Гвардии майор

Глава 1

О чем говорят люди, когда говорить, в общем-то, не о чем? Конечно о политике. Батя как бы про себя рассуждал о судьбе некогда единой страны, об Украине и о России. Иногда его внимания удостаивались и другие страны бывшего СССР, и если о России он говорил как о Родине, то Украина не удостаивалась ни одного хорошего слова, хотя жили мы на территории оной – в Крыму. Батя до сих пор не понимал, как, собственно, Крым оказался на Украине… Нет, умом-то он понимал, не понимал душой…

Ворчание его закончилось многозначительной фразой:

– Попомните мои слова! Как только над Крымом нависнет угроза НАТО, он тут же снова станет российским! – Батя аж выдохнул и добавил: – А русским он был всегда…

Ермоленко, лежа на диване, безучастно смотрел в потолок – слов не требовалось, все и так было ясно. Мне, как самому младшему, приходилось изредка кивать головой, обозначая, что все сказанное принято к сведению.

Именно сейчас ни мне, ни майору не хотелось говорить о политике. Мы еще не пришли в себя после двух свадеб подряд.

…Невеста Ермоленко – Антуанетта – затребовала свадьбу по высшему разряду. Честно говоря, смысла в такой гулянке я не видел и подозревал, что дело было скорее в природной вредности, но влюбленный жених так торопился окрутить ее, что был готов на все что угодно, лишь бы нареченная не спохватилась и ничего не отменила.

Наше бракосочетание с Катериной после этого феерического шоу походило на свадьбу бедных родственников, но мы все равно были довольны, хотя все прошло не совсем так, как мы хотели.

Когда отгремела музыка ермоленковской свадьбы, мы решили обойтись малой кровью: купаться в шампанском не собирались, лепестки лотоса и изысканные ароматы востока нас не интересовали. Поэтому на следующий день после первой свадьбы заявились к Бате и потребовали просто нас зарегистрировать.

Невыспавшийся и злой как черт полковник весьма ласково обложил нас, но тем не менее сделал официальную запись в регистрационной книге и шлепнул печать на красивую бумажку, свидетельствующую, что с этого счастливого часа мы муж и жена. Спрятав свидетельство и поблагодарив его, мы попытались улизнуть.

– Куда это вы намылились? – поинтересовался вдруг Батя, пряча книгу.

Мы переглянулись, поняли, что смыться тишком не удастся, и, вернувшись к столу, объяснили, что собрались съездить в Ялту в честь такого события.

– Отмазаться хотите… – подытожил полковник, – не выйдет! С вас причитается!

– Да мы, собственно говоря, не против, – попытался открутиться я, – просто три дня подряд… Мы думали, всем надоело, вот из Ялты приедем… – Я покосился на Катьку, но она и не думала мне помогать, а с обреченным видом смотрела на дверь.

Дверь распахнулась, и в комнату ввалился майор.

Увидев нас, Ермоленко слегка запнулся и буркнул:

– О! И вы тут. А я как раз по вашу душу. Давайте решать, когда с вами плясать будем.

Батя ехидно ухмыльнулся, и майор понял, что опоздал. Он озадаченно хмыкнул, но по его лицу не было похоже, что сильно рассердился. За спиной Ермоленко дверь открылась второй раз, и в нее неслышно просочился дядя Юра. По его кислой физиономии было видно, что он уже все знает и, в отличие от майора, расстроен нашей прытью и скрытностью. Потом лицо его разгладилось, и он переглянулся с учителем.

Выражение лиц родителей нам очень не понравилось.

Когда дверь открылась в третий раз, мы уже прекрасно понимали, что просто так отделаться нам не удастся.

Третьим гостем оказался мой бывший шеф. Нам ничего не оставалось, как потихоньку ретироваться в дальний угол, за широкую Батину спину…

Эх! Если бы мы умели телепортироваться!

Кабинет Бати тем временем наполнялся людьми (пардон, вампирами). Я же, тихо сатанея, задумался о том, какая же зараза успела раззвонить на весь Симферополь.

«Так уж и зараза, – мысленно отозвался Батя, – можно сказать, внуки во взрослую жизнь вступают…»

Я слегка смутился, а в голове уже щелкала смета. Но две параллельные мысли разбили мою математику в пух и прах. Дуэт пропел:

– Не боись, я плачу.

Лица обоих папочек маслились от умиления и восторга. Мы с Катькой окончательно приуныли.

В общем, гулянка удалась на славу.

Белое платье – дядя Юра заявил, что всю жизнь мечтал увидеть Катьку в фате и платье (человеческая свадьба не в счет); шикарный костюм – здесь уже уперся майор; свадебный торт – Антуанетта постаралась; счастливые гости – и злые на весь мир жених и невеста, то есть молодожены…

Шампанское лилось рекой. В потолок летели пробки, обувь липла к полу. Благородное вино никто не пил, все оно ушло в фонтаны и осело на горизонтальных поверхностях…

И вот теперь мы уже сутки отлеживались после этого безобразия, устав настолько, что даже шевелиться не хотелось.

Несмотря на это, я тихонечко обдумывал, как бы нам с женой поделикатней смыться на Южный берег, но следующая фраза Бати добила меня окончательно:

– Ладно, бес с ней, с этой политикой… Иван, бери Катерину – и собирайтесь в Керчь.

– Зачем? – От изумления я чуть не упал с дивана.

– Жить – не тужить… – отозвался Батя. – Иди пакуй вещи. А ты, Петро́, их проводишь и проверишь, как они там устроились. Понял?

– Понял, – пробурчал майор и уточнил: – Это чтобы не сбежали?

– Соображаешь, – удовлетворенно согласился Батя.

Так что на ЮБК мы так и не попали, а отправились в другую сторону.

Керченская квартира была не блеск. Маленький «консолевский»[1] дом в районе ЖРК[2]. Квартира в двух уровнях – небольшой, квадратов на тридцать холл, столовая, кухня, три спальни на втором этаже и два санузла, хоть и большие, но совмещенные. В общем, условия оказались крайне непривычными. В такой квартире можно было потеряться.

Чтобы мы не грустили, Ермоленко подсунул нам свой архив.

– Это еще что такое? – удивился я, увидев, как грузчики вносят в квартиру десяток немаленьких ящиков.

– Это тебе работа на первое время, – любезно пояснил учитель, – чтобы глупые мысли в голову не лезли. Значит, так: все разобрать, разложить по хронологии, отсканировать и что возможно – набрать. Ясно?

– Так точно, – вздохнул я.

– Не слышу радости в голосе!.. Ладно, работайте, обживайтесь.

Я смолчал, но подумал, что и в переезде есть кое-что хорошее – нас уже начинают отпускать жить самостоятельно, хоть и недалеко.

– Да, через месяц ждите Катюшиного папочку, – добавил майор.

– В гости? – спросила Катька.

– Нет, он здесь поработает несколько лет, чтобы вы без присмотра не болтались. Ну и я через пару месяцев подскочу, когда из Европы вернусь, – уточнил майор.

– Что-то случилось? – Я встревоженно посмотрел на него.

– Медовый месяц у меня, дубина! – бросил учитель, ехидно усмехнулся, попрощался и ушел.

Я так оторопел, что ничего не смог сказать – значит, у него медовый месяц, а у нас?! От такой несправедливости меня аж перекосило. Кожа стала еще белее, а глаза еще краснее. Спасла положение Катя. Сразу после отъезда майора она скомандовала:

– Собирайся, поехали!

– Куда?

– Как «куда»? Нам тоже медовый месяц положен. Папа только через месяц приедет, так что мы совершенно свободны. Можем отправляться.

– Куда? – вторично поинтересовался я. – В Крыму нас сразу выловят. А в Европе шныряет отец.

– Не боись! Я знаю место, куда он точно не приедет – Сочи, дорогой мой!

– Пожалуй… – я воспрял духом, – а для отмазки возьмем с собой папочку из архива.

– Ноутбук прихвати, – напомнила Катька, – тогда им вообще придраться не к чему будет.

– Кстати, а вдруг дядя Юра решит нас раньше навестить?

– Я ему уже позвонила, сказала, что хотим поездить по окрестностям, чтобы изучить местность.

– Хороши окрестности, – хмыкнул я, – Россия… хоть и в пределах видимости.

– Вот и я говорю, совсем рядом…

Вот так мы и вырвались на свободу. А архив? Архив, кроме одной папки, остался лежать дома, ожидая нашего возвращения.

Тяжелее всего было добираться до места назначения. В связи с тем, что дорога в Симферополь нам пока была закрыта, самолет отпадал; машину мы здесь еще не купили; на мотоцикле вдвоем неудобно, пришлось ехать автобусом.

Автобус был хороший, а вот все остальное… Дорога, дебильные таможни (украинская и российская), паром[3] и зима в придачу. В общем, начало отдыха получилось грустным.

В дороге от нечего делать мы заглянули в прихваченную папку. Каллиграфический почерк учителя невозможно было не узнать. Читать оказалось легко. Выяснилось, что перед нами не документы, а разрозненные записки из жизни привидений, то есть вампиров, а еще точнее – Ермоленко.

Мы с Катькой пришли в восторг и вцепились в рукописи, как книжные черви. Я же почувствовал несказанное облегчение – не я один, как выяснилось, страдал литературной болезнью в острой форме.

Записи начинались с ноября тысяча восемьсот пятьдесят третьего года…

…В Севастополь пришла зима. Вокруг все отчетливее пахло войной. Я, как и другие молодые офицеры, не мог найти себе места. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять – главный удар придется на наш город, и оставалось только гадать, когда это произойдет. А что произойдет и очень скоро, я не сомневался. Турки вели себя в Черном море как у себя дома и обнаглели полностью. Англия построила им несколько пароходов, и теперь турки считали, что могут делать все что хотят.

Но тут у них промашка вышла. Как сказал в офицерском собрании один из капитанов: «Пускай у нас мало пароходов, зато есть Нахимов!» А сегодня пришла радостная весть. Когда я услышал ее, то от счастья чуть не кинулся обнимать первых встречных прохожих.

В честь победы при Синопе сегодня давали бал и банкет. Я, как и все офицеры нашего полка, тоже был приглашен. Весь вечер мы смаковали подробности и восторгались гением Павла Степановича. Надо было очень верить в себя и свои экипажи, чтобы с шестью кораблями начать бой с турецкой флотилией, состоящей из шестнадцати посудин. За четыре часа боя у турок остался один корабль, который позорно уполз из Синопской бухты на паровом ходу. В общем, турки потеряли здесь все, в том числе и командующего флотом, который был взят в плен, а за тридцать семь человек, погибших с нашей стороны, турки отдали три тысячи жизней. Если как следует вдуматься – страшное соотношение.

Радуясь победе, я наслаждался обществом сослуживцев, которые сегодня были веселы и благожелательны как никогда.

Но тут в мою душу ворвалось странное беспокойство, все время мне казалось, будто на меня кто-то внимательно смотрит. Это ощущение нервировало, заставляя то и дело оглядываться. Неожиданно я встретился взглядом с высоким незнакомым мне мужчиной. Выглядел он как античный грек в современной военной форме – истинный эллин. Действительно, казалось, что ожила одна из статуй Мирона[4]. Я так увлекся, рассматривая его, что забыл все приличия. Но еще более я удивился, когда незнакомец уверенно направился в мою сторону.

– Честь имею представиться – Александр Никифорович Прокофьев. – Он окинул меня насмешливым взглядом.

– Прошу прощения, господин полковник, – пробормотал я и еще больше сконфузился.

– Можете мне представиться, господин подпоручик, и считайте себя прощенным, – усмехнулся Александр Никифорович.

– Петр Львович Ермолов. – Я слегка склонил голову.

– Очень приятно, молодой человек, – полковник задумчиво посмотрел на меня, – вы давно служите?

– Никак нет…

– Помилуйте, Петр Львович, – он с укоризной качнул головой, – мы здесь на балу – не на службе. Извольте отложить официоз до встречи в полку. Здесь принято вести приятные разговоры и танцевать.

– Да нет, – торопливо заверил я его, – просто я еще…

– Вы не беседовали с полковником вот так, запросто. – Казалось, он прочел мои мысли. – Не пугайтесь, Петр Львович, мы такие же люди, как и вы. Просто не все отдают себе в этом отчет. Кстати, на службе я и сам не потерплю фамильярности, а на отдыхе можно и расслабиться.

– Слушаюсь! – Я не удержался от усмешки, показывая, что понял его намек.

– Вы не возражаете против беседы? Или предпочитаете общаться с товарищами и дамами?

– До танцев еще есть время, а насчет товарищей, – я слегка пожал плечами, – у меня не так много друзей, а здесь таковых просто нет.

– Почему?

– Да как вам сказать. Мне не очень нравится, как проводят время вне службы мои ровесники. Отец учил меня совсем другому, да мы и не столь состоятельны, чтобы я мог позволить себе проигрывать в карты по годовому жалованью каждый день или пить без просыпу – я этого не люблю и не понимаю. А по-другому здесь друзьями не обзаведешься.

– Похвально, – задумчиво крутя в пальцах бокал с шампанским, протянул полковник, – я рад, что вы в столь юном возрасте понимаете разницу между собутыльниками и друзьями. – И он неожиданно твердо посмотрел на меня.

Я же, поймав его взгляд, невольно подумал: «Не дай бог стать такому титану поперек дороги… В лепешку раздавит».

Наш разговор прервали первые музыкальные такты. Полковник поблагодарил меня за беседу, пообещал обязательно встретиться, и мы расстались, довольные друг другом. Пока я размышлял, кого пригласить на танец, чтобы не получить отказ, ибо проявлять интерес к некоторым девицам людям моего статуса и звания не полагалось, я заметил, как господин полковник вступил в круг с одной из самых блистательных дам нашего гарнизона. По тому как смотрела на него партнерша и как кокетливо строила ему глазки, сразу стало ясно – господин полковник относится к разряду весьма высоких особ. Я невольно задумался над тем, почему он, имея возможность общаться с самыми важными персонами, предпочел беседу со мной.

Кстати, как выяснилось, разговор с господином Прокофьевым неожиданно поднял и мой статус. Мне весьма недвусмысленно намекнули на возможность потанцевать несколько девиц, которые до этого даже не замечали меня. Я не стал долго раздумывать и поспешил воспользоваться удобным случаем. Надо сказать, исполнение моей мечты – пройтись в вальсе с мадмуазель Анной – оказалось не таким райским наслаждением, как мнилось ранее. Нет, Анна Федоровна была и вблизи так же изысканна и прелестна, но… оказалась весьма жеманной и восторженной натурой. Ее излияния по поводу прекрасной ночи, луны, серебристым шаром катящейся по небесам, и другие избитые банальности повергли меня в грусть и уныние. Я понял, что не всем желаниям надобно исполняться. Лучше бы Анна Федоровна оставалась по-прежнему далекой и недоступной. Когда тур вальса закончился, я отвел ее на место и, поблагодарив за неземное удовольствие, немедленно ретировался.

Почти сразу вокруг меня образовался кружок из знакомых и не очень знакомых офицеров, которые дружелюбно пытались выяснить, кто такой этот полковник, который, оказывается, только вчера прибыл из Петербурга, а главное, кем он мне приходится. Все мои заверения, что это просто случайное знакомство, не возымели ровно никакого эффекта.

– Э нет, Петр Львович, – с недовольной миной сказал наконец один из наших записных игроков и донжуанов штабс-капитан Михайлов, – просто так такой человек к обыкновенному офицеру не подойдет. А вы еще и беседовали не менее получаса. Не хотите говорить – и не надо, я и так вижу, что это ваш родственник, может, и дальний, но меня не проведешь.

– Не по-товарищески это, – поддержал его еще один офицер, этого я даже по фамилии не знал, – иметь таких родственников и строить из себя простого служаку.

С этими словами они наконец разошлись и оставили меня в покое.

Совершенно ничего не понимая, я предпочел удалиться с бала, дабы не подвергать себя дополнительным испытаниям…

– …Вот это да! – Катька смотрела на меня сияющими глазами. – Ты представляешь, какой это клад?

Я только кивнул. Главное было не это. Я понял, прочитав первые страницы, что начало Крымской войны отец встретил еще человеком, помнится, он как-то об этом обмолвился. Теперь мне представлялась возможность более подробно ознакомиться с нелегкой вампирской судьбой Ермоленко или, как выяснилось – Ермолова Петра Львовича. Катя предложила начать набирать рукопись, но мне так хотелось узнать, что было дальше, что мы решили отложить это дело до возвращения – медовый месяц у нас, в конце концов, или нет?..

Глава 2

За этот год я достаточно хорошо познакомился с полковником Прокофьевым. Он проявил ко мне неожиданный интерес, который не исчез со временем, и частенько приглашал после службы в приятную ресторацию, что в Артиллерийской бухте, пропустить по стаканчику красного вина с настоящим английским бифштексом. Частенько такие встречи затягивались до полуночи, а то и дольше.

В полку все как с ума посходили. Сослуживцы теперь считали своим долгом оказывать мне дружеское внимание. Они, пытаясь наладить со мной товарищеские отношения, хором твердили, что с самого начала поняли, что я очень приятный и интересный человек. Пеняли мне только за излишнюю скромность и робость в общении. Начальство также внезапно обнаружило во мне нешуточное рвение к службе, и я получил звание поручика. Интересно, почему до этого, с момента окончания Тульского Александровского дворянского училища, когда я поехал служить в Крым с обещанием быстрой карьеры, вот уже больше пяти лет такого никто не замечал. Можно было не сомневаться, что сей интерес вызван был неослабевающим ко мне вниманием господина полковника. Я не удержался и после получения звания рассказал ему об этом. Тот только усмехнулся, но говорить ничего не стал, а на следующий день принес мне издание пьесы Гоголя «Ревизор».

– Только я не Хлестаков, – добродушно добавил Александр Никифорович.

Это и так было ясно.

Первое время я несколько робел с новым знакомым, но уже через месяц не представлял, как мог раньше обходиться без его общества. Кроме описанных ранее качеств господин Прокофьев был невероятно умен, прекрасно образован и, казалось, знал абсолютно все. Ему можно было задать любой вопрос и быть уверенным в получении ответа. При этом говорить с ним невероятно легко и интересно. Наконец-то я мог сказать, что нашел настоящего друга, который не бросит, не предаст и не разменяет меня ни на какие блага.

Так все и шло до сентября тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года. В Севастополе было спокойно. Внешне казалось, что и войны никакой нет. По набережной гуляли барышни с кавалерами. На рейде стоял наш победоносный флот. У всех на слуху был матрос Кошка.

Кошка – это не прозвище, это фамилия. А самое главное, что большая редкость для матроса, все уважительно называли его Петром Марковичем.

Хотя, честно говоря, в этом не наблюдалось ничего удивительного – герой Синопского сражения совсем недавно был переведен с устаревшей «Силистрии» на более новый «Ягудиил» (правду сказать, и этот корабль был уже довольно старым).

К слову, Александр Никифорович очень тепло отзывался о матросе, и я несколько раз видел, как они беседовали. Мне даже показалось, что между ними существовали довольно крепкие дружеские узы. Я несколько заревновал: очень уж привык к постоянному присутствию полковника и участию его в моей скромной персоне. Но, как выяснилось, волновался я напрасно, их общение ограничивалось только этими беседами.

Вот и сейчас, после завершения ежедневных обязанностей в казарме, я мог позволить себе прогуляться. Застегнув мундир, я покинул территорию части и направился к Большой Морской, чтобы выйти к Артбухте, где меня должен был ожидать полковник Прокофьев. Но не успел сделать и нескольких шагов, как меня нагнал посыльный:

– Ваше благородие! Всем приказано прибыть в расположение полка!

– Что случилось? – недовольно нахмурился я.

– Не могу знать! – торопливо козырнул солдат и побежал дальше собирать остальных офицеров.

Я только ругнулся. Действительно, что он может знать. И бегом устремился назад к Лазаревским казармам, где располагался наш полк. Там почти сразу встретил одного из офицеров.

– Что случилось?

– Флагман отсемафорил тревогу! – пояснил тот, махнув рукой в сторону моря.

Мы, как и все сухопутчики, не любили флажный семафор, но, как говорится, с моряками жить… Нам пришлось и его освоить. К вечеру стало окончательно ясно – война пришла в город. На внешнем рейде стала вражеская эскадра. Глядя в бинокли, мы видели вымпелы англичан, французов и даже турок. Но самое грустное, что нам и противопоставить-то было совершенно нечего. Перевес виден невооруженным глазом. Их было больше не менее чем в три раза. К тому же сюда пришли самые современные пароходы с новейшим вооружением, а у нас в бухте стояло парусное старье. Только сейчас, глядя на мощные контуры вражеских кораблей, я понял, как прав был полковник, говоря, что Россия отстала от остального мира на несколько десятилетий.

– Интересно, – сказал стоявший рядом со мной штабс-капитан Михайлов, – что теперь скажет господин Меншиков? Он ведь все время твердил, что нам ни с кем воевать не придется.

– А что скажут в ставке государя? – добавил я.

– Ничего! – хмыкнул Михайлов. – У нашего командующего там слишком сильная поддержка. Ему, если что, еще и посочувствуют.

Я удивленно посмотрел на него.

– Ох, Петр Львович, ну как можно дожить почти до тридцати лет и остаться таким наивным? – удивился Михайлов.

Ему явно хотелось напомнить мне о Прокофьеве, но он не решился. Когда совсем стемнело, мы разошлись по казармам…

На следующий день началась артиллерийская дуэль. Первый же залп показал, сколь велика мощь вражеской эскадры. Как позже выяснилось, только с одного борта противник в общей сложности давал две тысячи пятьсот выстрелов одновременно. С равелина жиденько ответила наша артиллерия. И почти сразу стало ясно – дело не в количестве пушек, а в подготовке солдат. Ко дну пошел вражеский корабль. Вдохновленные таким удачным началом, батареи продолжили вести огонь.

В рядах противника возникла неразбериха. Корабли тонули и выходили из строя один за другим. И тогда, вместо того чтобы стрелять по позициям, эскадра перенесла всю силу огня на город. Ядра падали, словно дождевые капли, оставляя после себя огромные воронки. В Севастополе царил кромешный ад. Гром стоял нестерпимый. Дым густой пеленой затянул небо. Мы могли только смотреть – для пехоты дел пока не было. Офицеры начали рассылать солдат на помощь горожанам. А расчеты на равелине трудились на славу. Вот еще один корабль вспыхнул и, показав тупую корму, ушел под воду.

