Мы не от старости умрем…

Размер шрифта: 13

Собрание больших поэтов. Стихи о войне

Надпись на камне

У могилы святой
встань на колени.
Здесь лежит человек
твоего поколенья.

Ни крестов, ни цветов,
не полощутся флаги.
Серебрится кусок
алюминьевой фляги,
и подсумок пустой,
и осколок гранаты —
неразлучны они
даже с мёртвым солдатом.

Ты подумай о нём,
молодом и весёлом.
В сорок первом
окончил он
среднюю школу.

У него на груди
под рубахой хранится
фотокарточка той,
что жила за Царицей.

…У могилы святой
встань на колени.
Здесь лежит человек
твоего поколенья.

Он живым завещал
город выстроить снова
здесь, где он защищал
наше дело и слово.

Пусть гранит сохранит
прямоту человека,
а стекло – чистоту
сына
трудного века.

23 июля 1943,

Сталинград

Перед атакой

Когда на смерть идут – поют,
а перед этим
можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв —
и умирает друг.
И значит – смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черёд,
За мной одним
идёт охота.
Будь проклят
сорок первый год —
ты, вмёрзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв —
лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
не в силах ждать.
И нас ведёт через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
я кровь чужую.

1942

Моё поколение

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б
не жалели.
Мы пред нашим комбатом,
как пред господом богом чисты.
На живых порыжели от крови
и глины шинели,
на могилах у мёртвых расцвели
голубые цветы.

Расцвели и опали… Проходит
четвёртая осень.
Наши матери плачут,
и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья
ремёсел,
нам досталась на долю нелёгкая участь
солдат.

У погодков моих ни стихов, ни любви,
ни покоя —
только сила и зависть. А когда мы
вернёмся с войны,
всё долюбим сполна и напишем, ровесник,
такое,
что отцами-солдатами будут гордиться сыны.

Ну, а кто не вернётся? Кому долюбить
не придётся?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей
сражён?
Зарыдает ровесница, мать на пороге
забьётся, —
у погодков моих ни стихов, ни покоя,
ни жён.

Кто вернётся – долюбит? Нет! Сердца
на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили
за них.
Нет мужчины в семье – нет детей,
нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б
не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился
последним куском,
Тот поймёт эту правду, – она к нам
в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым,
охрипшим баском.

Пусть живые запомнят, и пусть поколения
знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана
сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи
юных лежат, —
это наша судьба, это с ней мы ругались
и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом
мосты.
…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б
не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время
чисты.

А когда мы вернёмся, – а мы возвратимся
с победой,
все, как черти, упрямы, как люди,
живучи и злы, —
пусть нам пива наварят и мяса нажарят
к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились
столы.

Мы поклонимся в ноги родным
исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались,
любя.
Вот когда мы вернёмся и победу штыками
добудем —
всё долюбим, ровесник, и работу найдём
для себя.

1945

«Я в гарнизонном клубе за Карпатами…»

Я в гарнизонном клубе за Карпатами
читал об отступлении, читал
о том, как над убитыми солдатами
не ангел смерти, а комбат рыдал.

И слушали меня, как только слушают
друг друга люди взвода одного.
И я почувствовал, как между душами
сверкнула искра слова моего.

У каждого поэта есть провинция.
Она ему ошибки и грехи,
все мелкие обиды и провинности
прощает за правдивые стихи.

И у меня есть тоже неизменная,
на карту не внесённая, одна,
суровая моя и откровенная,
далёкая провинция – Война…

Путь

Студентам ИФЛИ,
однополчанам

Наш путь, как Млечный, —
раскалён и долог.
Мы начали в июне, на заре.
В пыли с тавром готическим осколок,
в мешке на двое суток сухарей.
Тяжёлый шаг, как будто пыль дороги
колотят стопудовым колуном.
Я не грустил о доме и пороге,
с любимой не прощался под луной.
Мы были юны. И мужская дружба
ценилась нами выше всяких благ.
Мы говорили: «Что нам в жизни нужно?
Устать в дороге, воду пить из фляг».
Мы с детства не боялись расставанья.
Мальчишки, окаянней кистеня,
мы полюбили холод расстояний
на оголтелых волжских пристанях.
И с колыбели родина Россия
была для нас свободой и судьбой.
Мы ширь степей в сердцах своих носили
и на заре пошли за это в бой.
Был путь, как Млечный, —
раскалён и долог.
Упрямо выл над соснами металл.
Обветренный, прокуренный филолог
военную науку постигал.
Он становился старше и спокойней
и чаще письма матери писал.
Мы говорили: «Отбушуют войны.
Мы по-другому взглянем в небеса.
Сильней полюбим и сильней подружим.
Наш путь, как Млечный, вечно раскалён.
Нам дня не жить без битвы и оружия,
и будет порох словом заменён».

