Сумеречный полог косогора

Тараканий король

Возвращаясь с работы чуть раньше положенного срока, Григорий Степанович свернул на Тверскую улицу в надежде урвать в полюбившемся продуктовом палку «Столичной» и чекушку беленькой, разумеется, в оздоровительных целях.

Погода стояла не из простых. Разгар зимы сопровождался снежной вьюгой и полным отсутствием дневного света, хотя на циферблате ещё не было и семнадцати часов. Нехватка серотонина, постоянный стресс от работы клерком и толика неправильного питания совсем уж в край ослабили иммунитет Григория, по кой причине он и смог улизнуть пораньше домой с сильным жаром.

Протискиваясь через узкую дверцу своими внушительными габаритами, бедолага умудрялся героически сдерживать напор подступающего к пяткам чиха. Ещё вполне моложавая старушка с мольбой в глазах смотрела на болезненный профиль мужчины, надеясь, что для неё всё обойдётся, и она сможет без последствий покинуть конуру с двумя калачами в авоське. В последний момент, когда казалось, что Григорий благополучно проникнул в крохотное помещение, организм не выдержал, разверзнувшись рычащим чихом и целым фонтаном микробов, окативших женщину с ног до головы.

Извиняющийся взгляд больного отнюдь не исправил ситуации. Разгневанная и опечаленная особа смотрела на виновника всеми возможными проклятиями, которые были доступны её словарному запасу. Вышмыгнув же на улицу, она как бы смирилась с участью непременно заболеть и, уже никуда не торопясь, двинулась в сторону дома.

Григорий Степанович очень быстро позабыл о своей оплошности, переключив внимание на прилавок с разными угощениями. Каждый раз, когда его взгляд цеплялся за банку сгущёнки или кусок сырого мяса, во рту выделялась предательская слюна. Создавалось такое чувство, словно не ел несколько дней кряду, как случалось в студенческие времена. Но тогда и организм, и разум Григория были куда более выносливым материалом для подобных голодовок. Сейчас же мужчина чуть ли не падал, как ему казалось, от голодного морока.

Скромный оклад Григория позволил ему взять себя в руки. Он выпрямился своим впечатляющим станом, уставившись на продавщицу Люсю, которая визуально впечатляла куда меньше. Её блёклые глаза смотрели мимо покупателя, выказывая не столь высокомерие, сколько усталость от пятидесяти прожитых зим в беспристрастной столице, окружённой ещё более беспристрастной природой.

– Выбрали? – сухо спросила продавщица.

– Здравствуйте, голубушка.

– Лучше б вы дома сидели, а не заражали людей.

– Так-с туда и направлюсь. Полно вам отчитывать несчастного.

Григорий Степанович достал помятый платок и от всей души высморкался в него.

– Брать-то что будете? У меня сейчас смена закончится.

– Извольте, голубушка, палку «Столичной» и чекушку беленькой.

– Может, кусок свинины?

– Простите? – Григорий сначала и не понял, что хочет от него эта обворожительная женщина, ради которой он, собственно, сюда и ходил.

– Говорю, может, свинины вам? Вы вон кусочек давеча изучали-с.

– А, это…

– Сроку она не первого, а третьего. Надобно и есть, а то ведь стухнет. Чувствуете?

В подтверждение своих слов Люся начала махать тыльной стороной ладони, чтобы и назойливый покупатель почувствовал специфический запашок от холодильной камеры. Григорий Степанович начал принюхиваться, но, кроме забитого носа, ничего не унюхал. Зато, дабы уважить даму своего сердца, он сделал лишь вид неприязни, как бы подтверждая опасения продавщицы.

– Действительно, голубушка, пора бы этой свинке и доедаться, а не томиться за стеклом.

– Так купите?

Григорий, будучи человеком небогатым, как уже было описано выше, был бы и рад скупить всю свинину. Какое бы он произвёл тогда впечатление! А там слово за слово… Но, к глубочайшему сожалению, имея на кармане шестьдесят копеек, ему пришлось бы отказаться от намеченного лакомства в медицинских, разумеется, целях.

– Сердечно простите, голубушка, я бы…

– Плевать. Не отвечайте.

Люся молча полезла в соседнюю холодильную витрину, доставая запрошенную палку колбасы. Чекушка же водки чудесным образом досталась из-под прилавка, да так ловко, словно женщина и не имела к этому никакого участия. Раз, и заветная микстура уже стояла перед носом страждущего.

– С вас сорок пять копеек.

– Разумеется, сию секунду.

Пока Григорий насчитывал необходимую сумму, Люся успела соскучиться и прикурить папиросу.

– Вот, голубушка, сдачи не надо.

Умело пробежавшись по монетам, продавщица обнаружила вместо сорока пяти копеек целых пятьдесят.

– А на кой мне ваша подачка?

Григорий Степанович немного растерялся, но всё же нашелся:

– Хотел вам компенсировать хотя бы малую часть за некупленное мясо.

– Ага.

Люся безразлично закинула ворох мелочи в кассу, продолжив дымить и о чём-то мечтать, словно больше никого не было рядом.

– Люся… – осмелился вдруг Григорий, решив воспользоваться уединённой обстановкой. – А вы бы не хотели, как я наберусь здоровья…

Закончить мысль ему не позволил раздавшийся шум со стороны входной двери, а точнее, скрип оной да завывание непогодицы за ней. Нарушивший интимность старик даже не услышал дрогнувшего сердца Григория, чьи предвкушения рухнули с его появлением. Тонкая ниточка надежды была разрезана ржавыми ножницами. И что теперь?

– Здравия вам и хороших продаж, Люся, – прошептал Григорий Степанович, затем спешно удалившись восвояси.

Люся перевела своё унылое внимание на нового посетителя.

– Вам чего?

– Свининки бы, – ответил старик, мечтательно улыбаясь непонятно чему.

Вкатившись в парадную, Григорий Степанович неестественно бодро начал трястись, сбрасывая с шинели бесчисленное количество снежинок, которые, со всей присущей им печалью, превращались в сферические капли воды.

Совсем ветхая консьержка, смахивающая больше на злого духа, нежели чем на живого человека, выплыла из привратницкой со шваброй в руках, сразу же начав ею возюкать образовавшуюся под Григорием лужу.

– Это ж сколько вас тут за весь день, а? А я одна хожу тут и так переломленная, никакого уважения к возрасту, – шипела Зинаида Петровна, не столько вытирая лужу, сколько размазывая влагу на бо́льшую площадь.

– Крепкого вам здравия, Зинаидочка. Уж простите меня, злодея окаянного, но с такой погодой не забал-апчхи-уешь!

– Вот ты господи, ещё и убить меня решили. Лучше б дома отлёживались, батюшка, а не людей по миру пускали, – сказала консьержка чуть снисходительнее.

– Так вот и бежал давеча в свою норку зализывать раны.

– Главное, не налижитесь уж слишком сильно, а то как в прошлый раз получится. Песни я больше с вами петь не буду, даже под угрозой расправы.

– Побойтесь Бога, милая моя Зинаида Петровна, тогда ведь был юбилей. Неужто мало было моих извинений? – с укором поинтересовался Григорий.

Консьержка сразу же заулыбалась, растворившись в воспоминаниях о том дне, когда горе-жилец подарил ей роскошный букет цветов.

– Да, мил-человек, никогда не позабуду таких очаровательных гортензий.

– Вот-вот. Рубль и двадцать копеек, разве это не признание?

Зинаида Петровна по-доброму так глянула на Григория, затем ласково замахнувшись на него шваброй:

– Полно вам будет заливать. Идите с Богом.

– И вам не хворать, голубушка.

На четвёртом этаже со стороны лестницы послышалась отдышка, а за ней, спустя чуть ли не минуту, появился и сам Григорий, сражающийся со ступенями не на жизнь, а на смерть.

Было серьёзным упущением с годами не поменять место жительства, где бы имелся спасительный лифт. Но за общими неурядицами руки, да и что уж тут таить, ноги с прочими частями тела Григория Степановича так и не смогли дойти до решения проблемы. Куда было проще сквозь тяжелое дыхание каждый раз ругаться на весь белый свет, получая мнимое утешение в виде умозаключения, что это судьба такая, а не сформированные собственноручно обстоятельства.

В захудалой двери закопошился ключ. Хоть воздух в квартирке был и застоявшимся, но сейчас, с временно сложившим полномочия носом, неприятного запаха не ощущалось. Лицо тут же приняло благое тепло родных стен, да и весь организм, до этого напряженный, сразу расслабился. Сонливое состояние накатило на Григория. Он бы и рад был отдаться в объятия кровати, только сначала надобно было и немного полечиться.

Небрежно скинув свои весомые одеяния и переодевшись в домашний халат с бесчисленным количеством заплаток, больной аккуратно нарезал ровно половину «Столичной», не забыв прихватить в комнату и чекушку, которая успела порядочно остудиться.

Расположился Григорий в своём истёртом кресле, которое любил, наверное, даже больше, чем Люсю. В отличие от женщин, это измученное кресло не могло сделать больно, каждый раз радуя мужчину своим насиженным комфортом.

Включив радио на волне с классической музыкой, Григорий Степанович сначала долго сидел, думая о несправедливостях жизни. Трогательная скрипка из хриплого динамика подыграла настроению. Мужчина растрогался настолько, что позволил себе выпустить наружу скупую слезу.

Закрывая мысленный взор на стадии гнева, торга и депрессии, Григорий сразу перешел к нарезанной колбасе. Роль же ферматы в такой прозаической сцене сыграла чекушка, выпитая с особой деликатностью. Вот тут-то и наступило принятие, которое перешло сначала в беспокойную дрёму, а после, когда Григорий перебрался на кровать, в полноценный сон.

Утро для Григория наступило к обеду, когда через сальные стёкла единственного окна ударили лучи солнца, да так удачно попавшие в область лица, что у больного не было иного выхода, как повернуться на другой бок, а там, почувствовав неладное, с кряхтеньем подняться, отправившись по мирским делам в нужник.

Выйдя всё с таким же заспанным лицом, Григорий, шмыгая носом, направился на кухню, где его дожидалась вторая половина колбасы, которую он так любил с детства. К своему ужасу, мужчина обнаружил кушанье не в холодильнике, где ему и было место, а на столе, непростительно забытое своим обожателем. Самое безобразное в такой оплошности оказалась целая семья тараканов, сгрудившаяся вокруг дара и, скорее всего, наслаждающаяся им ещё с ночи.

Хоть Григорий Степанович и был зрелым мужчиной во всех отношениях, но и у него имелась одна слабость, а именно – насекомые. Он настолько не мог вытерпеть их маленькости и быстроты, что при виде даже одного подобного существа впадал в ступор. Проблему нужно было решать срочно, пока не настал обморок, а от стресса или голода – уже вовсе не имеет значения.

Взяв себя в руки, Григорий медленно снял тапочек с левой ноги, затем прицелился чуть правее колбасы. В «своих» попадать точно было нельзя. Мужчина хотел обойтись минимальными жертвами, но, как это обычно бывает, человек только предполагает, а случай располагает. Вот и сейчас запущенный тапок умудрился попасть точно по колбасе, которая, перекатившись с определённой леностью, грохнулась на пол, придавив своим весом сразу двух насекомых. Остальные, пробудившись от сладкой дрёмы, резко побежали врассыпную, как бы окружая кухню со всех дырявых углов.

Пошатнувшись, потрясённый мужчина мягко плюхнулся на пятую точку, чудом не ударившись головой о коридорный косяк. Мышцы его лица дёргались в нелицеприятных спазмах, а из уголков рта надувались слюнявые пузыри.

В обезумевшем состоянии Григорий Степанович кое-как поднялся на ноги и побежал в комнату. За книгами на верхней полке он извлёк копилку с неприкасаемым до сегодняшнего дня запасом мелочи. Чёрный день настал раньше, чем рассчитывал мужчина, но делать было нечего. Разбив глиняного наместника прямо об пол, сбрендивший начал жадно насчитывать накопления. Благо и половины из того, что имелось, должно было хватить на дезинсектора. В Григории проснулась надежда, он бросился к телефонной трубке, что стояла с диагонально противоположной стороны, скрытая грязными тряпками вперемешку с непонятными черновиками.

Раскопав говорильный аппарат, дрожащая рука сняла трубку, дожидаясь сигнала от телефонистки:

«Здравствуйте, я вас слушаю».

«Доброго вам, барышня, прошу соединить меня с любой фирмой, которая предоставляет услуги по истреблению насекомых».

«А номера у вас или адреса нету?»

«Увы-увы!»

«Подождите секунду».

«…»

«Соединяю с братьями Недрищевыми».

Последовали неторопливые гудки, которые, казалось, никогда не закончатся. У Григория Степановича от напряжения весь лоб покрылся испариной, а глаза, совсем уж потерявшие самообладание, своим бегом вскружили мужчине голову. Наконец на той стороне раздался спокойный голос:

«Братья Недрищевы & Co., слушаю вас».

«Здрав!.. – от волнения у Григория аж перебило дыхание. – Здравствуйте, дорогой, почтенный. Тут такое дело!»

«Насекомые?»

«Они самые. Орды! Просто полчища! Забрали, значит, ценность и по углам, окаянные».

«Тараканы?»

«Они самые. Мясистые такие! Жуткие! Половину палки умяли за какой-то час! Нужно сро!..»

Как только Григорий подумал, сколько он уже с этими тварями в одной квартире, ему снова стало плохо.

«Понял вас, значит-с, двадцать копеек за срочность добавляем…»

«Да хоть все двадцать две».

«Теперь слушайте внимательно: сам выезд пятнадцать копеек, двадцать – расходники и за срочность ещё столько же. Итого: пятьдесят пять копеек. Цена устраивает?»

«Цена не имеет значения, срочно приезжайте!»

Назвав свой адрес только с третьего раза, Григорий Степанович повесил трубку, уже немного успокоившись. Помощь обещалась прибыть в покои в крайнем случае через две трети часа.

В первые пять минут ничего не происходило. Григорий наматывал круги по комнате в ожидании помощи, как вдруг, словно совсем уж рядом, раздалось шлепанье маленьких лапок.

