Кавказская слава России. Время героев

Глава первая

Узник лежал на кровати, отвернувшись к стене, натянув одеяло на голову. Поза его была столь необычна, что тюремщик забеспокоился.

– Дон Хуан! – окликнул он подопечного. – Я принес вам обед!

Тот никак не показал, что слышит, хотя хриплый голос надзирателя, отражаясь от низкого кирпичного свода, должен был камнем рухнуть на него сверху.

Тюремщик Себастьен Конпос был не злым человеком и не причинял арестантам неприятностей больше необходимого. А кое-кто мог всегда рассчитывать на поблажку. Например, дон Хуан – человек безусловно благородный и относительно состоятельный. Сегодня он арестант, а завтра опять будет скакать по Мадриду на дорогом жеребце, и Его Величество вернет свое доверие храброму офицеру из хорошей семьи. Так что ему, Себастьену, лучше явить себя снисходительным сегодня, чтобы не сокрушаться над своей глупостью завтра.

Надзиратель оставил миску и кружку в открытом проеме «кормушки», снял с пояса тяжелую связку ключей, отыскал нужный и открыл дверь. Но даже звук открывающегося запора не понудил узника пошевелиться. «В самом деле, – встревожился Себастьен, – не заболел ли дон Хуан? Или, упаси нас святая Мария – не умчалась ли в небеса его мятежная и не знающая покоя душа?» Все четырнадцать месяцев заточения, пока дон Хуан был под его наблюдением, Себастьен поражался энергии, которой было переполнено это небольшое, худощавое тело. Даже ночью, проходя по коридору, надзиратель слышал, как мечется по камере подполковник Ван-Гален. Шесть шагов от двери к окну, шесть шагов от окна к двери, словно волк, попавший за решетку зверинца.

Внутри камеры воздух был еще хуже, чем в коридоре. Густой и набитый испарениями сырого камня, отхожего ведра, немытого тела, отвратительный даже на ощупь, словно волосяной матрас, на котором скорчился дон Хуан. Неизвестно почему Себастьену привиделось, что он поменялся местами с узником, и он передернул плечами, подумав, что сам заболел бы здесь куда быстрее своего подопечного, если бы не окочурился уже вовсе.

Он махнул кольцом, ключи громко состукнулись, но и звяканье металла не потревожило лежащего арестанта. Тюремщик шагнул к постели, положил руку туда, где, ему казалось, должно находиться плечо. Но в ту же секунду, как Себастьян осознал, что его провели, словно новобранца в казарме, мир вздрогнул и покачнулся, заплясал сотнями искр, и Конпос полетел головой вперед в крутящуюся черноту.

Дон Хуан подхватил надзирателя, не дав ему рухнуть на пол, и аккуратно уложил на постель. Вынул из безвольно разжавшегося кулака кольцо с ключами и прислушался. В коридоре ничего не было слышно. Он наскоро стянул руки и ноги тюремщика кусками разорванной накануне рубашки, такой же тряпкой замотал рот, выскользнул за дверь и прихлопнул за собой тяжелую створку. Ударил громко, не стесняясь, да еще нарочито шумно задвинул тяжелый запор, словно бы сам Конпос закончил проверку камеры. Все существо его кричало: «Беги!» – но он сдерживался изо всех сил, стараясь подражать неспешной тяжелой походке тюремщика, хотя его невысокая, гибкая фигура никак не могла сравниться с осанистым туловищем надзирателя.

Отсчитал четвертый поворот, нырнул налево, втягивая голову в плечи, и уже ускорил шаги. Огромная крыса метнулась к стене, недовольно пискнув. Дон Хуан пробежал еще два-три десятка шагов и остановился в кромешной тьме. Тихий голос зашелестел сбоку и чуточку сверху:

– Дон Хуан! Дон Хуан!

Он споткнулся о первую ступеньку, ушибив большой палец, но в два прыжка поднялся наверх. Анна стояла у чуть приоткрытой дверцы.

– Все хорошо? – шепнула она. – Как отец?

– Не беспокойся. Голова поболит дня два, да и только.

– Ключи…

Она взяла у него связку, перебрала и вставила нужный в скважину замка.

– Должны думать, что вы нашли его сами.

– Часовой во дворе?

– Досчитайте до двухсот, дон Хуан, и он уже ничего не увидит в этом прекрасном мире.

– Кроме тебя?

– Кроме меня, – она тихонько засмеялась. – Прощайте, дон Хуан, и да хранит вас Господь!

Он обнял ее за плечи, и близость горячего женского тела вдруг раздула огонь, о котором он уже забыл в духоте и сырости камеры. Анна сама прильнула к нему, ответила на поцелуй, но тут же отстранилась рывком.

– Надо спешить. Я иду. Вы считайте.

Она толкнула дверь и скользнула наружу. Дон Хуан машинально кивал, отсчитывая секунды: тридцать два, тридцать три, и в то же время прислушивался, стремясь угадать, когда же очнется Себастьен Конпос, когда он сумеет освободиться и загрохочет табуретом в обитую железом дверь каземата. Впереди он видел обожженную солнцем стену и раскаленный желтый песок. Позади оставались тьма и неволя. Впереди его ждали свобода, свет и весь мир, наслаждавшийся спокойствием в год 1818 от Рождества Христова…

Четыре года спустя усталый всадник в горском костюме ехал верхом по русскому лагерю в предгорьях Кавказа. У палатки Ермолова Новицкий спешился и повел рыжего мерина к коновязи. Дежурившие солдаты не торопились принимать поводья у штатского, напротив, оглядывали его неприязненно. Сергей сам привязал лошадь и направился ко входу. Адъютант командующего, граф Николай Самойлов, высокий, крепко сложенный капитан, стоял у полуоткрытого полога, беседуя с пехотным офицером, очевидно начальником караула. Увидев Новицкого, он тут же на полуслове оборвал разговор и повернулся к удивленному собеседнику тылом.

– Пойдемте, командующий уже справлялся о вас.

Ермолов сидел за походным столом и пил чай из раскрашенной глиняной кружки.

– Присаживайся, гусар. Чаю хочешь? Водка, извини, только к обеду. С апреля перешел на бивачное положение, и расчет веду до последней крупинки. Рождественский бал надо давать в Тифлисе, так и придется полгода в лагерях болтаться, экономить, заодно и делами заняться.

Сергей поблагодарил и опустился на подставленный денщиком табурет. Пару раз глотнул горячий, сладкий напиток и поставил кружку, ожидая расспросов командующего.

– Ты пей, гусар, отдыхай. Дорога из Андреевского [1] не короткая, знаю. Чем же меня порадуешь?

– К сожалению, ваше превос…

Ермолов недовольно дернулся, и Новицкий поправился тут же:

– Алексей Петрович, радостных новостей нет. Пока подтверждаются самые худшие предположения: Сурхай-хан [2] поднял свои войска и собирает людей по всем Дагестану. Сведения верные, – предупредил он вопрос командующего, – проверенные и перепроверенные. Три моих агента – люди, друг от друга независимые – свидетельствуют одно и то же. Отклонения в деталях малосущественных.

Ермолов молча, не торопясь, допил чай и отодвинул кружку на край стола. То же незамедлительно сделал Новицкий. Едва денщик успел убрать посуду, Самойлов, не дожидаясь приказа, раскатал по столешнице карту.

– Здесь он прячется. – Командующий обвел мясистым указательным пальцем узкую область на западе Дагестана. Вся она была сплошь заштрихована короткими, тонкими черточками, обозначавшими горы. – Загородился хребтами, разбойник! Чувствует, что отсюда его так просто не сковырнешь.

– Потому генерал Ртищев [3] и привел его к присяге России, раз, кажется, в третий.

Как обычно, при упоминании нерадивого предшественника Ермолов насупился.

– Уж если генералу недосуг был с изменником разобраться, мог бы и не позорить русский мундир. Аварский хан у него генерал-майор, казикумухский – полковник. А после этот полковник атакует генерала Пестеля в Кубе.[4] Что же такое – офицер русской армии нападает на русские же полки! А что полагается за измену присяге, а?!

– Простому офицеру – расстреляние, – ответил незамедлительно Сергей и остановился, не решаясь продолжать далее.

– Кто же у нас не простой?! – рявкнул разозленный Ермолов.

– Властителю иного народа – судя по обстоятельствам, – твердо высказал свою мысль Новицкий.

Ермолов вскочил и заходил по палатке, пригибая голову. Адъютант Самойлов за спиной командующего поймал взгляд Новицкого и неодобрительно покачал головой. Алексей Петрович шумно выдохнул, замедлил шаги и вернулся к столу.

– Что суждений своих не прячешь, ценю. Но Сурхая надобно наказать.

– Надобно. – Сергей не решился перечить более, понимая, что и так зашел далеко. – Но в таком случае идти к нему следует как можно быстрее. А то опередят нас другие. Абдул-бек, вам известный, объявился уже в Хозреке, и с ним сотни три воинов. Не погиб он в Лавашах, ушел, отлежался и теперь снова собирается воевать с нами. Промедлим – таких беладов набежит к Сурхай-хану десятки и с Дагестана, и с Чечни.

При имени Абдул-бека Ермолов поднял глаза на мгновение, но дальше смотрел уже только на карту, и хотя машинально кивал, слушая собеседника, Новицкий понял, что командующий решил все уже сам. Сергей замолк, и Ермолов, взяв карандаш, принялся чертить стрелы возможного движения войск.

– С севера Сурхая нам не достать. И Авария, и Акуша нас через себя не пропустят. Остается Кюринское ханство [5]. Что Аслан-хан? Поддержит нас? Пойдет с нами?

– Хан, мне кажется, и сам хотел бы сидеть в Кумухе, – осторожно начал Сергей. – Кроме того, у него кровные счеты с Сурхаем. Тот приказал убить своего старшего сына. Ну а покойный Муртазали был единоутробным братом Аслан-хана. Сурхай взял в жены их мать уже после рождения Аслана и после смерти его отца.

Ермолов, не отрывая глаз от карты, молча кивнул, показывая, что и он слышал об этом.

– И тропа в Казикумухское ханство из Кюры удобней всех прочих.

Ермолов бросил карандаш и выпрямился.

– А потому князю Мадатову надобно собирать отряд. Из Карабаха двинется он в Ширванское ханство, а дальше через Кюру в Казикумых. Что Измаил-хан Шекинский?

Сергей ответил твердо:

– Мои источники говорят – не надежен.

Командующий испытующим взглядом вперился в Новицкого, но тот выдержал немой вопрос, не отводя, не опуская глаз.

– Мои – тоже, – проворчал наконец Ермолов. – Значит, тыл у Мадатова не прикрыт. Я бы этого мерзавца хоть сей момент вздернул повыше, но… Говоришь, гусар, что властителей иного народа – по обстоятельствам? Стало быть, тебе и решать эту проблему. Поедешь к своему однополчанину, он сам, должно быть, еще под Шушей, передашь ему мои инструкции, а дальше…

Он усмехнулся и неожиданно подмигнул Новицкому:

– …по обстоятельствам.

Тот вскочил, понимая, что разговор завершен, но Ермолов показал ему жестом не торопиться.

– Еще одно поручение. Позовите-ка, граф, испанца.

Через несколько минут Самойлов ввел в палатку невысокого, худощавого человека в темно-зеленом драгунском мундире. Ему было около тридцати, офицерскую форму носил привычно и с видимым удовольствием, держался уверенно и командующего не робел. Синие глаза его, ощутил Новицкий, разом схватили незнакомого человека, ощупали и оценили.

– Bonjour, don Juan,[6] – приветствовал Ермолов вошедшего, перейдя на французский язык.

Офицер вытянулся и отсалютовал на европейский манер, выворачивая ладонь вперед, но тут же поправился.

– Вот, Новицкий, знакомьтесь, – на чужом языке Ермолов перешел на «вы» и со своими. – Дон Хуан Ван-Гален. Подполковник испанской армии. Теперь вступил в русскую службу, в Нижегородский полк. Но взяли с понижением на один чин. Хочет быстрее участвовать в деле. Я решил отправить его в казикумухскую экспедицию. Уж с Мадатовым он и увидит, и разберет и людей, и горы, и наше здешнее дело. Ваш попутчик, майор.

Ермолов показал Ван-Галену на Новицкого. Оба сдвинули каблуки и кивнули коротко.

Алексей Петрович тут же вернулся к русскому языку, меняя немедленно и стиль разговора.

– По-русски испанец знает слов десять, не больше. Твоя задача – проводить его до Шуши и сдать с рук на руки однополчанину. Заодно повидаетесь, побеседуете. Но Измаил-ханом Мадатова не тревожь. Теперь это твоя забота. Все, можешь идти. Bon voyage, don Huan…[7]

От аула Хозрек до аула Чираг семь часов пути по узкому, сухому ущелью. Шесть тысяч воинов Сурхай-хана вышли, как только стемнело, и прибыли на место еще до рассвета. Пешие поднялись по склону, конные остались внизу, расседлали лошадей, носили им воду от ручья, падавшего с пятиметровой высоты по отвесной голой скале.

Вел отряд казикумухцев племянник хана, сухощавый и высокий Рашид-бек. Нукеры взяли его коня и постелили ковер рядом с огромной чинарой, раскрывшей мощные ветви навстречу черному небу. Бек снял ружье, отстегнул от пояса шашку, оставил при себе лишь кинжал и два пистолета.

– Позовите ко мне Абдул-бека, – бросил он в темноту.

Но раньше, чем кто-либо из воинов бросился выполнять приказание, из плотного ночного воздуха выскользнул сам знаменитый белад, вожак разбойничьих партий, десятки раз водивший дагестанских воинов в набеги и на Алазань, и за Терек. Абдул-бек покачивался при ходьбе, припадал на правую ногу, задетую русской пулей при штурме Лавашей. Но, несмотря на хромоту, шаг его был по-прежнему энергичен и быстр. Казалось, что он не шел, а плыл по земле. За спиной его шел джигит, выше предводителя на целую голову; лопасти башлыка, прикрывавшего лицо, переброшены были за спину.

Гарун-бек показал на место рядом с собой. Белад опустился на ковер, пристроив поудобней больную ногу, нукер присел рядом на корточки.

– Я посылал людей к аулу, – начал Абдул-бек, не дожидаясь вопросов. – Они вернулись. Говори, Дауд.

Тот распустил башлык и скинул с головы капюшон. Он был рад, что темнота скрывает уродство. Щека, разорванная пулей там же, где ранен был и Абдул-бек, зажила плохо, и страшный шрам поднимался от подбородка к виску, отметина, которую не могла еще закрыть борода, плохо отраставшая на юношеском лице.

– Мы подошли близко, но против ветра. С собой была волчья шкура, так собаки только лаяли, но не бросались. Лежали день и смотрели. Сегодня ночью ушли. Крепость стоит за аулом, чуть выше его по холму. Земляной вал, сверху вкопаны заостренные бревна. Перед валом ров, между валом и рвом колючий кустарник. Со стороны аула ворота. Четыре пушки глядят по ущелью. Солдат сотни три, вряд ли больше. Всем в крепости не разместиться, так что многие ночуют в ауле, по двое, по трое в сакле.

Дауд замолчал, и тогда Абдул-бек показал ему знаком, что он может идти. Юноша живо поднялся и ушел, закрываясь на ходу башлыком.

– Надежный человек? – спросил Гарун-бек.

– Легко ходит, далеко видит.

– Хорошо. Тогда мы начнем с аула. Поведешь своих людей впереди, Абдул-бек. Надо делать все быстро и тихо. Чтобы никто из русских не убежал в крепость. А я поскачу сразу к воротам. Может быть, они и не успеют закрыться. Может быть, будут ждать своих, тех, кто еще не дорезан…

Русские, ставшие постоем в ауле, и не подозревали об уготованной им судьбе. Прапорщик Николай Щербина в ту ночь не успел лечь вовсе. Днем он работал в крепости, распоряжался солдатами, рывшими землянку для новой казармы. Вечером его с другими офицерами вызвал к себе комендант штабс-капитан Овечкин и обстоятельно рассказывал, как и где шевелятся горские жители в ближайших ханствах, откуда и когда возможно ждать нападения. Поручик Осипов, плотный щекастый самарец, усомнился, что горцы способны нынешний год на диверсию сколько-нибудь серьезную после той острастки, что задал им «дедушка» прошлой осенью. Комендант Овечкин ответил, что именно таков приказ главнокомандующего: указано сторожиться, ждать и, в случае нападения, держаться до последнего человека. Предложили, Николай не увидел кто, перевести всех солдат за вал. Но оказалось, что сей момент сделать это никак невозможно, за нехваткой мест в старых землянках. Когда же будет готова новая – он со значением посмотрел на Щербину, – тогда обе роты Троицкого пехотного затворятся за палисадом и надежно перекроют ущелье. Николай собрался было подняться и доложить, что яма готова и укреплена досками по периметру, а перекрытие уложат в один завтрашний день. Но Овечкин показал ему жестом, что объяснений не требует, мол, и так знает все сам, и прапорщик остался на месте, только залился краской от впалых скул до шапки кудрявых рыжих волос.

Вечером же они вернулись с Осиповым в аул, посмотрели, как разместились солдаты по саклям, обошли вдвоем караулы и бросили жребий – кому дежурить первым. Николай вытащил короткую веточку и был тем даже доволен. Он все равно собрался писать письмо матери, и задержаться без сна еще на три-четыре часа казалось ему не в тягость.

Он писал крупными буквами, стараясь держать строчки ровными, что было трудно при тусклом свете коптящей плошки. Он сообщал, что одет тепло и не мерзнет, и это было правдой; что кормят сытно и только немного хуже, чем дома, и это было уже меньше чем полуправда; что жители соседних селений люди мирные и досады ему от них нет совершенно никакой. Последнее было уже совершеннейшей ложью, но Николаю казалось совершенно ненужным тревожить мать и сестру, живущих за тысячи верст от холодных гор Дагестана, среди зеленых, пышных садов, раскинувшихся под Киевом, где красные яблоки так же упруги, как румяные щеки девушек.

О вершинах, уходящих в высокое, стылое небо, он и не пробовал рассказать, зная наперед, что хорошо объяснить на бумаге у него не получится. Через год ему обещан был отпуск, как только сменят их в крепости. Тогда он и приедет к себе в Дятловку, тогда и попробует выговорить восторг, что охватывал его при одном только взгляде на цепи пиков, один выше другого, уходящих неспешно во все четыре стороны света.

Он исписал лист с обеих сторон, сложил и сунул в карман мундира, рассчитывая завтра узнать насчет оказии, что вскоре должна была случиться в Дербент. Загасил дотлевавший светильник и, решив перед сном облегчиться, шагнул было к двери. Но та вдруг сама начала тихо и медленно поворачиваться ему навстречу, впуская в саклю глухую темень двора.

Щербина схватил со стола пистолет, который всегда заряжал с вечера и держал под рукой. И только в проеме показалось бледное пятно чужого лица, выпалил, не раздумывая, уверенный, что перед ним непременно враг.

– В ружье! – завопил он истошно, хватаясь за эфес сабли.

Выстрелы и гневные вопли отдались ему эхом по всему аулу Чираг.

Люди Абдул-бека, сняв тишком караулы, уже буйствовали в селении, врывались в дома, резали кинжалами солдат, застигнутых врасплох, почти безнаказанно убивали и спящих, и едва успевших проснуться. Если бы не прапорщик, не успевший еще прилечь, план белада оправдался бы безусловно. Сотня человек без малого, целая полурота была бы вырезана в темноте поголовно.

Поручик Осипов, тоже не спавший, а лишь дремавший вполглаза, вскочил, кинулся из двора и успел собрать вокруг себя десятка три мушкетеров. Выстроил их колонной и, приказав взять ружья на руку, повел за собой к годекану, деревенской площади. Там их встретил Щербина с остатком своего взвода – человек десять, не более, и еще около дюжины одиночек сумевших отбиться от горцев и перебраться через дувалы.

– Здесь нам не удержаться, – кинул Осипов прапорщику. – Будем пробиваться к воротам.

– Не стеснили бы нас с боков, – озабоченно проронил Николай.

– Не успеют. Ты со своими прикроешь нас с тыла. Прости, брат, что оставляю, но… Продержись, Христа ради, хоть четверть часа, и мы успеем. Сила, должно быть, валит большая, так что наши руки в крепости тоже будут не лишние.

Николай только кивнул. Он понял, что его оставляют на верную гибель, но знал, что и сам он на месте поручика приказал бы себе умереть, не раздумывая.

Своих людей он выстроил в две шеренги, перекрыв вход в узкую улочку, по которой отошел отряд Осипова. И только на площадь вывалились кучей нападавшие, разгоряченные кровью, он отдал приказ стрелять. Первая шеренга выпалила в толпу и сразу отошла во второй ряд, перезарядить ружья. Горцы отхлынули, оставив за собой три мертвых тела.

– Ваше благородие, здесь нам никак не выстоять. Под ружья наши они не кинутся, но, пока будут грозить, другие по крышам забегут и с тыла нагрянут.

Унтер-офицер Корнеев служил на Кавказе уже десять лет, чуть меньше половины жизни прапорщика, и Николай к его советам прислушивался. И сейчас он видел, что унтер прав, что горцам нет смысла ни бросаться на его отряд, ни устраивать перестрелку. Чем тратить заряды, они побегут по саклям, громоздившимся одна на другую так, что крыша нижней оказывается полом второй. Проберутся в темноте невидимо и неслышно да переколют кинжалами. Но и бежать нельзя, надо держаться, прикрывать Осипова, ту часть роты, что ушла вместе с поручиком и вряд ли успела добраться до крепости.