Май 1942

«Я был пехотой в поле чистом…»

Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
в последний год на той войне.

Но если снова воевать…
Таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.

Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.

Действующая армия,

1943–1944

Могила пилота

Осколки голубого сплава
Валяются в сухом песке.
Здесь всё:
и боевая слава
И струйка крови на виске…

Из боя выходила рота,
Мы шли на отдых, в тишину
И над могилою пилота
Почувствовали всю войну.

Всю.
От окопов и до тыла,
Ревущую, как ястребок.
И отдых сделался постылым
И неуютным городок.

Мы умираем очень просто,
По нас оркестры не звенят.
Пусть так у взорванного моста
Найдут товарищи меня.

«На снегу белизны госпитальной…»

На снегу белизны госпитальной
умирал военврач, умирал военврач.
Ты не плачь о нём, девушка,
в городе дальнем,
о своём ненаглядном, о милом не плачь.

Наклонились над ним два сапёра
с бинтами,
и шершавые руки коснулись плеча.
Только птицы кричат в тишине
за холмами.
Только двое живых над убитым молчат.

Это он их лечил в полевом медсанбате,
по ночам приходил, говорил о тебе,
о военной судьбе, о соседней палате
и опять о весёлой военной судьбе.

Ты не плачь о нём, девушка,
в городе дальнем,
о своём ненаглядном, о милом не плачь.
…Одного человека не спас военврач —
он лежит на снегу белизны госпитальной.

1945, Венгрия

«Мы не от старости умрём…»

Мы не от старости умрём, —
от старых ран умрём.
Так разливай по кружкам ром,
трофейный рыжий ром!

В нём горечь, хмель и аромат
заморской стороны.
Его принёс сюда солдат,
вернувшийся с войны.

Он видел столько городов!
Старинных городов!
Он рассказать о них готов.
И даже спеть готов.

Так почему же он молчит?..
Четвёртый час молчит.
То пальцем по столу стучит,
то сапогом стучит.

А у него желанье есть.
Оно понятно вам?
Он хочет знать, что было здесь,
когда мы были там…

1946

Баллада о дружбе

Так
в блиндаже хранят уют
коптилки керосиновой.
Так
дыхание берегут,
когда ползут сквозь минный вой.
Так
раненые кровь хранят,
руками сжав культяпки ног.
…Был друг хороший у меня,
и дружбу молча я берёг.
И дружбы не было нежней.
Пускай мой след
в снегах простыл, —
среди запутанных лыжнёй
мою
всегда он находил.
Он возвращался по ночам…
Услышав скрип его сапог,
я знал —
от стужи он продрог
или
от пота он промок.
Мы нашу дружбу
берегли,
как пехотинцы берегут
метр
окровавленной земли,
когда его в боях берут.
Но стал
и в нашем дележе
сна
и консервов на двоих
вопрос:
кому из нас двоих
остаться на войне в живых?
И он опять напомнил мне,
что ждёт его в Тюмени сын.
Ну что скажу!
Ведь на войне
я в первый раз
побрил усы.
И, видно,
жизнь ему вдвойне
дороже и нужней,
чем мне.
Час
дал на сборы капитан.
Не малый срок,
не милый срок…
Я совестью себя пытал:
решил,
что дружбу зря берёг.
Мне дьявольски хотелось жить, —
пусть даже врозь,
пусть не дружить.
Ну хорошо,
пусть мне идти,
пусть он останется в живых.
Поделит
с кем-нибудь в пути
и хлеб,
и дружбу
на двоих.
И я шагнул через порог…
Но было мне не суждено
погибнуть в переделке этой.
Твердя проклятие одно,
Приполз я на КП
к рассвету.
В землянке
рассказали мне,
что по моей лыжне ушёл он.
Так это он
всю ночь
в огне
глушил их исступлённо толом!
Так это он
из-за бугра
бил наповал из автомата!
Так это он
из всех наград
избрал одну —
любовь солдата!
Он не вернулся.
Мне в живых
считаться,
числиться по спискам.
Но с кем я буду на двоих
делить судьбу
с армейским риском?
Не зря мы дружбу берегли,
как пехотинцы берегут
метр
окровавленной земли,
когда его в боях берут.

1942–1943

«Прожили двадцать лет…»

Прожили двадцать лет.
Но за год войны
мы видели кровь
и видели смерть —
просто,
как видят сны.
Я всё это в памяти сберегу:
и первую смерть на войне,
и первую ночь,
когда на снегу
мы спали спина к спине.
Я сына
верно дружить научу, —
и пусть
не придётся ему воевать,
он будет с другом
плечо к плечу,
как мы,
по земле шагать.
Он будет знать:
последний сухарь
делится на двоих.
…Московская осень,
смоленский январь.
Нет многих уже в живых.
Ветром походов,
ветром весны
снова апрель налился.
Стали на время
большой войны
мужественней сердца,
руки крепче,
весомей слова.
И многое стало ясней.
…А ты
по-прежнему не права —
я всё-таки стал нежней.

