Фиванский цикл Избранные главы

1. Бродячий философ

Красное солнце томительно опускалось за горизонт, удлиняя вечерние тени, они мягко ложились на землю в предвкушении ночи – вечер все настойчивее заявлял о себе, заставлял стихнуть шум, отложить все заботы до завтра. Виноград почти полностью скрывал небольшую беседку в глубине сада одного из шикарных коринфских особняков – теперь, на закате дня, сладкий аромат растекался в воздухе, даря ощущение блаженства и неги. Веселая компания золотой молодежи расположилась внутри уютной беседки, и сейчас неспешно потягивала вино. Молодых людей было пятеро – отпрыски богатых коринфских семей, образованные, неплохо воспитанные юноши, будущие преемники дел своих отцов. Они не были чересчур изнежены – напротив, каждому из них с малолетства внушалась будущая ответственность за судьбы своей семьи и своего города. Им еще предстояло взвалить этот груз, переняв эстафету от старших, и те готовили своих детей со всей серьезностью, какую требует это дело. Молодые люди с оптимизмом смотрели в будущее и не страшились его. Они находились в самом начале жизненного пути, энергия и сила били через край, жизнь сулила им успех. Вечер означал для этой компании лишь преддверие нового дня – хорошо, когда все еще только впереди.

В самой глубине беседки расположился Эдип – смуглый, черноволосый юноша с большими черными глазами, наследник царя Полиба, рядом – насмешник и душа компании широколицый Диомед, и скромняга Антоний, красневший как маков цвет при любой шутке друга – оба сыновья самых зажиточных коринфских купцов, ближе к выходу уселись Фарик и Клиний, дети приближенных советников царя, серьезные, умные ребята. Их сдружил еще гимнасий в центре Коринфа – туда попадали лишь непростые дети. В 15 лет учеба осталась позади – их пути начали расходиться, но они часто собирались вместе после загруженного дня – отдохнуть, поделиться новостями, посоветоваться друг с другом. Дети невольно подражали отцам – их вечеринка была копией взрослых приемов – здесь подавалось вино и обсуждались важные для города темы. С недавних пор в Коринфе появилась новая мода приглашать в дом бродячих философов, витиевато рассуждавших о смысле жизни – кто-то первым показал пример – весть разнеслась в одночасье – прослышав об этом Коринф быстро наводнили охочие поживиться шарлатаны и пустомели. Молодые люди не остались в стороне – садовая беседка в доме Антония сегодня принимала еще одного гостя – бродячего философа, что недавно появился в Коринфе.

Он был худощав и бледен, как и подобает философу, к тому же изможден и слаб, стоптанные сандалии молча (зато красноречиво) свидетельствовали о бесчисленности пройденных дорог, потертые складки хламиды указывали на крайнюю бедность и небрежение к себе, а, между тем, этот человек отнюдь не был стар – спутанных русых волос не коснулась седина, на заросшем лице едва намечались морщины. Цепкий ясный взгляд говорил о живости ума, двигался он порывисто, угловато, а, увлекшись, принимался отчаянно жестикулировать обеими руками, тем самым пытаясь облегчить понимание своих туманных речей. История не сохранила его имени – известно лишь, что говорил он притчами, на ходу выдумывая их.

Вот и сейчас компания молодых людей с интересом выслушивала очередную фантазию этого бродяги. Он строил свою речь в форме диалога, чтобы увлечь слушателя, не дать тому заскучать – получалось увлекательно и живо – почему он оставался при этом нищим – было совершенно не понятно.

– Молодые люди, как вы считаете, что есть хорошо для вас, как граждан этого города?

Воспитанные в духе патриотизма, они, не задумываясь, отвечали:

– Что хорошо для Коринфа, то и для каждого из нас хорошо.

– А для афинянина? Или мегарца?

– Они, наверное, по-своему рассуждают, мы не знаем.

– Но, вы допускаете, что для них хорошим может быть то, что для вас окажется не приемлемым?

Молодежь переглянулась, неуверенно замешкалась с ответом.

– Да, наверное, но, если бы Афины жили так же, как Коринф, то мы скорее бы поняли друг друга.

– А почему не наоборот?

– Потому, что у нас лучше. – они твердо верили в это.

– Вот как? Думаю, афинянин вряд ли согласится с вами. Его в этом поддержит фиванец, и житель Мегары.

– Потому-то все то и дело воюют между собой. Жили бы все одинаково – тогда бы сразу поняли один другого.

Философ ждал такого ответа, лицо его преобразилось – он осторожно подвел их к тому, о чем хотел побеседовать, что ему самому не давало покоя – словом, это была любимая тема, с которой он странствовал из дома в дом, из города в город, зачастую не находя понимания и нередко оказываясь битым, или, в лучшем случае, выставленным за дверь без единой драхмы в кармане.

– Все не могут жить одинаково, по одним, установленным кем-то законам. Но все люди должны жить так, как они хотят, как велят им их понятия, их обычаи – никто не вправе, считая свои законы единственно правильными на земле, диктовать свою волю другим.

– Но ведь законы Коринфа справедливы и направлены на благо людей.

– А кто определяет, что есть благо для того или иного народа? Не лучше ли предоставить решать это ему самому? – притихшие слушатели изумленно смотрели на этого чудака, излагавшего странные вещи. – Вот что, молодые люди, я расскажу вам о двух неизвестных миру городах. – Философ расположился поудобнее, сделал небольшую паузу – Один из них, назовем его Аш, был очень богат и считал свой образ жизни самым совершенным, а свой народ – самым лучшим. Поэтому он высокомерно взирал на небольшой городок – назовем его Ра. Маленький городок абсолютно ничем не мешал Ашу, мало того, он находился далеко, почти на другом конце мира. Он жил своим укладом, молился своим богам, имел своего царя, и даже не спорил с могущественным Ашем. Однако Аш решил во что бы то ни стало изменить жизнь в городе Ра. Пусть они живут, как мы – по нашим законам – самым лучшим законам в мире.

– А почему он привязался именно к Ра? Что, других городов между ними не было?

– Хороший вопрос. Вы же понимаете, это все выдуманная история – чистая фантазия, только и всего. Были, конечно были другие города. И не только города – но и моря, и страны. Думаю, все дело в том, что в Ра нашли много золота.

– Значит, в Аше золота не было?

– Было, конечно было. Не забывайте – это очень богатый город. Там было золота больше, чем в маленьком Ра. Но Аш хотел еще больше золота. Но он не мог сказать прямо – отдай свои богатства мне. Хотя почему не мог? Мог конечно. Но тогда бы от Аша отвернулись другие города. И как знать, может быть, даже объединились бы против него. Аш был очень хитер и осторожен.

– И он напал на Ра?