Мужчина так и замер, пугливо прислушавшись к страшным звукам. Правое ухо известило мозг, что неприятель прополз по стене за спиной. Как только Григорий резко развернулся, уже другие лапки пробежали опять неизвестно где. «Судя по всему, – предположил Григорий, – они пытаются меня запутать, а того ещё пуще – свести с ума!»

Свет в квартире резко погас. Обычно так часто выбивает пробки от перенапряжения, особенно в зимнюю пору перед Рождеством, когда хозяйки всей страны начинают одновременно готовить долгохранящиеся блюда к великому празднику. Но сейчас Григорий был свято убеждён, что это никакой не перебой, а самая настоящая диверсия насекомых, которые уж очень долго точили зуб на своего злейшего врага.

Окончательно обезумев от страха, мужчина по памяти кинулся в сторону входной двери. Прежде чем найти укромное место, необходимо было заранее открыть дверь своим спасителям, которые могли прийти в любую минуту. Не останавливаясь, своей могучей рукой Григорий повернул замок и дёрнул ручку. Показалась небольшая щёлка. У бедолаги даже появилась мысль выбежать из квартиры, и он было сунулся на волю, но в тусклом подъездном свете донеслись стуки знакомых лапок, только звучали они куда внушительнее. На межэтажной стене показалась тень гигантского таракана, который неспешно направлялся в теперь уже свою квартиру.

Григорий Степанович что есть мочи ринулся обратно в комнату. Сдёрнув шерстяное одеяло, он обернулся в него, как в кокон, после с большим трудом спрятавшись под кроватью. Теперь оставалось только молиться.

Хоть глаза мужчины были закрыты, он то и дело стал видеть ужасные картины, как на него, такого одинокого и несчастного, с разных сторон начинают нападать тараканы. Кроме классических рыжих особей тут были чёрные, американские, туркменские, мебельные и даже среднеазиатские. Вся эта армия решила торжественно откушать своим злейшим врагом, совершив церемониальный обряд племени маори. И только их королю, который шествовал по коридору, было суждено съесть сердце неприятеля.

Григорий Степанович, находясь ну в очень отчаянном состоянии и удушливом положении, вдруг потерял сознание, провалившись в бесконтрольный поток своего внутреннего «я». Очнулся он от шума, который подняли двое дезинсекторов. Облачённые в костюмы химической защиты, две лишь тени в скверном освящении крадучись заходили в комнату жертвы, держа перед собой тонкие дозаторы, подключенные к шлангам, что уходили к канистрам, закреплённым на спине.

Григорий Степанович хотел было вылезти из укрытия, но для начала решил поинтересоваться:

– Господа, – жалобно прошептал он, – есть ли ещё опасность от гнусных тварей?

– Тараканов-то? – отозвался гулко через респиратор один из работников. – Непонятно ещё, на кухне их была просто тьма! А вы где?

Вместо ответа на вопрос, Григорий задал собственный, который волновал его куда больше прочего:

– А король тараканов? Вы избавились от этого монстра?

– Король тараканов? – переспросил второй работник, взглянув на товарища с насмешливой гримасой.

– А зря ты смеешься, Олег. – Первый дезинсектор сделался серьёзным. – Много лет назад я слышал от отца про короля тараканов. Он говорил, что это самая большая особь, и что на всём свете их только двое. Что путешествуют они по всему свету бесчисленное количество лет, распространяя своё учение в виде мора. А их маленькие протеже, не имея другой цели, кроме как досаждать людям, разносят заразу да подрывают психологическое здоровье.

Далее дезинсектор обратился непосредственно к голосу:

– Уважаемый, опишите его, пожалуйста.

– Он был очень большой, – взволнованно зашептал Григорий. – Такой большой, словно человек…

– Продолжайте.

– Я увидел его грозную фигуру, которая направлялась именно сюда.

– Квартирку себе новую нашел, гад!..

– Он где-то рядом.

– Не беспокойтесь, – успокоил его более опытный дезинсектор, – мы эту сволочь прижучим-с!

– Не кричите, он совсем рядом. Небось прячется, – предположил хозяин квартиры.

Настала гробовая тишина, словно и улица пропала за окном вместе с машинами, детьми, их разговорчивыми родителями, а ещё с постоянно вопрошающими сумасшедшими. Григорий Степанович напружинился, включив все имеющиеся ресурсы внутреннего чутья. И когда его тело достигло предела, он вдруг отчётливо ощутил под кроватью кого-то ещё. Да так близко, что враждебное дыхание в буквальном смысле почувствовалось на затылке. Обезумевший от страха больной резко выкатился со звериным кашлем и сопутствующими хрипами. Опытные дезинсекторы сразу поняли, что это и есть король тараканов, поэтому Григорий получил двойную порцию концентрата эмульсии. Благо в комнате было достаточно темно, и прямого попадания в дыхательные пути не произошло, но и полученной дозы хватило, чтобы у бедолаги помутилось сознание.

– Господи, Олег, доставай верёвку! Нет, бей его, бей!

Испугавшиеся такого большого насекомого дезинсекторы начали крайне неэффективно колотить пришельца в надежде, что король тараканов окажется таким же хрупким, как и его маленькие приспешники.

– Сдаюсь я, сдаюсь! – хрипел обессиленный Григорий.

– Мне показалось? Чёрт, да его просто так не убить. Надо бы ещё окатить этой гадостью.

– Нет, Олег. Крутим, крутим!

– Для чего?

– Такой экземпляр – настоящая сенсация, да и яйцеголовым будет интересно поизучать.

– А если эта тварь нас того?

– Не того. Давай туже крути. Господи, меня сейчас наизнанку вывернет.

– Да вы чего?.. – Григорий с концами потерял крохи реальности.

– А ты молчи, не пугай людей. – Затем, обратившись к коллеге: – Олег, давай съездим в зоомагазин, нужно купить самую большую клетку.

– Угу. А деньги?

– Так мы ещё не закончили. – Старший дезинсектор выпрямился, закричав: – уважаемый, не выходите из своего укрытия! Тут очень опасная особь. Мы уехали по делам, скоро вернёмся. За прецедент, выходящий за нормы общечеловеческого понимания, с вас ещё тридцать копеек!

Пока братья Недрищевы & Co. отсутствовали энное количество времени, Григорий Степанович лежал в полуобморочном состоянии, не приходя в себя. Единственным его дискомфортом стали затекшие конечности, которые отдавали сильными коликами, но и такая неприятность не смогла пробудить мужчину, дабы по возвращению своих спасителей объяснить глупость сложившейся ситуации.

Солнце потихоньку теряло свои высокие права, перетекая из состояния зенита в более ленивую позицию, правда, комнатное окно не давало почувствовать особой разницы. В коридоре послышалась беспокойная возня.

Дезинсекторы не без труда тащились вместе с клеткой по коридору, пытаясь заранее понять, смогут ли они вообще протиснуться обратно уже с добычей.

– Тютелька в тютельку, представляешь, Олежек? – обрадовался старший дезинсектор Василий Николаевич, когда клетка действительно смогла пройти все интерьерные ловушки.

– Да уж, изрядно пришлось побегать-с…

– Ничего, зато дело доброе стряпаем. Последний рывок, и готово! Давай грузить.

Отщёлкнув основание от общего каркаса, дезинсекторы с большим трудом, сопровождаемым тяжёлым дыханием и страдальческими стонами Григория Степановича, таки смогли докатить аномального таракана до клетки, после защёлкнув решётку на все имеющиеся застёжки для пущей надёжности.

Камера для крупных собак оказалась Григорию впору, хоть и теснила его по бокам. Наподобие двух лакеев на запятках, Олег и Василий Николаевич ухватились за скобовые ручки, с внушительным усилием потащив добычу на выход. Укрытый всё тем же одеялом, хозяин квартиры впал в глубокую дрёму, и неудивительно. После пережитого стресса нервная система бедолаги совсем истощилась. Какие уж тут силы для прояснения ситуации. Авось и само решится.

Вытащив клетку на клетку лестничную, Василий Николаевич обратился к коллеге:

– Так, Олег, сходькай обратно, обрадуй хозяина, да и стряси честно заработанные рублики.

– Так точно.

– И ещё!

– …

– Попроси у барина какой-нибудь тканный брезент, накроем клетушку. А то чего еще худо – перепугаем люд честной.

– Будет исполнено, Василий Николаевич.

– Ну всё, с Богом. А я тут посторожу его высочество.

Дезинсектор Олег неспеша прошел в квартиру, затем сразу направившись в комнату.

– Уважаемый! Мы закончили, можете выбираться из укрытия, всё позади.

Ответа не последовало.

– Голубчик! Сэр! Вам нечего бояться, работа сделана. Осталось вот только уплатить за труды нашенские. Уважаемый!

Над головою захрипела проводка, зажегся свет от скудной лампы. На полу Олег увидел разбросанные деньги. Всё ещё сохраняя профессионализм, молодой человек возымел чести пройтись по всем скудным углам квартиры, дабы убедиться, что хозяин и впрямь спрятался более чем удачно. «Да ещё так напугался, бедолага, – думал дезинсектор, – что даже после пережитого всё не хочет возвращаться в реальность».

Время шло, делать было нечего. Зарулив в спальную комнату, Олег начал отсчитывать из осколков некогда копилки необходимую сумму со всеми процентами, не забыв прихватить и премию лично для себя. Молодой человек решил, что раз он рисковал жизнью, то пару копеек погоды не сыграют, тем более хозяин ой как рад будет своему спасению, что и не заметит такой несущественной пропажи.

– Уважаемый, деньги я взял, как и было оговорено. Долго не засиживайтесь, где бы вы ни были, разумеется.

С молчаливого согласия хозяина дезинсектор покинул квартиру и, взявшись за ручки клетки со своей стороны, вместе с Василием понёс тараканьего короля вниз, где мужчин дожидалась заранее вызванная грузовая машина.

Окончательно Григорий Степанович пришел в себя только на следующее утро, когда ужасное чувство жажды побудило мужчину проснуться, да, как нарочно, так резко, что наблюдавшая за ним Василиса (младшая сестра дезинсектора Олега и по совместительству секретарша в скромном офисе), до этого с ужасом наслаждающаяся зверюгой, от неожиданности опрокинула на себя горячо любимый кофе. На последовавший крик прибежал Василий Николаевич. Будучи человеком строгого ума, старший дезинсектор вбежал с охотничьим ножом наизготовку. Увидев же, что целостность клетки не была нарушена, а крик юной Василисы носил куда более практичный характер, мужчина убрал оружие, начав с любопытством изучать пробудившуюся физиономию своей добычи.

Григорий же, обнаружив человека с ножом, весь прямо-таки задрожал, прохрипев воспалёнными связками:

– Это чистой воды фарс!

Василий Николаевич был готов ко многому, но то, что он услышал…

– Эт… это что же получается?

– Именно! – возмущённо воскликнул Григорий.

– Он ещё и разговаривать умеет…

– А с чего мне не разговаривать, а? Буду признателен, если вы дадите мне хотя бы воды и откроете эту чёртову клетку!

Дезинсектор с застывшим изумлением на лице начал крадучись пятиться назад, пока и вовсе не исчез за углом. Одиночество Григория продлилось сравнительно недолго. Уже сопровождаемый своим неизменным помощником, Василий Николаевич вновь появился перед заключённым, держа в дрожащих руках собачью миску, наполненную водой.

– Держите… эм, товарищ насекомое.

Руки мужчины, то ли от недавно подхваченной болезни, то ли от слабости (не ел бедолага действительно давно), совсем перестали слушаться, потеряв прежнюю плавность в движении. Теперь самому Григорию собственные кисти казались больше клешнями, нежели тем, чем не так давно они были. Первоначальное чувство оскорбления от принесённой собачьей миски сменилось чуть ли не благодарностью, ведь подобный тазик было куда сподручнее ухватить клешнями и начать утолять жажду.

Всё это время дезинсекторы завороженно наблюдали за столь уникальным действом, что в моменте начали походить на двух деток, впервые увидевших фокус с исчезновением большого пальца на руке поддатого иллюзиониста.

– Благодарю, – уже мягкими связками отозвался заключённый. – А теперь будьте добры: выпустите меня.

– Не может быть… – разинул рот Олег, не веря своим ушам.

– Вот именно, господа, вы совершили колоссальную ошибку, но я настоятельно откажусь от обвинений в ваш адрес, если вы немедленно высвободите меня, а также возместите сорок процентов за проделанную почти идеально (я просто в этом уверен) работу.

– Он всё же разговаривает, Василий Николаевич! Он!..

– Я же тебе говорил, Олежа. А ты сразу в сумасшедшие прописывать.

– Но ведь!

– Я понимаю. Хорошо, что не только я его слышу.

Григорий Степанович разозлился не на шутку:

– Да что у вас здесь происходит, окаянных?! Живо отворяйте ворота, а то такого шума понаделаю!

Дезинсекторов аж передёрнуло. Василий Николаевич на правах старшего осмелился обратиться к своему заключенному первым:

– Вы уж простите, эм, любезнейший король тараканов. Мы – люди, впервые сталкиваемся с таким пречудеснейшим явлением, как говорящее насекомое. Мы не можем вас выпустить, так как не знаем, на что вы способны, голубчик.

– Да какой я, к чёрту, таракан? Ещё и королём оскорбили! Вы только взгляните, что на мне.

Григорий Степанович попытался стянуть с себя грязное одеяло, но места для манёвра, увы, было слишком мало.

– Вот только не нужно тут заниматься мазохизмом. Мы скальпелей не собираем, знаете ли, – сердито срезонировал Олег. – Всё-таки мы профессионалы.

– Да какие, к чёрту, профессионалы, если вы не можете отличить человека от таракана?

– В том-то и дело, голубчик, – вступился Василий Николаевич, – что можем. И хоть по некоторым признакам вы и смахиваете на человека, но это ведь только смахиваете, понимаете? Ключевое-то словцо чувствуете-с?

Григорий поник.