Май 1942

«Как без вести пропавших ждут…»

Как без вести пропавших ждут,
меня ждала жена.
То есть надежда,
то слеза
без спросу упадёт.
Давно уж кончилась война,
и не моя вина,
что я в разлуке целый год,
что столько горестных забот.

Жестка больничная кровать,
жестка и холодна.
А от неё рукой подать
до светлого окна,
там за полночь не спит жена,
там стук машинки, скрип пера.
Кончай работу, спать пора,
мой друг, моя помощница,
родная полуночница.
Из-за стола неслышно встала,
сняла халат, легла в постель.
А от неё за три квартала,
а не за тридевять земель,
я, как в окопе заметённом,
своей тревоги начеку,
привыкший к неутешным стонам,
к мерцающему ночнику,
лежу, прислушиваясь к вьюге,
глаза усталые смежив,
тяжёлые раскинув руки,
ещё не веря в то, что жив.
Но мне домой уйти нельзя,
трудна, длинна моя дорога,
меня бы увезли друзья,
их у меня на свете много,
но не под силу всем друзьям
меня отсюда взять до срока.
Жду. Выкарабкиваюсь сам,
от счастья, как от звёзд, далёко.
Но приближается оно,
когда ко мне жена приходит,
в больничный садик дочь приводит,
стучит в больничное окно.
Её несчастье не сломило,
суровей сделало чуть-чуть.
Какая в ней таилась сила!
Мне легче с ней и этот путь.
Пусть кажешься со стороны ты
скупой на ласки, слёзы, смех, —
любовь от глаз чужих укрыта,
и нежность тоже не для всех.
Но ты меня такою верой
в печальный одарила час,
что стал я мерить новой мерой
любовь и каждого из нас.
Ты облегчила мои муки,
всё вынести мне помогла.
Приблизила конец разлуки,
испепеляющей дотла.
Благословляю чистый, чудный,
душа, твой отблеск заревой,
мы чище стали в жизни трудной,
сильнее – в жизни горевой.
И всё, что прожито с тобою,
всё, что пришлось нам пережить,
не так-то просто гробовою
доской, родная, задушить.

Март – апрель 1952

Костры

Двести шагов до немецких окопов,
до рукопашной – подать рукой.
А между ними – ничьи сугробы,
и мертвецы, и ничей покой.
Здесь, на переднем, любят мужчины
поговорить о тепле у костра.
Горсточка мха да десяток лучинок —
это ночлег и рассказ до утра.
В деле таком ни к чему топоры.
Финским ножом лучины наколоты.
Песни вполголоса – наши костры.
С песнями душу не сводит от холода.
Нам по России пройти довелось
всеми дорогами лютой беды.
Пепел костров и пепел волос —
это солдатских кочевий следы.

Январь 1943

«Каждый танец на «бис» раза по три…»

Каждый танец на «бис» раза по три
был исполнен с весёлым огнём.
…Премирована рота на смотре
патефоном в чехле голубом.

И в казарме за час до отбоя,
полустёртой пластинкой шурша,
каждый день он играет такое,
от чего замирает душа.

Не забудет моё поколенье
тот простой и сердечный мотив —
эшелонной гитары томленье
и окопной гармони порыв.

А когда отстрадает гитара,
земляка приглашает земляк:
церемонно раскланявшись, пара
отрывает гвардейский гопак.

Начинается всё по порядку:
на скоблёном полу, топоча,
то бочком,
то волчком,
то вприсядку
ходят с присвистом два усача.

Дробный гул от подковок железных
как в слесарных стоит мастерских.
Жаль, в Москве у танцоров известных
не услышишь подковок таких.

…А в дверях,
чтобы рьяный дневальный
раньше срока солдат не прервал,
встал тихонько,
как зритель случайный,
моложавый седой генерал.

1951

Победитель

Мускулистый, плечистый,
стоит над ручьём.
И светило восходит
за правым плечом.

И солдатских погон
малиновый цвет
повторяет торжественно
майский рассвет.

Он стоит у вербы
на родном берегу,
трёхлинейку привычно
прижав к сапогу.

И от яловых, крепко
подбитых сапог
разбегаются ленты
проезжих дорог.

Он на запад ходил,
на востоке бывал
и свободу гранёным
штыком отстоял.

Победитель стоит —
крутолобый, большой,
с благородной, широкой
и чистой душой.

И его гимнастёрки
зелёный отлив
повторяет расцветку
и пастбищ, и нив.

Это он в сорок пятом
на дымный Рейхстаг
поднял красный, крылатый,
простреленный флаг.