– Вы чрезвычайно догадливы, молодые люди. Аш заявил, что не может без скорби взирать на мучения народа Ра. И взялся устанавливать в нем самый лучший порядок на земле. Маленькая армия Ра сопротивлялась недолго. Зато тот самый измученный народ, о котором так сокрушался Аш, и по сей день отстаивает свое право жить свободно – ибо никого нельзя осчастливить против воли.

– Они вправе защищать себя, эти жители Ра – пусть бы кто-нибудь напал на Коринф – мы будем сражаться и умрем, защищая родной город. – молодые люди были единодушны.

– При этом вы будете защищать не только стены, а и нечто большее, вы согласны?

– Да, конечно.

– Но это еще не конец истории. Пока Аш делал жителей Ра счастливыми, в самом Аше случился пожар. Много домов сгорело, много людей погибло и пропало в панике. И что вы думаете? Самые лучшие люди на земле вдруг стали вести себя как обычные дикари – одни принялись грабить уцелевшие дома и убивать своих же сограждан, другие превратились в слабых и беспомощных – совсем, как те, кого они еще так недавно презирали. Казалось бы – самые лучшие люди должны были бы проявить чудеса цивилизованности и недюжинную силу духа, ан нет – с ними произошло тоже самое, что обычно случается со всеми простыми людьми на свете. Ну, потом, конечно, порядок восстановили. Однако, вот вопрос – как вы думаете, имеют ли они право учить жить других после этого?

– А чем же кончилась эта история? Добрался Аш до золота Ра?

– Не знаю, но это и не важно. Важно то, чтобы вы поняли – нужно с уважением относится к другим людям, другим народам, пусть и очень непохожим на нас. Коринф – торговый город, и судя по всему, вас, молодые люди, ожидает большое будущее. Кто-то из вас будет много странствовать по свету, кто-то – решать судьбы родного города, а может, и не только его. Чем бы вы ни занимались в последствии, куда бы ни забросила вас судьба – помните, всегда помните – прежде чем бесцеремонно врываться в чужую жизнь, постарайтесь сначала разобраться, нужно ли делать это, а уж потом решайте, стоит ли, преследуя свои интересы, разрушать не вами созданное в угоду своему капризу.

2. Приемыш

Он давно откланялся и ушел, получив свою плату, а молодежь все еще сидела в беседке, задумчиво потягивая вино. Первым нарушил молчание Диомед:

– Что он тут наплел про наше будущее? Мы отлично знаем, что нас ждет. И никуда не собираемся из Коринфа. Взять хотя бы Эдипа – он станет править Коринфом, когда состарится Полиб, так ведь? Что молчишь?

Эдип кивнул в знак согласия.

– Вот и хорошо. Антоний унаследует дело отца – а это целая флотилия, не так ли? Я прикуплю еще земли – отцовскую работорговлю стану совмещать с виноделием, Фарик будет грозой должников – пусть какой-нибудь чужеземец только попробует забыть внести плату в городскую казну. Клиний будет правой рукой Эдипа – кому доверять, если не друзьям, что скажете? – он обвел собравшихся взглядом, ожидая поддержки – Некогда нам будет думать про какие-то небывалые города – своих дел полно. Зря ты ему столько дал за никчемные речи, Антоний.

– Больно жалкий у него был вид. – розовый от вина, Антоний покраснел еще больше.

– Ты вечно всех жалеешь. Добрая душа. Смотри, как бы этот бродяжка блох не напустил.

– Ладно тебе, успокойся. – до сих пор молчавший Клиний, поднялся, кликнул слугу – молодые люди запросто распоряжались в гостях с согласия хозяина:

– Принеси-ка нам еще вина.

Вечер сгущал краски, друзья то и дело осушали кубки – разговор лениво клеился из обрывков фраз и недосказанных мыслей.

– На той неделе надо бы съездить в порт – речь шла о гавани Саронийского залива, удаленной от города на 30 стадий. Туда вела удобная мощеная дорога – приказчик что-то мудрит. Отец велел…– помутневший взгляд Антония уперся в позолоченный кубок – язык поворачивался с большим трудом, его клонило в сон не то от усталости, не то от выпитого вина.

Диомед напротив, был оживлен, глаза блестели – он пытался расшевелить друзей, Эдип и Фарик принялись играть в кости, Клиний, на которого слова философа произвели впечатление, задумчиво ворошил свою шевелюру:

– Я с ним не согласен. Коринфу нужны рабы – а где мы их возьмем, если станем уважать все варварские народы? Кто тогда работать будет?

– Придется тебе самому впрягаться в повозку – Диомед подошел поближе, его фигура практически закрыла выход из беседки.

– Что ты смеешься? Возьми, к примеру, Афины – далеко ходить не будем – они повадились перехватывать наши торговые суда.

Это было новой проблемой для города. Афиняне в самом деле заворачивали корабли, идущие в Коринф из Эгейского моря, вынуждая их заходить в свой порт Пирей. Таким образом, Коринф терял клиентов одного за другим, а с ними и прибыль от несостоявшихся сделок. Понятно, что граждан Коринфа это обстоятельство сильно раздражало и служило темой для обсуждения буквально везде – в бедных и богатых домах, на улицах, в храмах – где угодно возмущенные люди готовы были бесконечно говорить об этом.

– Если верить этому философу, то нужно оставить все как есть. – выронив пустую чашу, продолжал совсем захмелевший Клиний. Сосуд брякнулся об пол, жалобно зазвенел и застыл возле его ног – Нельзя, видите ли, мешать благу афинян. А то, что они мешают нам – это неважно, это совсем другой вопрос. Выходит им можно, а нам остается только понять их и простить – разве это правильно?

– О чем ты говоришь – нет, конечно. – Диомед опрокинул очередной кубок, отщипнул виноград, поморщился – голова закружилась, лицо друга принялось раздваиваться прямо на глазах – он тяжело опустился на узкую скамью.

Из темноты сада неожиданно возникла чья-то физиономия. Диомед икнул с испугу (нельзя столько пить), медленно сообразил – это же слуга.

– За господином Эдипом прислали носилки.

– О, Эдип, ты слышал? Мамочка волнуется. Переживает. Где же это запропастился ее приемыш? Он придет сейчас, ступай, передай: придет, никуда не денется.

– Как ты сказал? – Эдип выронил кости из рук – Приемыш?

– Ну, приемыш, подкидыш – какая разница? Не обращай внимания. Мы все равно тебя любим. – рука потянулась к кубку, и, не добравшись до цели, повисла вдоль тела – Давай лучше выпьем.

– Ты понимаешь, что говоришь?

– Конечно. Ты не смотри, что я пьян. – Диомед сощурил глаза, пытаясь лучше рассмотреть лицо Эдипа – Ты это что, расстроился, что ли? Ну, что ты. Это же сущие пустяки. Да об этом знает весь Коринф – и ничего.

