Туанетт. Том 1

Изгнание из дома

Несчастье и горе обрушиваются на человека, как внезапная буря, и поражают его в самое сердце, оставляя в душе глубокую зарубину на всю жизнь.

Александр Семёнович Ёргольский, помещик средней руки пятидесяти двух лет от роду, жил как Бог на душу положит. Дослужившись до поручика и выйдя в отставку, обзавёлся семьёй, заимел детей, и немало, к которым особой тяги не испытывал, предпочитая большую часть времени проводить на охоте или у своих друзей. Хозяйством руководить, как он выражался, ему было несподручно, поручил управляющему, который его нещадно обкрадывал. Все имения его были заложены. Иногда Ёргольский словно просыпался, замечал, как жена Анна Николаевна, воспитывая шестерых детей, бьётся словно рыба об лёд, сводя концы с концами. Тогда хозяин дома снимал свой любимый халат или охотничий костюм и, облачась во фрак, ехал в заёмный банк или к богатым родственникам, чтобы в очередной раз занять денег, убеждая, что скоро получит причитающиеся ему проценты и всё вернёт сполна. Внешностью он обладал импозантной: стройный, высокого роста; в чёрных, с вороным отливом, волосах не было ни одной седой пряди. Был обаятельным и насмешливым, но стоило кому-либо съязвить в его адрес, как его оливковые глаза пронзали обидчика, и он становился неуправляемым.

Беда обрушивается внезапно. Его жена часто испытывала недомогание, но внимание этому не уделяла, да и муж не хотел замечать её хворей, называя это блаженными нежностями. И когда она вдруг слегла, просто уехал на охоту. Прискакавший через два дня камердинер сообщил барину, что его жена Анна Николаевна волей Божьей помре.

– Чего мелешь, дурак! – вскричал ошеломлённый Ёргольский.

– Истинный крест, барин, – повторил мужик. – Наш батюшка, отец Иоанн, отходную читает.

Уразумев, вскочил на коня и понёсся вскачь. Старшая дочь Елизавета увидала в окно из спальни матери, как к дому подскакал отец, в лице которого не заметила ни грана переживаний. Оно было равнодушно. Войдя в спальню и увидев сгрудившихся у ложа матери детей, картинно припал на колено и хотел всплакнуть.

– Папаша, прекратите балаган, вы не на ярмарке, – сурово взглянув на него, властно произнесла старшая дочь Елизавета.

Вскочив словно ужаленный и пронзив её испепеляющим взглядом, выскочил из спальни. Встретив сестру Татьяну Семёновну, бросил, словно отрезал:

– Девок – забирай, особенно Лизку, много себе позволяет!

– Остынь, Александр, пойми её состояние.

– А почему никто не желает понять меня? Разве мне сейчас легко?

– Ты, Александр, опять о себе, а каково детям остаться без матери!

– Я и говорю, с ребятами уживусь, а девок забирай, очень самостоятельные.

– Я, Александр, тоже не так богата, чтобы воспитывать двух девочек!

– Обратитесь к родне, к тебе прислушаются больше, чем ко мне. Да и два имения у меня забирают с молотка!

– Слышала.

– Вероятно, не сегодня завтра по миру пойду!

– Суму-то себе приготовил?

– Ты опять шутишь!

– Я не шучу. Всё у тебя, Александр, не так. А впрочем, кто кого может переделать? – И сама же себе ответила: – Никто! Ладно, брат, напишу двоюродной сестре – графине Пелагее Николаевне Толстой. Ежели она откажется взять твою дочь, тогда прости и думай сам, как быть.

– Спасибо, Татьяна, – тихо произнёс брат и, опустив голову, ушёл к себе.

Получив письмо от двоюродной сестры Татьяны Семёновны Скуратовой с сообщением о смерти жены брата Александра, у которого на руках осталось шесть детей, и с просьбой взять на воспитание одну из его дочерей, Толстые серьёзно отнеслись к её просьбе и решили взять в семью одну из девочек.

Приехали они в имение к Ёргольскому на сороковой день, к поминкам его жены. Отстояли службу в церкви. Александр Семёнович был тих и грустен. Дочери, зная о предстоящей разлуке с отцом и братьями, посидели за общим столом, а затем ушли в свою комнату. Вещи были собраны, и только комната кричала о том, что они навеки расстаются с родным домом. Елизавета, по-старшинству, крепилась как могла, а Татьяна сидела как потерянная, думая о своей горькой судьбе, поглаживая подушку, на которую пролила немало слёз. А родная тётушка Татьяна Семёновна вместе с Пелагеей Николаевной Толстой свернули билетики, на которых были написаны имена девочек, положили под образа и, помолившись, вынули. Лиза уезжала к родной тётушке Татьяне, а маленькая Татьяна – к Толстым.

Впоследствии Татьяна Александровна Ёргольская вспоминала: «Я уезжала в совершенно незнакомую мне семью и, как там сложится моя жизнь, не ведала. Пропасть разверзлась предо мною, я знала, что папенька решения своего не изменит, и я положилась на свои силы и на волю Всевышнего. Всё во мне будто окаменело. Я не помню, как прощалась с родными и уходила из дома, не оглядываясь, где всё для меня было дорого и свято. Мир в эту минуту представлялся мне таким зыбким и страшным, и казалось, смерть была бы лучшим избавлением. Но солнце светило по-прежнему! В карете Толстых я забилась в угол и сидела не шевелясь. Моё состояние понял граф Илья Андреевич. Он сел со мной рядом, прислонил мою голову к своей груди и всю дорогу так и продержал, поглаживая меня по голове. На моё счастье, дети Толстых встретили меня по-родственному, с восторгом. Узнав, что меня зовут Татьяной, старший мальчик Николенька, закружив меня по комнате, воскликнул: – Вот и не Таня, а Туанетт!

Правда, звучит красиво и романтично, и я согласилась с ним. Теперь меня все так называли! И началась моя жизнь в новой семье».

Первая охота

В Москве, в Кривом переулке, у прихода Николая в Гнездниках, в большом доме широко жил граф Илья Андреевич Толстой со своей семьёй. Не первый день здесь шло торжество по случаю приезда к нему героя Шёнграбенского сражения 1805 года генерала Петра Ивановича Багратиона. На следующее утро был намечен выезд на охоту, и впервые со старшими граф Толстой брал своего одиннадцатилетнего сына Николеньку.

Проснувшись среди ночи, отрок так больше и не смог заснуть. Стоило закрыть глаза, как ему начинало казаться, что он проспал и на охоту уехали без него. Он знал, что папа заказал для него настоящую охотничью курточку, которую он ещё вчера примерил и даже немного походил в ней по комнате. Весь вечер с доезжачим Петром готовил лошадь.

«Мне скоро двенадцать лет, а мама переживает и порой меняется в лице от страха, когда видит меня верхом на лошади. Она, видимо, вспоминает брата Илью, которого прошлым летом сбросил с себя конь. После этого у него вырос горб и ходить он стал как-то боком. Но я не малолетка, да и верхом на коня не в первый раз сажусь. Хорошо, что папа меня понимает!» – с радостью подумал он и, соскочив на пол, подбежал к окну.

Забрезжил рассвет, с каждой минутой яркая полоска света стала увеличиваться. Николенька заметил, что ночью мороз прихватил воду и на карнизе повисли разной величины сосульки. Он засмотрелся на воробьёв, которые прыгали с крыши на белоснежную улицу, а иные гонялись друг за другом, задевая снежные хлопья, купались и весело чирикали, встречая зарождающийся день.

«Что же это я!» – встрепенувшись, спросил он сам себя и стал с поспешностью одеваться, отрешённо подумав, что все уже уехали. Выскочив во двор, увидел форейтора, стоящего с лошадьми. К нему подвели коня, на которого Николенька без содрогания стал садиться, про себя уговаривая его стоять спокойно, и только усевшись и взяв поводья, почувствовал себя несколько уверенней. Следом вышел папа с гостями. К ним подвели лошадей, и Николенька залюбовался статной фигурой Багратиона. Не успел он и глазом моргнуть, как Пётр Иванович оказался в седле, и конь не шелохнувшись стоял под ним.

– А брызги-то уже как будто начались, – то ли утверждая, то ли спрашивая, произнёс Илья Андреевич.

– Рано ещё, недели через две-три, сразу же после Дарьина дня, – ответил ехавший с ним кузен, князь Горчаков.

– Значит, собаки в разъезд не попадут?

– Не должны. Большой оттепели ещё не было.

Николенька старался ехать вровень с Багратионом, продолжая с восторгом рассматривать его. Настоящий грузин, большой, с горбинкой нос, брови дугой; когда улыбается, сама доброта, но не дай бог разозлить – разорвёт на месте. Князь Пётр думал о чём-то своём. Казалось, дремлет, и у Николеньки замерло всё внутри, когда его конь оказался перед большой ямой, и ему подумалось, что князь может сломать себе шею. Но он легонько тронул коня шпорами, и тот, взметнувшись, легко перенёс его.

«Какой же он бесстрашный! – с восторгом подумал отрок. – Именно он, Багратион, сумел провести русскую колонну и целый день отбивал вдвое сильнейшего французского неприятеля под Шёнграбеном в 1805 году. Ему даже Наполеон не страшен. Обязательно буду военным», – твёрдо решил Николенька.

– Князь Пётр, а вы видели Бонапарте?

– Пока что – в подзорную трубу, но вскоре надеюсь разбить его, и тогда увижу воочию.

– Но он же, говорят, непобедим?

– Вздор! Так считают только истинные трусы, а русский солдат его обязательно победит! И мы это уже доказали. Так что подрастайте, молодой человек, и мы ещё повоюем.

Доезжачие остановились внизу, около опушки, поджидая охотников. Выслушав указания графа Толстого, они разомкнули собак и сели на лошадей.

– Го, го, го! – разнеслось по полю.

Гончие с радостным визгом живо рассыпались, а самые молодые были уже далеко впереди, на бугре. Доезжачий трубил в рог. Николенька даже привстал на стременах, с наслаждением прислушиваясь к новым звукам, от которых сладко замирало сердце. Вдруг он увидел резво вскочившего русака, со всей прыти летевшего в дубняк. Было огромное желание догнать самому, но он сознавал, что конь утонет в снегу.

«Ох, князь Багратион его не видит? Прозевает ведь!» – с замиранием сердца подумал юный граф, глядя на стоящего неподвижно князя Петра. Но Багратион мгновенно вскинул ружьё и выстрелил. Собака принесла первую добычу стремянному, который передал её князю Петру.

– С полем, сударь! – поздравил стремянной, снимая перед ним шапку.

– Спасибо, дружок, – ответил он и поднял русака, показывая его всем и нежно приглаживая шерсть на спинке.

– Смотрите, смотрите! – вскрикнул Николенька, увидев, как из-под самых гончих вновь выскочили зайцы.

Гончие понеслись за ними. Дёрнув резко за поводья, Николенька поскакал за русаками и не заметил очередного рва. Конь резко встал, и молодой граф, не удержавшись в седле, перелетел через голову лошади и оказался в яме. Очнувшись, тут же вскочил, испугавшись, что его больше не возьмут на охоту: «Что обо мне подумает князь Пётр?» Илья Андреевич, соскочив с лошади, подбежал к упавшему сыну и спросил:

– Как ты, мой мальчик, что болит?

– Всё хорошо, папа!

– Надо быть осмотрительным, здесь много коварных оврагов.

В это время гончая Милка уже чуть не схватила русака, но он отсел, повернул и свалился в овраг. И опять Милка чуть его куснула, но он вывернулся и, перескочив через ручей, снова побежал. Князья Пётр и Андрей встретили их дружным огнём, и с зайцами было покончено.

Плечо у Николеньки болело, но вида он не подавал, боясь показаться маленьким и смешным. «Ещё подумают, что я струсил, – подумал отрок. – И не только на охоту не возьмут, но и в армии не окажусь!»

– Зря вы, Илья Андреевич, так переживаете! Когда же ему учиться, как не здесь! Если мы своих детей будем растить недорослями, то и офицерами они будут никчёмными. Вспомните князя Горчакова или себя молодым. Мы же в этом возрасте уже сидели в седле! Только так вырабатывается характер! Разве мы с генералом Горчаковым сумели бы преодолеть весь ужас швейцарского похода, не закалив себя с детства? И я верю, что ваш сын Николай будет настоящим воином, – с улыбкой произнёс Багратион.

– Спасибо вам, князь, на добром слове.

«Им хорошо рассуждать, – подумал граф Толстой, – когда своих детей нет. А у меня в доме один калека, а за второго душа не просто болит, а трепещет!»

На следующем поле удача отвернулась от охотников.

– Ничего удивительного, господа, в брызги редко удаётся взять несколько полей. Мороз был только с утра, и вот-вот всё поплывёт! Право, друзья, пора по домам, – потирая чуть одеревеневшие ноги, отвыкшие от верховой езды, заметил Илья Андреевич.

Когда возвращались домой, Николеньке казалось, что он опозорился перед всеми, и, хотя вида не подавал, в груди давило от случившегося конфуза. Князь Багратион, заметив грусть в его глазах, подъехал и потрепал Николеньку по руке.

– Плечо-то побаливает? – с участием спросил Багратион.

– Чуть-чуть, – прошептал юный охотник.

– Это не считается, до свадьбы всё заживёт!

Юный граф зарделся от похвалы и в порыве радости так дёрнул своего коня, что чуть было снова не вылетел из седла.