– Я буду жаловаться… Точно, я вас засужу.

Олег игриво:

– И откуда вы, насекомое такого высокого положения, понахватались столько человеческих словечек?

– Господи… во что я вляпался…

– Мы вас, тараканий голубчик, ненадолго оставим, но скоро принесём что-нибудь перекусить. Бумагу вам принесём первого сорта, да мыльца. – Василий Николаевич лукаво сощурился на гостя.

– Какое бестактное предложение.

– А вы бы что предпочли столь любезно предложенным изыскам?

Григорий Степанович немного призадумался. Не хотелось выглядеть совсем уж жадным, но покушать хотелось хорошо.

– Я бы попросил вас, коль вы меня тут решили подержать до выяснения обстоятельств, чтобы мне принесли хотя бы хлебушка, кусочек мяска, конфетку к чаю да яблочко…

– Ага, вот и попался! – по неопытности Олег не смог удержать свой ещё юный нрав.

Старший товарищ не стал укорять коллегу за поведение, только радостно кивнул, разрезая взглядом Григория Степановича.

– Точно, Олежа. Вот наш гость и попался.

– Ловко вы его, Василий Николаевич! Всё назвал из любимого.

– Простите? – не понял заключенный.

– Да вы, – начал объяснять младший дезинсектор, – тараканы, вы ведь просто обожаете хлеб, сладкое, мясо и фрукты! Вас, господин таракан, Василий Николаевич так изящно провёл.

Григорий Степанович только и смог, что потупиться взглядом, после выдав:

– Так а какой человек не любит вкусно покушать? Да и раз такое дело, то, похоже, и тараканы не дураки заморить червячка…

– Ждите, гость наш дорогой. Уж простите, что клетка маловата, выбирали самую внушительную, но вы будто самого человека проглотили!

На этой остроумной, как показалось Василию, ноте дезинсекторы покинули комнату, оставив недоуменного Григория наедине с его тоскливыми мечтами о свободе.

Для нашего многострадального (не побоимся этого слова) героя наступили безрадостные дни, где события цеплялись друг за дружку. Как по накатанной, Григорий невольно начал принимать правила игры, не имея альтернативы себе в угоду.

К дрессировке дезинсекторы приступили незамедлительно в тот же день, как пришло время кормить заключённого. Олег принёс королю тараканов целых два больших яблока, взамен попросив сказать ему правду. Точнее будет отметить, что дезинсектора интересовала правда собственная, где Григорий представлялся вышеупомянутым тараканьим королём.

Сначала бедолага сопротивлялся, не имея склонности врать даже в угоду себе, но смертельный голод заставил-таки согрешить. После диетического перекуса Григорий собирался восстановить справедливость, только Олег уже ничего не хотел слушать. Его самодовольная ухмылочка говорила за хозяина куда красноречивее слов.

Посовещавшись с Василием Николаевичем, мужчины решили и далее придерживаться вымогательской тактики, посчитав, что тараканы, будучи ну очень уж «скользкими» насекомыми, по-другому и не заговорят. Необходимо было получить от паразита, укравшего имя владельца квартиры, полное признание, а уже после можно было подумать, что делать дальше.

Григорий Степанович начал жить от завтрака к обеду, а от обеда к ужину, изредка прерываясь на припадочные сны, наполненные кошмарами. Мужчине всё чаще снилось, как он, будучи тараканом, выползал из сливного отверстия, пытаясь добраться до забытой им же колбасы, но в последний момент что-то несоизмеримо большое прихлопывало его, заставляя просыпаться в ледяном поту.

Основные сложности жития в клетке возникли на почве телесных неудобств, куда входила также естественная потребность в испражнении. Дезинсекторам пришлось серьёзно поломать голову, прежде чем Василий Николаевич смог придумать хитрую систему отвода фекалий без негативных декоративных последствий.

С каждым приёмом пищи Григорию было всё проще и проще поддакивать своим надзирателям, соглашаясь с любым бредом, который те додумывались лоббировать. К примеру, так, в один из дней Олежа с нескрываемым ехидством попытался дознаться у его святейшества таракана, действительно ли тот проглотил несчастного Григория Степановича, хозяина квартиры с четвёртого этажа, где давеча любезнейший был и пойман с поличным. В этот самый момент в руках дезинсектора наблюдался роскошный обед для гостя, состоящий из румяной картошечки с игривой петрушкой и внушительным ломтем куриной грудки. Слюни Григория Степановича совсем уж перевесили через край, что мужчина очень даже с лёгкой душой сознался в поедании какого-то там мужичка:

– Ну а что? Сами понимаете: голод не тётка, пирожка не поднесёт.

– Какие нынче лживые насекомые у нас пошли, а ещё королём себя кличете! Это ведь откровенная утка! – с искренним негодованием бросил Олежа, громко так вытоптав из комнаты, после чего не навещал Григория ещё пару дней.

Наутро же третьего дня Олег бесцеремонно ворвался в темницу (хотя тут было окно, и даже куда более чистое, нежели чем в квартире Григория Степановича) к заключённому в сопровождении более сдержанного Василия Николаевича, за которым увязалась заплаканная секретарша Василиса.

Олег бесстрашно прошествовал вплотную к самой клетке, распластав бумажку на решетчатых прутьях.

– Смотрите! А ну-ка, живо смотреть!

Ещё сонный Григорий Степанович, протерев свои загноившиеся глаза, загадочно уставился на собственный портрет.

– Что? Что происходит? Зачем вы распечатали мою фотографию? Меня ищут?

Олег издевательски выдавил смешок, облизнув нервно губы:

– Он ещё и спрашивает! Не вас, пожиратель душ, а несчастного, которого вы действительно смели проглотить. Забыли уже?

– Я съел самого себя?

– Олег, оставь его. Тараканы живут инстинктами, сам ведь знаешь, – встрял Василий Николаевич.

– Его нужно сдать правосудию! – взвизгнула Василиса.

– И много вы ещё душ загубили? – прошипел Олег.

– Всего лишь одну, молодой человек… – с грустью отозвался Григорий.

– Синицина Григория?

– Именно…

– Да не врите, тараканий начальник! С таким-то пузом, ай!..

– Такова печальная правда жизни, молодой человек, – расстроенно произнёс Григорий. – Сначала, в самые нежные годы, вам кажется, что вся жизнь впереди; что любые двери открыты перед вами… А потом вы не становитесь народным кумиром, вас бросает любимая женщина, и вот вам уже бог знает сколько лет, вы стоите в очереди за колбасой в затхлом магазинчике, а потом вас и вовсе принимают за таракана, сажая в клетку…

Василий Николаевич растерянно спросил:

– Народным кумиром? Вы что же, стихи писали?

– Да не так чтобы.

– Песни о мирском завывали?

– Это пожалуйста, но лишь для себя.

– А в чём тогда ваша трагедия?

Григорий Степанович глубоко вздохнул:

– Да в том, товарищ, что у меня и в мыслях не было заняться подобным, если так можно выразиться, искусством. Вот и душа болит, когда понимаешь упущенные возможности.

– Вот эдак запел, а?! – Олег прервал культурную беседу. – Вы, Василий Николаевич, не сочувствуйте. Ведь врёт, подлец. Разжалобить нас пытается, а ведь мы всё про тебя знаем, душегуб! – молодой человек смял бумажку и с чувством швырнул в таракана.

– Олежа, не горячись. Тем более у нас нет доказательств. Пока что это лишь наш гость, который представляет ценность для научного сообщества.

– Он опасен! – возмутилась Василиса.

– А вы, дорогуша, шли бы по делам. Сделайте вот братцу и мне кофейку.

– Быстрорастворимого?

– А у нас другого, милочка, и нет.

На том Василиса покинула комнату, оставив двоих мужчин наедине с чудовищем.

– Я смотрю, вы на нашей диете начали худеть? – поинтересовался вроде даже дружелюбно старший дезинсектор.

– Есть такое, товарищ. Даже как-то дышаться стало легче. Если бы не клетка, то я и вовсе посчитал, что нахожусь в санатории, – попытался пошутить Григорий.

– Санаторий ему! То ли тебе ещё будет! – огрызнулся Олежа, после плюнув и уйдя вслед за сестрой. Уж очень ему было невмоготу находиться рядом с этим безжалостным насекомым.

– Вы на парня не злитесь. Пылает в нём ещё эта страсть к справедливости, – подметил Василий Николаевич.

– Да, понимаю… Вот знаете, сижу в этой клетке, как последний… таракан, а как-то мне даже покойно стало. Вот знаете, словно действительно что-то справедливое, хоть и не совсем, со мной произошло.

– Это как?

– Да вы меня вот кличете усатым существом, от которых я всю жизнь робел, и вроде это несправедливо. А когда мысленно смотрю на себя, то понимаю, что… Вдруг моя неприязнь к насекомым была связана с бессознательным ощущением родства? Вдруг я другого и не заслуживал с самого появления? И вот эта мысль уже полностью деморализует. Понимаете?

Дезинсектор растерянно почесал репу, не зная, что и ответить, пришлось даже закурить.

– Я не понимал, пока вы не озвучили такую мысль вслух.

– …

– …

– Отпустите меня, товарищ. Вы ведь и сами не верите, что я таракан.

Василий Николаевич не растерялся:

– Как вы считаете, если бы в руки людей попало разумное существо другого толка, оно бы сделало и сказало всё что угодно, чтобы выбраться на свободу?

– Думаю, да.

– Поймите меня правильно, эм, уважаемый. Мы ведь вас не собираемся здесь держать вечно. Только проясним ситуацию.

– …

– Ну-ну, не расстраивайтесь. Это случится уже очень скоро. Завтра с утра к нам заскочит репортёр, а через часик-другой и представитель следственных органов, который с вами пообщается. И поверьте, если вам удастся убедить товарища в том, что вы никакой не таракан, а самый обычный человек, и что в этой клетке вы оказались случайно, то готов заверить вас: вы сразу же получите желаемую свободу и наши искренние извинения.

– А компенсацию?

– Да, разумеется, сделаем скидку вам на следующий заказ.

– Замечательно.

– Но посудите, вы ведь сами только что сказали, что ваше место здесь. Верно?

– С точки зрения кармы, наверное.

– И что вы сами ощущаете родство с этими… – Василий соорудил из своих рук усы насекомых.

– Мне думается, что родство с тараканами есть у всех людей без исключения.

– Так вот вы не перебивайте, а послушайте. Вам не кажется, что есть вероятность того, что вы действительно можете оказаться уникальным экземпляром какого-нибудь мадагаскарского таракана, а? Или ещё лучше, что ваши прямые предки относятся к Alienopterix santonicus?

– Не думаю, но звучит куда более впечатляюще, чем вся моя жизнь.

– Так вот, завтра, уважаемый «король», будьте предельно честны с людьми…

– … которым вы решили продать меня.

– Только одному, в газету. Что касается следователя, то тут вопрос национальной безопасности.

– Как скажете.

– А теперь отдыхайте. Завтра вас ждёт насыщенный день.

Толковый совет насчёт отдыха был проигнорирован. Григорий Степанович, наоборот, особенно даже возбудился, отчаянно выжидая момента, когда наступит поздний вечер и в офисе не останется ни души. Его внутреннее чутьё вдруг завопило, затряслось и буквально взбесилось. Что оно делало до этого момента – сказать было сложно. Более важный вопрос сейчас состоял в том, а что же предпримет отчаявшийся для своего спасения?

Вот Григорий кротко ужинает, не забывая сознаться ещё в нескольких злодеяниях. Олежа заходит в кабинет по рабочему вопросу, тучно поглядывая на насекомое в собачьей клетке, пока Василий Николаевич ему подробно отвечает. А спустя час и сам старший дезинсектор торопливо мечется по кабинету, собираясь ретироваться домой к жене. Наступает самая настоящая ночь, где только лунный отблеск вырывает контур затаившейся мебели.

Сначала Григорий вцепляется в клетку, начиная её неистово трясти, но металл местного производителя отказывается поддаваться, ведь «делаем-то на века». Следующий рывок отчаяния проявляется в попытке перевернуть клетку (но зачем?), и снова узника постигает разочарование. Пока он боролся с путами, маленькая мысль, мягко так полетав по комнате, стукнулась о его висок, затем залетев через ушное отверстие гениальным решением.

Григорий Степанович вдруг бросил своё неистовство, начав громко смеяться. Его гогот в эту лунную ночь казался особенно безумным. Отсмеявшись же, мужчина элегантнейшим движением одной руки отстегнул с четырёх сторон по две рычажные защёлки с пружинным зажимом и был таков.

Скинув железные оковы, Григорий попытался распрямиться во весь свой могучий рост, только вот торс, привыкший к скрюченному состоянию, всё клонился вперёд, заставляя некогда двуногого опуститься на четвереньки. Времени на привыкание к вертикальному состоянию не было. Нужно было срочно делать лапы из логова живодёров.

Метнувшись к выходу, Григорий Степанович с досадой обнаружил кабинетную дверь закрытой на ключ, чего уж говорить о входной со стороны главной улицы. Путь к отступлению обнаружился только один. Оконная створка с лёгкостью поддалась, обдав несчастного ледяным воздухом.

Хоть лететь со второго этажа было не так уж и высоко, но для почти пожилых коленей это оказался удар точно в поясницу. Приземлившись в сугроб, мужчина умудрился потянуть и ушибить чуть ли не каждый сантиметр своего закостенелого тела. Теперь точно не могло быть и речи о Homo erectus.

Подобно ненавистным тараканам, Григорий замельтешил всеми лапами по обледенелым дорожкам, стараясь избегать загулявшихся зевак. Но, как бы ни были пусты улицы в столь поздний час, редких встреч было не избежать.

На первом же перекрёстке из сугроба вынырнул градусного типа гражданин, который сначала принял Григория за своего, но потом, околдованный игрой теней и света, всё же опомнился:

– Святая Анна, что за чёрт? Ну вылитый таракан!

Ровно через версту таракану Григорию попалась шальная молодая парочка, весело кружившаяся посредине дороги. Первой увидела существо девушка, которая тут же начала голосить букву «А» на манер истерии, а после, уже подогретый чужим ужасом, подключился юноша, не отставая по высоте звучания от своей благоверной.

