Лю Яо. Возрождение клана Фуяо. Том 1. Полет птицы Пэн

Priest

Liu Yao (六爻) Vol 1

Published originally under the h2 of 《六爻》 (Liu Yao)

Author © Priest

Russian Edition rights under license granted by 北京晋江原创网络科技有限公司 (Beijing Jinjiang Original Network Technology Co., Ltd)

Russian Edition copyright © 2025 Limited company «Publishing house «Eksmo»

Arranged through JS Agency Co., Ltd.

All rights reserved.

© Светличная Н.А., Ремнева А.Т., перевод на русский язык, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

«Лю Яо» – метод гадания по древней книге «Ицзин», она же «Книга перемен», где «лю» – шесть, «яо» – сплошные и прерывистые черты в гексаграмме. Один из вариантов такого гадания – подбрасывание медных монеток шесть раз с целью получить складываемую последовательность. Все шестьдесят четыре возможных гексаграммы записаны и трактованы в «Ицзине».

Птица Пэн – гигантская птица в древнекитайской мифологии. Впервые упоминается в книге «Чжуан-цзы» (IV век до н. э.): «…В длину птица Пэн достигает неведомо сколько тысяч ли. Поднатужившись, взмывает она ввысь, и ее огромные крылья застилают небосклон, словно грозовая туча. Раскачавшись на бурных волнах, птица летит в Южный океан…»

Устойчивое выражение «полет птицы Пэн длится десять тысяч ли» используется как пожелание удачи и успеха, большого будущего, блистательных перспектив.

Глава 1

Запах Матери

Чэн Цяню было десять лет, но он рос слишком медленно, чтобы соответствовать своему возрасту[1].

Около полудня он нес дрова со двора в центральный зал. Чэн Цяню пришлось бегать туда-сюда дважды, поскольку унести целую связку за раз оказалось слишком трудно. Затем он вытер пот и с головой ушел в готовку.

В эти дни отец принимал гостей, поэтому домашние дела: мытье посуды, приготовление пищи, разжигание огня и колка дров – легли на плечи Чэн Цяня. Везде и всюду ему приходилось крутиться волчком, выбиваясь из сил. Из-за невысокого роста Чэн Цянь испытывал некоторые неудобства при обращении с большим котлом. Мальчик нашел маленький табурет в углу и встал на него. Чэн Цянь еще в шесть лет наловчился готовить так, несмотря на то что ножки табурета различались по длине. Много раз мальчик был близок к тому, чтобы упасть и стать бульоном, но в конце концов научился держать равновесие.

Чэн Цянь подливал воду в котел, когда его старший брат вернулся домой.

Старшему сыну семьи Чэн было уже пятнадцать лет. Крепкий, пропахший потом, он тихо вошел в комнату, осмотрелся, после чего спустил младшего брата со стула и грубовато подтолкнул его в спину.

– Оставь это мне. Иди поиграй, – сказал он приглушенным голосом.

Чэн Цянь, конечно, и не подумал беспечно бросить дела. Отойдя от старшего брата, он беззмолвно присел на корточки и принялся старательно раздувать огонь.

Чэн Далан[2] молча посмотрел на него.

В их семье было трое сыновей. Чэн Цянь был вторым, поэтому его называли Чэн Эрлан, пока накануне вечером их не посетил гость.

Далан знал – теперь им некого будет звать Эрланом: один из его младших братьев оставит свое молочное имя[3] и уже под взрослым именем уедет в далекие земли.

Гость, посетивший их накануне, был незнакомым даосом. Он беззастенчиво представился Мучунь чжэньжэнем[4], но, судя по внешнему виду, вряд ли обладал какими-то выдающимися способностями. С редкой бородкой, полузакрытыми прищуренными глазами и тонкими ногами, которые виднелись из-под складок одежды, развевающихся на ветру, он больше напоминал гадателя, зарабатывающего обманом и блефом, чем бессмертного.

Чжэньжэнь просто проходил мимо во время своего путешествия. Он подошел, чтобы попросить воды, и не ожидал увидеть Чэн Эрлана.

Мальчик только что вернулся домой. Он был на краю деревни у старого туншэна[5], много раз проваливавшего императорские экзамены, что не мешало ему набирать студентов и учить их читать. Несмотря на свои крайне скудные знания, туншэн требовал непомерно высокое вознаграждение. Стоило одарить его обычным для учителя подношением[6], старый туншэн злился: на самодельное вяленое мясо, фрукты и овощи от крестьян он не соглашался и, задрав нос, требовал настоящие деньги – медные монеты. Еще и сумма каждому выпадала своя – только раскошелившиеся ученики могли рассчитывать на его благосклонность.

Человек столь неподобающего поведения был недостоин передавать учения и зачитывать писания мудрецов. Но, к сожалению, детям из сельской местности, желавшим получить образование, выбирать не приходилось. Особенно учитывая, что второго преподавателя было не сыскать и в радиусе ста ли[7].

В свете семейных обстоятельств, чета Чэн определенно не могла позволить себе обучение сыновей. Но все эти непроизносимые архаизмы, казалось, особенно привлекали Чэн Цяня. Поскольку он не мог посещать занятия, то вынужден был периодически подслушивать под дверью.

Старый туншэн всерьез верил, что каждая капля его слюны является результатом кропотливого труда. Он не желал, чтобы люди слушали его бесплатно, и часто, остановившись посреди лекции, бдительно обходил окрестности. Чэн Эрлан, подобно обезьяне, прятался в кроне высокого дерева. От разговоров о теории «самосовершенствования, семейной гармонии и мира во всем мире» его лоб всякий раз покрывался испариной.

Прошлой ночью Чэн Эрлан, без энтузиазма откликнувшись на просьбу отца, подал гостю чашу с водой, но, как ни странно, тот не согласился ее принять. Вместо этого он протянул тощую, как безлистая ветка, руку. Он не прощупывал кости Эрлана и не использовал никаких необычных приемов, просто поднял лицо мальчика, который изо всех сил старался изобразить «начитанность», и посмотрел ему прямо в глаза. Чжэньжэнь, казалось, уловил что-то в этом взгляде. Он странно кивнул и с важным видом проговорил:

– Если вы спросите меня об этом ребенке, то я скажу, что он благословлен великими дарами. В будущем он может приобрести способность парить в небе и нырять глубоко в море, и, возможно, впереди его ждет большая удача. Он особенный и далеко пойдет!

Далан тоже присутствовал при этой сцене. Будучи учеником лавочника, он видел множество путешественников и потому считал себя человеком знающим и опытным. Но он никогда не слышал о возможности распознать одаренность другого с одного взгляда.

Далан хотел презрительно возразить шарлатану, но прежде чем успел открыть рот, с удивлением обнаружил, что его отец в самом деле поверил во всю эту чушь. Вдруг его потрясла мысль, неожиданно пришедшая ему в голову.

Семья Чэн никогда не отличалась особым богатством, а теперь и вовсе едва сводила концы с концами. Кроме того, в прошлом году мать Эрлана родила третьего ребенка. Роды были тяжелыми, и она так ослабла, что почти перестала вставать с постели. В конце концов вместо здоровой кормилицы в доме появилась немощная мать, живущая на лекарствах.

