Последний поезд из Вье. 15,5 божьих коровок в коробке из под обуви
© Александр Быстров, 2025
ISBN 978-5-0065-9666-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ПРОЛОГ. ПЕРЕД ДОЖДЕМ
Округ города Вье. Конец лета.
Небо перебирало лучики солнца, которое, будто в ужасе и страхе, как через толпу, пробиралось сквозь серые облака. Гладь небесная перемещалась быстро, облака летели и, наверное, не обращали внимания на происходящее внизу. Они двигались так быстро, как быстро двигалась жизнь под ними, в городе белых домиков с яркими крышами. Зеленые и синие, красные и серые крыши писали картину на белом холсте множества очаровательных улиц Вье. Было душно и пыльно, и даже редкие порывы ветра казались горячим дыханием. В тени больших облаков было прохладно и как-то не по себе, будто в небе нависла угроза, будто весь мир вокруг горит, а в тени все оплетено пробирающим до костей холодом.
Облака двигались вместе с ветром, который, наверное, заблудился в воздушном море и двигался с надеждой однажды найти дом. Но у ветра нет дома. Ему, наверное, одиноко: без дома, без цели. Ему открыт весь мир, но он перед ветром, наверное, расстилается как ужасающий простор, неизвестность. Ветер храбр, он будет двигаться вперед, дальше, разнося с собой вести, слезы, страхи, истории. Он будет величайшей силой, пожертвует собственным домом, чтобы соединять разделенных, чтобы вести заблудших и развеивать их сомнения, приносить надежду или недобрую весть. Ветер, хозяин изумрудной долины, с горами на ее севере, над которой испокон веку летает, наблюдает за всем. Вот в небе к ветру присоединилась маленькая юркая точка – ласточка!
Ласточка взмывала ввысь и смотрела на просторные зеленые поля, в миг будто зависая на самом верху, оставаясь в абсолютной тишине лишь для того, чтобы потом сложить крылья и устремиться вниз. Вот ветер вместе с ласточкой у самой земли раскрывает крылья и летит над полями, колыша траву и листву, которые в меланхолии, будто сложив несуществующие руки на животе, наблюдают за меняющимся небом. Листва начала шелестеть, и если бы могла говорить, задумчиво и печально прошептала бы на выдохе:
– Буре быть.
Ласточка летела, пролетая над полями, рощами и речушками, то падая, то поднимаясь. В ней было столько великолепия и чистоты, она была идеальной формой жизни – в ней не было ни одного изъяна, все в ней было аккуратно, как если бы природа, сидя под каким-нибудь раскидистым деревом (ивой, наверное), сама расписала красками фигурку ласточки и отпустила ту на свободу. Ласточка вдруг решила сесть на деревянный электрический столб, бесшумно уцепиться за деревянную балку и с очень умным (действительно умным) видом наблюдать за происходящим.
Зеленый ясень, который стоял одиноко в поле, недалеко от города, абсолютно брошенный, был невысок, но внушителен. Ясеню посередине нигде, наверное, как и ветру, тоже одиноко, хотя откуда нам знать. Если бы была возможность понять, о чем поет листва при порывах ветра, то бы, может, и раскрылась тайна одиночества ясеня. Возможно, ветер, листва и ясень хором спели бы о своем одиночестве. А пока он недвижим, укрывает своими ветвями девушку, стоящую у каменной надгробной плиты, смотрящую куда-то мимо, будто вовсе не наружу, а куда-то внутрь, в себя, будто в этот короткий миг покоя она пыталась прибраться у себя в голове, найти правильные слова, избавиться от лишних мыслей. Девушка будто хотела появиться перед кем-то чистой, аккуратной, убранной, сказать так, чтобы нечего было добавить, может, даже заплакать так, чтобы слезу хотелось утереть, или не захотелось трогать плачущую совсем, потому что в своем горе она будет так великолепна, что будет похожа на произведение искусства.