От таких истошных завываний ужаса Григорий ещё пуще заметался, пытаясь быстрее скрыться от случайных глаз. Но чем ближе он был к своей цели (а мужчина спешил в своё пристанище), тем больше он встречал бодрствующих сограждан, которые не видели в нём человека.

В парадной случилось и вовсе невозможное, когда навстречу продрогшему Григорию выскочила хорошо знакомая Зинаида Петровна, державшая в руках не менее знакомую швабру.

Взгляды двух теней соприкоснулись. В глазах Григория читалась надежда, в Зинаидиных же сначала промелькнул страх, который затем сменился на праведный гнев.

– Ах ты, сволочь такая! Ах ты, падаль! – Старушка начала колотить тараканьего короля что есть мочи.

– Это я, Зинаида, голубушка! Григорий! Григорий Степанович!

– Знаю я вас, тараканов. А ну-ка проваливай, пока не удавила!

Как бы мужчина ни пытался прорваться в свою квартиру, старушка оказалась характером и настойчивостью куда крепче его самого. Бой продолжался достаточно долгое время, шумиха поднялась знатная. Григорий Степанович услышал топот подкрепления, торопливо спускающийся по лестнице.

Ничего больше не оставалось несчастному, как выскочить на ужасный мороз побеждённым и залезть в ближайший коллектор, дабы не умереть от холода. Ведь они, что люди, что тараканы, такие нежные существа. Нечего и говорить.

Письмо родственницы из деревни Пасовка

Приветича тебе, Гоня!

Столько месяцков не видывала сваего масюту, стало вот те и плача окрепла, что уж писулю калякаю. Даче и чернильную палочку в срок утянула у земляка чрез дрожку. Тот у нас магистр картофеля. Веся ж хуторок жуёт по обеду, да успевай только воздушку подавать от ожогов чтобы.

Приосанилась в стрижной у баб Сюси вот те по дню, разъязыковались, значит, да похлюпал дождик из очей. Тебя че и воскресила, вот и писулю калякаю! А волос-то какой у меня чё, ты бы, Гоня, полебезил бабке эдакой, ай! Безложьева баба, знает своим культьям проку.

От одного дня тому выслужился, значит, не эдак дождь, а искренний поливной. Уж скот под обедню порасфасовала, да курочку Софу шмыть того, и на усупчик. Наваристо эдак вышло. А поливной-то так и усмирился, чес человеческое, вот те. Как усе мы забормотали небушку, тут-то и каюк привидениям всяким уж. А коль не Софа, то надувшийся и не впрок бы фигачил, а так уж какой разок буду черпать.

У тваего дедка эдакого ужось как с охапку деньков водилищная брыкнулась. Вот он же и само скопытился до пешей. Хоть ма иссушился от годков, а на службу чапает. Чего уж там из виду не спускает, я уж не знамо, Гоня.

Природная эта в целом у нас тут смурная, всё кап да кап. Лучки мы лишь краем видаем. Умысливается вот мне, что виною промышленный сарайчик с бетонными преградами до небу.

Из нашенских местюгов никто не шавкается там, только привозимые на бусе двустворчатом моложавняк сякий. Бывало, что проскальзывали тельца особо умудрённые, хотели, дескать, скорлупок прикупить, да беленькой. Якобы у головы их рождение седое какое, а они вон позабывали. Теперь, дескать, «поможайте, хуманы». А нам есь смишечно, решили забавою придаться. Взяли метилки, да давай по дворам гонять певчих, а как усмирились, тут и мешочек с помощью. Пущай уж радуются, когда эт нам было обидно услужить? О чём это коляка? Дак яж да, дымищу валя из трубищ – мама не горюй, вот те и угрюмо-таки.

Ужось съязвилось желаньице в убольшую опочивальню смотаться как-нить, помасить и тя, Гоня, и родительницу твою, да вось де забот не в щи. Шмыгаюсь по краям земелюшки, да лишь поспевай зелененькие, дак красненькие закидывать за ворот. Пужаюсь сё бросить, куда уж моей седой душонке, заросла мхом, схватилася с матроной-земелюшкой корнями. Тут-то и оно. И рада б чаго посвистеть ляпого, да ужо как-т пусто усё. Сам де понимаешь какой нрав у Пасовки. Сам де тут топал по лепестушкам, грезил о широкой душеньке городской. Наверняка попустил уж памятку по грибы, да створку на крючок, шоб думалось чище. Ты де, Гоня, на бабку не ворчуй. Эт я так, без обиняков, дескать, не приезжаешь. Скучаю я по головушке твоей ржаной.

А упомнишь ищо, как в пяток годиков лазал по кукухе дома дядь Савы? Ты ж емщо разок летал в сенцо. И как-то потом дядь Сава вилами тебя кружил, лишь б дух тебе вытрясти, а ты токм поспевал ржать пуще лошадок, да мыкал хлеще кобылок. Вот де в ту пору я и уразумела, что до горизонта ты, Гоня, де не пойдёшь, а попланируешь на орлиных перьюшков. То-то!

Кого б не пересекла на дрожках, тобою усё ухвастываюсь до потери воздушку. Мол, де глядите, ну бохатырь, молодец каков разросся. Не человек маленький, а дубище могучий. Дослужился, допотел до высокого чина. Не какой-т там ваш кассир, а ДЕ-Я-ТЕ-ЛЬ видите ль, искусств! Вот де чё я балакаю, ну и калякаю тож.

Ты своего братку-то ещё того? Вот де и ему калякала записочку. Шо как дела поначалу, а после опять на лик твой, Гоня, переключилась. Не в силах я перестать слезиться счастьем от того, что хоть один из нашенских Гордеевых таки смог вышкребаться и стать уважаемым хуманом, ейже Боже.

А упомнишь Вюську, шо де крючок носовой всё задирала, да знаться не желала с тобою? С той пасхи вот те и выскочила за Емельяна. Дубина эдакий, до вотжних же времён так ни черта не услуживает. Токм валандается, да упивается беленькой. Сам уж гонит в сарае с малых деньков, а теперь уж вымахал, а всё мамке шею ломает, иждивенец рогатый. Пошептываются, что Вюську поколачивает частенько, якобы та уж больно красива, да без хребта уродилась. Мож чё и жалеет, что женишка такого, как ты, Гоня, упустила, вот и уруки-то повесила. Ладн хоть сама не того, извиняй, Господи…

Без порожняков калякну, что тя сам всевышний отец уженаш уберёг от псин всех этих районных. Ты де хуман видный у нас, красной весь из себя и головастый. Мамка токм твоя всё льётся мне, мол, Гоне скокм годков, а всё соколом лётает без птички певчей у бочка. Гоня, я молюсь за тя каждый сумерчок, шоб ты не оказался из дырявых этих сатанистов. Не услуживай бабке болью. Ни мамка твоя, ни я не сможем ужиться в мирке коль узнаем, что ты заднеприводный, или как тамо у вас кличут эдаких сатанистов? Пущай тя Господь милует, да дарует неписанную лакомку, да деток птом, таких крох здоровеньких, де краснощёких. Ай баба обрадуется! Буду самой осчастливленной тёткой на сером свете эдаком!

Ладно уж, чёт я заклювалась рукой, надобно и чести унюхать, ежеднюшку покопать, да деду чё покромсать челюстями сделать, де самой уж чего мягкого побросать в топку, челюстя-то уж не те вовсе. А ты у нас ХОРДОСТЬ нашенская, дай Боже те сего светлого, да пущай путь твой буде наполнен натуральным счастием.

Обещание

Утро 1 апреля 1837 года, как и полагается хорошей шутке, выдалось на удивление тёплым, несмотря на мрачные тучи и само событие, которое должно было состояться с часу на час в районе Тукуланы. Для человека, не интересующегося путешествиями и всячески лишённого энтузиазма заниматься географическими изысканиями, стоит отметить, что данная территория принадлежит ныне Якутии с ближайшим населённым пунктом Саамыс-Кумага (село Булгунняхтах). Сам же район, как и следует из названия (с якутского Тукуланы означает «место, занесённое песком»), уже давно напоминает верблюжий горб, где постоянные ветра и мерзлота сдвигают песчаные параболы в сторону тайги, лишая реку Лена некогда высокого загромождения. Ещё место славится пирамидальными камнями-ветрогранниками или дрейкантерами, а также фульгуритами – это такой спёкшийся песок, формирующийся ударом молнии.

На границе с лесом, где расположились тонкие берёзы, топорные сосны и дикие кустарники, можно встретить различных птиц, запасливых белок, неспешных зайцев и медведей, порою выбредающих на песчаное поле неизвестно зачем. Но сегодня в обычно дикой и заброшенной Тукулане собралось уж слишком большое количество не только приезжих служащих на пару с военными, но и местных жителей, которых мёдом не корми, а покажи очередное представление, где несгибаемое правосудие вновь восторжествует под натиском флотской удавки, также именуемой эшафотским узлом.

Среди простолюдинов в традиционной одежде (такой как оноолоох, бууктаах и кытыылаах сон) достаточно явно выделялись доломаны, поверх которых были надеты серые ментики, обложенные мехом, с пуговицами в несколько рядов, со шнурками и петлями, благодаря чему можно было сразу определить хоть и казённый, но всё же праздничный мундир. Без сучка и задоринки, сливаясь со своими костюмами, проглядывались сосредоточенные лица военных, справляющихся о состоянии установленного эшафота на предмет неполадок. Муравьиная стая выполняла свои обязанности молча, образуя обобщённое пятно на фоне своего командира и его первого помощника в это воскресное утро.

Старший палач Игорь Матвеевич Правонравов, ввиду отсутствия нужды следить за выполнением отданных приказов, с нескрываемой печалью наблюдал за зыбью воды, стараясь как можно реже отвечать взволнованному помощнику.

– Игорь Матвеевич, ну ведь это полнейшее безумие! – причитал молодой Пётр, как можно заметнее жестикулируя перед лицом старшего чина, нервно озираясь на собравшуюся толпу людей. – Ведь и дураку понятно, голубчика мы больше не увидим, если только где-нибудь на другом конце земного шара, ей-богу!

Палач, казалось, только пуще погружался в свой внутренний монолог, делая вид, словно никто с ним не говорит. Помощник же и не думал отступать, чувствуя личную ответственность за возможный срыв мероприятия и сурового выговора со стороны судейского аппарата. Можно даже предположить, что молодой человек боялся, как бы самому не оказаться в списке виновных, которым суждено будет забраться по деревянным ступеням без возможности после спуститься на своих двоих.

– Лучше бы вы давеча оповестили о своих планах, тогда бы я хоть дома удавился, в кругу близких. Так нет, вам же хочется, чтобы головы наши слетели в глуши под хмурым небом, ей-богу! Это ведь ещё матушке и жене придется тратиться на билет, дабы лицезреть постыдную расправу над эдаким дураком, как я. А ведь какие надежды были когда-нибудь стать вами, человеком высших нравов, которого детям ставили в пример!

– А уже не ставят?

– Еще ставят, но, поверьте, как только по вашей выходке приговорённый не приедет даже не то чтобы ко времени, а просто исчезнет, нас тут же снимут с должностей, отправив на плаху.

Главный помощник многозначительно замер, надеясь хотя бы сейчас вразумить своего начальника, но тот только весело ухмыльнулся, вернувшись к своим прежним делам, если их так вообще можно было назвать.

Параллельно описанной сцене, обильно загребая песок штиблетами, в сторону командира бежало двое пронырливых людей, взявшихся буквально из ниоткуда, а может, и вынырнувших из-за спин плетущихся вдали зевак.

На одном из спотыкающихся гостей был накинут уже видавший виды суконный плащ, зато брюки, выбиваясь из-под подола только лишь краями, представляли идеальный образец недавно купленного и превосходно подшитого одеяния. Спутник сего господина представлял куда более жалкое зрелище, чьи обноски и вовсе стыдно описывать. Достаточно будет небольшой заметки, что в руках у этого человека наблюдался планшет и несколько замечательно заточенных карандашей, которые явно свидетельствовали о причастности хозяина к тонким искусствам.

Завидев периферийным зрением диковатую пару, Игорь Матвеевич учтиво отвлёкся от своих мыслей, ожидая диалога с узнанными лицами. Помощнику Петру оставалось только молча наблюдать за сценой, которая развернулась в следующие минуты.

Подбежав вплотную к командиру, жуликоватый мужчина в суконном плаще молча пожал тому руку, начав показательно глотать воздух ртом, дабы подчеркнуть усилие, которое было совершено для данной встречи. Спустя некоторое количество секунд пришедший заговорил:

– Ужасно извиняюсь, Игорь Матвеевич. С поездом, который должен был доставить нас вовремя для освещения такого грандиозного события, и для которого мы удостоились чести быть выбранными вами, случилась пренеприятнейшая история…

Не дав закончить своему товарищу, молодой человек безразлично встрял в разговор, сказав такую вещь, от которой у провинившегося встали бы волосы дыбом, если могли:

– Да, барин проспал! Всю ночь до отъезда кутили в доме блудилища.

– Что ты несешь, окаянный?! – неистово огрызнулся представитель прессы на штатного художника.

Командир, не дожидаясь развития перебранки, обратился к журналисту напрямую:

– Евгений Александрович, ваш товарищ изложил правду или смеет надсмехаться над ситуацией, пытаясь перевести в шутку серьёзность сложившихся обстоятельств?

Евгений А. Лукьянов, кардинально сменившись в лице после обращения многоуважаемого командира, буквально сжался до клеща, сознательно пропищав:

– Было дело, виновен! Но можно ли винить мужчину в том, что он оказался околдован потребной девкой?

– С таким давеча лихим пузырём, барин, вас бы не спасла и непотребная девка, да хоть сама большуха пришлась бы бесполезной.

– Да заткн!.. – было гаркнул в журналисте человек, пойманный на очередной лжи, но Игорь Матвеевич снова вмешался, показав рукой знак «стоп».