…И вдруг все кончилось. Барабанные перепонки болели. Сперва показалось, что все просто лишились слуха. Дым потихоньку рассеивался, и мы увидели, как эскадра, гордо дымя, отошла на недосягаемую для выстрелов дистанцию. Я не знал, что именно сегодня ночью, на совещании, Нахимов согласился с доводами капитанов и принял решение затопить на входе в бухту семь самых старых парусных кораблей, предварительно сняв с них пушки и экипажи. Это решение было принято, чтобы помешать противнику войти в Севастополь с моря.

Вместе со своим взводом я отправился в город разбирать обломки. Набережная была разбита и смята шквалом артиллерийского огня. Я растерянно смотрел на то, что осталось от нее, и не мог узнать места, где еще вчера весело шел в компании полковника.

Но, как выяснилось, и мы не оплошали. Как минимум шесть кораблей противника отправились на дно Черного моря, включая французский флагман и огромный турецкий линкор. А еще столько же кораблей были повреждены до такого состояния, что еле держались на плаву.

Именно здесь, на остатках набережной, меня и отыскал Александр Никифорович. Я только что отбросил в сторону здоровенный кусок камня и пытался хоть как-то привести в порядок мундир, когда меня взволнованно окликнул знакомый голос. Я повернулся и увидел пробирающегося ко мне Прокофьева. К моему несказанному изумлению, он, не стесняясь присутствующих, кинулся ко мне и, ощупав, радостно воскликнул:

– Слава богам! Жив!

– Даже не поцарапан, – улыбнулся я, все-таки его внимание было чертовски приятным, – только слышу плохо. Совсем оглушило.

Я поймал внимательный взгляд Михайлова, который разбирал завалы чуть дальше, и грустно подумал, что теперь мне точно не отвертеться от «близкого родства» с господином Прокофьевым.

– Все, Петя! – спохватился Александр Никифорович. – Простите ради бога, но я старше вас, так что не обижайтесь. Нам надо серьезно поговорить. Когда вы освободитесь?

– Мы уже закончили, – перевел я дух. – Устал страшно.

– Пойдемте, – сказал Прокофьев.

– Степан! – окликнул я унтера и, когда тот подбежал ко мне, приказал: – Веди людей в казармы! Всем отдыхать! Скажи интенданту, что я приказал дать солдатам по сто граммов водки.

– Слушаюсь, ваше благородие! – козырнул Степан и заторопился к уставшему взводу.

– Я к вашим услугам, – повернулся я к полковнику.

– Все правильно, – кивнул он в ответ. – Ладно, друг мой, давайте поторопимся.

Слегка обескураженный таким началом, я не стал задавать лишних вопросов. У меня было только одно желание: сесть и вытянуть ноги. Полковник быстро шел вперед, я еле успевал за ним. Слегка попетляв по разгромленным улицам, мы вышли к симпатичному зданию, в подвале которого, как оказалось, был небольшой кабачок, о котором даже местные жители слыхом не слыхивали. Не было ни вывески, ни пьяных на пороге. Обычная дверь, ведущая в полуподвал, каких тысячи. Такие же столы, лавки, посетители, отличало его только одно – здесь было чисто и тихо.

Я осмотрелся. Компания за столами была разномастной. Несколько сухопутных офицеров, но больше морских, что, принимая во внимание месторасположение города, вполне естественно. Более всего меня поразило, что здесь собрались люди самых разных званий – от мичмана до капитана первого ранга. До этого я считал, что такое невозможно. Присутствовал здесь и знаменитый матрос Кошка. К моему изумлению, чувствовал себя он в такой блестящей компании вполне по-свойски и что-то горячо рассказывал молодому капитану. Иногда у него проскальзывало: «Ваше благородь…» В ответ неизменно звучало:

– Полноте, Петр Маркович, здесь все свои.

Когда мы прошли от двери к столам, все с интересом уставились на меня. А Кошка даже попытался вскочить. Чья-то рука слегка придержала его за плечо. Я растерялся.

«Якобинцы[5], – мелькнула совершенно нелепая мысль, – а на внешний вид не скажешь… Все, сошлют на Сахалин».

Все, включая и Александра Никифоровича, неожиданно рассмеялись. Полковник, который чуть опередил меня, вернулся ко мне и объявил:

– Господа, позвольте представить вам моего будущего ученика.

Я уже совершенно ничего не понимал, а присутствующие начали нас поздравлять. Даже Кошка, оставаясь, впрочем, на месте, хитро подмигнул левым глазом, всем своим видом давая понять: мол, ничего страшного не случится, не съедят. Мы уселись за свободный столик, полковник сделал заказ, посетители тем временем вернулись к своим разговорам и перестали обращать на нас внимание.

– А теперь, Петр Львович, разрешите посвятить вас в мои планы, – произнес Прокофьев. – К сожалению, боевые действия начались раньше, чем я рассчитывал, посему не успел как следует подготовить вас к этому разговору. Главное, что вы должны понять: принуждать вас я не собираюсь. Как вы скажете, так и будет. Только прошу, выслушайте все до конца, а потом принимайте решение. Выбрал я вас потому, что вы кажетесь человеком разумным и не бросаетесь в любое дело очертя голову. А это те качества, которые нам требуются более всего. Для начала скажите мне – как вы относитесь к идее жить вечно?

– В каком смысле? – осторожно поинтересовался я.

– В том, что вы не будете стареть и жить сможете ровно столько, сколь жизнь будет вам интересна.

Такой ответ сбил меня с толку окончательно. Я не мог понять, шутит он или говорит серьезно. И это было самым неприятным.

– И что я должен для этого сделать? Продать душу дьяволу? – попытался пошутить я.

– Ну, допустим, на дьявола я не похож и душа ваша мне без надобности, – Прокофьев не принял моего тона, – просто предлагаю вам влиться в наше скромное сообщество.

У меня в голове промелькнуло все, что я знал о тайных обществах, в частности, о масонах. Словно прочитав мои мысли, Прокофьев поморщился и произнес:

– Масоны вам, батенька, вечную жизнь не предложат. А все полученное от них заставят оплатить втридорога. Если только вы не заинтересуете вышестоящую Ложу. Там тоже есть те, кто может предложить бессмертие, но они сдерут с вас еще больше. К тому же, как я понял, вы не намерены карабкаться к власти по головам, а значит, в Ложе вам делать нечего. Я же предлагаю не безграничную власть, а нечто совсем другое. Представьте себе, что в мире существует некоторое количество людей, которые могут жить сколь угодно долго, с легкостью переносят ранения, не болеют. А так как долго живут, то и знают гораздо больше, чем остальные. Вот к этому сообществу я и хочу вас приобщить. От вас же требуется только одно – жить по законам этого сообщества.

– Слишком все гладко и красиво. Мне как-то не верится, что вы предлагаете это совершенно безвозмездно. В чем все-таки подвох? – возразил я.

– Это не безвозмездно. Вы должны понять, что раз вы живете вечно, а большинство людей нет, то и отношения у вас с ними будут совершенно иными. Вот это и является платой. Цена, скажу я вам, достаточно высока. И еще вы должны будете помогать соратникам, которые станут вас окружать. А подвох? Подвох, конечно, есть. Ну как же без него – вы никогда не сможете иметь детей.

Я немедленно вспомнил о секте скопцов, которые добрались уже и до России со своими проповедями. Странно, полковник да и все посетители кабачка не походили на кастратов.

– Вы хотите сказать, что евнухи живут так долго? – ехидно спросил я.

– Помилуйте, – поморщился полковник, – мы ничего общего с этими извращенцами не имеем. Как вам такое могло в голову прийти?

Я совсем запутался. Предложение было более чем необычным – заманчивым и в то же время очень скользким. Сплошные блага и практически никаких неприятных последствий. Так не бывает. Прокофьев вновь ответил на мои мысли. На этот раз я даже не вздрогнул – наверное, начал привыкать.

– Извините, Петр Львович, у меня нет времени подготовить вас к этому шагу как положено. Война, знаете ли. А я не хочу, чтобы вы погибли в очередной перестрелке. Могу вам сказать только одно: мы почти всегда там, где идут бои, и только благодаря нам в этих жутких условиях погибает гораздо меньше людей, чем могло бы. Хотите пример? Извольте. Турки в свое время отказались от наших предложений, а на российских кораблях нашего брата достаточно, и Синоп показал это весьма наглядно. Ну а что касается минусов нашего положения, они, конечно, есть. Как же без них.

– Например?

– Пожалуйста. Для нормальной жизни нам регулярно необходима кровь.

– Какая? – не понял я.

– Да любая, – отмахнулся полковник, – что у быка взять, что у человека, разницы никакой. Но именно это способствует нашему долголетию.

– Ага, – хмыкнул я, – у нашего соседа болезнь какая-то была, так ему доктор прописал бычью кровь пить.

– Такое случается, – кивнул полковник, – но вполне возможно, что ваш сосед тоже был приобщен нами.

– И как же вы собираетесь меня приобщать? – поинтересовался я.

– Это уже технический вопрос. Однозначно скажу: убивать вас я не собираюсь, а вот воскресить, если что, смогу. И, кстати, никаких диких обрядов, как вы могли подумать, не будет. Главное – ваше принципиальное согласие.

– Я могу подумать?

– Можете, конечно. Только о чем? Вы же еще ничего не знаете.

– А как можно узнать подробней?

– Для этого я здесь и нахожусь. Но, как я понимаю, ваше согласие я получил?

Я задумался. Терять мне было нечего. Семьи нет, родственников нет, родители уже покинули этот мир, друзьями здесь я обзавестись не успел, если не считать того же полковника. Но на последних остатках благоразумия спросил:

– А если я передумаю?

– Смотря когда, если обряд начнется, его вспять не повернуть.

– Все-таки обряд! – не удержался я.

– Хорошо, операция. Если вам так спокойней. Проводить ее, между прочим, будет сам Пирогов…

Эта фамилия была знакома и успокоила меня полностью. Если им помогает Пирогов, значит, ничего злоумышленного здесь нет. Ну не может такой человек, как Николай Иванович, быть замешанным в чем-то неблаговидном. И я решился.

– Я согласен! Рассказывайте все! – потребовал я, глядя на Прокофьева.

И он рассказал. Рассказ длился долго, но я не замечал времени. Более всего, насколько помню, меня поразило самоназвание – вампиры. Я поежился. Название, честно говоря, не вдохновляло.

– Это как раз, – улыбнулся Прокофьев, – самое незначительное. Ну, сами подумайте: раз необходима кровь – значит, вампир. Это правда. Чего уж от нее бегать. Нового слова для этого не придумали. А вот то, что, приобщив, я отвечаю за вас, а вы очень долго будете зависеть от меня, – это более важная правда. Вы ученик, а я ваш ментор, согласитесь ли вы с этим?

Я удивился. Он так и сказал – «ментор». Обычно учителей так не называют. В голове у меня теснились сотни вопросов, но задал я самый глупый и бестактный. Кивнув в сторону худощавой фигуры матроса Кошки, я спросил:

– А… э-э, Петр Маркович, тоже… – Я запнулся: как-то не вязалось слово «вампир» с молодыми, полными сил и энергии людьми, сидевшими за столами.

Вдобавок один из офицеров смерил меня очень сердитым взглядом.

– Я что-то не так сказал? – осторожно поинтересовался я. – Почему господин капитан на меня так смотрит?

– Просто Петр Маркович – его ученик, – улыбнулся Прокофьев. – А вы, Петр Львович, чуть было не отозвались о нем в пренебрежительном тоне. А это недопустимо. Кстати, раз вы согласились стать одним из нас, то должны понять, что среди вампиров нет рабов и господ. И тот, кто когда-то был крепостным, среди нас может цениться гораздо выше вас. Сможете ли вы это принять, вот в чем последний вопрос…

…На следующий день Александр Никифорович, воспользовавшись затишьем, привел меня в госпиталь, где нас уже ждал Пирогов. Я пришел в восторг, что мне представился счастливый случай познакомиться с ним. Но сам Николай Иванович не был расположен к долгим беседам.

– Прошу! – Он провел нас в небольшую палату, где стояла казенная койка, несколько столиков с медикаментами, там же лежали какие-то стеклянные цилиндры с угрожающе торчащими из них иглами. Ставни были плотно закрыты, и в дополнение к этому на окнах висели темные шторы. – Ложитесь, – приказал мне Пирогов.

Я замялся, вопросительно глядя на Прокофьева. Больница всегда вызывала у меня опасение и недоверие, как у всякого здорового человека, а уж сейчас тем более. Ожидание чего-то неизвестного, странные приспособления… Спокойствия все это мне не добавляло. Полковник кивнул с непроницаемым лицом. Пришлось подчиниться. Вытянувшись на кровати во весь рост, я уставился в потолок и крепко сжал кулаки. Прокофьев продолжал стоять рядом, а доктор позвякивал чем-то у столика.

– Александр Никифорович, можно вас?

Полковник, успокаивая, коснулся моего плеча и молча отошел. Прошла еще пара минут, и в поле моего зрения появился Пирогов. Он поставил рядом со мной медицинский лоток, ловко перетянул мне руку чуть выше локтя тонким ремнем, затем закатал рукав и, протерев локтевой сгиб эфиром, взял с лотка стеклянный цилиндр с иглой, наполненный чем-то темно-красным.

– Надеюсь, молодой человек, вы не боитесь крови? – мягко спросил он.

И тут я самым постыдным образом потерял сознание.

Пришел в себя я от резкого запаха нашатыря. Увидев, что глаза мои открылись, Пирогов заткнул пузырек пробкой. Рядом с ним стоял учитель (почему-то именно так я и назвал его в этот момент). Они внимательно смотрели на меня. Я смутился.

– Ну-с, господин поручик, и как вы собираетесь воевать, – с легкой иронией спросил доктор, – если от простого укола в обморок падаете?

– Это с непривычки, – заступился за меня Прокофьев, – следующая процедура пройдет легче.

– Как! – Я невольно вздрогнул. – Еще укол?

– А как вы себе все это представляете? – Пирогов неодобрительно посмотрел на меня. – Вы что, хотите кровь пить? Но это неэффективно и долго! К тому же здесь вам не средние века!

– Это и есть та плата, о которой вы спрашивали, – полковник улыбнулся, – я, между прочим, об этом говорил. Слушайте, пожалуйста, меня более внимательно. Повторю еще раз. Если мы вампиры, то значит, нам нужна кровь. Не часто, но регулярно. Сейчас вам перелили мою кровь, чтобы начались необходимые изменения в вашем организме. Позже это будет обычная кровь, поскольку моя свою работу уже выполнит.

– Кровь? – растерянно переспросил я. – А как она все делает? Почему?

– Все дело в составе, – вмешался Пирогов, – думаю, в ней есть какой-то элемент, позволяющий полностью изменять человеческую натуру. Главное – его найти и выделить. Но я ничего не обнаружил, даже под микроскопом. Ничего. Но все-таки не приходится сомневаться, что именно благодаря ей вы практически не болеете, она не сворачивается, но любые, даже самые тяжелые раны и внутренние повреждения быстро закрываются и заживают, не оставляя шрамов. Ваша кровь, господин полковник, просто находка для медицины.

– А вот об этом, господин доктор, мы не договаривались, – засмеялся Прокофьев. И, обращаясь ко мне, добавил: – Теперь, Петя… Вы позволите себя так называть?

– Конечно, – кивнул я.

– Отлично! Так вот, лежите здесь, если надоест, можете походить, но из палаты ни шагу. Шторы и ставни не открывать. Помните, что я вам вчера рассказывал?

Я только кивнул. Полковник продолжал:

– Скоро вам захочется пить. Сразу зовите Николая Ивановича. Я приду вечером. До свидания. – И добавил, обращаясь к Пирогову: – Благодарю вас. Честь имею.

Когда мы остались одни, я не выдержал и спросил:

– Николай Иванович, скажите, а вы тоже?..

– Нет! – отрезал он. – Меня это не интересует. Ваши фокусы – это прекрасно, но для большинства людей неприемлемо. Однако там, где есть вы, раненых много меньше, и мне это нравится. Посему считаю своим долгом помогать вам и изучать, насколько возможно. К тому же вы все достаточно прогрессивные люди, ваши идеи не грех и использовать. А теперь извините, Петр Львович, кроме вас у меня есть еще другие пациенты. Причем настоящие. Когда я вам понадоблюсь, позвоните. За дверью дежурит сиделка.

И я остался один. Состояние мое было не самым приятным. Перед глазами плыли красные круги, рот пересох. Помаявшись еще чуть-чуть, я попросил позвать Николая Ивановича. Минут через пятнадцать появился Пирогов. Он принес с собой блестящую коробочку, в которой лежали уже знакомые мне цилиндры, доверху наполненные кровью.

Доктор опять закатал мне рукав и молча сделал очередной укол. На этот раз все прошло гораздо легче. Мне даже понравилось. Нет, не сам укол, это все-таки довольно больно, особенно четыре раза подряд. А те ощущения, которые принесла кровь, плавно растекаясь по моим жилам.

– Через час я подойду снова. – С этими словами Пирогов удалился.

До наступления темноты мне сделали еще пять или шесть процедур, я точно не помню, потому что все время спал. Вечером пришел полковник. Как ни странно, я понял, что он уже здесь, еще до того, как он появился в палате. И видел я все прекрасно, хотя на улице уже стемнело, а свечи еще не принесли.

– Ну что, Петя, как вы себя чувствуете? – осведомился Прокофьев.

Я задал этот вопрос сам себе: а как же я себя все-таки чувствую? По всему выходило, что как-то странно. Во всех членах была неожиданная легкость, казалось, оттолкнись от пола – и взлетишь. В общем, если верить тому, что рассказывали мои сослуживцы, меня, судя по всему, накачали кокаином. Все это я и выложил полковнику.

– Остроумно, – улыбнулся полковник. – А насчет взлететь – поосторожней, друг мой, теперь вам придется заново учиться ходить и владеть своим телом.

Я не успел обдумать его слова, потому что неожиданно понял, что мне срочно надо выйти по малой нужде, но как это сделать, если выходить запрещено?

– Сейчас можно, – заверил меня Александр Никифорович, – поскольку уже наступила ночь. Но, по-видимому, мне придется вас проводить.

Я сел и практически сразу обнаружил себя на четвереньках посреди комнаты. Создавалось впечатление, что меня швырнула вперед какая-то невидимая пружина.

– Ну я же просил вас: осторожней, – укорил меня полковник, – и ради бога, делайте все очень медленно, пока не привыкнете…

Неделя в госпитале пролетела незаметно. В промежутках между уколами я спал, ел и учился ходить. Диету для меня держали жесткую. Отварные, всмятку, яйца и бифштексы с кровью. Хлеба практически не приносили, но мне его и не хотелось. На гарнир почти всегда была гречневая каша, а также грецкие орехи в немыслимых количествах и хорошее красное вино, сильно разбавленное водой…

…Дочитав до этого места, мы с Катькой переглянулись и поняли, что с трансформацией Ермоленко повезло больше, чем нам. По крайней мере, на момент инициации он был здоров. Хотя… постоянные уколы вместо капельницы – это сущий ад. Придя к такому выводу, мы вернулись к записям…

…Первые сражения я пропустил из-за невозможности выходить днем на улицу.

Бой на реке Альме, в котором принимал участие и мой полк, наполнил душу черной тоской. Да и как можно было отнестись к тому, что произошло? Имея выгодные позиции и достаточное количество солдат, мы из-за наличия старого, никуда не годного вооружения, а главное, из-за ошибок командующего армией Меншикова проиграли. Мужество и героизм бойцов позволили армии удержаться на позициях, где она приняла бой. Но потери были слишком велики, и ночью после сражения наши части были вынуждены отступить.

Я никак не мог понять, почему, получая донесения, добытые нашими разведчиками, зная, что Англия, Франция и Турция официально объявили войну России, Меншиков так и не предпринял ни единого шага для укрепления береговой линии Крыма. Он только весело смеялся и отмахивался от любых предупреждений. Он как заведенный твердил, что противник никогда не рискнет на высадку десанта в преддверии зимы. Именно об этом он и докладывал в Петербург. Можно сказать, что только один человек, не считая Нахимова и Корнилова, портил блаженную картину, нарисованную Меншиковым для ставки. Это был прибывший недавно в Севастополь Эдуард Иванович Тотлебен. Он не переставая требовал начать укреплять Крым. Наконец, чтобы отвязаться от него, Меншиков поручил Эдуарду Ивановичу заняться укреплением Севастополя и благополучно забыл о нем. Поэтому высадка вражеского десанта в Евпатории прошла под бравурные марши и песни. Город был занят практически без единого выстрела, в недоуменной тишине. Для нашего командования это было полной неожиданностью. А уж появление противника под Севастополем оказалось подобно внезапно разорвавшемуся снаряду.

К моменту выписки я находился в самом мрачном расположении духа и, что греха таить, весьма сетовал на то, что господин полковник решил приобщить меня именно сейчас. Ну как, скажите на милость, я могу появиться в полку, если мне еще полгода нельзя выходить на улицу днем? Наконец я услышал приближение учителя.

Полковник вошел в палату, посмотрел на меня, понял, в чем дело, но промолчал.

Николай Иванович, пришедший вместе с ним, сообщил, что я полностью здоров и господин полковник может забрать меня прямо сейчас. Поблагодарив доктора, мы ушли.

Выйдя из госпиталя, я задохнулся от восторга и изумления. Ночь совершенно преобразилась. Я и представить себе не мог, что такое возможно. Мне показалось, что я слышу музыку высших сфер, которая плыла над миром. Я скользил по волнам этой вселенской симфонии и благодаря учителю теперь не был глухим и слепым, более того, я ощущал себя деятельной частицей этого невообразимого, невозможного и такого реального мира. Я был так поражен, что некоторое время мог только стоять, впитывая все, что видел и слышал.

– Нравится? – тихо спросил учитель (теперь мне было гораздо легче называть его так).

– Да, – только и смог отозваться я.

Мы еще немного постояли, а потом он мягко подтолкнул меня вперед.

Полковник жил недалеко, поэтому извозчика мы не брали. К тому же все ваньки[6] уже были поставлены на военную службу.

Мы шли по Екатерининской, которая, несмотря на поздний час, была довольно ярко освещена, да и людей на ней хватало. Правда, теперь здесь преобладали военные, но попадались и штатские, и даже изредка дамы. Настроение мое совершенно изменилось. Теперь я понимал младенцев, которые с наивной радостью исследуют открывшиеся перед ними просторы, но, в отличие от них, я осознавал и понимал явившееся мне чудо. Поэтому к гостинице Томсона, где жил полковник, я подошел, весело улыбаясь, с любопытством прислушиваясь, приглядываясь и, неловко сказать, иногда принюхиваясь.