Так вот, девушка стояла и смотрела на могильную плиту: «Клеон Пелагеялинд Касторис». Ей никогда не нравилось, что на могиле ее брата написали так мало. Будь на то ее воля, она бы добавила: «Клеон Пелагеялинд Касторис, герой своего времени. Погиб, сражаясь за лучший мир, за надежду и человеческую жизнь». Вдруг девушка почувствовала, как стало тяжело, как к глазам подошла соленая волна слез, как в горле появился ком, как вдруг колючим шаром в груди появилось желание упасть на колени, громко рыдать, кричать от боли и страха.
– Твой подвиг не будет забыт, он будет жить в сердцах всех спасенных тобой людей – еле слышно прошептала девушка могильной плите.
Тишина. Ласточка, безмолвно наблюдавшая за всем происходящим, только вопросительно повернула голову – ей тоже ужасно интересно, что произошло.
– Париса? – вдруг кто-то позади позвал девушку.
Та машинально смахнула слезу с щеки, поежилась и повернулась.
– Я не сомневался, что вы будете здесь, – говорил мужчина в элегантных брюках, коричневом клетчатом жилете, галстуке. У него были каштановые волосы, чуть длиннее обычного, и борода. На лице мужчины поблескивали восходящим солнцем очки. В руках, сложенных за спиной (так было удобнее подниматься на холм), он держал газету.
– Здравствуй, дорогой Роберт, – Париса пыталась звучать доброжелательно, мягко, тепло, дружелюбно, приветливо и у нее почти получилось, однако небольшая дрожь заставила развеяться весь ее образ.
– Я вижу, что я не вовремя… – вдруг замялся Роберт.
– Нет, нет… – Париса сама не знала, говорит она правду или просто вежлива, – пора возвращаться на работу!
– Я хотел с тобой кое о чем поговорить, но чувствую, что сейчас не лучшее время…
– Нет! Что ты! Я слушаю!
Роберт достал газету, развернул ее и показал Парисе. На первой странице большими буквами была написано: «Зловещие войска Истизлата прорвались и подбираются совсем близко к границе Бравора! Однако наши бравые войска, сражаясь с честью и геройством, отбросили их!»
Большие буквы, написанные авангардным шрифтом, предстали перед Парисой как гиганты, наклонившиеся над ней и уже готовые ее прихлопнуть.
– Это… ужасно.
– Да! Париса, – Роберт подошел ближе. – От места прорыва до Вье пара сотен километров! Понимаешь?
Париса смотрела на Роберта с искренней невинностью и непониманием.
– Наша клиника пустеет, как и весь город, – сказал он печально, – сегодня вечером от Вье отойдет поезд, он идет прямо до Столицы… у меня есть билет…
Париса смотрела на Роберта дружелюбными глазами, ее насмешливый взгляд, взгляд искреннего умиления даже смутил Роберта. Она не улыбалась, но в ее глазах ясно видна была настоящая улыбка. Молчание.
– Я… не могу уехать. Без меня Вье не выживет, кто же будет помогать? – она говорила это как заученный сценарий, как клятву данную.
– Я понимаю, Париса, просто знай, что город пустеет, граница движется, а такие люди, как ты, в скором времени понадобятся нам в большом городе. Я не переживу, если потеряю… вас.
Париса улыбнулась, так скупо, но по-настоящему.
ГЛАВА 1. ОБЩЕСТВО ТАЙНОГО САДА
Солнце приближалось к зениту и, как уже заметили господа листья, небо менялось. По Вье помимо утомленных солнцем прохожих шла тень рука об руку с испепеляющим солнцем. Все в этом городе жило, все было живо. По улице, искусно вымощенной белым гранитом, задорно и четко цокая каблуками элегантных зеленых лакированных туфель, шла Париса. На ней была зеленая юбка и белая рубашка с аккуратно повязанным галстуком. Волосы, хитро сплетенные в косу, спиралью были закреплены на голове заколками в виде маленьких золотистых бабочек. На плече у нее висел глянцевый кожаный портфель, такой особый, с молнией, смотрящей вниз. Она не быстро, но и не медленно шла по улице – она чувствовала, что была приглашена на концерт, птичий концерт. Проходя мимо палисадника, находившегося у высокого кирпичного дома, оплетенного лозой, она вслушивалась в соловьиные трели и в пение синичек, прочих птиц. Для нее это всегда был символ абсолютной гармонии – если птицы поют, значит, все хорошо, значит, сцена, где они выступают, безопасна, значит, тут можно жить…
Париса вышла на главную улицу: по обе стороны ее находились высокие здания – магазины, банк, отель. Улица была полна дамами и господами, и, конечно, всеми остальными. В конце улицы блестела небесная сфера оранжереи – идеального полукруга из стекла и железа, купол которой был хрустальной тиарой Вье.