– Минарет, Архипыч! Там затворимся, а им мимо нас не пробраться.

Щербина счастливо вспомнил, что за селением, между аулом и крепостью, стоит каменный минарет. Высокая башня, что построена была еще в незапамятные времена. Высокая, метров восемь-десять, она покосилась за годы, может быть, даже века, но казалась еще достаточно крепкой.

– Бери вторую шеренгу и беги. Достигнете угла, остановишься – свистнешь. Тогда и мы к вам, да и дальше, за ваши спины…

До минарета добежало их пятеро. Горцы быстро опомнились, начали бить вдогон да и постарались, как предупреждал Корнеев, забежать по крышам, заступить им дорогу. Двоих свалили пулями, одного насмерть, другого затоптали набежавшие тут же джигиты. Третьего сшиб отчаянный удалец: прыгнул сверху, ударил кинжалом, но самого тут же заколол штыком подбежавший Корнеев. И двое остались на месте короткой яростной схватки, когда солдатам пришлось штыками расчищать последние метры дороги к башне.

Заскочили, затворили дверь, осмотрелись. Доски на двери толщиной полтора дюйма; снизу подгнили, но еще могли выстоять против кулаков и прикладов. Окна же строители сразу задумали как бойницы: узкие, невысокие, и у каждого виднелась приступочка, ровно такой высоты и ширины, чтобы стрелок мог выпрямиться в полный рост, выстрелить, а потом отшатнуться, укрыться за камнем, перезаряжая ружье. Николай сразу послал Корнеева и солдат к окнам, а сам принялся заваливать вход всем, что попалось под руку – доски, какая-то утварь, камни, сложенные у стены, возможно, даже для этой цели. Ружья у него не было, и у бойницы он только бы мешал прочим.

– Осторожнее, ваше благородие, – предупредил сверху Корнеев. – Набежали уже, не ровен час, стрельнут.

Но первыми дали залп защитники башни. Только в дверь застучали, грозно и слитно, унтер крикнул, и четверо ружей выплюнули свинец. Кто-то, невидимый, закричал, завизжал нестерпимо высоким голосом, и Щербина услышал, как быстро топочут десятки ног, удаляясь и замирая.

– Троих свалили, – отметил унтер. – Теперь к двери они не сунутся. А главное – нашумели мы знатно. И крепость давно проснулась, и поручик с нашими успел добежать.

– Хорошо, Архипыч, – ответил ему Николай. – Даст бог, отсидимся, а там – выручат.

Но в душе он уже не верил, что им удастся вырваться из осады.

До рассвета горцы еще раз попробовали приступить к башне. Сначала несколько человек подползли к стенам, притаились, а когда их товарищи побежали открыто, вскочили и стреляли по окнам, где должны были появиться русские. Корнееву задели плечо, а солдат Костромин, стоявший справа от входа, рухнул навзничь безмолвно. И так ударился об убитый земляной пол затылком, что Николай даже не стал проверять – жив ли; подхватил ружье, вскочил на приступку и выпалил в толпу, сгрудившуюся у двери. Нападавшие опять отступили, унося побитых солдатскими пулями.

Когда посветлело, горцы начали стрелять по башне издалека. Пули плющились о камни, отскакивали от двери, но часть пробивала доски, залетала в бойницы. Николай присел на корточки и с отвращением слушал, как шлепается о стены чужой свинец. Узкие солнечные лучи тоже просачивались в окна, перечеркивая серый, пепельно-грязный воздух.

– Попить бы, – протянул солдат, сидящий рядом, совсем еще молодой, появившийся в роте с последним пополнением. – С вечера ни глотка во рту не было.

– Ха, попить! – отозвался Корнеев. – А еще и пожевать! Да, Наливайко?! Потом и вина зеленого, и бабу горячую!.. А что, ваше благородие, может, кинуться нам напролом? Вдруг кто и доберется до крепости?

– Ну что ты, Архипыч, – улыбнулся Щербина; он понимал, что унтер и сам не верит своим словам, а говорит в надежде, что старший по команде, офицер, придумает, как им все-таки ускользнуть от неминуемой смерти. – На открытом месте либо подстрелят, либо порубят. Другое дело, попробую до крепости докричаться.

По узкой деревянной лестнице, вившейся спиралью вдоль стен, Николай взбежал на второй этаж, пару раз оскользнувшись на подгнивших ступенях. Протиснулся в неширокий лаз и осмотрелся. Здесь было тесней, чем внизу, стены начали сводить ближе друг к другу, но также четыре окна-бойницы смотрели на все стороны света. Прижимаясь к камням, прапорщик двинулся от одного проема к другому и едва обошел круг, как затеплившаяся внизу надежда потухла разом, словно свеча под холодным ветром, прилетевшим с соседних гор.

Тысячи и тысячи воинов заполнили улицы аула, выходили на открытое место, становясь в виду крепости. От башни до ворот оставалось саженей сто, но даже самому быстрому и ловкому человеку вряд ли удалось бы избежать сотни пуль, выпущенных разом. Ждать подмоги тоже не приходилось. На месте капитана Овечкина Щербина и сам не решился бы класть десятки солдат, чтобы выручить пятерых.

Ему вдруг сделалось страшно жалко себя самого, так жалко, так страшно, что он чуть ли не всхлипнул. Но удержался, вытер глаза и крикнул вниз, стараясь звучать резко и твердо:

– Унтер! Корнеев! А пришли-ка мне человека с двумя ружьями. Отсюда мы никого просто так к воротам не пустим. Ты же приглядывай там, за дверью…

К полудню солдат Наливайко лежал мертвый под самой стеной, разбросав ноги и руки по обе стороны застывшего тела. Николай прикрыл его скаткой, не разворачивая шинель, только набросил на голову, чтобы не видеть посеченного каменной крошкой лица. Сам же сидел, скрючившись, под окном, чутко слушая, что творится за стенами. Все минувшие часы четверо русских удерживали казикумухцев от немедленного штурма крепости. Чтобы пройти к воротам, горцам надо было оказаться на дистанции ружейного выстрела от минарета. Однако стоять ровно под прицельным огнем, теряя людей с каждым залпом, но все-таки не теряя строй, способна была одна регулярная армия, а не ополчение вольных стрелков. Джигиты могли броситься энергично, приступить и, получив отпор, тут же отхлынуть, подобно морской волне. На их нестойкость и рассчитывал прапорщик, когда уверял ночью солдат, что не пропустят они мимо себя к крепости нападающих. Теперь он видел, что расчет его был правилен, но понимал также, что долго им не продержаться.

Рашид-бек раз за разом посылал своих людей к башне, последний приступ повел и сам, но кому-то удалось свалить под ним лошадь. Горцы опять отбежали, остановились поодаль, ожидая невесть чего. Щербина предположил, что они постараются достичь их ночью, но унтер прокричал снизу, что осталось у них зарядов полтора на брата, а Хоркину прострелили плечо, и теперь они выпалят в толпу, а дальше будут дожидаться конца, хорошо, если скорого.

Николай сам остался с двумя заряженными ружьями, остальные же пули они с Наливайко уже расстреляли. Оставалось в самом деле ждать, сидеть в одиночестве и неизвестности. Ружья у горцев били точнее и дальше, а потому лишний раз выглядывать в бойницу было совсем неразумно.

– Ползут, кажись, нехристи! – поднялся по лестнице хриплый голос Корнеева. – Прощайте, ваше благородие. Чую – на этот раз все!.. Ну, держи!..

Он заругался матерно, выпалил, и тут же Николай вскочил на ноги и сам разрядил ружье в кучку горцев, бежавших к подножию башни. Так и не понял – попал или же промахнулся, – потому как мигом отпрянул в сторону, прижался к стене, спасаясь от чужих пуль. Полдесятка их, злобно визжа, влетело в бойницы, ударилось в камень, высекая мелкую крошку. Щербина схватил второе ружье, перекатился к другой стене и тут услышал, как в дверь забухали чем-то тяжелее прикладов. Должно быть, бревном. Он выпалил вниз, отставил ружье и принялся бросать в окно камни, что подготовил заранее для подобного случая. Но все было уже напрасно. Он слышал, как затрещала дверь, уступая тарану, а после в ушах смешался дикий визг ворвавшихся воинов и трубный рев унтера, которого крошили кинжалами. Затем все стихло, и чужой голос окликнул Щербину:

– Русский! Ходи вниз! Живой будешь…

Николай промолчал и медленно, тихо потянул саблю из ножен. Подумал и – застонал, тонко, противно.

Заскрипели ступени, кто-то тяжелый осторожно поднимался наверх, останавливаясь на каждом шаге и вслушиваясь в грозную тишину. Николай простонал снова, на этот раз коротко. Скоро из проема высунулось лезвие кинжала, а за ним серая большая папаха. Человек постоял пару секунд, готовый соскочить вниз при малейшем намеке на опасность, втянуть голову под пол, как черепаха под панцырь. Николай задержал дыхание, но только горец решился подняться по плечи, резко, на выдохе махнул саблей наотмашь. Папаха слетела в сторону, обнажив бритую голову, которую тут же залила кровь из рубленой раны. Джигит даже не охнул, только сорвался вниз, стуча по ступеням. Зато закричали другие, и несколько выстрелов ударили тут же. Но Щербина уже отскочил от лестницы, а перекрытия казались достаточно мощными, чтобы задержать даже картечь.

Абдул-бек верхом подъехал к башне. Дауд с шашкой в руке ожидал его у разломанной двери и, когда бек приблизился, швырнул под ноги коню отрубленную голову. Усатая, щекастая, безносая, безобразно загаженная пылью, схватившейся с запекшейся кровью, она подкатилась к передним копытам, и жеребец захрапел, попятился. Всадник хлестнул его равнодушно нагайкой и сильно сдавил коленями.

– Один остался наверху. Думали – ранен, оказалось, живой. Я посылал троих, двое уже никогда не сядут в седло. Стрелять опасно – одного задело своей же пулей, отлетела от потолка. Хорошие бревна, хорошие камни.

Бек, не отвечая, поехал шагом вокруг башни. Дауд без видимых усилий держался у стремени.

– Можно оставить его наверху, – сказал наконец Абдул-бек. – Захочет пить – слезет. Или подохнет. Но все равно нам ждать здесь до ночи. Попробуйте раскатать камни у самой земли. Может быть, они не такие крепкие, как этот русский.

Прапорщик Николай Щербина сидел на полу верхнего этажа башни и беззвучно плакал. Ему было жалко себя, жалко мать и сестру, жалко товарищей по полку, жаль яблоневые сады, кипевшие весной около их дома, жаль белоснежные горы, поднимавшиеся с трех сторон аула, где ему суждено было умереть очень скоро и тяжело. Ему жалко было весь мир, который он так и не успел узнать за неполные свои двадцать два года. Он привалился к стене, подобрав под себя ноги. Правая саднила отчаянно: последний джигит все-таки успел достать его кинжалом. Ткнул острием в голень, прежде чем вторым ударом Николай все-таки вогнал лезвие прямо в ощерившийся рот. Ударил и едва успел выдернуть саблю, чтобы убитый не обезоружил его тяжестью мертвого тела. Это случилось больше часа назад, и с тех пор никто не осмелился подняться наверх. Он знал, что на первом этаже люди стерегут каждое его движение, надеясь, что русский неосторожно промелькнет над проемом хотя бы только рукой. Он знал, что и вокруг башни стоят десятки стрелков, держа на прицеле каждое из четырех окон. Он чувствовал странную гордость оттого, что столько храбрых людей готовы убить его, а значит, считают его достойным пули или удара. Он знал, что умрет, только не мог догадаться, как именно. Дважды ему предлагали спуститься, обещая жизнь, воду, мясо, но он даже не отвечал. Про себя Николай давно считал себя мертвым, а что толку умершему обмениваться словами с живыми.

Он слышал странный шум у стены, словно бы несколько человек долбили кирками каменистую землю, но долго не мог понять, чего добиваются горцы. А когда понял, выбора в смерти у него уже не было. Закричали внизу люди, убегая от башни, пол накренился, Николай попытался схватить лежащую рядом саблю, но промахнулся, упал на бок и заскользил в проем, внезапно открывшийся под правой бойницей.

Абдул-бек подъехал к развалинам минарета. Люди его с остервенением ворочали тяжелые камни, расчищая небольшую площадку.

– Мы нашли русского, – крикнул ему Дауд, разгибаясь. – Он удачлив также, как крепок. Ему придавило ноги выше колен, но он еще дышит.

Бек усмехнулся.

– Он был бы удачлив, если бы умер сразу. Отдаю его в твои руки. Вспомни погибшего брата Тагира, потрогай свое лицо и постарайся, чтобы он не умер чересчур быстро…

Глава вторая

Двенадцать всадников гуськом въехали в узкие ворота. Два стражника, напрягая ноги и плечи, свели створки и навесили тяжелые засовы, вырубленные из бука и окованные железом. Полтора десятка их товарищей стояли у стен, наблюдая внимательно за гостями. Новицкий был уверен, что еще столько же лежит сию минуту на крышах и сторожит каждое движение пришельцев.

Он сошел с коня и огляделся.

– Доложи генерал-майору Мадатову, что коллежский асессор [8] Новицкий приехал к нему с поручением из Тифлиса! – крикнул Сергей невысокому пожилому армянину, угадав в нем старшего. Тот единственный был без ружья, только рукояти двух пистолетов торчали из-за широкого пояса.

– Его сиятельства нет дома, – ответил старший, приблизившись и поклонившись. – Ее сиятельство княгиня хочет видеть вас немедленно.

– Мы пойдем вдвоем с офицером. Драгун разместите и покормите.

– Уже приказано, – еще раз поклонился старший; он был, видимо, недоволен тем, что приезжий напоминает ему о его собственных обязанностях.

Сергей чуть слышно вздохнул, сокрушаясь об очередной своей ошибке. Выучить чужой язык оказалось куда проще, чем усвоить правильные манеры иного народа.

– Дон Хуан, пойдемте! – позвал он Ван-Галена.

Тот легко соскочил с лошади, и Новицкий опять вздохнул, поражаясь и завидуя почти мальчишеской повадке испанца, своего сверстника. Сам Сергей тщательно оберегал правую ногу от толчков и ударов.

По деревянным галереям, по узким каменным переходам их провели на второй этаж главного дома. Проводник, молодой парень, быстро шагал, почти бежал впереди, придерживая свисавшую с плеча шашку. Дон Хуан, заметил Новицкий, с любопытством оглядывался, пробовал заглянуть в окна, мимо которых тянулся открытый проход, засматривался вниз, через балюстраду. Несколько раз он почти останавливался, и тотчас же застывали на месте двое стражников, мрачных, широких, усатых, которые сопровождали их со двора. Проводник оборачивался и подавал рукой знаки, понятные без перевода: «За мной!.. Быстрее!..»

У последней двери он также жестом показал приезжим остаться на месте и, чуть приоткрыв створку, проскользнул внутрь. Два сумрачных великана, почувствовал Сергей, подобрались; еще двое выскользнули из-за ковров, висевших по стенам, и стали у двери. И сколько еще, подумал Новицкий, остались невидимы. Ван-Гален вопросительно покосился на спутника, тот лишь улыбнулся в ответ.

Внезапно обе половинки двери повернулись бесшумно, и в проеме Сергей увидел Мадатову. В свободном голубом платье, с темно-синей шалью, накинутой на полные плечи, Софья Александровна словно выплыла навстречу. За ее спиной Сергей увидел стол черного дерева, заставленный блюдами и кувшинами, кресла такого же материала, но блестевшие медными скрепами. Задником, фоном, оказался расшитый золотом гобелен, изображавший фруктовый сад осенью. Сцена была так неожиданна, столь искусно оформлена, что у Новицкого перехватило на миг дыхание. Дон Хуан, заметил он уголком глаза, еще более вытянулся и чуть слышно звякнул шпорами.

– Сергей Александрович, дорогой мой! – Мадатова протянула обе руки, Сергей наклонился и едва прикоснулся губами к прохладной коже. – Как же я вас ждала! Входите скорее. Здравствуйте! И вы здравствуйте…

Она запнулась, не зная, как же обратиться к незнакомому ей офицеру. Новицкий поспешил представить товарища.

– Ваше сиятельство! – перешел он сразу на французский язык. – Позвольте представить вам майора Ван-Галена. Дон Хуан урожденный испанец и прирожденный наездник. Добровольно вступил в ряды Кавказского корпуса, в Нижегородский драгунский полк майором. Что чуть ниже его чина в испанской армии, но он уже успел проявить себя в двух сражениях, и теперь, мы все уверены, его производство не за горами. Во всяком случае, не за Кавказскими.

– Сражения? – вежливо возразил Ван-Гален. – О нет, дон Серхио, вы слишком добры. Я только, как говорят у вас – переведался…

Мадатова с веселым изумлением оглядывала обоих кабальеро.

– Входите же, майор, и вы, Новицкий, не вздумайте уклониться. Господи, как давно я не говорила ни с кем по-французски…

Только они зашли, двери затворились плотно и без лишнего шума. Но юноша-проводник остался в комнате и стал у стены.

– Вас охраняют надежней, чем главнокомандующего, – заметил Новицкий, устраиваясь в кресле.

– Я уже говорила на эту тему с князем, но он ответил, что Алексей Петрович в Тифлисе, а мы здесь вдали от основных сил. Я подумала и решила, что он, как всегда, прав.

– Приятно слышать. – Ван-Гален подался вперед. – Приятно слышать, что жена так полагается на здравый смысл своего мужа.

– Не только на здравый смысл, дон Хуан. На его знание местных обычаев, его ум, его воинский опыт. Вас это удивляет?

– На родине я бы принял такие чувства как должные. Но здесь, в России, успел заметить, что многие жены не слишком высоко ставят своих мужей.

– Согласитесь, господа, что – не у многих, но у некоторых – есть на то основания. Я же могу с полным правом считать себя одной из самых удачливых женщин.

– Вы хотели сказать – счастливых? – предположил Новицкий, улыбаясь, словно бы простодушно.

– Ах, Сергей Александрович, я даже опасаюсь узнать однажды – что же у вас острее: ваш язык или же ваш кинжал. Нет, отвечу вам прямо, я не так счастлива, как мне хотелось бы. Я слишком редко вижу своего мужа. Вы, должно быть, слышали, господа, у нас здесь идет война.

– Да, – беззаботно отозвался Новицкий, пытаясь дотянуться до приглянувшейся ему виноградной кисти. – Помнится, мне рассказывали что-то такое на весеннем приеме у Алексея Петровича.

Ван-Гален недоуменно переводил взгляд с Мадатовой на Новицкого и обратно.

– Не тревожьтесь, дон Хуан, – рассмеялась княгиня. – Мы с господином Новицком в полном уме и здравии. Только пытаемся соревноваться в остроумии. Фехтуем словами с первой же нашей встречи, еще там, в столице, на севере.

Ван-Гален чуть подровнял завитые усы и учтиво наклонил голову.

– На месте дона Серхио я бы давно уже выпустил из рук саблю.

– Что вы, дон Хуан, – бурно запротестовал Новицкий. – Вы слишком легко сдаетесь. Я уверен, что смогу еще продержаться… Хотя бы минуты две.

Все трое расхохотались легко и свободно. Мадатова и Новицкий радовались очередной встрече, Ван-Гален был тоже счастлив, попав в дом, где может поразить красивую женщину, блеснув манерами, отточенными в гостиных Мадрида.

Новицкий похвалил дом. Ван-Гален поддержал товарища, добавив, что имение Мадатовых напомнило ему фамильную hasienda. И спросил в свою очередь, что за коней прогуливают по лугу, слева, метрах в двухстах от ворот.

– Наши кони. Страсть моего мужа. Князь держит конский завод в три сотни голов. Карабахские жеребцы и так известны соседям. А Валериан все хочет вывести особенного – совершенно черного с белой звездой на лбу… Что с вами, Сергей Александрович?

Новицкий сам не заметил, как вцепился в подлокотники кресла. На фоне стены, на месте яркого гобелена он вдруг увидал совсем иную картину – молодой ротмистр на своем «черном дьяволе», как звали мадатовского коня в полку. Проб идет не спеша, чуть избочась, высоко поднимая копыта, словно бы разминаясь перед затяжной скачкой. А за Мадатовым его эскадрон – и поручик Буткевич, и Фома Чернявский, тогда еще вахмистр, и остальные, похороненные потом: кто под Шумлой, кто под Рущуком[9], а большинство – под Борисовом…

– Задумался, извините, княгиня. Так говорите – черного жеребца? Уверен – это будет замечательный конь. Под стать самому наезднику…

Не желая отставать от товарища, Ван-Гален еще раз похвалил дом. Мадатова объяснила, что селение Аветараноц – давнее родовое гнездо семьи ее мужа. Шахназаровы живут здесь уже более века. Тут дон Хуан постарался укрыть улыбку, вспоминая давность своего рода, который он уверенно выводил от соратников самого Сида Кампеадора [10]. Но дальше разговор пошел куда живей и интересней.

– Здесь живут не одни армяне. Мусульман становится все больше и больше. Они пришли сюда в середине прошлого века и не хотят уходить. Муж считает, что дядя его, которому он обязан многим, рад был бы видеть их по ту сторону гор.