Временами я ощущал спешащих куда-то вампиров, порой чуть не сталкивался с ними. Мелькнули несколько офицеров, виденных мной неделю назад в кабачке перед посвящением. Они весело приветствовали нас, но не задерживались.

– Все потом, – несколько туманно пояснил Прокофьев.

Я не очень понял его, но согласно кивнул. В гостинице, куда мы вошли, располагалась одна из лучших кондитерских города. В нее мы заглядывать не стали, хотя, пожалуй, я не отказался бы перекусить. Но перед тем как подняться к себе в номер, учитель небрежно напомнил проходящей мимо горничной о заказе, который сделал перед уходом.

– Так что, милочка, – пробасил он, – ужин принесите прямо сейчас.

– Сию минуту, господин полковник! – Девушка присела в реверансе и добавила: – Я постелила в кабинете, как вы и приказали.

– Благодарю. – Полковник потянул меня за собой.

Номер был роскошен. О таких я только слышал, но доселе никогда не видел. Гостиная, спальня, кабинет, ванная комната. Я растерянно замер. А учитель негромко сказал:

– Осмотритесь пока, Петя, – и скрылся в спальне.

Дверь он не закрывал, и я, не удержавшись, заглянул внутрь. Полковник стоял у шкафа и выбирал рубашку. Меня он, конечно, чувствовал, но даже не обернулся. А я смутился. Почему-то меня поразила обыденность его действий. А, собственно говоря, почему? Ведь переход в новое качество не отменяет повседневной жизни и ее забот. Я тихонько прикрыл дверь. Неудобно-то как. С детских лет не подглядывал, и вот – на тебе.

Чтобы хоть как-то прийти в себя, я решил последовать совету учителя и отправился дальше. Гостиная мне понравилась, хотя такое обилие лепнины – только пыль собирать. Матушка всегда старалась, чтобы в комнатах было как можно меньше углов, где могла скопиться грязь. Убирала у нас, конечно, служанка, но маман всегда помогала ей. На отцовское жалованье достойное количество прислуги нанять было трудно. А ведь еще приходилось содержать дом, растить меня, ну и мало ли еще какие расходы нужны в семье. С такими мыслями я покинул гостиную и заглянул в кабинет. Он мне понравился гораздо больше.

Здесь я увидел огромный стол, заваленный бумагами и книгами, книги стояли и в шкафах вдоль стен, а часть томов лежала в больших ящиках прямо посреди кабинета. Видимо, полковник путешествовал со всеми удобствами. У стены против шкафов находился большой диван. Он был полностью застелен, как я понял, для меня.

Я вздохнул. Спать не хотелось совершенно, можно было только удивляться, как быстро мой организм приспособился к новому режиму и тем изменениям, которые произошли в нем за последнюю неделю.

В дверь постучали. «Горничная», – почувствовал я, а через минуту учитель позвал меня к ужину. Уже входя в гостиную, я вдруг понял, что этот зов прозвучал не вслух, а прямо в голове. Полковник, обернувшийся при моем появлении, увидел мои вылезшие из орбит глаза и, добродушно усмехнувшись, заявил:

– Это мне надо глаза таращить, друг мой. Вы что, Петя, думаете, в госпитале я все время говорил? Честно признаюсь – удивлен, могу добавить к вашему сведению: в столь нежном возрасте ментальные способности еще не проявляются. – Он вздохнул и добавил: – Давайте быстренько ужинать – и на позиции. Магистр там сейчас днюет и ночует. А с представлением тянуть нельзя.

Наскоро перекусив, мы покинули гостиницу. Около крыльца нас ждали оседланные кони. Благодаря этому мы довольно быстро добрались до Малахова кургана. Здесь кипела непрекращающаяся работа. Люди, словно муравьи, вгрызались в твердую землю круглые сутки. Стройка не останавливалась ни на минуту, уставших солдат сменяли свежие силы, и дело двигалось вперед семимильными шагами. Я невольно вспомнил, как выглядели подступы к городу всего несколько месяцев назад.

До приезда в Севастополь Тотлебена оборонительных сооружений как таковых не имелось, они были лишь условно обозначены на карте, но не более.

Пока мы ехали на курган, учитель рассказал, что днем были затоплены корабли, а значит, попыток высадить десант непосредственно в бухте мы можем не опасаться. Также с сегодняшнего дня город считался осажденным, поскольку противник подтянул к Севастополю основные силы.

Правда, я очень удивился, что союзники разбили лагерь с южной стороны, в общем, там, где фронт осады был меньше, а оборонительных сооружений, по донесениям их разведки, просто не было. Думаю, завтра они будут очень разочарованы, увидев, как мы подготовились к их прибытию. А уж когда они поймут, что именно на Северной стороне находятся все корабельные стоянки и дороги, связывающие город с остальным миром – будут «обрадованы» еще больше.

От раздумий меня отвлекло приближение собратьев. Хоть я и ожидал их появления, но все равно не смог сдержать удивления, когда мне навстречу вышел… Тотлебен. Именно он, как выяснилось, и был Севастопольским Магистром. Увидев нас, он кивнул:

– Ждем-с, ждем-с, господа! Только прошу вас, побыстрее! Дел невпроворот!

Пока я пребывал в изумлении, меня ввели в палатку, где временно располагался Эдуард Иванович.

Само представление я запомнил плохо. Все происходило в спешке, все были чертовски заняты. Времени не оставалось совершенно. В памяти хорошо запечатлелось, как Эдуард Иванович, крепко пожав мне руку, сказал:

– Прошу прощения, молодой человек. Когда выдастся свободная минутка, мы обязательно встретимся с вами. А сейчас, извините, дела.

Он указал на бокалы с шампанским:

– Прошу! – Мы выпили, и он добавил: – Уводите господина поручика, господин Прокофьев, ему еще ко всему привыкать надо. Честь имею.

И тут я неожиданно для себя возмутился:

– Господин полковник! Ну что это такое! Все работают, один я бездельничаю! Позвольте принять участие в строительстве! Хотя бы по ночам!

– Похвальное рвение! – Тотлебен неожиданно улыбнулся. – Александр Никифорович, проследите, чтобы молодому человеку дали лопату или что-нибудь на ваше усмотрение. Но пока – без особых нагрузок! – С этими словами он повернулся к карте и принялся что-то чертить.

Выйдя из палатки, полковник хмуро глянул на меня и наставительно произнес:

– Я вас, милый мой, не для того выбирал из толпы, чтобы флеши рыть, это любой дурак сможет. А в нашем деле такие умения не требуются.

– Но Эдуард Иванович сказал, что я могу остаться…

– Магистр сказал, чтобы вы не переутомлялись, не более того. К тому же ваш учитель я, а не он. И я лучше знаю, чем вам надлежит заняться. А заниматься вам надобно тренировками! Опять же, сегодня у нас пусть небольшой, но банкет по случаю вашего приобщения. Так что поторопитесь.

Говоря все это, полковник быстро вел меня к нашим лошадям. А навстречу непрерывным потоком, словно муравьи, поднимались люди, нагруженные снаряжением; скрипели колеса телег; матросы и солдаты, туго хекая, толкали вверх по склону тяжелые пушки. Все это освещали костры, превращая людей в плоские тени. Почти спустившись с кургана, мы услышали звук лопнувших канатов, вопли людей и разъяренные крики унтер-офицера. Мы едва успели посторониться, когда мимо нас пронеслась пушка. Несколько совсем молодых матросиков пытались догнать ее, но пушка, словно живая, прыгала по ухабам, не желая ни останавливаться, ни тем более ловиться. От ее темной несущейся с сумасшедшей скоростью громады с трудом уворачивались идущие наверх солдаты.

– За мной! – скомандовал полковник, бросаясь в погоню. – Лови ее, пока не убежала!

Я с недоверием глянул на него. Но, судя по всему, он был совершенно уверен в своих силах и ждал того же от меня. В голове промелькнуло: «Кто-то говорил, что мне не следует утомляться!» А ноги уже сами несли меня за учителем.

К моему изумлению, пушку мы поймали, причем получилось это у нас достаточно быстро. Восторженные возгласы свидетелей нашего поступка были нам наградой.

– Вот так, Петя, поступать нельзя, – сообщил мне полковник, когда мы, закатив пушку на батарею, ушли, – именно таким образом возникают нездоровые суеверия. Готовьтесь к тому, что в ближайшее время нам влетит от Магистра…

Глава 3

Начало моего нового положения оказалось омрачено трауром. Во время первой бомбардировки города с суши погиб адмирал Корнилов. Последними его словами были: «Отстаивайте ж Севастополь!» Место, где был смертельно ранен адмирал, плачущие матросы отметили крестом из ядер, собранных здесь же, на батарее.

Чувствовал я себя более чем странно. Я совсем не знал господина адмирала. А видеть мне его довелось только один раз, на параде, да и то издали. Но меня не оставляло такое ощущение, что я потерял бесконечно родного и близкого мне человека.

Невольно вспоминалось, как буквально пару недель назад полковник, посмеиваясь, рассказал, что охранять Владимира Алексеевича – негласно, разумеется, – был приставлен матрос Кошка. Петр Маркович весьма ответственно подошел к заданию. Он словно клещ вцепился в своего подопечного и следовал за ним по всему периметру обороны. Противник еще только строил свои укрепления, поэтому стрельба велась редко и неприцельно. Ружейные выстрелы практически не звучали, а пушки подавали голос, только когда очередная из них становилась в подготовленный редут. И вот тут шальная бомба залетела в окоп – прямо под ноги адмиралу. Все оцепенели. А Кошка спокойно подошел к страшному снаряду, подхватил его и, недолго думая, опустил в котел с кашей. Фитиль погас, взрыва не произошло. Для Кошки этот поступок мог обернуться трагедией – если бы бомба взорвалась у него в руках, он не выжил бы, даже будучи вампиром.

Когда все пришли в себя, Корнилов от души поблагодарил своего спасителя, а Кошка, донельзя довольный, лихо ответил:

– Доброе слово, ваше высокоблагородь, и Кошке приятно!

Эта фраза уже стала крылатой в городе. А на днях Кошку освободили от обязанностей охранника. И вот теперь никто, даже Кошка, не сможет поднять адмирала из гроба.

День похорон был скорбен и сумрачен. Погребальный звон разрывал душу. Этим вечером учитель вместо занятий пошел вместе со мной в наш кабачок, где собрались севастопольские вампиры во главе с Магистром. Сегодня все присутствующие вместо вина налили в стаканы водку. И стоя выпили за помин души адмирала. Никто не хотел говорить. В кабачке царило подавленное молчание. Здесь я получил еще один урок: несмотря на долгую жизнь и некоторую отстраненность от человеческого общества, вампиры высоко ценят талантливых людей и тяжело переживают их безвременную кончину. Посидев так около часа, мы потихоньку разошлись.

Учителю было легче, чем мне. Он мог отвлечься от тяжелых дум на передовой. А я сидел в номере и мрачно переживал случившееся. Как говаривала в таких случаях моя матушка, меня посетил приступ жестокой ипохондрии…

Именно в это тяжелое время меня навестил Кошка. Он ввалился в номер веселый, румяный и довольный жизнью. От него вкусно пахло порохом и табаком, а щегольские усики были лихо закручены вверх.

– Ну шо, ваше благородь, как дела? – весело спросил он.

Я тоскливо посмотрел на него:

– Какие к черту дела? Сижу здесь как прикованный! И вы еще тут, Петр Маркович, со своими шуточками!

– Ну не обижайся, тезка, – хитро прищурился Кошка, – лучше побачь, якый гостинчик я тоби прынис!

И жестом профессионального фокусника он развернул передо мной шикарный плед.

– Настоящий, шотландский! – присмотревшись, изумился я. – Это же целое состояние! Откуда?!

– Мало ли здесь шотландцев шляется, – лицо Кошки расплылось от удовольствия, – и у каждого, прошу заметить, плед.

– Так вы что, Петр Маркович, украли?

Кошка чуть не лопнул от возмущения.

– Я в жизни таким поганым делом не занимался! А это этот, как его, трофей! Я что, каждую ночь зазря к ним в тыл хожу? Значит, как штуцер[7] – это можно, это пожалуйста! А как плед – это «украл»?! Между прочим, их сюда никто не звал! А значит, они тут вне закона, и все, что у них есть – наше!

Я не мог не признать правды в его мужицкой, твердо стоящей на земле логике. Хотя было в этих рассуждениях что-то варварское. Уловив мои мысли, Кошка прищурился и ответил:

– Молодой вы барин да шустрый. У вас отказу никогда ни в чем не было. А мы люди подневольные. Я тех слов, которые вы сейчас подумали, слыхом не слыхивал, пока меня учитель не нашел…

Судя по тому, что Кошка перешел на вы, он расстроился. Но и я тоже обиделся – на «барина». Вот уж кем я никогда не был. Мой отец, как дед и прадед, честно служил государю, но крепостных они не нажили. Да и насчет «отказу не было» – тоже относительно.

Матушка, сколь я себя помнил, всегда экономила. Мы не могли позволить себе лишнего, хотя кители отца, моя одежда и выходные платья матушки были всегда безукоризненны и дороги. Этого требовала честь мундира. Семья капитана не могла выглядеть бедно. Зато дома мы обходились лишь самым нужным. Никто из отцовских сослуживцев, насколько я знаю, так никогда и не догадался, как тяжело на самом деле нам приходилось. И теперь услышать о моем барстве было несказанно обидно.

– Слышь, Петр Львович, извиняй, что ль, дурака! – вздохнул Кошка, и его лицо стало печальным и усталым. – Пришел приятное сделать, а все как-то навыворот получилось. Тяжело мне, как и всем – вот и несу что попало. Ты-то, сразу видать – не из барчуков. А я ляпнул не подумав.

Глянув на его расстроенную физиономию, я не удержался от улыбки. Уж больно забавно выглядел огорченный Кошка.

– Это ты меня прости, – принимая его тон, отозвался я, – они, действительно, сами пришли к нам. Ну а я забыл, что война. Я ее пока только слышу.

– Успеешь еще, – утешил меня матрос, – че ж вы все так воевать рветесь? Ладно, давай по маленькой. – С этими словами он выставил на стол флягу, а из ранца извлек вареную баранью ногу. – Тоже трофей, – похлопывая по ноге, самодовольно сообщил он.

Мы расхохотались.

– Эх, – продолжал тем временем Кошка, быстро нарезая мясо, – все у нас хорошо, одно плохо: не выпьешь от души, как хочется. Ежели б сразу знал, шо во́мперам самогон пить нельзя, ни в жисть бы не пошел.

– Так, может быть, не стоит? – осторожно, боясь еще раз обидеть его, поинтересовался я.

– По глотку – ничего не будет! – успокоил он меня. – Пробовано! Вот ежели бутыль, тогда да. Я сперва думал – чудит мой капитан. А потом так худо было, решил – все, отвоевался. Спасибо учителю, помог. Правда, потом… – Он слегка передернулся, и я понял, что Федоров отчитал своего ученика по полной программе, а Кошка продолжил: – О! Чуть не забыл! – И на стол легло пяток соленых огурцов.

Мы выпили. Закусили трофейной бараниной с огурцами. Потом Кошка рассказал пару историй из жизни ночных охотников. Оказывается, так называли тех, кто каждую ночь отправлялся во вражеский тыл. Когда часы пробили одиннадцать, он заторопился к себе, время шло к полудню, и нам, как порядочным вампирам, пора было спать…

…Дочитав до этого места, я ошеломленно посмотрел на Катьку и страшным шепотом сказал:

– Тезка! Плед! Кошка! Я идиот!

– Почему? – с интересом спросила Катька.

– Да я же его видел! Он к нам в Массандру приезжал! И плед привез, понимаешь? Учителю в подарок!..

…Я живо вспомнил, как радостно хохочущий учитель бегом спускался к худощавому вампиру со щегольскими усиками над улыбающимися губами.

– Тезка! – весело вопил гость. – Вот и свиделись! Это ж сколько мы не бачили друг друга?

– Петро́! – Учитель облапил приезжего. – Какими судьбами?

– Да вот, – хитро прищурился тот, – подарочек тоби прывиз. Плед…

– Шотландский? – ахнул учитель.

– Отож, – невозмутимо отозвался его товарищ.

Они переглянулись, явно вспомнив что-то известное только им, и согнулись от смеха…

– А ногу баранью? – выдавил майор.

– Звыняй, тезка, чего нема, того нема, – развел руками тот…

– …А у отца плед есть! Старый, весь уже светится! И именно шотландский! Он над ним трясется. – Я обиженно нахмурился. – Мог бы и объяснить, что за друг. А то: Петр Маркович, Петр Маркович. И все…

– Обидно, – согласилась Катька, – но это дело прошлое. Читаем дальше…

Этим вечером доставили записку от Пирогова. Он напоминал о необходимости посетить госпиталь, чтобы получить очередную порцию крови. В конце была приписка, сообщающая учителю, что им необходимо серьезно поговорить.

Я задумался. Чего хочет Пирогов? О чем он собирается говорить? Но сколько ни пытался, так и не смог понять, в чем дело. В то, что Николай Иванович решил присоединиться к нам, я не верил – он этим не интересовался. Точнее, интересовался, но с точки зрения ученого, встретившего непонятный ему феномен. Если бы Пирогов мог разобрать нас на части, чтобы понять механизм действия нашего организма, то был бы счастлив. Но такого удовольствия мы ему доставлять не собирались. Наконец, так ничего и не надумав, я сдался и стал ждать учителя.

Полковник появился ближе к вечеру. Я молча протянул ему записку. Он развернул ее, но сделал это скорее по привычке. Думал я слишком громко.

– Именно так, – устало улыбнулся учитель, – идемте, Петя, нельзя заставлять занятого человека ждать.

Уже выйдя из гостиницы, полковник задумчиво пробормотал:

– Мне и самому интересно, зачем я ему нужен…

Мы шли по израненным улицам. Измученный бомбардировками город отдыхал. Ночь принесла спасительный мрак и тишину. Но в госпитале было не менее оживленно, чем днем. Раненых подвозили постоянно. К моему удивлению, их после осмотра сразу сортировали на тяжелых и легких. Затем распределяли по разным палатам, проводили первичную обработку, часть из них сразу готовили к операции, часть отправляли в другие больницы.

– Это нововведения Николая Ивановича, – пояснил мне полковник.

В операционных, как я понял, операция следовала за операцией. Стоны измученных людей, запахи лекарств смешивались со страданием, болью и кровью. Я невольно вздрогнул.

– Вот это, Петя, и есть настоящая война… – С этими словами учитель увлек меня к кабинету Пирогова.

В кабинете нас встретила высокая статная девушка лет шестнадцати. Я еще не видел женщин с обрезанными волосами и в мужском платье. Но даже такой костюм и прическа не могли скрыть, как она красива. Когда мы вошли, она сидела около стола, устало уронив голову на руки. Услышав скрип двери, она вздрогнула и подняла голову.

– Николая Ивановича нет, он на операции, – тихо сказала она.

– Благодарим вас, – полковник ласково улыбнулся ей, – если позволите, мы подождем его.

Она нахмурилась. В ее хорошенькой головке промелькнула сердитая мысль о бессовестных людях, которые не дают отдохнуть доктору. Но тут же смягчилась, увидев мундир полковника, носящий явные следы пребывания на передовой. Извинившись, девушка предложила нам присесть.

Примерно через полчаса пришел Пирогов.

– Извините, господа, – устало сказал он, – срочная операция. Прошу вас, садитесь ближе к столу. Не будем терять время. Дашенька, – теперь он обращался к девушке, – приготовьтесь, сейчас вы будете мне ассистировать.

Она торопливо отошла в угол, к рукомойнику. А я во все глаза смотрел на ту самую Дашу Севастопольскую, которую уже знали и любили все в городе.

– Прошу вас, Петр Львович, закатайте рукав и положите руку на стол, – отвлек меня от размышлений Пирогов, открывая знакомую коробку со шприцами.

Даша внимательно наблюдала, как хирург перетянул мне плечо, протер локтевой сгиб (по кабинету поплыл запах эфира) и, взяв первый шприц, ввел иглу в вену. Чтобы лучше видеть, девушка наклонилась так низко, что я почувствовал на коже ее легкое дыхание.

– Вот так, – тем временем объяснял Пирогов, – теперь снимаем жгут и аккуратно вводим кровь. Вам понятно?

– Да, – коротко ответила она. – Могу я попробовать?

– Всенепременнейше, прошу.

Николай Иванович выдернул иглу, чуть прищурившись, проследил, как затянулась ранка, и уступил ей свое место. Я даже не удивился, почему-то во мне с первого слова жила уверенность, что подопытным кроликом буду именно я. Даша сосредоточенно повторила его действия. Слегка замешкалась только с самим уколом. Я услышал, как она подумала: «Не попаду!», и тут же игла вошла в вену. Даша просияла такой радостной, совершенно детской улыбкой, что я не удержался и тоже улыбнулся.

– Великолепно, моя дорогая, – похвалил ее доктор. – Этому молодому человеку еще два шприца. А я, если вы не возражаете, господин полковник, займусь вами.

Наконец экзекуция окончилась, Пирогов собрал шприцы и отправил Дашу отнести их на обработку. Когда она вышла, доктор взволнованно начал:

– Господин полковник, я хочу поговорить об этой девушке. Пожалуйста, приобщите ее к вашему сообществу.

Полковник озадаченно крякнул. А Пирогов продолжал:

– Умоляю вас! Эта девочка на позициях с первого дня войны. Она переоделась в костюм отца, срезала косы и отправилась на передовую. Ее повозка на Альме стала первым перевязочным пунктом. Когда я увидел людей, которым она обработала раны, я поразился. Ведь ее ничему не учили, но она прекрасно поняла, что и как надо делать. У нее всегда есть уксус, бинты, чистая вода, травы. Я пытался отправить ее в тыл, но она отказывается уходить с позиций. Я каждый день жду, что ее убьют. Это только вопрос времени. А ей всего пятнадцать. Я…

– Одну минуту, – прервал его учитель, – все понятно. Но, как вы могли видеть, у меня уже есть ученик. И пока он не достигнет зрелости, увы…

– Вы в городе не один! – бесцеремонно перебил его врач. – Найдите ей патрона.

– Вы говорили с ней?.. – Полковник сделал многозначительную паузу.

– Только в общих чертах, – ответил Пирогов.

– Хорошо, вы не будете против, если я побеседую с ней?

– Конечно нет! Сколько вам угодно!