Ранней весной, тогда во Вье уже тепло и снега нет, заведующий оранжереей приказывает открыть крышу. Стеклянные пластины начинают движение, пока в синхронном танце не раскроются, подобно цветку поутру, и не выпустят новую поросль в мир. Тогда оранжерея становится парком под открытым небом. Оранжерея и раньше была открыта для посетителей, но теперь это место общественного объединения, светское сердце Вье.
Сейчас Париса смотрела на оранжерею. Ей вдруг захотелось улыбнуться и вдохнуть полной грудью свежий воздух. Вдыхая, она чувствовала, как гордится своим городом.
– Профессор Париса! Вас подвезти?! – послышался добрый и немного неуклюжий юношеский голос. Париса повернулась. – Профессор! Вам же в Оранжерею? – на дрожках сидел юноша в штанишках с подтяжками и белой сорочке, измазанной в саже. На нем, покосившись набок, сидела коппола. Он помахал Парисе, стараясь удержать вожжи. Он их, впрочем, чуть не уронил. Как только лошадь, будто радуясь встрече, поравнялась с Парисой, то тут же фыркнула и восторженно покосилась на нее. Та улыбнулась ей, приветствуя старого друга.
– Спасибо, Корин, ты, как всегда, добр, – добро сказала доктор, не хватаясь ни за что, одним движением взойдя, будто взлетев, на дрожки рядом с юношей.
– Вы отлично сегодня выглядите, Профессор, – тут же начал юноша, обращаясь к Парисе, при этом не спуская глаз с дороги.
Солнце припекало, позволяло Парисе чувствовать легкость этих последних дней лета. Ветер подул в лицо, запахло деревом и влагой. Совсем скоро должен случиться дождь. Дождь – это событие настолько невероятное, что человек, в сущности своей, даже не подозревает о том, насколько великолепен дождь. Чистая стихия, то, что непременно обновит все вокруг. Париса думала, что, если бы не дождь, вся жизнь бы застыла, перестала бы быть.
– «Небесная кара! Воздушные войска Истизлата прорвали оборонную линию Феролье! Наш город в опасности?» Читайте в свежем выпуске «МАКАБРА», – кричал мальчишка-газетчик, с сумкой, набитой бумагой, которая размером была больше него самого. Мимо него как раз проезжали Париса и Корин.
– Не нравится мне все это! Во вчерашней газете было написано, что Истизлатов разбили у Тетримо (город, к западу от Вье). Я уже не знаю, чему верить, не знаю, есть ли правда вообще! – Корин культивировал в себе то, что современный человек назвал бы «критическим мышлением», у него в достатке было юношеского максимализма, желания сомневаться во всем, придавать всему новую форму, переосмыслять все, до чего когда-либо додумывался человек.
В большей степени от подвергал сомнению все, что написано.
– Я считаю, что газета, по сути своей, ведь просто бумага, понимаете? Столько умов было загнано в стандарты, обозначенные этими газетами. Газета – это инструмент, позволяющий напустить на себя важность и интеллектуальность! Однако это все неправда! Это оружие, которым человек убивает свое собственное сознание! В газете, как и в книге, может быть написано что угодно, – Корин поднял палец в небо, будто указывая на единственную истину своих слов, – человек не может понять мир сквозь призму газет. – Видно было, что Корин все больше и больше оживлялся, говоря о том, что любит. – Я считаю, что я должен пережить все, о чем говорится в этой газете, чтобы подтвердить ее обманчивость! Чтобы раз и навсегда ее убить! Я запишусь в добровольцы! – Этот мыслительный процесс был таким быстрым, Корин так быстро дошел до такого грандиозного финала, что Парисе даже стало смешно.