Впервые сидя после охоты за общим столом, между Багратионом и Горчаковым, Николенька ещё больше утвердился в желании обязательно стать военным, именно гусаром. Только военное дело – и ничего другого. Он решил пока не говорить об этом с папа, так как знал, что родители против его военной карьеры, тем более что он был уже зачислен на гражданскую службу с чином губернского регистратора в архиве.

В новой семье

Узнав о безобразном поступке отца Татьяны, который, по сути дела, выгнал родную дочь из дома, Николенька был вне себя и допытывался у папеньки, почему он не вызвал Ёргольского на дуэль.

– Во-первых, дружок, он меня не оскорблял и вёл себя очень благопристойно, а во-вторых, одному при скудных доходах содержать такую большую семью трудно. Другое дело, что по отношению к дочерям он повёл себя не по-мужски, а предательски. Нужно было по-человечески всё объяснить им и не захлопывать перед ними двери навсегда. Главное, и ты, и сёстры относитесь к ней как к родному человеку, и всё будет хорошо!

– Я понял, папенька.

Несмотря на то что Татьяна оказалась в незнакомой семье, она стремилась как можно скорее войти в ритм семейной жизни, а главное, никому не показывала своего уныния. Больше всех к ней благоволил Николенька. Именно он знакомил её со своими близкими и дальними родственниками, водил и показывал Москву, и вскоре они стали неразлучными друзьями. Графине Пелагее Николаевне не нравилась эта дружба, которая, по её предсказанию, скоро перешла в пылкую любовь. Как-то даже она в сердцах сказала мужу Илье, что, как бы сын крепко ни любил Татьяну, жениться на ней ему она ни за что не позволит. Илья Андреевич не разделял её мнения, но возражать жене по этому поводу не решился.

Однажды, во время чтения истории про Муция Сцеволу, сестра Полина поинтересовалась:

– А Сцевола – это его фамилия?

– Нет, – ответил Николенька, – звали его Гай Муций, а Сцевола – это «левша».

– Так что, у него правой руки не было? – продолжала допытываться сестра.

– Всё у него было, – продолжал брат. – В древнем мире образовалась Римская республика. Её решили завоевать этруски, у которых было громадное войско. Римляне понимали, что устоять против такой силы не смогут. Тогда римский юноша Гай Муций вызвался пробраться во вражеский лагерь и убить этрусского царя. Переодевшись этрусским воином, он проник в их лагерь. В это время воины получали жалованье, и Гай Муций сумел смешаться с толпой. Он стал высматривать царя, которого в лицо не знал. Приняв за царя человека в пышных одеждах, проводившего раздачу вознаграждения, юноша выхватил меч и нанёс ему смертельный удар. Схваченный и обезоруженный, он понял, что убил не царя. На допросе этрусский царь Порсена пригрозил Гаю Муцию пыткой, а тот, чтобы доказать своё бесстрашие, опустил правую руку в горевший в плошке огонь. Потрясённый несгибаемостью юного римлянина, царь вернул ему меч, который тот принял левой рукой, и отпустил на свободу. С тех пор Гай Муций получил прозвище Сцевола, что значит «левша».

Полина во время чтения этой истории заявила, что никто не решится сделать подобного.

– Я сделаю, – ответила Ёргольская.

– Не сделаешь, – с гадкой усмешкой произнесла Полина и стала разжигать на огне линейку, так что она обуглилась и вся дымилась. – Вот, приложи её к руке!

Ёргольская вытянула белую руку, и Полина прислонила к ней обугленную линейку. Таня нахмурилась, но не отдёрнула руку. Застонала она, только когда линейка вместе с кожей отодралась от руки. На вопрос Николеньки: «Зачем ты это сделала?» – Татьяна сказала, что хотела испытать то, что пережил Муций Сцевола. Присутствующие были потрясены её поступком, а Николенька теперь не отходил от неё ни на шаг.

Коллежский регистратор

Николай с неописуемым восторгом всегда глядел на военных, стремясь рассмотреть ордена или прикоснуться к шпаге. А если кто-нибудь из близких людей разрешал походить со шпагой, то радости его не было предела. А каким восторженным блеском сияли его глаза, когда он присутствовал на параде, где тысячный строй чётко и красиво исполнял различные экзерциции. Громада лошадей и красавцев уланов, на пиках которых крепились маленькие флажки с двумя косицами полковых и эскадронных цветов, то двигалась, то замирала. Подрагивая, звенят орудия, и змеёй ползёт с тяжёлым и упругим звуком артиллерия. Развеваются красивыми полотнищами орлы знамён. Нет людей, а только артиллерия, пехота и конница. И Николай жалел о том, что ещё не дорос, чтобы определиться в полк, но дал себе слово, что обязательно будет офицером.

Сестра Николая, Полина, услышав, что маменька категорически против того, чтобы он ушёл в армию, поинтересовалась у неё, почему она так против этого.

– Как вы, дочь моя, не поймёте? Мы недавно похоронили Илью, и Николенька у меня как свет в окошке!

– А я с Алиной не в счёт?

– Что вы, Полина, чушь говорите?

– Ничего, маменька, не чушь. Вам бы скорей от нас избавиться и замуж выпихнуть!

– Будет вам, Полинушка, – со слезами на глазах произнесла графиня. – Не выдумывайте, вы все мне дороги. Илюшенька, душа моя, послушай, что наша Полинушка придумала: будто бы мы с тобой только Николеньку любим, а их – нет!

– Вздор какой-то! – разволновавшись, вскрикнул старый граф, обнял Полину и жену и, прижав их к себе, стоял словно остолбеневший.

– Но маменька не желает отпускать Николеньку в армию.

– Да ему ещё рано туда определяться, – с твёрдостью произнёс Илья Андреевич. – Он ещё отрок, пусть поучится в архитектурном училище.

А там преподавал Карл Иванович Росси, и вскоре Николай Толстой стал его учеником.

Основная задача Кремлёвской экспедиции заключалась в том, чтобы поддерживать в надлежащем порядке находящиеся на территории Кремля постройки. В 1808 году экспедицией были намечены ремонт Потешного дворца и кремлёвских стен и башен, перестройка Вознесенского кремлёвского монастыря. Для подготовки необходимых специалистов было создано архитектурное училище. В нём изучались черчение, перспектива, рисование, пейзажная живопись, орнамент, фехтование и другие дисциплины.

Толстого приняли в это училище, и он с успехом в нём стал заниматься. Он познавал азы пейзажной живописи и рисунка. И если пейзажи у него получались неплохо, то портреты он осваивал с трудом. Ко дню именин сестры Полины[1] он решил создать её карандашный портрет. Несколько дней упорно работал над ним, но заметного сходства с моделью добиться не удавалось.

– Ваша ошибка, граф, – заметил учитель Карл Иванович Росси, – в том, что вы не учли: у всякой головы уровень глаз находится приблизительно посередине, разделяя форму головы пополам. А у вас эта пропорция нарушена.

Взяв карандаш, он поднял глаза чуть выше, и Николай заметил, что Полина на портрете стала чуть похожа на себя. Обучаясь в училище, Толстой начал осознавать: для того чтобы стать полноценным архитектором или художником, надо много учиться. Он видел, с каким старанием и упорством трудится архитектор Росси. Помимо преподавания работает над проектированием Екатерининской церкви в Кремле, создавая проект большого храма для Ниловой пустыни, проект деревянного театра у Арбатских ворот.

Вскоре театр был построен и получился очень красивым. Публика полюбила театр. Пьесы, разыгрываемые там, шли постоянно с аншлагом. По окончании обучения в училище граф Толстой за работы по стенам и башням Китай-города был представлен к повышению в чине и стал секретарём. Но желание стать военным его не оставляло, и он снова просил отца по хлопотать о зачислении в армию.

Именины

С утра к большому московскому дому графа Толстого в Кривом переулке подъезжали и отъезжали цуги по случаю именин его жены графини Пелагеи Николаевны и его младшей дочери Полины. Графиня с дочерями и гостями сидела в гостиной. Она была уже дамой далеко не молодой, несколько медлительной и изнеженной. Говорила всегда неторопливо, что придавало ей значительный вид, внушающий уважение.

Старшая дочь, четырнадцатилетняя Александра, подражая взрослым, пыталась за столом сидеть чинно и степенно, но только что сшитое, новое сиреневое платье в кружевах отвлекало её. Ей нравилось как бы невзначай передёрнуть плечами, и шелестящее платье переливалось на её тонком девичьем стане, а вместе с нею колыхались и рубиновые банты в русых волосах.

Граф Илья Андреевич встречал гостей, радостно пожимая всем руки и приглашая к праздничному столу. Возвратившись к графине, смотря на неё влюблёнными глазами, обнял и крепко поцеловал.

– Погоди, Илюшенька, дай вздохнуть, я уже не так молода!

– Молода, молода, душа моя, для меня ты всегда чиста и молода!

Эти слова с улыбкой на полном, чисто выбритом весёлом лице прозвучали так искренне, что не поверить им было просто невозможно, да и вся физиономия Ильи Андреевича зарделась, словно у семнадцатилетнего юноши. Графиня с любовью посмотрела на мужа и, несколько застеснявшись в присутствии дочерей, поцеловала графа в щёку.

В гостиную стремительно вошёл шестнадцатилетний граф Николай. Он был одет в только что сшитые малиновые панталоны и тёмно-синий сюртук, облегающий его стройную фигуру.

– Каков молодец! – не без удовольствия произнёс отец.

– От души поздравляю вас, маменька, – вручая ей красивую табакерку, с воодушевлением проговорил сын.

– Благодарю тебя, сын мой, – от души растроганная его подарком, произнесла графиня.

Сестре Полине вручил нарисованный им портрет. Мельком взглянув на него, она отодвинула его от себя, и брат понял, что сестра недовольна своим изображением на бумаге. Но маменька, взяв рисунок в руки, отметила, что Николя только учится рисовать и она счастлива, что его первая работа получилась совсем недурно.

– А тебе, дочь моя, следует брату сказать большое спасибо, а не дуться как мышь на крупу.

– Князь Андрей Иванович Горчаков! – доложил дворецкий, графиня, поднявшись с канапе, направилась вместе с графом навстречу гостю.

Род князей Горчаковых, восходящий к Рюрику, прославился в XVIII и особенно в XIX веке военачальниками, и Андрей Иванович Горчаков был боевым генералом.

Николай не узнал князя Андрея: во-первых, он был в штатском, во-вторых, вместо всегда улыбчивого и добродушного, довольного службой и жизнью человека он увидел несколько сгорбившегося, с потухшим взором чуть ли не старика.

– Что с вами, братец? – с участием поинтересовалась у кузена Пелагея Николаевна. – Вы, часом, не больны?

– Именно болен, – в тон ей ответил князь, – и не ведаю, когда излечусь. Государь отстранил меня от службы, а служба в армии – вся моя жизнь!

– Бог милостив. Месяц-другой, глядишь, всё и образуется.

– Вашими устами, Пелагеюшка, мёд бы пить.

– Но убиваться так не следует. Государь Александр Павлович наказал, он же и вернёт вас, князь, в армию! – заметил граф.

– Только на это и уповаю, Илья Андреевич!

– Вот и славненько, а сейчас, любезный Андрей Иванович, мы вас никуда не отпустим.

– Я бы с радостью остался, но вы, вероятно, слышали, что мне запрещён въезд в обе столицы, а у вас сегодня весь бомонд. Донесут же, бестии, а попадать на заметку Аракчееву крайне нежелательно.

– А если вы, князь, проведёте время в моём кабинете?

– Право, не знаю, Илья Андреевич.

– А и знать нечего, – решительно проговорила графиня. – Аракчеев в Петербурге, а мы в Москве! Дистанция громадная. Бог не выдаст – свинья не съест.

Андрей Иванович рассмеялся, и Николай увидел прежнего князя.

– Пелагеюшка права, дорогой мой, пойдём в бильярдную, а то, вероятно, уже забыл, как и кий в руках держать.

– Страшнее той неприятности, которая есть, уже не будет! Любимый лакей графа Петруша уже был в бильярдной и всё приготовил для начала партии.

– Ну, Андрей Иванович, начинайте.

Потерев от удовольствия руки, граф взял кий и, разминаясь, от нетерпения помахал им. Азарт его передался и князю, и, прежде чем разбить партию, он произнёс:

– Ну что, Илья Андреевич, по десять копеек серебром?

– Как скажешь, Андрюша!

Удар князя был решительным, если не добавить – мастерским: в лузе оказались два шара. Легко князь положил и третьего свояка[2].

– Решил, Андрюша, не церемониться со мной?

– Не скажите, Илья Андреевич, первый успех ещё ни о чём не говорит. Можно блестяще начать и плачевно закончить.

Словно в подтверждение этих слов шар, казалось бы катившийся в лузу, вдруг встал как вкопанный, не пожелав туда свалиться.

– Папа́, это же теперь ваш шар! – вскрикнул в восторге Николай.

– Мой, мой, – радостно заметил граф и, смачно ударив, забил свой первый шар. И граф стал класть в лузы шары один за другим.

– Папа́, папа́, – с восхищением воскликнул Николай, – вы настоящий маэстро!

– Не каркай под руку.

И последний шар тоже не пошёл в лузу. Князь Андрей Иванович внимательно посмотрел на стол и, прицелившись, точно послал шар в лузу. Теперь удача снова вернулась к князю, и Толстой, провожая шары глазами, делал разные смешные телодвижения, как бы приглашая шар падать в лузу.