Он попытался обнять его, приподнявшись со скамьи, и тут же рухнул на место.

– Эдип. Эдип. Ты куда? Постой. Постой же.

Но Эдип уже шел, не оборачиваясь, по пустынной аллее.

3. … или подкидыш

Каково узнать в 16 лет, что ты – неродной сын? Как больно, как обидно вымолвить это: я – приемыш, я – подкидыш. Будто наотмашь ударили по лицу. Комок подступает к горлу, предательские слезы режут глаза. Нет. Это неправда. Этого не может быть. Но… чей же я тогда сын? Он все придумал, это лишь глупая шутка пьяного друга. Не стоит обращать внимания на дурацкие слова. Но отчего же сердце растерянно сжимается, внутренняя дрожь бьет ознобом – неужели от выпитого вина? Ничего себе пустяки. А, если это правда? Выходит, я один не знаю того, что известно каждому в Коринфе – так, кажется, он сказал? Приемыш… что-то жалкое есть в этом слове, жалостливое и одновременно презрительное – приемыш, значит чужой, взятый из милости, не по праву занявший чужое место.

Перед ним возникли лица родителей – любимые, родные лица. Нет. Что же это я? Как я могу сомневаться? Мои, мои мать и отец, единственные, горячо любимые, родные…

Эдип миновал арку, служившую выходом, и, совершенно забыв про ожидавших его слуг, быстро зашагал по темной улице в сторону дворца. Мысли молодого человека бежали по кругу, то и дело возвращаясь к обидному слову, невзначай слетевшему с чужого языка. Приемыш, подкидыш – какая разница? И правда – никакой. Так сразу и не разберешь – что обиднее, в самом деле. Выходит – моя мать мне не мать, отец – больше не отец. Разве это может быть? Все его существо восставало против такого чудовищного предположения.

Эдип свернул в переулок, чтобы срезать путь и теперь почти бежал по извилистой пустынной улочке между богатыми коринфскими особняками. Дворцовая площадь встретила его сонной тишиной. В темноте парадный вход выглядел угрюмо, приглушенный свет окон фасада терпел поражение перед могуществом ночи. Эдип застыл, вглядываясь в окна: в них угадывалось движение, слабые тени появлялись и исчезали – уставшие слуги спешили выполнить последние приказы неугомонной Перибеи перед тем, как отправиться спать. Ярче освещен второй этаж – родители еще не ложились – они ждут его, волнуются, не спят. Как же я мог хотя бы на миг допустить, что это правда? Какой же я болван, поверить пьяным бредням.

– Подайте на жизнь, господин…

Эдип от неожиданности вздрогнул. Сгорбленная нищая старуха робко дернула его за края одежды. Грязные лохмотья при каждом ее движении источали зловоние, подслеповатые глаза слезились, высохшие руки покрылись коростой, жалкие клочья волос давно не знали расчески, голос дребезжал тихо, но настойчиво:

– Подайте, господин…

Тонкий детский голосок вторил ей из темноты:

– Подайте…

Эдип едва различил худенького подростка, жавшегося к старой нищенке. Голодные глазенки уставились на него, испачканное личико шмыгнуло носом, утерлось тыльной стороной руки. Эдип машинально нащупал кошель в складках платья.

– Твой что ли мальчик? Мать-то где?

– Какая мать, господин… Найденыш он. Так и мучаемся вдвоем, еле живы…

Обычные слова обездоленных людей при других обстоятельствах, возможно, не произвели бы на Эдипа такого впечатления. Сколько раз он проходил мимо нищих попрошаек едва удостаивая их взглядом. Для молодого человека они были скорее неизбежным атрибутом храмов и рыночных площадей – досадные спутники богатого города, гонимые и презираемые успешными благополучными людьми. Такая декорация могла раздражать, к ней можно было относиться равнодушно, но никогда Эдипу и в голову не пришло принять эти существа за одушевленных, живых людей. Проще всего прогнать их с глаз долой – гораздо труднее вернуть к нормальной жизни. Теперь же он напряженно вглядывался в темноту, стараясь разглядеть болезненное личико подростка – ведь на его месте мог оказаться я. Эта невероятная мысль совсем ошеломила Эдипа. Он вдруг ясно представил себя в рваном рубище, едва прикрывающем тело, голодного, униженно просящего подаяние. Рука едва не выронила богато расшитый кошель. Он тоже найденыш, подкидыш. Какая жалкая, незавидная участь. Что ждет этого мальчика впереди? Чему может научить ребенка эта нищенка? Воровать? Просить милостыню? Старуха еще раз дернула застывшего Эдипа – чудной господин: достал деньги, так давай же, не томи.

– Вот возьми… Возьми еще, не бойся.

Перед изумленной старухой блеснули в темноте серебряные монеты – две, три, четыре… Она поспешно запрятала в грязные складки столь неожиданно щедрое подаяние и собиралась убраться восвояси, пока странный господин не передумал. Того и гляди, сейчас опомнится, но Эдип остановил ее:

– Скажи, а правду говорят, будто царский сын – подкидыш? – слова прозвучали глухо, мозг лихорадочно выдавал одну мысль за другой: если знает весь Коринф, то должна знать и она, эта нищенка. Вот кто скажет мне правду.

Старуха взглянула исподлобья – насторожилась: кто его знает, этого чудака?

– Всякое болтают – все разве упомнишь?

– А ты постарайся. Вот возьми еще… – Эдип высыпал содержимое кошеля в ее ладонь – забирай все. Только ответь: правда это? Может, врут все? Скажи, не бойся.

– Кто его знает, может и врут… Да только ты взгляни на него сам-то, сынок. – шамкала беззубым ртом ошалевшая от денег старуха – Царица-то словно лебедушка – я хоть и видела ее издали, а все же любому ясно: кожа белая, глаза – голубые, волосы точно солнце, да и царь тоже ей под стать. Откуда, спрашивается, у таких родителей смуглый сынок? Не иначе неродной.

Они давно растворились в темноте – нищая старуха и мальчик, а Эдип все не решался подняться по лестнице и только не отрываясь смотрел на окна родительской спальни. Он был сбит с толку, раздавлен, обескуражен свалившимся на него несчастьем.