Вдобавок ко всему прочему, из-за нескольких месяцев засухи им грозил серьезный неурожай. Три сына… Их семья вряд ли могла позволить себе прокормить их всех.

Далан точно знал, о чем думали его родители. Он довольно долго был подмастерьем, так что через год или около того мог начать самостоятельно зарабатывать деньги и стать опорой для семьи. Его младший брат был еще младенцем в пеленках, и родители, естественно, с трудом представляли расставание с ним. А вот Эрлан казался совершенно лишним, и оставлять его в семье было бесполезно. Возможно, для него было бы лучше совершенствоваться вместе с этим даосом.

Добьется успеха – и, даровав могилы предков высокой травой, прославит свой род. А если нет, то все же сможет прокормиться и вырасти, независимо от того, будет ли скитаться или зарабатывать на жизнь обманом. Оба варианта могли стать для него хорошим выходом.

Мучунь чжэньжэнь и близорукий глава семьи вскоре заключили сделку. Чжэньжэнь оставил серебряный слиток, в обмен на который Чэн Эрлан должен был пойти с ним. С этого момента ему предстояло отказаться от имени Чэн Эрлан и сменить его на Чэн Цянь. Сегодня днем он разорвет узы с бренным миром и отправится за своим наставником.

Далан был на несколько лет старше своего второго брата. Они мало разговаривали и вовсе не были близки. В то же время, младший брат с самого раннего возраста проявлял благоразумие. Он не рыдал без причины и не доставлял хлопот. Носил то, что носил его старший брат, ел скромнее слегшей матери и младшего брата. Эрлан сам вызывался помогать в домашних делах и никогда не жаловался.

Далан любил его и заботился о нем от всего сердца, хотя и не говорил этого. Однако он никак не мог спасти положение. Родители были слишком бедны, чтобы вырастить Чэн Цяня, а Далан все еще не стал опорой для семьи, его слова не имели веса.

Но, как бы там ни было, Чэн Эрлан – их плоть и кровь. Разве можно так легко продать его?

Чем больше Далан думал об этом, тем хуже себя чувствовал. Его посетила мысль, что следовало бы ударить этого старого шарлатана по голове большим железным ковшом, только ему не хватило храбрости. В конце концов, он не оставался бы простым подмастерьем, если бы был таким смелым. Но Далан не мог не грустить от осознания, что даже путь грабителя и мародера принесет его брату больше денег и почтения.

Чэн Цянь не мог не догадаться о планах родителей и тоске старшего брата. Звезд с неба он не хватал, его нельзя было сравнить с теми умными не по годам детьми, что писали стихи в семь лет и занимали пост чэнсяна в тринадцать[8]. Но он был обычным сообразительным ребенком.

Отец работал с рассвета до заката. Брат уходил, когда звезды еще мерцали в небе, и возвращался домой с восходом луны. Мать задерживала взгляд на старшем и младшем сыновьях. Но не на нем. Его не воспринимали всерьез, даже если не били и не ругали. Чэн Цянь хорошо понимал это и вел себя достаточно тактично, чтобы не нарваться на неприятности. Самое возмутительное, что он делал за всю свою жизнь, – это залезал на большое дерево старого туншэна и слушал, как тот несет чушь про священные тексты. Чэн Цянь работал добросовестно и усердно. Он считал себя слугой, но никогда – сыном.

Чэн Цянь не знал, каково это.

Дети обычно разговорчивы и беспокойны, но, поскольку Чэн Цянь не считал себя сыном, он, естественно, не пользовался привилегией быть болтливым и непослушным. Чэн Цянь привык сдерживать свои самые сокровенные чувства. Рано или поздно слова, которые он не мог произнести, должны были провалиться внутрь, проделав множество крошечных дырочек в его маленьком сердце.

Чэн Цянь, с истерзанной, что песчаная гладь после ливня, душой, знал: родители его продали. Но, как ни странно, он чувствовал себя удивительно спокойно, будто бы ждал этого дня.

Когда пришло время прощаться, больная мать Эрлана наконец поднялась с постели, что делала крайне редко. Дрожащим голосом она отозвала сына в сторону и, посмотрев на него покрасневшими глазами, вручила ему сверток. В свертке была сменная одежда и дюжина лепешек. Излишне говорить, что одежда была перешитыми вещами его старшего брата, а лепешки накануне вечером приготовил отец.

Но, в конце концов, Чэн Цянь был ее плотью и кровью.

Глядя на своего десятилетнего сына, мать не удержалась, пошарила в рукаве и, пошатываясь, вытащила оттуда небольшую связку медных монет. Потертые, потускневшие от времени, эти монеты заставили сердце Чэн Эрлана дрогнуть. Он напоминал маленького замерзшего зверька, который осторожно принюхивался к снегу и вдруг учуял запах матери.

Однако отец быстро заметил связку. Он глухо кашлянул, и мать со слезами на глазах вынуждена была спрятать монеты обратно.

Запах матери, словно отражение луны в воде[9], растаял прежде, чем Эрлан снова успел его почувствовать.

– Иди сюда, Эрлан. – Мать взяла Чэн Цяня за руку и повела его во внутреннюю комнату, начав задыхаться уже через несколько шагов.

Окончательно устав, женщина тяжело опустилась на скамью. Указав на лампу, свисающую с потолка, она слабым голосом спросила:

– Эрлан, ты знаешь, что это?

– Волшебная Неугасаемая лампа, – равнодушно посмотрев на потолок, ответил Чэн Эрлан.

Эта невзрачная лампа была семейной реликвией. Говорили, что это часть приданого бабушки Чэн Цяня. Она была размером с ладонь, без фитиля и масла, но зато с несколькими рядами магических символов, вырезанных на старом держателе из черного дерева. Благодаря им лампа могла постоянно освещать один чи[10] вокруг себя.

Чэн Эрлан так и не понял, какой в ней смысл, кроме привлечения насекомых. Но разве магические артефакты должны быть полезными? Разок-другой вынести, похвастаться перед гостями или соседями – и вот для простых деревенских людей артефакт превращается в семейное сокровище, передаваемое по наследству.

Так и эта лампа была «творением бессмертных» – предметом, на котором эти «бессмертные» начертали свои заклинания. Никто из смертных не смог бы их подделать. В мире существовало множество подобных вещей, и области их применения казались почти безграничными: лампы, которые не нуждались в масле; бумага, которая не сгорала в огне; кровать, что не стыла зимой и не нагревалась летом, и многое, многое другое.

Давным-давно по стране бродил рассказчик. По его словам, в крупных городах строили большие дома из «кирпичей бессмертных». Эти дома с глазурованными покатыми крышами переливались на солнце и в своем великолепии могли сравниться с императорским дворцом. В богатых семьях даже хранились плошки для риса, украшенные заклинаниями. С их помощью можно было лечить болезни и распознавать яды. Один осколок такой плошки мог стоить четыре золотых ляна[11], но это ничуть не уменьшало желание людей заполучить подобный артефакт.

«Бессмертные», то есть «совершенствующиеся», также назывались «даочжан» или «чжэньжэнь». Первое обычно использовалось по отношению к самому себе и звучало скромнее.