– Это благородно, Корин, однако я с тобой не соглашусь, – Париса села нога на ногу и скрестила руки на груди. Они продолжали ехать – оставалось полпути. – Я считаю, что газета – это великолепная возможность быть услышанным. Быть услышанным таким блестящим людям, как ты! Написать историю, да пускай даже о нашем городке, невыносимо сложно. Написать целую книгу – еще сложнее. Написать дельную статью в газету, пускай даже самую маленькую – это труд, великий труд, но награда за него – это читатели. Твои слова на бумаге будут отличным отражением философского взгляда молодежи на… – тут Париса остановилась, осознавая, о чем говорит, – на войну…
Какой кошмар, какое ужасное слово. Мир в голове Парисы потерял четкость, перестал быть таким красивым. Она провалилась под лед в ледяную воду, будто все поняла. Она сказала слово «война», машинально, не задумываясь. Это слово, такое гадкое, как плод осознания, был спрятан в подземельях дворца ее разума, и тут вдруг пустил корни, разрастаясь по коридорам, забираясь на чердаки. Парисе стало ужасно холодно, будто прямо сейчас случится катастрофа, прямо сейчас все эти птицы, все эти люди могут взять… и исчезнуть. Она резким движением, почти дрожа, сложила руки в замок. Кончики пальцев были ледяными, Париса побледнела.
– Профессор, профессор! Вам плохо? – Громкий голос Корина послышался откуда-то из-за стен, будто был недостаточно громок. – Профессор! – Лошадь резко остановилась, жестко заржав и топнув копытом так, что даже прохожие обратили внимание. Корин аккуратно, боясь последствий, дотронулся до плеча Доктора. Тут Париса вышла из тумана и вздрогнула, уставившись большими зелено-синими глазами на юношу. – С вами точно все хорошо? Доктор! Не молчите!
– Я… – пауза, – я абсолютно в порядке. Пожалуйста, продолжай.
Корин последний раз посмотрел на Доктора, потом взял вожжи и продолжил вести. Остаток пути они провели в абсолютной тишине.
Когда пришло время прощаться, коляска доехала до двухэтажного барочного здания со множеством окон, серой крышей и голубыми стенами. Париса, сначала помолчав, сказала:
– Береги себя, Корин, и подумай о том, о чем мы говорили. – Она старалась говорить радостно, воодушевленно даже, но Корин видел эту страшную тень, нависшую над ней и отражающуюся на ее бледном лице.
– Профессор, я могу задать вопрос?
– Конечно!
– Вы много спите? – спросил Корин, и в этой прямоте нежным огнем поблескивала чистая душа юноши. Он ничем бы не мог помочь ей, но то, что он поинтересовался, дорогого для Парисы стоило.
– Я правда в порядке, – с легкой улыбкой сказала Париса, так очаровательно был задан вопрос. В глубине души она, конечно, безбожно врала юноше. Ее ложь бы назвали белой, такой, какую используют, чтобы доказать, что все хорошо, отмахнуться не только от вопроса, но и от собственных проблем, чтобы убедить себя в том, что все правда хорошо.
Повозка поехала дальше по улице. Париса долго смотрела ей вслед, пока та не скрылась в суете улиц, цветущей от великолепия этого лета.
– Париса?! – очень приятный и живой мужской голос отвлек Парису от созерцания поколения «Новой поросли». Повернувшись в сторону зова, Париса, дрогнув, рассмеялась. На пороге института, держа одну из створок двери, стоял высокий смуглый мужчина в костюме и с очень черными волосами. Короткая прическа совершенно шла и одновременно не шла этому лицу. На нем были прямоугольные очки, которые, как ни странно, шли его, может, даже грубому лицу, которое было тщательно выбрито. Вообще мужчина напоминал воина, но сейчас он был в сером аккуратном костюме, который явно был мал. Безусловно, он выглядел хорошо, но что-то в нем говорило о том, что костюмы он носит редко, что сражается с топором в руках он чаще.