Дождавшись Дашу, учитель поговорил с ней минут десять. Потом встал:

– Благодарю вас, Дашенька, рад был познакомиться. Жду вас у себя, как договорились. До свидания, Николай Иванович. Ничего не обещаю, но постараюсь. Честь имею!

Мы откланялись и покинули госпиталь. Полковник какое-то время шел молча, в задумчивости хмуря брови. О чем он думал, я не слышал. Учитель мог спокойно закрывать свои мысли от посторонних. Я так еще не умел. Потом он посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:

– Петя, сегодня в вашу тренировку входит пробежка к нашему кабачку. Найдете там господина Гольдбера, он уже приехал. Если его там не будет, узнаете, где он, и найдете. Я жду вас в гостинице.

И я побежал…

Мне повезло. Гольдбер был на месте и с удовольствием общался с друзьями. На меня он посмотрел с интересом, сразу почуяв новобранца. Остальные встретили меня совершеннейшим образом дружелюбно. Я в очередной раз смутился. Нет, причину я понимал очень хорошо. Учитель уже объяснил, что последние два-три века они практически не брали учеников. Слишком глубоко было невежество и мракобесие. А те несчастные, кои не хотели учиться, но считали себя венцом природы и вели себя совершенно непотребно, были уничтожены самими вампирами. Так что нас было очень мало. Прирастать в количестве мы начинали только сейчас. Поэтому любой новый член нашего общества был на вес золота и над ним все тряслись до умопомрачения. Но я еще никак не мог привыкнуть к такому положению вещей.

Кроме Гольдбера сегодня в кабачке находились еще двое неизвестных мне господ, вероятно, как и он, прибывших только сегодня, но времени для знакомства и беседы у меня не было – с наставником, если он что-то приказывает, лучше не шутить. Поэтому я слегка поклонился незнакомцам, с сожалением отказался от приглашений присоединиться к ближайшей компании и поторопился выполнить поручение.

– Господин Гольдбер? Позвольте представиться – Петр Львович Ермолов, ученик полковника Прокофьева. – У Гольдбера удивленно приподнялись брови, но он промолчал, а я продолжил: – Наставник настоятельно просит вас посетить его. Если возможно, немедленно. По очень важному делу.

– Прошу меня извинить, господа, – вставая, сказал Гольдбер, – увидимся в другой раз. Пойдемте, молодой человек, раз уж дело такое важное.

К гостинице мы шли молча. Подробности в моем изложении Гольдбера не интересовали, за что я был ему благодарен…

Полковник ждал нас. Причем не один. Рядом с ним сидела Даша. Когда мы вошли, Гольдбер скользнул по девушке отсутствующим взглядом. Мне на секунду показалось, что в его лице что-то дрогнуло, но в этом я не был уверен. Полковник встал, они молча пожали друг другу руки и на мгновение обнялись.

– Иосиф Дитрихович, – сказал Прокофьев, – я бы очень хотел, чтобы вы посмотрели эту девушку.

Гольдбер сел на стул, закинул ногу за ногу и, как настоящий профессионал, спросил:

– Итак, дорогая моя, на что жалуемся?

Даша опустила голову и густо покраснела.

– То, из-за чего вы покраснели, будет происходить с вами ежемесячно не менее тридцати лет подряд. В этом смысле вы абсолютно здоровы.

По лицу Даши я видел, что она готова расплакаться. Мне показалось, что сейчас она вскочит и убежит. Полковник успокаивающе сжал ее ладонь и, глядя на товарища, укоризненно покачал головой. Мысленный диалог, который я уловил, был гораздо более бурным.

– Ну так бы сразу и сказали, – вслух произнес Гольдбер, – а то: «посмотрите, поговорите». – И уже в сторону Даши произнес: – Теперь о главном. Что вы умеете?

Даша попыталась ответить, а Иосиф Дитрихович нетерпеливо заметил:

– Спасибо, я понял. Скажите, пожалуйста, вы к этому сами пришли или кто-то подсказал? Дорогая моя, достаточно. Говорить не обязательно. Ну что ж, раз просит сам Пирогов, я, пожалуй, соглашусь. А теперь давайте разберемся, согласитесь ли вы… – Тут он посмотрел на нас, словно увидел впервые и не понял, почему мы здесь находимся. – А, собственно говоря, что вы здесь делаете? Оставьте нас, пожалуйста, наедине.

В некотором замешательстве мы покинули собственный номер.

– Пойдемте, Петя, раз нас выгнали, займемся тренировками, – тихо посмеиваясь, сказал учитель.

Вернулись мы часа через два. Заплаканные глаза Даши говорили, как ей было тяжело понять и осознать то фантастическое предложение, которое ей только что сделали. Тем более что все случилось слишком неожиданно. А довольное лицо Гольдбера лучше всяких слов сказало нам, что она согласна.

– Ну что ж, Дашенька, – вставая, сказал он, – давайте навестим вашего крестного. Нам необходимо провести несколько процедур.

– Николай Иванович сейчас спит. Его нельзя будить. Ему же хоть пару часов поспать надо, – едва слышно пролепетала Даша.

Она отчаянно боялась и этого странного человека, и нас, и того непонятного поворота в ее жизни, на который она согласилась, но отдых Пирогова был для нее священным, и прерывать его она не могла.

Гольдбер внимательно посмотрел на нее, удовлетворенно улыбнулся и, вернувшись на место, согласился с будущей ученицей:

– Хорошо, подождем до рассвета.

– Может быть, и Дашенька пару часов поспит? – поинтересовался полковник. – Ей ведь тоже отдых необходим. Она сюда с позиций пришла. Петя, будьте так добры, проводите Дашу в мою спальню.

Вернувшись, я застал самый разгар беседы.

– …подкузьмили вы меня, Александр Никифорович, право слово. Вот уж не ожидал на старости лет.

– Кто бы говорил, – хмыкнул полковник.

– Ах, да, да, совсем забыл! – отмахнулся Иосиф Дитрихович.

– К тому же, – продолжал полковник, не обращая внимания на высказывания собеседника, – девочка, сумевшая за полтора месяца боев заслужить звание Севастопольской, дорогого стоит. Это звание ей народ дал!

– Потому и согласился. Такой бриллиант упускать нельзя. Но его, извините, еще гранить и гранить надо… – задумчиво отозвался Гольдбер.

– Вам и карты в руки, – широко улыбнулся учитель, – к тому же кто-то, если мне память не изменяет, уже несколько лет ученика ищет! И вообще! Можно подумать, я не вижу, что тебя аж в дрожь бросило, что могут перехватить! Так что хватит ходить вокруг да около. И кстати, что это за манера брюзжать по любому поводу? И возраст… между прочим, тут и постарше есть!

– Ну извините, привычка! – пожал плечами Гольдбер и внезапно добавил: – А сейчас дайте на ваше новое приобретение посмотреть.

Я совершенно растерялся от такого хамства.

– Петенька, не обращайте внимания. Все инквизиторы такие, – успокоил меня учитель.

– В каком смысле – «инквизитор»? – изумился я.

– В буквальном, молодой человек, в буквальном. И вообще скажите спасибо, что живы еще. – Гольдбер состроил мрачную мину.

– Ну-ну, Иосиф Дитрихович, я бы на вашем месте не задавался, – осадил его полковник. – Кстати, что вы здесь будете делать?

– Чем может заниматься врач на войне, – пожал тот плечами, – тем более что Пирогов уже организовал несколько полевых госпиталей. Один из них мой. Там мне и с Дашей удобно будет работать…

И тут, испугавшись собственной смелости, я влез в разговор:

– Господин Гольдбер, извините. Насчет инквизиции… можно поподробней?

Оба вампира озадаченно замолчали. Потом я краем сознания уловил: «Сударь, вы что, ему ничего не рассказываете?»

– Можете не стараться, – полковник улыбался с видом кота, забравшегося в миску со сметаной, – у мальчика выдающиеся ментальные способности. Могу спорить, он вас отлично слышал. А за полтора месяца всего не расскажешь.

Гольдбер с гораздо большим интересом глянул на меня. Я скромно потупился, хотя похвалой учителя был несказанно доволен. А наш собеседник задумчиво посмотрел на часы и, вздохнув, пробормотал:

– Ну что ж, кое-что расскажу…

Детство и юность Исаака промелькнули смутно. Темные стены дома в Кракове. Мощные двери и ставни на окнах призваны были пережить погром, а не защититься от воров. Строгое иудейское воспитание, Тора, шаббат[8], праздники, не совпадающие с праздниками остальных горожан, их злые глаза при виде маленького еврея и тихий голос отца, внушающий, что богоизбраный народ не нуждается в любви чужаков. Наоборот, это люди нуждаются в том, что есть у евреев. Поэтому с иноверцами надо ладить, но нельзя забывать, что это нечистые, лишенные истинного бога и веры создания, а значит, относиться к ним следует соответственно. Чужих можно обманывать, обирать, можно даже убивать. Ибо убийство нееврея – дело благое. Но делать это просто так не следует. Иначе жертвой мести может пасть вся община.

Исаак молча слушал отца. Смотрел, как он и его родственники возвращаются из синагоги, обходя встречных с таким видом, словно это горы нечистот. Тихо сидел в лавке, наблюдая, как отец торгует. И все, что он видел и слышал, ему совершенно не нравилось.

Он не понимал, почему надо столь жестко обособляться от всех. Ведь в Кракове живет так много людей, и все они разной веры, но при этом прекрасно находят общий язык, не бравируя своей принадлежностью к той или иной конфессии. Почему евреи не стараются влиться в эту жизнь? Почему армяне, русские, англичане, итальянцы, поляки – да мало ли еще народа живет в великолепном Кракове, – все они свободно общаются между собой, веселятся и горюют, ходят друг к другу в гости, вместе живут и работают? Как у них это получается?

Нет, конечно, всякое случалось. Те же поляки и русские или армяне частенько сходились в жестоких драках, выясняя, чья вера лучше, но потом все заканчивалось в шинке, где они дружно гуляли, славя все того же Иисуса и мать его Марию, которые, кстати, были евреями. Этого Исаак вообще понять не мог. Если все они поклонялись людям из его народа и верили в них, то как они могут быть чужими?

Несколько раз, будучи еще маленьким и глупым, он задавал эти вопросы отцу, а потом рабби[9] в синагоге. Во всех случаях его жестоко наказывали и заставляли искупать тяжкий грех. Исаак сделал из этого верные выводы и перестал спрашивать, но думать не перестал.

Время неумолимо шло вперед. Исааку исполнилось пятнадцать. Теперь отец не только разрешал ему сидеть в лавке, но и заставлял помогать в торговле. Юноша с тоской начал осознавать, что этим все для него и кончится. Из-за того что евреи намертво замкнули себя для окружающего мира, этот самый мир замкнется для него стенами лавки и ненавистной торговлей. Ему придется день за днем сидеть за прилавком и гордиться своим народом, потому что гордиться будет больше нечем, да с ужасом ожидать очередного погрома. А все пути к свободе были отрезаны суровыми постулатами веры.

Отец с неодобрением смотрел на сына. Метания юноши и его вопросы не могли принести ничего, кроме вреда. Он все чаще хмурился, наблюдая, как равнодушно выполняет сын все обряды. Несколько раз только напоминания отца и матери заставили Исаака посетить синагогу. Родители не могли понять, как в их правоверной семье мог вырасти такой безответственный ребенок. Почему он не гордится принадлежностью к богоизбранному народу? Чего он еще хочет? Ведь у него есть все, о чем мечтают многие люди. Но любые разговоры на эту тему Исаак пресекал упорным молчанием и почтительным наклоном головы. Отец начал понимать, что сын упрям и своеволен, хотя внешне не перечит ему. Проявил свой характер Исаак только один раз, когда решил изучать медицину. В первую минуту отец рассердился – чем ему не угодила торговля? – но почти сразу успокоился. Медицина – почтенная профессия. Хороший врач всегда сумеет заработать. И вообще, врач-еврей – это же так естественно, а вот врач-поляк – это уже достаточно смешно, еще бы сказали – русский врач.

Поэтому с благословения отца Исаак начал изучать медицину. И все шло хорошо до того дня, когда отец неожиданно узнал, что его сын, кроме всего прочего, уже несколько лет посещает Краковский университет. Теперь ему стали понятны возросшие расходы на обучение. Ведь разрешить еврею учиться в католическом учебном заведении стоит очень дорого. Пока отец пытался осознать всю тяжесть беды, свалившейся на него, добрые родственники, которые и открыли ему глаза на недостойное поведение сына, поторопились нанести еще один удар.

Мальчик-то, пояснили они, кроме лекций по медицине посещает богословские и другие диспуты. Более того, он сдружился с иноверцами и даже наведывается в их жилища. А самое главное, он весьма близко сошелся с монахом-доминиканцем. Этот самый монах ходит с ним везде, толкует ему места из Библии и сравнивает их с Торой, приносит какие-то книги, и похоже, дело идет к тому, что Исаак может принять католичество. Родственники, старательно пряча довольные улыбки, умоляли отца немедленно принять меры, чтобы юноша не опозорил семью.

От ужаса весь дом погрузился в траур. Когда Исаак, ничего не подозревая о визите доброхотов, вернулся домой, его встретил разгневанный отец и убитые горем мать с сестрой. К несказанному ужасу Исаака, все его книги были сожжены, а отец не терпящим возражения тоном запретил ему не только ходить на лекции и посещать товарищей, но и вообще покидать дом до особого разрешения.

Исаак сидел в своей комнате, ожидая решения. Он прекрасно понял, в чем дело, и пытался осознать, чем ему грозит эта история. В том, что отец настроен серьезно, сомневаться не приходилось, а причитания матери и сестры, разносившиеся по дому, злили еще больше. Отец, видимо, надеялся, что, посидев взаперти и как следует обдумав свои поступки, сын раскается и откажется от своих затей, но глава семьи забыл, что Исаак уже не ребенок. Ведь даже в детстве его нельзя было заставить делать то, чего он не хотел. Проявляя на первый взгляд согласие, Исаак умел так повернуть дело, что в итоге его оставляли в покое. Но сегодня отец не мог думать о характере сына. Поэтому, вызвав его к себе в кабинет около полуночи, без долгих разговоров приказал собираться и готовиться к отъезду.

– Куда? – удивился Исаак.

– Во Львов, – не поднимая головы от бумаг, ответил отец.

– Простите, батюшка, но почему?

Отец не выдержал и, вскочив, завопил:

– А ты не догадываешься? Ты опозорил нас всех! Втоптал в грязь наше честное имя! Как мне теперь смотреть в глаза родственникам и соседям?

– Вот в чем дело! – неожиданно для себя усмехнулся Исаак. – Почему-то соседи вам важнее сына. А вы отрекитесь от меня, и все уладится само собой. – Эти слова пришли внезапно, и, выговорив их, Исаак понял, что ему может повезти. Но он зря надеялся.

– Отречься! Если бы у меня был еще один сын, я изгнал и проклял бы тебя! – задохнулся от гнева отец. – Но бог не дал мне такого счастья! Поэтому я должен спасти тебя любой ценой! Завтра ты уедешь, а во Львове немедленно женишься на дочери моего троюродного брата! Она как раз достигла нужного возраста! И чтобы от тебя никто, никогда и ничего не слышал ни о каких папистских бреднях! И не смей возражать! Не хватало нам еще доноса в инквизицию!

Ах, если бы отец знал, как опоздал со своими опасениями! Донос уже был, и не один. Кроме того что несколько родственников и друзей решили нагреть руки на чужой беде, а может быть, если повезет, убрать конкурента, за дело взялись родители университетских товарищей. Повезло Исааку только в одном: все эти бумаги пришли к его знакомому монаху-доминиканцу, который по чистой случайности и представлял в Кракове святую инквизицию. А вот то, что этот самый монах оказался вампиром, случайностью как раз не было. Но всего этого ни отец, ни Исаак, конечно, не знали.

Отослав сына собираться и дописав письма, отец с чувством выполненного долга отправился спать. А утром он обнаружил в комнате Исаака прощальное письмо, в котором тот сообщал, что очень любит родителей, но просит как можно скорей забыть его и обратить свое внимание и заботу на сестру, которая, в отличие от него, является почтительной и послушной дочерью. А он продолжит свое образование там, где укажет ему его добрый друг – отец Андре.

После этих строк мать лишилась чувств, а отец поседел за несколько минут. Сбывались худшие опасения. Похоже, Исаак действительно решил принять католичество. Это было равносильно концу света. Мало того что они лишились единственного сына – они могли потерять все, что у них было. Община способна и не простить такого поступка юноши и обвинить в нем именно родителей. Теперь перед отцом стоял выбор: или отдать все деньги на искупление страшного греха, или уничтожить виновника. Он выбрал второе. Ведь измена вере не допускается даже мысленно. Отец несколько минут, закрыв глаза, истово взывал к богу, дабы укрепиться в своем решении. Неожиданно он понял, что именно господь послал ему это испытание, как в свое время Аврааму. Он должен принести искупительную жертву во имя любви к господу. Может быть, бог пожалеет его и сотворит чудо. И раскаявшийся сын вернется в последний момент. Подбодренный такими мыслями, он твердым шагом прошел в свой кабинет и послал слугу в квартал наемных убийц…

– Ну, Исаак, ты решил? – Монах смотрел на молодого человека с легкой улыбкой.

Солнце еще не взошло, а юноша уже постучал в дверь его комнаты.

– Решать нечего, святой отец! За меня всё решили!

– Зачем ты тогда пришел?

Исааку показалось, что отец Андре уже все знает, но не считает нужным показать ему это. Он судорожно вздохнул и ответил:

– Я хочу воплотить в жизнь решение. Только свое, а не отцовское. Я готов ехать с вами, отец Андре.

– Похвальное мужество, – монах внимательно смотрел на него, словно пытаясь проникнуть в самое сердце молодого еврея, – но ты все обдумал как следует? Осознаешь ли ты все последствия этого шага? Ты ведь знаешь, к чему это приведет. От тебя отрекутся родные. Тебя предадут анафеме. Скорее всего, тебя попытаются убить.

– Благодарю вас за поддержку, святой отец, – криво усмехнулся Исаак, – но можете не стараться. Я лучше вас знаю, что мне грозит. Иудеем можно стать, перестать им быть – нельзя. Можно только умереть.

– Хорошая идея, я ее обдумаю, – кивнул отец Андре.

– Это не идея, – удивленно отозвался Исаак, – это цитата из Талмуда.

– Я знаю. Но для нас это лазейка. Над тем, кто умер, смертные не властны. Но об этом позже. Через месяц или чуть больше я уезжаю. И, как я понимаю, ты по собственной воле едешь со мной.

– Я не откажусь, отец Андре, не надейтесь. К тому же я уже все решил, и выбора у меня больше нет.

– Выбор есть всегда… – начал его собеседник.

Тут их прервали. Скрипнула дверь, в комнату монаха торопливо вошел какой-то оборванец и, почтительно поклонившись, протянул ему маленький свиток. Едва заметно поморщившись, отец Андре взял послание и небрежно кинул на стол мелкую монетку. Когда посыльный ушел, монах прочел письмо и заметил:

– Твой выбор только что заметно расширился. Теперь тебе предстоит выбирать не только между свободой и общиной, знаниями и догмами, но еще и между жизнью и смертью. Твой отец в настоящее время договаривается с наемниками. Как ты думаешь, о ком идет речь?

Юноша побледнел, а монах добавил:

– Если ты не передумал и идешь со мной, я смогу защитить тебя. Но…

– Я согласен! – твердо ответил Исаак.

– Это хорошо. А теперь запомни. Раз ты окончательно все решил, то с этой минуты ты будешь слушаться меня беспрекословно. Во всяком случае, пока не минует опасность. И еще – не перебивай меня.

Исаак только приложил руку к сердцу и поклонился.

– Идем. – И монах вышел, даже не посмотрев, следует он за ним или нет…

Исаака спрятали в монастыре, который оказался мощной крепостью. Неведомо, от кого собиралась защищаться братия, но, судя по толщине стен, врагов у нее было очень много. Об этом Исаак сказал спутнику, когда они через тайный ход вошли в святые стены.

– Будешь смеяться, но врагов у нас действительно много, – неожиданно согласился монах и добавил: – Однако не забывай – когда идет война, каждая крепость на вес золота. А на войне убивают всех. И ни сан, ни звание, ни деньги не помогают. А сейчас – молчи. С настоятелем буду говорить я. И, что бы я ни сказал, ни слова…

Через два месяца из ворот монастыря выехала карета в сопровождении многочисленной и хорошо вооруженной охраны. Ночь уже вступала в свои права, и людей на улицах почти не осталось. Немногие запоздавшие прохожие торопились по домам, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. Поэтому отряд беспрепятственно доехал до ближайших ворот, торопясь покинуть город до их закрытия. Мощные створки с глухим гулом захлопнулись, отрезая Исаака от всего, что он знал в своей жизни.

– Ну, кажется, проскочили. – Святой отец, приподняв шторку, внимательно всматривался в темноту. – Можешь вздремнуть, – предложил он юноше, – а я пока поработаю.

Исаак с интересом смотрел на собеседника – точнее, туда, откуда слышался его голос. До того памятного дня, когда юноша покинул дом, ему казалось, что он хорошо знает монаха.

Отец Андре не преподавал в университете, но часто посещал лекции. Не брезговал он и кабачком, где собирались студенты. Там они и познакомились. Он нравился Исааку. Монах был так непохож на правоверных иудеев, впрочем, и на католиков тоже. Он с удовольствием общался с людьми из разных конфессий, говорил всегда легко и свободно. Никогда не отказывался выпить стаканчик вина, спеть веселую песню или принять участие в диспуте. При нем часто говорили весьма необдуманные вещи, но ни к одному из болтунов не были применены никакие взыскания. Это снискало ему доверие и уважение студентов. Исаак же просто влюбился в него. Кроме всего, побеседовав с братом Андре, он понял, что тот знает гораздо больше, чем все профессора, вместе взятые. А брат Андре в свою очередь, узнав, что Исаак хочет стать врачом, на минуту задумался, а затем пообещал помочь и почти четыре года действительно помогал. Именно благодаря ему Исаак освоил латынь, французский, немецкий и итальянский. Слегка начал разбираться в древнегреческом и, как ни странно, русском. Монах приносил ему книги, которых нельзя было найти ни в одной библиотеке, отвечал на все вопросы, которые возникали у юноши при изучении этих фолиантов, а год назад организовал для своего друга несколько анатомических вскрытий.

– Если не знать, как устроен человек, лечить не сможешь, – пояснил он Исааку. – Ты же пошел в университет потому, что тебя не устраивали знания, которые давали твои единоверцы? Хотя, как ты мог уже заметить, в университете тоже много не узнаешь.