4. Родители

Царица Перибея принадлежала к числу сумасшедших мамаш. Ей постоянно чудилось, что ребенок недостаточно тепло одет, беспокойно спал, плохо накормлен или остался без должного присмотра. В результате многочисленная армия нянек то и дело получала нагоняй, стоило Эдипу лишь чихнуть или невзначай заплакать. По началу это вполне оправдывало себя: мальчик был болезненным, капризным и нуждался в постоянной опеке. Виной тому в большей степени была поврежденная ножка – рана заживала крайне медленно, сильно гноилась, грозя серьезным воспалением, вызывая лихорадку и жар. Сердце Перибеи сжималось от беспокойства, она приглашала все новых лекарей, одновременно требуя от них помощи, моля о немедленном чуде и грозя в случае неудачи всеми карами, что только могли прийти ей на ум. Даже когда дело наконец-то пошло на лад, Перибея еще долго не могла унять душевную тревогу. И без того весьма требовательная, царица становилась придирчивей вдвойне когда дело касалось ребенка – далеко не все слуги были способны выдержать это. В результате мальчик не успевал привыкнуть к одним рукам, как уже попадал в другие. Только одни руки оставались неизменны – ласковые руки матери. Лишь на этих нежных руках Эдип прекращал капризничать и плакать – малыш счастливо засыпал под тихую мелодию колыбельной песни. Когда же все тревоги остались позади, и об ужасной ране напоминал лишь шрам, Перибея нашла новую причину для беспокойства. Теперь ее мучили страхи, как бы мальчик не стал хромать. А, поскольку в одиночку царица нервничать не могла, вся дворцовая челядь испытывала на себе крутой нрав Перибеи. Но все прошло благополучно – однажды утром малыш поднялся на нетвердые ножки, отчаянно вцепившись ручонками в нянин подол – вернувшаяся к вечеру царица не могла прийти в себя – Эдип делал несколько шагов навстречу маме, и падал в широко расставленные руки, ловко подхватывавшие его – ребенок заливался смехом, лицо матери искрилось от восторга. Заставший за этим занятием жену Полиб присоединился к ним – что еще можно сравнить со счастливой возможностью наблюдать, как растет твой ребенок, как радуется жена первым его шагам и самому испытывать то блаженное состояние счастья, что дарит окружающим его близким людям маленький человек, только вступающий в этот мир.

Эдип рос подвижным ребенком, и няням хватало хлопот. Едва научившись ходить он уже ставил в тупик опекавших его женщин – стоило им отвлечься, как ребенок только что мирно перебиравший игрушки, вдруг исчезал непонятно куда. В детской поднимался переполох – испуганные няньки переворачивали комнату в поисках дитяти. Все это время малыш прятался в портьерах или другом укромном местечке и оттуда с интересом наблюдал, как они разыскивают его. Почти всегда он опережал их – с восторженным криком Эдип выскакивал из своего убежища под невольные восклицания женщин, боявшихся гнева Перибеи, и оттого позволявших своему воспитаннику решительно все. Как-то расторопная нянька успела-таки снять его с низкого широкого подоконника, куда он почти забрался, используя табуретку и стул – достойная женщина побледнела как полотно – ребенок, не способный еще оценить опасности, недовольно расплакался, едва оказавшись у нее на руках. Ему так хотелось знать, что там? За пределами этой, такой знакомой уже комнаты. Но не все шалости Эдипа заканчивались так счастливо. Однажды ему все же удалось провести их – няни за разговором не заметили, как мальчик тихо выскользнул из комнаты в приоткрытую дверь. Столь увлекательная игра привела Эдипа прямиком к широкой мраморной лестнице. Обычно он совершал такое путешествие на чьих-то руках – на прогулку. Сейчас же Эдип нетвердым шагом подошел совершенно один к мраморному спуску на первый этаж дворца. Им двигало любопытство, жажда познания мира – мальчик стоял на самой верхней ступени, с интересом озираясь вокруг. Случайно вернувшаяся Перибея на миг застыла в немом испуге, затем бросилась вверх и поймала ребенка, когда тот, потянувшись к ней, уже собирался сделать шаг. Дрожащие руки судорожно схватили мальчика. Сердце бешено отбивало ритм. Перибея пошатнулась – перед глазами поплыли круги, голова кружилась – она опустилась прямо на мягкую дорожку, застилавшую середину лестницы. Подоспевшие слуги бережно перенесли царицу на удобное ложе, хотели взять ребенка – Перибея только сильнее прижала к себе сына. Сколь не был мал мальчик, а изменившееся лицо матери, ее такое необычное поведение сделали свое дело – Эдип понял, что сильно напугал свою мать. Пухлые ручки обхватили ее – он прижался к маме и зарыдал что есть мочи. Перибея тихонько перебирала нежный пушок волос – Эдип вскоре безмятежно заснул у нее на руках. Она еще долго плакала, глядя на спящего сына. Лишь далеко за полночь удалось успокоиться царице. Няни же в полном составе были отправлены на конюшню за щедрой порцией плетей.

Такие маленькие происшествия все больше сближали их – это случилось как-то само собой и пришло необычайно рано – Эдип стал понимать, что может своим поведением, пусть даже невольно, причинить боль любящим его людям. Вслед за этим появилось стремление заботиться о них, переживать вместе с ними, стараться не огорчать, не расстроить своих родителей. Подвижный ребенок скоро изучил все закоулки дворца; его голос раздавался в самых неожиданных местах, но всегда, стоило лишь Перибее позвать сына, как Эдип опрометью мчался к ней. Он обожал своих родителей – спокойная сдержанность отца и деятельная натура матери одинаково восхищали его. Мальчик заворожено вглядывался в щелочку дверей отцовского кабинета, где работал Полиб, затем тихонько пробирался ближе, стараясь остаться незамеченным, чтобы с нескрываемым восторгом забраться на отцовские колени. Тот не прогонял ребенка – чем бы ни был занят коринфский царь, а для Эдипа всегда находилась свободная минутка. Мальчик воспринимал дела отца как некую таинственную игру, премудрости которой постепенно открывал ему Полиб. Шести лет он уже отлично ориентировался в Коринфе – отец часто брал ребенка с собой «решать государственные дела», как, улыбаясь, сообщал Полиб Перибее. Та только поощряла их совместные выходы в город – наследнику никогда не рано знакомиться с будущим наследством. Возвращаясь, Эдип летел в припрыжку к матери с громкими криками «Мама», и счастливо затихал, уткнувшись в нее лицом, когда кольцо ласковых рук смыкалось, обняв его. Еще чаще Эдип оставался во дворце – вволю наигравшись, мальчик отбрасывал надоевшие игрушки и отправлялся разыскивать мать. Обнаружив Перибею где-нибудь в мастерских, на кухне или в саду, ребенок уже не отставал от нее ни на шаг. Решение отдать сына в гимнасий далось им нелегко – Перибея настаивала на домашнем образовании. Ее нежелание даже ненадолго отпустить сына от себя встретило разумное сопротивление со стороны Полиба: пусть ребенок общается в кругу таких же детей, именно так зачастую приобретаются хорошие друзья на всю последующую жизнь. Так в шесть лет Эдип попал в общество сверстников, легко освоившись на новом месте – веселый дружелюбный мальчик без особого труда нашел себе товарищей. Учеба давалась ему легко, покладистые преподаватели особенно не придирались к Эдипу, друзья обожали его, родители – боготворили. В 16 лет гимнасий остался позади, его будущее ни у кого не вызывало сомнений – еще бы. Единственный горячо любимый сын царя и царицы, будущий правитель славного города Коринфа – жизнь благосклонно улыбалась ему, и счастье, казалось, само спешило ему на встречу. Ничто не предвещало беды.