Он стоит над прозрачным
весенним ручьём,
и увенчана каска
рассветным лучом.

И родимых небес
голубые шелка
окаймляют штандарт
боевого полка.

Сказка с былью

Сказка с былью пополам
ходит-бродит по полям.
Ходит-бродит сказка с былью,
правда с выдумкой святой.

На дороге каска с пылью
или с дождевой водой.
Каска здесь, а голова
под плитой могильной.

Кровью крашена трава
у дороги пыльной.
За дорогою леса
и убитых голоса.

Голоса друзей убитых,
не забытых в том краю,
где дают за двух небитых
одного, что пал в бою.

Я туда на пару суток
из санбата, в забытьи,
кровь теряя и рассудок,
спутав сроки и пути,
провалился…
Две сиделки
плакали надо мной.
«Не осенний, мелкий дождичек», —
пели бабы за стеной.

Я с постели падал в тину.
(Раскалился пот на лбу.)
Мир карболочный, простынный,
госпитальную судьбу
проклинал я, еле
губами шевеля.

…Надо мною люди пели,
но меня звала земля.

Там в канавах и могилах,
в землях наших и чужих,
нежно вспоминают
милых и не ропщут на живых.
Там под камнем или дёрном,
словно в блиндаже просторном,
в тишине сырой земли,
как на нарах, полднем чёрным
хлопцы повести плели
про последний или первый
поцелуй или бой.
…Там мы встретились с тобой.

Говорить о многом надо —
приготовил столько слов,
сколько градинок у града,
сколько в мире соловьёв,
сколько звёзд на небосводе
и росинок на лугу,
сколько смеха в хороводе,
блёсток в солнечном снегу.

Говорить бы нам о деле,
как над нами, на земле,
матери поседели,
девушки похудели,
потому что мы во мгле.

Не об этом, не об этом
говорили мы с тобой.
Был я снова не поэтом,
а как прежде – рядовой.

И мечтали мы о чуде,
чтобы люди жили так:
ни тебе стальных орудий,
ни тебе шальных атак,

ни тебе глухих раздоров,
разговоров о тоске,
в дружбе никаких заборов,
пули ни в одном виске.

Люди на земле хорошие,
Разные
И любят тоже разное:
кто заката пламя красное,
кто рассветы ясные,
кто пески,
кто льды голубоватые.

И они не виноваты
в том, что в поле, толом перепаханном,
мы лежим под Брестом и Аахеном,
в том, что в глину, почерневшую от крови,
мы с тобой зарыты в Приднестровье.
Нет, они не виноваты.

Если суждено мне путь солдата
начинать с атаки – не с парада,
я опять до смерти буду драться.
Переубеждать меня не надо!

Вот и всё…
А бабы надо мной
затянули: «Не осенний, мелкий
дождичек», —
будто хлынул проливной.

…Я очнулся на постели.
Санитарки
выносить меня хотели.
В старом парке,
за бараками,
в овраге —
там могилы.

Нет!
Шалите, девки!
Враки!
Есть у раненого силы.
Я очнулся, чтобы люди
знали на планете
сказку с былью,
чтоб её читали дети,
старики любили.

Будет легче жить на свете,
если знаешь, что в могилах,
в землях наших и чужих,
нежно вспоминают милых
и не ропщут на живых!

Здесь кончается сказка,
здесь кончается быль.
…Я споткнулся о каску.
Поднял. Вытряхнул пыль.

И принёс её в дом.
Вымыл чистой водой,
вытер белым платком
каску с красной звездой.

Жить ей в красном углу,
на точёном настиле,
потому что её
мои други носили.

Далеко мои други —
под бархатным дёрном
спят в шинелях пуховых
на нарах дубовых,
как в доме просторном…

Москва

1946

«Было всякое…»

Было всякое…
И будет тоже всякое!
Если в это верить перестану,
я тогда, как трус перед атакою,
поклонюсь нагану.

Пусть отдаст для лба горячего
всё, что он имеет в барабане.
Я его, немого и незрячего,
как щенка, таскал в кармане,

морду воронёную холодную
пальцами колючими сжимая,
в лётную погоду и нелётную
смерть у переправы ожидая.

Было всякое…
Бросали врукопашную
пыльные потрёпанные роты.
Забывали молодость вчерашнюю
под огнём мортиры криворотой.

Рыли после каждого сражения
ямины просторные, простые.
Отводили нас на пополнение
в хутора сожжённые, пустые.

Твёрдые и колкие, как кремни,
звёзды надо мной не потухали.
Я мечтал тогда о тихом времени,
оглашённом только петухами.

И настала тишь…
К чему же всякое
снится мне армейское, родное,
снится мир, как перед атакою,
как в походе стойбище степное.