– Вы говорите о племени Джеваншир? – Новицкий аккуратно вставил свой вопрос в паузу.

– Да, Сергей Александрович. Их пустил сюда отец мелика Джимшида. Шахназар Второй выделил им небольшой клочочек земли, чтобы они могли отгородиться от преследовавших их врагов. А теперь крепость Шуша нависает над всем Карабахом.

– Эти Джеваншир – мусульмане? – спросил Ван-Гален и, когда княгиня кивнула, заговорил оживленнее. – То есть у вас тоже была конкиста, завоевание. Арабы пришли в Гранаду, переплыв Гибралтар, укрепились там, а после оттеснили нас под самые Пиренеи. Два века Испания собирала силы, чтобы потом погнать нечестивцев на юг. Я понимаю, вы тоже устроили свою реконкисту. Я знал, что приехал в нужную мне страну. Я был уверен, что двигаюсь в правильном направлении…

Он оборвался, увидев, как переглянулись Мадатова и Новицкий.

– Я, наверное, говорю слишком много, – Ван-Гален постарался закруглить свою пылкую речь.

– Мы слушаем вас с интересом, майор, – сказала Софья Александровна и вспыхнула замечательною улыбкой. – Вам бы побеседовать с меликом Джимшидом, дядей моего мужа, увы, ныне покойным. Уверена, вы бы поняли друг друга, даже если бы вы говорили по-испански, он по-армянски. Но сейчас события разыгрываются иначе.

– Однако вы, русские, двигаетесь на юг, точно так же, как мои кастильские предки.

– Это большая страна, дон Хуан, – повернулся к нему Новицкий. – Пространство между двумя морями, Каспийским и Черным, от Кавказских гор и до Аракса – наверное, больше половины целой Испании. И заселено очень плотно. Куда же двинутся люди, если мы выгоним их с обжитых мест?

– Там, у нас, на запад отсюда, те мусульмане, те евреи, что хотели остаться в Испании, приняли христианскую веру. Остальные же… кого затоптали кони испанских рыцарей, кто успел – перебрался назад в Марокко… Извините, ваше сиятельство.

– Ну что вы, дон Хуан. Я уже говорила вам – здесь идет война. Потому и охрана в доме, потому и я сижу в своих комнатах пленницей и выезжаю прокатиться только в сопровождении мужа. Это бывает редко, но я успеваю заметить и мертвые, изуродованные тела, и разрушенные жилища. Слушаю вопли обесчещенных женщин, пытаюсь помочь несчастным сиротам. Думаю, меня мало чем уже можно испугать или ошеломить. Дело в другом. Я не уверена, что император Александр… Напротив, я могу утверждать искренне, что он совершенно не хочет завоевывать эти земли. Его Величество готов – принять их вместе с народом их населяющим.

– Да. И кто спросит народ, когда ему и так предлагают самое лучшее, – не удержался Новицкий.

– Фу, Сергей Александрович! Вы всегда ухитряетесь вывернуть чужие слова и намерения. Разве мелики Джимшид и Фридон не приезжали к императору Павлу? А еще раньше в Петербург наведывался грузинский царь Ираклий Второй. Да не единожды. И даже Панас-хан джеванширский отправлял посольство к императрице Екатерине.

– Но если они все так страстно желали сделаться русскими, – заговорил Ван-Гален, тщательно подбирая слова. – Почему же тогда так сопротивляются их соплеменники?

– У нас большая страна, дон Хуан. Дон Серхио, – Софья Александровна лукаво улыбнулась Новицкому, – уже напоминал нам об этом. Нельзя сказать, что она населена народом, но только – народами! Десятками, а может быть, сотнями, если судить по языкам, на которых они общаются. Каждый народ хочет оставаться самим собой. Каждый народ пробует выбрать свой особенный путь.

– Причем пути эти, господа, весьма и весьма извилисты.

Новицкий потянулся к столу, и тут же невесть откуда выскочивший слуга схватил кувшин, спеша наполнить чашу напитком, освежающим рот и горло.

– Пути эти поворачивают к России, когда их заграждают другие страны, скажем, Турция или Персия. Но тут же уходят прочь, как только горизонт очищается.

– Замечу, дон Серхио, что все народы мира стараются избрать для себя путь, который принесет им одну только выгоду. За исключением, может быть…

Испанец не успел договорить, как во дворе закричали, забегали люди. Юноша, охранявший дверь, выхватил шашку и стал лицом к створкам. У слуги, угощавшего Новицкого, вместо кувшина в руке уже был пистолет. Еще двое мужчин появились из-за ковров, держа наготове мушкеты. Ван-Гален беспокойно глянул вокруг себя и потянул саблю, стоявшую между колен. Даже Новицкий ощупал кинжал, висевший поверх черкески.

В дверь постучали три раза. Два удара прозвучали один за другим, особенно грозно, с третьим помедлили. Юноша прокричал по-армянски высоким, не устоявшимся еще голосом. Софья Александровна наблюдала за сценой с мягкой улыбкой. Сергей ухмыльнулся и убрал руку с кинжала.

Наконец, створки раскрылись настежь, и в проем быстрым широким шагом вошел генерал Мадатов. Новицкий и Ван-Гален взлетели из кресел.

Князь кивнул обоим, но прежде прошел к жене, наклонился и поцеловал в голову.

– Все ли было спокойно? – спросил он, выпрямившись.

– Почти всю неделю – да. Но вчера ночью стреляли неподалеку.

– Знаю. Петрос уже успел рассказать. Их было немного – десяток, может, чуть больше. Но они успели ограбить два дома, убить мужчину и увезти девочку.

– Тогда это мы их встретили по пути. Увидели, что люди из-за хребта, окликнули, попытались догнать, но они дали залп и поскакали прочь. Майор приказал преследовать, но у них лошади куда лучше.

– Майор? – Мадатов повернулся к Ван-Галену.

Тот еще более вытянулся и выпалил разом почти все русские слова, который успел выучить:

– Ваши превосходительство! Майор Ван-Гален, Нижегородский полк драгунский…

Продолжал он уже по-французски.

Мадатов слушал спокойно, только чуть сжав губы и сузив глаза. Новицкий же знал, что князь понимает вряд ли чуть более половины. Притом не беспокоится, а пытается оценить: что же за человек этот свалившийся невесть откуда драгунский офицер, да еще явно не русский подданный.

– Майор дон Хуан Ван-Гален докладывает, что послан его превосходительством генерал-лейтенантом Ермоловым с целью участия в походе в составе отряда генерал-майора Мадатова, – быстро заговорил Новицкий, не давая образоваться неловкой паузе. – Майор имеет опыт боевых действий в Европе, прежде всего на Пиренейском полуострове, и хочет составить насколько возможно полное представление о методах войны на Кавказе. Он знает, что князь Мадатов владеет ими в совершенстве, и счастлив, что будет служить под командой столь славного генерала.

Последние слова Новицкий добавил уже от себя, рассудив, что лесть лишней никогда не бывает. Лицо Мадатова разгладилось, он протянул Ван-Галену руку.

– Vous déjà été confronté à ces gens de la montagne? [11]

Дон Хуан снова взорвался быстрой картавящей речью, и Новицкий передавал его слова без промедления.

– Майор говорит, что, к сожалению, только в стычках он и участвовал. Последняя была именно день назад. Но опять лишь обменялись выстрелами без ущерба для обеих сторон… Жаль, не знали, что с ними девочка, – добавил Новицкий. – А то бы гнались усерднее. Может быть, и отбили бы.

– Нет, – отрезал Мадатов. – Если бы вдруг начали догонять, они ее кинжалом по горлу и бросили бы у дороги.

Он так жестко и коротко показал убийственное движение большим пальцем, что Мадатова, и Новицкий, и Ван-Гален замерли на секунду.

– А так, может, и выживет. В горах или Турции, но будет жива… Софья! Я поручаю тебе дона Хуана. Пока майор еще не мой подчиненный, я хочу, чтобы он оценил гостеприимство дома Мадатовых. А ты, Новицкий, пройди со мной, хочу тебя кое о чем спросить. À plus tard, monsieur Juan! [12]

Он коротко кивнул Ван-Галену, снова поцеловал жену и направился к двери. Сергей в нескольких словах обрисовал майору содержание ближайшего часа и кинулся следом за генералом…

За дверью Мадатов ждали солдаты, но он нетерпеливым жестом отослал поручика и мушкетеров прочь. Сам же, еще более убыстрив шаги, повел Новицкого по каким-то переходам, лестницам и впустил в узкую комнату, единственным украшением которой было висевшее по стенам оружие. Среди шашек, кинжалов, мушкетонов и пистолетов Сергей углядел памятные ему еще с гусарских времен золотые шпагу и саблю.

Пожилой солдат лет пятидесяти, с русским круглым лицом и усами, светлыми, как пшеничное поле, принял от князя шашку и бесшумно исчез.

– Садись, Новицкий.

Мадатов показал Сергею на узкую тахту, аккуратно накрытую расправленной солдатской шинелью, а сам опустился на стул с высокой спинкой. Из мебели в комнате был еще один грубо сколоченный стол, стоявший у окна. Узкий пучок света падал на столешницу, которая была, впрочем, совершенно пуста; только у правого края лежала невысокая стопка бумаг, исписанных затейливым писарским почерком.

Князь перехватил взгляд Новицкого.

– Не люблю! Принесут, прочитаю и подпишу. Самому же возиться – лучше под ядра. Ты-то, знаю, каждый листок до последней строчки выучиваешь. Я бы тебя к себе перетянул, да Алексей Петрович никогда не отдаст.

– Я же, вы знаете, князь, служу в канцелярии, у Андрея Ивановича Рыхлевского…

Мадатов коротким жестом, ребром широкой ладони, отбросил ненужные совершенно слова.

– Давай о деле, Новицкий. Времени мало. Ты же знаешь – на Сурхая иду. Совсем распустился разбойник. Здесь, впрочем, тоже не очень спокойно. Не хочется Софью одну оставлять. Тем более в ее положении. Понимаешь, Новицкий, сына ведь ждем!

Он погладил бакенбарды одну за другой и вдруг улыбнулся и губами, и глазами почти одновременно. Сергей никогда еще не видел такого Мадатова. Смеющегося – иногда, хмурящегося – весьма часто, но беззащитно-доверчивым князь ему еще не показывался ни разу. Впрочем, улыбка тотчас исчезла, и генерал сделался серьезен по-прежнему.

– Думаю, Петрос управится. Я нагнал людей за ограду и в дом, ты видел, и муштрую их постоянно. Открыть, закрыть, пройти, встретить лишь по сигналу, по слову, и те меняются каждый день. Хорошо обучил. Теперь хоть и Ахмед-хан спустится из Шуши – все равно отобьются.

– Не доверяете Ахмед-хану?

– Нет.

Мадатов ответил коротко и замолчал. Сергей спокойно ждал продолжения разговора, разглядывая тем временем собеседника. Тот уже никак не походил на молодого армянина, которого Новицкий помнил поручиком в Преображенском полку. Полтора десятка лет пролетело, прошло три войны, и четвертая, начавшись, еще тянется, тянется, тянется… Князь заметно сделался шире в груди и плечах, но добавленный вес был, очевидно, не лишним. Тонкую талию, подчеркнутую бешметом и черкеской, стягивал узкий наборный ремешок с серебряной пряжкой. Лицо только сделалось много мясистей; густые черные бакенбарды еще его уширяли. Жесткие волосы на голове не хотели редеть, вились привольно, спускаясь на затылок и лоб; длинный, горбатый нос нависал над закрученными усами. Во всей фигуре генерал-майора, князя Мадатова, военного правителя ханств Карабахского, Шекинского, Ширванского, ощущалась завидная сила, основательность, уверенность, приправленные лихостью и отвагой. «Из нас двоих, – подумал Сергей, пытаясь усмирить ревнивую зависть, – она, безусловно, выбрала лучшего…»

– Что за человек твой майор?

Сергей очнулся.

– Дон Хуан Ван-Гален. Подполковник испанской армии. Сражался с Наполеоном. Потом оказался замешан в большую политику там, в Мадриде.

– Не дело это для военного человека.

– Такого же мнения был и тамошний суд. Из тюрьмы Ван-Гален бежал, пробрался в Россию. Пытался поступить в гвардию, но вмешался испанский посланник. Тогда кто-то посоветовал дону Хуану Кавказ. Алексею Петровичу он понравился. Принят в Нижегородский, месяцев семь назад, капитаном. Уже получил производство и эскадрон. Но фазанов стрелять ему скучно, попросился в настоящее дело. Его направили к вам.

– Видел его под огнем?

– Умен, храбр, напорист. Отлично стреляет, в седле держится еще лучше. Излишне самоуверен, гор наших не знает, но не хочет в этом признаться даже себе. Под чужим началом офицер будет отменный.

– Посмотрим.

Мадатов переменил позу, показывая, что и тему эту тоже можно оставить.

– Драгуны останутся с ним?

– Нет, полвзвода с вахмистром – мой конвой. Завтра утром я уеду в Нуху. Сделал крюк проводить Ван-Галена и навестить вас. И Софью Александровну, – добавил он честно.

Но Мадатова занимали совершенно иные мысли.

– Какое у тебя поручение к Измаил-хану? – спросил он резко, вскинув черные брови и глядя прямо в глаза Новицкому.

Тот замедлил с ответом.

– Шекинское ханство в моем управлении, – настаивал Валериан. – Я должен знать все, что там происходит.

Сергей понимал, что спрашивает он и досадует не только потому, что задето самолюбие, но не решался ответить прямо. Тем более, что Ермолов, на которого ему придется ссылаться, не так уже много знал об истинной, конечной цели его поездки.

– Алексей Петрович хочет последний раз предупредить Измаил-хана…

– О чем? – Валериан продолжал упираться взглядом в лицо Новицкого, не давая тому отвести глаза в сторону.

– Что подданный Российской империи обязан выполнять ее законы неукоснительно.

– Он рассмеется тебе в лицо. Он привык, что его слово – последнее. Чаще всего – единственное. А Белого царя он не видел и не увидит.

– Тогда ему придется отвечать за свои бесчинства. Как любому чиновнику. И генерал-губернаторы в тюрьмы шли.

Валериан усмехнулся.

– Ты его арестуешь? С полувзводом драгун? Да вас там на клочки разорвут и собакам скормят.

Новицкий понимал, что Мадатов дразнит его, и старался оставаться спокойным, хотя бы только наружно.

– Прикажут – пойду и возьму хана под стражу. Но пока приказа такого нет.

– И быть не может! – рявкнул Мадатов; грозный его голос пошел гулять меж каменных стен; князь оборвался, выждал паузу и заговорил тише: – Алексей Петрович пустыми словами бросаться не будет. Мне он может приказать. И я привезу Измаил-хана в Тифлис. Но для этого придется перебить половину Нухи. Весь город зальется кровью. Нужно нам это, а?

– Не нужно, – согласился Новицкий. – Потому Алексей Петрович и не отдал такого приказа. Я везу Измаил-хану письмо, в котором командующий Кавказским корпусом генерал от инфантерии Ермолов еще раз перечисляет преступления, совершенные в Шекинском ханстве, требует наказать виновных и обеспечить в будущем порядок, согласно законам…

– Он выслушает письмо и тотчас о нем забудет, – оборвал его Мадатов на полуслове. – Что дальше?

Сергей поежился и постарался подбирать слова и фразы как можно круглее и безопаснее.

– Предполагается, что в таком случае нам не следует торопить события, а положиться на время, судьбу, Бога или Аллаха. Измаил-хан ведет крайне нездоровый образ жизни – пьянствует, распутничает. По имеющимся сведениям он уже тяжело болен, подвержен приступам колик – печеночных, почечных… может быть, геморроидальных, – добавил он и усмехнулся одним уголком рта, зная, что князь не способен оценить его шутку.[13]

Мадатов вскочил и зашагал по комнате от стола и до двери. После третьего поворота он снова стал против Новицкого.

– Значит вот что придумали вы вдвоем, ты и грек этот, как его… Пафнутий…

– Артемий Прокофьевич.

– Ну да, помню его еще с Виддина. Алексей Петрович знает об этом?

– Возможно, догадывается, – уклончиво ответил Сергей, решив не отрицать очевидное.

Валериан закусил ус, пожевал, отпустил и медленно опустился на стул.

– Скажи, Новицкий, зачем вам это понадобилось?

– Имеются опасения, – заговорил Сергей столь ненавистным ему самому чиновничьим говорком, – что в случае неудачи нашей экспедиции в Дагестан властитель Шекинского ханства может поддаться искушению и выступить заодно с возмутившимся уже Сурхай-ханом. В таком случае наши и без того небольшие силы окажутся зажатыми…

– Я его не боюсь! – гаркнул Валериан.

Он резко наклонился вперед и схватил Сергея за плечи. В железных пальцах князя Новицкий почувствовал себя то ли кроликом в волчьих лапах, то ли козленком в когтях орла. Он постарался расслабиться, оставить лицо невозмутимым, не искаженным ни гримасой испуга, ни безрассудной усмешкой.

– Пусть собирает силы, пусть попробует выступить! Я возьму батальон с двумя батареями, и через полчаса от всей его силы останутся только ошметки! Но если его не будет, мне трудно понять, Новицкий, куда следует бить. Он негодяй, я это знаю лучше тебя. Я видел людей, которых он запытал до смерти. Армяне, грузины, евреи, татары, русские – все, кто только попался мерзавцу. Но когда… – Валериан растянул губы в улыбке, но глаза его смотрели прямо и жестко. – Когда его схватит слишком сильная колика, на его месте мы увидим осиный рой. Их окажется слишком много, этих мелких, жужжащих, жалящих. С ними управиться будет куда труднее…

Новицкий собирался ответить, но в дверь постучали знакомым уже образом – три удара. Мадатов отпустил Сергея, выпрямился и крикнул несколько слов по-армянски. Новицкий понял только: «Ты кто?.. Заходи…» На всякий случай он поднялся и поправил кинжал. Но хозяин повелительным взмахом руки приказал ему сесть.

– Что может случиться, если я в доме? Это Софью я так берегу, а о себе и сам позабочусь.

Пожилой армянин, которого Новицкий встретил внизу, по должности вроде комендант замка, уже был в комнате и, склонив голову, ждал, когда же князь прикажет ему говорить. Мадатов кивнул, и комендант быстро выпалил несколько фраз, сопровождая их жестами. Пантомима, сообразил Сергей, обращена была только к нему, к чужаку, не знавшему языка, но все-таки гостю. Когда Мадатов заговорил, Новицкий уже догадался, о чем шла речь.

– Человек прискакал из-за гор. Привез письмо и две пули. Одна в бедре, другая около шеи. Много крови потерял, говорить почти и не может. Крепость Чираг в осаде. Пойдем, Новицкий, посмотрим, почитаем письмо.

Во дворе, окруженный стражниками, стоял небольшой конек, серый как по истинному своему цвету, так и из-за дорожной пыли. Животное, хоть и держалось на ногах, то и дело бессильно роняло голову, натягивая поводья. Всадник выглядел еще хуже. Сергей только взглянул в его сторону и поднял руку, подзывая вахмистра.

– Поднимайте людей! Седлайте…

Прибывший полулежал в седле, цепляясь за переднюю луку, но, увидев Мадатова, выпрямился, как мог. Одеждой он походил на горцев, но, только заговорил, Сергей узнал в нем человека служилого.

– Ваше сиятельство! Пакет от его благородия капитана Овечкина. Люди Сурхая у крепости. Есть нечего, вода кончается, зарядов почти не осталось.

Он выпалил заученный, видимо, накрепко текст, протянул письмо, которое вынул из-под бешмета. Мадатов приблизился и взял лист, согнутый, обмотанный крест-накрест шпагатом и залитый поверху сургучом. И только гонец понял, что выполнил поручение, глаза у него закатились, и он повалился набок с коня на руки подбежавших людей.

Управляющий крикнул, и четверо побежали, понесли раненого по двору куда-то вглубь имения, к дальним его постройкам. Ван-Гален, тоже спустившийся вниз, уступил дорогу и проводил раненого взглядом. На лице его, впрочем, Новицкий не обнаружил ничего, кроме простейшего любопытства.

А голос Мадатова уже гремел над двором. Есаул, командир конвоя, как понял Сергей, с тремя казаками уже направлялся к воротам.

– …Скажешь полковнику, пусть накормят людей и строят. Лагерь сворачивать. Буду там через час. Отставить, вахмистр! – крикнул Мадатов, увидев собирающихся драгун. – Остаетесь до завтра!

Он повернулся к Новицкому.

– Спешить тебе некуда. Измаил-хан от своего гарема никуда не уедет. Побеседуешь вечером с Софьей, вспомните Петербург, знакомых, театры, гостиные. Ей со мной не очень-то весело, знаю. Редко видимся, а в ее положении… – Он оборвал себя сам и, глядя на ставшего рядом Ван-Галена, отдал короткое приказание коменданту; затем повернулся опять к Новицкому. – Наш разговор не забудь! Я в ваши дела мешаться не буду, но… Впрочем, оставим… Vous, Major, pour moi, tout de suite.[14]

Французский выговор Мадатова был страшно дурен, но жест очень красноречив. Толстый указательный палец, поросший черным и жестким волосом, качнулся к груди Ван-Галена и далее указал за ограду. Испанец вытянулся, звякнул негромко шпорами и обернулся, отыскивая взглядом коня, но к нему уже подбежал слуга, держа в поводу каракового жеребца с узкой, маленькой головой и неожиданной мохнатой щеточкой у каждого копыта.