– А вы, голубчик, – обратился командир к художнику, – откуда знаете такие пикантные подробности про товарища? Неужто свечку держали?

– Ну не свечку, но верный десница барина забавлялся по свою отведённую руку с не менее распутной шельмой (учитывая обстоятельства, при которых выяснилось, что денег она своих не стоит, особенно под оговоренным выше дурманом). Зато, прошу заметить, выгляжу я куда сподручнее Евгения Александровича, а причиной тому всё та же лихая, которая решила меня не отпускать. Поэтому в каком-то смысле у барина имеется хоть какая-никакая, а совесть. Извольте уточнить, можно ли начать выполнять свои прямые обязанности?

И, не дожидаясь ответа, Алёша откинул защитный лист с альбома, начав воодушевлённо зарисовывать невозмутимую физиономию Игоря Матвеевича.

Лукьянов было замахнулся на товарища, но вовремя успел сменить траекторию движения, ловко выкорчевав из рукава, словно фокусник, заготовленный блокнот. Его фальшивая улыбочка сосредоточилась на командире.

– И право, Игорь Матвеевич, к чему же нам терять ваше драгоценное время? Позвольте приступить к своим прямым обязанностям. Хочу задать вам несколько вопросов, ответы на которые, я просто уверен, будут ну очень, очень интересны нашим читателям!

– Валяйте, – безразлично отозвался Правонравов, уставившись на полюбившуюся водную зыбь.

– Итак, Игорь Матвеевич, начнём с одного из главных вопросов: почему вы избрали столь отдалённое от столицы место для свершения правосудия? Всё-таки почти четыре тысячи вёрст – не шутки.

– Видите ли, подобный выбор места был связан с личными этическими соображениями, где казнь даже в отдалённой черте нашей благоустроенной столицы виделась мне уж в больно вульгарных тонах. А здесь… душа, если таковая имеется у приговорённого, как бы получает шанс вернуться к отцам, пройдя долгий путь по не столь благоустроенным землям. И эта деталь, которая вам может показаться смешной, позволяла мне до сих пор оставаться на своём посту в здравии без чувства вечного вопроса: а не грешным ли дельцем я промышляю?

Рука журналиста виртуозно прыгала по листку, судя по всему, дословно записывая сказанное респондентом.

– Но как вы тогда объясните своё желание осветить, казалось бы, рядовой случай в ходовом журнале, отпустив осуждённого сначала на волю, а затем заявив, что он самолично приедет на собственную казнь.

– Просто одна из форм гордыни, голубчик, не более. Захотелось уйти на заслуженный отдых красиво, дабы все помнили, кто был такой Игорь Матвеевич! – чрезмерно помпезно выкрикнул командир.

В разговор встрял Алёша:

– Премного прошу прощения, но, Игорь Матвеевич, могли бы вы ещё вот так же величаво вскинуть свой пальчик в небо и насупить брови? Буквально на пять минуток, не более.

– Просьба отклоняется.

– Понял… Ничего страшного, нарисуем-с по памяти.

Лукьянов продолжил интервью:

– Извольте уточнить сразу две нескромные детали дела, так сказать, справиться о сути.

– Позволяю.

– Уточните для наших читателей, за какое такое дельце гражданин… э-э-э…

– Голицын Лев Николаевич, – удружил помощник командира.

– Сердечно благодарю. За какое такое дельце гражданин Лев Николаевич Голицын получил высшую меру наказания и, собственно, к какому времени он должен явиться?

– Умышленное убийство собственной жены. А явиться голубчик должен, – Игорь Матвеевич ловко вынул карманные часы, сверившись с набежавшими стрелками. – Ровно через четверть часа.

Помощник Пётр снова застонал. Интервьюер подметил обеспокоенность, которая, надо признаться, была очень даже обоснованной.

Евгений продолжил допытываться:

– Позвольте разрешить ещё один уточняющий вопросец…

– Откуда во мне такая уверенность?

– Поражаюсь вашей проницательности!

– Скажем так, это секрет, который касается исключительно меня и гражданина Голицына. Но будьте уверены, Лев Николаевич прибудет без опозданий.

– Какие же споры вы породите среди людей, уважаемый командир, если ваше пророчество сбудется!

Игорю Матвеевичу совсем разонравился разговор с таким недотёпой, который ещё смел при знакомстве обозвать себя лучшим в своём деле. Но зачем гадать, как Лукьянов получил столь высокую должность, если можно простить убогому оплошности, дабы не терзать свои нервы понапрасну, и просто переключить разговор в иное русло.

– Евгений Александрович, извольте показать вам и немного рассказать про сам процесс, пока мы дожидаемся нашего званного гостя. – Командир жестом руки предложил журналисту проследовать к уже готовому эшафоту.

– Буду крайне вам признателен! Алексей, вы портретик закончили-с?

– Да, барин, получился у нас тут вылитый Наполеон на своём верном Маренго.

– Будем надеяться, – вступился помощник за командира, – что вы изволите шутить, иначе у вашего работодателя будут большие проблемы, а вы, как самое что ни есть виновное лицо в сей грязной карикатуре, о которой я смею лишь догадываться, получите равное преступлению наказание.

Пётр вытянул шею, пытаясь разглядеть зарисовку, но Алёша ловко сменил испачканный своими трудами лист оттенка слоновой кости на новый, как бы показывая оппоненту кукиш.

Четыре фигуры бодрым шагом двинулись к эшафоту, который с каждым пройденным метром терял облик привычного фона, становясь всё более грозной конструкцией, внушающей волнение и даже в какой-то степени страх.

Перед журналистом и Алёшей, который сразу же начал делать набросок сие конструкции, предстал классический эшафот из наскоро сколоченной древесины, чья платформа (на удивление) уже имела следы многолетней эксплуатации. Причём Евгений признал в установке именно тот самый эшафот, который ранее видел в столице на другой показательной казни.

Командир, искоса наблюдавший за сменой выражения лица и ждавший именно такой реакции, довольно кивнул журналисту, снова опередив его вопрос:

– Вы совершенно правы. Ещё один секрет нашей нелёгкой работы раскрыт. Свою гордость мы возим везде, где планируется провести публичную казнь.

– Но не казнокрадское ли это предприятие? Не сподручнее было бы воспользоваться местными ресурсами?

– И да, и нет, – серьезно ответил Игорь Матвеевич. – Видите ли, мы обязаны следовать уставу и прописанным правилам проведения. В данные списки также входят и пункты, посвящённые оборудованию, которое должно перед использованием пройти регистрацию, лицензирование и техническое обслуживание с печатью главного представителя по надзору качества и безопасности…

– Безопасности? – Алёша, будучи постоянно находящимся подшофе, брызнул весёлой слюной.

Игорь Матвеевич в очередной раз проигнорировал дерзость художника. Он лишь смотрел на смеющегося в полном молчании и продолжил говорить сразу, как тот кончил своё одинокое блеяние:

– Самая пикантная часть агрегата заключается в люковом механизме, который должен раскрыться не слишком резко, но и не слишком медленно, дабы заключённый получил ровно то наказание, которое прописано в его документе.

Командир жестом пригласил подняться, чтобы газетчики рассмотрели нехитрый механизм поближе.

Дрожащей ногой Евгений опробовал люк на предмет надёжности.

– Получается, приговорённый просто встаёт в середку, на шею накидывается петля, а затем люк открывается и того? – Мужчина состроил карикатурную рожицу покойника с высунутым набок языком.

– Что вы, если бы было всё так просто. Приговорённый должен встать ногой на одну створку, а другой – на вторую, да так, чтобы его вес был правильно распределён, иначе открытие люка может сработать неверно, а это приведёт к известным печальным последствиям.

– Разве само повешение не есть печальное последствие? – снова встрял Алёша.

– Правильно проведённая процедура казни является лишь исполнением приговора, не более. И раз уж вы об этом заговорили, то сразу обмолвлюсь, что в случае, если в процессе происходят огрехи, то исполнителей вполне справедливо отчитывают и штрафуют.

– Последний вопросец, – Евгений как-то лениво шмыгнул носом, в придачу глупо чавкнул языком, – а что случится, если люк откроется слишком быстро или слишком медленно?

– В первом случае осуждённому сломает шею, отчего он умрёт не от повешения. Во втором же сонные артерии надорвутся недостаточно, дабы осуждённый умер именно от гуманной асфиксии. Последуют страшные мучения, которые могут продолжаться до получаса, а это – нарушение прав человека.

В воздухе повисло неопределённое молчание. Даже Алёша как-то сник, только покачал головой, словно соглашался с услышанным. Наравне с молчанием, ведомый лишь инстинктами командир устремил свой взгляд на восток, где на горизонте одного из песчаных горбов одиноко шагал человек в чёрном костюме, не похожий ни на заплутавшего служащего, ни на местных зевак. Такая исключительная разница говорила даже самым невовлечённым зрителям, что навстречу своей запланированной смерти идёт Голицын Лев Николаевич, осуждённый за умышленное убийство своей жены.

Лев Николаевич представился присутствующим лицам хоть и крепко сложенным, но всё же стариком выше среднего роста, с короткими и напрочь седыми волосами. Нижнюю же часть лица обрамляла неухоженная борода, от которой по щекам расползлись не менее удручающие морщины, словно они были вырванными корнями деревьев. Если бы не чёрный костюм, можно было смело сказать, что осуждённый всю жизнь проработал рыбаком на югах и что ему нужно было надевать не строгий костюм, а забродные сапоги с лохмотьями, всё равно помирать. Фигура Голицына стремительно увеличивалась в размерах, с каждым аршином привлекая всё больше народу.

Нескончаемо довольный Игорь Матвеевич неспешно спустился с эшафота, направившись навстречу к женоубийце. Лев Николаевич смотрел на своего палача и его компанию с чистой совестью, не выказывая никаких лишних эмоций. Если бы не знание сложившихся обстоятельств, можно было даже предположить, что обвиняемый никакой не обвиняемый вовсе, а самый настоящий товарищ, появившийся здесь не по поручению, а просто так, справиться о делах да здоровье.

Рядовые солдаты с изумлением уставились на гостя, побросав выполнять возложенные на них мелкие поручения. Парочка особо ответственных хотели было броситься к мужчине, дабы взять его под уставной конвой, но Правонравов жестом остановил подчинённых. Алёша уже вовсю зарисовывал гостя. Сам же горе-журналист от обуявшего волнения попросту проглотил язык, наблюдая вместе с остальными чудесное появление человека, которого никто в действительности не ожидал увидеть воочию.

Осуждённый остановился перед своим палачом на расстоянии вытянутой руки, еле заметно кивнув вместо приветствия.

– Позвольте узнать причину, по которой вы умертвили свою благоверную! – слишком уж резко выкрикнул журналист, опомнившись, добавил: – Будьте добры…

– Не вашего ума будет.

– Тогда почему не сбежали?! Извольте спросить…

– Обещал.

Тут уже не выдержал Правонравов, загоготав на извиняющийся манер, как бы показывая пример устойчивого сочетания «и смех и грех».

– Прошу всех присутствующих извинить меня, в том числе уважаемого Льва Николаевича. Просто… Не объяснить мне такого проступка, но… – Командир ещё раз козырнул на заключённого, который и сам расплылся в улыбке.

Журналист на пару с Алёшей и помощником командира недоуменно тупил взгляд, не понимая, что же произошло такого заразительного. Он решил пойти на отчаянные меры, проявив настойчивость в адрес Голицына.

– Прошу, ответьте на заданные мною вопросы, ведь читатели хотят знать, да и не забывайте своё положение, которое обязывает вас к подчинению высшим инстанциям. Игорь Матвеевич, скажите…

– Будет с вас и того, что имеете, – только и ответил командир.

– Пора бы и кончать, – подытожил приговорённый.

Без чьего-либо сопровождения покорный судьбе старик неспешно забрался по казённым ступеням эшафота, где самостоятельно, под призрачное эхо изумлённой публики, просунул голову в петлю, после чего проверил надёжность плавающего узла. К моменту, когда женоубийца правильно расставил ноги на люке, к нему подошел командир, который только и пожал крепкую руку рыбака.

Журналист, совсем потерявший голову от абсурдности происходящего, надеялся, что хотя бы прозвучит обвинительная речь, после которой заключённому дадут право слова, и вот тогда, если уму с хорошей фантазией набраться смелости, то он может предположить, что приговорённый голубчик и сойдёт до простого люда, кем он и являлся до приговора. Тогда-то на его испуганном лице покажется маленький ребёнок, не желающий умирать, и которому есть что сказать. Разверзнется ли правда из уст убийцы перед небытием?

Но и тут Евгений вместе с зеваками в очередной раз пришли в серьёзнейшее замешательство, когда палач молча спустил рукоять механизма.

Люк под Голицыным открылся не слишком быстро и не слишком медленно. Тело приговорённого пропало из видимой части ровно наполовину, акцентируя теперь картину не на фигуре, что стояла на эшафоте, а портрете, который даже в секунды смерти оставался безмолвным, хоть неконтролируемая мимика и выражала страдания от нехватки кислорода. Через двадцать секунд конвульсии тела начали менять свой поспешный ритм, окончательно сойдя на нет к завершению минуты. Ещё через пятнадцать секунд приглашённый врач подтвердил смерть Льва Николаевича Голицына, обвиняемого в убийстве жены, с которой он прожил почти тридцать лет.

Осмелевший Евгений Александрович подскочил к спускающемуся командиру:

– Как вы изволите объясниться о произошедшем?

– Перед вами?

– Не только передо мной, но хотя бы перед читателями журнала или вот этими людьми! – Журналист махнул в сторону расползающейся толпы якутов. – Что я, по-вашему, должен написать в статье?

– Пишите ровно то, что увидели, голубчик.

На этом, не прощаясь, Игорь Матвеевич поманил своего помощника, после чего две фигуры начали быстро удаляться, срастаясь с дымкой позднего утра.

Солдаты спохватились снимать тело казнённого. Более внушительная группа принялась разбирать эшафот, складируя каждую дощечку по длине, после обматывая стороны толстой бечёвкой для сподручной транспортировки. Только Евгений с Алёшей стояли как вкопанные, не понимая, чего же тут такого произошло?