Легенды гласили, что путь свой они начинали, учась поглощать и направлять энергию ци, входить в контакт с самой природой, а добившись могущества, могли и вовсе отказаться от еды, взмыть в небеса и спуститься в недра земли. Они совершенствовались так усердно, чтобы наслаждаться вечной молодостью, а после, преодолев Небесные Бедствия, достичь бессмертия.

Разные небылицы ходили по свету, но лично настоящих бессмертных с лишними глазами и носами никто не видел. Так легенды и оставались легендами. Никто не мог угнаться за бессмертными, и потому хорошие магические артефакты стали слишком ценны и дороги – сильные мира сего бросались за ними сломя голову.

Мать Чэн Цяня наклонилась, чтобы внимательно посмотреть на сына.

– Как обучишься мастерству и вернешься, сделай для меня такую же Неугасаемую лампу, хорошо? – мягко попросила она.

Чэн Цянь не ответил. Подняв глаза и посмотрев на нее, он равнодушно подумал: «И не мечтай. С этого дня, преуспею я или нет, умру или нет, буду ли я свиньей или собакой, я никогда не вернусь, чтобы увидеть тебя вновь».

Внезапно его мать охватил ужас. Она обнаружила, что Чэн Цянь не похож ни на нее, ни на ее мужа. Она увидела в нем своего старшего брата. Тот родился с благословением предков, был красив, словно сошел с картины, и ничем не напоминал крестьянина. Родители всеми силами поддерживали его учебу, и в итоге это принесло плоды. Он сдал императорский экзамен на уездном уровне и в одиннадцать лет стал сюцаем[12]… Люди говорили, что он – спустившаяся с неба звезда мудрости[13]. Но, судя по всему, звезда мудрости не захотела задерживаться в мире слишком надолго. Он умер от болезни, не успев сдать трехгодичный провинциальный гражданский экзамен на степень цзюйжэнь[14].

Когда ее старший брат умер, мать Чэн Цяня была слишком мала, и некоторые воспоминания стерлись. Но в этот момент она внезапно поняла, что при жизни ее брат был точно таким же, как Чэн Цянь: всегда преуменьшал свои чувства, будь то радость или гнев, словно ничто не могло нарушить его спокойствие. Его невозмутимое выражение лица всегда препятствовало сближению с другими.

Женщина против воли отпустила руку сына, и Чэн Цянь сразу же отступил на полшага назад. Так он молча и кротко положил конец их долгому прощанию перед вечной разлукой.

По мнению Чэн Цяня, он сделал это не из ненависти. На самом деле у него не было причин ненавидеть их – родители подарили ему жизнь и вырастили его. Даже если они отказались от него, в большинстве случаев их достоинства сводили на нет их недостатки.

Чэн Цянь посмотрел на свои ноги и мысленно произнес: «Неважно, что я не был нужен моей семье, и ничего страшного, что они продали меня даосу с прищуренными глазами».

Глава 2

Признание учителя

Чэн Цянь последовал за Мучунь чжэньжэнем. Худой и истощенный, в шляпе, которая в любой момент норовила слететь, он вел Чэн Цяня за руку, будто управляющий странствующей труппы своего нового актера.

Мальчик только внешне оставался ребенком, тогда как его сердце уже было сердцем юноши. Он ушел молча, но не смог удержаться, чтобы не оглянуться назад.

Чэн Цянь увидел заплаканное лицо своей матери, несущей на спине корзину, в которой крепко спал младший брат, и отца, молча стоявшего в тени с опущенной головой. Неизвестно, стыдился его отец или вздыхал от горя, но вслед сыну он больше не глядел.

Чэн Цянь не тосковал по оставленному дому. Его туманное будущее было похоже на бескрайнюю ночь. Он держал худую руку своего мастера так, словно держал лампу, похожую на семейную реликвию семьи Чэн. Даже зовясь «неугасаемой», она все равно могла осветить только несколько цуней[15] у его ног, что было бесполезно.

Есть два вида странствий. Один называется «путешествие», другой «бегство». Следуя за своим учителем, Чэн Цянь ел на ветру и спал на росе, не говоря уже о том, что старик нес всякую чушь. Это не было достойно даже слова «бегство».

Что касалось самосовершенствования и поиска Дао[16], Чэн Цянь был наслышан об этом.

Мир причудлив, и в нем появились люди, желавшие пресечь Бессмертные врата, и не было им счета, как нет счета карасям, переплывающим реки. Кланы, большие и малые, во время правления покойного императора начали появляться по всей стране как грибы после дождя. Любой – и бедный и богатый, – коль род был обилен потомством, старался воспользоваться связями и отдать детей или внуков в кланы совершенствующихся для обучения даосским искусствам и трюкам вроде разбивания огромного камня на груди лежащего. Однако же никто никогда не слышал о настоящих достижениях.

В то время изготовителей пилюль бессмертия было больше, чем поваров. Люди гораздо охотнее декламировали канонические книги, которых сами даже никогда в руках не держали, нежели занимались сельским хозяйством. Дошло даже до того, что годами никто не читал книг и не обучался боевым искусствам, порождая безработных шарлатанов.

Говорят, что в период расцвета учения бессмертных в одном уезде с восьмью деревушками на десять ли с востока на запад могло наплодиться двадцать кланов. Купив в мелкой лавке потрепанную книжонку с духовными наставлениями, они тут же поднимали знамя кланов бессмертных, выколачивая из людей деньги и набирая учеников.

И если бы каждый из них действительно сумел вознестись, Южные Небесные врата[17] не удержали бы такого потока.

Даже горные разбойники, промышлявшие грабежами, пожелали присоединиться к общему движению. Так Банда Черного Тигра и Братство Голодных Волков превратились в Школу Созерцания Бриза и Зал Глубинных Помыслов. Но смешнее всего было то, что перед ограблением они исполняли трюки вроде «погружения руки в кипящее масло» и «огненного дыхания». Зачастую их несчастные жертвы так пугались, что добровольно отдавали грабителям все добро.

Покойный император был воином и отличался недюжинной вспыльчивостью. Он понимал, что такими темпами страна вскоре придет в упадок, и издал указ, согласно которому всех «бессмертных», бесчинствующих в селах, неважно, настоящие они или фальшивые, следовало арестовать и сослать подальше.

Но до того, как всемирно известный указ получил огласку, министры императорского двора пронюхали об этом. Перепуганные, они среди ночи поднялись из своих постелей и выстроились в очередь перед залом заседаний, чиновники низкого ранга – спереди, высокопоставленные – сзади, готовясь расшибить головы о колонны. Они были полны решимости, рискуя своей жизнью, предостеречь императора от оскорбления бессмертных и разрушения долголетия династии.

Конечно же, император не мог допустить столь трагичной гибели чиновников. Кроме того, украшенные драконами дворцовые колонны могли не выдержать ударов. Покойный император был вынужден отменить указ. Через день он приказал Ведомству астрономии и календаря[18] создать новое подразделение под названием Министерство небесных канонов, велел верховному астрологу и летописцу надзирать за его работой, а настоящих бессмертных уклончиво пригласил возглавить кланы на местах. С тех пор кланы могли набирать учеников лишь при наличии разрешения от Министерства, а подтверждением этого права служила железная жалованая грамота. Основывать клан и набирать учеников без разрешения запрещалось.