– Votre dragon… – Мадатов не стал искать слова, только покачал головой. – C’est mieux. Beaucoup mieux pour la montagne.[15]

Ван-Гален проверил, хорошо ли затянута подпруга, легко, едва коснувшись стремени, взлетел в седло и разобрал поводья. Новицкий протянул ему руку.

– Прощайте, дон Хуан! Я был рад нашей совместной прогулке.

– В Пиренеях я бы назвал это путешествием. Но, возможно, вы правы. Прощайте, дон Серхио! Спасибо вам и…

Он огляделся и чуть свесился вниз.

– Хороший дом. Здесь можно уютно жить. Можно и надежно обороняться. Хозяйка красива, мила и очень, очень умна. Но он…

Испанец умолк, боясь, что его услышат, но сделал гримасу, вполне красноречивую. Новицкий засмеялся и хлопнул Ван-Галена по колену.

– Не торопитесь делать выводы, друг мой. У вас еще будет время присмотреться к генералу. Уверен, что вы измените свое мнение. Но в любом случае предупреждаю: по службе князь видит, знает и понимает решительно все.

Майор сделался совершенно серьезен.

– Это я уже понял. Adios!..[16]

Он повернул коня и поспешил вслед казакам, уже выезжавшим поодиночке в приоткрытую створку ворот…

Когда утром Валериан выбрался из палатки, на плато еще было темно. Солнце поднималось за левым гребнем, и остроконечные пики справа уже розовели в первых лучах. Но в лагере, который отряд разбил вчера в темноте, воздух был словно бы выморожен дыханием ледников. Стояли понуро лошади, укутанные попонами, жались друг к другу люди, едва находившие толику тепла в окоченевших за ночь телах своих и товарищей. На ружья, составленные пирамидами по капральствам, на стволы орудий обеих батарей, чернеющих в отдалении как раз против белого склона, было и вовсе больно смотреть. Взгляд словно примерзал к заледеневшему за ночь металлу. Солдаты еще добирали последние крохи беспокойного сна, но Мадатов знал, что пора им уже подниматься.

Батальоны полков Апшеронского, Куринского, сорок первого егерского, всего полторы тысячи человек, последние полтора дня карабкались вверх по скалам, перебирались через ледяные быстрые ручьи с таким сильным течением, что оно валило одинокого человека, если он неосторожно зайдет в воду выше колена. Переходили встретившиеся потоки только группами, выстроившись рядами, взяв друг друга под руки, сопротивляясь струе что есть силы.

Вчера к полудню они вывернули на едва заметную тропку, что тянулась вдоль крутого высокого склона, усыпанного камнями. Так, забирая влево и вверх, проводники повели отряд к перевалу. Солдаты шли, опираясь прикладами, лошадей вели в поводу, пушки волокли и толкали, облепив по-муравьиному упряжь, дополнительные веревки, упираясь плечами в колеса, хоботы. Старший проводник, кряжистый пожилой лезгин с вытекшей правой глазницей, предложил ему остановиться на первом же уширении и продолжить подъем наутро. Валериан и сам знал, что под вечер выходить на склоны опасно: снег, расплавленный за день, плохо уже держит камни, и те могут посыпаться вниз, сметая на своем пути живое, чугунное, медное. Он оглядел сверху морщинистое лицо, проследил рубец, начинавшийся из-под папахи и терявшийся в бороде чуть ниже скулы, подумал и покачал головой.

– Нет! Две ночевки так высоко солдаты не выдержат. Если мы пройдем перевал сегодня, завтра сможем спуститься к лесу. Так?

Проводник только пожал плечами.

– Как будут идти твои люди, князь!

– Они будут идти, как я им скажу. Вперед…

Валериан не приказывал уширить шаг, видя, что люди с трудом поддерживают и этот темп. Он только послал вестовых вдоль колонны с приказом еще более вытянуться в длину: сузить строй и разорвать интервалы между взводами и ротами. Тем не менее несколько валунов, скатившиеся незамеченными, выбили из строя человек десять. Поручика и трех рядовых положили по одному в расщелину, забросали камнями и воткнули сверху связанные из обломков жердей кресты; пятеро еще могли кое-как двигаться, если у них забрать ружье, мешок, скатку; одного пришлось нести.

Но часов в пять, еще по солнцу, отряд перевалил гребень и быстро начал спускаться, уходя от ветра, свистевшего над хребтом особенно разгульно и нагло.

Уже в темноте они выбрались на относительно ровное место, составили ружья, растерли лошадей, поставили палатки – генералу и штаб-офицерам. Остальные, пососав сухари и глотнув порцию водки, строго отмеренную каптенармусами, скучковались по трое, по четверо, и так повалились в откопанные в снегу логовища. Валериан еще порывался проверить самолично посты, но подполковник Коцебу, сухопарый апшеронец с длинным, костистым лицом, упросил его не беспокоиться, идти отдыхать, готовиться к завтрашнему трудному маршу. Часовых же берет на себя он сам, его товарищи и все офицеры, что были приданы отряду сверх комплекта.

Утро у генерала началось, как всегда, с умывания. Денщик Василий вдвоем с молодым щекастым солдатом поднесли на раскатанной и сложенной вдвое шинели несколько кирпичей, вырезанных штыками из снега. За ними они, очевидно, уходили достаточно далеко, потому что тот, что был в лагере, сделался к утру совершенно нечист. Валериан скинул мундир, стащил через голову рубашку, захватил сразу в обе ладони колючие белые комья и, нарочито громко ухая, растер грудь, шею, бока, предплечья. Василий зашел сзади и также крепко, царапая кожу, довел докрасна спину князя. Надев мундир, Валериан спустил панталоны и, не стесняясь ничьим присутствием, освежил нижнюю половину.

Застегиваясь, он поймал взгляд Ван-Галена. Испанец смотрел с тем же спокойным, внимательным выражением, с которым оглядывался все дни их марша. Мадатов махнул ему, показывая на лежащую у ног шинель, где оставалось еще примерно полтора кирпича. Дон Хуан с готовностью подошел, двумя горстями обтер лицо, а остаток уронил за воротник и замер, ожидая, когда потекут по телу холодные струйки.

Валериан расхохотался. Ван-Гален пока ему нравился. Он очевидно знал горы, не терял темп на подъеме, не шарахался на крутых спусках, не показывал страха и не щеголял напрасно бессмысленным удальством. Осталось посмотреть, каков он будет под пулями.

– Дежурного офицера! – гаркнул Мадатов.

Лагерь уже шевелился, и над обычной утренней суетой, над рокотом голосов, шлепаньем подошв, ржанием, глухими ударами металла в металл, наперегонки понеслись вдоль склона два сказанных слова:

– Офицера… дежурного… дежурного… офицера…

Через несколько минут к Мадатову быстрым шагом приблизился высокий полный драгун, утопая по щиколотку в растоптанном почерневшем снегу.

– Штабс-капитан Якубович! Последний раз ходил с рундом [17] часа полтора назад. Все спокойно, ваше превосходительство. За всю ночь никто даже не показался.

– Снимайте посты! – распорядился Валериан.

Про себя подумал: из того, что часовые никого не видели, не следует, что за ними никто не следил. Пошел к орудиям, где уже запрягали коней, подводили зарядные ящики, где в морозном воздухе раздавалась четкая, хорошо артикулированная речь начальника штаба.

– Мориц Августович! Вышли в авангард офицеров с одним из проводников. Скоро начнем спускаться в ущелье, так пусть оторвутся хотя бы на полверсты. Все же, если вдруг случится засада, у нас будет шанс приготовиться. Драгун наших пошлите, засиделись кавалеристы без дела. Как вам, кстати, испанец?

Коцебу ответил без промедления.

– Кажется, толковый офицер. Но пока по-русски не знает, ничего ему не поручишь. Командовать авангардом назначу Якубовича. Надежен, расторопен.

– Говорят, что и храбр.

– Говорят – через меру, – подполковник недовольно шмыгнул хрящеватым носом. – Но я ему инструкции дам самые строгие. Чтоб и не думал своевольничать. Успеет саблей помахать на равнине.

Мадатов кивнул, соглашаясь.

– У нас ведь командированных этих десятков шесть? – спросил он, оглядывая отряд, выхватывая тут и там фигуры офицеров, седлавших своих коней.

– Семьдесят три человека, ваше сиятельство.

– Отлично. Половину на лучших конях отправьте вперед. Остальных оставьте при мне. И поторопите людей. Лучше побыстрей спустимся вниз, а там, только доберемся до топлива, сразу устроим привал, выпьем горячего. С богом!..

Через час батальоны снова вытянулись в длинную колонну, нацелившуюся в черную горловину ущелья.

Ван-Гален ехал в передовой части отряда, с удовольствием слушая веселую болтовню Якубовича. Ему нравился громогласный штабс-капитан, всегда готовый схватиться то ли за стакан вина, то ли за рукоять горской шашки. Кривую и тяжелую драгунскую саблю он возил в обозе, прицепляя только перед полковым смотром. Обычно же носил, перекинув через плечо ременную портупею, легкую, острую гурду [18] – страшное оружие в руках умелого человека.

– Верите ли, дон Хуан?! – кричал он на прекрасном французском языке, не столь витиеватом, как у испанца, но летящем быстро и вольно, подобно карабахскому жеребцу. – Я и не заметил удар. Я только опустил руку. И вдруг половина разбойника – голова, плечо, туловище до пояса… вдруг ушла в сторону и упала на камни. Страшное, скажу вам, зрелище. Лучше бы, подумалось мне, круговым движением да по шее. Знаете, головы мячиками так и прыгают. Иной раз даже забавно…

Ван-Гален вполне верил тому, что рассказывал Якубович, поскольку раза три оказывался рядом с ним в стычках и видел, с каким отчаянным весельем лезет под пули штабс-капитан. Видел он и страшные последствия знаменитого удара драгунского офицера.

– Счет я закрыл, дон Хуан, теперь уже ничего мне не страшно. Добился я, дострелялся с одним фендриком. Давняя история, тянулась еще с Петербурга. Приятель мой, Шереметев, жил с одной балериной. Ну, поссорились они как-то, бывает. А этот… схватил ее после спектакля, посадил в карету и увез на квартиру, которую делил со своим дружком, Завадовским. Тот давно за Авдотьей ухаживал. Прожила она там три дня, после одумалась. Уверяла Василия, что ничего, мол, такого не было.

Ван-Гален взглянул на рассказчика, усмехнулся и покачал головой.

– Я то же самое и сказал, – подхватил Якубович обрадованно. – Такое, говорю Шереметеву, спустить невозможно. Если сам не возьмешься, я этого хлыща непременно поставлю к барьеру. На следующий день отправился секундантом к сопернику, Завадовскому, да пока об условиях договаривался, вызвал и этого, Грибоедова. Того, кто Истомину увез. Что же говорю, друзья наши решетить друг друга будут, а мы в стороне прохлаждаться?.. Он даже глазом не моргнул и согласился. Человек, скажу вам, дон Хуан, в высшей степени компанейский. Шампанского – так шампанского, к девкам – так к девкам, к барьеру – и это без промедления. Даже обидно, что такой молодец – и не в полку…

Он сделал паузу, а Ван-Гален вдруг вспомнил противника Якубовича, которому его представили как-то в шатре генерала Ермолова. Среднего роста, среднего, скорее даже пухлого телосложения, в круглых очках, сползающих к кончику носа; он вежливо поклонился испанцу, сказал два-три слова и замолчал; командующий его спросил о чем-то, он снова ответил коротко и хладнокровно, словно беседовал по крайней мере с равным по положению. Ермолов, впрочем, слушал его внимательно и с видимым удовольствием. Выходя из шатра, Ван-Гален еще раз переспросил имя штатского; адъютант произнес почти по слогам: Гри-бо-е-дов. Еще дон Хуан обратил внимание на изуродованную кисть господина, по виду человека отнюдь не воинственного. Мизинец на правой руке торчал в сторону и совершенно не гнулся. Ван-Гален сказал об этом штабс-капитану, проверяя – того ли человека он имеет в виду.

– Да я же ему руку и прострелил! – загремел Якубович. – Шереметева моего Завадовский ранил тогда в живот. Помучился Васька и к вечеру умер. Противник его выкрутился из дела, родные помогли, а нас, секундантов, помурыжили в крепости – и сюда, на Кавказ. Я его тут отыскал. А не изволите, говорю, господин Грибоедов, доиграть нашу партию? Отчего же, отвечает, изволю. Нашли нам какую-то лощину. Он выстрелил – промахнулся. Стал, повернулся боком, пистолетом прикрылся. Лукавить не буду: стрелял, чтобы убить. Посчитаться хотел за Ваську. Но попал, видите, как раз в рукоять и руку ему повредил. Дальше секунданты подбежали, уговорили, наконец, примириться. Я согласился и не жалею. Человек он славный: храбр, умен… Излишне, правда, ловок со старшими, ну, да и это не вредно. Пусть, думаю, еще землю потопчет. Я же ему, дон Хуан, даже обязан своим переводом из гвардии. Другому, может быть, наказание, а мне эти горы против улочек Петербургских!..

Он бросил поводья и развел в стороны свои бугристые руки, словно надеясь заключить в объятия разом и снеговые вершины, встающие за гребнем слева, и красное солнце, повисшее наконец над ущельем, и узкий ручеек, что быстро и отважно петлял, звенел почти под копытами, и даже врагов, джигитов Сурхая, что, возможно, выцеливали его именно сей момент, и за что он любил их, еще не видя. Ван-Гален похлопал ему, но едва сам услышал, как сошлись ладони, стесненные перчатками. Ему все больше нравился этот жизнелюб, переполненный всеми эмоциями, всеми чувствами, кроме скуки. Рядом с огромным драгуном дон Хуан забывал, что сам он майор, а тот всего лишь пока штабс-капитан, и спокойно принимал его старшинство, искренне не ощущая разницу в два офицерских чина.

Ущелье они проехали, держа карабины поперек седла и расстегнув ольстры [19], однако нигде не видели и тени случайного соглядатая. Якубович болтал беспрестанно, но глаза его, заметил Ван-Гален, без остановки кружили, обшаривая попеременно склоны от гребня до гребня. Дон Хуан решил, что капитан потому и говорит без умолку, что старается освободить взгляд, дать ему возможность свободно схватывать пейзаж, полагаясь больше на впечатление, чем на разум.

За следующим поворотом, Ван-Гален уже потерял им счет, сделался виден выход. Якубович поднял руку, давая знак приготовиться, и сам поехал вперед, обгоняя проводника и сопровождавших его офицеров. Испанец двинулся следом. На этот раз он недоволен был действиями штабс-капитана, считая, что тот должен был выслать разъезд, чтобы не потерять команду. Но Якубовичу, очевидно, хотелось лишний раз щегольнуть своим удальством. Медленно, глядя каждый в свою сторону, они выехали на плоскость, поросшую короткой жесткой травой. Лошадь Ван-Галена потянула голову вниз, и он повернул кисть к себе, укорачивая поводья. Указательный палец правой он держал на собачке. Но ничего не случилось.

– Пусто! – крикнул Якубович, оборачиваясь в седле, и Ван-Галену почудилось в его голосе разочарование. Дальше он добавил несколько слов по-русски, в которых испанец разобрал только фамилию офицера.

– Дементьев! Вернитесь, поручик, к князю, доложите, что все спокойно и можно спускаться в долину…

Они пересекли плоскость и поехали по узкой тропе, прорезанной вдоль склона, уходящего вверх так круто и высоко, что Ван-Гален, как ни задирал голову, не смог рассмотреть гребень да еще против палящего солнца. Тропа была узка и поката, лошади шли по двое и осторожно приседали на задние ноги. Несколько удальцов, завалив дорогу камнями, вполне могли бы удерживать проход против всего отряда Мадатова. Якубович будто подслушал его размышления.

– Быстрее бы нам отсюда убраться, дон Хуан. А как здесь разгонишься? Только вниз.

Он небрежно махнул рукой в сторону обрыва, падающего на несколько сотен саженей. Даже лошадь его избочилась и подалась влево, прижимаясь к стене.

– С другой стороны: ну поставят они завал. Так мы тоже коней положим. Популяем друг в дружку. А там пушку подтащим, и только брызги… Нет, не ждет нас никто. Носом чую. Внизу будут встречать…

Часа через два отряд спустился в долину, поросшую лесом. Невысокий колючий кустарник, сменился кряжистыми деревьями, перекидывавшими через дорогу мощные сучья. Земля сделалась мягче, воздух прохладнее, лошади подняли головы и зашагали быстрее. Но версты через две всадникам пришлось спешиться.

Разлом разделил долину на две почти равные части. Расщелина саженей четыре-пять шириной пересекала просеку, теряясь в лесу и слева, и справа. Через трещину переброшены были три голых ствола, окоренных временем и почерневших. Комли их, заметил Ван-Гален, уже тронула гниль.

Якубович пнул носком среднее бревно и пробормотал русскую фразу, которую и не подумал переводить. Медленно обвел глаза дальний берег, прищурился, отдал карабину Ван-Галену.

– Прикройте меня, дон Хуан.

Испанец послушно укрепил оба приклада под мышками, но понимал, что, случись на той стороне засада, ни капитану, ни ему не дадут сделать лишнего вздоха.

Между тем Якубович, расставив в стороны руки, довольно ловко пошел, ставя развернутые ступни на два соседних ствола. Спрыгнул на землю, выхватил кинжал, шашку и всмотрелся сквозь плотный подлесок. Пошел к ближним кустам, отогнул пару веток и обернулся.

– Никого! Можно!

Оба слова он произнес сначала по-русски, потом повторил по-французски. Ван-Гален, чувствуя, что на этой стороне он остался за старшего, начал распоряжаться.

– Вы… вы… вы… вы… и вы тоже… – показал он по очереди пальцем. – На ту сторону.

Он знал, что армейские офицеры французского языка не понимают практически вовсе, и постарался, чтобы жесты его были понятны без слов.

Пятеро отобранных с оружием наготове осторожно перешли мост и скрылись в лесу. Якубович же переметнулся обратно.

– Пешие перейдут, это без разговора, – стал размышлять он вслух, все оглядываясь через плечо на узкую подгнившую переправу. – Но лошади! А повозки, орудия… Подождем генерала, пусть решит и прикажет…

Валериан спокойно ехал в середине колонны, почти отпустив поводья, стараясь не мешать жеребцу. Умное животное лучше его знало куда ставить ногу, где собраться, где присесть или, напротив, прыгнуть. Также он не теребил офицеров, вполне доверяя полковникам Ромашину, что командовал передовым батальоном, и Коцебу, следившему за порядком движения. Время от времени он замечал, как мимо строя протискивается молодой, быстроногий поручик или же прапорщик, но не окликал его, зная, что это начальник штаба посылает адъютанта проверить, как шагает пехота, достаточно ли людей у орудий.

О доме он запретил думать с позавчерашнего дня, с того самого часа, как прискакал посланец сообщить о возмущении в Казикумухском ханстве, об осаде Чирагской крепости. Он уверил себя, что Софья здорова, что охрана надежна, и теперь пытался увидеть лишь то, что ожидало его впереди, по ту сторону гор.

С комендантом крепости Овечкиным он не был знаком, но и никогда не слышал о нем худого отзыва. А потому был уверен, что капитан храбрый, распорядительный офицер, такой же, как и многие другие в Кавказском корпусе, от поручика до майора: в потрепанном, латаном-перелатанном пехотном мундире, а скорее даже в купленной или вымененной черкеске, в мягкой, опять же неформенной обуви. Он прочел за свою жизнь, может быть, полторы книжки, знает по-французски не более полудесятка слов, да и те произносит неверно, запинается, докладывая начальству, распинает солдат в выражениях, не прописанных в уставах, но он же будет спокойно раскуривать короткую гнутую трубочку, когда в полуаршине от него мягко шлепаются в земляной бруствер чужие пули.

Валериан был уверен, что неизвестный ему Овечкин сам крепость не сдаст, хоть бы на каждого солдата в его гарнизоне и приходилась сотня воинов Сурхай-хана. По крайней мере такое число сообщил раненый гонец. По опыту Валериан разделил его смело на десять, и все равно выходило, что сын казикумухского хана привел к Чирагу несколько тысяч воинов. Они вполне могли обложить крепость и, не теряя людей на приступах, переморить защитников крепости голодом и особенно жаждой. Потому Валериан и повел пехоту с несколькими орудиями кратчайшим путем, через отроги Кавказских гор, через снежные перевалы, надеясь, что один слух о его скором марше заставит Рашид-бека оставить крепость, очистить аул и подняться вверх, прикрывая Хозрек.

Он помнил, как сумел ошеломить Абдул-бека и всю Табасарань, но на этот раз решил не отбирать лучших, зная, что за него эту задачу выполнили годы войны в горах. Один батальон с казаками, батареями ракет и тяжелых орудий отправил через Ширванское ханство, через Шемаху, увлекая за собой милиционеров из местных. Основные же силы пехоты и присланный ему Ермоловым сборный эскадрон офицеров Мадатов потащил напрямую. Но, как бы ни были подготовлены его люди предыдущими переходами, Кавказский хребет оказался препятствием страшным. Накануне вечером Коцебу, присев на корточки в низкой палатке, прочитал ему, щурясь при неверном свете свечи, список раздавленных камнями, сорвавшихся в пропасть, потерявшихся вовсе, стерших до крови ноги, изнемогших от холода. Боевые потери еще не начались, а санитарные подошли уже к полусотне.