В попытке собрать хоть какой-то материал, горе-журналист кинулся к зазевавшейся местной даме, дабы прояснить пусть крошечные, но детали.

– Премного извиняюсь. Ей-богу, не смел бы тревожить вас, коль не было моё положение столь плачевным. Видите ли, я припоздал на событие, о котором следовало бы написать очень важную статью в большой журналец, и!.. В общем, не смог я с должным подходом организовать свой труд, ну вы поймите, такое стряслось! Беда с поездом, сами понимаете, машины могут ломаться, не то что мы, журналисты… – Тут Евгений самым нелепейшим образом посмеялся, после продолжив оправдываться в надежде, что кивающая всю его речь дама снизойдёт до положения и поможет закрыть многие пробелы…

Когда же он закончил, женщина спросила:

– Туох диэтиҥ?

А когда вместо ответа она увидела краснеющего от злобы приезжего, то тут же поспешно ретировалась в сторону своих удаляющихся соплеменников.

Евгений от всей души кинул наземь блокнот, начав втаптывать его в непослушный песок. Алёша же залился самым искренним смехом, иногда повторяя: «Туох диэтиҥ?»

Восемь дней спустя в московском ресторане «Яр», расположившемся по адресу: переулок Столешников, 66, в атмосфере табачного смога, звенящих посудин и непрерывного гама, праздновался уход на пенсию Игоря Матвеевича Правонравова.

Ввиду того, что официальная часть в воинском корпусе была закончена давеча утром, приглашенные успели нехило так заправиться, потеряв какую-либо нужду в собственной совести. Приятный казус застиг и самого виновника торжества, которого можно было разглядеть в южной части зала в компании верного помощника Петра и нескольких (близких по чину) товарищей, чьи описания никак не нужны этой истории.

Неподалёку от указанного стола тёрлось ещё одно знакомое лицо, на котором, правда, теперь имелась непривычно отросшая щетина, какая бывает у запойных людей, забывающих следить за своим внешним видом. Евгений Александрович, уже достаточно поддатый, стоял чуть ли не в экстремально диагональном положении, уперевшись на несущую колонну, и пристально наблюдал за Правонравовым, стараясь уловить каждое сказанное им слово.

Разумеется, Игорь Матвеевич знал о незваном госте, ведь он, будучи человеком всё ещё порядочным, отдал распоряжение пустить бывшего журналиста на закрытое застолье.

Пётр искоса поглядывал на бледного гостя, чувствуя себя в его присутствии, словно железо на сковороде. Не отводя взгляда от тунеядца, молодой человек обратился к бывшему командиру:

– Игорь Матвеевич, честное слово, этот убогий так и будет пилить наш столик взглядом? Мне мясо в горло не лезет.

– А вы, Пётр, более тщательно поработайте ножичком, маленькие кусочки должны решить ваше несчастье, – весело ответил командир в отставке.

– Я серьёзно, сжальтесь! Пусть безобразный исчезнет…

– Я так понимаю, покоя вы мне не дадите на собственных проводах?

– При всём уважении, так и буду ныть!

Игорь Матвеевич оставил в покое окорок, запил крепким, дабы освежить дух, и, поймав взгляд Евгения Александровича, подозвал к себе.

Лукьянов, пошатываясь, подошел к столу, но не посмел сесть на свободный стул.

– Здравствуйте, Игорь Матвеевич, чем обязан такому вниманию?

Добронравов радушно козырнул на своего помощника, затем снова сосредоточив рассредоточенный взгляд на собеседнике.

– Да вот вы тут, к несчастью, пугаете моего товарища своим безумным взглядом, голубчик. Я вас пропустил сюда не для устрашения, а чтобы вы хорошенько отдохнули.

Евгений Александрович смерил Петра ненавистным взглядом, решив никак не комментировать сложившуюся ситуацию. Да и коль уж маски сорваны, был ли смысл поддерживать вежливый тон? Бывший журналист только спросил:

– Как вам статья, уважаемые-с? А иллюстрация?

– Мне очень жаль, Евгений, – как ни в чём не бывало ответил Добронравов, – что вас и Алексея отстранили от работы после столь… как бы это сказать, выбивающегося случая. Мне, право, очень жаль. Готов вас заверить, я к этому никак не причастен.

– Вы, уважаемый Игорь Матвеевич, – смутьян неожиданно закричал, как проклятый, что в одночасье в ресторане сделалась тишина, – ещё как причастны! Уж поверьте мне, ещё как! И ладно тогда промолчали, не раскрыв секрета, как же вам удалось этого поганого старика заставить прийти на собственную казнь в назидание за мой промах. И даже ладно, что после такого материала работодатели отправили меня на улицу, так вы и после не ответили! Чего же теперь? Урок усвоен, премного вам благодарен. А теперь, Игорь Матвеевич, откройте секрет. Хотя бы сейчас! Ведь я место себе потерял, сна не нахожу, мучаюсь по такому пустяку, как дитя малое. Ну ей-богу, не томите!

К описанному моменту подбежало двое коренастых официантов, которые без лишних слов взяли в тиски крикуна, поволочив его на выход, как последнего забулдыгу, не смогшего уплатить по счету.

Игорь Матвеевич крикнул вслед утаскиваемому гостю, который только рычал и сквозь зубы повторял обидчикам: «Отпустите, не имеете права»:

– Простите, Евгений Александрович, но вам, право, нельзя доверить и такую малость, как культурный разговор. Прощайте, голубчик!

Как только журналист пропал из поля зрения, гости вышли из ступора, возобновив весёлую шумиху. Виновник же торжества занял руки газетой, в какой раз живо окинув взглядом статью горе-журналиста.

Тут встрял Пётр:

– Игорь Матвеевич, а действительно, вы ведь и мне так не рассказали о фокусе…

– Фокусе?

– Как вам удалось рыбака уговорить прийти на собственную казнь?

– Ты правда хочешь знать, Пётр?

– Извольте, коль теперь я командир, посвятить в тайну.

– Тебя ещё официально не назначили.

– Вопрос времени.

Добронравов усмехнулся.

– Говорить ты начал уже как командир.

– Ну так что?

Игорь Матвеевич театрально оглянулся по сторонам, затем пальцем поманил друга поближе к себе и только на ухо посвятил молодого человека в тайну, которую больше никто не знал и никогда не узнает:

– Рыбак этот, Петя, очень любил свою жену. И когда она смертельно заболела, этот самый рыбак выполнил последнюю просьбу умирающей, избавив бедняжку от дьявольских мучений. Понимаешь? Ведь он сам сдаваться пришел, только попросил немного времени с дочкой повидаться.

– И вы согласились?

– А ты бы не согласился?

– К чему же тогда представление?

– Коль умирать, Петя, так с музыкой, как и уходить на покой, – с грустной улыбкой подытожил Игорь Матвеевич, с чувством шлепнув газетой по столу.

Над скудным текстом, за который и был с позором уволен Лукьянов, красовалась карикатура Алёши, где командир оказался изображенным на манер Наполеона, что восседал на своём гарцующем Петре.

Летний день

Живешь себе спокойно, радуешься, иногда грустишь. Спешишь куда-то… А ночью в, казалось бы, кромешной тьме, как зажжется фонарь – и столько пылинок становится видно. Столько деталей сразу всплывает в пространстве, о котором до этого момента и не думал вовсе. А пылинки эти, словно звёзды, живут так по-особенному – и не радуются они, и не грустят… Но спешат ли? Тоже навряд ли.

Смотришь на немое представление и диву даешься, как, оказывается, много всего даже там, где, казалось, ничего и не было. Когда же луч фонаря незаметно исчезает под звуки тихих мыслей; когда и сам растворяешься в этой тишине, из ниоткуда появляется восходящее солнце, что знаменует новый день.

Особенная радость возникает именно в субботнее утро: рабочая неделя позади, а впереди ждёт ещё один выходной. Без назойливых будильников и вечных гонок с циферблатом часов можно проснуться полностью отдохнувшим. Привычная ломота в шее отсутствует, давая возможность перевести дух от перенапряжения.

Она ещё спит. Такая красивая в последних воспоминаниях, ныне же сокрытая занавесом. Поначалу рука тянется потревожить её покой в надежде удовлетворить собственное желание в прикосновении, но недремлющий ум одергивает ладонь.

На кухне следы преступления. Недопитое со вчера кофе, пепельница и пачка сигарет. Сколько раз я обещал себе бросить? Между «бросал» и «начинал» всегда стоит знак равенства. Если травить себя по чуть-чуть, то не считается – так звучит величайший обман, но разве сама жизнь не губительна? Хочется повторить ритуал, но что-то не дает… не позволяет ни допить остывший кофе, ни закурить последнюю, в кавычках, сигарету.

Меня пробирает озноб. Ноги несутся к входной двери. Именно. Свежий воздух не повредит, да и как можно отказать себе в такой маленькой радости, как прогулка? В подъезде прохладно, словно в чистилище, но я знаю точно, что выйду на свет.

Привыкшие к сновидениям глаза на мгновение слепнут. Спиленные деревья напоминают природные капища. Утреннюю тишину вдруг разрывает приглушенный женский крик. Мне не по себе, нужно выбираться из-под тени домов.

Утреннее солнце ещё не так сильно греет. Редкие прохожие мало чем отличаются от прохожих зимой. Их головы всегда забиты проблемами извне, внутренними разногласиями и постоянным поиском. Людям не до солнца. Что уж кривить душой? Я и сам такой.

Как нахмурюсь спозаранку, так и хожу. То на асфальт уставлюсь (когда чувствую себя особенно ранимым), то на фигуры, которые ничем не лучше меня. Есть, конечно, светлые лица. Их глаза так звонко смеются этой жизни, словно и бед они не видели. А если редкий случай дарит счастье знаться с такими, то узнаешь, что люди эти так же, как и ты, хлебнули много горя, просто оказались сильнее.

Первая остановка – сквер с отреставрированным фонтаном. Не нравится мне вода с искусственными стенами, но пока никто не видит, можно и насладиться прохладными каплями, которые игриво сносятся южным ветром.

Помнится, как-то выбирались с родителями на пляж. Плавать я никогда не умел, но вот поплескаться в воде, далеко не заплывая, – милое дело. Возможно, мне нравилась не столько эта теплая вода, сколько общий антураж. Родители рядом, незнакомые сверстники, с которыми я, правда, стеснялся завести дружбу, а еще мясо на огне… После ничего вкуснее я уже не ел. Но когда я вырос, что я увидел? Изнанку. Именно. Пьянство, несчастные случаи и море мусора у нечистой реки. Человек для меня стал символом нездоровой тяги к разрушению. И хоть в самой природе заложена энтропия, но именно прогресс подтолкнул нас к более извращенным формам распада.

Хочется пойти в какое-нибудь особенное для себя место, но на ум ничего не приходит. Столько прожитых лет… Иногда даже кажется, что жизнь не такая и короткая, когда смотришь на неё не сегодняшним днём, а в целом. А потом цепляешься за детали. И вот перед мыслимым взором всплывают дворы, качели, баскетбольные кольца, дороги, лавки, заборы, и даже облака кажутся родными, словно только именно они и были у тебя над головою. Но как-то никуда всё же не тянет. Остается единственно верный выбор, и я начинаю просто идти куда глаза глядят.

Сонные фонари под крылом космического светила. Потерянные души в вечных очередях. Бесчисленные светофоры. Животные с хозяевами и бездомные со своим своеобразным счастьем свободы. И дома. Много домов. Таких разных по форме, но одинаковых по своей сути.

Когда гуляешь не один, пространство сужается до маленького островка, где два выживших пытаются развлечь и успокоить друг друга. Это такие бесцельные разговоры с восточными нотками, в которых частый смех представляется разящей стрелой… Когда же ты один, мимо идущий постоянно норовит зацепить тебя взглядом, или это только кажется?

Порою мерещатся улыбки, и возникает ощущение, что со мною что-то не так. Другие же, напротив, изучают мои черты с тревогой и недоверием, словно смутно припоминают, где бы могли видеть это ушлое лицо. Разумеется, я могу быть и подозрительным, и смешным, но думается, что на деле людям плевать друг на друга, и роятся в их головах не оценочные суждения, а собственные мысли, порождающие тихую бурю на собственной маске покорности.

Качели в чужом дворе – первый артефакт, заставляющий содрогнуться всем нутром. Матушка как-то забрела сюда со своей кровинкой. Ребёнок остался настолько впечатлен, что уже после, спустя много лет, привел сюда свою любовь для первого поцелуя. В голове больше нет лиц и четко очерченных контуров, только падающие тени, как легкий намек на то, что да, это действительно было.

Современные дети с настороженностью взирают на взрослых, предающихся ностальгии. Они ждут, когда старики освободят место, чтобы самим совершить цикл от мечтаний до воспоминаний, где центральной переправой будет являться маленькая точка настоящего.

Иногда кажется, словно у всего есть душа. Не та «душа», где мы оказываемся своей невидимой копией, но сигнал, способный рассредоточить себя в общий уклад. Я так и вижу следы присутствия, ведь не может оказаться, что проделанный путь был совершен напрасно? После воскрешения из небытия личность сталкивается с таким огромным потоком информации… Радость. Обиды. Чувство голода. Насыщение. Родительская любовь. Колики в животе. Первые слова. Другие люди. Чужие дети. Дисциплина. Первая влюблённость. Мечты. Плавное разочарование. Бунт. Неожиданно подкравшиеся годы. Смирение. И…

Я часто обманываюсь, когда думаю, что способен достоверно воссоздавать в голове отдельные кадры. Стоит немного сосредоточиться на деталях, как картины минувшего превращаются в абстрактные пятна. Такие яркие, выразительные… напоминающие о важных моментах и вызывающих теплые эмоции, но всё же это только пятна.