Конечно, Цзючжоу была великой страной. Она простиралась на тысячи ли с запада на восток, а север и юг были так далеко друг от друга, что не соединялись никакими дорогами. Запретить совершенствующимся основывать кланы было практически невозможно. В законах, призванных постричь всех под одну гребенку, всегда находились лазейки, не говоря уже о таком расплывчатом и бессмысленном указе. И если двор не мог разобраться с грабежами, как он мог контролировать даосские кланы?

С другой стороны, истинные бессмертные не обращали внимания на правителя. Они, как и прежде, занимались своими делами. Только шарлатанам приходилось немного себя ограничивать, да и то не слишком – выковать какие-то там железные или медные поддельные грамоты было проще простого.

Старания прошлого императора не прошли даром: беспрестанные проверки и ограничения не стоили свеч, но страсть народа к совершенствованию сильно поугасла. Долгое время не слыша о прославивших свое имя людях издалека или с земель близких, все вернулись к своим привычным делам – кто к земледелию, кто к скотоводству. Когда на трон взошел нынешний император, совершенствование все еще находилось на пике популярности, но повальная одержимость им уже прошла.

Император прекрасно знал, что рыба не водится в слишком чистой воде[19], поэтому он закрыл глаза на мошенников. Чиновники же не собирались вести расследования без доноса.

Чэн Цянь слышал эти истории от старого туншэна. Так что в его глазах бездарь[20], ведущий его за собой, не заслуживал особого почета, будучи не более чем бездарем… или, в лучшем случае, бездарем, обеспечивающим пропитание.

«Бездарь» Мучунь, поглаживая обвисшие усы, снова начал нести чушь:

– Наш клан называется Фуяо. Малыш, ты знаешь, что такое Фуяо?

Старый туншэн искренне ненавидел подобные вещи и никогда бы не потратил на них ни мгновения своего времени. Но он был первым учителем Чэн Эрлана, и мальчик в какой-то степени попал под его влияние. Он неохотно делал вид, что с уважением слушает Мучунь чжэньжэня, но все его существо переполняло презрение.

Старик поднял руку и указал куда-то перед Чэн Цянем. Словно по волшебству, из ниоткуда возник резкий порыв ветра, закружив в воздухе увядшую траву. Блеснула вспышка молнии, расколола небо и почти ослепила Чэн Цяня.

Эта невероятная сцена ошеломила мальчика.

Мучунь чжэньжэнь тоже замер: казалось, старик и сам не ожидал подобного. Однако он не преминул воспользоваться впечатлением, которое случившееся произвело на внешне дружелюбного, но глубоко отчужденного Чэн Цяня.

Он спрятал руки в рукава и снова заговорил:

– Когда птица Пэн отправляется к Южному океану, взмахом крыла она поднимает волны высотой три тысячи ли, взмывая вверх с вихрем высотой 90 тысяч ли. Ее полет продолжается шесть месяцев[21]. Без цели, без ограничений птица кружится вместе с ветром, пришедшим из глубокого моря, и взлетает к бескрайнему небу. Это и есть Фуяо, вихрь, понимаешь?

Конечно, Чэн Цянь не понимал. В его крошечном сердце благоговение перед сверхъестественными силами было неразрывно связано с неприятием жульничества. Наконец он бестолково кивнул, будто выражая уважение к своему учителю, но на самом деле лишь поставил Мучуня в душе на одно место с потрепанной лампой в своем доме.

Старик самодовольно подкрутил усы и собрался было продолжить говорить, когда небеса вновь показали свое истинное лицо. После раската грома пронесся сильный ветер, потушив перед ними костер. Засверкали молнии, а гром запел, словно певец, призывающий грозу с запада.

Мучунь чжэньжэнь тут же перестал морочить ему голову и закричал:

– Плохо дело, сейчас пойдет дождь!

С этими словами он вскочил на ноги. Одной рукой закинув на плечо их вещи, другой он схватил Чэн Цяня. Перебирая своими тонкими тростниковыми ногами, будто фазан с длинной шеей, он торопливо засеменил прочь.

К несчастью, ливень начался слишком быстро, и даже длинношеему фазану было не избежать превращения в мокрую курицу.

Стянув с себя отсыревшую накидку, Мучунь накрыл ею мальчика. Все лучше, чем ничего.

– Ох какой сильный ливень! Ах, где же нам спрятаться? – восклицал старик на бегу.

Чэн Цяню и раньше доводилось передвигаться не на своих двоих, но еще никогда его средство передвижения не было таким разговорчивым.

Звуки ветра, дождя и грома смешались с болтовней учителя. Под накинутым на голову одеянием Чэн Цянь почти ничего не видел, но чувствовал неописуемый аромат дерева.

Одной рукой учитель прижимал его к груди, а другой закрывал голову. Старик был слишком тощий – кожа да кости, и приятного в таком положении было мало, но Чэн Цянь понимал, что это искреннее проявление заботы. В какой-то момент мальчику даже захотелось сблизиться с учителем, несмотря на то что всего мгновение назад этот старый фазан громко болтал и дурил ему голову.

Закутанный в накидку Мучуня, Чэн Цянь робко поглядывал сквозь прорехи в ткани на насквозь промокшего старика. Впервые в жизни ему нравилось, что с ним обращаются как с ребенком. Подумав, он все же признал в этом ненадежном человеке своего наставника. Чэн Цянь решил простить его, даже если старый даос все это время морочил ему голову.

Так, в объятиях своего тощего наставника, Чэн Цянь прибыл в полуразрушенный храм.

Массовые гонения, начавшиеся во времена правления покойного императора, очистили мир от множества нелегальных кланов, но некоторые храмы уцелели и превратились в ночлежки для бездомных и нищих, а также в неплохие стоянки для решивших отдохнуть путешественников.

Высунув голову из-под накидки Мучуня, Чэн Цянь сразу же увидел храмовую статую. Вид статуи поразил его: у нее было круглое лицо, но совершенно отсутствовала шея, на щеках алел румянец, волосы были собраны в два тугих пучка, а свирепый рот растянут в жуткой улыбке, демонстрировавшей неровные зубы.

Учитель тоже это увидел. Он поспешил закрыть Чэн Цяню глаза рукой и разразился яростной критикой:

– Персиковая накидка! Зеленый халат! Какую наглость нужно иметь, чтобы наслаждаться настолько непристойным творением?! Безобразие!

Из-за юного возраста и недостатка знаний Чэн Цянь был немало ошеломлен и смущен его речами.

– Идущий по пути самосовершенствования должен очистить свой дух, укротить желания и оставаться благоразумным в своих словах и поступках. Как можно поклоняться тому, что выглядит как оперный актер! Позор! – строго сказал Мучунь.

Он даже знал слово «позор»… Чэн Цянь был впечатлен.

В этот самый момент из задней части храма донесся запах мяса, прервав искреннюю тираду учителя. Мучунь невольно сглотнул и окончательно потерял мысль. В растерянности старик обогнул статую и увидел нищего. На вид он был всего на год или два старше Чэн Цяня.

Оказалось, мальчишка каким-то образом умудрился выкопать здесь яму и теперь готовил в ней курицу нищего[22]. Он разбил запекшуюся грязь, в которой обвалял птицу, и весь храм наполнился ароматом еды.