Ничего, что нам из-под обстрела,
может, никогда не уходить.
Мы с тобой без подвига, без дела,
без тревоги не сумеем жить!

Будет всякое!
Конечно, будет всякое.
Наша жизнь – всегда перед атакою!

1946

Небеса

Такое небо!
Из окна
посмотришь чёрными глазами,
и выест их голубизна
и переполнит небесами.

Отвыкнуть можно от небес,
глядеть с проклятьем
и опаской,
чтоб вовремя укрыться в лес
и не погибнуть под фугаской.

И можно месяц,
можно два
под визг сирен на землю падать
и слушать,
как шумит трава
и стонет под свинцовым градом.

Я ко всему привыкнуть смог,
но только не лежать часами.
…И у расстрелянных дорог
опять любуюсь небесами.

1942

Год рождения

Я родился даже не в двадцатом.
Только по стихам до по плакатам
знаю, как заваривалась жизнь.
Знаю по словам киноэкранов,
знаю по рассказам ветеранов
первые шаги в социализм.

Нет, не довелось мне с эскадроном
по лесным, по горным, по гудронным,
по степным дорогам кочевать,
…Я родился даже не в двадцатом,
и в гражданскую одним солдатом
меньше полагается считать.

Но зато, когда в сорок четвёртом
стреляным, простреленным и гордым
вышел полк на горный перевал,
немцы, побратавшиеся с чёртом,
сразу позавидовали мёртвым,

ну, а я забыл, что горевал
о своём рожденье с опозданьем,
что не смог в семнадцатом году
рухнуть ночью на гудящем льду,
выполнив особое заданье.

Полк идёт. Костёр у каждой тропки
озаряет пропасти и лес.
Огонёк мигающий и робкий
заревел и вырос до небес —
это осветили закарпатцы
в каменных ущелиях проход.

…Был тогда сорок четвёртый год.
До конца ещё полгода драться.
Но на миг мы ощутили все
мир в его невиданной красе.
В Рахове шумела детвора,
в Хусте пели песни до утра,
в Мукачёве заседала власть, —
в этот миг свобода родилась,
как у нас в семнадцатом году!

Полк уже по Венгрии идёт.
И готов я на дунайском льду
рухнуть ночью, выполнив заданье.
И мой сын, услышав обо мне,
погрустит в тревожной тишине,
что родился тоже с опозданьем.

1947

Первая смерть

Ты знаешь,
есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть
однокашника, друга…
Мы ждали разведчиков в жаркой избе,
молчали
и трубку курили по кругу.
Картошка дымилась в большом чугуне.
Я трубку набил
и подал соседу.
Ты знаешь,
есть заповедь на войне:
дождаться разведку
и вместе обедать.
«Ну, как там ребята?..
Придут ли назад?..» —
каждый из нас повторял эту фразу.
Вошёл он.
Сержанту подал автомат.
«Серёжа убит…
В голову…
Сразу…»
И если ты
на фронте дружил,
поймёшь эту правду:
я ждал, что войдёт он,
такой,
как в лесах Подмосковья жил,
всегда пулемётною лентой обмотан.

Я ждал его утром.
Шумела пурга.
Он должен прийти.
Я сварил концентраты.

Но где-то
в глубоких
смоленских снегах
замёрзшее тело
армейского брата.
Ты знаешь,
есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть…
Говорили по кругу —
и все об одном,
ничего о себе.
Только о мести,
о мести
за друга.

1942

Подрывник

К рассвету точки засекут,
а днём начнётся наступленье.
Но есть стратегия секунд,
и есть секундные сраженья.
И то,
что может сделать он
и тол
(пятнадцать килограммов),
не в силах целый батальон,
пусть даже смелых
и упрямых.
Он в риске понимает толк.
Уверенно,
с лихим упорством
вступает он в единоборство
с полком.
И разбивает полк.
И рассыпаются мосты.
И падают в густые травы,
обламывая кусты,
на фронт идущие составы.

И в рельсах, согнутых улиткой,
Отражена его улыбка.

1942

Сапёр

Всю ночь по ледяному насту,
по чёрным полыньям реки
шли за сапёром коренастым
обозы,
танки
и полки.

Их вёл на запад
по просекам
простой, спокойный человек.
Прищурившись, смотрел на снег
и мины находил под снегом.
Он шёл всю ночь.
Вставал из лога
рассвет в пороховом дыму.
Настанет мир.
На всех дорогах
поставят памятник ему.

1942

Память

Был мороз.
Не измеришь по Цельсию.
Плюнь – замёрзнет.
Такой мороз.
Было поле с безмолвными рельсами,
позабывшими стук колёс.
Были стрелки
совсем незрячие —
ни зелёных,
ни красных огней.
Были щи ледяные.
Горячие
были схватки
за пять этих дней.