– Я вам советую, граф, – произнёс наблюдавший за игрой князь Голицын, – не только надеяться на своё умение, но и озадачивать визави смелостью и неожиданными ударами. Смотрите, этим методом князь как раз вас и побеждает.

И правда, восьмым шаром, казалось бы, из неудобного положения князь мастерски закончил партию.

– Молодец, князь! Вы истинный мастер, – пожимая ему руку, благожелательно произнёс Толстой.

– Ваше сиятельство, графиня Пелагея Николаевна вас просит срочно спуститься в гостиную, – доложил вошедший в бильярдную дворецкий.

– Пётр Иванович! Будь любезен, составь в игре князю Андрею Ивановичу компанию.

– С удовольствием, – принимая кий у графа, произнёс Голицын.

Любовь

Николенька, относившийся всегда серьёзно к своему туалету, решил сегодня надеть только что сшитые малиновые панталоны и тёмно-синий сюртук, хорошо облегающий его стройную фигуру. В зеркале на него смотрел молодой человек среднего роста, с выразительными карими глазами, приятной наружности.

В последнее время он причёсывался и одевался с особой тщательностью и волнением, чтобы ещё больше понравиться Туанетт. К тому же на «Карусели», где сегодня устраивались различные соревнования и скачки и где будет присутствовать весь цвет Москвы, ему страстно хотелось выглядеть взрослым. Николай ещё раз придирчиво осмотрел себя в зеркало, чуть-чуть взбил волосы и твёрдым шагом направился в гостиную.

Проходя малую гостиную, не удержавшись, ещё раз взглянул на себя в большое венецианское зеркало. Чтобы выглядеть посолиднее, нахмурился, но тут же вспомнил, что сейчас он увидит Татьяну, которая за последнее время из тоненькой угловатой девочки превратилась в неотразимой красоты девушку с огромной курчавой косой и тёмными глазами. На неё уже заглядывались молодые люди, а Николай успел объясниться в любви. Он знал, что маменька не одобряет этой любви и желает как можно скорее выдать Ёргольскую замуж. Чтобы этого не произошло, Николя взял с кузины честное слово, что этого не случится, и она заверила его, что всегда будет верна ему. В коридоре встретилась ему горничная сестры Александры, Софья. К ней до недавнего времени Николай был неравнодушен и вскоре овладел ею. Этот первый миг блаженства с крепостной девицей он не забудет никогда, и сейчас, взглянув на Софью, Николай покраснел и, опустив глаза, вошёл в столовую. Ему было стыдно за своё малодушие и бегство.

«Что такого, – думал он, – не я первый, не я последний». Папенька, узнав о его связи с горничной, только улыбнулся и ничего не сказал. И всё-таки Николаю в этот день было явно не по себе. Даже заглядывая в глаза Туанетт, он представлял, что она осуждает его и взглядом говорит: «Вы и со мной так можете поступить, ведь я же сирота!»

«Нет! – думал он про себя. – Как бы ни сложилась моя жизнь, я ни словом, ни взглядом не посмею опорочить это высокое чувство!»

Толстому доставляло удовольствие, когда кузина что-нибудь читала вслух. Пристроившись сбоку, он любовался ею и мечтал, как они будут жить вместе. Правда, с тех пор как маменька заметила их отношения и поняла, что это серьёзно, она с неодобрением стала смотреть на его увлечение и даже пыталась говорить с ним на эту тему, но, видя его решительность и возмущение, замолкала, однако мнения своего не переменила.

«Да, она бедна и сирота, – думал Николай, увидев её распахнутый, радостный взгляд. – Она любит меня, и красивее, нежнее никого нет в мире и не будет для меня. Разве у нас не хватит денег? Я буду офицером. И Таня утверждает, что она, кроме меня, ни за кого не пойдёт замуж, а ежели архиерей не позволит, то уйдёт в монастырь. И верю, может так поступить, зная, сколь решительна и тверда она в своих поступках».

Конфликт в семье

– Туанетт, вы заметили, какой сегодня изумительно волшебный день: все деревья словно в брильянтовых шапках, глаз невозможно оторвать, – входя в залу, произнёс Николай. – Может быть, прокатимся на санках?

– Я с вами, дорогой Николя, готова ехать хоть на край света, но сейчас у меня нет настроения.

– Что-то произошло, Туанетт?

– Нет-нет, милый, просто мне очень и очень грустно!

Переживать Татьяне Ёргольской было отчего. После смерти маменьки отец отказался от неё, и с четырнадцати лет, разлучённая с родной сестрой Елизаветой, она оказалась в семье графов Толстых. Её приняли как родную. Их сын, граф Николай, влюбился в неё, она ответила ему взаимностью и ничего не могла поделать с собой. Ей никто не был нужен, кроме него, хотя она и понимала, что маменька Николая не разрешит им соединиться. Всё было хорошо, пока не грянул гром. Утром, как только её сын ушёл на службу, графиня Пелагея Николаевна пригласила Татьяну в малую гостиную. Усадила около себя и сообщила, что её сватает господин Говоров и просит её руки:

– Хочу заметить, сударыня, вы уже девица взрослая, и прошу вас не отказать ему. Я понимаю, что вы неравнодушны к моему сыну Николаю и он по своей молодости увлечён вами, но я никогда, подчёркиваю, никогда не дам согласия на ваш брак. По этому, пожалуйста, прислушайтесь к моему совету.

Ёргольская, не смея возразить графине, поднялась с кресла и вышла из малой гостиной. Татьяна давно поняла, что Пелагея Николаевна не позволит им обвенчаться и терпит эту связь только потому, что они живут одной семьёй. По взгляду, брошенному падчерицей на неё, графиня поняла, что она намерена спорить с ней и вряд ли даст согласие на брак с господином Говоровым, да и Николенька будет возражать. В глубине души она понимала, что неправа, пытаясь их разлучить, но в то же время видела: они на грани разорения, да и в обществе этот брак одобрения не получит! Если бы ещё муж Илюшенька не был такой филантроп.

– А то чистой воды филантроп, – повторила она недавно услышанное новое слово о доброте дорогого супруга, которое ей очень понравилось.

Как он ни пытается свести концы с концами, ничего у него не выходит, да и управляющий Плетнёв – тот ещё плут. И сам Илюша это замечает и не раз говорил ей об этом, но как только с ним встречается, то стесняется в глаза правду сказать, а тот убеждает графа и врёт как сивый мерин, что всё в порядке и якобы будет ещё лучше.

Старая графиня тяжело поднялась с канапе, предчувствуя нелёгкий разговор с сыном и то, что, скорее всего, сегодня будет отказано господину Говорову, и внимательно посмотрела на себя в большое напольное зеркало, как бы убеждаясь, что той грации и очарования, которые присущи Ёргольской, в ней давно уже нет… «Тихоня, а упрямства на миллион. Видимо, вся в своего батюшку пошла, другая была бы благодарна, что тащим её столько лет, и согласилась бы с предложением, а эта ерепенится: любовь!..»

Татьяна, чувствуя, что после отказа господину Говорову маменька окончательно обидится на неё, находилась в нервном состоянии и первоначально ничего не хотела говорить Николаю об этом разговоре с графиней. Но он заметил её неестественное состояние и спросил:

– Туанетт, что с вами? Вы как натянутая тетива, того и гляди сорвётесь и полетите.

Он взял её руки в свои и страстно поцеловал девушку.

– Нет-нет, Николай, всё в порядке, – шёпотом промолвила она, и невольные слёзы потекли по её лицу.

– Я ничего не могу понять. Что произошло, Туанетт? Почему вы плачете?

– Меня сватает господин Говоров!

– Какой ещё господин? – вспыхивая, воскликнул молодой граф. – Не бывать этому! Вы моя, и только моя!

И чуть ли не бегом направился в апартаменты графини:

– Маменька, это правда, что сегодня явится некий господин Говоров сватать Татьяну?

– Николай, выслушайте меня. Во-первых, она не крепостная и не ваша собственность, во-вторых, к тому же она старше вас, а мы на грани разорения.

– Это не повод, маменька, разлучать нас. Да, в армию я обязательно поступлю, и бедность меня не пугает. К тому же я стану офицером, и деньги у нас будут!

– Какие, сын, это деньги? Пойми, что сегодня господину Говорову надо дать ответ!

– Она откажет ему, маменька, и не убеждайте меня. Я её люблю, и точка!

– Право, сын, так серьёзные вопросы не решаются!

– Тут, маменька, и думать нечего. Татьяна останется в семье. Предчувствуя семейную перипетию, граф Илья Андреевич, сославшись на дела, уехал в Английский клуб и возвратился ближе к вечеру. В душе он восхитился твёрдостью Татьяны, которая во всеуслышание заявила, что любит его сына и готова отказать любому претенденту на её руку. Он до сих пор верил в любовь, ибо всю жизнь жил со своей дорогой Пелагеюшкой душа в душу и, конечно, желал своему любимому сыну того же. Единственное, чего он страшился, – это разорения, хотя его двоюродный брат Фёдор Иванович утверждал, что деньги – это мусор: сегодня они есть, а завтра – нет, и предлагал, как он, играть в карты и выигрывать. Только не каждому фортуна благоволит!

Вечером с предложением руки и сердца приехал господин Говоров. Пригласили Ёргольскую. Она поблагодарила его за доверие и просила её простить, но она вынуждена отказать в связи с тем, что любит другого человека.

Больше этот господин в доме Толстого не появлялся.

Кузен

– Батюшки! Кого я вижу! Неужели граф Фёдор Иванович собственной персоной навестил меня?

– Не вижу тут ничего удивительного, дорогой кузен Илья Андреевич.

– Удивительно то, милый, дорогой родственник, что вы не домосед, подобно мне, а спешите успеть везде, и, надо отдать вам должное, у вас это прекрасно получается: то уходите в кругосветное плавание, то на вой ну со шведами, а вот уже и в Москве!

– Для меня жить – значит везде быть! А просто небо коптить – неинтересно.

– Надолго ли в Первопрестольную?

– И сам не знаю, но если только заскучаю, то сей же час умчусь куда глаза глядят!

И в его устах это не звучало пустой фразой.

Граф Фёдор Иванович Толстой был двоюродным братом Ильи Андреевича, человеком импульсивным и непредсказуемым. Окончив Морской кадетский корпус, он ушёл в кругосветное плавание на парусном корабле «Надежда» под командованием капитана Крузенштерна. Но на корабле вёл себя вызывающе, не подчинялся приказам и вынудил капитана высадить его на одном из островов в русско-американских владениях. Объездив Алеутские острова, Толстой знакомился с жизнью находившихся там диких племён и, живя на острове, покрыл татуировками всё тело. Через Петропавловский порт сухим путём вернулся в Россию. Приятели прозвали его Американцем.

В начале девятнадцатого века дуэли были делом обыкновенным. И Фёдор Иванович принимал в них самое деятельное участие. Он был метким стрелком, не проиграл ни одной дуэли, хладнокровно и безжалостно убивая своих обидчиков, да и просто потехи ради. Поэтому многие опасались с ним не только драться, но и спорить.

Николенька же, узнав его, с первых минут восхитился им и не отходил ни на шаг.

– Фёдор Иванович, я хочу поступить в армию, а маменька с папенькой возражают, – посетовал он.

– В этом они неправы. Твоё место – в кадетском корпусе.

– А меня папенька рекомендовал в Экспедицию кремлёвского строения, где я числюсь губернским регистратором.

– Запомни, мой мальчик, человек должен не числиться, а быть! Иначе – тоска! А насчёт службы в армии я потолкую с твоим батюшкой.

– Спасибо, дядюшка.

Как-то в очередной приезд Фёдор Иванович спросил у Николая, как часто он видится со своим дедушкой Николаем Ивановичем Горчаковым.

– Постоянно, он передо мной.

– Не понял, разве ты ежедневно ходишь к нему?

– Зачем, дедушка подарил нам свой портрет, который висит на стене в гостиной. Пойдёмте, я вам его покажу.

Войдя в гостиную, Толстой увидел большой портрет в золочёной раме. На портрете был изображён старик, сидящий за столом в кресле с зелёной обивкой. Его руки лежали на столе рядом с двумя белыми платками. На мизинце правой руки надето было тонкое обручальное кольцо. Седые волосы тщательно зачёсаны назад, лицо выбрито, а глаза полузакрыты. Одет он был в сюртук с большими отворотами, короткие панталоны и чёрные чулки. Из-под рукавов выпущены белые манжеты.

– Портрет, мил человек, я уже лицезрел. Сегодня я заезжал к твоему дедушке, и он мне пожаловался, что вы, любезный, редко у него бываете. А он вам даже в последнее посещение подарил две ассигнации. Правда ли это?

– Дядюшка Фёдор Иванович, вместо ассигнаций оказались газетные бумажки.

– А ты папеньке говорил об этом?

– Нет, я просто посчитал это злой шуткой!

– И зря. Старика, видимо, обкрадывает его бестия камердинер. Он же слепой и газетную бумагу принимает за ассигнации.

С этим делом стоит разобраться! А деда навещать обязательно надо! – назидательно произнёс Фёдор Иванович.

– Я вас понял, дядюшка.

И, стушевавшись, Николенька поспешил выйти из гостиной.

Где взять денег?