Говоря о прошлом, человек как бы сначала отталкивает себя от жизни. Нас охватывает беспощадный цикл сомнений. Сначала мы видим свет своих давно умерших звёзд, после же наблюдаем их затухание. То есть я хочу сказать, что человек всё время скачет от прошлого к настоящему, где те, в свою очередь, меняются доминантами. То прошлое видится как часть жизни, то настоящее принимается за истину в своём «сейчас». Вторая переменная куда чаще остается за бортом, но возвращается, как и солнце сегодняшним утром.

Непослушные ноги несут меня через дорогу, глаза замечают подъезжающий автобус. Желание почувствовать давно забытую тряску умудряется побороть привычное шествие. Я запрыгиваю в пасть к киту, чтобы отправиться по неизведанной координате.

Автобусы, как и полагается великанам, никогда и никуда не спешат. Створки дверей медленно сходятся в стройную линию, и мы начинаем ехать. Так удивительно замечать смену условий самого восприятия времени. Сейчас ритм моего сердца будто бы и сам замедлился. Нажитая тревога растворяется. Мне больше не нужно переживать, что выходной закончится слишком быстро. Мне не нужно злиться на замкнутый круг работы. Я больше не беспокоюсь о бытовых мелочах. А еще о болезнях. Хронической усталости. Родных… Мои тело и ум погружаются в давно забытое чувство беззаботности. Сейчас есть только сменяющиеся пейзажи за окном. Можно просто помолчать и не думать.

В Центральном районе есть свой особый шарм. Казалось бы, двадцать минут езды, но вот ты выходишь на случайной остановке и становишься невольным пришельцем. Люди даже как-то по-особенному смотрят. Тоже с недоверием, но каким-то более сдержанным и горделивым.

Местные постройки сильно отличаются от привычных панелек. Запах тут тоже особенный. Если в Автозаводском районе нос упирается в машинные выхлопы, покошенную траву и разложение, то здесь к списку добавляется аромат только что испечённого хлеба и старых книг, что не может не радовать.

Почти триста лет истории. Настоящая крепость для переселения крещеных калмыков и защиты родных земель от набегов кочевников. «Город креста» с плодородной землей среди лесов и реки, полной рыбы. Когда-то это место процветало по-особенному. Наверное, никто из ныне живущих уже и не упомнит, что раньше люди сюда приезжали как на курорт. Больные чахоткой валили сюда толпами. Их привлекало изобилие фруктов, зелени, земляники, дешевой рыбы и мяса. Я даже вычитал однажды рекламный слоган тех времен: «Кумыс степной, ковыльная степь, высокая здоровая местность, учащимся – скидка».

Сейчас я озвучу достаточно банальную мысль, но что поделать? Прогресс и общие тенденции современности поганят не только сегодняшний день, но и будущее. Знал ли народ тех лет, что их вклад в развитие приведет к упадку? Не думаю. Знал ли народ тех лет, что потомки начнут изживать себя? Тоже вряд ли.

Кажется сомнительным, что у работяг было время задумываться о будущем настолько детально. Только, может, какие-то общие черты в виде образов посещали их умы на досуге, где дети и внуки грезились им в более сытых формах и одежках чуть почище… К слову, так оно и вышло, но какой ценой?

Был такой жанр на востоке, сейчас уже не помню, как называется, но по-простому: «Что вижу – то пою». Глупость вроде, а сколько в таком творчестве было настоящего. Вот и человеком таким хочется быть, настоящим. Который видит кроны деревьев, людей, постройки, небо… и не воспринимает их фоном, а позволяет окружению, в это единственное мимолётное мгновение, стать частью себя. Наполнить голову не постоянными проблемами, вопросами бытия и грёзами о вещах, которые, наверное, и не сбудутся. А почувствовать присутствие и родство. Такую вот маленькую радость, которую мозг быстро разнесёт по всему телу, как благую весть. Что же я вижу?

Идущих куда-то людей.

И вместе они одиноки.

Разговоры и смех –

как попытка сближенья.

И только наедине

их взгляды фокусируются

на диалоге с собой,

где проговариваются

печали и тревоги,

но также и радость

от прожитых мгновений.

Романтическая натура

(из сложно устроенного нутра)

отпечатывает в морщинах

всю правду о себе,

как о неизвестном существе,

что приходит в мир во сне

и уходит на своей заре, когда

на то придет случай и время.

Моя мама никогда не читала Библию, но была очень религиозным человеком. В Великий пост она, бывало, срывалась, да и церковь посещала не так чтобы часто. Но делает ли это ее грешницей, если жила она по совести и верила, что Бог – это любовь и надежда? Я никогда ей не говорил, но, как мне кажется, её вера именно в любовь и надежду куда ближе к истине, ведь всего эти два слова являются стигмой на людском лице. Отец же мой был не особо верующим человеком, но всю жизнь он прожил по совести. Делает ли его это грешником? Он всегда говорил, что нужно быть честным с собой. Что нужно относиться к другим так, как ты хотел бы, чтобы относились и к тебе. Разве это не есть всё та же любовь и надежда, а, следовательно, и вера?

Два разных острова, что на деле оказались одной сушью. Так видится мне истинный путь человека, где общая любовь могла бы выстроить лестницу к раю, но также любовь и надежда толкают людей на страшные поступки. Столько горя принесли чужие потуги устроить своего зверя в кресле первостепенных стремлений.

Сейчас мы дышим, употребляем скромную пищу и грустим о лучшей жизни, забывая, что у кого-то нет и такого минимального счастья: просто быть. Просто рассуждать об этом. Просто видеть красоту неба и размеренность водной глади. Наслаждаться чужим счастьем и верить, что когда-нибудь, совсем в другой стороне от человеческого порока, освобожденная энергия обретет единство и гармонию. И так оно и есть, ведь…

Сколько себя помню, всегда гулял только с кем-то. В детстве меня выводила старшая сестра или мама, иногда отец. Подростковый период и вовсе сплошной бедлам. Непонятные поступки, агрессия, сомнительные решения, и всё это в компании таких же перевозбужденных одногодок. Затем фокус сместился на любимого человека и тех друзей, которые умудрились пройти проверку временем. С каждым годом ряды близких людей редеют по разным обстоятельствам. Такое чувство, словно неведомая сила готовит всех нас к предстоящему одиночеству на пороге вечности. Изначально социальное животное проходит путь потери, поэтому я просто иду, предоставленный сам себе.

Человек в доспехах призрака. И сколько нас таких? Стоящих за углом и с замиранием вглядывающихся на окружение, что всегда окрашено именно нашим настроением.

Кажется даже невероятным, что один человек… Точнее, один разум способен подчинить собственной индивидуальностью такую многообразную и сложную систему. Некоторые её упрощают. Другие усложняют. Третьи же возводят высокие стены, где ограниченность играет им на руку. Я никого не виню. Да и можно ли кого-то винить в свободе выбора?

Летний день прекрасен сам по себе, особенно субботний. Я знаю, что говорил уже, но… иногда так приятно побыть человеком без цели. Просто отдаться пространству и естественному движению под лучами космического тела. Солнце вообще по праву может считаться если и не нашим создателем, то как минимум первым помощником. Но как только оказываешься под ним, хочется спрятаться. Как по мне, так это очень любопытная метафора, описывающая счастье. Мы, люди, всё время грезим о тепле, но как только приходит сезон, тут же начинаем искать тени. Может, нам и нравится идея о свете, но сами мы к нему не расположены просто физически.

Заглядывая во все эти чудесные дворы, мне на ум вдруг пришла забавная мысль. А что, если быть людьми – вообще не наша судьба? Вдруг мы стали богоотступниками, ведь высший разум создавал нас без языка, временных отрезков, дорогой одежды, каменных джунглей, зависти к чьей-то должности… А мы взяли и ушли, отвернувшись от воли отца. Иначе как объяснить страдания, которые нам доставляют чужие успехи и стремления? Как рьяно мы хотим богатств и благ. И вот уже родной язык становится проклятием, порождая в уме копошение червей сомнений.

Если оглянуться по сторонам, можно увидеть простые, но такие удивительные вещи. Деревья – наши дома. Дождь – наша пища. Искренние чувства – наша душа. Есть еще остатки рая на Земле. Поэтому: радуйся, созидай, помогай и не теряйся.

Вечереет. Всё больше людей выползает из своих стен в надежде на толику прохлады. Ледяная вода, мороженое, разговоры на лавках. Удивительное всё же это время, когда под общим благом мы словно объединяемся.

Вот я стою, смотрю на вас украдкой, а вы и не догадываетесь, что я не бездушный прохожий, а тот, кто пытается понять вас и увидеть особую красоту вашу. Что только к закату своего личного летнего дня я вдруг осознаю важность быть среди, а не в стороне. Кто я вообще такой, раз посмел большую часть жизни смотреть на вас именно издалека, вглядываясь и изучая, как ребенок изучает муравьев? Мне есть чего стыдиться, но разве само понимание не умаляет моей неучтивости?

Наш внутренний мир похож на лес. Честное слово, сплошной лабиринт. И чем глубже погружение, тем страшнее становится не только за себя. Иногда думается: «Ну ладно я, но ведь есть и другие». И так хочется спасти всех, но прежде нужно выйти самому. Тогда и начинаешь плутать, теряя тропинку, которая еще способна вывести к началу пути. Мысли о падении вызывают в определенном смысле восторг, но ты отказываешься от сладостного поражения, предпочитая путь через «не могу». Говоришь хоть и себе под нос, но как бы тем другим людям: «Потерпите, родненькие, скоро мы найдем общий выход к соприкосновению». А сам не то чтобы не веришь, но чувствуешь всю тщетность призрачного касания перевозбужденных мыслей.

Ведь… То есть по закону жанра так выходит, что ответ всегда кроется в начале. Только когда ты слишком далеко зашел, осознаешь, что искомое счастье было во всём. Даже этот путь – тоже часть счастья. Просто быть, просто идти, просто любить. И даже финал жизненного пути – тоже счастье, когда, наконец, можно отпустить стремления, переживания, привязанности и знать, что итогом такого, может, и не самого долгого, но всё же увлекательного пути будет нирвана. А пока ее нет, почему бы просто не послушать музыку природы, перестать изображать из себя достояние музея, которое могут украсть, и, выйдя из леса своих суждений естественно пройденным путем, предаться созиданию необъяснимой, но такой чарующей природы.

Этот летний день субботы – мой закат. Моё подлинное ощущение любви к вам и к загадке под названием «жизнь», которую каждый проходит по-своему, но с одинаковым трепетом воссоединения в конце.

Боль. Страдания. Ссохшееся темя.

Одни слова. Люди – время.

Чувства. Любовь. Уязвимая похоть.

Только тела. Природа – семя.

Идеи. Творчество. Искусство созидать.

Сплошные жертвы. Сознанье зверя.

Рождение. Смерть. Случайное проявление.

Кругом зеркала. Я – местоимение.

Монах Ахахах

Между Алтайским краем и Шемонаихой. Среди лишь протоптанных дорог без асфальта. Лишённое каких-либо инфраструктур. Спрятанное от посторонних глаз под кронами столетних лиственниц, сосен и дубов, расположилось небольшое поселение буддистских монахов ответвления shunyata, поколения chap-a-aeva, чьё учение складывалось из принятия идеи о формировании пространства не как самостоятельного факта, но пустоты, что вмещает в себя представление мира каждого живущего, объединяя детали в усреднённую форму. Причём само воздействие зависело от банальных числовых пропорций. К примеру, чем больше людей верило в добро, тем больше генерировалось в безграничном ничего соответствующих флюид.

Основной головной болью монахов была устоявшаяся идея человечества о Земле как планете в космическом пространстве, где на сто восемнадцатом километре пролегала граница, отделяющая всё когда-либо существующее от райских садов безвременья. Разумеется, такой иллюзорный барьер можно было сломать, но в общину, состоящую из пятидесяти человек (десяти монахов и сорока послушников разных возрастов), не хватало около пяти миллиардов приверженцев, то есть половины населения.

Благодаря малочисленности каждая единица особо чувствовала свою важность, являясь вешкой на пути к истине. И хотя редкие люди, попадающие в такое уединённое место проездом (в том числе несколько водителей, возивших раз в месяц продовольствие по договору), считали, что перед ними никто иные, как сектанты, на деле ошибались из-за нежелания познакомиться поближе с внутренним устройством шуньятов.

В отличие от незаконных «кружков», где главные пиявки занимались вредительским поборничеством несчастных в обмен на энные суммы и квартиры, монахи ни у кого ничего не требовали. Напротив, попадая в скромные стены их жилища, люди могли получить еду и кров абсолютно бесплатно на необходимое для них время. Единственное правило для гостей, а также новых членов группы состояло в соблюдении уважительного отношения ко всему сущему. Если, к примеру, редкий бродяга, получивший блага братства, вдруг пытался вербально осквернить мировоззрение филантропов, то его вежливо просили немедленно прекратить. Особо наглых, пытавшихся и после предупреждений продолжать гнуть свою линию, по итогу выгоняли силой, под справедливый пинок желая от искреннего сердца счастливой дороги.

У читателя может возникнуть вопрос: откуда же тогда община брала деньги на вполне себе безбедное существование? Хотелось бы, пустившись в романтизм, сказать, что простые неравнодушные граждане финансово оберегали монахов, которые каждый день только и занимались формированием нашей с вами реальности, поддерживая здоровую повестку; или, заглянув в трансцендентальность, поделиться секретом, что единственно только сила мыслей помогала платить чудным самаритянам за электричество в доме, ежемесячную доставку еды и прочие совсем не мелочи. Но правда была куда менее впечатляющей и заключалась в фонде вишнуитов, спонсирующих своих меньших братьев. И хотя вишнуизм расходился в концепции вероисповедания, предпочитая перекладывать ответственность на Вишну как высшую реальность, шуньяты, будучи менее разрушающей силой, чем прочие представители, смогли снискать симпатию, закрепившись среди дхармических религий.