Каждый помнит по-своему, иначе,
и Сухиничи, и Думиничи,
и лесную тропу на Людиново —
обожжённое, нелюдимое.

Пусть кому-нибудь кажется мелочью,
но товарищ мой до сих пор
помнит только узоры беличьи
и в берёзе забытый топор.

Вот и мне:
не деревни сгоревшие,
не поход по чужим следам,
а запомнились онемевшие
рельсы.
Кажется, навсегда…

1942

Товарищи

Бойцы из отряда Баженова прошли
по тылам 120 км, неся раненого.

Можно вспомнить сейчас,
отдышавшись и успокоясь.
Не орут на дорогах немецкие патрули.
По лесам непролазным
и в озёрах студёных по пояс
мы товарища раненого несли.
Он был ранен в бою,
на изрытом снарядами тракте…
Мы несли его ночью,
дневали в лесу.
Он лежал на траве,
не просил: «Пристрелите.
Оставьте».
Он был твёрдо уверен —
друзья донесут.
Стиснув зубы до боли,
бинтовали кровавые раны.
Как забыть этот путь!
Он был так безысходно далёк.
Голодали упрямо,
но каждый в глубоких карманах
для него
почерневший сахар берёг.
Мы по рекам прошли,
по нехоженым топким болотам.
Мы пробились к своим
и спасли драгоценную жизнь.
Это в битвах рождённый,
пропитанный кровью и потом,
самый истинный,
самый русский
гуманизм.

1942

Отдых

Из боя выходила рота.
Мы шли под крыши,
в тишину,
в сраженьях право заработав
на сутки позабыть войну.

Но у обломков самолёта
остановился первый взвод.
И замерла в песках пехота
у красных
обожжённых звёзд.

…Осколки голубого сплава
валялись на сухом песке.
Здесь всё:
и боевая слава,
и струйка крови на виске,
и кутерьма атак
и тыла,
ревущая,
как «ястребок».

Нам отдых сделался постылым
и неуютным городок.

Апрель 1942

Баллада о верности

Написано много о ревности,
о верности, о неверности.
О том, что встречаются двое,
а третий тоскует в походе.

Мы ночью ворвались в Одоев,
пути расчищая пехоте.
И, спирт разбавляя водою,
на пламя глядели устало.

(Нам всё это так знакомо!..)
Но вот
на пороге
встала
хозяйка нашего дома.
Конечно,
товарищ мой срочно
был вызван в штаб к военкому.
Конечно,
как будто нарочно
одни мы остались дома.
Тяжёлая доля солдаток.
Тоскою сведённое тело.
О, как мне в тот миг захотелось
не вшивым,
не бородатым, —
быть чистым,
с душистою кожей.
Быть нежным хотелось мне.
Боже!..

В ту ночь мы не ведали горя.
Шаблон:
мы одни были в мире…
Но вдруг услыхал я:
Григорий…
И тихо ответил:
Мария…

Мария!
В далёком Ишиме
ты письма читаешь губами.
Любовь —
как Сибирь – нерушима.
Но входит,
скрипя костылями,
солдат никому не знакомый,
как я здесь,
тоской опалённый.
Его
оставляешь ты дома.
И вдруг называешь:
Семёном.
Мария!
Моё это имя.
И большего знать мне не надо.
Ты письмами дышишь моими.
Я знаю.
Я верю.
Ты рядом.

1942

Смерть бойца

Хороним друга.
Мокрый снег.
Грязища.
Полуторка ползёт на тормозах.
Никак правофланговый не отыщет
песчинку в затуманенных глазах.

Торжественная музыка Шопена.
Нелютая карпатская зима.
И люди покидают постепенно
с распахнутыми окнами дома.

И тянется по улицам колонна
к окраине, до самого хребта.
Лежит он, запелёнутый в знамёна.
Откинуты в полуторке борта.

А на поляне вырыта могила,
а на поляне громыхнул салют,
а чья-то мать уже заголосила,
а письма на Урал ещё идут,
а время невоенное.
И даже
не верится, что умер человек.
Ещё не раз стоять нам без фуражек —
такой уже нелёгкий этот век.

Уходят горожане постепенно,
и женщины, вздыхая, говорят:
– Погиб герой!
В бою погиб военный!
Как им скажу,
что не убит солдат,
что трое суток в тихом лазарете
он догорал,
он угасал в ночи,
ему глаза закрыли на рассвете
бессонные, усталые врачи?

Ну как скажу, —
привыкли за три года,
что умирают русские в бою.
И не иначе!
Грустная погода.
Но запевалы вспомнили в строю
о том, как пулемётные тачанки
летали под обвалами свинца.