Предписание о зачислении в армию молодого Николая Толстого пришло 12 июня 1812 года, в тот день, когда французская армия Наполеона напала на Россию. Его отец, граф Илья Андреевич, от неожиданного известия несколько растерялся: «Где взять денег на обмундировку сына?» Ведя жизнь беспечную, он редко задумывался о хозяйственных делах, поручив их своему управляющему, которого никогда не контролировал, а тот, пользуясь этим, беззастенчиво его обкрадывал. Сейчас как никогда он сознавал, что кругом должен, и не мог придумать, у кого бы ещё попросить в долг денег. Решил съездить к губернатору Москвы графу Ростопчину. Войдя в приёмную генерал-губернатора, Толстой увидел режиссёра Императорского театра француза М. Домерга, которого постоянно встречал в Английском клубе.

– А вы, любезный, здесь по какому вопросу? – с улыбкой поинтересовался граф, усаживаясь рядом с ним на кожаном диване.

– Право, не знаю, граф. Поздно вечером скороход передал распоряжение срочно прибыть в ведомство генерал-губернатора графа Ростопчина.

– Я слышал, что вы ставите новую оперу?

– Да, скоро будет представлена новая опера – «Женщина-невидимка, или Таинственный замок». Роль Невидимки будет играть госпожа Сандунова. Просим!

– Обязательно будем, нам так понравился дивертисмент «Сельский праздник», в котором принимали участие ваши ученицы театральной школы, особенно танец по-казацки.

– Да, госпожа Кротова – очень способная ученица, – всё больше втягиваясь в беседу, проговорил француз. – Извините, граф, вы не подскажете, где я могу приобрести новую коляску?

– В доме Нечаева на Тверском бульваре продаются кареты и коляски. Если желаете, мы можем туда проехать, – отвечал граф, в то же время размышляя: «А не попросить ли мне у француза денег взаймы?» – и всё ещё не решаясь завести разговор на столь щекотливую тему.

– Спасибо, чуть позже.

Двери растворились, и помощник губернатора зычным голосом объявил, что завтра господам иностранцам в связи с военной обстановкой необходимо в десять утра с вещами прибыть на пристань для отправления в Нижний Новгород.

– Куда-куда? – переспросил француз.

– Это город на Волге, туда уже немало москвичей уехало! Не живётся мирно вашему императору.

– Вы правы, граф, вой на – последнее дело, и я в этом вопросе своего императора не поддерживаю, – искренне, с уверенностью произнёс французский режиссёр.

– И тем не менее русская армия сражается с французской, – с горечью заметил Толстой, зная, что уже немало знакомых находилось в армии, и содрогаясь при мысли о предстоящей судьбе любимого сына Николеньки, которого готовился отправить туда же.

– Нашла коса на камень, – проговорил Домерг, собираясь раскланиваться с графом, но, заметив, что Толстой медлит и, видимо, думает о чём-то нужном для него, поинтересовался: – Вы что-то хотели спросить?

– Не могли бы, сударь, ссудить меня деньгами на время?

– И много вам надо?

– Три тысячи серебром – для экипировки сына в армию.

– Хорошо, граф, только, пожалуйста, напишите расписку.

– Конечно-конечно, сударь, постараюсь быстро вернуть вам долг, – протараторил обрадованный граф.

«Теперь Николеньке не придётся краснеть за меня, – радостно думал он, возвращаясь домой. – Но деньги Домергу надо будет вернуть как можно быстрее. Сейчас же переговорю с Митей». Но, закрутившись в домашней круговерти, как всегда, надолго забыл отдать распоряжение управляющему вернуть долг режиссёру.

Страдания маменьки

В доме был настоящий переполох: маменька, графиня Пелагея Николаевна, безутешно плакала в своей комнате, пытаясь уговорить сына хотя бы на год отложить свой отъезд.

– Что вы, маменька, как можно? Папенька уже привёз уведомление о зачислении меня корнетом в Третий Украинский казачий регулярный полк.

– Так это вы уедете за тридевять земель?

– Как только появится возможность, я обязательно буду заезжать домой.

– Знаю я эти заезды.

И графиня, поняв, что одной жалостью не возьмёшь, вдруг, закатив глаза, стала сползать со стула и оказалась на полу.

– Гаша! Гаша! Воды! – подхватив маменьку, с испугом закричал Николенька.

Горничная Гаша, хорошо зная уловки барыни, не спеша наполнила стакан и, налив в руку воды, брызнула в лицо графини, при этом выразительным жестом показала молодому барину, чтобы он шёл к себе.

– А маменька?

– Идите, Николай Ильич, как она придёт в себя, я вас кликну. Всё, граф, будет хорошо.

«Господи! – сокрушаясь, подумал Николенька. – Неужели и в других семействах такие же баталии или только у нас? Хорошо хоть, папенька отъехал, а то, чего доброго, он прислушается к стенаниям маменьки и решит повременить отправлять меня на службу». Радостное настроение улетучилось, и граф, не замечая яркого летнего солнца, которое залило его комнату, лёг на диван и, прикрыв глаза, попытался задремать.

– Николай Ильич! Вас маменька зовёт.

– Как она, Гашенька?

– Всё хорошо!

– Маменька! Разве можно так расстраиваться? Вы нас так напугали! Помилуйте, не я первый, не я последний ухожу защищать Отечество, – входя в комнату графини, произнёс сын.

– Я, Николай, всё понимаю, но вы же знаете, что недавно мы схоронили твоего старшего брата Илью!

– Да он, маменька, заболел и умер дома.

– Поэтому я и волнуюсь за вас, Николя!

– Всё, маменька, будет хорошо!

– Чего хорошего, чего хорошего?! – вновь впадая в истерику, вскрикнула графиня.

– Маменька! Почему вы меня раньше времени хороните? – удивляясь своей твёрдости, громко произнёс Николенька и, покраснев, стремительно выскочил из комнаты.

Увидев разволновавшего сына, графиня, словно очнувшись, прошептала:

– Господи, правда, не я одна. Чего же я беснуюсь?

И, перекрестившись, решила об отъезде сына больше не заикаться.

– Николенька уходит в армию, и мы должны его достойно проводить! – произнёс вернувшийся Илья Андреевич.

– Да-да, – прошептала графиня, и снова слёзы градом потекли по её щекам.

– Ну-ну, Пелагеюшка, успокойся. Сейчас нам с тобой надо проявить особенную выдержку, чтобы наш сын спокойно ехал на поле брани!

– Вы правы, Илья, я постараюсь!

– Вот и славненько! – И граф направился в кабинет отдать распоряжение по подготовке проводов сына.

Через несколько дней в доме графа Толстого в Кривом переулке собрались гости. Разговор шёл о вой не, которую Бонапарте начал против России. Первый тост подняли за новоиспечённого воина, пожелав корнету стать скорее поручиком, а лучше всего – капитаном. Николай Ильич покраснел, вспомнив, как отроком он сидел между генералами Горчаковым и Багратионом, а главное, как тогда он опростоволосился на охоте, упав с лошади. И поэтому сейчас помалкивал, внимательно слушая говорящих.

– Прав был генерал Багратион, желая первым напасть на французов, – с уверенностью произнёс генерал-губернатор Москвы граф Ростопчин.

– И уже бы русская армия была в Париже, – с иронией заметил князь Голицын.

– Нет, Фёдор Васильевич, не в Париже, но и к нам они бы не посмели сунуться! И посмотрите, вой на идёт не первый день, и, как мне известно, пока мы отступаем!

– Правильно! У Бонапартия сколько штыков – не счесть. А у нас и половины того не наберётся, – заметил князь Воейков.

– Вы неправы, господа хорошие. Александр Васильевич Суворов побеждал неприятеля не числом, а умением, – не сдавался Ростопчин.

– Так то Суворов, а где он?

– Его нет, но остались его соратники и ученики!

– Это кто же?

– Как – кто? Генералы Милорадович, Багратион, Горчаков и другие…

– Я слышал, что генерал Андрей Иванович Горчаков был под судом и отстранён императором от командования? – поинтересовался Голицын.

– Всё может быть, но в такое время каждый генерал на счету, и думаю, что он уже в строю, – с уверенностью произнёс граф Ростопчин.

– Однако, друзья, сейчас мне хочется поднять тост. За нового воина, моего любимого сына Николая. Я верю в победу русской армии. И чтобы мой сын с викторией возвратился домой. Ура!

Все встали, троекратно прокричав «Ура!», выпили шампанское и бросили бокалы на пол.

Начало службы

Слухи о войне с французами ходили давно, и рассуждений об этом было немало. Император Александр I ещё в апреле отправил полки, расквартированные в Москве и Петербурге, к западным границам России. А вскоре и сам выехал в Вильно. И большинство знакомых и родных графа Николая находились в армии. И наконец батюшка Илья Андреевич узнал, что Николенька зачислен корнетом в Украинский казачий полк, который находился в Вильно.

«Ему необходимо получить первые навыки владения оружием, тогда можно отправляться в действующую армию», – подумал Илья Андреевич и, вспомнив, что граф генерал-лейтенант Марков формирует полк новобранцев и их обязательно будут обучать, направился к нему. Генерал Марков тепло принял графа Толстого, а тот был рад, что нашёл взаимопонимание, и сразу же отправил к нему в полк своего сына. Узнав об этом, Николай возмутился тем, что батюшка решил задержать его в Москве. Ему было неудобно, что его знакомые уже воюют, а он пока не у дел. На следующее утро генерал Марков, построив полк на плацу, сообщил, что через месяц они будут выступать, а сейчас всем без исключения надо научиться владеть пикой и саблей и отменно сидеть в седле.

Граф Николай заметил, что прапорщик строго и требовательно учил солдат, которым не давал ни малейшего спуску, и добивался отменного выполнения того или иного показанного приёма. Если он замечал, что пришедший офицер не стремился серьёзно овладеть тем, чему он обучал, то не утруждал и не поправлял новичка. С первых минут Николай строго выполнял все требования прапорщика и стал понимать, что папенька был прав. Когда он наблюдал в поле, как новобранцы орудуют пикой и саблей, ему казалось, что это просто, но едва начал сам выполнять эти приёмы, убедился, что это далеко не так. Через час он настолько вымотался, что чуть не упал с лошади. На следующий день рука болела, и он с трудом владел ею. Только на десятый день он выполнил поставленную задачу, да и то не на отлично.

С отъездом сына в армию граф Илья Андреевич потерял покой. Второй месяц шла вой на, и французская армия стремительно продвигалась вглубь России. С утра было жарко, и граф приказал подать ландо, чтобы проехать к генерал-губернатору Ростопчину и узнать последние новости.

«Полк, в который был определён Николай, по всем меркам не должен пока принимать участие в баталиях, а там один Бог знает, что у главнокомандующего в голове», – подумал он, садясь в коляску.

Подъехав к губернаторскому дому, он быстрым шагом вошёл в парадный подъезд. Графа насторожила необычная суета. Его обогнал офицер с депешами. Увидев знакомого офицера, который чуть ли не бежал ему навстречу, поинтересовался:

– Что-то непредвиденное, Степан Максимович?

– А как хотите, граф Илья Андреевич, понимайте, но французы уже овладели Смоленском, а значит, скоро могут и матушку Москву захватить. Думаю, что уезжать из Москвы пора!

«Дела как сажа бела», – подумал граф, продолжая продвигаться к кабинету генерал-губернатора. В приёмной было много военных. Из кабинета Ростопчина доносились громкие голоса:

– Поймите, ваше сиятельство, время успокоительных афишек, которые, простите, вы печёте как блины, прошло.

Положение сложное. Сдан Смоленск, русская армия продолжает отступать, и не исключено, что французские войска вскоре могут оказаться в Москве.

– О чём вы, генерал? Да на защиту Москвы встанет не только армия, но и каждый её житель!

– Пожалуйста, поберегите ваш пафос для другого случая, а мне уже сейчас нужны бинты, медикаменты и подводы для раненых.

– Не волнуйтесь, любезный, через неделю у вас всё будет! Из кабинета вышел знакомый чиновник по особым поручениям Чернов.

– Кто у генерала? – поинтересовался граф.

– На приёме у его сиятельства находится генерал-гевальдигер Орлов.

– Кто-кто?

– Главный доктор Москвы. Уже поступила большая партия раненых. Их разместили в Доме инвалидов и других общественных учреждениях, но мест недостаточно. А главное – очень мало медикаментов, фур и обывательских подвод. Ростопчин, отбиваясь от него, утверждает, что не может сейчас требовать у обывателей подводы, так как в городе может возникнуть паника. Я же вам, граф Илья Андреевич, советую уезжать из Москвы. Уже явно не до хорошего.

– Спасибо, любезный, вы правы. – И, попрощавшись, граф поехал домой.

«Сколько же в человеке ложной самоуверенности, – думал он о Ростопчине. – В душе он прекрасно понимает, что неприятель уже рядом и никакие его писульки не спасут город, а юродствует и старается убедить окружающих, что всё благополучно. Неслучайно старик князь Голицын неделю назад с близкими уехал в своё вологодское имение. Да и нам пора собираться, тем более что разрешение на выезд вместе с семьёй я получил неделю назад». Выйдя на улицу, он заметил более интенсивное движение телег и колясок. Многие жители покидали Москву.

В театре

Резервный полк генерала Маркова располагался в Москве, и иногда молодой граф Николай Толстой появлялся дома.

– Николай, дорогой мой, я до сих пор не могу поверить, что мы с вами расстаёмся, – с нежной грустью глядя на него, тихо произнесла Туанетт.

– Ну это же не навсегда, – взяв её за руку и прижав к своим губам, с уверенностью произнёс юноша.