Мучунь снова сглотнул.

Его худощавость доставляла определенные неудобства. Например, когда ему хотелось есть, скрывать свои инстинкты оказывалось очень непросто – его выдавала тонкая вытянутая шея.

Мучунь чжэньжэнь поставил Чэн Цяня на землю, а затем показал своему маленькому ученику, что значит «заклинатели должны быть благоразумны в своих словах и поступках».

Сначала он отер воду с лица и улыбнулся, как настоящий бессмертный. После чего неторопливо и грациозно подошел к нищему и в присутствии Чэн Цяня начал длинную манящую речь. Он набросал образ клана за морем, где люди носили золотые и серебряные украшения, не беспокоясь о еде и одежде. Невероятно, но это сработало! Его красивые слова пробудили интерес маленького нищего.

Столкнувшись с еще, по сути, ребенком, Мучунь продолжал говорить ласково и с жаром:

– Насколько я вижу, ты благословлен великими дарами. Однажды ты можешь взмыть в небо и нырнуть глубоко в море, в жизни тебе уготовано великое счастье. Мальчик, как тебя зовут?

Чэн Цянь чувствовал, что его слова звучат странно знакомо.

Хотя маленький нищий и обзавелся хитростью с тех пор, как начал бродяжничать, но в конце концов из-за юных лет заманить его оказалось легко.

Шмыгнув сопливым носом, он невинно ответил:

– Сяоху[23]. А фамилию я не знаю.

– Ну, тогда, беря тебя под свое учительское крыло, я даю тебе свою фамилию: Хань, – поглаживая усы, ответил Мучунь, очень естественно и ненавязчиво определив их отношения в качестве учителя и ученика. – Что касается взрослого имени… Как насчет «Юань»? Всего один символ.

Хань Юань. Звучало в точности как «страдающий от несправедливости»[24]… Это было действительно подходящее имя.

Мучунь, должно быть, очень проголодался при виде хорошо пропеченной курицы нищего, поэтому не стал утруждать себя долгими размышлениями.

Глава 3

Спокойный, словно столб, и подвижный, словно мартышка

Чэн Цянь стал учеником Мучуня раньше, чем Хань Юань, поэтому Хань Юань теперь считался его четвертым шиди[25], даже несмотря на то что был немногим старше. Чэн Цянь же пробыл «последним учеником» всего несколько дней, прежде чем стал шисюном[26]. Похоже, двери клана Фуяо всегда были нараспашку.

Что до курицы нищего… Конечно же, большая ее часть попала в желудок учителя.

Однако даже она не смогла заткнуть Мучуня.

– Откуда взялась эта птица? – спросил он, жуя. Похоже, привычка читать проповеди не оставляла старика ни на миг.

Хань Юань обладал умелым языком. Мальчишка сунул в рот кусок курицы, несколько раз надул щеки и немного пожевал хрящ, оставив лишь чистую и гладкую куриную кость.

Тьфу! Хань Юань грубо выплюнул остатки и ответил:

– Я украл ее в деревне. В той, что дальше по дороге.

Верно Конфуций говорил: «Ешь с закрытым ртом, лежи молча»[27].

Курица нищего, безусловно, маняще пахла. Чэн Цянь колебался, взять ли ему голень, как его учитель, но вдруг услышал их разговор. Узнав подробности, он решительно отдернул руку и принялся молча грызть твердые, как камень, лепешки.

Как могла быть вкусной курица, приготовленная таким бесстыдным человеком, как Хань Юань?

Дао сердца и принципы Чэн Цяня, несмотря на его юный возраст, оказались тверже, чем у бездарного учителя.

Зато Мучунь чжэньжэню ответ Хань Юаня аппетит совсем не испортил. Он прожевал половину и, покачав головой, сказал:

– Берут, не спрашивая, только воры. Как совершенствующиеся вроде нас могут заниматься воровством? Это неправильно! Не делай так больше!

Хань Юань пробормотал:

– Да…

Маленький нищий ничего не знал о манерах, поэтому не осмелился возразить.

«Воровство запрещено, а мошенничество, вероятно, дозволено», – саркастично подумал Чэн Цянь, но тут же вспомнил терпимость, с которой отнесся к своему учителю во время ливня. Ему оставалось лишь мрачно вздохнуть: «Так тому и быть».

У четвертого шиди был маленький нос и немного выступающий вперед подбородок, а крошечные глазки скользко блестели, что совершенно не добавляло мальчику привлекательности.

Хань Юань не понравился Чэн Цяню с первого взгляда. Мало того, что он оказался некрасив, так еще и присвоил себе статус шиди. Чэн Цянь недолюбливал все, что было связано с ролями младших и старших братьев[28], но он похоронил свою неприязнь глубоко в сердце, притворившись дружелюбным и приветливым, спрятав истинный враждебный настрой.

В семье Чэн Цяня новая одежда доставалась только старшему брату, а сладкая молочная каша – младшему. Одним словом, хорошие вещи никогда не попадали ему в руки. Зато мальчику часто приходилось выполнять работу по дому.

Чэн Цянь с детства не отличался великодушным характером, но обладал негодующей душой. С другой стороны, он также помнил слова старого туншэна: «Отец должен быть добрым, сын – послушным, а хорошие братья – проявлять любовь и уважение». Поэтому он часто чувствовал, что его обида бессмысленна.

Справляться со всем этим по-настоящему безропотно Чэн Цянь не мог – он пока не научился держать эмоции в узде, а потому лишь притворялся, что ему не на что жаловаться. И даже сейчас, вступив в клан, он продолжал делать то же самое.

Теперь, когда наставник, противореча себе, открыл двери клана для еще одного новичка, у Чэн Цяня не было другого выбора, кроме как смириться и попытаться стать достойным шисюном.

В пути, если у учителя появлялось какое-то поручение, Чэн Цянь, будучи шисюном, тут же бежал его выполнять; на привалах он позволял учителю первому насладиться едой, шиди – второму, а сам ел последним. Это было нелегко, и Чэн Цяню приходилось контролировать себя, чтобы не разрушить образ, воплощающий пять добродетелей[29].

Мальчик часто предъявлял к себе чрезмерные требования. Его отец провел в бедности и несчастье всю жизнь. Он был грубым и раздражительным человеком, который к тому же грубо обращался с сыном. Ему нередко вспоминались слова старого туншэна. Он не осмеливался ненавидеть своего отца, поэтому внутренне жалел его. Просыпаясь ночью, Чэн Цянь долго думал о том, что лучше умрет, чем станет таким, как он. Вот почему он, даже скованный тяготами и сомнениями жизни, лез из кожи вон, чтобы взрастить в себе мягкость и порядочность в общении с другими. И не мог от этого отступиться.

Но вскоре Чэн Цянь кое-что обнаружил: пусть он и делал все безукоризненно, новоявленный шиди совершенно не стоил его забот. Хань Юань обладал не только отвратительной внешностью, но и множеством раздражающих черт. Во-первых, он был ужасным болтуном. До встречи с Хань Юанем Чэн Цяню казалось, что учитель создает много шума, но теперь даже Мучунь чжэньжэнь казался куда спокойнее.