5. Это правда?

– Эдип. Где ты был? Эдип. Что с тобой? Что случилось, сынок?

Перибея напряженно вглядывалась в лицо сына. Даже в полутьме спальни его бледность бросалась в глаза. Испуганное, искаженное родное лицо с застывшим выражением боли, дрожащие губы, не решающиеся произнести страшные слова, поникший взгляд, скрывающий подступившие слезы:

– Эдип, что с тобой?

Полиб приподнялся на постели. Тревога кольнула сердце, незримое ощущение опасности появилось вдруг, вместе с открывшейся дверью, быстро проникло в комнату и теперь заполняло собой все пространство. Что стряслось? Почему мой сын с растерянным видом стоит на пороге спальни, не решаясь войти, не поднимая глаз – только молча стоит, опустив голову – что могло произойти? Мать первой подошла, обняла его за плечи, прижала к себе – через минуту Эдип сидел на широкой постели в окружении родных людей. Он по-прежнему молчал – любящий сын, Эдип боялся и не смел задать свой вопрос. Он и так уже сильно напугал их. Появиться вот так, среди ночи, не на шутку встревожить их, и все из-за глупых слов подвыпившего друга. Приемыш… Эдип внимательно всматривался в их лица: у мамы прибавилось морщинок возле глаз, у отца появилась седина – как же он раньше не замечал этого? Он думал, что они всегда были и вечно будут с ним. Неужели это не так? Разве возможно, что я – чужой? Слезы подступили сами – такие родные, до боли любимые люди. Нет, этого не может быть. Какой же я приемыш? А если это окажется правдой? Сомненья жестоко терзали его – он не выдержал больше внутреннего напряжения, что не отпускало его весь вечер: Эдип вдруг уткнулся в материнское плечо и горько заплакал, совсем, как бывало в детстве. Этой ночью стенам родительской спальни так и не суждено было услышать мучивший его вопрос. Но на утро, когда Перибея заботливо склонилась над спящим сыном, поправляя съехавшую подушку, Эдип неожиданно открыл глаза. Влажные черные зрачки заплаканных глаз пытливо старались проникнуть в тщательно скрываемые тайны.

– Мама, скажи мне, это правда, что я – подкидыш?

Перибея от неожиданности сначала растерялась, но, нужно отдать ей должное, тут же взяла себя в руки.

– Да ты что, сынок? Что за глупости, Эдип? С чего ты взял?

Ее голос звучал уверенно, спокойно. Однако, чувствуя необходимость поддержки, Перибея обратилась за помощью к мужу.

– Ты слышал, Полиб?

– Что такое, дорогая? – рано вставший Полиб выглянул из-за ширмы просторного помещения, примыкавшего к спальне, где сейчас умывался.

– Наш сын спрашивает, уж не подкидыш ли он?

Полиб откликнулся просто и весело, разом изгоняя все сомнения Эдипа.

– Что за вздор? Конечно нет. Какой он подкидыш?

Голос отца звучал жизнеутверждающе. Эдип приободрился. Как же это вчера он дал себя так обмануть. Надо же. Поверить такой ерунде.

– Кто тебе такое сказал, сынок?

А все же она волнуется, нервничает – почему? Эдип внимательно следил за матерью, пока она продолжала:

– Мало ли, что болтают люди… Многие завидуют тебе – ты же наследник, будущий царь богатого города. У такого человека всегда найдутся завистники… Никого не слушай – ты наш, родной, единственный сын. Никогда не сомневайся в этом. – почему ее голос как-то странно дрожит? Кого она убеждает сейчас – меня или, все-таки, себя?

Старая нищенка возникла из вчерашней ночи. Откуда у таких родителей смуглый сынок?

– Но, мама, я совсем не похож ни на тебя, ни на отца…

– Ты пошел в бабушку – она смуглая была, черноволосая… Скажи ему, Полиб.

Полотенце шутливо шмякнуло его по плечу:

–– Вставай. Хватит уже глупых вопросов. Итак мать напугал до полусмерти. Разве можно так, Эдип? Быстро одевайся – поедешь со мной в порт.

Чудесный осенний денек встретил их солнышком, в небе кружились птицы, ласковая волна набегала на берег, возвращалась в море и вновь подступала к самым ногам спешившихся всадников. Отец и сын неторопливо прогуливались вдоль песчаного пляжа. Высокий худощавый Полиб, светлые русые волосы которого, уже тронутые сединой и уставшие голубые глаза на бледном, чуть вытянутом лице, ничем не напоминали смуглого коренастого юношу с черными, как смоль, длинными локонами, что шел сейчас подле него. Они походили на давних хороших друзей, на учителя и ученика, и, тем не менее, их сердца бились в унисон, они с полуслова понимали друг друга и одинаково видели мир с той лишь разницей, что один из них еще только вступал в него, тогда как другой уже долгие годы нес груз больших и малых дел.

Пляж плавно заканчивался шумным портом – вереницы судов двигались по своим маршрутам, уверенно рассекая волну, многоголосая, разноликая суета подступила ближе – отец и сын смотрели в сторону порта, увлеченно обсуждая необходимость возведения новых построек. На песке возникали варианты проектов, руки указывали их будущее местоположение – они спорили, задумывались вновь, и опять обсуждали новый вариант. Полиб, вполне уверенный, что ему удалось отвлечь Эдипа, сам постоянно возвращался к утреннему вопросу сына, едва не заставшему их с матерью врасплох. Коринфский царь прекрасно умел владеть собой – никто не мог бы заподозрить неладное, никто, кроме самых близких людей. На этот раз Полиб явно недооценил Эдипа. Ему казалось, что он усыпил подозрения, отвлек своего ребенка, а тот, угадав действия отца, сейчас всячески помогал ему поверить в это. Так, щадя и опекая друг друга, они провели этот день вместе, дружно вернулись под вечер, сразу после сытного ужина провалившись в сон.