Валериан приказал подполковнику тяжелобольных уложить в санитарные фуры и приставить к каждой полувзвод, чтобы помогали лошадям по необходимости; тех, кто мог еще двигаться сам, – разгрузить, забрать мешки, ружья, но держать их в строю. За весь день он не видел ни одного горца, но всем своим существом чувствовал, что не одна пара глаз следит за русскими из-за скал, выросших на ближайших склонах. И знал доподлинно, что отставших, брошенных без охраны, вырежут в течение получаса. Причем те, кому удастся умереть сразу, будут куда счастливей своих товарищей.

Колонна остановилась, и молодой подпоручик – курносый, лобастый и разрумянившийся на чистом холодном воздухе – вдруг вынырнул перед мордой коня.

– Ваше сиятельство! Провал впереди. Мост…

Валериан знаком приказал ему замолчать. Сам он хорошо понимал, какое препятствие могло остановить авангард, но не желал, чтобы весть эта пролетела по рядам и смутила уставших солдат.

Он толкнул коня, стоящие впереди расступились поспешно, и проехал шагом до самой расщелины. Якубович, уже взмокший и несколько потерявшийся, кинулся было рапортовать, но Мадатов не стал его слушать. Перед самым мостом конь заартачился, попытался было податься в сторону; Валериан стиснул его коленями, и умный зверь тут же перестал своевольничать, покорно и осторожно тронул копытом крайнее справа бревно. Тут же Валериан совсем отпустил поводья и выпрямился в седле, пытаясь точно отыскать центр тяжести, чтобы не помешать животному.

Три ствола, каждое сажени полторы, наверно, в обхвате, лежали так плотно, как только позволяли обрубленные наскоро сучья. Набросанные поперек ветки составляли настил, непрочный, подгнивший и, в общем, казавшийся больше помехой, чем поддержкой. Конь, вытянув шею и словно бы затаив дыхание, медленно и бесшумно опускал ноги, слегка раздвигая копытом мусор, нащупывая безусловно верную опору. Склоны, на которые опирался мост, поросли густым кустарником, уходили далеко вниз, постепенно сближаясь, и там, почти невидимый сверху, грозно рычал поток, прыгал без устали с камня на камень, жадно поджидая очередную жертву.

Ван-Гален остановился, сжимая обеими руками срубленный только что стволик, и неотрывно смотрел на прямую спину князя, не едущего, а точно плывущего над провалом. Генерал сидел ровно, не напрягая ни единый мускул, словно бы это и не его нес над пропастью косматый вороной жеребец. Все в отряде молчали, и даже птицы, казалось, притихли в кронах, нахохлились и, раскрыв клювы, следили за смельчаком.

Где-то на последней трети моста конь вдруг оступился, вздрогнул и замер, удерживая равновесие на трех ногах и нащупывая опору четвертой. Валериан остался сидеть неподвижно, не позволяя себе не то что сблизить колени, но и на миг опустить веки. Он только прищурился, и берег перед ним, только что бывший таким близким, вдруг расплылся и отступил много дальше. Он хорошо понимал, что конь либо выправится сам, либо увлечет его за собой туда, вниз, в страшную тьму провала. Жеребец медленно перенес вес, нагружая передние ноги, чуть качнулся, переступая, и всадник, также не торопясь, небольшими порциями выдохнул запасенный легкими воздух.

Вороной не спеша, аккуратно пробуя почву, одну за другой переставил ноги с моста на берег, и тут, почувствовав себя в безопасности, прыгнул прочь от обрыва. Валериан дал шенкеля, потянул повод, конь сделал резкий вольт [20] и заржал. В ответ ему сотни глоток грянули согласным хором «Ура!». Дон Хуан тоже самозабвенно кричал вместе со всеми, влюбленными глазами пожирая статную фигуру генерала. Только тут Валериан позволил себе расслабиться, чуть нагнулся и оперся на луку локтем, другой рукой охлопывая шею конька.

Первым вспомнил о своих обязанностях Коцебу.

– Егеря! На ту сторону быстро! Развернуть охранение…

– Первый взвод! – подхватил полковник Ромашин. – Побежали, родные!.. Второй взвод следом!..

После того как командир отряда проехал мост верхом, пехотинцам жаться было бы совсем стыдно. Цепочкой, один за другим, егеря пробежали по стволам и так же, «веревкой», скрылись в кустарнике. За ними двинулся второй взвод, взяв правее саженей на двадцать, так, чтобы проверить и перекрыть ущелье по всей его ширине. Следом двинулись офицеры сводного эскадрона. Якубович хотел так же, как и Мадатов, послать коня на мост, оставаясь в седле, но генерал приказал спешиться так повелительно, что драгун и не подумал ослушаться. Ван-Гален этому приказу втайне обрадовался. Лошадь под ним была не своя и чересчур своевольная; иногда чересчур бойко скакала по осыпи и скользила, а то терялась в простой ситуации, и приходилось посылать ее силой. Испанец взял ее двумя руками за повод и осторожно, развернувшись вполоборота, пошел медленно по свежему настилу, который они успели набросать частью до появления генерала, частью после того, как Мадатов форсировал мост. Лошадь всхрапывала, косила огромным лиловым глазом, но все-таки шла. Когда дон Хуан вывел животное на твердую землю, он украдкой, так, чтобы не видели другие офицеры, перекрестился.

Весь отряд перебирался через расщелину более двух часов. Начальник штаба оставался на другом берегу до последнего солдата, сидел верхом и громогласно распоряжался. Валериан, также не оставляя седла, следил, как двигаются его люди, изредка в полный голос подбадривая солдат и кидая распоряжения офицерам.

Обошлось без потерь. Несколько раз особенно неуклюжие или неудачливые рядовые проваливались сквозь ветки настила, но товарищи выдергивали их, ухватив за локти и плечи. Тяжелей всего пришлось артиллерийской прислуге. Лошадей выпрягли и провели поодиночке, передки тоже перевезли не особенно напрягаясь, но сами орудия пришлось снимать со станков и тащить волоком по каткам, подготовленным наспех из сваленных тут же стволов. Пушкари и отряженные в помощь им мушкетеры обвязали стволы веревками, растянули концы и осторожно перетягивали чугунные чудища через скрипящий и стонущий от непомерной нагрузки мост.

Пока собирали орудия, ставили стволы на лафеты, подгоняли зарядные ящики, подводили к дышлу упиравшихся лошадей, Якубович, изнывавший давно от безделья, вынул кинжал и принялся счищать кору с огромного бука, вымахнувшего к небу на опушке прогалины.

– Господа! – крикнул он. – Оставим свои имена потомству в память и в поучение. Когда-то еще кто-нибудь придет в это ущелье по нашим следам. Пусть читает и удивляется тому, что проходили здесь русские и раньше.

Офицеры с охотой доставали ножи, вставленные по горскому обычаю в ножны кинжалов, и, вытянувшись цепочкой, по очереди вырезали инициалы, с трудом продвигая лезвие в необычайно твердой древесине чинары. Ван-Гален подумал, что сама природа не хочет признавать свое поражение. Он спрятал нож и подошел к генералу. После общего напряжения сил ему казалось вполне доступным делом заговорить с командиром отряда первым.

– Ваше превосходительство! Господин генерал-майор! Как вы посоветуете назвать этот мост?

Валериан оглядел испанца, уже не столь щеголеватого, утомленного, испачкавшего мундир клейким древесным соком и кусочками мелкой щепы, и усмехнулся. Он подумал, что Новицкий, кажется, был прав, и он приобрел храброго, расторопного офицера.

– Чертов! – сказал он громко, чтобы его услышали все стоящие рядом, и тут же повторил по-французски: – Чертов! Не думаю, что нам стоит подыскивать для него другое название.

Дон Хуан поблагодарил, откозырял, и отодвинулся в сторону.

– Чертов? – обратился он к Якубовичу. – Немногие бесы решатся пробежать через это сооружение.

Штабс-капитан только махнул рукой.

– У нас, у русских, все мосты чертовы. Так еще с Александра Васильевича, с Суворова повелось. Первый он там, у вас, в Альпах двадцать лет назад отыскал и прошел.

Ван-Гален подумал, что отсюда, из Кавказских ущелий, в самом деле, даже ему уже трудно отличить Альпы от Пиренеев, и согласно покивал головой…

Глава третья

Дон Хуан сел и, еще не проснувшись полностью, не разлепив веки, на ощупь нашарил рукоять пистолета. За полотняной стенкой палатки стучали сотни подков, перекликались люди на гортанном клекочущем языке. Якубович в одном исподнем, но уже с кинжалом в руке чуть приоткрыл полог и выглянул.

– Это не Сурхай! – крикнул он через плечо. – Кюринцы подходят. Аслан-хан привел свою конницу.

Из узких улочек Кубы несколькими колоннами вытекали нарядные воины Кюринского ханства и быстро становились на площади, оставленной посреди лагеря.

Когда Ван-Гален, застегивая на ходу воротник мундира, подбежал к плацу, с другой стороны к нему уже подъезжал князь Мадатов с начальником штаба и полудесятком конвойных. Генерал легко спрыгнул с коня и быстрой, летящей походкой пошел навстречу тучному высокому человеку в щегольской, золотыми нитями вышитой черкеске. Поверх нее он носил, как с удивлением отметил испанец, полковничий эполет.

– Сам Аслан-хан, – прокомментировал свистящим шепотом Якубович. – Немного людей у разбойника, но рубаки отменные.

Ван-Гален рассматривал с любопытством роскошные одежды кюринцев, инкрустированные приклады ружей, что торчали из меховых чехлов, подвешенных за спину, сверкающие рукояти кинжалов, шашек и пистолетов. Свирепые усатые лица едва виднелись из-под папах, надвинутых на глаза. Высокие тонконогие кони нервно вскидывали головы, звенели уздечками, обвисавшими под тяжестью пришитых к коже монет, золотых, серебряных, медных. Жаркое июньское солнце освещало сверху плотный пятишереножный строй; быстрые прямые лучи дробились на гранях драгоценных камней.

– Жаль, что я не художник, – проронил дон Хуан. – Мог бы получиться роскошный сюжет для одного из залов Эль-Прадо [21]. Но что они будут делать, когда надо показать холодное лезвие, а не горячие головы?

Якубович пожал плечами.

– Как всякая нерегулярная конница – отважны, жестоки, но совершенно не держат строя. Славно рубятся, когда противник уступает числом, но вряд ли выстоят более двух-трех залпов. Даже не картечных, а просто ружейных.

– Да-да, – подхватил Ван-Гален. – Мне приходилось воевать с берберами в Африке. Отчаянно храбры и безнадежно нестойки. Что делать, капитан, дисци-плина – сугубо европейское изобретение… Вы заметили знакомого, друг мой?

Якубович поднял руку в приветственном жесте и тут же из передней шеренги выехал статный всадник на караковом жеребце. Он был еще совсем молод, лет, наверное, двадцати пяти, если не меньше, но держался с холодной уверенностью зрелого человека. Одет был хотя небрежно и грязновато, но с особенной роскошью. Даже деревянные ножны шашки обтягивал чехол из сафьяновой кожи.

Юноша подскакал к офицерам, лихо осадил коня в двух шагах, так что каменная крошка брызнула из-под копыт, и по восточному обычаю грациозно поклонился, прижимая руку к сердцу. Якубович повторил его жест; Ван-Гален откозырял.

– Рекомендую, майор, – обратился к нему драгун, обменявшись несколькими словами с кюринцем. – Гассан-ага, младший брат Аслан-хана. Храбр, но ужасно жесток.

– Вы сказали, что они все таковы.

– Этот – в двойном размере. Словно постоянно загибает угол, а то и два.[22] Я ходил несколько раз с ними. В любое дело он летит впереди остальных и едва оборачивается посмотреть – поспевают ли нукеры за ним.

Ван-Гален с невольной улыбкой оглядел Гассан-агу от шелкового верха папахи до тонких чувяков, вставленных в стремена.

– Скажите ему: если он так же храбр, как и красив, мы счастливы иметь такого союзника.

Гассан-ага выслушал Якубовича, откинул голову, выщелкнул несколько слов на все том же клекочущем языке, тронул один из пистолетов, что были заткнуты за пояс, стягивающий в несколько оборотов черкеску. Поднял коня «свечой», заставил животное повернуться на задних ногах и, еще более откинувшись в седле, вернулся к строю. Якубович смотрел ему вслед, неодобрительно покачивая головой. Дон Хуан тронул штабс-капитана за локоть.

– Что он сказал? Помните, мой друг, что я и по-русски понимаю одно слово из двадцати.

– Говорит, что если бы вдруг узнал, что есть в мире человек, храбрей, чем он сам, то немедленно покончил бы с собой, недостойным… Глупец! Впрочем, – заключил драгун философски, – женщины его любят, а пули, известное дело, – дуры…

Мадатов беседовал с Аслан-ханом. Он пригласил Кюринского властителя в свою палатку, где денщик Василий уже поставил на стол блюдо с пловом, вазу с фруктами, кувшины с напитками, охлажденными льдом, и две чаши. Хан уселся на сложенные горкой подушки, еще более выпрямил спину, подбоченился левой рукой, а толстыми пальцами правой скатал в комок горсть желтого риса и переправил в рот.

Себе Валериан приказал поставить стул и, откинувшись на спинку, смотрел, как насыщается гость. Подождав несколько минут, он, впрочем, решил, что пора уже переходить к делу.

– Я счастлив видеть в своем лагере храброго Аслан-хана и его испытанных воинов.

Он говорил по-кумыкски, уверенный, что хан знает этот язык. Тот опустил пальцы в таз с водой, стоявший поблизости, и неторопливо отер их о бороду.

– Я привел тебе всех, кто может сидеть в седле. Всего восемь сотен. Кюринское ханство невелико, а крестьяне ненадежны в бою.

– Твои сотни стоят тысяч других. Но Сурхай-хан опасный противник.

Аслан-хан осклабился.

– Старая лиса ловко скрывается в норы. Но я не уверен – сумеет ли он повернуться ко мне лицом, как мужчина к мужчине.

– Думаешь, ему нужно отрубить одну лапу, чтобы он доказал свою храбрость?

Хан помрачнел. Мадатов напомнил ему о деде нынешнего правителя Кази-Кумуха, Чолак-Сурхае, одноруком Сурхае. В молодости, сражаясь за трон, он вызвал на поединок своих двоюродных братьев. Обнажил кинжал, один против семи, и, закружив своих противников по лесной поляне, прикончил всех, хотя и потерял в бою левую кисть. Но и одной рукой он твердо правил страною лаков [23], расширяя ее, сколько мог. Захватил Кюринское ханство, разграбил и Шемаху, перебив при этом русских купцов. Набег на Ширванское ханство, помнил Валериан, как раз сделался поводом для персидского похода Петра Великого.

Внук Чолак-Сурхая, Сурхай Второй, доблесть нередко подменял изворотливостью. Он нападал на небольшие отряды русских, однажды сумел полностью вырезать почти целый батальон. Этим подвигом он гордился до сих пор, хотя случилось дело давным-давно, еще во времена Зубовского похода, при императоре Павле. Но все-таки гораздо чаще Сурхай сам оказывался побитым, вымаливал прощение, отдавал аманатов-заложников, потом, выждав удобный момент, поднимал своих людей снова.

– Мне говорили, – Аслан-хан цедил слова нарочито медленно, старательно сообразуясь с внутренним чувством меры, достоинства, этикета. – Мне говорили, что Ярмул-паша теперь хочет видеть другого человека в Кази-Кумухе.

Валериан знаком показал Василию наполнить чаши себе и гостю. Отпил, пополоскал рот сладкой, холодной жидкостью и проглотил. Он не торопился отвечать, зная, что, чем дольше он выдержит паузу, тем весомее станут его слова.

– Я привез фирман, – заговорил он, поставив чашу, и с удовольствием отметил, как напряглись пальцы хана, стиснувшие столешницу. – Генерал от инфантерии Ермолов не хочет больше терпеть разбои и предательства Сурхай-хана. Он уверен, что… ты – Аслан-хан – станешь верным слугой Белого царя, сидящего далеко на севере, в Петербурге.

Хан медленно огладил широкой кистью бороду, словно бы в замешательстве, но на деле пытаясь скрыть от собеседника улыбку довольства.

– Я уже сидел в Кази-Кумухе при генерале Ртищеве. Но Сурхай-хан вернулся, и неблагодарные лакцы переметнулись на его сторону. Мне пришлось уехать в Кюру, потому что русские не прислали мне ни одного орудия, ни одного батальона. – Валериан наклонился вперед и заговорил еще медленнее, четко отделяя каждое слово: – На этот раз я привел сразу пять. Пять батальонов, четырнадцать пушек, казаков и конницу из ханств Карабахского, Шекинского и Ширванского. С твоими кюринцами у меня будет четыре тысячи всадников. Я хочу, чтобы ты повел в бой всадников. Всех, кроме казачьей сотни.

Аслан-хан тоже приблизил свое лицо, раздул круглые щеки, а маленькие глазки его заблестели свирепой радостью.

– Я обещаю тебе – они будут драться! Мы возьмем Хозрек, мы обложим старую лисицу в Кази-Кумухе, и я сам сдеру с него провонявшую нечистотами, полинявшую от времени шкуру!

– На нем кровь? – спросил Мадатов, хотя и сам заранее знал ответ.

– Он приказал убить моего бедного брата. У нас с Муртазали была одна мать, но, хвала Аллаху, отцы разные. Если бы я узнал, что был зачат от семени Сурхая, оскопил бы себя собственными руками, чтобы прервать жизнь недостойного рода. А брат мой не мог решиться. Он не ушел с Сурхаем, но и не стал рядом со мной. Он разрывался между отцом и братом, хотел сохранить верность обоим. Я ценил его чувство, но тот… Едва вернувшись, он приказал убить своего старшего сына.

– Он убил его чужими руками?

– Даже убийцы боялись взглянуть в лицо моего брата. Один выстрелил в спину, другой зарубил уже падающего с коня. Их я тоже найду, но Сурхай…

Он заскрипел зубами, и Валериан внутренне передернулся, представив, что случится с казикумухским властителем, если он попадет в руки Аслан-хана живым. Лицо, впрочем, он постарался сохранить неподвижным.

– Ты поведешь конницу, и мы одолеем Сурхая.

– Мы одолеем Сурхая, – эхом повторил Аслан-хан. – Но это будет делом нелегким. Отсюда, от Кубы, только одна тропа выведет нас в землю лаков. Мы пойдем узким ущельем, перевалим хребет, выйдем на плоскость и упремся в аул Хозрек. Он закрывает дверь в Казикумухское ханство, и это замок надежный. Его нелегко отпереть, даже тебе, храбрый Мадат-паша, даже твоим пушкам и десяткам сотен тонких и острых штыков…

Вечером Ван-Гален лежал на раскладной койке и при неверном свете шандала проглядывал французский роман. Внезапно пламя свечи заколебалось, и под загнутым пологом дон Хуан увидел лицо Якубовича. Тот таинственно улыбался и, приложив палец к губам, поманил испанца на улицу. Ван-Гален знал страсть драгунского офицера к сомнительным приключениям и показал также знаком, что хочет остаться в палатке. Но капитан настаивал, и дон Хуан неохотно поднялся и, стараясь не потревожить храпящего поручика Тутолмина, третьего их сожителя, осторожно пробрался к выходу.

– Нашли женщину, капитан? – спросил он с улыбкой, натягивая сапоги.

– Женщин здесь нет, – коротко и даже без сожаления отвечал Якубович. – Но Аслан-хан дает ужин перед началом похода и приглашает офицеров свиты Мадатова. В том числе, значит, и вас. Неужели откажетесь?

Ван-Гален тут же забыл о прерванном чтении, быстро оделся и поспешил вслед за Якубовичем.

Большой шатер Кюринского владетеля заполнили люди. Сам хозяин сидел в дальней части на подушках, сложенных стопкой и покрытых тонким ковром. Толстыми коврами устлан был пол до самого входа. Офицеры прошли под пологом, который приподнял рослый сторож, остановились и откозыряли. Якубович, показалось Ван-Галену, отдал честь несколько иронически. Испанец же вытянулся словно в строю, помня, что хан – полковник русской армии и, следовательно, старший по чину. Затем они стянули сапоги, составили их рядом с десятком пар уже стоящих у входа и прошли дальше.

На коврах, на подушках, кто скрестив ноги, кто подобрав под себя ступни, вперемешку с приближенными Аслан-хана сидели группками русские офицеры. Ван-Гален направился к той, где среди пышных шевелюр поручиков и капитанов блестела бритая голова начальника штаба. Поклонился подполковнику и сел напротив. Якубович привалился рядом, отдуваясь и ерзая.

– Не могу, – пожаловался он дону Хуану. – Многое в них люблю, но трапезничать – увольте. Стар, наверное, становлюсь. К тридцати ведь подходит. Животом обзавелся. На коне сидеть не мешает, а на ковре – нелегко. А вы, я вижу, свободно держитесь, словно и не впервые.

