – так записала я о своём 7 «Б» в первый учебный день в личном дневнике.

Среда, 25 сентября, 12-45

Руки у меня сухие, неприятные. Каждый шершавый звук царапает слух, и по телу пробегают противные мурашки. А всё от мела да от мокрой губки. Сто раз за день напишешь что-нибудь на доске, сто раз сотрёшь. Не очень-то полезный уход за руками. А я люблю свои руки, они кажутся мне достойными быть вылепленными в скульптуре. Длинные тонкие пальцы, узкая кисть. Снимаю кольцо, чтобы не запачкать камень кремом для рук, кладу на стол. Выдавливаю на ладонь немного из маленького тюбика, который у меня всегда с собой. Без него мои руки скукожатся, как грецкие орехи. Надо продержаться ещё урок.