Однажды маленький нищий выдумал историю о том, как он победил колонка[30] в чжан[31] длиной и даже отбил у него курицу. Похоже, после замечания учителя о воровстве его настигло просветление.

Хань Юань бодро размахивал руками, на ходу сочиняя рассказ, полный сюжетных поворотов. В нем было все: и завязка, и развитие, и кульминация, и даже заключение. Каждая деталь должна была осветить его мудрость и силу.

– Как, боги тебя побери, колонок может быть длиной в чжан? – стараясь казаться благоразумным, спросил Чэн Цянь.

– Этот колонок наверняка был духом! Учитель, может ли колонок стать духом?

Хань Юань защищался, задрав голову и выпятив грудь, чувствуя, что ему бросили вызов.

Услышав историю про колонка-духа, учитель, казалось, остро среагировал на какое-то слово. Выражение его лица сделалось странным, будто бы у него разболелся зуб или живот. На минуту повисла тишина, прежде чем он рассеянно и неторопливо ответил:

– У всего живого есть душа. Все могут стать духами.

Хань Юань вздернул подбородок, как будто его ободрили слова чжэньжэня, и дерзко сказал:

– Шисюн, ты удивляешься, потому что мало видел. Если люди могут вознестись к бессмертию, то звери уж точно способны стать духами, – дерзко произнес Хань Юань.

Чэн Цянь не ответил, но внутренне усмехнулся еще шире.

Если колонок и в самом деле был длиной в чжан, тогда каковы шансы, что ему хватало четырех лап? С таким длинным телом большая его часть должна была волочиться по земле.

Возможно ли, что животное взяло на себя труд самосовершенствоваться только ради крепкого железного живота, который бы постоянно терся о камни?

Чэн Цянь понятия не имел, к чему стремились духи, но точно знал, чего хотел Хань Юань. В глубине души Чэн Цянь понимал: маленький нищий втайне соревновался с ним за благосклонность учителя.

Хань Юань был прилипчив, как пиявки в канаве. Едва почуяв кровь, они отчаянно устремляются к тебе, следуя за запахом. Так и Хань Юань стремился к благосклонности своего наставника.

Маленький нищий хватался за любую возможность показать свою храбрость, не забывая тем временем как-нибудь опозорить своего «слабого и уязвимого» шисюна. Чэн Цянь находил очень забавным наблюдать за тем, как Хань Юань пытается его унизить. Он снова вспомнил старого туншэна и сложил мнение о четвертом шиди: «Совершенный муж тверд в бедности, в то время как никчемный человек отдаст себя злу[32]. Ну что за мелкий ублюдок!»

Услышав рассказ Хань Юаня о «борьбе с колонком-духом», Чэн Цянь получил шанс засвидетельствовать «героическое достижение» своего ублюдочного шиди на следующий же день.

Мучунь чжэньжэнь дремал под деревом, а Чэн Цянь читал старую книгу, которую нашел в его сумке. Мальчику не хватало знаний, и большинство священных текстов с трудом поддавалось его пониманию. Тем не менее Чэн Цянь не чувствовал скуки и находил в чтении особое удовольствие: в конце концов, о чем бы ни говорилось в книге, он впервые прикоснулся к ней.

Два маленьких ученика, подобранных Мучунь чжэньжэнем, отличались друг от друга. Один был спокойным, как столб, а другой подвижным, как обезьяна. Чэн Цянь не двигался, а Хань Юань не мог остановиться ни на мгновение. Большая мартышка по фамилии Хань исчез неизвестно куда, и Чэн Цянь радовался тишине и спокойствию. Однако потом он увидел, как Хань Юань вернулся, заливаясь слезами.

– Учитель… – подобно избалованному ребенку всхлипнул Хань Юань.

Ответом учителя стал тихий размеренный храп.

Но Хань Юань не остановился. Он продолжил завывать, одновременно бросая взгляды на Чэн Цяня.

Чэн Цянь ни на миг не сомневался, что учитель давно проснулся и лишь решил притвориться спящим, чтобы понаблюдать за тем, как ладят его ученики. Так как младший плакал, Чэн Цянь, как старший, больше не мог делать вид, что ничего не замечает. Он отложил священные тексты и, придав лицу доброе выражение, спросил:

– В чем дело?

– Впереди река. Я хотел поймать рыбу для учителя и шисюна, но на берегу оказалась большая собака, она побежала за мной, – провыл Хань Юань.

Чэн Цянь остолбенел. Конечно же, он тоже боялся злобных собак, но взгляд Хань Юаня метался из стороны в сторону, он все причитал, что, преисполнившись сыновней почтительности, решил поймать для учителя рыбу, но собака облаяла его, и теперь лишь шисюн способен ему помочь. Как шисюн мог струсить?

Чэн Цянь взял большой камень, взвесил его в руке и, встав, снова заговорил, не меняя выражения лица:

– Хорошо. Я пойду с тобой.

У Чэн Цяня родился план. Если по какой-то случайности они все же встретят собаку, он ударит своего шиди по голове камнем, убедится, что голова раскололась, как арбуз, и бросит его на растерзание этой собаке.

Однако к тому времени, как они добрались до берега, животное уже исчезло, оставив лишь ряд маленьких следов.

Чэн Цянь какое-то время изучал их, после чего заключил, что «злобная собака» была меньше чи в длину и, вероятно, являлась всего лишь глупым бродячим щенком.

«Хань Юань, ублюдок! Трус! Идиот! Хвастун! Бездельник! У тебя нет чувства стыда, ты только и знаешь, что лебезить перед учителем!» Чэн Цянь мысленно отчитал Хань Юаня, заложив руки с камнем за спину, при этом взгляд его, направленный на никчемного шиди, все еще оставался мягким. Сейчас он был не в настроении бить его. Чэн Цянь не хотел утруждать себя обидами.

К тому моменту, как они вернулись с пойманной рыбой, их учитель уже «проснулся» и довольно рассматривал учеников.

Как только Чэн Цянь встретился взглядом со стариком, у него в животе почему-то появилось ужасное чувство, и его чуть не вырвало.

Прежде чем он успел что-то сказать, Хань Юань неуклюже поднялся. Он рассказал историю о том, «как шисюн хотел поесть рыбы; как он, Хань Юань, отважно нырнул в реку, чтобы поймать ее; как он победил собаку, голова которой была размером с быка»…

Чэн Цянь промолчал.

Чэн Цянь, конечно, злился на Хань Юаня, но его «неимоверные таланты» все равно смешили мальчика.

Так Чэн Цянь провел в пути со старым обманщиком и маленьким подхалимом еще больше десятка дней.

И наконец троица добралась до земель клана. Чэн Цянь впервые в жизни покинул дом. Благодаря компании странноватого мастера и шиди он столкнулся с множеством неожиданных ситуаций. Он был так спокоен, словно его не испугал бы даже оползень. Поначалу, только услышав о клане Фуяо, Чэн Цянь не возлагал особых надежд на земли этого клана, полагая их чем-то вроде обычного балагана. Он думал, что клан Фуяо, вероятно, был старым даосским храмом мошенников на пустыре, где нужно жечь благовония и низко кланяться основателю, непристойно одетому и всегда гуляющему с улыбкой на лице.