– Я всё понимаю и в то же время сознаю, что вы, любезный мой, уезжаете на вой ну, а там могут и убить!

– От этого, милая моя, никто не застрахован.

– Я не ропщу, скажу даже больше, горжусь вами, Николай.

– Гордиться пока нечем, я ещё ничего не сделал.

– Позвольте, сударь, с вами не согласиться. Вы могли остаться коллежским регистратором, но сами вопреки воле маменьки и папеньки уходите на службу в армию, тем более в такое тревожное время.

– Не я один!

– Поэтому горжусь и восхищаюсь вами. – И Туанетт обняла его и поцеловала.

– А вы, радость моя, истинно меня дождётесь?

Она с укором взглянула на него, и в глазах её был ответ: «А вы разве сомневаетесь?»

Пролётка подкатила к театру на Арбате. Войдя в ложу, Толстой увидел много знакомых лиц. Княгиня Крутицкая с недовольством заметила, что спектакль заменён. Вместо комедии «Модная лавка» покажут какие-то «Старинные святки».

– Не понимаю, желала развеяться и посмеяться, а тут, видите ли, меня решили попотчевать какими-то святками.

– Вой на, сударыня, идёт, и особо не до развлечений!

– Да эти разговоры о вой не в зубах уже у всех навязли, – в сердцах бросила княгиня.

Толстой не успел ответить, как открылся занавес, и присутствующие увидели старинные белокаменные соборы. Актёры показывали сцены из жизни бояр и святочные забавы их целомудренных дочерей и родственников. Во время спектакля на сцене появилась знаменитая госпожа Сандунова и объявила:

– Получено известие об одержанных над злейшим супостатом Наполеоном важнейших победах при Добрине и при Клястицах. Слава храброму генералу Тормасову, поразившему силы вражеские! Слава храброму графу Витгенштейну, поразившему силы вражеские! Слава храброму Кульневу, умершему за Отечество!

Эта весть так потрясла присутствующих, что все невольно заплакали, и сама певица стояла на сцене, не скрывая слёз. Увидев, что данное известие зацепило и княгиню Крутицкую, Толстой решил больше не вступать в полемику. Ему вспомнился недавний спор по поводу постановки на сцене пьесы «Димитрий Донской» драматурга Озерова, которая, по мнению знатоков, была сочинена крайне экстравагантно и даже скандально, где прославленный герой, великий князь Московский вёл себя в полном противоречии с историей и, главное, со священными законами русской трагедии. Правитель, воин, национальный герой вдруг отказывался от своей исторической миссии. Он готов погубить и себя, и войско, и своё княжество, и всю Русь.

И ради чего? Чтобы по-донкихотски вступиться за угнетённую невинность. На одной чаше весов – судьба страны, на другой – судьба милой Димитрию княжны.

«Как можно пренебрегать государством, – кричали ретивые деятели, – и предпочитать личные интересы? Именно Димитрий в самых благородных движениях души своей и в самом подвиге славы напоминает нам не великого князя Московского, а истинного рыцаря Средних веков. Какой он князь, он селадон какой-то, который сам признаётся, что без своей Дульсинеи ни к каким славным делам не способен».

«Господи, как же я люблю Туанетт! – крепко пожимая её руку, с восторгом думал граф Николай. – Если останусь жив, ни за что с ней не расстанусь!»

Проводы

Полк, в котором служил граф Толстой, передислоцировался из Москвы в новое место назначения. Николай заехал домой попрощаться. Графиня приказала срочно накрыть на стол всё самое лучшее и не отпускала сына от себя, в который раз самолично подкладывала в его тарелку лакомые куски мяса и птицы.

– Маменька, я скоро лопну.

– А вы, дорогой мой, передохните и ещё покушайте, в армии покормить вас будет некому.

– Спасибо, маменька, но нет уже сил ни есть, ни пить!

– Пелагеюшка, все уже спать хотят, – рискнул вступиться за сына отец.

– О чём вы, Илюша, какой сон, когда наш Николенька уезжает на вой ну!

– Пока, маменька, только в полк надо явиться, и стоит он в Нижнем Новгороде.

– Ах, оставьте меня! – снова истерично вскрикнула она, схватив сына за руку, пригнула его голову к себе и поцеловала. И тут же, очнувшись, заплакав, тяжело поднялась из-за стола и, опираясь на руку мужа Ильи Андреевича, произнесла: – Вы, Николай, пожалуйста, почаще пишите мне!

– Конечно-конечно, маменька, – провожая родителей до опочивальни, убеждённо произнёс сын.

Татьяна, понимая состояние маменьки, не подходила к Николаю и только изредка посылала в его сторону пламенные взоры. Проводив родителей, он сразу же подошёл и сел рядом с ней.

– Вы знаете, Туанетт, мне до сих пор не верится, что я уезжаю от вас.

– Я пока тоже к этому привыкнуть не могу, и я восхищаюсь, Николай, что вы в самое горячее время отправляетесь на вой ну, а не уподобляетесь господину Хилкову, который посмел заявить, что сейчас ему в первую очередь необходимо отвезти бабушку в Тамбовскую губернию, так как одна она ехать не решается. Мне было это так неприятно слушать, ведь это самая настоящая трусость.

– Вот вы бы ему об этом и сказали, – подначил Николай.

– Я и сказала бы, если бы кто-нибудь из присутствующих меня поддержал, но все соблюдают так называемый политес.

– Что-что?! – со смехом воскликнул Николай. – Как это вы, Туанетточка, мило отметили. Политес, – с удовольствием повторил он и, обняв, закружил её по комнате.

Она покраснела и, не сдаваясь, спросила:

– Разве я не права?

– Конечно, правы, но чувство долга всяк понимает по-своему!

– Мой дорогой, чувство долга в тяжёлую для Родины годину должно быть едино для всех, особенно для мужчин, – защищать свою землю и своих близких.

– Господин Хилков и защищает свою бабушку.

– Фи, Николай, не притворяйтесь, что вы меня не понимаете. Я и люблю вас за то, что не прячетесь за маменькину юбку, а стремитесь на поле брани!

– Вы, Туанетт, меня идеализируете!

– А вот и нет!

– Скажите, пожалуйста, мне идёт военная форма?

– О чём вы, Николай, конечно, и смотритесь в ней мужественно и прекрасно. А сейчас я приглашаю вас в сад.

Они тихонько, чтобы никого не разбудить, прокрались в сени и вышли из дома. В ночном воздухе установилась та сладостная прохлада, от которой дышалось легко. Июльская ночь задавала особенный, таинственный тон: пели цикады, квакали лягушки. Не успела наступить короткая летняя темь, и вот уже светлые тени стали ложиться на землю, с каждой минутой расширяя горизонт, и вскоре утро в полную силу заявило о своих правах.

Подъехала пролётка, и камердинер Алексей стал укладывать вещи молодого графа. Николай нежно обнял Татьяну, и тут же домочадцы и дворня стали прощаться с молодым барином. Через несколько минут Николай покинул родительский дом.

В разорённой Москве

Третий Украинский казачий полк, в котором служил граф корнет Толстой, в декабре 1812-го был переименован в Иркутский гусарский полк и вскоре отправлен в заграничный поход. Граф Толстой был назначен адъютантом к генералу Горчакову-второму, который после тяжёлого ранения в Бородинском сражении выздоровел и приступил к своим обязанностям. Николаю было приказано срочно явиться в Москву. Разговоров о московском пожаре в полку было немало; одни обвиняли в варварстве армию узурпатора Бонапарта, другие утверждали: якобы из надёжных источников известно, что пожар учинили, покидая город, сами москвичи. Споры в полку по поводу Москвы доходили чуть ли не до дуэли: штабс-капитан барон Шрёк с пеной у рта утверждал, что французы не позволили бы себе поджигать город, тем более что они вошли в него без боя, а вот русские от безысходности вполне могли это сотворить!

В полку даже ходили стихи некоего Кованько, которые оканчивались таким куплетом:

– Любим мы прихвастнуть, – смеясь, заметил поручик Арнольди. – Надо сначала победить, а потом уже кричать!

– Ничего, Толстой, обязательно победим! – утверждал поручик Сухов.

В полдень граф Толстой въезжал в Москву. Споры спорами, но то, что увидел он, глубоко потрясло его. От прекрасного города, который он любил каждой клеточкой своей души, остались только груды развалин с торчащими трубами. Его очень угнетал тяжёлый трупный запах, стоявший в воздухе. Он соорудил на лице своеобразную маску, но понимал, что толку от неё мало. Неоднократные рвотные позывы останавливали его, но деться от этого смрада было некуда. Граф решил направить коня в центр, а именно к Кривому переулку, где находился его дом, надеясь, что, может быть, он сохранился.

Конь Резвый продвигался очень медленно, боясь оскользнуться и свалиться в яму. Граф с трудом узнал знакомую улицу, увидел две почерневшие колонны и изразцы с маленьким купидоном, выпускающим стрелу, которым была украшена парадная зала. Какое это было прекрасное время, когда они с Туанетт, находясь в гостиной, беседовали о будущем. И не представляли, что оно будет таким суровым. Николай вспомнил весёлый эпизод, связанный с этим мальчиком со стрелой. В залу вбежала сестра Алина и, обратившись к брату, указывая на мальчика со стрелой, спросила, кто это. Толстой недоумённо посмотрел на сестру, не зная, что ответить. Она же, счастливая, что сумела подловить брата на незнании, язвительно заметила: «Фи, какой вы, Николя, неграмотный – это же божество любви Купидон!» – и, гордая, покинула залу.

«Господи, неужели это было?» – подумал он, сознавая, что это время уже не вернётся. Когда граф Николай проехал на Красную площадь, его воображение было поглощено несгоревшими домами, он слышал об этом, но, увидев обезображенного Ивана Великого без креста, буквально замер. «Как же так? – думал он. – Бонапарт – цивилизованный человек.

Он же не позволял себе глумиться над верой в Вене и Берлине, с Милане и Риме, а здесь он посмел обезглавить Ивана Великого, сорвал герб Москвы со здания Сената, орла с Никольских ворот. Почему?»

Снова в армии

От тяжёлого ранения князь Андрей Горчаков смог оправиться и окрепнуть только к концу 1812 года. Русская армия под руководством фельдмаршала Кутузова разгромила французскую армию и прогнала её за границы России.

«Многие, как и я, – писал ему старший брат, князь Алексей, – думали, что сия вой на окончена, но государь Александр Павлович жаждет покарать узурпатора и дойти до Парижа. Ради этой прихоти он без передышки бросает свою армию в новые сражения. Вы поймите, брат, меня правильно: разве мыслимо в одну минуту снова одеть, обуть и вооружить несколько тысяч человек? Это безумие чистой воды. Он меня завалил высочайшими повелениями и предписаниями, но я же не могу по мановению волшебной палочки выполнить их в одно мгновение. Нужно время, и немалое, чтобы решить эти сложные вопросы. Поэтому не удивляйся, что армия испытывает крайнюю нужду. К тому же император страшно не любит, чтобы ему говорили правду. Находиться во лжи и своих фантазиях намного интереснее и высказывать своё “фи”».

«Хорош гусь, – подумал князь Андрей, – повесил на него всех собак и даже своего верного пса, генерала Аракчеева, забрал с собой. А какой брат управляющий, когда он императором ограничен в своих возможностях?»

«Я советую тебе заехать в Москву и навестить генерал-губернатора графа Ростопчина, – продолжал в письме князь Алексей. – У него ты узнаешь последние новости. К тебе назначен адъютантом граф Толстой, сын Ильи Андреевича. У меня сейчас столько работы, что вздохнуть некогда».

«Сейчас нелегко всем, – подумал князь Андрей. – Молодец молодой граф Толстой, добился своего и не стремится сидеть в штабе!» Выехав из имения, генерал порадовался, что дорога хорошо укатана и лошади бежали дружно. Он слышал, что Москва сильно пострадала не только от разграбления, но и от пожара, но то, что он увидел, потрясло его до глубины души: колдобины, ямы, дома-скелеты и пепелище. И те дома, которых огонь не коснулся, были черны, и ветер гулял в разбитых глазницах окон. Даже дом губернатора, обычно такой зелёный, сейчас стоял почерневший и потухший, как угольщик. А главное, воздух был пропитан продуктами горения и гниения неубранных трупов лошадей и людей, так что не представлялось возможным глубоко вздохнуть, и пришлось срочно пересесть в возок, чтобы можно было прикрыть лицо руками.

Граф Ростопчин, встретив генерала Горчакова, заулыбался и произнёс:

– Видите, князь, в каком ужасе мы прозябаем, – не город, а живая голгофа. Достаточно заметить, что из девяти тысяч с лишком домов осталось только две тысячи шестьсот пятьдесят пять. В Пречистенской части уцелели только восемь домов, а в Пятницкой – пять. Университет сгорел. Свой-то дом не видели?

– Нет, я сразу же к вам направился.

– Ну и правильно. Вас, генерал, уже ваш адъютант корнет Толстой дожидается.

– Буду рад его увидеть. Скажите, Фёдор Васильевич, а Кремль не сгорел?

– Наполеон приказал его взорвать, и взрывы были мощные, но соборы и Ивановская колокольня устояли. Правда, половина Арсенала взорвана. Грановитая палата и императорский дворец сожжены. Мерзко ещё то, что осквернены многие московские храмы. Из Чудова монастыря выгнали мы лошадей, в Благовещенском стояли бочки и всякий хлам, мощи частью изувечены, а иные расхищены. Впрочем, завтра проедем, и сами увидите.