Исаак согласился и, рискуя жизнью, раз в месяц пробирался по ночам в полуразрушенный склеп на старом кладбище, куда отец Андре привозил трупы. Если бы ректор или отец Исаака узнали, чем он занимается, то плохо пришлось бы молодому еврею. Отец, не задумавшись ни на минуту, убил бы его собственными руками. Ректор просто сдал бы инквизиторам. Но все было прекрасно до того страшного дня, когда ему пришлось делать выбор…

Теперь же, прожив два месяца в монастыре и наблюдая за своим товарищем, Исаак уже не знал, верит он ему или боится. Странности начались еще в обители. Да и сейчас… Ну как, скажите на милость, можно что-то делать ночью, в темной карете? Но, как он уже убедился – можно.

А еще: откуда брат Андре знал, что убийц не остановят монастырские стены? Но факт оставался фактом. Это произошло…

Как только в Кракове узнали, что Исаак ушел из дома и живет в монастыре, город забурлил. Никто не сомневался, что молодой еврей решил принять католичество. Мнение горожан об Исааке моментально изменилось в лучшую сторону. Если до этого его просто терпели за деньги отца, то теперь все немедленно открыли в молодом человеке целый кладезь истинных добродетелей. Его друзей, которых раньше поносили за непотребное знакомство, теперь превозносили, ставя им в заслугу прозрение иудея. В этой атмосфере всеобщего одобрения Исаак совершенно уверился, что ему ничего не грозит. И тем более он удивился, заметив, что его друг и монахи, проживающие в обители, принялись принимать дополнительные меры предосторожности.

– Зачем это все? – не удержался он от вопроса. – Ведь весь город на моей стороне. А наемники – тоже христиане, значит, они не должны меня тронуть.

– Правильно, они тебя любят, – согласился Андре, – и прирежут не из ненависти, а исключительно за золото твоего отца. Потому что они честные люди. Кстати, потом они искренне помолятся за твою душу и закажут богатую заупокойную службу.

– Не может быть! – удивился Исаак.

Брат Андре только махнул рукой, предоставив мальчишке получать опыт самостоятельно. И через неделю после этого разговора поймали первого убийцу. Потом были еще и еще. Надо сказать, после появления первого наемника Исаак понял, что высокие стены не являются надежной защитой. Он думал, что неудачи предыдущих убийц и новые расходы заставят отца отступиться, но тот не успокаивался. Каждая неудача заставляла его поднимать цену. Затишье наступило только после того, когда всех выловленных наемников вздернули на площади, а к отцу отрядили офицера со строгим предписанием прекратить терроризировать святую обитель с наложением весьма внушительного штрафа. Тот на время затаился, но не отказался от задуманного. Просто теперь он нанял людей, которые должны были ждать, когда сын покинет монастырь хоть на минуту.

Прошло еще несколько дней, и наконец Андре приказал Исааку:

– Собирайся, мы уезжаем.

– Куда? – спросил юноша, снимая с полки мешок с одеждой.

– В Париж.

Исаак обрадовался и, не задавая больше вопросов, кинулся на выход. Андре, тихо посмеиваясь, шел следом. Выскочив на крыльцо и увидев карету и солдат, охранявших ее, юноша растерянно замер. Впервые он задумался, на какой же ступени в церковной иерархии стоит его друг. Пока он предавался размышлениям, монах бесцеремонно запихнул его в экипаж, и они уехали…

И вот теперь, после всего, что было, ему предлагают вздремнуть.

Исаак хотел возразить, что не хочет спать, но глаза уже закрывались, и он сам не заметил, как угодил в крепкие объятия Морфея. Проснувшись, юноша обнаружил, что лежит на кровати в небольшой чистой комнатке. Рядом на такой же кровати спал монах. В отличие от своего попутчика, он был раздет. Ряса аккуратно лежала на стуле, сандалии стояли рядом. С самого же Исаака сняли только сапоги. Смущенный тем, что не проснулся, когда его выносили из кареты, он тихонько встал и направился к кувшину с водой.

– Выспался?

Вопрос застал его врасплох. Подпрыгнув от неожиданности, он повернулся и встретился взглядом с глазами Андре, в которых не было ни капли сна. Исаак застенчиво кивнул.

– Хорошо, – монах встал, – надо приводить себя в порядок.

Исаак невольно залюбовался стройным мускулистым телом. Он как-то не представлял, что Андре так хорошо сложен, и, что греха таить, так молод. Почему-то в рясе с надвинутым на глаза капюшоном он казался гораздо взрослей. А сейчас Исаак понял, что брат Андре ненамного старше его. Пока он размышлял, монах с удовольствием умылся. Потом, обильно намочив полотенце, с наслаждением протер плечи, грудь и заметил:

– Искупаться сможем только на месте, так что придется потерпеть.

С этими словами он открыл сундук и извлек из него светское платье. Исаак с интересом наблюдал, как его знакомый преображается из бедного монаха в богатого купца. Этот процесс так увлек его, что следующие слова Андре прозвучали как гром среди ясного неба:

– Это тебе. Быстро переодевайся.

Прямо в него полетел тяжелый узел. С трудом поймав его, юноша в недоумении посмотрел на святого отца и, ничего не сказав, принялся за дело.

– Отлично, – осмотрев его с ног до головы, объявил Андре, – теперь займемся прической.

И прежде чем Исаак успел сказать хоть слово, ловко состриг ему пейсы. Исаак только охнул. Живя в монастыре, он завязывал волосы в хвост, но сейчас, когда они были распущены, эти две длинные пряди слишком выделялись и выдавали его происхождение. Пока он осознавал, что произошло, Андре продолжал орудовать ножницами, а потом и бритвой. И вот уже из зеркала на Исаака смотрит не еврей, а скорее молодой итальянец.

– Просто великолепно! – весело потер руки Андре. – Сейчас все уберем, и можно ехать.

– Святой отец, – смущенно пробормотал юноша, наблюдая за тем, как монах запихивает в сундук одежду и бросает в камин срезанные волосы, – а зачем это надо?

– Во-первых, я теперь купец из Неаполя, а ты мой двоюродный брат, так что можешь называть меня «кузен». Во-вторых, как ты думаешь, мы намного обогнали наемников? И в-третьих, они будут искать монаха и еврея, а здесь, как ты видишь, только два итальянца.

– А как же карета и отряд… – начал было Исаак.

– Молодец, соображаешь, – согласился Андре, – но, пока ты спал, у нас была остановка. И монах с отрядом отправился, как и было сказано, в Париж. Вместе с бывшим студентом. А мы направляемся в Аквитанию. С нами только пара слуг да четверо охранников…

В дверь постучали.

– Да! – отозвался монах.

– Господин, – в приоткрывшуюся щель заглянул мужчина, – завтрак ждет. Карета готова.

– Уже идем! – бросил в ответ Андре. – Забери вещи и расплатись с хозяином. Ну что ж, пошли, кузен. О! Чуть не забыл, – он указал на отступившего в сторону мужчину, – это Лоренцо, мой слуга. Я Роберто Бертуччи, а ты – Клеменцио Бертуччи, сын моего дяди. Твоего слугу я покажу тебе внизу.

После плотного завтрака они покинули гостиницу и направились в сторону южной Франции. Как выяснилось, Андре-Роберто (имена Исаак еще путал, предпочитая называть своего спутника, как тот и просил, кузеном) прихватил и сундук с бумагами, которые временами просматривал. Правда, делал он это чаще всего, когда Исаак спал. Все остальное время они беседовали. «Кузен» знал гораздо больше, чем до этого думал Исаак. Он не переставал удивляться и восхищаться этим человеком.

– Как бы я хотел быть хоть чуть-чуть похожим на вас, святой отец, – сказал он своему спутнику во время одной из таких бесед.

– Ты поосторожней с такими словами, – неожиданно хмуро ответил монах, – вдруг станешь. Так что думай хорошенько, что говоришь.

– А я все время думаю, – честно признался Исаак, – вы столько знаете, умеете, ничего не боитесь…

– Ничего не боится только дурак, просто я боюсь совсем другого. И нечего на меня так смотреть. Рано тебе знать о таких вещах. И вообще, я кому сказал, чтобы ты не называл меня святым отцом?

– Простите, кузен, – смиренно ответил Исаак.

– Ладно, прощаю. Между прочим, о том, чтобы взять тебя в ученики, я уже думал.

– Спасибо! – восторженно выдохнул Исаак. – Я так об этом мечтал! Я готов креститься, – торопливо добавил он, стремясь доказать серьезность своих намерений.

– Вот это как раз и необязательно, – отмахнулся кузен, – разве только для того, чтобы сломать привычное поведение. Вот приедем на место, я посоветуюсь с Магистром, может, что-то и получится. А пока почитай-ка вот это.

Он протянул Исааку несколько свитков. Это были доносы в святую инквизицию на Исаака, написанные его профессорами, лучшими друзьями и родственниками. Сердце Исаака замерло, от ужаса у него потемнело в глазах, горло сжалось. В себя его привел кузен, как следует плеснув в лицо водой из фляги. Очнувшись, юноша только и смог пролепетать:

– За что? Что я им сделал?

– Для родственников ты конкурент. Твой отец богат, а сын у него один. Зачем им наследник, когда они сами хотят эти деньги получить? А друзьям лучше всего вовремя успеть откреститься от дружбы с евреем. Хотя… Теперь они тобой гордятся. Так что, мой мальчик, подумай и об этом тоже.

Почему-то после этих слов Исааку показалось, что говоривший их мужчина старше его не на пять-семь лет, а на многие десятилетия…

В тулузском монастыре Исаака ждала совсем другая, не похожая на прежнюю, жизнь. Монастырь оказался не настолько духовным местом, как он себе представлял. Нет, внешняя сторона соблюдалась неукоснительно. Но была еще скрытая от чужих глаз жизнь, к которой допускались отнюдь не все живущие в обители.

Через пару месяцев Исаак действительно крестился, приняв библейское имя – Иосиф. А после этого его начали учить.

Учили всему, но особенно – медицине, склонность к которой он по-прежнему проявлял. На этом поприще юношу ждало много нового и интересного, а самым интересным оказалось следующее: все, что он узнал до этого, не имело никакого смысла. Если не считать тех знаний, которыми он овладел с помощью отца Андре…

– …итак, – настоятель разлил по кубкам рубиновое вино, – вам ясна задача?

– Да, господин Магистр, – отец Андре задумчиво кивнул, – мы готовы.

– И запомните, главное – прекратить то сумасшествие, которое вот уже столько лет опустошает Европу. – Магистр хмуро побарабанил пальцами по столу. – Кто мог предположить, что эти мерзавцы так развернутся. Мало нам было диких вампиров, еще и каменщики[10] решили принять в этом участие. Везет нам только в одном: в этих делах они работают руками людей. Хотя и не знаю, кто из них хуже.

– Мы справимся, – уверенно улыбнулся Андре и, повернувшись к тихо сидевшему ученику, спросил: – Как ты думаешь?

– Конечно, учитель, – Иосиф не смутился, – раз уж мы смогли справиться с дикими и упырями, то уж с человеческой инквизицией справимся.

– Похвальное рвение, – без улыбки отметил Магистр, – главное – добавить к этому ваше умение. Брат мой, – теперь он смотрел только на Андре, – постарайтесь остаться живыми и здоровыми. Кроме того, что вы нам необходимы, у вас еще и ученик. Не забывайте об этом. Вы ему еще долго будете нужны.

Андре только склонил голову.

– А теперь возьмите бумаги, – Магистр придвинул к нему ларец, – вас ждут. Но будьте очень осторожны. Испания сейчас – огромное осиное гнездо. Каменщики именно там устроили свое логово.

– Это уже точно установлено? – тихо спросил Андре.

– Да. Им, я думаю, очень не понравится твоя деятельность. Террор, страх и неограниченная власть – именно то, чего они добиваются. Кстати, они смогли уничтожить пятерых наших инквизиторов.

Иосиф только нахмурился. Убить истинного инквизитора… Исходя из способностей и подготовки вампиров, получающих это звание… Мощь противника впечатляла. А учитель, почувствовав состояние ученика, ободряюще улыбнулся.

– Мы с Иосифом им не по зубам! – бесшабашно махнул он рукой.

Магистр понимающе вздохнул и продолжил инструктаж. А Иосиф тем временем, сидя рядом с учителем и слушая разговор, смотрел на солнце, медленно скользящее за горизонт, и вспоминал первые дни в монастыре. Его потрясли тогда две совершенно немыслимые вещи.

Во-первых: в монастыре были мыльни. И это тогда, когда чан для мытья служил неопровержимым доказательством сношений с дьяволом. Лучше всего благочестие и приверженность истинной вере доказывались нотариально заверенными документами, кои свидетельствовали о том, что человек моется не чаще двух раз в году – на Пасху и Рождество. Правда, в Кракове, как и во всей Польше, это не являлось обязательным. Поэтому поляки продолжали с удовольствием посещать бани. А на упреки священников шляхтичи отвечали, что они не святые и не претендуют на канонизацию.

А во-вторых, часть келий, где жили вампиры и их будущие ученики, а также библиотеки и подземные лаборатории освещались не свечами и факелами, а каким-то совсем странным способом без дыма, гари и видимого огня. Сперва новичок был изумлен, но позже, когда уже кое-чему научился, понял – нет ничего проще, чем обычное электричество. Просто в банку с уксусом опускаются два куска металла, остальное дело техники.

К сожалению, это были лишь обрывки знаний, дошедшие до них от первых создателей из глубины веков. Вампиры где могли искали любые сведения о древних знаниях.

Иосиф наконец понял священную тайну Ковчега Завета. Судя по всему, ковчег представлял собой не что иное, как конденсатор, который медленно, в течение нескольких месяцев, накапливал в себе необходимую мощность. А потом священнослужители приводили к Ковчегу того, кого считали нужным покарать или наградить. На преступника надевали влажную одежду или сильно мочили пол на его пути. И ничего не подозревающий бедняга становился жертвой одного-единственного мощного разряда. А потом подходил праведник, и все видели божественную благосклонность, когда человек оставался жив…

Ночью монастырь покинули два истинных инквизитора. Учитель и ученик…

– …Гм, – смущенно кашлянул Иосиф Дитрихович, – кажется, я слегка увлекся, а уже пора. Петр Львович, будьте так добры, разбудите Дарью Лаврентьевну…

Даша, вот уже больше часа сидевшая за моей спиной и затаив дыхание слушавшая рассказ, тихо шевельнулась. Гольдбер покосился на нас.

– Замечательно, вы уже не спите. В таком случае – прошу вас. Если после моего рассказа не передумали.

Даша молча встала, поправила волосы, решительно завязала платок.

– Я не передумала, – сухо отозвалась она.

Они попрощались и покинули номер. Когда за ними закрылась дверь, полковник подошел к окну, проводил их взглядом, озадаченно потер шею и задумчиво заметил:

– Все-таки, Петя, женщины – существа совсем другой породы. Нам их не понять…

Глава 4

…Наступил ноябрь. Я освоился и окреп настолько, что уже мог находиться на улице достаточно долго, исключая самое светлое время суток. Учитель был доволен, адаптация шла хорошо, несколько быстрее, чем обычно, но не настолько, чтобы начать волноваться. Служба тоже продвигалась успешно. Пока я лежал в госпитале, полковник перевел меня в другой полк (вампирский), непосредственно под свое начало. Теперь я для всех исполнял обязанности его личного адъютанта. Кроме этого я иногда ходил в разведку с Кошкой и другими ночными охотниками. В этих вылазках приобретался неоценимый опыт и знания. Временами я сталкивался с солдатами, которых Кошка готовил лично. Он, кстати, совершенно не боялся передавать свой опыт людям. И среди тех, кого он обучал, почти не было потерь. Тем временем рейды ночных охотников становились жизненно необходимы для города.

Снабжение Севастополя было поставлено из рук вон плохо. Еда, медикаменты, оружие почти не поступали, и это притом, что с Северной стороны подъезд был практически свободен. Армию кормили местные жители и разведчики, которые тащили из лагеря врага воистину все, что плохо лежало, а Кошка опережал в этом абсолютно всех.

Он ходил в разведку без оружия, если не считать таковым захалявный нож, как его называл сам матрос. Назывался он так потому, что прятался в «халяву» – голенище по-нашему. Как и положено хозяйственной малороссийской душе, Петр Маркович зарабатывал на всем, на чем только мог. А самым дорогим были, конечно, пледы, сигары и коньяк. Посмотреть на возвращающегося из очередной вылазки Кошку сбегались все. Трудно было поверить, что этот хрупкий человек мог нести на себе столько хлама, но хлама абсолютно необходимого для армии: штуцера – три-четыре штуки, в зависимости от удачи, сумки с патронами, инструменты (любые, какие попались под руку), лекарства. Пленные, если он брал таковых, использовались им как носильщики. Все добытое снаряжение и оружие он честно сдавал интендантам, пленных передавал в штаб, добытым табаком и едой щедро делился с соседями по окопу и жутко обдирал господ офицеров, продавая им предметы роскоши. Капитан Федоров от души забавлялся фокусами ученика и, по-моему, иногда сам поощрял его.

Кроме всего Петр Маркович выделялся полным презрением к опасности и великолепной смекалкой. Примечательна в этом свете была история с лошадью.

В один прекрасный день Кошка, выйдя на позиции, обнаружил на нейтральной земле невесть каким образом попавшую туда лошадь.

– Ты дывы, яка гарна коняка! – восхитился он.

Тем временем французы уже попытались подманить ее, но вылезать из окопа и подставлять себя под пулю они, естественно, не стали. Лошадь же продолжала спокойно пастись, не обращая на них никакого внимания. Подозреваю, что она просто не понимала по-французски. Но Кошка, увидав такое дело, рассвирепел.

– Хлопци, пальныть мени у слид разив пъять, хай воны думають, що я до ных тикаю! – С такими словами он полез из окопа.

– Куда! Убьют! – попытались остановить его товарищи, но он даже не обернулся.

Солдатам ничего не оставалось, как имитировать стрельбу. Французы, поверив, что это перебежчик, прикрыли его яростным огнем. А неблагодарный Кошка добежал до вожделенной кобылы, вскочил верхом и ускакал к своим.

Вечером после этого подвига я встретил удальца на первом бастионе.

– Ты куда коня дел? – поинтересовался я.

– Продал, – гордо отозвался он.

– И стоило за червонец под пулю лезть?

– Почему «червонец»? – обиделся Кошка. – За лошадь из моих рук – все пять дали! – И он лихо подкрутил усы.

Я оценил сумму и спросил:

– И что ж ты с такими деньжищами делать будешь?

– А я их на памятник отдал для Игнатия[11]… – Кошка помрачнел, вспомнив погибшего товарища.

– Это правильно, – согласился я, – он того достоин. Кстати, оба великих князя пожертвовали на памятник всего двадцать пять рублей.

– У них грошей нэма, – грустно вздохнул Кошка, – им батька нэ дае…

Я не выдержал и расхохотался. Наш разговор прервала появившаяся между нами Даша, возмущенная и дышащая праведным негодованием:

– Господа! Вы что, не помните, какой сегодня день? Мне что, больше делать нечего, как за вами по позициям бегать? А ну шагом марш в госпиталь!

– От бисова дивка! – выругался Кошка. – Знайшла-таки! – И мрачно пошел за ней.

Я, посмеиваясь, пристроился рядом. Дело, как выяснилось, было в том, что бесстрашный Кошка терпеть не мог переливаний. Все острое и колющее ассоциировалось у него с холодным оружием, а шприца он боялся просто панически. С процедурами его примиряло только одно – пить кровь он не любил еще больше. Хотя в давние времена наш брат на поле боя именно так и поступал. Отсюда и пошли страшные сказки о поедании сердец поверженных врагов.

Во время процедуры Кошка был страшно бледен и неестественно молчалив. Даже я, тоже не любивший переливаний, не мог не пожалеть его. Я попытался подбодрить страдальца разговором, но он не отреагировал…

Седьмое ноября для меня началось неожиданно. Полковник приказал следовать за прибывшим из Петербурга подпоручиком Толстым, причем не попадаясь ему на глаза. И попросил, чтобы, по мере возможности, с этим молодым человеком ничего не случилось.

– Граф все-таки, – пояснил он мне. – Лично из ставки просили проследить.

Толстой произвел на меня весьма благоприятное впечатление. Красив, подтянут, силен, храбр. В первый же день посетил все позиции, до которых смог добраться, правда, через несколько дней его насильно убрали из города и отправили на тыловые позиции в деревне Эски-Орда[12]. Но уже два месяца спустя я вновь встретил его на улицах Севастополя.

Господин граф кроме всех вышеперечисленных качеств оказался еще и талантливым писателем. Прочитав его «Севастопольские рассказы», я перестал любить книги о войне. Слишком жестко и натуралистично все было описано, а мне этого и в жизни хватало…

Конец ноября ознаменовался крупными неприятностями для противника. Еще двадцать третьего числа ничто не предвещало катастрофы. К вечеру поднялся ветерок и небольшое волнение, а уже через несколько часов невероятной силы шторм разбил о балаклавские скалы почти весь английский флот. Англия в одночасье потеряла большую часть торговых судов. Но это было далеко не все. В Британии разразился серьезный кризис. Дело в том, что страховая компания Ллойда впервые за двести лет своего существования не смогла выплатить страховки за погибшие корабли. Слишком их было много. Противник лишился продовольствия, боеприпасов, оружия, теплых вещей и палаток. А через некоторое время выяснилось, что вместе с пароходом «Принц» утонуло годовое жалование союзных войск, в золоте. Так что теперь англичанам победа была нужна как воздух. Но мы совершенно не собирались входить в их положение.

Слухи о затонувшем золоте взбудоражили всех.

– От бы пырнуты та пошукать, – размечтался Кошка, услышав новость.

– Вам для этого придется жабры отрастить, – охладил его пыл капитан Федоров, – глубина там нешуточная – сто двадцать метров.

– Та невжеж не допырну? – уперся Кошка.

– Допырнуть-то допырнёте, батенька, – объяснил ему учитель, – да ведь его еще найти надо. Опять же, корпус вскрывать, а он стальной. А потом по всему кораблю шарить. Нет, без жабр тут не обойтись.

Кошка замолк. По его лицу было видно, что на жабры он не согласен.

– Кстати, Петр Маркович, – продолжил тем временем капитан, – что это за попытки забыть о процедурах? Если не нравится шприц, то милости прошу, смокчите кровь из горлышка. Только заметьте: для нормального существования таким образом вам понадобится полведра в день. Где наберетесь?