Но клан превзошел все его ожидания.

Клан Фуяо занимала целую гору, с трех сторон окруженную водой. Подняв глаза, Чэн Цянь ясно увидел яростные зеленые волны и деревья, колышущиеся на ветру. Щебет птиц и насекомых время от времени смешивался с криками журавлей; иногда ему удавалось мельком заметить белые силуэты в небе и почувствовать магическую ауру, скользящую над горой. От подножия к вершине вели пологие ступени, которые, очевидно, часто подметали. Маленький ручей сбегал вниз с чистым и протяжным журчанием.

У подножия горы величественно возвышались старые, покрытые мхом каменные ворота. Над воротами были начертаны два символа «Фуяо». Линии отличались небывалым изяществом и энергичностью, словно летящие драконы и танцующие фениксы[33].

Чэн Цянь не мог определиться, хороший у писавшего почерк или плохой. Казалось, что оба символа вот-вот оживут и вылетят за ворота, будто они, со всем присущим высокомерием, действительно могли взмыть в небо и нырнуть в море, точь-в-точь как рассказывал учитель.

Это место не было похоже на царапавшую небеса гору, скрытую от взора туманом и облаками, где человек мог освободиться от мирских забот. Но здешние края могли похвастаться неописуемой красоты природой. Едва Чэн Цянь ступил на каменную лестницу, он почувствовал, что с каждым новым вдохом дышать становится все легче. Сквозь просветы между зелеными листьями виднелась небесная синь. Ощущение необъятности, будто смотришь вверх со дна колодца, затопило Чэн Цяня, заставив почувствовать себя так свободно, что ему захотелось кричать и смеяться.

Но Чэн Цянь сдержался. Дома он никогда не осмеливался шуметь, чтобы отец не поколотил его, и сейчас не станет: не хватало еще растерять благопристойность, которую он приобрел, путешествуя в компании своего презренного шиди.

Мастер погладил обоих своих учеников по головам и ласково сказал:

– А теперь идите, примите ванну, зажгите благовония и переоденьтесь. Мы пойдем навестить…

«Основателя, гуляющего с улыбкой на лице?» – беззаботно подумал Чэн Цянь.

– Вашего дашисюна[34], – сказал учитель.

Глава 4

Долгий разговор с беспутным сыном

Зачем такому важному человеку, как учитель, столь официально навещать дашисюна?

Чэн Цянь и Хань Юань пришли в полную растерянность, а их учитель продолжал, будто хотел запутать их еще больше:

– Ваш дашисюн бесстрастен, не нужно его бояться. Просто ведите себя как ваш учитель.

Что он имел в виду, сказав «просто ведите себя как ваш учитель»?

Так или иначе, Мучунь чжэньжэнь с успехом превратил легкую растерянность своих маленьких учеников в абсолютное недоумение.

Проходя сквозь ворота, они увидели нескольких детей, следовавших вдоль журчащего ручья.

Всем им на вид было от тринадцати до восемнадцати лет и они выглядели очень умными и красивыми, словно золотые мальчики[35] настоящих бессмертных. Рукава их одежд изящно развевались без всякого ветра.

Глядя на них, даже Чэн Цянь, важничавший всю дорогу, почему-то испытал чувство неполноценности, не говоря уже об ошеломленном Хань Юане.

Из-за этого чувства Чэн Цянь невольно занял оборонительную позицию. Его взгляд стал строгим, он выпрямил спину и попытался скрыть свое любопытство и невежество.

Лидер юношей-даосов еще издали заметил Мучунь чжэньжэня, и его смех достиг ушей новоприбывших прежде, чем тот успел подойти.

– Глава, где вы пропадали на этот раз? Почему вы выглядите так, словно бежали из голодного края? Где… откуда эти юные господа? – спросил он совершенно непринужденно.

Чэн Цянь внимательно вслушивался в каждое его слово и фразу, но не нашел в них ни капли уважения. Казалось, будто юный даос разговаривал не с «главой клана», а с дядюшкой Ханем из соседней деревни.

Но Мучунь чжэньжэнь против такого нисколько не возражал. Он беззаботно улыбнулся, указав на Чэн Цяня и Хань Юаня:

– Это мои новые ученики. Могу я попросить тебя помочь им устроиться?

– Где мне их поселить? – улыбнулся юноша.

– Этого – в Южном дворе. – Мучунь чжэньжэнь небрежно указал на Хань Юаня. Затем он опустил голову и случайно или намеренно встретился взглядом с Чэн Цянем. Тот умел различать черное и белое, и нетрудно было заметить, каким врожденным самообладанием он одарен. Но, несмотря на все это, в его глазах, пусть на мгновение, но все же мелькнула необъяснимая паника.

Непринужденная улыбка Мучунь чжэньжэня внезапно исчезла. Помолчав немного, он заговорил с некоторой долей торжественности:

– Пусть Чэн Цянь живет в боковом павильоне.

На деле «боковой павильон» трудно было назвать павильоном: это был небольшой уединенный дворик, расположенный в отдалении от остальных построек. По одну сторону стены протекал спокойный ручей, а по другую находился тихий бамбуковый лес.

Вероятно, лес рос здесь много лет, потому что даже легкий ветерок, проносящийся сквозь него, словно окрашивался в изумрудный цвет. Двор напоминал бамбуковое море, где свежая зелень очищала разум от желаний.

По обе стороны от дверей горели Неугасаемые лампы, украшенные магическими символами более тонкой работы, чем на «фамильной реликвии» семьи Чэн. Огонь горел ровно, освещая самые дальние уголки, его мягкий свет не дрожал от ветра, и пламя не колыхалось, стоило кому-то пройти мимо. Висевшая между лампами табличка гласила: «Цинъань»[36]. Казалось, что эти иероглифы и название «Фуяо», увиденное Чэн Цянем ранее, написал один и тот же человек.

Юношу, сопровождавшего Чэн Цяня, звали Сюэцин. Он был почти ровесником старшего брата Чэн Цяня, и в его внешности не было ничего интересного, что делало его самым неприметным среди всех остальных. Но при внимательном рассмотрении он выглядел довольно привлекательно. Сюэцин казался молчаливым и не искал внимания.

– Это боковой павильон, также называемый Цинъань. Слышал, когда-то здесь жил глава клана, но потом переехал. Он также использовался как обеденный зал. Знает ли третий шишу[37], что такое обеденный зал?

По правде говоря, Чэн Цянь не совсем понял, что это значит, но кивнул, не выказав особого беспокойства. Тогда Сюэцин провел его во двор и показал раскинувшийся в его центре прудик диаметром в чжан. На стоявшей рядом табличке, сделанной из черного вяза, были начертаны символы, предназначенные, вероятно, для того, чтобы остановить отток воды. Вода в пруду не двигалась и не расходилась рябью.

Присмотревшись, Чэн Цянь обнаружил, что это был вовсе не пруд, а редкий драгоценный камень.

Этот камень, не нефрит и не жадеит, был невероятно холодным. Темно-зеленый, с легким синим отливом, он излучал безмятежное спокойствие.

Чэн Цянь никогда раньше не видел такого редкого сокровища. Даже если он и не хотел показаться невеждой, его на мгновение охватило изумление.