И снова говорили горожанки:
– Так провожают павшего бойца…

1947

На старой границе

– Пожалуй, не стоит вертаться.
Давай заночуем в горах.
Не хочется мне расставаться,
прощаться с тобой второпях.
Давай заночуем в Карпатах,
под звёздами ночь проведём,
на этих уступах щербатых,
где люди поставили дом.

И мы с лейтенантом Степновым,
усевшись на круглые пни
под низким навесом сосновым,
опять остаёмся одни,
одни, как в тревожном секрете.
Но это, конечно, не так:
за той крутизной в сельсовете
командует бывший батрак.

А раньше за той крутизною
держава кончалась моя
и чёрной полоской лесною
чужие тянулись края.
А раньше здесь были заставы.
И ты, лейтенант, оглянись:
какими дорогами славы
в Карпаты идёт коммунизм!

…Ночуем на старой границе,
которой не видно уже.
И нам почему-то не спится
в горах на былом рубеже.
Мы всю ощущаем планету
и каждый её поворот.

Стирая границы,
по свету
Свобода на запад идёт.
Её в деревнях и столицах
народы выходят встречать.

Ещё нам на старых границах
придётся не раз ночевать…

– Пожалуй, придётся… —
И снова
прощаемся мы за селом.
И лошадь уносит Степнова,
и цокот умолк за холмом;
и солнце прошло по эмали,
слегка пожелтив синеву…

И там, где мы ночью дремали,
колхозники косят траву.

1947

Рассвет

Я засыпаю на закате
и просыпаюсь на заре.
Под небесами
в хвойной хате
хлопочут птицы на горе.

Идёт кабан на кабана,
ковыль дымится на ветру.
И отступает тишина
за перевалы поутру.

Как порванные небеса,
лежат озёра синие.
Люблю леса осенние!
И с поводка спускаю пса.

И он ползёт по бережку.
Потом прыжок —
и он в пруду.
Он тянет утку,
на ходу
выплёвывая пёрышки.

Я жду его под ивами,
как на земле ничьей.
С глухими переливами
течёт ручей.

Я достаю два кремешка
и высекаю искру.
Снимаю сумку с ремешка
и вынимаю миску.

Готовлю ужин на двоих.
Горит костёр у ног моих,
вокруг трава в золе.
И я среди ветров степных,
среди собратьев кочевых —
как равный на земле.

1946

Лес

Карпатские дубы
в листве бледно-зелёной,
как будто бы столбы,
как будто бы колонны…

Шершавая кора
под мхом голубоватым,
в зарубках топора —
в коричневых заплатах.

Как башня, душный лес.
В прогалину – в оконце —
с безоблачных небес
наотмашь греет солнце.

Система мощных линз
мне прижигает спину.
…Бегут деревья вниз,
и я спешу в долину,

и птичий перезвон
становится всё глуше.
Там тинистый затон
на самой кромке суши.

Я для тебя сорву,
когда приду к затону,
волшебную траву —
шальную белладонну,

чтоб любовалась ты
карпатскими лесами,
на травы и цветы
чтобы смотрела ты
огромными глазами.

Но ты нашла в лесу
в чащобе лесоруба:
он всю эту красу
валил на землю грубо.

И ты права опять:
сейчас нужней Карпатам
не лес, чтоб в нём гулять,
а брёвна – новым хатам.

1946–1947

Корчёвка

Лесорубы пням обрубают лапы
и корчуют культяпки
из мёрзлой земли.
И тягач, подминая ухабы,
в белом облаке,
в снежной пыли
по делянке лениво кружит:
постоит и опять пойдёт,
круг сужая всё у же и у же,
гусеницей землю гребёт.

И как дёрнет дупластый обрубок —
в три обхвата здесь были дубы, —
дрогнет трос,
и в морозных клубах
вот-вот станет тягач на дыбы.

И уже на земле воронка,
будто тонная бомба вошла.
Выгорает кустарник дотла,
и становится пашней
лесная сторонка.

С бороной идут мужики —
обживают тысячи га.
И куда ни ступит нога:
всё засеяно —
до реки.

Пень
вцепился корнями в пласт:
землю
он никому не отдаст.

Мы возьмём её!
Мы сильней!
Мы закончим корчёвку пней!
Но не завтра
и не на днях —
полпланеты в корявых пнях.

1947

Новоселье

Осень скачет сквозь ненастье
на поджаром иноходце.
Иноходец рыжей масти,
грива в лёгкой позолотце.
Там, где соляные копи,
где тропинка круто вьётся,
осень
прямо на галопе
осадила иноходца,
соскочила у колодца,
постояла у окна.
И
как прыснет,
как зальётся
и как зашумит она!

Говорят ей из окна:
– Заходите, осень!
Просим!
Хватит сала и вина
и веселья хватит,
осень! —
В этом доме новоселье
солотвинского горняка.