– В самом деле не в первый раз, – скромно и коротко ответил испанец. – Я воевал в Северной Африке. Приходилось заезжать в гости к местным вождям, тем, что остались верны короне Испании. Этим правилам научиться несложно.

– Что же? – удивился Якубович. – Выходит, что там, у вас, то же самое, что у нас.

– Люди везде одинаковые. Также их зачинают, да и рожают также. Почему же им следует быть иными?

Молодые офицеры хмурились при звуках французской речи, недовольные тем, что их отстраняют от общей беседы, но Коцебу наклонился через столик.

– Вы сказали, майор, этим правилам. Каким же иным, вы считаете, учиться много сложнее?

Ван-Гален предпочел бы уклониться совсем от ответа. В стране, где он был только гостем, испанец предпочитал спрашивать и служить. Но подполковник ему нравился; военная выучка уживалась в Коцебу с образованностью: он был начитан, умен, надежен и сдержан; почти все замечал и никогда не забывал спросить за упущенное. Дон Хуан знал, что отца его [24] три года назад заколол какой-то безумец перед входом в театр. Коцебу-старший писал пьесы, Ван-Гален, кажется, даже видел одну на сцене в Мюнхене, но немецкие студенты усмотрели в его сюжетах отголоски тайных планов русского императора. «Стоило ли России выталкивать французов из Пруссии и Саксонии? – подумал он мельком. – Решился бы тогда этот Зунд? Занд?.. кинуться с кинжалом на агента самого Бонапарта?!»

– Научиться сидеть, господин подполковник, не сложно. Запомнить, что пищу берут лишь правой рукой – еще проще. Что правая половина в жилище кочевника – женская, тебе напомнят пистолет или сабля. Но есть множество особенностей, тонкостей в поведении, которым люди племени обучаются с детства. Можно сказать, что мать передает их со своим молоком. Человек, пришедший со стороны, никогда не сможет выучить их или даже узнать.

Коцебу покачал головой.

– То есть мы никогда не сможем стать им, – он чуть кивнул в сторону хана, – своими?

– Своими, господин подполковник, – нет, – почтительно, но твердо сказал Ван-Гален. – Но близкими – очень возможно.

– И сколько же правил, думаете, надобно выучить? – Якубович говорил громко, как привык отдавать приказания в строю, под обстрелом. – Тридцать шесть из пятидесяти? Или, может быть, хватит двадцати двух?

– Хватит, мой друг, даже и одного, – все также учтиво ответил ему испанец. – Уважать своего врага.

– Может быть, скажете – полюбить?! – зычно гаркнул драгун.

Ван-Галена уже начинал раздражать сосед, который в застолье ухитрялся быть несносен трезвым столько же, сколько и пьяным, но он постарался сдержаться.

– Любить человеку свойственно лишь самого себя. Но уважать другого вполне возможно и даже необходимо.

Он отвечал Якубовичу, но смотрел прямо на Коцебу. Подполковник чуть улыбнулся.

– Слова – лишь только слова, майор. Слова, слова, слова. Но как вы можете уважать человека действием?

– Да-да, – подхватил Якубович. – Как оскорбить действием, я понимаю. Как любить действием – понимаю отлично. Но уважать?

Ван-Гален тяжело перевел дыхание. Дон Хуан видел, что другим офицерам их разговор непонятен просто за незнанием языка, и, если решение зависело от него, он сразу же замолчал. Но подполковник ждал ответа еще больше, чем Якубович.

– В разных странах люди ведут себя разно, – медленно начал дон Хуан, тщательно подбирая слова. – Кто-то снимает головной убор, когда становится на молитву, кто-то, напротив, снимает обувь. Кто-то кивает головой, когда хочет сказать собеседнику «да», кто-то, наоборот, качает из стороны в сторону. Но сколько стран я ни посетил, везде заметил одно: больше всего человек не хочет быть униженным перед другими. Мы мужчины, наше дело сражаться. Можно выйти на поединок с врагом и только доказать ему свое уважение смертельным ударом. Ты убьешь его, если окажешься сильнее или удачливее. Но не оскорбляй ни его самого, ни его домашних, ни его род. Чтобы не было потом стыдно тебе самому. Попробуй разглядеть в противнике человека, равного тебе. Ты будешь ненавидеть, но и уважать.

Коцебу хотел было спросить Ван-Галена еще о чем-то, но в этот момент Аслан-хан три раза хлопнул в ладоши. Все замолчали, поставили чаши и повернули головы к хану. Тот поднялся и заговорил, почти закричал на самых верхах жирного голоса, протянув обе руки к гостям. Якубович тут же принялся переводить.

– Он говорит, что завтра мы выступаем. Что Аллах исчерпал свое милосердие, пролившееся на недостойного владетеля Кази-Кумуха. Он клянется отомстить Сурхаю за убийство Муртазали-бека. Он вонзит ему кинжал в горло… ну, можно, кажется, и пожалеть старика… и снимет траченную шкуру с хитрой лисицы. Генерал Мадатов назначил его командиром всей конницы, и он сам поведет джигитов покарать нечестивцев.

Вдруг стало шумно в самой середине шатра, опрокинулась ваза с фруктами, оранжевые мячики покатились весело по коврам; рухнул и разбился кувшин, к счастью, уже пустой. В человеке, вскочившем на ноги, Ван-Гален узнал юношу, что подъезжал к ним с Якубовичем днем. Гассан-ага мягко, словно дикая огромная кошка, пробежал вперед, будто бы стелясь над коврами. Теперь заговорил он, еще более высоким, срывающимся голосом; закричал, почти завизжал, но не от страха – от гнева и отвращения. Якубович наставил ухо.

– Ого! Мальчик-то распалился. Кричит брату, что тот недостоин своего назначения.

– Брату? – удивились одновременно Ван-Гален и Коцебу. – Кажется, Аслан-хан годится ему в отцы.

– У них разные матери. Мальчик храбр, но не умен. Шакал, кричит он брату, ты отвел глаза князю Мадатову и заставил его принять трусость за храбрость. Кстати, майор, роскошная иллюстрация к вашей проникновенной речи. Неразумно оскорблять хана перед его приближенными. Вряд ли храброму Гассан-аге удастся пережить этот год.

Юноша вынул кинжал и отскочил назад, показывая острием место перед столами. Намерения его и слова были понятны Ван-Галену без перевода.

– Он откажется, – выдохнул Якубович. – Аслан-хан умен, хитер, ему хватит выдержки.

Подтверждая его слова, хан покачал головой и скрестил на груди руки. Гассан-Ага бросил кинжал, так что тот вонзился в землю, проколов насквозь ковровый настил, и бешено рванул одежду, обнажая тело до пояса.

– «Убей меня, если сможешь! – кричит он брату. – Заколи безоружного! Может быть, у тебя хоть на это достанет смелости! Трус! Трус! Трус!..» Ну, господа, это, право, уж слишком. И я бы не вытерпел…

Аслан-хан зарычал и с неожиданным проворством скакнул вперед, сам уже обнажая оружие. Ван-Гален безотчетно, подчиняясь только инстинкту, попытался было подняться, но Якубович схватил его за локоть и принудил усесться снова.

– Не наше дело, майор. Должны разобраться сами.

Гассан-ага заметно побледнел, но, разведя руки в стороны, с вызовом глядел на старшего брата. Дон Хуан был убежден, что в следующий момент он увидит юношу мертвым, но тут громкий повелительный голос раздался у входа. Аслан-хан опустил кинжал, впрочем, весьма неохотно, а Ван-Гален увидел генерала, шагающего по коврам прямо в сапогах. Дождей, правда, не было, наверно, с неделю, и следы печатались на ворсе не слишком заметно. Приблизившись к братьям, Мадатов заговорил на том же самом наречии, а капитан не оставил обязанностей драгомана.

– Князь говорит, что искал храброго Гассан-агу по всему лагерю. Он говорит, что хотел поручить ему командовать авангардом. Тысячу храбрых джигитов поведет Гассан-ага за собой и расчистит всему отряду длинный и опасный подъем к Хозреку. Он говорит, что ему неверно сообщили время, в которое собирает гостей высокочтимый кюринский хан. Он просит простить его и надеется, что подошел не слишком поздно.

Когда Мадатов умолк, Гассан-ага вскрикнул гортанно, выдернул кинжал из земли и вложил его в ножны. Он склонил голову перед Мадатовым и, не приводя в порядок одежду, бросился вон из шатра. У выхода обернулся и, много спокойнее, сказал несколько слов брату, ударяя ладонью по обнаженной груди.

– Он говорит, что теперь старшему незачем будет гордиться. Он, Гассан-ага, докажет ему на деле, чего он стоит… Да и мы заодно поглядим, – добавил капитан, протягивая руку за яблоком. – Вернемся к нашим философским баранам, майор. Пир продолжается.

В самом деле, Аслан-хан прошел на свое место и показал генералу место рядом с собой. Князь сел, легко и свободно, приняв позу, неудобную европейцу. И в тот же момент две девушки выскочили из-за занавески, ловко стянули с русского сапоги. Якубович пожирал их глазами, а Ван-Гален смотрел лишь на горбоносый профиль Мадатова.

– Да, Серхио был прав. Он знает, как говорить с людьми.

– Конечно же, дон Хуан. Генерал говорит на половине наречий, что существуют в этих горах. Во всяком случае, десятка полтора знает свободно.

– Он умеет говорить с людьми на языке их сердец. А это куда важнее…

Штабс-капитан Овечкин сидел на лафете крепостной пушки. Генерал-майор князь Мадатов стоял перед ним, опираясь на шашку. Коцебу приказал было принести командующему стул из казармы, но тот отмахнулся досадливо – некогда, и продолжал слушать коменданта Чирагской крепости.

Тот ранен был четырьмя пулями, но, по счастью, легко. Одна прошла сквозь предплечье левой руки, и теперь та, перевязанная, покоилась на переброшенной через шею косынке; две ударили в бок; последняя, уже на излете, контузила в бедро. Штабс-капитан двигался медленно, опираясь на палку, но не мог усидеть в душной и грязной комнате, выполз к стене, чтобы увидеть проходящий мимо отряд Мадатова. Здесь и нашел его Валериан.

Увидев, как трудно поднимается офицер, сам мигом слетел с коня, усадил силой упрямого коменданта и слушал его рапорт стоя. Он знал, что нарушает субординацию, что подает дурной пример другим офицерам, но только так мог выразить признательность храброму защитнику крепости. Чирагское укрепление неделю сопротивлялось войскам Сурхай-хана, последние два дня практически без воды, с двумя картузами [25] на четыре орудия и тремя зарядами на каждого солдата, что остался еще в строю.

– Половину людей выбили в первый же день… Нет, в первый они не приступали. Их еще Щербина держал…

Овечкин показал рукой на развалины минарета, лежавшие бесформенной грудой менее чем в полуверсте от стены.

– Славный был юноша. Что прослужил-то – полтора года всего. Я уже хотел рапорт подавать о его производстве, и вот такая оказия. Дал он нам время подготовиться крепче, а сам… И ведь, ваше сиятельство, не раздавили его и камни, а нехристи замучили насмерть. Слышно было, часа три он кричал. Но и смертью этой страшной мне он помог. Смотрите, сказал я солдатам, хотите, чтобы и вас так?.. Лучше уж от пули, от кинжала, от шашки. Так и держались… На второй день, на третий, приступы повели сильные. Стреляют, дьяволы, метко. Прислугу у орудия за полчаса могут уложить запросто. Даже амбразуры в стене приходилось щитами деревянными закрывать до последней крайности. Но мы их тоже угощали – картечью. На четвертый день успокоились – решили измором взять. И то: воды оставалось только губы смочить. В эдаком пекле!

Он вздохнул, оборвался, и Валериан невольно огляделся вокруг: сухая, потрескавшаяся земля, горячие камни, выгоревшее до белизны небо.

– А потом вдруг снялись, ушли. Тут мы узнали, что вы, ваше сиятельство, через горы перевалили. Сначала даже не верилось, думали – слух нарочно пустили. Я этот путь знаю. С охотниками из егерей еще, пожалуй, попробовал, а батальоны вести, с орудиями, с фурами… Лихо, ваше превосходительство, лихо!

Овечкин покрутил головой восхищенно. Не было в его словах и привкуса подобострастия, и Валериан усмехнулся довольно, разглаживая подкрученные усы. Ему была приятна похвала старого кавказского офицера, знающего эту страну, эти горы почти так же хорошо, как он сам. Он попытался вообразить реляцию, которую отправит в Тифлис Ермолову, но тут же отогнал ненужную сейчас мысль.

– Ты нас тоже выручил, капитан. Спасибо тебе! Сдал бы крепость, они нас могли перенять у самой Кубы. Закрыли бы ущелье наглухо. А из той дыры их не выбить и пушками. Ни ядрами, ни картечью.

Он замолчал, вспоминая узкий, каменистый, крутой подьем, по которому поднимались с трудом даже привычные местные лошади. А уж фуры и орудия толкали и тянули егеря с гренадерами.

– Дальше, к Хозреку, должно, кажется, выположиться, – начал Овечкин, видя, что генерал не расположен говорить более; и тут же начальник штаба придвинулся ближе, ловя каждое слово коменданта Чирага. – Я туда не ходил, незачем. С одной ротой – верная гибель.

– Там еще никто не был, – сказал молчавший до этого момента Коцебу. – На карте пустое место. Что знаете, штабс-капитан, – прошу.

– Что знаю, даже записывать вам не нужно, господин подполковник. Слышал, что долина широкая, не крутая. Кавалерия пойдет быстро. И ждать они вас, скорей всего, будут на самом верху, чтобы не дать выйти на плоскость. Аул большой, стены высокие. Никто к нему до сих пор не приступал. Сурхай, говорят, собрал там войска больше двадцати тысяч. Больше ничего, ваше высокородие, сказать не могу.

Валериан передернул плечами, выпрямился, передвинул шашку на бок.

– Спасибо и на том, капитан. Придем – увидим все сами. Хорошо, что мы будем первыми, подполковник. А?! Подумайте, Мориц Августович, до нас там ни одного русского не было.

– Ни одного европейца, – подхватил Коцебу послушно; но, хотя говорил он весело, чувствовалось, что одолевают начальника штаба сомнения, и думает он не о первенстве, не об открытиях, а о порядке движения батальонов и батарей. – Чувствуешь себя Кортесом или Писарро.

Ван-Гален, стоявший рядом, услышал знакомые имена и повернул голову к Якубовичу – узнать, не почудилось ли ему в потоке совершенно непонятной до сих пор речи.

– Да-да, дон Хуан, – повторил Коцебу уже по-французски. – Мы с вами, словно ваши соотечественники в Америке. Конквистадоры.

– Там, наверху, Эльдорадо?! – позволил себе небольшую вольность Ван-Гален.

Валериан прислушался к разговору своих офицеров и сам перешел на французский. Заговорил отрывисто, коротко, чтобы не показать, как дурно он знает язык.

– Нет, майор, там только камни, пыль, пули, шашки. Может быть, слава. Но здесь, – он приложил руку к сердцу, – здесь чувство долга. У всех. Как у него.

Он кивнул на Овечкина, что терпеливо слушал чужую речь, и снова заговорил по-русски.

– Запишите, подполковник: штабс-капитана Овечкина и прапорщика Щербину представить к Георгию. Остальных офицеров – решайте сами. Погибшим дадите больше. Нижним чинам – благодарность, денежная премия – это уж как решит Алексей Петрович. А мертвым – вечная память… Все, собираемся, время ехать. Тебе, штабс-капитан, еще раз – спасибо!

Он наклонился, желая обнять Овечкина, но вспомнил о его ранах, похлопал по здоровому плечу и быстро пошел в сторону, где Василий ожидал его, держа в поводу запасную лошадь. Вороной отдыхал без седла до завтрашнего утра…

Густой утренний туман заполнил ущелье. В грязноватой белесой мгле Ван-Гален с трудом различил проползавшую мимо чудовищную тушу крепостного орудия, перемалывающего ложе высохшего ручья. Мощные дубовые ободья стянуты были в несколько слоев железными полосами и проворачивались с ошеломляющим грохотом. Визжали деревянные оси, трещали камни, кусок щебенки просвистел мимо, едва не задев щеку испанца; хриплыми, севшими уже голосами кричала прислуга, подбадривая воловьи упряжки. За шумом, который производила артиллерия, не слышно было ни цоканья тысяч конских подков, ни плотного шага пяти батальонов пехоты. Однако дон Хуан знал, что кавалерия всей массой движется впереди и гренадеры с егерями все также поднимаются длинной колонной. Так же, как начали марш четыре часа назад, когда генерал Мадатов поднял отряд еще лунной ночью и повел его вверх, к Хозреку.

Сам Валериан ехал на вороном в авангарде. Только небольшие разъезды кюринцев ехали впереди, рыская по ущелью, забираясь насколько возможно на склоны, проверяя складки земли, заглядывая за скалы и валуны, чтобы удостовериться – не приготовил ли засадной ловушки многоопытный Сурхай-хан.

Гассан-ага держался почти вплотную к командующему. То и дело из тумана возникали джигиты, вернувшиеся с вестями от командиров пикетов, докладывали коротко, что дорога свободна. Гассан кивал головой и снова посылал их вперед безмолвно, одним коротким взмахом руки, сжимавшей твердую рукоять витой кожаной плети. При этом он то и дело косился на генерала, выглядывая, видит ли тот, как внимательно следит за движением, как умело распоряжается храбрый и молодой начальник его авангарда.

Валериан поймал его взгляд, ободряюще улыбнулся, но сразу же отвернул голову. Мальчик пока только играл в войну, командовать же войском приходилось другому. Он рискнул вывести отряд ускоренным ночным маршем, надеясь, что люди Сурхая не успеют занять ущелье, спуститься к Кубе до рассвета. Но никто не мог обещать ему это наверное. И казачья разведка, пробежавшая вперед-назад вечером накануне, и пикеты Гассан-аги – все могли обмануться, всем могли отвести глаза умелые лакские воины. Какая же другая хитрость могла прийти в голову командиру чужого войска, как только посадить людей на гребни ущелья и расстрелять колонну сверху почти безнаказанно? Кавалерия не поскачет на эти склоны, пушки не развернуть, а пехоте укрыться и вовсе некуда. Стрелкам же одно удовольствие – бить пулю за пулей в темную массу, что колышется беспомощно, содрогаясь от боли и ужаса в сером и вязком холодном воздухе.

Так что, когда впереди защелкали редкие выстрелы, Валериан скорее даже обрадовался. Уже не надо было предполагать, опасаться и ждать. Теперь следовало действовать решительно, быстро. Он толкнул вороного и порысил вперед. Офицеры конвоя держались рядом; кто обнажил шашку, кто приготовил заряженный карабин, кто достал пистолеты. Гассан-ага, как и полагалось начальнику авангарда, обогнал свиту командующего, исчез в тумане.

Стреляли по-прежнему словно бы неохотно, лениво. Эхо перекатывалось по ущелью, отражаясь от склонов, и Валериан подумал, что на засаду эта стычка не слишком похожа. Скорее всего, столкнулись разъезды вражеские и наши, и теперь противник отступает, осаживая время от времени слишком ретивых преследователей.

Выскочил посланец Гассан-аги и закричал возбужденно:

– Их было сто! Может быть, еще столько же. Но мы увидели первыми. Сбили одного-двоих. Они ответили, ранили нашего и ушли. Дальше пока дорога свободна.

– Хорошо, – отрывисто кинул Валериан. – Скажешь Гассан-аге, чтобы шел вперед, но не отрывался чересчур далеко. Как доберется до выхода, пусть станет и ждет.

Кюринец, не тратя лишних слов, прокричал гортанно, и тут же сотни всадников в бурках, в папахах, потекли вперед, обходя Валериана справа и слева…

Наверху, на плоскости, стояла конница лаков. Абдул-бек, понукая жеребца ударами плети, выскочил из горловины ущелья и подскакал к Рашиду.

– Мы опоздали! – крикнул он сыну Сурхая. – Они уже поднимаются и подошли близко. Нужно было сделать, как говорил я, – выйти, как только луна поднялась над холмами.

– Я слышал, как вы стреляли, – ответил ему Рашид-бек, растягивая слова, чтобы не показаться испуганным. – Я помню, что ты говорил вчера. Но луна уже опустилась, и мы не сможем уговорить ее подняться в небо и превратить утро в вечер. Возьми моих воинов и задержи здесь русских, сколько тебе удастся. А я вернусь в аул и подготовлю людей на стенах.

– Поторопись, – ответил ему Абдул-бек. – Впереди у них горячие головы. Но когда подойдет сам Мадатов с пехотой и пушками…

Он покрутил головой, засопел мрачно и шагом поехал строить конницу лаков…

Выстрелы стучали все чаще, люди кричали все громче, топот тысяч копыт нарастал крещендо, потом ослабевал, затухал, затухал и вдруг снова усиливался, будто бы вся конница отряда Мадатова и Сурхай-хана собиралась свалиться в ущелье. Но потом снова все затихало.

По этим звукам дон Хуан заключил, что впереди, у горловины ущелья, идет тяжелый упорный бой. Авангард под командой брата кюринского хана, того горячего юноши, пытается выйти на плоскость, а противник ему успешно сопротивляется. Генерал тоже был впереди со всей кавалерией. Пехота, артиллерия и обоз стояли, не двигаясь, мрачно и тихо ожидая приказа.