Париса рассмеялась потому, что знала – ее коллегу очень аккуратно попросили надеть этот костюм.
– Здравствуй, Акир, – улыбнувшись, ответила мужчине Париса.
Она поднялась по ступеням и вошла внутрь белого здания. Пройдя по коридору и миновав большой зал, в котором на стенах были в рамках развешены изображения людей вперемежку с картинами с растениями и цветами. Они покинули зал и через стеклянные широко распахнутые двери попали в сад. Тут Акир оставил свою ведомую.
Пред Парисой предстало колоссальное великолепие зеленого королевства, через густые заросли которого даже небо плохо видно. Деревья, растущие из земли в густой сочной траве, поднимаются под потолок, шелестят от ветра. Какая-то глушь, тишина присутствует в саду. Никого. Абсолютное запустение. Безмолвные аллеи, изобилующие цветами, арки, украшенные розами, изгороди из можжевельника, фруктовые сады. Гулять по этому парку можно бесконечно – начать лучше всего с западного входа, проходя через «Северную полосу» с елями и папоротниками, идя по дороге северней, где ели становятся толще и выше, строже, где ветки их даже синеют, где сад становится будто заколдованным лесом, в котором так страшно увидеть лешего. Далее можно пройти в восточный сектор, царицей которого была вишня. Сейчас она отцвела, окончила великолепный показ, оставшись только в зеленом наряде, символизирующем покой и умиротворение. В этой части сада множество маленьких искусственных ручейков и речек, через которые переброшены резные мосты. Париса шла по одному из них.
Осторожно касаясь блестящих перил, она вздыхала. Смотрела она в воду, наблюдая за тем, как легкие листья аккуратно слетали на кристальную гладь, своим приходом волнуя воду. Все в этом саду было как под водой – медленное, неспешное, только тут можно было увидеть весь процесс работы над созданием жизни. Все в этом саду было идеальным, на своем месте, наверное, только потому, что природе была отдана ее земля, где она сама построила идеальное королевство.
Париса оперлась локтями на перила, наблюдая свое отражение в воде. Она выглядела свежей, но что-то в ее глазах указывало на тяжесть раздумья, которая, наверное, непосильна одному человеку.
Париса часто использовала слово «наверное» лишь для того, чтобы, наверное, не обнадеживать, не уверять никого. Как будто она никогда не была уверена ни в чем на сто процентов. Все, о чем думал человек, можно было переосмыслить, опровергнуть, во всем можно было сомневаться. Париса не знала будущего, никто не знал, но, возможно, если бы она не говорила «наверное» всю свою жизнь, она бы хотя бы была уверена в завтрашнем дне. Наверное.
Сейчас она вдруг решила закрыть лицо руками, решила сбежать из этого мира под аккомпанемент чирикающих птиц и шелест листьев. Она глубоко вдохнула, так глубоко, что, казалось, ощутила невыносимую легкость, будто почувствовала природу на вкус. Ей стало легче.
Листик упал на перила рядом с ней. Она открыла глаза, посмотрела на него как на символ процветания и жизни, символ всего хорошего, символ надежды. Париса аккуратно взяла его за черешок.
– Fraxinus excelsior, ясень высокий. Листья ланцетные или продолговато-яйцевидные, сидячие, пильчатые по краю, сверху ярко-зеленого, а снизу светло—зеленого цвета, цветет в конце весны, – позади послышался мягкий и приветливый, мудрый и неторопливый женский голос. Париса повернула голову.
– Вита… – прошептала Париса.