Как вы считаете, господа? Что лучше для ребенка? Знать, или прибывать в неведении? Кто может ответить на этот вопрос? Уж, наверное, только тот, кто на себе испытал щемящую боль от сознания, что ты – ничей, лишь волей случая попавший к людям, коих до сих пор считал родными. Растерянность следует по пятам, слезы душат, мысли мечутся, опровергая друг друга, суть ускользает – горькая обида застилает все и вся. Никогда, ни при каких обстоятельствах не говорите это своему усыновленному ребенку. Нельзя привыкнуть к осознанию этого ни в детстве, ни в юности. Это чистой воды иллюзия, будто ребенок по-детски легко свыкнется с этой мыслью. Это не так. Маленький долго будет задавать вопросы, сравнивать себя с другими детьми, понимая и не понимая – как же так? Чем он хуже того вот мальчика или той девочки? Отныне почва выбита из под ног, понятный мир вдруг перевернется, все подвергнется сомнению – ребенок замкнется в себе, станет раздражителен, болезненно нервным – все ваше добро наткнется на внутреннюю преграду из обид и слез, оно разобьется бессильно, не в состоянии справиться с этим. Сколько не твердите после этого, что вы очень любите его – веры вам уже не будет. Для подростка же это равносильно предательскому удару – он еще острее, чем малыш воспримет такое известие. Свято храните эту тайну. Смените место жительства, круг знакомых – поменяйте решительно все, чтобы это ушло на веки вместе с вами. Именно такого мнения придерживались мудрые правители Коринфа. Однажды став любящей семьей для несчастного ребенка, они все эти годы никому ни словом не обмолвились о том, что мальчик – приемыш. Полиб и Перибея, решив для себя, что никогда не раскроют тайны Эдипу, твердо хранили молчание. Однако, им было не под силу заставить замолчать жителей Коринфа, скоро смекнувших, что дело нечисто. Одни болтали, чтобы хоть чем-то занять свои языки, другими двигало пустое любопытство, третьими – зависть, но при этом практически никто не желал мальчику зла. Никто даже не подумал, сколько боли такая болтовня может причинить этому ребенку – в глазах простых людей Эдип был баловнем судьбы, счастливым наследником правителей богатого Коринфа. Кстати, это происходит повсеместно сплошь и рядом – вроде никто не виноват, все желают только добра, или делают вид, что желают, а, по сути, в лучшем случае безразличны к чужой судьбе – а человек становится жертвой такого, на первый взгляд, совершенно невинного обывательского любопытства. Вот к чему приводит вмешательство в чужую жизнь – теперь юношеские занятия Эдипа отодвинуты в сторону, только вчера беззаботный счастливый молодой человек мечется в поисках истины, доставляя боль себе и мучения своим близким. Даже сон не приносит облегчения – тревога, раз проникнув в подсознание, уже не отпускает его. Подушки сброшены на пол, простынь скомкана, одеяло свешивается вниз, едва прикрывая тело. Мальчик стонет во сне, ворочается с боку на бок. И теперь лежит, проснувшись среди ночи, уставившись в темноту. Глаза, привыкнув к полумраку, постепенно различают знакомые предметы обстановки спальни. За потухшей треногой светильника угадывались контуры игрушечной лошадки – Эдип не позволил убрать ее в подвал, когда подрос, и сейчас она тихонько спала, опустив голову; рядом на стене висел настоящий меч – он увлеченно, как и все молодые люди его возраста, изучал искусство боя; рядом – тугой лук и полный колчан стрел. На столе вперемешку с восковыми табличками для письма лежали развернутые свитки тех самых укреплений, что собирался возводить в гавани Полиб; завтра они с отцом должны еще раз вернуться туда… С отцом? Кто же в действительности мой отец? Кто моя мать? Почему они не сказали мне правду? Или сказали? Может им просто нечего скрывать, и мне все только показалось? Кто может ответить мне? Кому теперь верить? Он мучительно искал и не находил ответа.

Эдип всегда отличался рассудительностью, способностью мыслить логично и никогда не спешить с выводами – эти качества воспитал в нем отец. Мать прививала ему умение управлять людьми, однако ее вспыльчивость передалась сыну. В след за Перибеей Эдип сурово отчитывал слуг, если те оказывались виноваты; он не терпел необоснованных возражений, хитрых уверток и пустых отговорок. Все было именно так вплоть до сегодняшнего дня – путаница в голове внесла свои коррективы – Эдип совершенно растерялся, почва ускользала из-под ног, дар логики исчез вместе со взвешенностью решений, уступив место отчаянному желанию во что бы то ни стало узнать истину. Недостаточно было родителям даже сотню раз повторить ему, что он им родной – мало теперь слов неизвестной попрошайки и пьяного друга. Где мне узнать правду? Кто скажет ее?

Стараясь не шуметь, Эдип осторожно поднялся. Прохлада ночи ворвалась в распахнутое окно – осенний небосклон одну за другой терял звезды – они неслышно срывались и падали вниз, оставляя яркий, быстро тающий шлейф. Вот интересно, я так же когда-нибудь исчезну в никуда, как эти звезды? Растаю, сгину в ночи, и никто даже не вспомнит обо мне? Нет, что это я? Я такой сильный, я – живой. Весь этот мир создан и для меня тоже. Без меня не было бы этой тихой осенней ночи, кто бы тогда рассматривал звездное небо и восхищался им? Тогда бы ничего не имело смысла. Для чего оно так красиво, если некому оценить эту красоту? Нет, однажды придя в этот мир, я вечно буду жить в нем – мое сердце настроено на его ритм, я полон жизни, полон надежд – только бы ничто не отравляло мне жизнь. – Эдип улыбнулся своим мыслям – хорошо, что никто не слышит. – Так, должно быть, чувствуют себя боги – там, на Олимпе небо гораздо ближе, и они, наверное, дотягиваются руками до звезд. Вот кто действительно живет вечно и знает абсолютно все. Конечно, боги все знают. Вот кто может мне дать ответ. Как же я сразу об этом не подумал? Завтра же отправлюсь в Дельфы. Там я узнаю правду. – Эдип отошел от окошка, нерешительно остановился посреди комнаты – Нельзя же просто так исчезнуть на несколько дней, никому ничего не объясняя. Что я скажу родителям? Ладно, завтра придумаю что-нибудь. Какое чудесное, поистине спасительное слово – ЗАВТРА.

6. Путь в Дельфы

Марсел

– О, нет. Только не это. Почему мне так не везет.