Вечером Ван-Гален решился подойти к командующему и предложить свои услуги не только в качестве наблюдателя, но как боевого опытного офицера. Он объяснил Мадатову, что в Европе ему не раз приходилось штурмовать крепости и он мог бы быть полезен на приступе. Генерал оглядел его, задумался на минуту, а потом вызвал к себе командира одного из пяти батальонов. Майор Мартыненко прибежал немедленно, вскочил в штабную палатку, раздувая толстые щеки, заметный живот под мундиром тоже никак не мог успокоиться.

– Майор, вам помощник, – Мадатов без обиняков перешел на отрывистый французский язык. – Ходил на стены в Испании, Италии, Африке. Пойдет с вашей колонной.

– Майор, – повернулся генерал к Ван-Галену. – Батальон охраняет пушки… большие… разрушать стены…

– Осадные, – подсказал нужное слово дон Хуан, почтительно наклонив голову.

– Да, осадные. Ваша задача – подвести их на расстояние выстрела, выбрать позицию и охранять артиллеристов до самого штурма…

Теперь дон Хуан ругал себя за то, что поторопился с просьбой и вынужден теперь стоять в ущелье, терзаться неизвестностью и теснотой. В то время как такой же драгун, штабс-капитан Якубович, конечно, вертится в конных схватках, ловко рассыпая удары своей страшной кавказской шашкой.

И третью атаку Кюринской конницы люди Абдул-бека отбили, почти не трогаясь с места. Те, кто не успел к общему залпу, выстрелили вдогон, и еще с пол-десятка тел полетели вниз головами на каменистую почву. Двое застряли носками в стременах, и лошади потащили их прочь, через валуны, сквозь кустарник. Один кричал, визжал, звал на помощь, пробовал подтянуться, но быстро затих.

Гассан-ага подъехал к Мадатову. От злой обиды юноша чуть не плакал.

– Они стоят! – крикнул он. – Они стоят, а мы поворачиваем назад.

– Они побегут, – обещал ему Валериан, как обещал бы сыну желанную игрушку или забаву. – Они еще покажут нам спины. Ударь еще раз, сбей их, отгони от ущелья, чтобы я мог вывести пехоту и пушки. И тогда мы пойдем к Хозреку.

Гассан-ага обтер лопастью башлыка вспотевшее, испачканное лицо и поскакал прочь, созывая и выстраивая свою тысячу для очередного броска.

Авангард казикумухцев ждал очередного приступа. Туман поднялся, солнце свободно разбросало косые лучи по равнине, и Абдул-бек хорошо различал ряды мадатовской конницы, подходящие ровной рысью, готовые к решительному броску.

– Держи коня, – бросил он Дауду, скользнул вниз, одновременно выхватывая ружье из чехла. Длинный тонкий ствол крымской винтовки удобно лег у передней луки. Дауд, свесившись с седла, железной рукой держал жеребца под уздцы. Абдул-бек выдохнул и медленно повел мушку, выцеливая всадника, гордо ехавшего в центре первой шеренги. Потянул крючок, хлопнул выстрел, кюринец приподнялся на стременах и тут же повалился назад, хватая руками воздух.

Наступающие сотни смешались, сгрудились вокруг убитого командира и начали подаваться назад.

– Не стреляйте, – крикнул Абдул-бек, поднимаясь в седло. – Берегите пули. Они могут кинуться тут же.

Но он знал, что его не послушают. Четвертый раз отразили они атаку, а теперь каждый воин желал достать врага шашкой или кинжалом. Да и сам бек в душе свирепо жаждал того же…

Валериан видел, как вдруг смешалась атакующая конница, сбилась в кучу, пошла назад, в сторону. Из толпы выскочил всадник, бешено нахлестывая коня, подлетел к генералу.

– Убили Гассан-агу! – крикнул он, изо всех сил пытаясь удержать коня. – В сердце. Пуля. Даже ничего не сказал.

– Ай, жалко мальчишку! – вырвалось у Валериана, но он тут же оборвал себя и поморщился: нельзя поддаваться ни гневу, ни скорби, генерал должен жалеть людей после боя. – Якубовича ко мне!

Лихой штабс-капитан подскакал с обнаженной шашкой, откинувшись в седле, готовый уже рубить.

– Капитан, за вами они пойдут! Ударьте, сбейте их, отбросьте. Мы должны оттеснить их к горам!

Молча откозыряв, Якубович поднял коня свечой, повернул и унесся к кюринцам. В чистом утреннем воздухе Мадатов хорошо видел, как он чертом вертится посреди взбаламученной массы, крутит над головой шашкой. Выскочил из толпы, стал, несколько пуль ударили в землю рядом. И потихоньку-потихоньку кюринцы потекли вслед новому командиру; сначала по одному, потом десятками, а после все десять сотен, или сколько их осталось после первых несчастливых атак, весь авангард отряда Мадатова навалился на врага, тоже устремившегося навстречу…

Остались бы люди Абдул-бека на месте, возможно, они и четвертый раз отбили атаку мадатовской кавалерии. Но выдержки у них было куда меньше, чем храбрости. Чудовищное облако пыли поднялось над местом, где столкнулись тысячи воинов; Валериан уже не видел ни Якубовича, ни зеленого знамени, под которым рвался в схватку русский штабс-капитан, только слышал единый вопль бога войны, в который сплелись крики людей, ржание их лошадей, стук копыт, лязганье отточенной стали. И только по тому, как стало перемещаться серое облако, он понял, что драгуну удалось потеснить конницу лаков. Сейчас они отодвинутся еще дальше, уйдут влево, к отрогам хребта, и совершенно откроют выход на плоскость. Он повернулся отдать приказание, но Аслан-хан уже стоял рядом, упреждая его желание.

– Гассан-ага убит, – начал Валериан без обиняков. – Мне жаль его. Он был храбрым человеком и мог стать отличнейшим офицером.

– Он был моим братом, – коротко ответил кюринский властитель.

Валериан взглянул ему прямо в глаза: знает ли Аслан-хан, чья пуля пробила сердце его сводного брата? Но тот мрачно и твердо встретил взгляд генерала. Сейчас не время было заниматься расспросами.

– Я поставил над его людьми Якубовича.

– Он тоже храбр и еще более опытен.

– Он сбил людей Сурхай-хана и теснит их все дальше. Пройдешь быстро мимо него и потом развернешься к горам. Пусть они поднимаются выше, пусть оторвутся от Якубовича, пусть уходят к Кази-Кумуху. Но только пусть не мешают моим батальонам идти к Хозреку.

– Ты сказал!

Аслан-хан поклонился, отъехал в сторону, а через несколько минут земля дрогнула, и вороной под Валерианом шарахнулся в сторону, когда мимо пошли сотни и тысячи всадников татарской милиции: карабахцы, ширванцы, шекинцы. Сначала молча, молча, потом загикали, завизжали, все громче и громче, все отчаяннее понукая лихих коней, приведенных с равнины.

Ван-Гален остановил лошадь, соскочил вниз, раздвинул подзорную трубу и положил ее на седло.

– Ну! Куда? Скорей! – торопил его Мартыненко. Майор не намеревался быть грубым; ему просто не хватало французских слов, чтобы составить длинные фразы.

Дон Хуан, не отвечая, медленно вел трубу вдоль стен Хозрека. Пушечки стояли за парапетом, но они были совсем не опасны. А вот длинные винтовки защитников крепости могли убрать орудийную прислугу много раньше, чем ядра обрушат камни, искусно сложенные и обмазанные высохшей глиной. Рва перед стенами не было, по крайней мере, такого, какой Ван-Гален привык штурмовать в Европе. Несоразмерная работа была – добить эту скалу, начинавшуюся в полуметре под слоем нанесенной ветром земли, желтой, сухой, совершенно не плодородной. Но шла, тянулась, опоясывая Хозрек, длинная тонкая щель, разлом, который сама природа, сами горы приготовили, чтобы помочь своим жителям. Внутри щели копошились люди, перебегали с места на место, дон Хуан видел только мохнатые головные уборы, значит, глубина оврага позволяла стрелкам стоять в полный рост. «Какие параллели, – посмеялся над собой дон Хуан, – какие там правила инженера Вобана [26]! Только штурм, прямой, отчаянный, под пулями, от позиции и прямиком к стенам».

Он повернулся, наконец, к майору.

– Пушки туда. – Говорил дон Хуан отрывисто, выбирая самые простые слова. – Там ядра полетят дальше, чем пули. Но как тащить? Колеса – нет…

По обе стороны дороги, ведущей к главным воротам, равнина была так изрезана, изрыта, смята, будто бы какой великан нарочно сжимал ее толстыми, заскорузлыми пальцами.

– Не твоя печаль, дон Иван! – пробормотал Мартыненко уже по-русски и подозвал Синицына, капитана, что командовал батареей.

Артиллеристы зашевелились, закричали, забегали, и спустя полчаса восхищенный Ван-Гален увидел, как орудия, одно за другим, покатились к намеченной им позиции. Стволы в семьсот килограмм без малого ловко сняли с передков и лафетов и поставили на катки. Огромные бревна напилили заранее и везли на специальной повозке как раз для такого случая. Волы тянули усердно, люди подталкивали с боков, а специальная команда выхватывала освободившийся балан и заносила вперед, подкладывая под казенную часть.

За полтора часа четыре двенадцатифунтовые пушки перетащили, водрузили опять на лафеты и изготовили к бою. Защитники крепости пробовали помешать работе, стреляли разрозненно, беспорядочно, но пули, как и предполагал Ван-Гален, почти все падали, обессилев, не долетев метров десяти – двадцати. Только одному волу перебило ногу внизу, у копыта, да солдата контузило в шею. Животное прирезали, человека перевязали, а вдоль позиции поставили плетеные корзины, набив их камнями. Орудия зарядили и ждали только сигнала.

Подъехал Мадатов с офицерской свитой и десятком казаков. Осмотрел позицию и, довольный, кивнул испанцу. Конные привлекли внимание, несколько пуль завизжало в воздухе, серым клубочком дыма пыхнула пушечка, пристроенная меж зубцов парапета. Ядро ударило в землю, сажени три не долетев до позиции, запрыгало мячиком, пока не уткнулось в корзину. Вороной нервно перебрал ногами, пошел было, избочась, но Валериан резко натянул поводья, заставив того стоять смирно. Хороший был под ним конь, и масти почти такой, как покойный Проб, но и вполовину не так умен, храбр и послушен.

Офицеры заволновались, придвинулись к генералу, закрывая его от выстрелов, закричали наперебой:

– Ваше сиятельство!.. Ваше превосходительство!.. Господин генерал-майор!.. Отъезжайте!.. Вас видят!.. Вас выцеливают!..

Валериан усмехнулся. Ему льстили эти встревоженные возгласы, эта искренняя тревога. Он лишний раз убедился, что его любят в войсках, что люди готовы кинуться в бой, на приступ не только потому, что их обязывают долг и присяга, но и потому, что верят ему, генералу Мадатову. Он знал, что офицеры и солдаты выполнят любой его приказ, но посчитал бы бесчестным использовать их преданность без крайней необходимости. «Не пожалею ни лошадей, ни людей», – вспомнил он фразу, что кинул Приовскому в хмельной запальчивости лет восемь тому назад, перед самой Березиной. Теперь он уже знал, что солдат, и особенно здесь, на Кавказе, дорог – ценней любого успеха: сражение он мог повторить, а пополнения ему ждать было неоткуда. Но и высокие стены аула стояли перед ним, отражая горячие солнечные лучи, словно подразнивая дерзких пришельцев, посмевших подняться с равнины.

– Если я отъеду, – крикнул Валериан, оглядывая конных и пеших. – Если я отъеду, кто будет брать Хозрек?!

– Мы! – воскликнули разом все офицеры, хором в полсотни, наверное, голосов, легко перекрывая отдельные выстрелы и топот батальона, становившегося плотной колонной. – Мы будем брать Хозрек!

Ван-Гален не понимал и три четверти сказанных слов, но догадывался об их смысле, и также кричал вместе со всеми, поднимая к небу драгунскую тяжелую саблю. Его захватил общий порыв, он, как и прочие товарищи по оружию, уже любил этого курчавого, горбоносого генерала, он готов был кинуться под ядра и пули, согласен был умереть, остаться в сухой земле, в далекой, но такой понятной ему стране.

Валериан собрался было уже отъехать, но его остановил Мартыненко. За спиной майора стоял унтер-офицер, среднего роста, крепкий, видимо, очень сильный и ловкий. Лицо его было черно от порохового дыма, солнца и пыли; за плечом унтера висело ружье на погоне, второе, также с примкнутым штыком, он держал у ноги.

– Ваше превосходительство! Вы предлагали проверить – не пытался ли неприятель углубить ров. Вот, унтер-офицер Орлов ходил к крепости.

– Днем? – Валериан изумленно смерил Орлова взглядом. – Правда, унтер? Как удалось?

– Потихонечку, ваше превосходительство. – Орлов отвечал не быстро, но и не путая слова от смущения, не тушевался, но и не нагличал; держался просто, с видом человека совершенно уверенного в себе самом, в своих словах и поступках. – От камушка к камушку, за кустами, вдоль трещинок. Эти бусурмане кричат только громко, а порядка в них нет. Подползли, высмотрели, что нужно, и назад тем же манером.

– И что ров?

– А ничего. Ничего они там не делали и не сделают. Такую землю им кроме как порохом и не взять. Пытались, кажется, где-то долбить, да и бросили.

Валериан остался доволен услышанным. Страшные воспоминания о штурме Браилова уже не грозили стать реальным кошмаром. Высота стен Хозрека, которую сообщили ему лазутчики, не увеличилась, и срубленные заранее лестницы должны были поднять его солдат хотя бы до парапета.

– Почему два ружья? – спросил напоследок, впрочем, уже предполагая ответ.

– Так кончился Федор мой, – также спокойно ответил унтер. – Как ползли назад, его кто-то и выцелил. То ли с окопа, то ли с крепости. Даже не крикнул, сердечный, ткнулся головой в камень, ножками посучил и затих. Его тащить я уже побоялся, а ружье и пули забрал.

Валериан повернулся в седле, отыскивая взглядом начальника штаба.

– Запишите, Мориц Августович, фамилии обоих. Как вернемся, скажу Алексею Петровичу. Обоим знак Георгиевский за такую отчаянность. Это надо же – днем…

– Ваше превосходительство, – прервал его унтер, не обращая внимания на огромный, волосатый кулак, который показывал ему командир батальона. – У меня этот знак уже есть, мне второй, стало быть, и без надобности. А за Федора, за Черепкова, похлопочите, будьте милостивы. Он уже не узнает, так семье может послабление которое сделают.

Только теперь Валериан разглядел на широкой груди Орлова серебряный крестик знака отличия.

– За что получил? – начал было расспрашивать и тут же оборвал себя сам. – Так ты тот самый Орлов, что в Недосягаемом стане держался?

– Так точно, господин генерал-майор. И Черепков тогда со мной высидел. А здесь…

Он шумно вздохнул, будто всхлипнул, замолчал и вытянулся, расправляя мощные плечи. Валериан тоже выдержал паузу.

– Его не забуду. Да и тебя тоже, Орлов. Крестик, да, второй раз тебе не положен, но на прибавку к жалованью можешь рассчитывать… Майор! Мартыненко! Людей в строю не держите напрасно. Пусть сядут, передохнут. Сначала орудия поработают, потом уже по сигналу – с богом!

Он повернулся, поехал прочь, думая, сколько же людей не досчитается уже после первого приступа и переживет ли очередное сражение ладный и храбрый унтер, чью простую фамилию он услышал больше года назад от Ермолова в его тифлисском особняке.

Валериан въехал на небольшой пригорок и остался в седле. Зато спешились штандарт-юнкер Солодовников и оба его помощника. Развернутое знамя Солодовников уставил в землю и стал рядом, придерживая древко, давно отполированное ладонями многих знаменщиков. Два подпоручика с обнаженными саблями отступили на шаг назад и замерли, положив лезвия обухами на плечи. Свита теснилась чуть ниже, каждый офицер был готов в любую секунду сорваться с места, мчаться под ядрами, пулями, чтоб передать приказ, вернуться с донесением и описанием боя.

Валериан посмотрел на красное солнце, ползущее к верхней точке, на синее небо, не успевшее еще выцвести за столько тысячелетий. Слева поднималась горная цепь, поблескивая вдали снеговыми шапками. Туда, к отрогам хребта, Аслан-хан оттеснил лакскую конницу и цепко держал позицию, не давая противнику возможности ударить на изготовившуюся к штурму пехоту. Четыре батальона выстроились колоннами и ждали только приказания к приступу. Пятый Валериан развернул к левому флангу, на случай, если храбрая, но нестойкая татарская конница вдруг брызнет в стороны, как разбившееся стекло. Прямо перед позицией отряда лежал аул Хозрек. За высокими белыми стенами дома´, словно каменные темные соты, карабкались вверх, громоздясь один на другой. Тяжелая работа ожидала его людей, но там, за аулом, еще невидимая начиналась долина, поднимаясь к столице мятежного Сурхай-хана. Генерал Ермолов приказал взять Кази-Кумух, и Валериан знал, что должен быть там не позднее июля.

Он снял фуражку, перекрестился, уверенно пристукивая лоб, живот, грудь сложенными щепотью пальцами; надел фуражку, поправил козырек, еще помедлил и, наконец, махнул рукой: «С богом!»

Четыре конгривовы ракеты [27], злобно шипя, сорвались со станков и понеслись к Хозреку. Две свалились, не долетев, одна ударила безвредно в стену, зато последняя взорвалась в ауле, среди построек, выплеснув невидимый отсюда огонь. И тут же ударили двенадцатифунтовые пушки с позиции, определенной для них испанским майором. Штурм начался.

Ван-Гален стоял с другими офицерами впереди батальона и смотрел, как поставленная им батарея ломает толстые стены. Один за другим рявкали залпы, орудия подпрыгивали, опираясь на лафеты, словно бы на хвосты, как огромные, огнедышащие драконы, затем, словно на лапы, припадали опять на колеса. Прислуга банила, прочищала жерла, из которых еще курился серый дымок, опускала картузы, вкладывала чугунные шары ядер, прибивала пыжи, пробивала заряды, освобождая место огню, и, доложив о готовности, замирала. Командир батареи, усатый, чуть волочащий правую ногу, штабс-капитан выкрикивал короткий приказ, четыре фейерверкера разом подносили горящие пальники к затравочным отверстиями, и еще четыре снаряда уносились вдаль, сквозь густое облако дыма, что уже заволокло подступ к Хозреку.

Дон Хуан знал, что теперь от него мало что будет зависеть, и старался расслабиться, накопить побольше сил перед боем. Утром он отказался от завтрака, желая оставить пустой желудок на случай ранения. И теперь, чувствуя, как туманится голова и посасывает под ребрами, он пытался решить: виноват в его недомогании голод или волнение? «Странно, – спрашивал сам себя, – какой же случай занес его сюда, на край света, и бросил посреди огромных снеговых гор? Какая судьба заставила его воевать бок о бок с людьми, чей язык он разбирал меньше чем на одну четвертую часть? Щекотка любопытства? Похоть храбрости?» Мало он дрался за прошедшие годы, так еще собирался через несколько десятков минут бежать, размахивая тяжелой, громоздкой саблей, лезть на стены городка, о котором услышал впервые в жизни, убивать людей, о которых ничего не знал, о которых даже не слышал до последней недели.

Тем не менее он знал, что прозвучит сигнал, и он побежит, и полезет, и будет наносить удары, и будет отражать чужие. Он был солдат по профессии, и люди, окружавшие его, были профессиональными солдатами, и те, с кем они собирались сразиться, должно быть, не уступали им в свирепом упорстве.

Пузатый майор Мартыненко что-то говорил своим офицерам, и те вдруг рассмеялись, занялись заливистым, слегка дребезжащим хохотом. Дон Хуан не понял, над чем смеются, но тоже заулыбался, не желая выглядеть чужим в этой славной компании. Мартыненко довернулся к нему и крикнул несколько слов на своем ужасном французском:

– Что, майор?! Пушки!.. Хорошо!.. Скоро и мы…

Он замолчал и вдруг совершенно неожиданно подмигнул и скорчил уморительную физиономию. Тут и Ван-Гален взорвался сердечным смехом, также слегка нервным от ожидания схватки, но и невероятно довольным. Он окончательно понял, что вокруг него, рядом, впереди, сзади, находятся люди совершенно свои по сердцу, как если бы он снова стоял в рядах мушкетерского полка армии генерала Куэсты [28].

Артиллерист Синицын забрался на пушку и, расставив трубу, всмотрелся вдаль, пытаясь разглядеть нечто сквозь завесу порохового дыма и пыли. Спрыгнул на землю, пошел, почти побежал к Мартыненко. Тот выслушал штабс-капитана, посерьезнел, приказал офицерам разойтись и стать перед строем. Возвращаясь на место, Ван-Гален увидел, как молодцеватый унтер, тот, что разговаривал с генералом, вдруг зажал ружье между коленей, поплевал на ладони, обтер друг о друга и снова стал с оружием на плече. Другие солдаты тоже готовились наступать: кто повторял движения унтера, словно лесорубы, собираясь приступать к особо высокому дереву, кто мелко крестился. Дон Хуан переложил саблю в левую руку, тоже осенил себя знамением, зашевелил губами: «Ave Maria…» Могла же Дева-заступница последовать за ним и сюда, на юго-восточную оконечность Европы.