Рядом с ней на перила облокотилась девушка в зеленой блузке с высоким воротником и белом облачении, спавшем с ее плеч и оставшемся на предплечьях. Ее руки, кисти и ладони были даже немного бледными. Ее немного вьющиеся волосы были розового цвета, подстрижены немного, оставаясь будто витать в воздухе, чуть-чуть касаясь плеч, а лицо изображало улыбку, которая символизировала легкую и непринужденную мудрость, красоту знания, красоту человека. В руке она держала маленькую ромашку. Глаза у Виты были зелено-желтого цвета, будто зелень в них выцветала, делая глаза какими-то печальными и уставшими. Взгляд при этом был загадочный и веселый, будто задавал интересный вопрос. Девушка долго смотрела вглубь сада по течению ручейка, пока не закрыла глаза, вдохнула всей грудью и не повернулась к Парисе.
– Как ты поживаешь, Париса? – голос звучал легко, незвонко, звучал как мягкая ткань, как чистая материя, без единого скрипа, чисто, нежно дотрагивался до ушей. – Я слышала… клиника пережила реновацию!
– Да! Мне не терпится тебе рассказать!
Вита ей слегка улыбнулась, посмотрев на нее немного свысока этим добрым и хитрым взглядом, ожидая интересную историю. Обе отошли от края моста и вместе пошли по садовой дорожке в самый его центр.
– …Да, и теперь каретам скорой помощи будет проще подъезжать к клинике! Представляешь… А вообще, я считаю, что все сделанное и несделанное – все на благо. – Тут Париса замолчала, будто не нашла, чем заполнить пустоту, будто ее огромная, раздувшаяся задумчивость вновь дала о себе знать.
– Ты пришла в Сад не для того, чтобы рассказать мне это, – уверенно и хитро, без крупицы вопросительного тона, будто зная наперед ответ, сказала Вита.
Париса, конечно, смутилась, задумалась, стала решать, как сделать шаг.
– Ты… права. Мне кажется, я пришла сюда ради того, чтобы найти покой, – Париса подняла голову выше и улыбнулась. Вита тоже понимающе улыбнулась, и они молча продолжили свой путь. Сердце сада уже совсем близко.
Мраморные колонны, оплетенные лозой, стояли на лужайке. Обломки и руины были кругом, а между ними находились мраморные статуи. Все это выглядело как руины древнего латинского королевства, сквозь время не потерявшего своего величия. В самом центре «лабиринта» (множество структур из мрамора сформировали что-то наподобие него) был стол из латуни и стекла, за которым на плетеном стуле сидел человек с золотисто-белыми волосами и в тоге. Он что-то писал.
Вскоре Париса с Витой дошли до центра сада. Над лужайкой висели стеклянные фигуры звезд, а между ними летали птицы. Париса с замиранием сердца переступила круг, которым был отделен «центр». Она почувствовал некую прохладу и тишину – в круге все действительно было тише, чем секунду назад за его пределами.
Париса и Вита разделились, выбрав разные пути сквозь руины. Париса проходила мимо застывших во времени форм, статуй. Они изображали разных людей: воинов, поэтов в тогах, царей. Изображали сотни эмоций, которые застыли во времени, – страх, гордость, гордыню, радость, ненависть, гнев. Париса прошла через полуразрушенную арку, символизирующую вход в небольшую обитель.
Мужчина за столом прекратил писать (его лицо было наполовину скрыто из-за расположения стола) и улыбнулся. Писатель встал и закрыл книгу, взяв ту с собой. Он повернулся к Парисе.
Перед ней стоял молодой человек с длинными золотисто-белыми локонами, чуть вьющимися, спускающимися и прикрывающими часть лица. Глаза его, голубые, были меланхолично прикрыты ресницами, а выражение лица было печальным, будто он смотрел, как увядают все эти прекрасные растения вокруг него. Его лицо изображало усталость и как будто толику отторжения всего вокруг, задумчивость и отрешенность, будто он был не здесь, не сейчас. Молодой человек был в длинной бело-золотистой тоге, множеством складок спускающейся к земле. На ногах были белые сандалии. В одной белоснежной руке он держал свиток, который прижимал к груди, другая же находилась за спиной.