Старик Марсел лег на живот, окончательно перегородив своим телом узкую горную тропинку и сейчас, опасно свесившись с обрыва, пытался дотянуться до левой сандалии, что висела, зацепившись за редкие колючки чахлого куста. По закону подлости до вожделенного предмета оставалось расстояние с ладонь, как не вытягивай руку – достать невозможно. Старик уселся, перевел дух, подумал – надо бы палку какую найти, подцепить чем-нибудь. Только осторожно, а то сорвется сандалия – ищи ее потом, в пропасти-то. А без обувки никак нельзя. Марсел печально вздохнул. Боги вечно подшучивают над ним. Еще минуту назад он шел себе спокойненько по этой самой тропинке, никого не трогал, как вдруг споткнулся о незаметный выступ скалы, отлетел в сторону – хорошо не сорвался вниз; да только слышу – ремешок – тресь. И пролетает моя сандалия прямехонько над моей головой в пропасть. Я было за ней, да вовремя сообразил – куда это я? Что, жить надоело? Лег на тропу, заглянул вниз осторожно – гляжу висит, висит родимая. Только как достать-то? Вот беда. И под рукой ничего подходящего нет. Что же делать-то? Коринфский перешеек это вам не место для прогулок босиком. Попробую еще раз. Авось получится. Марсел опять проделал тот же рискованный трюк, сильнее уперся ногами в коварную тропу – теперь он висел над обрывом всем телом, отчаянно цепляясь за острые выступы. Кажется, достал. В ту же минуту тело поехало вниз, собирая каменистую крошку – остановить падение было уже невозможно. В голове отчаянно мелькнуло – это все, конец. Однако полет продолжался недолго. Старик приземлился вслед за вожделенной обувью на узкую площадку, больно ударившись и в кровь исцарапав руки. Естественный скальный выступ спас его, не позволив разбиться далеко внизу на дне пропасти. Но, как же теперь выбраться отсюда? Радуйся, что остался жив. Ну что ж, а я радуюсь. Только, что же теперь делать-то, а? Он задрал голову – до края обрыва два человеческих роста, не больше. Ну, может, три. Однако, как туда попасть? Зачем только я полез за ней? Кстати, где она? Сандалия лежала рядом – Марсел кое-как приладил порванный ремешок – все из-за нее. Что ж, самому не выбраться. Придется звать на помощь. Только вот, кого? Здесь вам не центральная улица Коринфа – кто тут ходит? – пастухи да паломники. Сиди теперь, дожидайся, спасут – не спасут, а то, может, и с голоду помрешь.

– Помогите.

Эхо разносило в горах его крик, помогая человеку, попавшему в беду. Марсел приободрился – кто-нибудь да услышит. Этот старик по натуре был большой оптимист. Свои внутренние диалоги он вел, всегда подшучивая над собой; щупленький, небольшого росточка, с плешивой головой и редкой козлиной бородкой Марсел часто вызывал насмешку, его никогда не воспринимали всерьез, а между тем, за плечами у него был немалый жизненный опыт и богатый груз житейской мудрости. Он терялся в компании, и потому часто лишь отмалчивался, слушая остальных: однако стоило остаться с ним вдвоем с глазу на глаз – и собеседник Марсела неожиданно для себя оказывался под сильным впечатлением от этого старика: он больше не казался смешным и жалким, напротив, проницательный взгляд выдавал живость ума, шутки обретали глубокий скрытый смысл, а обсуждаемая тема вдруг открывалась с неожиданных сторон. В молодости Марсел крестьянствовал, однако быстро разорился и перебрался в Коринф; он никогда не учился и не известно, чем сейчас жил – по слухам, его дочь удачно вышла замуж в Коринфе; другие говорили, что никакой дочери у него не было, а сам он – бродяга и лентяй, каких мало. Как все обстояло на самом деле, никто не знал, а сам Марсел отмалчивался, становился угрюм и зол, стоило только спросить его об этом. Впрочем, никто особенно не приставал к старику. Он был перекати-поле, но именно охота к перемене мест развила в простом землепашце живость ума и философское начало – что ни говори, а с ним было интересно скоротать вечерок.

– Спасите. Помогите.

Он уже охрип от бесконечного крика и совсем отчаялся услышать ответ. Хоть бы до вечера кто-нибудь услышал меня. Перспектива провести холодную ночь здесь, на этом уступе вовсе не радовала Марсела – чувство юмора изменило ему спустя несколько часов вынужденного бездействия. Он проклинал несчастную сандалию, ругал последними словами коварную тропинку заодно со всем Коринфским перешейком и клял себя за опасные акробатические трюки, благодаря которым оказался в бедственном положении. Хриплые ругательства разносились далеко вокруг.

– Кто это? Кто кричит?

Марсел вскочил, заорав, что есть мочи:

– Спасите. Здесь я. Я здесь. – эхо гулко вторило ему: здесь, здесь, здесь…

С обрыва показалась голова:

– Ты чего так ругаешься?

– Как же не ругаться. Третий день тут сижу.

– Ладно, потерпи. Сейчас придумаем что-нибудь.

Голова скрылась, Марсел уселся на камень и принялся ждать. Время остановило свой бег и, явно насмехаясь над стариком, замерло в этом, отдельно взятом месте. Марсел то и дело вскакивал, задирал голову, садился опять и вновь нетерпеливо поднимался – места для маневров у него было немного. Что он там копается? Может, ушел? От этой мысли ему становилось страшно, мурашки разбегались по телу, душа уходила в пятки. Не прошло и трех минут, как он вновь заорал на всю округу:

– Ты здесь? Не бросай меня.

В ответ прозвенела тишина.

Бросил меня. Бросил, ушел. Каков негодяй. Оставил человека в беде. Боги покарают его, но много ли от этого проку? Что мне делать? Пропал, совсем пропал. – Старик затрясся всем телом, ладони закрыли лицо – он долго сидел, скорчившись в неудобной позе, плечи вздрагивали, приглушенные вздохи печально исчезали в пропасти. Марсел жалобно клял свою судьбу, то и дело призывал гнев богов на незнакомца так цинично бросившего его в беде, то вдруг растерянно замолкал, исчерпав запас проклятий и сил.

Тем временем молодой человек спешил в обратном направлении – там, в предгорье Коринфского перешейка находились несколько заброшенных штолен. Но Эдип не знал, что вряд ли встретит кого-нибудь там – он обратил внимание на чернеющие дыры, когда проходил мимо и сейчас спешил туда в поисках помощи или подходящего инструмента – веревки на худой конец.

7. Когда вдруг стало неудобно назвать свое имя

Молодой человек сразу же оценил обстановку – все, что Эдип взял с собой в дорогу – меч, туго набитый серебром кошель и шерстяной пурпурный плащ – все оказалось бесполезным, чтобы вытащить из пропасти человека. По ошибке приняв заброшенные шахты за мраморные разработки, Эдип спешил туда в надежде, что найдет помощь. Тропинка петляла от одной штольни к другой, терялась, обрываясь возле безмолвных шахт – здесь когда-то безрезультатно искали медь, а сейчас только эхо отвечало Эдипу из глубин мрачных дыр. Стоило ему свернуть направо – он скорее нашел бы людей. Огромный карьер, где добывали бледно-зеленоватую глину, так ценимую в гончарном деле, находился рядом, стоило лишь подняться на уступ и оглядеться. А здесь не было никого. Он в растерянности повернул назад, добрался до тропинки и остановился в раздумье. Что же делать? Я совсем один среди этих мрачных величавых гор, которым нет дела до судьбы маленького человечка, что ждет сейчас его помощи. Я также бессилен как он. Неужели возвращаться в Коринф? Дурное предчувствие подкралось внезапно – нельзя возвращаться. Но, что делать? Не бросать же его. Приглушенный собачий лай раздался справа – Эдип от неожиданности вздрогнул. Собаки не гуляют сами по себе. Где-то здесь люди – наверное, пастухи. Вскоре Эдип подходил к карьеру, в глубине которого копошились маленькие, перепачканные с головы до ног существа – они казались нереальными – белая глина делала их похожими на призраков, духов, живущих в горах. Пес злобно облаивал чужака, до тех пор, пока один из рабов не прикрикнул на него – дворняга послушно смолкла, напоследок лязгнув зубами. Несколько измученных людей уставились на него исподлобья, остальные продолжали ковыряться в глине, не обращая внимания на хорошо одетого господина, неизвестно откуда взявшегося на изрезанной кромке карьера, хотя пурпур его плаща сам бросался в глаза.