Валериан, не отрываясь, следил, как две батареи садили залп за залпом, посылая ядра в стены аула. Ван-Гален, вспомнил он, назвал эти пушки осадными. Но так их можно было именовать лишь в сравнении с прочими, шестифунтовыми, годными только для поля – встречать картечью наступающего противника. На приступе к крепости полевые орудия могли разве что бить поверх парапета, бросать зажигательные снаряды. Да и то, ракеты Конгрива справлялись с подобными задачами куда как лучше. А проломить стены – на это были способны только восемь двенадцатифунтовых орудий. Но и то лишь после упорной долбежки. Настоящие осадные пушки, чудища в сотни пудов, стерли бы бастионы Хозрека в каменную пыль за считанные минуты. Но о том, чтобы доставить их в горы, не следовало даже мечтать, чтобы не терять время напрасно. Посылать же людей к неповрежденным стенам Валериан не хотел. Он понимал, что в любом случае штурм обойдется его небольшому отряду чересчур дорого. Даже перевалив через стены, им придется с боем брать каждый дом, каждую саклю, пробиваться по улицам, где за каждым дувалом мог притаиться стрелок. Где женщина умела обращаться с ружьем не многим хуже своего мужа, а мальчик приучался к кинжалу раньше, чем начинал ходить.

– Ваше сиятельство! – окликнул его поручик Тупейцын. – Взгляните, кажется, стена Мартыненковская того-с…

Валериан встрепенулся и снова поднял трубу. Вороной стоял ровно, и он без особенного труда нащупал участок, в который била батарея, установленная Ван-Галеном. Подул ветер, клочья дыма поплыли в стороны, и Валериан, словно бы в амбразуру, увидел со слепой дикой радостью разбитые перемолотые камни, из которых в незапамятные времена неведомые строители сложили стены Хозрека. В этот момент новый залп грянул, четыре ядра в который уже раз грохнули в стену, и та осыпалась, явив огромный пролом с рваными краями. Страшно так, что Валериан их услышал, закричали люди, раздавленные обломками. Или, может быть, ему только показалось, что он услышал вопль погибающих. Но разбираться в своих чувствах времени у него не было.

– Ракеты! – гаркнул он, повернувшись к сигнальщикам.

И еще два снаряда, давно ожидавшие своей очереди, ушли с направляющих и лопнули высоко в воздухе, развернувшись красочными шарами.

Ван-Гален вместе со всеми офицерами и солдатами батальона увидел цветные сигналы, вспыхнувшие над серой, задымленной равниной. Беспокойное чувство, бередившее его душу и тело последние два часа, вдруг исчезло. Дон Хуан выпрямился, расправил плечи и, только услышал хорошо знакомую дробь барабанов, увидел повелительный жест майора, тотчас пошел вперед решительным, скорым шагом, щерясь и щурясь, раздувая усы в холодном веселье.

Впереди батальонной колонны поспешали рабочие команды, держа на плечах многометровые лестницы, а перед ними, рассыпавшись цепью, бежали застрельщики. Егеря уже затеяли перестрелку с воинами, засевшими перед стенами. Пули начали посвистывать рядом с Ван-Галеном, кто-то закричал справа, завопил от боли и страха. Дон Хуан, не оборачиваясь, только махнул саблей и закричал: «Вперед! Вперед! Не упускать темпа!» Он не понял, что кричит по-испански, да это было уже и не важно в том грохоте, лязге, вое, так хорошо знакомом шуме большого сражения, что развернулось у стен Хозрека.

Егеря уже выбили защитников из мелкого рва, сами прыгали вниз, заканчивая штыками работу, не довершенную пулями. Мартыненко повел две роты к пролому – бесформенной груде камней, шевелившейся, словно живая. Там умирали в конвульсиях люди, попавшие под обломки: упавшие сверху и просто несчастливо оказавшиеся в этот момент поблизости. Поверх камней зияла дыра, и в ней тоже оставались люди, но живые, полные сил. Они готовились встретить наступающих русских, падали на колени за камни, ища упор для винтовки, подставляли сошки. Дон Хуан зажмурился. Залп оглушил его, ослепил даже сквозь закрытые веки. Тяжелый пороховой дым пополз, забираясь в ноздри, закричали раненые, завизжали довольные горцы. Ван-Гален услышал этот шум и понял, что и на этот раз он не умер. Он открыл глаза вовремя, чтобы увидеть, как Мартыненко уже карабкается на камни, а вслед за ним спешат рослые, разъяренные гренадеры.

Ван-Гален кинулся к стене, где рабочие уже приставили лестницу. Какой-то солдат обогнал его, прыгнул первым и ловко полез по ступеням, цепляясь левой рукой, а ружье держа правой. Ван-Гален не отставал, плечом словно подпихивая чувяки гренадера. Тот долез до самого верха, подтянулся, пытаясь запрыгнуть на парапет, и вдруг захрипел, качнулся и полетел вниз головой. Он подбил испанца, и тот секунду висел на одной руке, боясь, что пальцы его вот-вот разожмутся и он свалится вслед за убитым на утоптанную до каменной твердости землю. Но выправился, нашел опору, и сам уже кошкой ловко метнулся вверх, торопясь занять позицию, пока защитник не успел зарядить ружье или не догадались подбежать сбоку. Не глядя, выбросил саблю вверх, услышал стон, перекинулся мигом на стену. Двое бежали справа, он скользнул навстречу, полуприсел в выпаде, перебросил нападавшего через себя и тут же выронил саблю, упал на колени после удара в голову. Кровь хлынула в глаза, он приготовился умереть, но две руки подхватили его под мышки и поставили на ноги. Двое солдат держали его с боков, а последний противник, лежа навзничь, извивался, рычал, в то время как унтер Орлов с усилием вытягивал из его груди штык.

Ван-Гален оттолкнул солдат, обтер рукавом лоб и взмахнул саблей.

– A mi, canallas! [29] – и тут же поправился, будто бы кто-то рядом понимал по-испански: – Adelante, heroes rusos, al asalto! Hurra! [30]

Никто из солдат не понимал, что кричит чернявый драгунский майор, но перевод им не нужен был вовсе. Уставив штыки, они поспешили вслед за офицером, сметая на своем пути воинов Сурхай-хана…

Валериан ждал, сидя в седле. Вороной нервно всхрапывал, вскидывал голову, перебирал ногами. Конь слышал, как гудит земля, видел сизый дым, поднимавшийся чуть не к вершинам далеких гор, обонял запах смерти, доходящий из неизвестных ему пока мест, куда напряженно вглядывался хозяин.

Трубу Валериан спрятал. Она не могла проникнуть к стенам аула, перенести его немедленно туда, где хрипя, кашляя, надрываясь, умирали люди его отряда. Он был обречен ждать, когда же, наконец, те, кого он послал под пули, камни, ядра, кинжалы, шашки сумеют пробиться сквозь смерть. Он старался сохранить лицо бесстрастным, только кивком головы показывая, что слышит донесения адъютантов.

Молодые офицеры верхами, черные от дыма, вымазанные кровью, кто своей, кто чужой, подъезжали один за другим, рапортовали и снова поворачивали назад, исчезая на время, а кто-то, может быть, навсегда.

– Ваше сиятельство! Первая колонна у стен… Третья застряла – сильный огонь из окопа… Четвертая лезет в пролом… Вторая поставила лестницы, но поднялась только до парапета…

Валериан только сильней сжимал челюсти. Он слишком хорошо знал, каково приходится сейчас на приступе его гренадерам, мушкетерам и егерям. Ему в тысячу раз легче было бы самому карабкаться по ступеням, рубиться на стенах, чем так сидеть, ждать и надеяться.

– Ваше сиятельство! Четвертая ворвалась в пролом. Мартыненко в городе и на стенах… Ваше сиятельство! Они открыли ворота! Мартыненко держит вход в город!

Валериан выхватил саблю.

– В седло!

Штандарт-юнкеру уже подвели коня. Солодовников поднялся в седло, принял знамя, и тяжелый шелк заколыхался над головами.

– За мной, молодцы! За мной!

По узкой, щебенистой, желтой дороге Валериан поскакал к главным воротам Хозрека. Казачья сотня и несколько десятков приданных ему офицеров порысили следом, гикая от хмельного восторга в предвкушении схватки. Огромные, в два человеческих роста, обшитые железом створки ворот разошлись так, что два всадника могли проехать сквозь них одновременно. Толстый Мартыненко стоял впереди своих гренадеров, махал шпагой и срывающимся от счастья и усталости голосом вопил что-то невразумительное. Рядом с ним, опираясь на саблю, держался офицер с перевязанной грязными тряпками головой. Валериан узнал в нем испанца Ван-Галена и улыбнулся при мысли, что тот все-таки выжил. Но радоваться, торжествовать было еще рановато.

– Майор! – крикнул он Мартыненко. – Оставьте ворота нам. Сейчас еще подойдут апшеронцы. А сами двигайтесь вдоль стены, сбивайте всех, кто еще наверху. И как только периметр будет наш, поднимайтесь по улицам. Проверяйте каждую саклю. Спасибо, друзья, за Хозрек! С богом!..

Глава четвертая

Правитель ханств Карабахского, Шекинского и Ширванского генерал-майор князь Валериан Мадатов стоял верхом на возвышении и принимал парад своего отряда, взявшего крепость Хозрек.

Сначала пропылили сотни кюринской конницы, которую вел лихой штабс-капитан Якубович, державший саблю «подвысь» и прямивший спину до позвоночного хруста. Дав отойти авангарду, чтобы не глотать пыль, поднятую копытами, Аслан-хан повел основную массу кавалерии. Татары сначала сдерживали коней, но потом отпустили поводья, гикнули, завизжали и, сбив ряды, понеслись плотной массой, уходя прочь от разрушенного ими города. Над многотысячной толпой колыхались разноцветные значки, знамена зеленого цвета, мелькали копья и шашки, кто-то вздымал к небу ружье, очевидно, захваченное в бою; скалились лошадиные морды, весело щерились бородатые лица под огромными папахами бараньего меха. Грохот более десятка тысяч подков глушил все остальные звуки, так же, как заползавший в ноздри смешанный запах грязи и пота отбивал память о крови.

Валериан смотрел, как проносится мимо страшная, почти неуправляемая сила, и вдруг вспомнил, как чуть меньше десяти лет назад он также стоял на холме и ждал приступа анатолийской конницы. Тогда майор, командир эскадрона александрийских гусар полагал, что поток тел лошадиных и человеческих вот-вот захлестнет его и утопит. Что, наверное, и случилось бы, если бы не храбрость седьмого егерского полка, не твердость генерала Земцова, успевшего выстроить каре, небольшую подвижную крепость, о которую разбилась атака турок под Рущуком. Сейчас эти лихие всадники были на его стороне, но Валериан понимал, что управлять этой силой нисколько не легче, чем противостоять ей в открытую.

Следом за конницей двинулась артиллерия, все полтора десятка пушек – батарея двенадцати фунтовых и две конные роты шестифунтовых. Волы и лошади упирались мощными ногами в каменистую землю, с усилием, взмахивая головами, тянули чугунные чудища, совсем недавно громившие камень, плющившие мясо, дробившие кости.

Валериан, продолжая удерживать обнаженную шашку, повернулся к начальнику штаба:

– Маловато прислуги, Мориц Августович.

Тот тяжело вздохнул и ответил незамедлительно:

– Половину повыбили, ваше сиятельство. Это, если в общем считать. Тяжелым орудиям легче пришлось, их испанец удачно поставил. А полевые подвезли ближе, так по ним стрелки со стен просто на выбор лупили. Как в куропаток.

– Прикажите, господин подполковник, командирам батальонов выделить людей посмышленее, чтобы пополнить артиллеристов. Пушки нам сейчас важнее всего.

Коцебу повел головой, словно бы воротник мундира сдавил ему шею совсем уж невыносимо.

– Сказать – скажу, ваше превосходительство. Но пехоте и самой тяжко пришлось. Сейчас вы увидите…

Ван-Гален шел с первым батальоном апшеронцев, шага на два отступив от Мартыненко. Майор с трудом нес свое огромное тело, подволакивал ногу, задетую шашкой во время штурма, но никто и подумать не мог предложить командиру коня, одного из захваченных в крепости. Он напрягался изо всех сил, но Ван-Гален, глядя на бугристую, словно бы каменную спину командира, знал, что не одна физическая боль мучает отчаянного майора. Дон Хуан и сам боялся обернуться, посмотреть на шеренги солдат, с которым накануне бежал к стенам, карабкался по лестницам, пробивался по улицам горского селения.

По неизвестному ему до сих пор обычаю, русские не смыкали рядов во время победного марша, оставляя пустыми места погибших, раненых и пропавших. И теперь батальонные колонны зияли страшными проплешинами, словно бы картечь или цепные ядра вырывали из тела воинской части огромные куски общей жизни.

Валериан сцепил челюсти и выехал вперед на два конских корпуса. Ни один офицер, даже начальник штаба не посмел ему следовать. Это он, генерал, командующий отдельным отрядом, посылал безжалостно своих людей под пули, шашки, ядра, струи кипятка, каменные обвалы, и только он обязан был принять мрачный отчет живых и светлую память о мертвых.

Мартыненко повернул голову влево, взмахнул шпагой и тотчас же сухо треснули три барабана, отрывисто, коротко, четко. Палочки выбили стаккато по туго натянутой коже и замерли. И только слитные удары подошв отсчитывали темп и ритм победного невеселого марша. «И хорошо, – подумал Ван-Гален. – Хорошо, что не гремят каблуки с подковками, как на полковом плацу, не заглушают последние крики тех, кто навсегда остался в Хозреке…»

Когда они пробились к воротам и впустили командующего с казаками и конвоем, Мартыненко повел батальон с внутренней стороны стены, сбивая, отшвыривая прочь защитников укрепления. Разрозненные группы лакских воинов не могли удержать мощный напор апшеронцев – огромных, яростных, уставивших щетину штыков. Кто успевал выстрелить, должен был тут же бежать опрометью, чтобы его не накололи тонкие острые зубья. Шашки, кинжалы – все было бессильно против ровного, энергичного марша дисциплинированной русской пехоты. Но скоро мартыненковские шеренги встретили грузин, перемахнувших стены и тоже двигавшихся по периметру крепости. Тогда майор приказал повернуть и подниматься по улицам города, проверяя каждый дувал, каждую саклю, как потребовал князь Мадатов. Вот тогда начался ад кромешный. Ван-Гален не был в Сарагосе, когда ее штурмовали войска маршала Ланна [31], но предполагал, что французам также приходилось выбивать защитников из каждого дома, каждой щели, как теперь досталось русским войскам в кавказском селении.

Так получилось, что он повел за собой десяток солдат, что-то около половины взвода. Хотя по сути командовал группой не он, а сухой, жилистый унтер-офицер с короткой фамилией, которую Ван-Галену удалось довольно легко запомнить. Резкое, двусложное слово, которое дон Хуан выкрикивал на коротком выдохе, звучало почти приказом, ударом, знаком, сигналом к действию. «Orloff!» – кричал дон Хуан, указывая саблей в сторону очередного строения, и унтер уже кидал солдатам фразы на понятном им языке. Майор мог различить в этих тирадах одно-два слова, выученных в компании Якубовича, но самым существенным было то, что солдаты понимали Орлова и подчинялись безоговорочно. Словно бы через унтера и сам дон Хуан распоряжался этими чужими, но вверенными ему жизнями.

«Orloff!..» Шестеро, среди них сам Орлов, подбегают к высокому забору, обмазанному давно высохшей глиной, стреляют поверх, внутрь двора, не целясь, и первая тройка, один солдат за другим протискиваются в узкую щель калитки. Вторая спешно перезаряжает пустые ружья. Сам Ван-Гален с саблей в одной руке и пистолетом в другой показывает оставшимся на улице, что надо держать под прицелом оба видимых прохода. Во дворе заходится лаем невидимый пес, рычит, визжит, умолкает. Кричат на непонятном языке люди, слышатся еще выстрелы, один-два, звенят удары стали о сталь, потом ухающие шлепки твердого в мягкое, все стихает… Вдруг начинает истошно визжать женщина и умолкает также внезапно. Через несколько минут показывается группа Орлова, все вымазанные кровью, но, кажется, только чужой.

– Чисто? – задает Ван-Гален один из немногих выученных вопросов.

– Теперь чисто, – мрачно бросает ему Орлов, и команда перебегает к следующему дувалу…

Ван-Гален уже перестал считать, сколько домов они так просмотрели, очистили, оставили свободными от их обитателей. Жестокость русских его не пугала. Он сам был профессиональным солдатом уже двадцать лет без малого, хорошо знал, как берут крепости и что следует за тем, как осаждающие врываются в город. Неприятель бросает оружие – мы соберем трофеи. Осажденные сопротивляются – мы возьмем еще больше. Так рассуждали солдаты всех армий, в которых ему довелось воевать, – испанской, английской, немецкой, голландской. И дон Хуан не мог отыскать причин, по которым русские обязаны быть другими. Упорство мужчин и женщин Хозрека его тоже не удивляло. Точно так же сражались крестьяне в Кастилии, Басконии, Андалусии. Также они не хотели отдавать врагу без сопротивления ни одного двора, ни одного сарая, оливкового дерева или могилы. За каждый шаг французам приходилось платить кровью. А как испанцы расправлялись с неприятельскими солдатами, попавшими в плен, разумней было не вспоминать. Ван-Гален предполагал, что жители этих гор не менее злопамятны и упорны. На случай ранения он приобрел маленький пистолет вроде дорожного, тщательно заряжал его перед каждым сражением и носил под мундиром. Если вдруг не повезет и солдаты, отступая, не успеют забрать с собой офицера, он лучше сам оборвет свою жизнь, чем будет ждать, когда это сделает немилосердный нож бородатого человека в бараньей шапке.

Они поднялись уже достаточно высоко, так что дон Хуан, оглядываясь, мог уже видеть и часть плоскости, лежавшей за стенами. Неприятель отступал достаточно быстро, Ван-Гален и Орлов подгоняли солдат, требуя действовать расторопно. И тут улица кончилась. Точнее, ее закрыла невысокая баррикада, составленная из наваленных неровной кучей камней. Ван-Гален едва успел разглядеть несколько стволов горских винтовок, как Орлов закричал заполошно и солдаты кинулись к заборам, тянувшимся по обе стороны улицы. Дон Хуан тоже метнулся вправо, и в этом время затрещали выстрелы.

Четверо солдат рухнуло. Один, впрочем поднялся и, волоча левую ногу, запрыгал к забору. Ван-Гален выстрелил в сторону баррикады и кинулся навстречу раненному. Подхватил под мышку, закинул чужую руку себе за шею и потянул бедолагу к укрытию. От солдата остро пахло потом, мочой, кровью и страхом. Горцы завизжали отчаянно, страшно, и дон Хуан приготовился уже бросить неудобную ношу, чтобы встретить противника саблей. Но грянуло еще три выстрела, с другой стороны, гиканье оборвалось, но кто-то завыл, уводя голос все выше и выше. Высокий и широкий солдат выскочил из-за дувала, грубо схватил раненого поперек туловища одной рукой и понес его быстро к калитке. Ван-Гален поспешил следом.

Орлов с ружьем у плеча ждал их в проеме, водил дулом по улице, выцеливая возможных противников. Пропустил во двор и захлопнул калитку.

– В дом! Быстрее! Потап уже там. Здесь не удержимся.

Слов его испанец не разобрал, но смысл понял без перевода.

Они пробежали по короткому грязному двору, перепрыгнули через тело лежащего ничком горца. Лица его Ван-Гален не увидел и был этому рад, потому что затылок убитого был размозжен страшным ударом приклада. Но ему показалось, что человек был еще очень молод; юноша, может быть, даже мальчик. Однако разглядывать было некогда. На улице уже слышались шлепки пуль и топот десятков бегущих ног. Едва они заскочили в дом и Орлов задвинул засов, как над забором показались головы в косматых папахах и тонкие стволы горских винтовок.

Дон Хуан огляделся. Они были на первом этаже дома. Небольшая комната, в центре которой стоял столб, поддерживающий потолок, он же пол этажа второго. Из мебели в комнате стоял только огромный ларь. Пол забросан был выцветшими коврами, за исключением черного пятна в середине, где, очевидно, разводили огонь. Пламенем обогревались, на нем же варили еду. Дым уходил вверх, в отверстие, специально вырезанное в потолке. Но сажа оседала также на стенах, на потолке, свешиваясь черными, жирными, причудливыми гирляндами. Бедно жили в доме, так бедно, что Ван-Гален поежился, представив вдруг на секунду, что ему пришлось провести хотя бы несколько месяцев в этих наспех сложенных засаленных стенах.

Любопытство, однако, казалось излишним. Горцы понимали, что маленькая группа русских, увлекшись боем, забежала вперед, и готовы были уничтожить ее, навалившись скопом. Нужно было обдумывать способ защиты. Худенький, невысокий солдат в одной испачканной нательной рубахе стоял у прорубленного окна и следил за тем, что делалось с той стороны забора. Окно, узкое, невысокое, сделано было в виде бойницы, и Ван-Гален подумал, что хозяевам дома, должно быть, не раз приходилось отсиживаться за стенами, отражая приступивших врагов, пришедших, может быть, из этого же самого селения, с той стороны улицы.