– Завтра нам надобно трогаться в путь. Вы сами утверждаете, что дорога не ахти.

– А вы обзавелись дополнительными лошадьми? – поинтересовался Ростопчин.

– Да, уже отправлены, и я приказал, чтобы меня на почтовых станциях ждали подставы[3].

– Прекрасно. Пойдёмте в дом.

В гостиную вбежал корнет Толстой:

– Здравствуйте, Андрей Иванович. Представляете, я сейчас был в Кривом переулке, а на месте моего дома торчат одни головёшки, да и уцелевшие домы все разграблены. Не везде убраны трупы. Встретил дворовую Фёклу. Подошёл к ней, а она бросилась от меня бежать. Догнал её, а она кричит и руками машет: «Ты хранцуз!» Понял, что она умом тронулась. Жаль родной Москвы.

И такой у него был удручённый вид, что казалось, он сейчас заплачет.

– Толстой, вы что нюни распустили? – сурово оборвал его граф Ростопчин. – Пора уже быть воином, а не размазнёй!

– Простите, господа генералы, я всё понял и готов вы ехать сию минуту, – твёрдым голосом произнёс Николай.

– Пойдёмте ужинать, корнет, – сглаживая неуместную резкость графа, с улыбкой проговорил князь Андрей. – Завтра нам рано надо выезжать.

– Я готов, господин генерал.

Горчакову понравилось, что юноша мгновенно сумел сориентироваться. Он так же, как и князь Горчаков, уже отправил лошадей на подставы и серьёзно подготовился к отъезду. Толстой показал генералу поднятый им в Москве французский бюллетень от 2 октября 1812 года.

– Вы представляете, Андрей Иванович, в нём ни одного слова правды. Пишут, что «Москва – не самая удачная военная позиция. И политического значения у Москвы больше нет, ведь этот город сожжён и превращён в руины на ближайшие сто лет», а также объявляют, что «маршал герцог Тревизский остался в Москве с гарнизоном». Зачем же так беззастенчиво врать? – спросил корнет.

– А почему, сударь, вы думаете, что Наполеон врёт насчёт гарнизона? Он весь полёг в сражении с русскими войсками. О поражениях своих он говорить не привык, поэтому и вещает не столько нам, сколько своим соотчичам, что всё отлично!

Толстой лёг, но сон не шёл.

С первой минуты граф Толстой не узнал генерала Андрея Ивановича Горчакова-второго. Он его видел в десятом году, когда князь Андрей переживал тяжёлую опалу, был под судом, и ему даже было запрещено находиться в обеих столицах. Сейчас же перед ним предстал уверенный в себе человек, который отдавал чёткие распоряжения перед дальней дорогой. И только внимательно присмотревшись, корнет заметил, что после тяжёлого ранения генерал ещё не совсем оправился и при быстрой ходьбе немного прихрамывает. На лице залегла глубокая морщина, и в серых глазах просматривались такие сила и упорство, что сейчас его никакая болезнь не остановила бы, только смерть!

Рано утром экипаж выехал. Большей частью дорога была в выбоинах и колдобинах, и нередко приходилось с трудом пробираться вперёд. Проезжая Бородино и другие населённые пункты по Старой Смоленской дороге, корнет Толстой видел опустошённую и разорённую землю, заваленную трупами русских и французских солдат и их лошадей. Андрей Иванович, понимая состояние своего молодого адъютанта, всеми силами старался поддержать его и в то же время велел твёрдо смотреть в лицо войны и готовить себя к предстоящим сражениям.

– А разве кампания ещё не закончилась? – простодушно спросил Толстой.

– Не знаю, увидим на месте, – ответил генерал Горчаков. Единственная радость по дороге в Вильно: в Смоленске корнет Толстой вместе с генералом Горчаковым присутствовали при возвращении в кафедральный Успенский собор чудотворного образа Богоматери, который возил с собою преосвященный Ириней, епископ Смоленский и по отслужении перед собором молебна поставил икону на прежнее место.

По дороге Толстой увидел еле-еле бредущего коня без седока. Он каким-то чудом держался на ногах и, шатаясь, подошёл к их экипажу. Видимо, конь голодал несколько суток. Толстой хотел дать ему несколько пучков соломы, но денщик Алексей заметил:

– Николай Ильич, это пустое, он вот-вот падёт. Если хотите сделать благо, то пристрелите его.

– Я не живодёр.

– Вы полагаете, мне не жаль? Очень и очень жаль. Но войдите по дороге в любую хату – и увидите, сколько раненых солдат загибается. – И, сняв ружьё, застрелил коня.

Уже в пути вспомнил граф слова унтер-офицера Павлинова, который любил повторять: «Если не желаешь погибнуть в первом бою, то работай до изнеможения и закаляй тело своё, а не то срубят тебя, как ромашку». Сейчас же сражения не было, но Толстой всеми фибрами ощутил, каково оно, это сражение, и сколько на полях полегло солдат.

Чем короче становился день и длиннее – ночь, тем яснее Николай осознавал, что уже никогда не вернутся те юношеские беззаботные дни. А к ночи при быстрой езде от колючего ветра не укрыться… В письме из Гродно от 28 декабря 1812 года сообщал родителям: «Не бывши ещё ни разу в сражении и не имевши надежды в нём скоро быть, я видел всё то, что вой на имеет ужасное: я видел места, вёрст на десять засеянные телами; вы не можете представить, какое их множество на дороге от Смоленска до местечка Красное, да это ещё ничего, ибо я считаю убитых несравненно счастливее тех пленных и беглых французов, кои находятся в разорённых и пустых местах Польши…» И далее он пишет: «Признаюсь вам, мои милые, что если бы я не держался русской пословицы “Взявшись за гуж, не говори, что не дюж”, я бы, может, оставил военное ремесло; вы, наверное, мне скажете, что я не имею права говорить это, оставив уж всё то, что я всего более на свете люблю; но что же делать, я так же, как и всякий другой, не умел быть доволен своим состоянием. Но что про это говорить? Я всегда любил военную службу и, вошедши в неё, считаю приятною обязанностью исполнять в точности мою должность». Он было хотел написать, что их дом в Москве сгорел, но, решив, что маменьке расстройства и так хватает, передумал.

За границей

Преодолев «дорогу смерти», как для самого себя назвал корнет Николай Толстой проделанный путь, о коем он стеснялся сказать из-за боязни, что генерал его сочтёт трусом, подъехав к главной квартире Кутузова, князь Горчаков представился дежурному офицеру, который узнал его и сразу же доложил о его прибытии фельдмаршалу. А корнету Толстому посоветовал пройти в соседний дом, где только сегодня на постой встал батальон гусар. Толстой так устал, что с разрешения генерала сразу же направился к гусарам и, войдя в дом, робко попросил разрешения побыть вместе с ними, пока не будет дана команда, где они с генералом остановятся.

– Мы супротив ничего не имеем, присоединяйтесь к нашему шалашу, господин корнет, – с улыбкой произнёс пожилой гусар.

Узнав, что он является адъютантом генерала Горчакова, один из них заметил, что князь в Бородинском сражении был ранен вместе с Багратионом.

– Вылечился и по распоряжению императора Александра Павловича срочно призван в его главную квартиру, которая располагается в Польше.

– Понятно, – со странным для корнета раздражением сурово заметил пожилой гусар, – русским воинам пора бы дать передохнуть. Страна от хранцузов очищена, и их великий Наполеон уже понял, что в Расею соваться не следует, а нам таперича пора бы домой. Смотри, корнет, как мы поизносились. – И он не постеснялся показать Толстому разорванную шинель и штиблеты с дырками. – Надо бы нас переобуть и накормить досыта, а потом думать о продолжении войны.

– Хватит, Никифор, стонать, – оборвал его унтер. – Ежели после серьёзного ранения генерал Горчаков прибыл, значит, наш амператор уже всё решил, и его никто не остановит!

– Садитесь, корнет, и перекусите с дороги. Вскоре сами всё поймёте!

– Скажите, пожалуйста, а вы императора Александра Павловича уже видели?

– А чего на него смотреть? Человек как человек, – равнодушно проговорил Никифор и, заметив суровый взгляд унтера, замолчал.

– Неужели он здесь, вместе с армией? – с удивлением спросил Толстой. – И его можно увидеть?

– Разумеется, корнет. Главная квартира от нас в десяти шагах, и завтра вы сумеете увидеть его императорское величество!

– Не может быть! – радостно прошептал корнет.

Унтер заметил в этом зелёном юноше ту наивную восторженную фигуру, для которой вой на – ещё не страшная действительность, где в любую минуту погибают сотни людей, и главное, он понял, что корнет не из породы ловителей чинов и наград. Будь он таким, не заглянул бы к ним, а побежал бы устроиться ближе к главной квартире. Поэтому он и усадил Толстого рядом с собой и подвинул ему чарочку, предлагая выпить для сугреву.

Вскоре к гусарам зашёл вестовой фельдмаршала Кутузова и, узнав, что адъютант Горчакова хорошо принят гусарами, приказал ему остаться здесь.

Толстой не успел прилечь на солому, лежащую в углу, как тут же забылся глубоким сном, который свой ственен молодым людям, уставшим после тяжёлой дороги.

– Смотри, Никифор, упал словно подкошенный и теперь за ноги выноси, не почувствует!

– Знамо дело, сколько проскакали, и всё без роздыху!

– Он мне понравился, что сюда приехал не около амператора виться, а служить!

– С чего ты взял?

– С того, что барина видно по походке, да и генерал Горчаков петиметра[4] в адъютанты брать бы не стал.

– Посмотрим, – не соглашаясь с товарищем, произнёс Никифор.

А в это же время Кутузов встретил генерала Горчакова с улыбкой и со словами:

– Мог, мил человек, ещё чуть-чуть полечиться, такие раны вмиг не проходят. – Заметив, что князь хочет что-то возразить, добавил: – В самое пекло угодил. Александр Павлович угомониться не желает и в своей ненависти к Бонапарту всех готов привлечь! Ох, дорогой мой, ему мало пролитой русской крови, надо бы ещё добавить, тем более что британцы вьются вокруг него, аки пчёлы около цветка. Только пчела, добывая мёд, не только своё семейство кормит, но и людей подкармливает. А англичане – как аспиды, охочие до чужой крови. Глаза бы мои на этих приспешников не глядели. Английский генерал Вильсон днюет и ночует в главной квартире рядом с императором Александром, подзадоривая его уничтожить французского узурпатора Наполеона. Привыкла Европа на нашем горбу ездить и устраивать свои тёмные делишки. Не мне тебе рассказывать, как те же австрийцы Суворова и его армию предали, загнав её в Альпы, и нашего великого полководца в могилу свели руками Павла Петровича, который не пожелал его встретить как героя, спасшего свою армию от неминуемой гибели.

– Да, дядюшка Александр Васильевич мечтал сразиться с Бонапартом и дойти до Парижа.

– Ты, мил человек, верю, дойдёшь, а мне здоровье не позволит, чувствую, как силы убывают!

Князь Горчаков внимательно посмотрел на фельдмаршала и понял, что Михаил Илларионович говорит это не ради красного словца. Вдруг закашлявшись, Кутузов тяжело задышал и тихо произнёс:

– Я подумаю, куда вас определить, генерал.

– Благодарю вас, ваше сиятельство, – по всей форме ответил Горчаков, и вестовой повёл его на ночлег в отведённую для него комнату рядом с гусарами.

На следующий день фельдмаршал Кутузов представил генерала Горчакова императору Александру I, который выразил своё удовлетворение его прибытием и приказал Кутузову назначить Горчакова командовать одним из корпусов в русской армии. На его адъютанта, графа Толстого, император не обратил никакого внимания, зато сам корнет был несказанно счастлив, что увидел своего государя. Михаил Илларионович назначил князя Горчакова-второго руководить первым корпусом в российско-прусской армии под командованием генерала от инфантерии Михаила Богдановича Барклая де Толли.

Толстой обратил внимание на понурый взгляд императора Александра Павловича, ушедшего в себя, красноречиво говоривший: «Неужели вы не понимаете той высокой миссии: я хочу помочь Пруссии и Австрии освободиться от узурпатора Буонапарте?»

Так началась нелёгкая, полная опасностей и приключений боевая служба корнета Николая Толстого.

Крещение боем

Стало известно, что хотя французы отброшены за пределы России, но по приказу императора Александра I вой на с армией Наполеона продолжается. В один из боевых дней старший адъютант главного штаба штабс-капитан К., вручив карандаш и блокнот корнету Толстому, посоветовал ему тут же записывать поступающие распоряжения и приказы вышестоящих начальников. Толстой хотел возразить, заметив, что пока на память не жалуется, но по взгляду штабс-капитана понял: лучше взять.

В течение дня корнет постоянно находился в пределах видимости генерала Горчакова и незамедлительно выполнял все его поручения и приказы, которых во время наступления русской армии бывало достаточно. Не успел он к вечеру появиться в корпусе, как его снова вызвал Горчаков.

– Толстой, – произнёс генерал, – я понимаю, что вы устали, но мы через несколько часов снова выступаем. Сейчас же необходимо обследовать обстановку на местности. Нам дано распоряжение захватить город Рогозно. Впереди большое озеро. Сможет ли наш корпус переправиться через него?