Самому буддистскому ответвлению не было и трёх лет, а возглавлял его человек смешанных кровей, благополучно перешагнувший за четвёртый десяток лет. Будучи метисом, главный монах имел эклектичную внешность, где черты русского папы и мамы-индуски породили дитя, больше похожее на грека. Высокого роста, с крепкой худобой и увесистым носом, мужчина мог иметь большой спрос среди дам. Вполне вероятно, что так и было в его молодости, пока человек этот не подался в религию, променяв быстрые эндорфины на служение высшей цели. Звали же монаха Всеслав. И хотя у шуньятов не было в приоритете обращаться к сородичам по имени (использовались только местоимения либо уклончивые конструкции), но вот верховному Всеславу, в обход правилам, дали кличку Ахахах, как бы иронизируя над мужчиной, который никогда не смеялся и даже не улыбался. Об этом интересном феномене и будет наш рассказ, в конце которого раскроется истинное лицо такого до боли странного господина.

Каждое утро монах Ахахах собирал учеников в главном зале на голодный желудок, чтобы те, ещё мучимые осадками сна, направили мысли свои в непринуждённое русло благодати. В этот важный час четыре десятка послушников сидели на полу со скрещенными ногами и закрытыми глазами, сосредотачивая нутро на белом луче умиротворения и счастья, которое должно было буквально светиться через кожу. Казалось, словно само солнце восходило лишь оттого, что хотело улыбнуться благодарным шуньятам, что не забывали сказать своё «спасибо» космическому светилу.

Интересное зрелище для постороннего наблюдателя начиналось примерно через двадцать минут, когда раскрывшаяся душа каждого из послушников одновременно выпускала заряженную энергию и в то же время впускала в себя отраженные лучи так по-разному действующей на них милости. Одни просто улыбались, другие заливались смехом, а некоторые и вовсе обмякали на полу, растворяясь в глубоком медитативном сне.

Всеслав и ещё девять монахов не были исключением. Каждый из них погружался в состояние обмена информацией с пустотой, только принимая такое действо более сдержанно. Белимир качал головой под свой протяжный «ом-м-м-м». У Есения из гортани начинали вырываться звуки, схожие с мурлыканьем кота. Радим что-то бубнил себе под нос, а остальные шесть монахов двигались подобно метроному, где шея их выполняла роль маятника, а голова походила на увесистый грузик. Один лишь Ахахах был непоколебим. Тело его, находясь в стереотипной асане, ассоциировалось с молодым, только что выросшим деревом. Руки брали роль упругих веток, а лицо… Лицо главного монаха ни при каких обстоятельствах не выражало эмоций.

Внимательный зритель может возмутиться, заметив декоративную, казалось бы, неискренность хамбо-ламы, после поспешных выводов обозвав его притворщиком, а того ещё и хуже: мошенником. Но готовы вас заверить, Всеслав был одним из самых искренних людей даже среди своей общины, и что должность свою он получил вполне заслуженно. Дабы нагляднее подчеркнуть всю серьёзность непоколебимости монаха, достаточно рассказать один коротенький случай.

Однажды, не в самый знойный день лета, ещё «зелёный» послушник Могута, дабы скрасить освободившийся час, кидал осетров (метательные ножи) в дуб рядом с лесом. Учитывая территориальное расположение и естественную дикость, даже края рощ были наполнены густыми растениями, в которых можно было запросто спрятаться от самого зрячего и озлобленного недруга.

Юноша, увлечённый своей тайной забавой, не заметил вышедшего из-за описанного выше дуба Всеслава, и, как можно уже догадаться, судьба сыграла злую шутку с тем, кто проявил к ней неосторожность. Брошенный Могутой осётр взял курс куда ниже и левее, нежели дерево, очень удачно воткнувшись в гребенчатую мышцу старшего монаха.

Послушник чуть было не упал в обморок – столько в его голове промелькнуло ужасов! Но неизменное выражение лица монаха как бы дало надежду на то, что патовая ситуация может ещё вполне себе выправиться.

Теперь уже хромой учитель (истекающий кровью) как ни в чём не бывало подошел к Могуте и, забрав оставшиеся ножи, сказал:

– Будьте добры более не уродовать дерево. Не для этого оно тут выросло. Да и, к слову, ваше предназначение заключается в созидании, но никак не в разрушении.

И, оставив ошарашенного послушника так и стоять дубом, Всеслав удалился, после воспользовавшись способностями к врачеванию монаха Белимира.

Схожесть хамбо-ламы с деревом зачастую пугала послушников, зато среди других монахов способность так непоколебимо держаться вызывала безмерное уважение, становясь в один ряд с такими синонимами, как вера, сила и смирение.

Жизнь шуньятов была распланирована и монотонна. После утренних упражнений с последующим завтраком часть послушников уезжало в ближайшие сёла и города. Там они примеряли на себя роль промоутеров, раздавая тонкие книжки с философией учения, изредка находя отклик среди единиц, что желали примкнуть к чудакам по неизвестным причинам. Монахи же распоряжались временем куда свободнее, решая редкие вопросы на своё усмотрение, но чаще выбирая вместо мирской суеты медитацию.

Не знаем, кто первым придумал забаву, которую мы сейчас озвучим, но участвовали в ней как озорные послушники, так и сами (не без чувства стыда за самих себя) преисполнившиеся господа. Абсолютно каждый считал своим долгом вывести на эмоции монаха Ахахаха любым доступным способом. А ввиду своих безобидных нравов, выбор всегда падал на эмоцию положительную. Иными словами, Всеслава постоянно пытались рассмешить.

Ниже хотим привести несколько случайных и намеренных случаев, которые вполне могли вызвать улыбку у кого угодно, окажись он на месте Всеслава, но монах… А впрочем, сейчас вы и сами всё поймёте.

Начало зимы. Грузовая машина с тентовым кузовом под общее ликование послушников привезла целую гору танзанийских мандаринов. Младшенький Тихон, помогая наравне со всеми разгружать продовольствие, не удержался, первым отведав угощение за углом дома. Спрятав улики преступления (кожуру) в карман, мальчик продолжил добросовестно работать. Лёгкое почёсывание не предвещало беды, но вот на Тихона вдруг начали обращать внимание другие дети. В следующее мгновение юношеский задор вышел из-под контроля, и вся присутствующая ватага залилась искренним смехом. Проказник, впервые попробовавший мандарин, наощупь обнаружил свою голову распухшей. И всё бы ничего, но и до этого его внешний вид отдалённо имел цитрусовые нотки, сейчас же сходство оказалось феноменальным.

Подоспевший Белимир определил аллергический отёк, который, к счастью, не представлял никакой опасности для жизни мальчика. Услышав заключение врачевателя, остальные подоспевшие монахи тоже заулыбались, и только главнокомандующий сохранил полную безучастность к столь чудному случаю с хорошим концом.

В один из обычных весенних дней, когда снег ещё можно было встретить по теневым углам, к прогуливающемуся монаху Ахахаху подбежала Клара, держа в руках, казалось бы, мёртвого воробушка. Бедолага дышал совсем на ладан и вот-вот должен был умереть. Всеслав молча взял в свою широкую и длинную ладонь воробья, затем накрыв тщедушное тельце второй рукой. В сомкнутом состоянии он держал птицу минут десять, молча думая о чём-то своём, а затем обратился к Кларе:

– Принеси немного смородины с едальни.

Не задавая лишних вопросов, послушница помчалась во всю прыть и уже через пару минут протягивала небольшую веточку ягод. Монах немного разомкнул ладони, чтобы Клара могла просунуть угощение умирающему. Ещё через пять минут Всеслав разомкнул капкан, и девочка с изумлением увидела здорового воробушка, который, распрямив свои лапки, взмыл в небо как ни в чём не бывало.

Для Клары случилось настоящее чудо, которое заставило её смеяться и радоваться жизни так, как она ещё никогда и ничему не радовалась. Девочка кружила вокруг монаха, вознаграждая доброту его истинными лучами счастья. Но Всеслав, не изменяя себе и в этот раз, дождавшись конца представления, просто пошел дальше, словно ничего не произошло.

Где-то в середине лета (точного дня не упомнить) к главному монаху ни с того ни с сего подкрался хитро улыбающийся монах Есений. Складывалось ощущение, словно в мужчину вселился лукавый, до того эта улыбка была противоестественна для человека, который обычно старался во всём подражать Всеславу.

Есений зашел издалека, сначала восхитившись погодой:

– А всё-таки чудесно сегодня, а? Согласитесь.

– Угу, – только и промычал в ответ Всеслав.

– Хорошо, что у людей есть общие иллюзии, которые они ждут с нетерпением каждый оборот Земли вокруг Солнца.

– Угу.

– А знаете, – тут Есений убавил громкость, воровато оглядевшись по сторонам, хотя и так было понятно, что никого рядом нету. – Мне тут послушник один по секрету такую шутку рассказал… Я, право, отчитал его. Юный ум думает не о том, но вы знаете, дети… Но шутка эта, хоть мне и стыдно признаться, действительно презабавная.

– Угу.

– Мне вот, знаете, и с вами захотелось поделиться.

Ахахах ничего не ответил на предложение, только вкопался в землю, да так и стоял, ожидая, когда соратник сделает следующий шаг. Молодой монах почти было стушевался, но высокая цель заставила его остаться и сквозь чуть ли не слёзы, без лишних прелюдий начать пересказывать остроту, услышанную и не от послушника вовсе, а вычитанную из газеты, которую забыл один из недавних гостей. Голос Есения дрожал, а саму скабрезность он говорил чуть ли не шёпотом. Пересказать шутку мы, к сожалению, не можем, но пусть читатель поверит на слово, что оная смогла бы рассмешить и мёртвого, коль тот умел бы слушать.

По окончанию молодого монаха скрутило безудержным, даже припадочным весельем. А вот Всеслав остался при своём. Не сказав ни слова, он продолжил заниматься насущными делами.

Есению ещё долго было стыдно за свою попытку рассмешить своего начальника, да и шутка была сшита вульгарными нитками, от чего на душе сделалось крайне тошно. Но инцидент был исчерпан, и лучшее, что монах мог сделать, – просто забыть об оплошности, продолжив свою службу.

Последний и роковой для нашего героя инцидент произошел сравнительно недавно, недели две назад, когда один обеспокоенный послушник-подросток нарушил покой Ахахаха, застав того уже в вечернем туалете. Всеслав не успел соприкоснуться с поролоновой подушкой, как взволнованный Будимир напал:

– Прошу простить меня! Прошу простить!

Всеслав, обладая бесконечным терпением, никак не отчитал мальчишку за нарушение хоть и негласного, но всё же правила. К тому же могло случиться действительно нечто, выходящее за повседневные рамки. Монах только махнул головой, тем самым разрешив послушнику продолжить говорить.

– Я, как обычно, засыпал, занимаясь медитацией. Сегодня вторник, поэтому, – тут Будимир сделал небольшую паузу, дабы окончательно восстановить дыхание, – я формировал духовную связь.

– Угу.

– И в какой-то момент контроль был полностью потерян.

– Угу.

– И со мной случилось, не знаю, как вам точно объяснить, не провидение, конечно, хотя, может, и оно, в общем, некое озарение. Понимаете? Озарение! Такое яркое прям!

– И что же к вам пришло?

– Что в лесу, неподалёку от нас, есть кто-то, кто нуждается в нас.

– …

– И нам просто необходимо вместе пойти, понимаете?

Без лишних слов Всеслав поднялся на ноги, накинул кашаю поверх вечернего туалета, и взял с тумбочки фонарик. Остальным послушникам было велено оставаться в своих спальнях. С собой монах захватил только обеспокоенного мальчика, дабы тот вёл их к цели.

Единственное, что не учёл предводитель, было первое число апреля. В этот день отмечался второсортный европейский праздник «дурака». И так как большинство послушников являлись ещё юными шалопаями, то и праздник встречался ими со всей ответственностью, где главной мишенью в этом году был выбран их духовный наставник.

Всё было продумано до мелочей. Пока Будимир отвлекал Ахахаха, уводя его всё дальше в лес, целая орда послушников прокралась в покои жертвы, в которых начала передвигать имеющуюся мебель. По центру, где стояла тяжелая кровать, теперь красовался комод. А вместо комода у левой стены можно было увидеть гардероб. Главной вишенкой на торте стало увесистое зеркало, которое подцепили к люстре под углом в сто семьдесят градусов, чтобы, подняв голову, можно было увидеть сплющенного себя с большой головой и крайне маленькими ножками.

К моменту возвращения послушника и монаха с безрезультатной вылазки шалость была готова. Комната Всеслава превратилась в настоящее кривое зеркало. Мальчики же, под безмолвным одобрением других монахов, затаились, ожидая наконец-таки хоть какой-то реакции.

Монах Ахахах шел в сторону своих покоев, поддерживая отлично отыгравшего свою роль Будимира:

– Не переживайте, вам могло вовсе показаться. Завтра мы попробуем разобраться с трактовкой ваших ощущений более подробно.

Оставалось не более десяти шагов до комнаты старшего, когда послушник остановился, провожая одним взглядом вот-вот разыгранного наставника. Ничего не подозревая, Всеслав распахнул дверь, и… неужели?! Он остолбенел. Впервые за все три года этот непробиваемый поезд вдруг оказался безоружен. К каким только вещам не был готов монах, но беспорядок оказался его единственной слабостью, которую чисто случайно раскусили маленькие шалопаи.

За то не самое короткое время, пока мужчина находился в остолбенении, подтянулись все послушники и другие монахи. Куча голов заглядывала в проём с нескрываемыми улыбками, ожидая от шалости долгожданных результатов. Когда же Ахахах медленно обернулся, собравшаяся толпа с ужасом увидела пунцовое от гнева лицо, что, к слову, тоже являлось прорывом, но не совсем желательным. Впервые трясущийся от злости за много лет, с красными глазами, наполненными гнева, монах грозно зарычал:

– Кто? Кто, чёрт вас побери, это сделал?!

Ошарашенные такой реакцией послушники умолкли, не зная, куда себя деть. Другие же монахи опустили глаза, испытав стыд, который, пожалуй, и никогда в жизни не испытывали. Только сейчас до них дошло, что всё это время они предпринимали попытки не рассмешить своего гуру, а сломать, и, о ужас, походу, им удалось.