– Та я ж не вупыр! – возмутился Кошка.

– А раз не упырь, так и ведите себя как цивилизованный человек. Шагом марш в госпиталь!

– Та я ж был там, тыждень тому!

– А вчерашняя вылазка! Думаете, раз до землянки все затянулось, так я о ранении не узнаю?

Кошка вздохнул, посмотрел с укором на учителя и грустно поковылял к госпиталю.

– А вы, молодой человек, прекратите смеяться! – приказал мне капитан. – Вам ваш учитель что велел? Вы где должны быть?

И я отправился следом за Кошкой. Сегодня в госпитале Гольдбер должен был читать нам лекцию по физиологии и гигиене вампиров. Пока я добирался до места, Кошка уже освободился. Порозовевший и довольный, он ждал меня, приходя в себя после страшной процедуры.

– От мой капитан зверь, – доверительно сообщил он мне, – ну ничего от него не скроешь.

– Господа, прошу ко мне. – Иосиф Дитрихович нарушил наше уединение.

Мы прошли в его палатку. Там уже сидела Даша, сосредоточенно читая какую-то книгу.

– Садитесь, начнем, – Гольдбер строго смотрел на нас, – времени у меня мало, поэтому не отвлекаемся…

В общих чертах все, что он рассказывал, я уже слышал от полковника. Но Иосиф Дитрихович, как врач, объяснял более подробно, приводя примеры и тщательно их разбирая и анализируя.

– Значит, – заметила Даша, когда он предложил задавать вопросы, – не все легенды являются бессмыслицей?

– Естественно, – Гольдбер улыбнулся, – даже самые глупые легенды и суеверия несут частицу правды.

– Например? – поинтересовался я.

– О, самый простой! – Он поморщился от воспоминаний. – В мое время считалось, что защититься от вампира кроме креста и святой воды можно с помощью сильных запахов и нечистот. Особо пугливые не только рисовали вокруг своей кровати пентаграммы и каббалистические знаки своими фекалиями, они еще мазали ими шею и другие части тела. А некоторые даже брали их в рот…

Даша слегка побледнела, ее явственно передернуло. Я тоже ощутил тошноту. Кошка же, сморщив острый нос, уточнил:

– Так що, воны дэрьмо у рот бралы? Тю на них! Цэ ж ще допэтрыты трэба!

– Вот! – нравоучительно заметил Иосиф Дитрихович. – Выходит, в средние века люди знали, что мы существа брезгливые и чистоплотные. Мне иногда кажется, что и запрет на бани был введен, чтобы лишить нас крови. Они хорошо понимали, что наш брат от грязи если и не дохнет, то болеет. И следовательно, пить кровь из такого смердящего источника ни один уважающий себя вампир не будет. Ваша реакция это подтверждает. Но, – он многозначительно поднял палец, – эти несчастные не знали, что охотились на них не цивилизованные вампиры, а дикие особи, не прошедшие обучения и растерявшие все знания. Ну, и упырей нельзя сбрасывать со счетов, а против них не поможет и ванна испражнений. Дикий их просто стряхнет, а упырь не заметит…

Он не успел закончить. Полог палатки отдернули, и фельдшер сообщил, что привезли новых раненых.

– Все, господа, – вставая, сказал Иосиф Дитрихович, – на сегодня закончим. Дашенька, пойдемте. Кузьма Ильич, сортировка уже началась? – спросил он, выходя из палатки.

– Конечно, господин доктор, щас всех обработаем, а там и за дело можно. Операционные готовы. Да и подводы за ранеными подошли, ждут.

– Вот ведь голова, – с легким удивлением заявил Кошка, восторженно глядя вслед Гольдберу, – и не скажешь, что вампир.

– А сам-то, – ехидно поддразнил я.

Кошка скромно потупился. Выйдя из палатки, мы увидели, как разгружают раненых, и не сговариваясь отправились помогать. Слишком много оказалось тяжелых и слишком мало санитаров. Нашу помощь приняли с безмолвной благодарностью. И это было гораздо более ценно, чем неискренние речи высших чинов.

Освободившись, мы разошлись каждый по своим делам: Кошка заторопился на рандеву с противником, а я отправился к учителю – его мысленный зов звучал с четвертого бастиона, – благо госпиталь Гольдбера располагался неподалеку. Как выяснилось, нужна была срочная помощь в восстановлении редутов. Эдуард Иванович мобилизовывал всех кого мог, чтобы по ночам устранять ущерб, причиненный бомбардировками. Измотанные боями раненые полуголодные солдаты и местные жители беспрекословно подчинялись его требованиям. Они прекрасно понимали, что каждое новое укрепление – это их жизнь. Но встречались и такие, кто не желал признавать правоту Тотлебена. Этим грешили в основном офицеры. Особенно те, кто не имел систематического образования, а чин получил за выслугу лет, пройдя легкий экзамен[13]. Они ни в какую не желали понимать доводы Тотлебена.

Вот и сейчас, укладывая в штабеля мешки с песком, я слушал возмущенные крики какого-то майора, который требовал немедленно прекратить ночные работы.

– Вполне достаточно одной линии окопов! – разорялся этот умник, не понимая, что именно такая глубоко эшелонированная оборона помогает нам удерживать позиции, и не замечая мрачных взглядов, которые на него бросали солдаты, таскавшие камни. – К чему эти ваши изыски, господин инженер-полковник?! Вы не понимаете, как все устали?! Если вы не хотите прислушаться к моим словам, я буду жаловаться!

– Жалуйтесь! – не глядя на него, отозвался Тотлебен. – Хоть государю императору, хоть господу богу, хоть черту, на худой конец! А сейчас покиньте немедленно позиции!

Майор задохнулся от возмущения, а Магистр уже шагал вдоль укреплений, указывая, где требуется ремонт.

– Здесь, господа, надо проложить еще несколько окопов, – сказал он не оборачиваясь, прекрасно зная, что инженеры, идущие следом, сделают необходимые пометки, – в этом месте нам ландшафт помогает. Смотрите, какая удобная ложбинка. А вот тут начинайте строительство передового редута.

Он зашагал дальше. Следом заторопились сопровождавшие его офицеры с бумагами и факелами.

– И как он все в темноте рассмотреть может? – прошептал один из них.

– Да он здесь каждый камень знает, – вполголоса отозвался его товарищ.

А Тотлебен явственно подумал, что если бы ему под нос не совали факел, то видел бы он все гораздо лучше. Уловив его мысли, я ухмыльнулся и продолжил работу.

Выпрямляясь после очередного мешка, я окинул взглядом ночные горы. Вдалеке горели костры противника, сзади, освещенный редкими огнями и затихающими пожарами, затаился осажденный город. А там, впереди, на ничейной земле, тихо передвигались не видимые никому, кроме вампиров, легкие тени. Это жители Севастополя: дети, женщины, старики – собирали ядра и пули, чтобы у нас завтра были боеприпасы. Надо сказать, горожане частенько совершали такие вылазки и днем, невзирая на бомбардировки. Только благодаря этим вылазкам на батареях появлялись ядра для пушек и пули для винтовок.

Как ни прискорбно это признавать, но снабжение города практически отсутствовало. Наладить регулярные поставки никак не удавалось. Сколько так будет продолжаться и как долго мы выдержим в таких условиях, никто не знал.

Казалось, мы обречены, но, несмотря на это, город продолжал сражаться, отбирая у врага даже призрачную надежду на быструю победу. Более того, раненые получали регулярную и квалифицированную помощь. Операции с наркозом, которые ввел Пирогов, проходили блестяще и позволяли возвращать в строй до девяноста процентов бойцов. Кроме этого Николай Иванович умудрился снабдить каждого солдата перевязочными средствами. Как он сумел этого добиться – не знаю, но факт был налицо. К тому же он организовал санитарные транспорты, которые собирали и перевозили раненых, а также развозили по окопам пакеты для перевязок. Люди сперва не понимали, зачем это надо, но быстро уяснили, что такой набор гораздо удобней, чем рвать на бинты собственную рубашку. Также был организован целый корпус сестер милосердия, которые не покладая рук трудились в госпиталях и на фронте.

Иосиф Дитрихович недавно жаловался полковнику, что Даша почти не спит. Теперь она проявляла в помощи раненым и Пирогову особое усердие, хотя выходить днем ей было еще нельзя.

…Вчера в Севастополь прибыла новая партия оружия. Все несказанно обрадовались, но радость была недолгой: ружья оказались никуда не годными. Это было немыслимое старье, у которого, кроме всего прочего, отсутствовал боек.

Полковник, увидев такое дело, рассвирепел. С его губ сорвалась жуткая нецензурная брань, и в голову интенданта полетело сломанное пополам ружье. Интендант насилу увернулся и, прыгнув в окоп, откуда-то снизу закричал:

– Это не я-с! Господин полковник! Мне что присылают, то-с я и везу! Это поставки-с господина Шлимана[14]!

Полковник взбесился еще больше. Он как тигр прыгнул в окоп и за шиворот выволок оттуда съежившегося интенданта.

– Чтобы я фамилию этого поганого археолога-самоучки больше не слышал! А вы, если еще раз примете от него хоть какой-то груз, пойдете брать французские позиции – в одиночку и с этими ружьями!

– Да как я могу! Это ведь ставка присылает! – прохрипел полузадушенный интендант.

Полковник нехотя разжал руку, его жертва осела на землю, хватая воздух ртом, как рыба, только что вытащенная из воды.

– Черт-те что! – в сердцах буркнул полковник, уже не обращая внимания на интенданта. – Сволочи! Раздают возами награды, а о том, что людям есть нечего и воевать нечем, никто не думает! Надо срочно в Петербург ехать, если только сам царь-батюшка к этому руку не приложил! Вот уж дал бог государя!

– Как – государь? – изумился я.

– А вот так! И он взятки берет! Все зависит от того, кто дает… и сколько. Мало у России было государей, кто хоть клочок земли русской не продал. Причем умудряются стратегически важные земли продавать, которые жизненно необходимы. Сначала продают, потом солдаты наши их обратно отбирают. Ладно, надо идти к Магистру, дело-то ведь нешуточное.

Тотлебен внимательно выслушал доклад и спросил:

– А чего вы, батенька мой, ожидали? Крым у большинства царей наших как кость поперек горла. Только Петр да Екатерина понимали важность места сего. Все же остальные в нем только обузу видят. Не волнуйтесь, я сегодня же отправлю письмо на высочайшее имя. Ну, и еще кое-кому. Мне есть что им написать. Но на положительный результат не надейтесь. Кто надо за эти чудеса деньги уже получил.

– Главное, чтобы это больше не повторялось, – проворчал полковник.

– Я бы на это не надеялся, никому мы здесь не нужны. Особенно после того, как отказались принять государя в наши ряды. Он ведь не успокоится никак, все брату завидует.

– Так брат у него совсем другой человек! – вскинулся Прокофьев. – И совесть имеет!

– Именно, – согласился Тотлебен, – жаль, что молится до сих пор.

– А что ему еще делать, – вздохнул полковник, присаживаясь, – уж больно фигура заметная. Ему еще сколько лет надо прятаться, пока все, кто его знал, не преставятся… – И добавил: – Может, я все-таки съезжу?

– Не надо, – отозвался Тотлебен. – Гроссмейстер сумеет объяснить нашим «друзьям», как они неправы. Кстати, как у вас дела, молодой человек? – повернулся он ко мне.

Я несколько растерялся.

– Ладно, можете не отвечать. Сам вижу. И учитель вас хвалит. Да вы присаживайтесь. Время сейчас как раз имеется.

Я зря опасался. Разговор шел легко и свободно. Тотлебен был весьма тактичен, в щекотливые подробности не вдавался. Но совершенно непринужденно узнал от меня все, что хотел. В общем, рассказал я ему даже то, о чем не собирался. В тот момент, когда я подумал, что болтаю много лишнего и отнимаю зря его время, Эдуард Иванович заметил:

– Я же сказал, что в данный момент свободен. И насчет разговора не бойтесь, даже без него я бы все узнал. Очень уж вы отчетливо думаете. Да не волнуйтесь вы так, все мы были молодыми.

После этого я осмелел:

– Эдуард Иванович, скажите, пожалуйста, зачем нужна эта война, если в ставке ею не интересуются?

– Да как вам сказать, молодой человек. Ну, во-первых: единственное море, которое не может контролировать Англия – Черное. Об Азове я не говорю, это обычная лужа. Чтобы сюда попасть, нужно стравить нас с турками, что очень ослабит обоих. Иначе нельзя. Ведь мы сидим точно в центре. Обратите внимание, Севастополь – это центр Черного моря. А турки сидят на проливах. Это сейчас они так сговорчивы, после Чесмы[15] и Калиакрии[16]. А когда-то англичан к проливам на пушечный выстрел не подпускали. Вот и получается, что, победив турок, Суворов открыл путь европейцам в наше море. А это такие обжоры – им палец покажи, а они уже руку по плечо оттяпали. Теперь им Черное море целиком нужно. Уж больно кусочек лакомый. А оно ведь не зря в старину Русским называлось. Еще до турок, между прочим. Во-вторых: деньги, Петр Львович, очень большие деньги. Даже не тыщи, а мильены. Единственная страна в мире была, наша – которая в долг у Ротшильдов не брала и богатств их не пополняла. А теперь вот берем. И уже этого достаточно для них, чтобы войну продлевать. Теперь каждый наш выстрел им в копилку рублем ложится. Ну а «в-третьих» появилось совсем недавно. Пароход «Принц» помните?

– Это который в Балаклаве утонул? – уточнил я.

– Именно. На нем, говорят, вся войсковая казна была. Так что, пока они ее не достанут или не отвоюют, будут убивать и своих и чужих. Так-то, Петя, войны просто так не начинаются и не кончаются. У каждой войны своя цель есть. И выиграна война только тогда, когда ее цели достигнуты.

И вот теперь, ответив на мой вопрос, Тотлебен предложил нам испить кофею и перекусить. Ушли от него мы уже под утро. Голова у меня гудела от впечатлений и обилия информации.

– А сколько ему лет? – не удержавшись, спросил я у полковника.

– Люди столько не живут, – усмехнувшись, ответил он.

– А вам? – окончательно обнаглел я.

– Очень много, – ответил учитель, – даже, наверное, слишком…

И я почувствовал, нет, увидел. Сперва смутные, а потом все более четкие воспоминания…

Бронзовые гривастые шлемы, люди в медных кирасах и металлических юбочках. Мощный крик, вырвавшийся из тысяч глоток, слитный шаг фаланги, от которого сотряслась земля…

Видение заволокла мутная пелена, и я почувствовал, что учитель немного зол и смущен своей слабостью. Он еще не был готов рассказать мне все.

– Всему свое время, Петя, – тихо произнес он, – потом все узнаете…

Глава 5

…В конце ноября произошло знаменательное событие. Оказывается, о подвиге нашей Даши узнали в Петербурге, в том числе и лично государь. Император сперва не поверил, что дочь простого матроса, пусть и героически погибшего при Синопском сражении, оказалась способной на столь великий поступок. Я только пожал плечами. Это недоверие показывало только одно: высшее общество не хотело признавать в обычных людях талантов и отваги, кои аристократы почитали исключительно своей привилегией. Но письмо от сыновей Михаила и Николая развеяло его сомнения. Великие князья весьма подробно описали все, что совершила сия простая девица, и император растрогался. Его восхищение зашло так далеко, что он изволил пожаловать ей золотую медаль с надписью: «За усердие» на Владимирской ленте для ношения на груди и пятьсот рублей серебром. Медаль была отлита специально для Даши в единственном экземпляре. Кроме того было объявлено, что при замужестве ей будет пожалована еще тысяча рублей на обзаведение.

Вручение награды состоялось незамедлительно после объявления сего события по всему Черноморскому флоту. Медаль и названную сумму вручали Даше оба великих князя. Более того, государь особо отметил в сопроводительном письме к сыновьям просьбу – расцеловать девицу Михайлову от его имени. Что оба и выполнили с превеликим удовольствием, особенно когда увидели, как хороша девушка, стоявшая перед ними.

Я был искренне рад за Дашу, хотя, честно говоря, немного растерялся. Владимирская лента – вторая по значимости после Андрея Первозванного. Владимира вручали только генералам. Иосиф же Дитрихович, наоборот, воспринял данное награждение как нечто само собой разумеющееся. Он вообще не понимал, как Дашу можно было наградить чем-то меньшим.

Все севастопольские вампиры широко отпраздновали это событие. Даша же совершенно смутилась. Более всего ее испугала сумма, прилагаемая к медали, и металл, из которого медаль была отлита.

– Куда ж я такую прорву деньжищ дену? – спрашивала она. – Да и за медаль боязно, а ну как украдут?

– Дарья Лаврентьевна, – целуя ей руку, улыбнулся Тотлебен, – вы же любого налетчика в бараний рог скрутите. Зачем же о всякой ерунде опаску иметь?

Даша задумалась, а потом, по-детски ойкнув, сказала:

– Запамятовала совсем.

На этом ее тревоги прекратились, и она с легкой душой смогла принять участие в празднике. Ближе к утру я заметил, как Даша выскользнула из комнаты. Стараясь не привлекать внимания, дабы не скомпрометировать девушку, я вышел следом.

Даша стояла на веранде, задумчиво глядя на море. Услыхав мои шаги, она неожиданно сказала:

– Петр Львович, вы представляете, меня поцеловали сами сыновья государя! Боже! Почему батюшка не дожил? Как бы он был счастлив!

– Вам понравились цесаревичи? – поинтересовался я, хотя собирался сказать совсем другое.

– Очень! Они так пригожи! А я, просто… – Она сбилась от волнения.

– Вы им тоже понравились, – мрачно буркнул я (вместе с полковником мне посчастливилось присутствовать при сем знаменательном событии), – я слышал, как они, беседуя между собой, говорили, что если бы все придворные дамы походили на вас лицом и статью, то они жили бы в раю.

Даша мило покраснела.

– А я вот не слыхала ничего, – жалобно вздохнула она, – мне было так неловко и стыдно… Ведь при всех целовали-то… А почему, Петр Львович, вы так сердиты? – Она наконец обратила внимание на мой хмурый вид.

– Потому что вам понравились они, а мне нравитесь вы, Дарья Лаврентьевна, – решился признаться я.

Мы несколько минут стояли молча, после чего она сказала:

– Вы мне тоже нравитесь, Петя, но сейчас это невозможно. Я дала обет – до окончания осады оставаться девицей. Да и сговорена я уже. Батюшка еще до Синопа сговорил с матросом Хворостовым…

– Но вы ведь не можете!.. Особенно теперь… Даша, как же так? – в полном смятении зашептал я.

– Я должна исполнить последнюю волю отца, – с непоколебимым спокойствием и уверенностью в своей правоте ответила она. – Да и Максим хороший человек, и деньги ему нужны. Я уж и с учителем говорила. Он сказал, что поможет.

– Но так нельзя!

– Только так и можно. Вот когда я все сделаю, тогда у нас, глядишь, что и сладится. – Она помолчала и добавила: – Пойдемте, Петя, нас будут искать.

На этом наши объяснения прервались. Я был поражен, но не смел докучать Даше и далее. Раз ей для собственного спокойствия надо сходить замуж, значит, так тому и быть.

Учитель одобрил мое решение, но встречаться нам с Дашей еще какое-то время было неловко. Однако постепенно все наладилось.

Даша осталась прежней, отзывчивой и милой, тщеславие ее выразилось только в одном – теперь она всюду ходила с заветной наградой, решив таким образом вопрос с охраной. Деньги, по-моему, она потратила на госпиталь, но не уверен, поскольку не считал возможным спрашивать…

За всеми этими событиями время текло совершенно незаметно. Рождество мы встречали в боевых условиях, да и союзники в последние дни слегка поутихли.

На следующий день после обеда полковник выглянул на улицу. Убедившись, что небо плотно затянуто тучами и сеет мелкий противный дождик, он вручил мне бумаги и приказал доставить их Нахимову. Увязая в грязи, я отправился в ставку. К счастью, по пути мне встретилась подвода, на которой я и доехал до штаба вице-адмирала.

Павел Степанович принял меня сразу. Взяв пакет, он нетерпеливо махнул в сторону ближайшего стула:

– Садитесь, господин поручик-с. Подождите-с, я дам ответ-с.

Я присел, слегка улыбаясь. Приверженность Нахимова к пресловутому «-с» была известна всем. Я же за время общения с полковником и обучения у него отвык от этого. Александр Никифорович терпеть не мог постоянно повторяющихся слов или букв, которые не несли никакой смысловой нагрузки: «Эти слова, Петя, засоряют речь, – говаривал он, – а если вы, имея в запасе все неисчислимое богатство русского языка, не можете подобрать нужного слова или найти ему аналог в иностранных языках, то грош вам цена как образованному человеку».

Надо сказать, что с русским, немецким и французским у меня был полный порядок. А вот английский, древнегреческий и латынь весьма сильно хромали, но, судя по тому, как учитель занимался со мной, этот пробел обещал скоро исчезнуть.

К Нахимову упрек полковника, конечно, никоим образом не относился. Могучий интеллект и талант вице-адмирала стояли настолько высоко над окружающими его людьми, что критике просто не поддавались.

Пока Павел Степанович писал ответ, я развлекался тем, что прощупывал окружающих. Неожиданно я уловил знакомые излучения, и в комнату ворвался тот самый скандальный майор, который ругался с Тотлебеном некоторое время назад. Как и положено офицеру, он сдержал слово и пошел жаловаться.

– Господин вице-адмирал! – то ли гаркнул, то ли проскулил скандалист.

Нахимов оторвался от письма, пытаясь понять, кто это и зачем пришел. А жалобщик, вдохновленный молчанием Нахимова, продолжал:

– Позвольте доложить вам о произволе и неблаговидных поступках инженер-полковника Тотлебена Эдуар…

Он не успел закончить. Заинтересованность на лице вице-адмирала сменилась раздражением, он гневно нахмурился, отложил бумаги и ровным ледяным голосом произнес:

– Жаловаться? На Тотлебена? Подите вон-с!

Майор замолчал, словно его обрезали. Несмотря на то, что Нахимов говорил тихо и вежливо, он понял, что вице-адмирал разгневан. Уже через минуту наглеца в штабе не было.

Нахимов глянул на меня со слегка виноватым выражением лица и протянул пакет. Я откозырял и удалился.

Вручив ответ учителю, я рассказал о сцене, которой был свидетелем. Полковник кивнул:

– Прискорбно наблюдать, как люди, облеченные властью и призванные защищать Отечество, проявляют, даже в боевых условиях, печальное скудомыслие.