Подъехав к озеру, корнет осторожно прошёлся по льду и убедился, что вода уже хорошо промёрзла. Николай также внимательно обследовал прочность моста, убедившись, что он не повреждён, и доложил об этом генералу.

– Отлично, корнет! Чуть рассветёт, подымайте гусар Фишера. Подполковнику Верёвкину через лёд шагать с проводником. До города около версты. Артиллерию для прикрытия оставьте на берегу. Вы же, корнет, останетесь со мной для дальнейших распоряжений.

Атака на город Рогозно прошла успешно. В плен взяли больше двухсот человек. Польскую часть из корпуса Евгения Богарне разбили при Оборнике, и она отступила.

Русские войска вступили в Дрезден. Генерал Барклай де Толли доносил, что до 16 марта неприятель делал многократные вылазки из крепости Торн. Предложили коменданту сдаться. Тот наотрез отказался. Было приказано осадить крепость и в ближайшее время взять её штурмом. Одному из полков корпуса генерала Горчакова поступило указание оказать помощь Апшеронскому полку. Для связи направили адъютанта генерала корнета Толстого.

– Учтите, гарнизон крепости насчитывает более трёх тысяч личного состава баварских войск. Дано распоряжение доставить осадную артиллерию из крепости Грауденца, но из-за трудности перевозки орудий вверх по течению Вислы пока неясно, когда она будет доставлена. Воины Апшеронского полка уже занимаются приготовлением туров, фашин и лестниц. Коменданту ещё раз предложили сдаться, но он ответил артиллерийским огнём.

Провели подготовку, и генерал Барклай де Толли приказал начать траншейные работы. В них приняло участие более двух тысяч воинов. Неприятель, узнав о начале земляных работ, произвёл вылазку на русских воинов, копавших траншеи. Корнет Толстой работал рядом с унтер-офицером Кривцовым, который был убит французским мушкетёром, незнамо откуда появившимся. Толстой не растерялся и сумел ранить лопатой второго нападавшего француза. Русские воины встретили непрошеных гостей и пошли на них в штыковую атаку, обратив нападавших в бегство.

– С крещением вас, господин корнет, – ласково проговорил штабс-капитан Ожогин.

– С каким крещением? – еле приходя в себя, спросил Толстой.

– Молодцом держались!

– Я как все. Жаль только унтера.

– Ничего не попишешь – вой на! Срочно, корнет, проверьте, может, кому из раненых необходимо оказать медицинскую помощь.

Толстой пошёл по траншее, стараясь осторожно прикасаться к лежащим в разных позах солдатам, освещая себе путь горящим факелом. Один из пожилых воинов заметил, с какой опаской он ощупывает погибших, и решил помочь корнету, отечески произнеся:

– Пошли, корнет, дальше посмотрим раненых.

Николай так был благодарен за эту поддержку, что даже, как ему показалось, покраснел. Но в темноте этого никто не заметил. Ощупывая убитых, он обнаружил одного тяжелораненого, которого тут же отнесли в походный лазарет. К утру укрепили пять батарей, вооружённых мортирами. Осада продолжалась ещё неделю. Комендант понял, что крепость не сегодня завтра будет взята штурмом, вступил в переговоры и открыл ворота. Вскоре корнету Толстому присвоили офицерское звание, поручика.

Желанный гость

Возвращение гусарского полковника Владимира Ивановича Юшкова в родные пенаты заметили во всех домах аристократической Казани. Везде он был желанным гостем, и когда появился на балу у графов Толстых, его встретил сам губернатор Казани граф Илья Андреевич Толстой и за столом посадил рядом с собой. Дело в том, что Владимир Иванович участвовал в вой не 1812–1814 годов, дошёл до Парижа и хорошо знал его сына Николая Ильича. И хотя сын Толстого служил в другом полку, они постоянно встречались на разных вечеринках и балах. Господин Юшков сообщил, что Николай службой доволен и пока уходить в отставку не собирается. Ему же самому служба, по его выражению, приелась, да и пора уже о семейной спокойной жизни подумать. С того вечера Юшков стал постоянно бывать в доме губернатора Толстого. Старая графиня Пелагея Николаевна посчитала это добрым знаком, рассчитывая, что скоро отдаст замуж свою младшую дочь Полину.

– Маман, господин Юшков такой забавный. Вчера, якобы гуляя по Воскресенской улице, обнаружил кем-то потерянный кошелёк. Мало того, что в нём находилась пачка ассигнаций, но во втором отделении лежал аметист довольно тёмного цвета, осыпанный крупными бриллиантами. «Оглянулся вокруг, – со смехом вещал он, – никто не ищет потери. Дай, думаю, постою, может, хозяин кошелька объявится. Почти час простоял, и всё без толку. Придётся теперь объявление в газету давать! А может быть, – думаю про себя, – никто и не признается в потере, тогда я сам миллионщиком стану. И что же вы думаете, сударыни? Только я этот кошелёк собрался положить себе в карман, как поравнялась со мною карета, и из неё, можно сказать, на ходу, прытко выскакивает дама вот таких размеров, – и Юшков очень уморительно руками обозначил эти объёмы. – Я даже удивился, как она не рухнула около кареты. Подбежала ко мне и буквально вырвала у меня из рук кошелёк. “Стойте! – невольно кричу я. – Разве это ваша вещь?” Но она так взглянула на меня, как будто я этот кошелёк похитил из её кармана. Хорошо, городового рядом не было, а то я бы сейчас, ей-богу, не находился рядом с вами, а сидел в околотке». Я спросила: неужели она даже не сказала спасибо? А он ответил: «Поверите ли, сударыни, кроме зверского взгляда, больше ничего я не заметил. Теперь содрогаюсь, как бы мне этот взгляд не приснился ночью. Жуть! – И он так радостно, по-детски улыбнулся со словами: – Я вас сегодня, видимо, заговорил», – и тут же, распрощавшись, удалился. Туанетт, как вы думаете, он придумал эту небылицу или правду рассказал?

– Думаю, что решил повеселить нас!

– А он вам нравится?

– Вы же знаете, Полина, что я люблю вашего брата, а посему других мужчин для меня не существует!

– Но маменька с папенькой вам могут не дать согласия на брак с моим братом.

– Всё, Полина, может произойти, и я загадывать ничего не хочу.

С появлением в доме Толстых Владимира Юшкова Полина уверовала, что он ездит к ним ради неё, и находилась в наэлектризованном состоянии. Она ни минуты не могла усидеть на месте: или слонялась по дому, или приставала к маменьке с вопросом: «Почему он не делает мне предложения?»

– Полина, – успокаивала старая графиня, внушая дочери, – замужество – дело важное, и, прежде чем решиться сделать предложение, надобно всё серьёзно обдумать. А вы, любезная, желаете подтолкнуть его к этому шагу. Этого делать нельзя!

Прошло три дня. Началась Масленица. Катания с гор, веселье и балы проводились ежедневно. Юшков к Толстым приехал ещё днём в хорошем расположении духа и, как всегда, начал с шуток и прибауток.

– Отгадайте загадку, – сверкая глазами, проговорил он так, что его чёрные усы то вскакивали вверх, то стремительно опускались, и девицы, глядя на него, невольно заражались его весёлостью. – Итак, слушайте и думайте. Один человек купил трёх коз и заплатил три рубля. Спрашивается, по чему каждая коза пошла? Ну, как вы, сударыни, полагаете?

Обе девицы задумались, и он было уже хотел подсказать, как Татьяна ответила:

– Я думаю, что козы пошли по земле, так как вы спросили – не «почём», а «по чему».

– Вы совершенно правы, Татьяна Александровна. – И Юшков так внимательно и проникновенно посмотрел на неё, что девушка невольно зарделась и опустила глаза. – Во время моей службы в Петербурге, – продолжал Юшков, – наш полк был расквартирован в Царском Селе. По вечерам собирались компанией у кого-либо из нас, к нам частенько забегал лицеист Саша Пушкин. Талантливый молодой человек, откровенно скажу я вам, стихи, экспромты и подобные загадки сочиняет на ходу. Несколько стихотворений он посвятил моим сослуживцам Чаадаеву и Каверину. Одно послание запало мне в память:

– А где можно почитать его стихи? – поинтересовалась Татьяна.

– Не скажу, где он печатается, но в списках его стихов немало ходит. У меня тоже есть несколько его виршей. Если пожелаете, я вам доставлю.

– Буду очень признательна вам.

Начался бал, и Юшков, пригласив Ёргольскую, станцевал с ней полонез, а потом – с Полиной. И вдруг, танцуя с Ёргольской, спросил:

– А что бы вы ответили, если бы я предложил вам выйти за меня замуж? Я понимаю, что вам необходимо подумать, поэтому не тороплю вас, но ответа я буду ждать с нетерпением, – как всегда, шутливо произнёс он и тут же, ни с кем не прощаясь, удалился.

Татьяна, понимая, что это предложение сделано неспроста, несколько растерялась. Согласись она – вместо безродной падчерицы превращается в светскую уважаемую даму. А как же Николя? Он же верит ей, они дали слово друг другу. «Но маменька будет против, – размышляла она. – И Полина подтвердила. Что делать?» Ёргольская ушла в свою комнату, никому ничего не сказав. Маменька, чувствуя, что с ней происходит что-то не то, пришла и стала допытываться, почему так внезапно уехал Юшков.

– Он сделал мне предложение и дал несколько дней подумать.

– И думать нечего, – твёрдо проговорила графиня, – соглашайся немедленно. Я тебе Николая никогда не отдам! – вновь резко произнесла маменька.

– А как же ваша дочь Полина? Она ждала предложения от господина Юшкова.

– Не он, так другой найдётся. А тебе повторяю: соглашайся!

Бал закончился, но веселья в доме Толстых не было. Ёргольская плакала и отчётливо понимала, что в случае отказа ей не на что надеяться. Полина рвала и метала в своей комнате от ненависти к Татьяне, не понимая, почему не ей Владимир сделал предложение, и проклинала безродную сестрицу. А старая графиня, увидев твёрдость Татьяны, была недовольна её решением.

Через два дня Юшков пришёл за ответом, и Ёргольская, не опустив глаз, поблагодарила его за всё и призналась, что принять его предложения не может, так как любит другого человека. Владимир Иванович был потрясён и в то же время восхищён поступком Татьяны. Он продолжал ездить в дом Толстых и вскоре сделал предложение Полине. Во-первых, он не хотел огласки, что отвергнут любимой женщиной, во-вторых, теперь ему стало всё равно, на ком жениться, и он женился, но, как покажет время, счастья от этого брака никто не обрёл.

Юность

Княжна Мария проснулась в слезах. Ей приснился какой-то зверь – волк не волк, медведь не медведь, – к которому она якобы вдруг прониклась доверием, поверила, что этот страшный зверь из сказки. Он убедил поверившую в него и полюбившую его девушку, что станет прекрасным юношей. Она даже во время завтрака рассказала об этом сне батюшке, князю Волконскому.

– Вздор, сударыня, меньше забивайте свою голову всякой чепухой, а больше думайте о земных делах. Сейчас ко мне подойдёт архитектор, а если помните, я просил вас подумать о двух ваших комнатах на втором этаже. Вы сделали набросок?

– Да, папенька. Я бы желала, чтобы одна из них была ротондой!

– Вот и прекрасно, – прервал князь дочь. – Не мне, а архитектору покажите свой план и выскажите свои соображения.

Дочери князя Марии Николаевне шёл восемнадцатый год. В душе князь сокрушался, что она не красавица, не грациозна, походка тяжёлая и тягаться с обитателями светских гостиных ей не пристало. Но тем не менее умна, добра и нежна, и ежели кто полюбит её, не прогадает, найдя в ней верного друга и помощника. «Впрочем, о чём я? Женихов пруд пруди, а достойного пока не вижу, одни петиметры». Поэтому на намёки графини Воронцовой князь Николай Сергеевич не реагировал или же просто говорил, что его дочь сама должна выбрать себе суженого.

– Это не базар, князь, где каждый из нас может купить себе крепостного. Вы её чаще должны вывозить в свет.

– По мере надобности она бывает на раутах и балах. Большего она не требует.

– Вот именно, сударь, попробуй у вас потребуй, вы сразу же на задний двор отправите.

– Ну будет вам злословить, графиня, вы из меня, право, какого-то узурпатора сделать хотите. Ежели вы так настаиваете, я пришлю её к вам, и больше чем уверен, что пока интереса к вашему предложению она не проявит.

– А вы сами-то, любезный Николай Сергеевич, так и останетесь вдовцом?

– Меня, графиня, уже не переделать, и связывать себя с кем-либо я больше не желаю.

– Понимаю, понимаю вас, князь, – с улыбкой произнесла графиня, отходя от него и думая: «Однако он очень привязан к дочери и боится признаться себе, что не хочет отдавать её замуж».

Разумеется, дочь могла бы жить с мужем у отца в имении, но разве способны ужиться два медведя в одной берлоге? Привыкнув быть в своём доме безраздельным хозяином, князь считал и дочь своей собственностью. Объективности ради следует сказать, что юная княжна Мария приспособилась к суровому характеру папеньки и особой тяготы от этого не испытывала. Отец по мелочам её не беспокоил, разрешая ей проводить свободное время по своему усмотрению. Она много читала, музицировала и встречалась с соседкой Юлией.