Дом горняцкою артелью
выстроен наверняка.
Камень в камень
ладно втёсан,
и в стене бревно к бревну
так приструганы,
как осень
к урожаю и вину.

Зван сюда маляр бродячий —
брёл он мимо по лесам.
Пожелать зашёл удачи
нехмелеющим гостям.
Он желает солекопам
полной чаши,
долгих лет.

…И уже по горным тропам
пробирается рассвет.
Но опять смычки коснулись
струн тугих.
Все очнулись,
все качнулись, —
танцев не видал таких!

Закружился каруселью
новый дом,
и невпопад
разноцветною метелью
закружился листопад.

И не разобрать с налёту —
ярче кто, шибче кто?
Сыплет осень позолоту
на карпатское плато
и опять коня торопит
через дымный перевал.

…Короли окрестных копей
спать идут на сеновал.

1946

Осень

Перешагнула осень порог —
и
в Закарпатье.
Каждая рощица
и бугорок
в ситцевом платье.
В каждое озеро клёны глядят,
листья роняя.
– Здравствуй, —
сказал
запылённый солдат, —
область моя нестепная.
Камень на камне,
дуб на дубу,
ветер на ветре.
Я не кляну
ни тебя,
ни судьбу.
Верьте —
не верьте.
Ты и такая мне дорога,
многих дороже.

Встанут
до самого неба стога,
будут
плоты осаждать берега,
в камни скуём бездорожье.
Здравствуйте, рощи!
Будьте добры
кланяться в ноги.
Вон лесорубы
острят топоры,
сев у дороги.
Вон лесорубы
песни поют.
Слушайте, рощи.
Я не слыхал за дорогу свою
лучше
и проще.
В песне особенные слова —
все про свободу.

…С клёнов оранжевая листва
падает в воду.
Листья
плотами
стоят у запруд,
пляшут на месте.

…Осень и зрелость,
песня и труд —
издавна вместе.

1946

Урожай

Светлеет запад и восход
по расписанью ночи.
И золотистый небосвод
ветрами обмолочен.

И горный округ озарён
скупым свеченьем зёрен,
распахнут с четырёх сторон
и, как амбар, просторен.

Гуцулы сходят с облаков
в долину строить хаты.
Летят под перезвон подков
во все колхозы сваты.

И на базарах дотемна
не утихает гомон.
Ты не увидишь из окна,
как этот мир огромен.

Ползут гружёные возы,
покрыты белой пылью,
Как радуга после грозы,
приходит изобилье.

1946

Дорога в Карпатах

Хлеб и соль я поберёг —
далека дорога.
Нужно вдоль и поперёк
этот край пройти.
Я не пожалею ног —
стран таких немного.
Можно десять пар сапог
износить в пути.

Виноградная лоза
оплетает сёла.
Как безумная слеза —
мутное вино.
Широко раскрыв глаза,
пыльный и весёлый,
через реки и леса
я иду давно.

Я иду по склону гор —
будто поднят полог:
не видал я до сих пор
скал таких и трав.
Начинает разговор
спутник мой – геолог.
Затеваем жаркий спор,
в споре каждый прав.

Он показывает мне
голубую глину.
Я о мачтовой сосне
говорю ему.
В предвечерней тишине,
выйдя на равнину,
я увидел, как во сне,
горный кряж в дыму.

Переходят речку вброд
пастухи и козы.
Лесоруб домой идёт,
лесоруб спешит.
Оплетают небосвод
бронзовые лозы.
После песен и забот
Закарпатье спит.

Только я один не сплю —
путь держу на Се влюш.
До чего же я люблю
по ночам брести!
До чего же я люблю
под ногами землю!
А над головой люблю
звёздные пути!

1947

«Всё в Карпатах меняется к лучшему…»

Всё в Карпатах меняется к лучшему, —
посмотри,
как по горному, по сыпучему
вверх по склону идут трудари,
валят наземь дубы могучие,
будто косят траву косари.

Всё в Карпатах меняется к лучшему, —
посмотри,
как под яминами и кручами,
у гранитной горы внутри,
врубмашина завода Кирова
соль грызёт.
Столько соли за смену вырыла,
что и поезд не увезёт!

Всё в Карпатах меняется к лучшему, —
посмотри:
самолёты висят над тучами
в золотистых лучах зари.
Привезли они почту Рахову —
два мешка.
Их воздушной волной потряхивает
над горами исподтишка.

Всё в Карпатах меняется к лучшему, —
отвори
двери в школу, где дети учатся,
с детворою поговори:
– Батько кто у тебя?
– По Латорице
гонит лес!
– Мой уехал туда, где строится
Днепрогэс.

Так в Карпатах ладится, спорится
мир чудес.

В графских замках теперь санатории
плотогонов и горняков.

Так меняется ход истории
по законам большевиков.

Продолжить чтение