Я оторопел. Учитель весьма редко сбивался на столь выспренний штиль. А он тем временем продолжал:

– Господин вице-адмирал подтвердил: неисправные ружья более не поступали. Господин Шлиман отстранен от военных поставок. – Он подмигнул, показывая, что торжественная часть окончена.

А я искренне обрадовался:

– Слава богу! Главное, чтоб теперь вообще поставки не прекратились.

– Это исключено. Подумайте, Петя: кто откажется от такой кормушки? Сейчас там драка идет, чтобы место Шлимана занять.

– Учитель, зачем ему это? Такие деньги на взятки потратить – и поставлять негодные вещи. Неужели ему мало? Ведь он и так сказочно богат.

– Петя, не заставляйте меня краснеть из-за вашего нежелания как следует подумать. Покупает он неисправные ружья за копейки, а продает как новые.

– Хорошая разница, – согласился я, старательно игнорируя замечание учителя насчет моих умственных способностей.

– Петенька, когда вы, наконец, поймете: для большинства людей денег никогда не бывает много. А для авантюристов их всегда мало. Люди такого сорта думают, что за деньги можно купить все. И поэтому чаще всего покупают власть.

– Но у Шлимана власти нет.

– В его границах – есть. Но он покупает не власть, а возможность заработать еще больше. Причем, заметьте, любым нечестным путем. Только Гомера он любит искренне и так же бескорыстно ищет свою Трою, но если найдет ее, просто ограбит – ведь там золото… Так что для него важны только деньги ради денег.

– Но ведь это болезнь! – возмутился я.

– А кто вам сказал, что он здоров? Приблизительно треть населения Земли нездоровы совершенно таким же образом. Однако достаточно о пустяках. Давайте проверим, как вы выучили урок.

И он перешел на древнегреческий…

В связи с войной Новый год отмечали в окопах. Для союзников это был обычный день, ведь праздновали они двенадцать дней назад. Тогда мы им не мешали. Сегодня они тоже дали нам передышку. Воспользовавшись этим, Кошка быстренько сбегал на вылазку и привел трех пленных французских офицеров, полностью груженных провизией. Французы выглядели ошеломленно. Они никак не ожидали такого поворота событий, а самым обидным было то, что их пленили с помощью одного только ножа. Но мы сегодня были добрые и, дав им ради праздника по стакану водки, отправили восвояси, после чего, забравшись в редут, устроили маленькую пирушку.

Было очень весело и мило. Французский коньяк, прекрасная жареная баранина, изумительный на вкус пармезан, настоящий кофе и восхитительные американские сигары.

Присутствовали все местные вампиры. Кроме Даши праздник удостоили своим присутствием еще три наши дамы, и, естественно, это очень оживило собрание. В середине веселья появился даже Магистр.

Тотлебен, выпив рюмку коньяку и выкурив сигару, удалился. Работы у инженер-полковника всегда было много, даже в новогоднюю ночь. А в этот раз ему достался особый наряд. Нахимов приказал всем офицерам, недовольным фортификационными работами, на эту ночь прибыть в распоряжение господина Тотлебена для проведения этих самых работ. Досадным для меня было то, что с Эдуардом Ивановичем ушла и Даша. Пирогов оперировал в любое время суток, а она часто ассистировала ему. Как он только выдерживал такой темп, не будучи вампиром? Не знаю…

Адаптация моя почти закончилась, и жизнь приобрела новые краски. Теперь я снова мог выходить в любое время дня и радоваться солнцу (хотя во время боя его почти не видно из-за дыма). Но главное – то, что теперь наравне со всеми я участвовал в боях. Это приносило мне искреннее удовлетворение.

В конце января полковник направил меня на усиление городских позиций.

Попав в город, я ужаснулся. Как здесь еще жили люди, понять было невозможно. Артиллерия била непрестанно. В воздухе висела взвесь пыли и дыма. Но под непрекращающимся обстрелом люди продолжали жить и сражаться. Даже дети, которые оставались в городе, вносили в оборону свою лепту.

Я видел, как двое восьмилетних мальчишек заливают водой бомбу, а потом, засунув ее в пустое ведро, тащат к ближайшей орудийной позиции.

Взвод, в который я попал, прикрывал батарею, которой командовал мой бывший подопечный – поручик Толстой. Я от души порадовался за него. Просто так в Севастополе званий не давали. Эх, если б к этим званиям прилагались еще и ядра!

За время моего пребывания в городе мы весьма неплохо познакомились. До дружбы дело, конечно, не дошло. Кроме того, что он граф, а я родом из служилого дворянства, Лев Николаевич оказался довольно замкнутым человеком. Но война сближает и не такие противоположности. И действительно, когда ты день за днем стоишь под обстрелом плечом к плечу со своими соратниками, перестаешь так уж строго следовать условностям, таким важным в мирное время. Стирается грань не только между выходцами из разных слоев общества, но и между офицерами и солдатами. Остаются только обращения по званию да беспрекословное выполнение приказов (я говорю об умных офицерах).

Мы и жили-то все вместе, оборудовав под казарму несколько комнат в полуразрушенном доме рядом с батареей. Вечерами, когда обстрел прекращался, пушки приводили в порядок, солдаты получали пищу, помощь, ежели таковая требовалась, и свой законный стаканчик водки. Мы уходили к себе, ужинали и говорили. Говорили обо всем, иногда забывая об отдыхе.

Лев Николаевич был великолепно образован и умен. Но его усталый цинизм, временами прорывавшийся сквозь бесшабашную удаль и светское воспитание, частенько коробил меня. Я понимаю, когда человек прожил несколько сотен лет, неизбежно вырабатывается какая-то доля цинизма в подходе к жизни, как, например, у Прокофьева или того же Гольдбера, иначе не выжить, но, несмотря на это, всепобеждающая радость жизни всегда преобладала в них. Вампиры, как я уже успел убедиться, предпочитали философски относиться ко всем неприятностям и искать в жизни светлые стороны. У Толстого же все было наоборот, что странно и неприятно контрастировало с его молодостью и положением в обществе.

Но мы были действительно молоды и не придавали большого значения таким пустякам, как неприятные черты характера. Тем более когда тебя в любую минуту караулит смерть. Меня, конечно, это касалось несколько меньше, хотя в английском лагере на днях погиб вампир – наступил на гранату. Повреждения оказались настолько тяжелыми, что спасти его не удалось. Как мрачно заметил капитан Федоров:

– Когда в теле совсем нет крови, восстановление невозможно.

Даша не преминула спросить у Гольдбера: правду ли сказал господин Федоров? И насколько хорошо восстанавливается наш организм? Порезы и царапины не в счет.

– Регенерирует, Дашенька, у нас любая часть тела. При условии, что все остальное в порядке и крови в организме имеется достаточно.

– Что, и голову можно отрастить? – лукаво спросила она.

– Голову нельзя, а вот руку или ногу – пожалуйста. Правда, это длительный процесс, и крови для него нужно огромное количество.

Именно поэтому я не очень беспокоился за свою скромную персону. С учителем я встречался в редких паузах между боями. И хотя я его все время чувствовал, но, честно говоря, без постоянного общения с ним скучал. Когда полковник приходил к нам, он тоже с удовольствием беседовал с Толстым и очень одобрительно отзывался о его стиле командования.

– Мне он тоже нравится, – признался я, – если бы еще он был более общительным, цены бы ему не было. А как вы думаете, учитель, его можно приобщить?

– Нет, – спокойно ответил полковник, но сказал как отрезал, – нам только истериков не хватало…

Дойдя до этого места, я отложил записки и ухмыльнулся. Я знал этот зуд, когда любого человека рассматриваешь только как потенциального ученика. Уж очень хочется поделиться с кем-нибудь силой, знанием, жизнью. Особенно это относится к действительно талантливым людям. Но учитель задумался над этим гораздо раньше, чем мы с Катькой. Правда, и Толстой – это величина, причем не дутая. И, наверное, общаясь с ним каждый день, майор мог лучше оценить его. Я же Толстого просто не любил. Не знаю, каким он был в молодости, но в зрелом возрасте Лев Николаевич превратился в настоящего фарисея. К чему, например, бравировать отказом от мяса, если вегетарианская каша варится на телячьем бульоне? Да и его нарочитая простота и обращение к народности тоже раздражали. Но как бы я ни относился к нему, нельзя было не признать того вклада, который он внес в мировую культуру. Хотя его философию я считал искусственной и неприспособленной к жизненным ситуациям.

Катька, возмущенно фыркая, согласилась со мной и утащила меня в сауну.

– Почитать мы и потом успеем, – ласково улыбаясь, сказала она, – а вот то, что скоро нам назад ехать, более важный фактор.

Ее многозначительная нежность отбивала любое желание спорить, да и спорить в этом случае было не о чем. Поэтому до записок мы добрались, уже возвращаясь домой. Месяц, проведенный с любимой, более того, с женой, без строгого глаза родителей, наполнил меня силами и бодростью. Мы были жутко довольны и горды собой. Мы сумели обойти все запреты и отдохнуть, как нам хотелось. Теперь можно с чистой совестью вновь впрягаться в работу.

– Кстати, – сладко пропела Катерина, удобно устраиваясь в кресле, – а где записки твоего папочки? Что-то ты совсем забросил его задание.

Я хотел возмутиться, но она так нежно поцеловала меня, что все недовольство улетучилось, не успев как следует оформиться.

– Здесь они, – я совершенно серьезно вытащил папку, – только читать тебе придется отдельно. Я уже большую часть изучил.

– Как ты мог! – вскинулась она. – Когда?

– Днем. Ты спишь, а я читаю…

Катя от обиды глухо рыкнула. Потом покосилась на меня и мрачно буркнула:

– Врешь ты все, и голова у тебя в тумбочке!

– Ну, вру, – согласился я, – давай читать…

Сегодня я узнал, что и для вампиров бывают опасные раны. Уже несколько дней, начиная с конца января, противник наращивал силы по всему осадному периметру. Участились атаки, усилились бомбардировки. Отбиваться становилось все трудней. Мы метались по позициям, поддерживая людей там, где было жарче всего. Во время одной такой атаки был тяжело ранен Кошка.

С момента ужесточения осады учитель забрал меня с городских укреплений и определил в мобильный резерв. В тот день мы только отбили штурм четвертой батареи, когда меня нашла сестра милосердия и передала записку от Даши. Прочитав, я не поверил своим глазам. Учитель разговаривал с генералом Хрулёвым, беседа шла серьезная, но и сообщение, которое я получил, было неординарным. Поэтому я рискнул.

– Господин генерал, разрешите обратиться к господину полковнику, – оторвал я учителя от беседы.

– Обращайтесь, поручик, – разрешил Хрулёв устало, снимая фуражку и вытирая лоб платком.

Прокофьев повернулся ко мне:

– Что случилось?

– Ранен матрос Кошка! – доложил я, передавая остальные подробности мысленно.

– Как ранен? – Хрулёв взволнованно шагнул ко мне. – Когда?

– Пару часов назад. Сейчас он в госпитале.

– В каком? – Хрулёв и Прокофьев задали вопрос одновременно.

– На Михайловской батарее.

– У Пирогова, – с облегчением вздохнул генерал, – значит, обойдется. Чего тебе, голубчик? – Вопрос адресовался подошедшему к нам солдату.

– Ваше высокоблагородь, извиняйте, это правда, что Кошку ранили?

– Правда, – кивнул генерал, – но он жив и, думаю, выздоровеет. А вы, господин поручик, соблаговолите доложить более подробно. И так, чтобы все слышали.

– Ранен штыком в грудь. Раздроблены ребра, задето легкое, вырван кусок мяса. Из боя не ушел, – сообщил я. Полковник только хмуро покачал головой. – Господин Пирогов считает, что Кошка выздоровеет, только… – Я замялся.

– Говорите, поручик, – подбодрил меня генерал.

– Он считает, что для скорейшего выздоровления Петру Марковичу необходимо влить несколько литров крови.

Хрулёв понимающе кивнул. Степан Александрович был осведомлен о нашем существовании и присутствии в городе. Также он знал об опытах по переливанию крови в мире и в Севастополе, в частности. От размышления его отвлек тот же солдат:

– Ваше высокоблагородие, господин генерал, разрешите отлучиться в Михайловский госпиталь? Нешто у нас крови для Кошки не хватит!

Хрулёв посмотрел на стоявшего перед ним измученного коренастого мужчину, который смотрел на него с требовательным ожиданием. Лицо генерала дрогнуло:

– Разрешаю. – Он проводил взглядом торопливо спускающихся по склону солдат и обратился к учителю: – Замечательные все же люди у нас, господин полковник. Они и незнакомому помогут, а для друга – жизни не пожалеют. А Кошка – он теперь для России вроде талисмана, и смерть его будет очень некстати.

– Да уж, – полковник задумчиво смотрел на гору, перепаханную взрывами, – тем более что такая рана и для нас опасна. А сейчас, кажется, нам опять придется воевать, – добавил он, указывая на поднимающихся из окопов солдат…

Только к вечеру мы наконец добрались до Михайловской батареи. Вокруг госпиталя толпился народ, а служители находились в полуобморочном состоянии. Они никак не предполагали, что простой матрос окажется такой важной персоной. Столько посетителей не было ни у одного генерала. Здесь уже побывали адъютанты всех командующих, включая Нахимова и Истомина, а также посыльный от великих князей. Измученный Пирогов еле успевал выпроваживать посетителей, то и дело приговаривая:

– Имейте совесть, господа! Здесь госпиталь, а не театр! – Увидев нас, он облегченно вздохнул и, проводив в палату к Кошке, сообщил: – Вот теперь вы сами и охраняйте, а то они сейчас его на мощи разберут.

Я посмотрел на Кошку. Он был страшно бледен, глаза запали, черты лица заострились. Дышал Петр Маркович тяжело, красная пена пузырилась на губах. Рядом сидела Даша и через каждые двадцать минут вводила раненому кровь.

Тихо скрипнуло окно, и Пирогов возмущенно завопил:

– Да что же это такое! Я их в дверь, так они в окно лезут!

Пришлось нам занимать круговую оборону. Пока Пирогов с Дашей занимались Кошкой, мы с полковником прикрывали их от натиска посетителей. Капитан Федоров прибыл чуть позже с Малахова кургана и остался с учеником на ночь.

Известие о ранении Кошки всколыхнуло всю Россию. В госпиталь хлынул поток писем, денежных пожертвований, подарков и продуктов. Прокофьев от души смеялся и говорил:

– Хохол даже из своей смерти выгоду извлечет!

Кошка, слушая его, только весело скалил зубы, не чинясь принимал деньги, которые немедленно передавал в армейскую казну, со вкусом уплетал сало, угощал нас и кормил весь госпиталь. Пирогов по этому поводу шутил:

– Выйдете на позиции, батенька, я вас еще разок, лично раню. Благо теперь знаю как. Глядишь, и снабжение города наладим.

К моменту выхода из госпиталя Кошке сообщили об очередной награде. К Георгию и нескольким медалям добавился еще один Георгиевский крест. Любовно полируя награды, Петр Маркович гордо кокетничал:

– И що мэни з ными робыты? О! Прыдумав! Куплю кадку та й засолю! А доки кадушки нема, трэба носыты…

После выписки нашего героя пригласили к великим князьям. Оба цесаревича горели желанием увидеть легендарную личность. И Кошка не ударил лицом в грязь. Ничуть не смущаясь столь высоких особ, он сыпал шутками, байками и в лицах изображал, как бьет французов. Короче, театр одного актера. Великие князья были в полнейшем восторге.

– Боже, как он забавен! – смеясь, воскликнул младший из князей, когда Кошка завершил развлекательную программу.

– Он не так прост, как ты полагаешь, – отозвался старший брат…

Учитель Кошки тоже остался весьма доволен его выходом в свет. Равно он гордился теми успехами, которые его воспитанник делал в изучении наук.

– Подождите лет двадцать, – самодовольно заявлял Федоров, – он еще ученым станет и всех вас за пояс заткнет.

Но пока об этом можно было только мечтать. По-прежнему рвались бомбы, гремели ружейные залпы и гибли люди…

Как-то поздно вечером мы с Кошкой сидели на равелине, отдыхая после тяжелого дня и ночной вылазки. Хмурое море вело себя на удивление спокойно, лишь на выходе из бухты то и дело расходилась легкая рябь. Если присмотреться как следует, можно было заметить верхушки затопленных парусников.

– Вон там, – неожиданно вздохнул Кошка, – моя «Силистрия» лежит, а рядышком «Ягудиил» упокоился. Недолго я на нем походил. И как только Павел Степанович на такое дело решился, не понимаю.

Я покосился на него. Куда только девался его украинский, когда он попадал в свое окружение. Лихой матрос исчезал. Перед нами представал умный, воспитанный, интеллигентный человек. Может быть, не очень образованный, но безусловно интересный. На людях же он продолжал играть роль обычного матроса – весельчака и балагура.

– Так проще, – объяснял он.

Не знаю, как проще ему, но мне больше нравился тот Кошка, который в данную минуту сидел рядом со мной. А бесшабашный вояка меня постоянно настораживал. От него можно было ждать всего, он казался непредсказуемым.

– А что вице-адмиралу оставалось, – откликнулся я на его слова, – против этих монстров они совершенно не годились.

Мы одновременно посмотрели на горизонт, где по-прежнему маячила вражеская эскадра.

– Так-то оно так. Да только корабль – он же как дите. А мы его на дно. Неправильно это.

– Ну, все-таки корабли не люди, – вздохнул я, – когда выбирать приходится между ними, выбор не в пользу корабля.

Кошка, неотрывно глядя на море, только кивнул. Я же помялся и спросил:

– Петр Маркович, а вам в голову не приходило кого-нибудь приобщить?

– Ишь, чего захотел, – Кошка посмотрел на меня совершенно круглыми глазами, – молодой ты еще, тезка. Да и я ненамного старше. Нам о сем еще думать не положено.

– Да ведь я только прикинул, – защищался я.

– Все равно рано! Хотя, конечно, хочется иной раз. Думаю, если бы нам волю дали, – он хлопнул меня по плечу, – мы бы таких дел натворили!

– Обидно, – вздохнул я, – ведь не дети уже…

– Это как сказать, по нашим меркам – младенцы. Ну сам посуди, нам еще столько узнать надо. Тебе, конечно, трудно. Как кутенка взяли и мордой в молоко ткнули. Твой-то сколько с тобой знаком был?

– Почти год.

– Значит, ничего тебе рассказать не успел. Только присматриваться кончил. Мой за мной наблюдал года два да еще пять лет меня готовил…

Я растерянно молчал. А Кошка продолжал:

– Ты, тезка, тогда на «барина» обиделся. А зря. Для меня всякий вольный человек барином был. Ты ведь не знаешь, каково это – заместо комнатной собачонки быть. Я себя человеком почувствовал, когда на «Силистрию» пришел. Вот так…

Он замолчал, видимо, досадуя на себя за несдержанность. Я тоже молчал – что здесь можно было сказать?

– Зато теперь ты свободен, – наконец выдавил я.

– Потому и согласился, – глухо отозвался Кошка, – а теперь, с тремя Георгиями, я по всем статьям вольный! Вот война кончится – домой съезжу, родных навещу. Да стерве этой, что меня служить забрила, пару ласковых скажу. А потом уж куда батька позовет. – Он встал, потянулся и предложил: – Пошли, рассвет уже, скоро лягушатники проснутся. Надо до подъема на месте быть.

Мы прихватили штуцеры и направились в свои части…

Глава 6

Война продолжалась. Все силы союзных войск по-прежнему были брошены против нас. Для остального мира войны просто не было. Я мрачно размышлял о том, что, видимо, государю Севастополь действительно не нужен. Не понимал я только одного: если это так несущественно, почему до сих пор нет приказа об отступлении? К чему такие немыслимые жертвы?

– Ежели таковой приказ будет, бунта не миновать, – заметил полковник на мои слова, – императору проще измотать армию и при этом с ее помощью уничтожить все старое вооружение. Это открывает свободный путь к новым поставкам.

Я задумался – в словах учителя был смысл. Никто не будет просто так перевооружаться, уж очень это дорого. К тому же произведенное однажды оружие должно быть использовано, иначе в нем нет прока. А со времен войны с Наполеоном Россия накопила огромное количество вооружения, которое к настоящему времени безнадежно устарело. С этой точки зрения сегодняшняя война приобретала новый, довольно логичный, но от этого не менее жестокий смысл.

– Если мы таким образом избавляемся от старого оружия, то наши противники учатся владеть новым, – сделал вывод я.

– Замечательно, Петя! Наконец-то вы начали думать. Кстати, здесь есть еще один нюанс – в следующей войне, когда наша армия полностью перевооружится, противник будет по-прежнему уверен, что мы воюем старым оружием.

– Что они, совсем идиоты? – усомнился я.

– Привычка, мой дорогой. Они знают, как медленно Россия воспринимает все новое, и не берут в расчет те изменения, которые происходят в нашем обществе.

– Но зачем нужны такие потери?!

– Когда на Руси берегли людей? – с горькой иронией поинтересовался полковник. – Это тоже традиция…

Около палатки послышались шаги, кто-то негромко кашлянул. Я не успел прощупать пришедших, как полковник предложил:

– Входите, господа.

Увидев капитана Федорова, Гольдбера и других господ офицеров, я попытался удалиться.

– Останьтесь, Петр Львович, – сказал учитель, – вам это тоже будет интересно.

Федоров тем временем раскатал на столе схему Альминского сражения. Я недоумевал, зачем рассматривать бездарно проигранный бой. На мою мысль капитан ответил практически сразу:

– Ну, как вам сказать, поручик. Во-первых, не проигранный…

– Раз не сумели остаться на позициях – значит, проигранный, – возразил я.

– Ну, ладно, ладно, с этим могу согласиться, – кивнул Федоров, – но тем не менее… Обратите внимание, что здесь наши войска применили очень интересное построение. Причем, кажется, осознанно, а не так, как американцы в войне с англичанами. Те просто разбежались по кустам и начали стрелять в плотно построенные шеренги из укрытия. А теперь посмотрите, что сделали у нас…

Все, кто был в палатке, склонились над схемой. В это время вбежал запыхавшийся Кошка. Свалив трофеи у стенки, он торопливо сказал:

– Звыняйтэ! Чуть не опоздал!

– Присоединяйтесь, Петр Маркович, – предложил полковник.