«Он, может, и прав, характер у него нетерпимый, ему хватает крепостных девок. Почти каждый год из его имения новорождённых малюток увозят в воспитательный дом. А вам завидно, графиня, стало, – с иронией подумала про себя Воронцова. – Живёт в своё удовольствие в своём имении, дочь взаперти держит. А впрочем, всяк по-своему с ума сходит, и не дело мне, право, заниматься брюзжанием».

В Ясной Поляне

«Самые ощутимые потребности – это потребности сердца, свершающего добрые дела. И покуда существует на свете хоть один неимущий – людям порядочным не подобает жить в роскоши».

Княжна Мария Волконская, дочитав роман «Юлия», переживала за судьбу главных героев. Мысли, высказанные Руссо, оказались так близки ей по духу! И под впечатлением прочитанного она ходила по комнате, размышляя о своём открытии. Ей стало как-то не по себе от того благополучия, в котором она живёт. У неё неоднократно возникала мысль уйти в монастырь, но разве можно оставить отца одного?

«И хотя он человек сильной воли, но старость неумолимо приближается к нему, и я обязана быть с ним, и только с ним!» – с твёрдостью размышляла она. Перекрестившись на висевший в углу образ Спасителя, княжна услышала потрескивание догорающей свечи и, подойдя к столу и затушив её, распахнула окно. Часы пробили семь раз, напоминая ей о строгом распорядке в яснополянском доме, заведённом её батюшкой, князем Волконским. Она увидела, как папа вышел с крыльца, как всегда, безупречно одетый. Он был в чулках и башмаках, простом сереньком камзоле со звездой и треугольной шляпе. Голова напудрена. Держался он прямо, высоко неся голову, и чёрные глаза из-под густых бровей смотрели гордо и спокойно.

Генерал от инфантерии князь Николай Сергеевич Волконский, уйдя в отставку, уехал в своё родовое имение Ясная Поляна, начал строиться и развёл парк с прудами. Вставал по заведённому им самим распорядку дня, и в это же время в одной из липовых аллей домашний оркестр исполнял симфонию Гайдна или Бетховена. Хотя к музыке князь относился прохладно, но считал, что должен иметь свой оркестр, который каждое утро играл во время его прогулок. Князь преклонялся перед Фридрихом Великим. История его жизни – Семилетняя война и анекдоты – запомнилась ему.

Подозвав казачка, князь приказал послать к себе управляющего. Он ценил своего управляющего за умение, понятливость и учтивость, а также за порядок и строгость к крестьянам. Волконский слыл большим охотником до строительства, и всё, от птичника и конюшен до спальни дочери, было отделано прочно, богато и красиво. Пришёл управляющий Михаил Иванович, человек средних лет, почтительный, облагодетельствованный князем, и доложил о проделанных работах. Князь знал, что самая тяжёлая мужицкая пора бывает от Ильина дня и до Успения. Ещё покосы не докошены и не довожены, начинает поспевать рожь, уже овёс сыплется, и гречиху убирать. А если ненастье постоит неделю, отобьёт от работы, то ещё круче сваливается всё в один узел. Но пока июнь стоял тёплый.

– С покосами вовремя управитесь? – властно спросил Волконский.

– Через неделю должны всё завершить, ваше сиятельство, лишь бы вёдро постояло.

– Михаил Иванович, я с княжной Марией убываю в Петербург, так что дай команду всё приготовить в дорогу и пришли ко мне архитектора.

– Слушаюсь, ваше сиятельство.

Архитектор Виктор Матвеевич пришёл к князю с планами построек новых конюшен, и они в течение часа обсуждали ход предстоящего строительства.

– Виктор Матвеевич, у меня к вам просьба: соорудите для княжны Марии в нижнем парке беседку, чтобы ей удобно было наблюдать за дорогой.

– Будет исполнено, ваше сиятельство.

Князь пригласил архитектора на завтрак. Музыканты закончили очередную пьесу, и в наступившей тишине послышался стук едущей коляски. «Кто бы это мог быть с утра пораньше, тем более без доклада и приглашения? – подумал с недовольством князь. – Может, управляющий забыл доложить?» И тут же отбросил эту мысль, зная, что он такой оплошности допустить не мог. Коляска притормозила, и на землю легко спрыгнул молодой генерал. Волконский узнал сына бывшего своего командира и друга князя Голицына.

– Здравия желаю, ваше сиятельство, – радостно приветствуя князя и учтиво встав перед ним чуть ли не по стойке смирно, произнёс генерал. – Прошу прощения, что без доклада.

– Понимаю, понимаю, – проговорил Николай Сергеевич, тут же послав казачка, чтобы без промедления устроили генерала. – Как батюшка себя чувствует?

– Неважно, ваше сиятельство, зимой собирался к вам погостить, да хвороба одолела так сильно, и есть опасения, что не выкарабкаться ему.

– Печально, – тихо произнёс Волконский, оторвавшись от своих дум. – Ты иди, голубчик, в дом, передохни, и жду тебя к завтраку.

В столовой с расписным потолком, дубовыми столом и шкафами на стене, висели в резной золотой раме портрет во весь рост владетельного князя, от которого шёл род Волконских, и родословное древо в такой же массивной раме. Всё, от стен дома толщиною в два аршина до ножек и замков шкафов, было чисто и прихотливо. В столовой накрыто четыре прибора, и четыре официанта стояли за стульями. Дворецкий стоял у буфета и поглядывал на дверь, ведущую из кабинета. С боем часов князь вошёл в столовую, и следом за ним проследовали гость, княжна Мария и архитектор. Первые минуты слышался только звон посуды.

– Ну как там, в столице? – поинтересовался князь Волконский.

– «Старички» недовольны законом, что необходимо служить, а не числиться на службе. «Это Сперанский, – кричат они, – хочет низвести дворянство!»

– Недовольны дворцовые полотёры.

– Да, в новом указе говорится, что отныне чины могут быть получены теми, кто имеет диплом или выдержал экзамен.

– Ничего, князь, постонут, постонут и перестанут. Необходимо давать дорогу молодым, да без умений и знаний нельзя, всё завалить можно. А в военных кругах что говорят? Граф Аракчеев задумывает военные поселения?

– Не столько Аракчеев, сколько сам государь! И особенно никого слушать не желает. А уж если приказано, то Аракчеев в доску разобьётся, а выполнит волю государя.

– А что Буонапарте? – с напором поинтересовался князь Николай Сергеевич.

– Дружбы пока он с Россией не порывает!

– Вот именно – пока, и если «пока» – это запятая, то в ближайшем будущем она может стать большим восклицательным знаком!

– Простите, Николай Сергеевич, позвольте с вами не согласиться. Хотя вы в своей оценке не одиноки, батюшка тоже придерживается вашей точки зрения и считает его коварным и вероломным господином.

– Да как же вы не поймёте, что он уже захватил Испанию и Португалию?! К счастью, эти государства не безропотно терпят его владычество и продолжают воевать с узурпатором.

– Николай Сергеевич, батюшка очень хочет с вами свидеться!

– Я понял, на днях мы с Мари выезжаем в Петербург и, даст Бог, встретимся.

– Вот он обрадуется!

Узнав о предстоящей поездке в Петербург, княжна очень обрадовалась, но вида не показала. Если многие её сверстницы к двадцати годам успели побывать как в столице, так и в чужестраниях, а большинство уже были отданы замуж, Мари в последнее время жила в Москве или в Ясной Поляне. К счастью, скучно ей не было, так как она постоянно чем-нибудь занималась. Да и как можно скучать, когда сейчас в июньских полях такое разнотравье, такой опьяняющий запах цветов и разноголосица птиц, что не хочется никуда уходить. Княжна Волконская с особенным пиететом относилась к летнему времени года, когда ночь незаметно перетекает в утро и ты будто находишься в волшебной сказке. Мари помнила, что через два дня должен состояться музыкальный вечер. Теперь его придётся перенести. Она написала несколько записок и, кликнув казачка, попросила разнести их по адресатам. Сев за клавикорды, стала разбирать только что присланные из Москвы ноты модной оперы Херубиниева «Ладониска». Игривая плавная мелодия польского танца настолько увлекла её, что она не услышала, как пришла её соседка Юлия со своей пятилетней дочерью.

– Браво, Мари, вы настолько проникновенно и чудно исполняете этот танец, что невольно хочется танцевать, а впрочем, мы, право, скоро и потанцуем на нашем вечере!

– К сожалению, нескоро, – продолжая играть, с улыбкой проговорила княжна.

– Почему?

– Я с батюшкой уезжаю в Петербург!

– О, Мари, как я завидую вам! Столица по красоте непередаваема, и вам она очень и очень понравится! А то смотрите, приглянётесь там какому-нибудь князю или графу, и состоится ваша помолвка, – произнесла гостья с лукавинкой в глазах.

– О чём вы, дорогая Юлия? Разве могу я оставить батюшку одного? А потом, вы знаете мои принципы. Я очень рада поездке и обо всём интересном вам непременно расскажу, но суета большого света меня мало занимает. И хотя папенька не всегда доволен моим времяпрепровождением и образом жизни, я верна себе. «В удалении от света и в сердечной тишине жить, как ты, моя Аннета, есть одно счастие, по мне», – продекламировала княжна с улыбкой, покраснев, схватила пятилетнюю Дарью на руки и закружила по комнате.

По мнению большинства, княжна не была хороша собой и даже скорее дурна: тяжёлая походка, отсутствие грации и лёгкости, некая неуклюжесть, но в эту минуту её пылающие щёки и сверкание глаз придали ей такое очарование, что соседка с восхищением засмотрелась на неё.

– Да, Юлия, чтобы у вас не было времени грустить, прочтите роман Руссо «Юлия», и по приезде мы обсудим его. В нём столько близких нам размышлений, и если бы я не знала, что автор уже на небесах, то подумала бы: он словно присутствовал на наших беседах.

– Спасибо, княжна. Уж не о моей ли печальной участи повествует это описание?

– Нет-нет, милая, – поняв шутку своей соседки и зная, что она по неопытности выскочила замуж, но не любит своего мужа, сказала княжна.

– Я с большим интересом прочла его «Исповедь» и тоже нашла там много своего.

В комнату постучался казачок и доложил, что князь Волконский дожидается дочь в саду. Она не заставила себя ждать, тем более что стояло такое ясное утро, и только пчёлы радовались теплу, перелетая с цветка на цветок. Мари знала, что папенька о чём-то хотел поговорить с ней. Настроение у него было хорошее, он даже направился в своей купальне, но, увидев спешившую к нему экономку, остановился. Она сообщила, что у горничной Груши начались схватки и она так плачет, что не хватает сил её успокоить.

– Так позови немедленно Матрёну и пошлите за эскулапом.

– Всё это сделано, ваше сиятельство, но она очень хочет побеседовать с вами.

Князь вспомнил предсказание местного фельдшера Петра Павловича, что Груше нежелательно рожать и необходимо освободиться от плода. В имении ни для кого не было секретом, что ежегодно та или иная крепостная девка рожала от князя ребёнка, которого немедленно отправляли в приют. Груша на втором месяце беременности начала болеть. Князь посчитал, что девка она крепкая и ничего плохого с ней не произойдёт. К Груше он особенно был привязан и, узнав о схватках, направился к ней.

Увидев князя, Аграфена взяла его руку и поцеловала:

– Спасибо вам, князь, за ласку. Ежели Бог примет меня, не бросайте дитё.

– Лежи, лежи, Груша, всё сделаю как положено. «Может, я зря не прислушался к совету эскулапа?» – подумал он мельком, гладя её по голове.

– Мужайся, ты должна выдержать, всё будет хорошо.

Роженица снова застонала. Вошли Матрёна вместе с эскулапом, и князь направился к себе. Он не ожидал от себя такого афронта, но говорить о своих переживаниях не думал, считая это блажью.

«Может, правда оставить ребёнка в имении? – думал он о просьбе Аграфены. – Но пойди на уступки одной – тогда и другие начнут просить за своих маленьких. Не дело! Установленный порядок не должен нарушаться!» С вечера он так и не ложился. Только под утро, узнав, что Груша разродилась мёртвым ребёнком и, как сказал Пётр Павлович, ей необходим полный покой, уснул. На следующий день он вместе с дочерью отбыл в Петербург.

В Петербурге

Княжна Мария просто не узнавала себя. В душе её царил праздник, а главное – желание как можно больше увидеть и узнать. Даже замечание княгини Юсуповой, что необходимо больше внимания уделять своему туалету, не обескуражило её.

– Вы же, княжна, на выданье. Не забывайте, что здесь к вам присматриваются молодые люди, и очень важно, как вы одеты. Неслучайно говорят: по одёжке встречают!

«Вы правы, – думала княжна про себя, – но сколько дурнушку ни наряжай, она всё равно будет таковой, поэтому лучше всего быть такой, какая я есть! Что же сделаешь, если Всевышний не дал мне грации и обделил красотой? Поэтому лучше быть самой собой». Взглянув на часы, заметила, что до выхода ещё есть время, и решила кое-что записать для памяти. Вчера она снова была в Эрмитаже и не преминула ещё раз подняться по главной Иорданской лестнице, разделённой на два торжественных марша. Первые ступеньки находились в затемнённом пространстве, но через несколько шагов вдруг во всю ширь раскрывалась огромная раззолочённая зала, пронизанная потоком света и блеском зеркал, с изумительным плафоном потолка, выполненным художником Фонтебассо. Покорил её и тронный зал со сдвоенными строгими коринфскими колоннами. Залюбовалась Волконская картиной Рембрандта «Возвращение блудного сына» и долго не могла оторваться от этого полотна.