Эдип растерянно рассматривал группу тощих перепачканных приведений, двигавшихся нарочито медленно, словно экономя жизненные силы. Их лица ничего не выражали, глаза давно потухли – ни единой мысли не промелькнуло в них; нельзя было даже определить, стары или молоды эти люди. Да, вот незавидная участь. Они, действительно, не люди, а призраки, духи развороченного карьера. Даже любопытства, так свойственного человеку, они не проявляли – равнодушно скользнув взглядом по чужаку, эти существа опускали глаза, теряя к нему всякий интерес и, как ни в чем не бывало, продолжали дальше копошиться в зеленоватой глине. Поэтому растерянность Эдипа была вполне оправдана – здесь он едва ли встретит понимание. Бесполезно взывать о помощи к тому, кто давно утратил все чувства. Статный молодой подрядчик, обходя грязно-зеленые возвышения, подошел к Эдипу. На безбровом лице смешалось любопытство и страх – он мысленно терялся в догадках, кто бы это мог быть, лихорадочно перебирая в уме свои последние грешки. Подрядчик облегченно вздохнул, едва Эдип открыл рот:

– Мне нужна веревка и хотя бы один помощник – там, в расщелину упал человек.

– Это можно. Веревку найдем. Всегда рад помочь – отвечал тот, бросая многозначительные взгляды на пузатый кошель Эдипа. – А вот раба отпустить не смогу – это уж, простите, управляйтесь как-нибудь сами. У нас ведь как – только дай волю – один сбежит – все разбегутся. Ищи их потом.

– Жаль, вдвоем было бы сподручнее.

– Сказал – не могу, значит, не могу. Думаешь, они мои? Были бы мои, так и то подумал бы еще. – уперся подрядчик. И, взглянув на помрачневшее лицо собеседника, смягчил тон. – Они государственные, господин. Все как один принадлежат Коринфу. С меня семь шкур спустят, если дознаются…

– Так я ведь…

Эдип замолчал. Он сдержал первый естественный порыв назвать себя. Тогда бы этот наглый подрядчик вперед меня помчался к той расщелине с веревкой в руках. Нет, нельзя. Не хватало еще, чтобы узнали, где он. В городе должны думать, что Эдип сейчас на берегу моря в компании друзей, а не скачет по горам, пытаясь выручить из беды человека. Придется справляться одному. Молодому человеку, тайком ускользнувшему из дома, казалось, что весь мир ополчился на него и только и ждет случая выдать Эдипа. Будто каждый встречный, бросив свои дела, помчится в Коринф сообщать всем и каждому, где он.

Эдип предпочел не спорить: получив из холеных рук подрядчика веревку, он поспешил обратно. Царский служака довольно потирал руки, глядя вслед богатому господину, только что увеличившему его личный доход на целую драхму. Он думал, что умеет с выгодой использовать любой подвернувшийся случай. А на самом деле – только что упустил его. Но подрядчик ничего не знал об этом. Жаль, что люди не часто появляются здесь и еще реже норовят упасть с обрыва – а то бы он развернулся, оказывая помощь. Ничего, ничего – думал подрядчик – у меня еще будет шанс – не век же мне торчать здесь. Кто-нибудь обязательно заметит меня. Представится случай – переберусь из этих безлюдных мест поближе к Коринфу. С моей-то головой, да что бы меня не заметили – говорят, царь Полиб умеет разбираться в людях.

8. Это же Эдип Коринфский

Вечерний сумрак крался по ущелью, когда съежившегося Марсела что-то больно ударило по спине.

– Хватайся. Да держись крепче.

– Сейчас.

Марсел засуетился, приноравливаясь покрепче вцепиться в спасительную веревку. Затекшие руки совсем одеревенели и слушались плохо, пальцы съезжали вниз – пришлось обмотать веревку петлей вокруг рук – она больно врезалась в запястья.

– Тяни

Ноги тотчас повисли в воздухе, Марсел едва успел оттолкнуться – через несколько минут он уже лежал ничком на той самой тропинке, что устроила ему столь коварную западню. Эдип переводил дух – хорошо, старик попался щуплый, а то еще не известно, чем бы все закончилось.

– Ну, как ты? Живой?

– Живой… – прокряхтел старик и начал потихоньку подниматься.

Едва подняв голову, Марсел так и остался сидеть посреди тропинки. Глаза округлились, вылезая из орбит, рот сам собой открылся, демонстрируя стертые остатки желтых зубов.

– Не может быть. Вот так штука. Да ты же Эдип, сын коринфского царя. Как ты оказался здесь? – и, не дожидаясь ответа, Марсел быстро поднялся на дрожащие ноги и принялся обнимать своего спасителя, радостно причитая – Вот повезло – нечего сказать. Быть спасенным ни кем-нибудь, а будущим правителем Коринфа. Ради этого стоило свалиться в пропасть. Кому скажи – никто не поверит. Дорогой мой. Родной. Эдип.

– Хватит. Хватит уже. Перестань. – досада ясно читалась на лице Эдипа. Этот неугомонный старик разнесет на всю округу, что встретил меня здесь. Все узнают… Он уже почти пожалел, что выручил беднягу из беды. Потоки благодарности, между тем, не стихали. Марсел продолжал суетиться вокруг парня – он совершенно ошалел от неожиданного счастья, что послала ему судьба – а он-то призывал гнев богов на эту голову, ругался последними словами – вот тебе урок – нельзя терять веру в людей. И каких людей.

– Эдип Коринфский. Сам Эдип. Подумать только. Да тут и бродягу в нужный момент не сыщешь. Ну, зови, зови поскорее слуг – пусть несут вина и чего-нибудь поесть – нужно отметить это дело.

Тут только до Эдипа дошло – они совершенно одни – одни на много стадий вокруг. Никого здесь нет. Некому разносить по горам его имя, некому докладывать о нем в Коринфе.

– Как один? Что ты делаешь здесь один? – Марсел удивленно уставился на Эдипа.

– Это – не твое дело.

– Ошибаешься. Очень даже мое. Теперь я – с тобой. В горах небезопасно одному.