– Так вот, – продолжал Федоров, – в этом вот месте, – карандаш коротко чиркнул по схеме, – наши войска не могли использовать обычный строй. Из-за рельефа местности. Поэтому солдаты построились в шеренги с метровыми интервалами. И, я вам скажу, это оказалось весьма эффективно.

Вампиры недоверчиво посмотрели на Федорова. Прокофьев попросил:

– Иван Николаевич, пожалуйста, объясните подробней. В чем эффект?

– Объясняю. Свое нововведение в борьбе с англичанами американцы гордо назвали рассыпным строем. Хотя одно с другим как-то не вяжется. То, что сделали мы, более всего напоминает цепь. Думаю, название «пехотная цепь» здесь более уместно. Мне кажется, самым главным преимуществом в этом случае является то, что солдатам не надо держать ровную шеренгу: главное, не потерять из виду соседа справа и слева, не отставать и не вырываться сильно вперед. А в остальном он совершенно свободен. Солдат может стрелять, орудовать штыком, не опасаясь задеть своих. Более того, цепь, которая идет следом, прекрасно может стрелять в просветы первого ряда и добивать тех, кого пропустили впереди идущие. И еще. Совершенно не ограничена скорость перемещения солдат. Они могут бежать во весь дух, не думая о том, что сломают строй. А при появлении кавалерии ничто не мешает им сомкнуться плотными рядами.

Все задумчиво молчали.

– К тому же я готов добавить еще одно преимущество, – продолжал Федоров, – при артиллерийском обстреле гораздо меньше шансов, что одной бомбой убьет много человек. Потери в живой силе уменьшатся.

В палатке воцарилось молчание. Все обдумывали услышанное. Тишину разорвал голос Кошки:

– Еще бы ружьишко, которое выстрелов пять подряд делало бы, и цены такому строю нема.

Все только рассмеялись.

– Где ж такое ружьишко взять? По-моему, это практически невозможно! – сказал я. – Хотя, говорят, немцы придумали револьвер. Он около шести выстрелов подряд делает. Но это скорей игрушка. Тяжелый, как гиря. И стреляет буквально себе под ноги. – И я представил себе ружье с шестью стволами.

Услышав мои мысли, все опять рассмеялись, а Кошка расстроился.

– Хорошо, господа, повеселились и хватит. Давайте обсудим перспективы такой тактики. Адмирал Истомин ждет нашего доклада, – успокоил всех Прокофьев.

Идея была хороша. Чертовски хороша. И обладала целым рядом преимуществ, но как-то непривычно было осознавать, что в наступление может идти не хорошо сплоченный строй, а каждый солдат сам по себе. Ведь со времен античности строй оставался ведущей боевой единицей. Хотя нельзя не признать, что с появлением артиллерии колонны солдат стали весьма уязвимы.

– А это дело, – вздохнул Кошка, обдумав все как следует, – а то гонят, как стадо, на убой. Ведь каждый солдат может сам решать, что ему делать в бою. К тому же, если вы обратили внимание, нечто похожее здесь используется регулярно. Имею в виду – у настоящих офицеров. Здесь, по горкам, сильно в строю не походишь.

– А он прав, господа, – протянул Гольдбер, – мы-то видим бой с командного пункта, а Петр Маркович каждый день под пули ходит. Ну а как врач скажу: если это нововведение позволит сохранить хоть одну жизнь, то я – за. Это просто прекрасно.

Получивший поддержку Кошка раскраснелся от удовольствия и совсем размечтался:

– А еще бы пушку такую, на колесах, чтоб на ходу стрелять могла!

Фантазии Кошки были крайне забавны. Народ вокруг от души веселился.

– А чего вы! – не смутился Кошка, – А вдруг? Сами говорите, что только люди не придумают!

– Ну, если придумают, возьмем на вооружение, – отозвался Гольдбер, – это я вам как истинный инквизитор говорю.

Настроение было хорошее. Посмеиваясь над идеями Кошки, мы продолжили обсуждать детали. Но и так было ясно, что перед нами будущее и что некоторое время спустя так будут воевать во всем мире. Солдат впервые из пушечного мяса превращался в полноценную боевую единицу, обладающую собственной волей и инициативой.

Завершив обсуждение, полковник вместе с капитаном Федоровым отправились на доклад к Магистру, а от него к адмиралу Истомину…

Этот день начинался не лучше и не хуже остальных. Французы и англичане продолжали бомбардировку, в нескольких местах были отбиты атаки, в город прибыла почта. Причем кроме обычной почтовой кареты к центральному штабу на взмыленной лошади промчался фельдъегерь. Меня этот факт не очень заинтересовал, а полковник встревожился и торопливо направился за ним. Еще через какое-то время по городу и позициям замелькали посыльные, и под погребальный звон уцелевших колоколов армии объявили скорбную весть. Восемнадцатого февраля скончался государь Великия, Малыя и Белыя Руси и т. д. и т. п. – Николай I. Престол восприял его старший сын – Александр.

Надо сказать, мои верноподданнические чувства под влиянием полковника и остальных вампиров сильно пошатнулись. Но я прекрасно понимал, что смена руководства страны в разгар военной кампании только осложнит ситуацию.

В связи с осадным положением панихиды по покойному императору служили прямо на передовой. Время от времени службы прерывались атаками противника, и чтобы остановить их, иной раз и батюшки брались за ружья. После панихид был отслужен молебен за здравие и долголетие нового государя, и все смогли разойтись и отдохнуть…

Долго отдыхать нам не дали. Сообщение о смерти императора противник получил одновременно с нами. Это послужило поводом для ужесточения осады. Бомбардировки стали еще чаще и мощнее. Свист пуль сливался в сплошной вой.

– Никак к очередному штурму готовятся, – заметил в одну из встреч Кошка.

Я был полностью с ним согласен. Но до конца февраля, кроме усиления обстрелов, у нас было относительно тихо. А человек – такое странное существо, что привыкает ко всему. Вот так и севастопольцы привыкли к ежедневным взрывам и атакам. Они уже не обращали внимания на летящие ядра, философски воспринимая ежесекундную возможность умереть. Люди обходили воронки, держались подальше от полуразрушенных зданий, чтобы не завалило обломками, и продолжали жить без оглядки на прошлое и без ожидания будущего. Важнее всего было – сегодня. Каждый прожитый день становился чудом. Кусок хлеба и чашка воды – счастьем. Горячая каша и чай – верхом мечтаний.

Глядя с позиций на Севастополь, я чуть не плакал. Полгода ежедневных бомбардировок превратили его в руины. Казалось невозможным жить в таких условиях. Но люди не покидали своих полуразрушенных домов. Если же дом полностью разваливался, семьи перебирались в подвалы, предпочитая холод и сырость предательству своего города.

Благодаря местным жителям в армии каждый день был хлеб, вода, чистое белье, собранные на улицах и позициях ядра и пули. Кроме корпуса сестер милосердия, который организовали Пирогов с Дашей, из Петербурга прибыла госпожа Крестовоздвиженская, с которой приехали еще несколько десятков женщин, готовых ухаживать за ранеными.

Сама Даша по-прежнему являла собой пример мужества и бескорыстия. Казалось, эта высокая красивая девушка успевает везде. Ее видели и в гуще боя, где она бестрепетно перевязывала раненых. И с ведрами воды в окопах, чтобы усталые солдаты могли в перерывах между боями утолить жажду. И в госпитале у Пирогова, ассистирующей ему в сложнейших операциях.

Кстати, в отличие от нас, Даша совершенно не желала переезжать на позиции и упорно продолжала жить в своем маленьком домике на Корабельной стороне. Гольдбер частенько ворчал по этому поводу, но позволял ей эту небольшую вольность. Сам он, как и большинство офицеров, жил в блиндаже рядом с госпиталем. Мы с учителем тоже не были исключением, еще в самом начале осады переселившись на одну из батарей.

Я не склонен был осуждать Дашу за желание жить дома, но, поскольку бегать за ней чаще всего приходилось именно мне, несколько не одобрял ее решения. Все-таки Корабельная располагалась далековато от госпиталя. Однако возможность увидеться с ней наедине примиряла меня с расстоянием.

Вот и сегодня Иосиф Дитрихович заглянул в нашу палатку и довольно любезно попросил учителя отправить меня за Дашей. Полковник не возражал, но попросил подождать, пока мы не пообедаем, заодно пригласив его составить нам компанию.

– Не могу, господа, – Иосиф Дитрихович вздохнул, – у меня операция.

– Тогда Петр Львович сбегает за ней прямо сейчас, – пообещал учитель.

– Пускай молодой человек поест, – не согласился бывший инквизитор, – Даша нужна сегодня не мне, а Пирогову… Господин поручик, – добавил он, обращаясь ко мне, – скажете Дарье Лаврентьевне, чтобы она сразу отправлялась в Николаевскую батарею. Николай Иванович уже разместил там свой госпиталь. Честь имею.

С этими словами он ушел, а я настороженно посмотрел на полковника. Благожелательность Гольдбера вызывала у меня большее опасение, чем его ругань. Полковник только улыбнулся.

– А почему он с ней мысленно не свяжется? – спросил я.

– Во-первых, Даша, как и положено, еще практически не может пользоваться невербальной речью… Это мне повезло, – с гордостью заметил учитель, – а во-вторых, он не силен в мысленном общении. Во всяком случае, до Корабелки не дотянется.

От удивления я чуть не подавился. То, что бывший инквизитор может чего-то не уметь, совершенно не укладывалось в голове.

– Вы, Петя, ешьте, – с насмешливой вежливостью посоветовал учитель, – и поторопитесь. У нас сегодня передислокация.

Я кивнул и продолжил трапезу.

До Корабельной стороны я добирался верхом. Единственное, чего я слегка опасался, что мы можем разминуться, но проверить этого не мог. Мысленно на большие расстояния общаться я еще не умел, несмотря на все свои успехи, как и искать человека, не зная точного направления. Учитель упоминал, что это вполне возможно, но механизма сего действия мне не объяснил, потому как мой мозг пока не созрел для столь серьезной задачи. Но, как выяснилось, беспокоился я напрасно. Дашина повозка стояла во дворе. Здесь же бродила стреноженная лошадь. Я спешился и, привязав повод к дереву, для приличия постучал в дверь.

– Входите, Петр Львович.

Она была уже полностью готова к выходу и с увлечением читала какой-то журнал. Тяга людей простого сословия к знаниям всегда поражала меня. Что Кошка, что Даша тянулись ко всему новому с ненасытной жадностью. Можно было только восхищаться, с какой скоростью их мозг впитывал знания. Даша, еще полгода назад не знавшая грамоты, уже не только освоила письмо и чтение, но и весьма прилично изучила английский и немецкий. Объяснялось все очень просто – именно в этих странах печатались самые передовые статьи о медицине, и хотя читала она их, еще прибегая время от времени к помощи словаря, успехи ее меня потрясали.

– Вот выучусь как следует этим языкам – займусь латынью, – говаривала она.

Кошка не отставал от нее. Более того, благодаря тому, что вампиром он стал раньше нас, матрос и в учении заметно обошел Дашу.

– Зачем тебе эти языки? – спросил я его однажды. – Все равно поймешь любого.

Это действительно так и было. Не знаю что и как, но вампиры понимают любой язык, основы которого им хоть чуть-чуть известны. Но Кошка ответил мне почти как полковник:

– А поговорить? Толку мне от понимания, если ответить не могу. Людей-то гораздо больше, чем нас. Так что не хочу быть немым.

Я только покачал головой. Ни Дашу, ни Петра Марковича никто не принуждал к учебе, но они рвались к ней, как голодающий к хлебу. А мы, дворяне, не хотели ценить это благо. Невольно вспоминались стимулы, призванные поощрить нас к изучению наук: ремень, розги, лишение обеда, оставление в классе, позорная доска на спину, беседы с родителями… Да разве все упомнишь. Странно, что, пройдя сквозь этот арсенал принуждения, мы становились хоть сколь-нибудь образованными людьми.

– Даша, Иосиф Дитрихович просил передать, что Николай Иванович уже перенес госпиталь в Николаевскую батарею и ждет вас.

– Спасибо, Петя, – не отрываясь от статьи, отозвалась она и тут же смутилась. – Ой! Извините.

– Не волнуйтесь, Даша. Мне будет очень приятно, если вы так и будете обращаться ко мне.

Она ласково улыбнулась, отложила журнал, и мы вышли из домика. Я помог запрячь ее лошадь и осведомился:

– А о чем вы читали? Если не секрет.

– Никакого секрета, – ответила она, забираясь на ко́злы, – сейчас ученые во всем мире начали изучать кровь. Нам это очень важно. Мы тоже работаем в этой области, но у людей очень большие успехи. Кстати, я узнала, что переливания крови делали еще в пятнадцатом веке. Представляете? Только тогда ее пытались переливать у животных.

– А я думал, это наши врачи разработали.

– Что вы, – она мило улыбнулась, – вы же знаете, что только старые вампиры и их ученики всегда пользовались уцелевшими шприцами, а остальные кровь пили. До идеи переливания люди дошли совсем недавно – лет тридцать назад. Вы меня проводите?

Я на секунду замялся. Учитель просил поторопиться, но точного времени не называл, а верхом я обернусь быстро.

– С удовольствием, – согласился я, – но только до батареи, а то меня полковник со свету сживет…

– …Что-то я не понял, – я отложил рукопись и посмотрел на Катьку, – когда начали кровь переливать?

– Давно, – задумчиво отозвалась она. – Пошли ужин готовить. Там все и расскажу.

– Все не надо, – попросил я, – ты вкратце. А то уже ночь на дворе. Мы еще погулять хотели.

Сегодня мы готовили плов. Пока я разбирался с мясом, Катька ловко чистила лук и морковь, попутно просвещая меня:

– Если мне память не изменяет, первый документально зафиксированный случай переливания произошел в Англии, в семнадцатом веке. Провели опыт на животных. Тогда же, чуть позже, лет через тридцать, французы перелили человеку кровь ягненка.

– Ужас, – искренне сказал я.

– Конечно, – согласилась она, – самым интересным в этом было то, что человек выжил. Неудача подстерегла исследователей только на четвертом подопытном. В тысяча восемьсот девятнадцатом году еще один англичанин спас во время родов женщину, перелив ей кровь одного из своих пациентов. А через тринадцать лет его достижение повторил русский акушер. Дальше дело шло с переменным успехом. Пока в двадцатом веке не открыли группы крови и резус-фактор. Это все, если кратко. Более подробно прочтешь в энциклопедии.

– Нет уж, – торопливо отказался я. – Где лук?

– Держи. Кстати, Даша права: нормальные вампиры почти всегда пользовались переливанием.

– Но не все, – хмыкнул я, – нам в универе рассказывали, что Сирано потому и был дуэлянтом, чтобы с иглами не возиться.

– И чем все это закончилось? – Катька ухмыльнулась, шинкуя морковь. – До поры до времени ему это с рук сходило, пока не нарвался на очень большую банду. Его отходили так, что шевелиться не мог. Спасибо монахам, которые подобрали его и отнесли в свой монастырь.

– А он их потом всех сожрал, – сделал вывод я, – при таких-то повреждениях сдержаться невозможно.

– Представь себе, нет! Один из святых отцов оказался неплохим врачом. Он осмотрел пострадавшего и сделал правильный вывод – больному так плохо только потому, что в его жилах почти не осталось крови. И он рискнул сделать переливание. Недолго думая, он набожно перекрестился, взял несколько братьев, сделал надрезы в венах и через полые трубочки провел прямое переливание, истово молясь при этом. Результат не заставил себя долго ждать. Уже через три дня Сирано покинул гостеприимную обитель.

Я представил себе обалдевших монахов, на глазах которых раны безнадежного пациента затягиваются сами собой. А потом несостоявшийся труп встает, делает им ручкой и спокойно уходит. Думаю, в монастыре сразу прибавилось истинно верующих.

– Кстати, – добавила Катька, – Сирано, поразмыслив, решил отблагодарить своего спасителя.

– Неужто инициировал?

– Не успел. Монах не только отказался, но и кинулся на бывшего больного с крестом и святой водой наперевес. Дабы уничтожить демона, который обуял того. Короче, после этого случая Сирано перешел на нормальное переливание, а потом, все подготовив, тихо сошел со сцены.

– Вот в чем опасность публичной жизни, – я был в восторге от рассказа, – лучше, как мы – ни перед кем не светиться.

– Согласна! – Катька принюхалась и нетерпеливо пробормотала: – Пахнет обалденно. Долго еще?

– Минут пять – и можно раскладывать. Между прочим, куда гулять пойдем?

– К Вечному огню, – отозвалась она, – но сперва подскочим в центр. Я хочу заглянуть в лабораторию и взять результаты опыта.

– А я тогда зайду в Магистрат, там для меня должны инструкции прийти.

– Куда ты собрался? – насторожилась она.

– Никуда. Просто собираем керченских ребят, а то засиделись они – только стандартные тренировки. Скоро животы ниже колен отвиснут.

– М-да, прогулка какая-то рабочая выходит, – скривилась Катька.

– Сама виновата. Я в Магистрат только с утра собирался.

– Ну тогда и я на работу с утра зайду. Все равно Марго с Игорем обработку данных раньше трех не закончат.

Больше о делах мы не говорили. Нагулявшись до одури и посетив спортзал, мы заглянули на рабочие места и к полудню вернулись домой отдыхать и продолжать чтение…

Война каждый день продолжала собирать свою страшную дань, не разбирая чинов и званий. Седьмого марта Севастополь понес еще одну невосполнимую утрату. Погиб адмирал Истомин. Я не был при этом, но знал от очевидцев, что ядро попало адмиралу прямо в лицо. Никто ничего не успел не только предпринять, но и понять. Севастополь терял своих лучших защитников. Каждая смерть пробивала новую брешь в обороне города, и закрыть ее было некому. Потеря таких людей необратима, и все-таки город стоял и сражался. А во Владимирском соборе лег в землю второй адмирал.

– Двое за неполный год, – вздохнул полковник, – лучше бы туда с почестями Меншикова положили.

– Как же, положат, – возразил я, – этот господин себя любит. На позициях не показывается.

– Он еще сильно деньги любит. Интересно, сколько ему англичане заплатили за Альминское сражение.

– А почему только англичане? – удивился я.

– Потому что французы жмоты. Они лишней копейки не выложат. А у англичан покупка врага – излюбленный прием. Не думаю, что он взял с них мало.

– Судя по нашим потерям, Александр Никифорович, очень много. Подозреваю, они сильно в нем разочаровались, встретив такое сопротивление.

– Не волнуйтесь, Петя. Он себя полностью реабилитировал в их глазах, сдав без боя Мекензиевы горы. Если бы там по-прежнему стояли наши батареи, все было бы гораздо проще…

К концу марта стало окончательно ясно, что очередной штурм Севастополя захлебнулся. Появилась возможность немного отдохнуть.

– Я до сих пор не понимаю, почему нам еще не прислали подкрепления? – как-то спросил Кошка.

Мы сидели на Малаховом кургане, в полуразрушенном редуте и, наслаждаясь затишьем, с удовольствием кушали борщ с квашеной капустой и галушками. Это удивительное чудо соорудила и принесла нам Даша. Теперь она сидела рядом и с удовлетворением наблюдала за нашей трапезой.

– Посмотри на схему боевых действий и карту, – промычал я с полным ртом, – и мне кажется, что ничего больше говорить не надо.

– Да я как-то в картах не силен пока, – смутился Кошка, – мы все больше на местности.

– Прошу прощения, – я с раскаянием вспомнил, что Кошка не обучался военному делу, – так вот. К нам сюда, на эту сторону, есть единственный сухопутный проход – через Мекензиевы горы, которые противник бережет пуще собственного глаза. А во всех остальных местах ударить в тыл неприятелю можно, разве что спустившись с неба. А уж в Балаклаве его точно не достанешь. Там горный козел ногу сломит, не то что солдат. А вот если бы неприятель Северную сторону занял, вот тут-то его по всему фронту атаковать можно было бы. А мы бы еще из города поднажали. Так что не глуп наш враг, совсем не глуп. А чтоб государю, как положено, нанести удар – деньги нешуточные нужны. А их-то, похоже, как раз и нет. Ну и от старья в армии избавляться надо.

– Та шо ж за жизнь такая! Куды ни кинь, везде гроши нужны! И вообще, почему еще никто летать не придумал? Мы бы супостата враз! – воскликнул Кошка.

– Эк вас заносит, – покачал я головой, – то вам ружье на пять выстрелов, то пушку самоходную…

– А если морем? – неожиданно вмешалась Даша.

– Дашенька, вход в бухту закрыт, – напомнил я, – да и эскадра никуда не делась. А боевые корабли из Балтики турки не пропустят, а в Гибралтаре англичане. Да и долго им сюда вокруг всей Европы добираться – не успеют. Так что, куда ни кинь, везде клин. Но можете не беспокоиться, даже если англичане город возьмут, то удержать долго не смогут. Потому как их здесь маловато. И фронт сразу почти в три раза увеличится. Попомните мои слова.

– Ужас какой-то говорите, Петр Львович! – возмутилась Даша.

– Англичанин – мужчина сурьезный, – пробормотал Кошка, – и воюет хорошо. Весь мир к его ногам лег. Это с французом проще. А турки только страхом брать привыкли. Бегут, улюлюкают, а козу покажи – тут же по кустам мчатся…

– Почему «по кустам»? – округлила глаза Даша.

– Медвежья болезнь, – ухмыляясь, пояснил Кошка.

У Даши дрогнули в улыбке губы. Но развить эту тему мы не успели, в редут заглянул капитан Федоров.

– Вот вы где, молодые люди. Завершайте трапезу и шагом марш к Магистру.

Борщ я уже доел, поэтому поперхнуться было нечем. Однако по привычке закашлялся. Вроде никто из нас ничего плохого за последние несколько часов не делал. Так что наказывать было не за что. Разве что Кошку, которого всегда находилось за что повоспитывать. Но почему именно к Магистру? И почему всех? Мне в голову пришла неподходящая мысль о публичной казни. Видимо, прочитав ее, Федоров сам чуть не поперхнулся от смеха.

– Итак, господа. Быстро собрались и пошли. Дело совершенно безотлагательное.

Со страху я попытался прочитать его мысли, но капитан, вероятно, был настороже, и я не почувствовал абсолютно ничего. Но зато тут же получил ментальный щелчок.

– Молоды вы еще, Петя, в чужие головы лазить, – вслух добавил Федоров.

Кошка вздохнул и с сожалением отставил котелок. Еда в горло не лезла. Мы переглянулись и, справедливо рассудив, что чему быть, того не миновать, решили не оттягивать неизбежное.