– Никто не знает, что это такое, но мы называем его камнем чистых помыслов. Раньше во время поста и воздержания глава переписывал на нем священные тексты. Летом с ним во дворе будет намного прохладнее, – сказал Сюэцин.

Указав на символы, Чэн Цянь не удержался от любопытства и спросил:

– Брат Сюэцин, для чего они здесь?

Сюэцин не ожидал, что Чэн Цянь будет так вежлив с ним. Он слегка растерялся от такого обращения, а затем ответил:

– Третий шишу, вы поражаете меня куда больше, чем я мог подумать, – это не заклинания.

Чэн Цянь бросил на него быстрый взгляд. Сюэцин, к его удивлению, уловил тень сдерживаемого сомнения. Казалось, глаза этого мальчика могли говорить. На взгляд Сюэцина, он подавал гораздо большие надежды, чем другой ребенок, которого привел глава клана.

Сюэцин не нашел подходящих слов, чтобы описать свои чувства. Он понимал, что у этого мальчика не было ни благородного происхождения, ни особого образования, но он изо всех сил старался выглядеть настоящим благородным мужем. Правда, получалось очень неуклюже. Каждое его движение было сдержанным, будто он выбирал, какую маску натянуть для того или иного человека.

Проще говоря, Чэн Цянь напускал на себя важный вид, не преследуя никаких конкретных целей.

Обычно те, кто вел себя слишком неестественно, не нравились Сюэцину, даже если были всего лишь детьми. Но Чэн Цянь почему-то не вызывал у него неприязни. Напротив, Сюэцин испытывал к мальчику некоторое сострадание.

– Третий шишу, я всего лишь слуга, – мягко сказал он. – У меня нет никаких выдающихся способностей. Я отвечаю за повседневную жизнь главы клана и остальных. Искусство создания амулетов – это обширное и глубокое знание, о котором я не имею ни малейшего понятия. Все, что я знаю, – это то, что услышал краем уха от главы. Молодой господин может пойти и спросить главу или моего… вашего дашисюна.

Чэн Цянь уловил слово «мой»[38]. Все это наталкивало на мысли о слишком близком и недостаточно почтительном отношении слуг к главе клана, и недоумение Чэн Цяня становилось еще сильнее.

Вскоре Сюэцин познакомил Чэн Цяня с остальной обстановкой павильона. Он поспешно помог мальчику принять ванну, чтобы смыть дорожную грязь и усталость, переодел его в подобающую одежду и навел порядок в доме, а затем вывел Чэн Цяня наружу.

Сохраняя привычную манеру поведения, тот принялся расспрашивать Сюэцина о дашисюне. Наконец ему удалось узнать, что фамилия его дашисюна была Янь, звали его Янь Чжэнмин и родился он в богатой семье.

Насколько состоятельной была его семья? Чэн Цянь не очень хорошо это понимал. Всего лишь обездоленный ребенок, он не имел никакого представления о достатке. Насколько ему было известно, так называемые «богатые люди» являлись не более чем соплеменниками землевладельца Вана. Этот мужчина женился на третьей наложнице в шестьдесят лет. По мнению Чэн Цяня, он мог считаться очень богатым человеком.

По слухам, когда Янь Чжэнмину было семь лет, он сбежал из дома по пустяковому поводу и встретил их хитрого… Нет, крайне дальновидного учителя, который сразу же обнаружил талант Янь Чжэнмина к совершенствованию.

Ловко используя свой хорошо подвешенный язык, старый шарлатан успешно заманил юного и неискушенного Янь Чжэнмина в клан Фуяо, и тот стал самым первым учеником Хань Мучуня.

Исчезновение молодого господина, конечно же, повергло семью Янь в большое беспокойство. Они истратили все силы, пока наконец не отыскали своего сбившегося с пути сына. Никто не знал, одурманил ли его Мучунь, или то было его собственное решение, но молодой господин, словно одержимый, отказался вернуться домой и настоял на том, чтобы остаться со своим учителем и идти по пути самосовершенствования.

Янь Чжэнмин был избалованным ребенком, и его семья ни за что не смирилась бы с тем, что их маленький сын страдает от выходок шарлатана и бездельника. Но споры ни к чему не привели, и обе стороны решились на компромисс. Родители Янь Чжэнмина обеспечивали клан Фуяо деньгами. Похоже, они считали, что содержат театральную труппу, призванную развлекать молодого господина.

Ведь в мире существовало слишком много кланов заклинателей, среди которых находилось очень мало настоящих – как праведных, прославленных в легендах, так и темных, сбившихся с истинного пути. Остальные в основном представляли собой неофициальные «фазаньи кланы»[39].

Чэн Цянь подумал, что клан Фуяо, поддерживаемый богатой семьей, что позволяло ему вести относительно приличное существование, можно было грубо назвать «кланом домашних птиц».

Как Чэн Цянь успел понять, их дашисюн был не только дашисюном, но и «благодетелем клана Фуяо» и «личным учеником главы». Таким образом, он занимал настолько высокое положение, что даже глава заискивал перед ним.

Его стоило бы назвать распутным, праздным, своевольным… да только в силу юного возраста пятнадцатилетний дашисюн еще точно не осмелился познать распутства. В оставшемся же он преуспел сполна!

Когда Мучунь чжэньжэнь привел к Янь Чжэнмину своих аккуратно одетых учеников, молодой господин как раз расчесывал волосы. Не то чтобы глава клана, выжив из ума, позабыл о приличиях и решил побеспокоить их дашисюна рано утром, до того, как тот привел себя в порядок, – просто дашисюн причесывался по несколько раз на дню.

К счастью, он был еще молод, и облысение ему не грозило.

К тем, кому надлежало ухаживать за волосами дашисюна, предъявлялся ряд требований: это должна была быть девушка, не слишком юная и не слишком зрелая, у нее не должно было быть недостатков во внешности и никакого неприятного запаха. Единственными ее обязанностями должны были быть расчесывание волос молодого господина и возжжение благовоний, а ее рукам надлежало оставаться мягкими и белыми, как нефрит, без этих ужасных, портящих настроение мозолей.

Юноши-даосы, такие как Сюэцин, изначально были слугами семьи Янь. После тщательного отбора их отправили в клан Фуяо в качестве помощников. Но рядом с молодым господином не было ни одного из них. Ходили слухи, что Янь Чжэнмин не очень-то любил общество юношей, считая их на редкость неуклюжими. Его двор был полон цветущих девушек, и казалось, что в нем круглый год жила весна.

Прежде чем зайти, Чэн Цянь тайком пригляделся к козлиной бородке учителя – и заметил, что мастер тоже расчесал ее гребнем.

По пути сюда Сюэцин сообщил Чэн Цяню, что Мучунь поселил его в павильоне Цинъань, потому что хотел, чтобы Чэн Цянь очистил свои мысли и успокоил разум. Услышав это, мальчик почувствовал себя неуютно: ему не слишком-то хотелось признавать, что у него беспокойный ум. Теперь же, глядя на табличку с надписью «Обитель нежности»[40], украшавшую двери в жилище дашисюна, он вздохнул с облегчением: так это не он страдал беспокойством ума – это сбрендил наставник.

Хань Юань, в силу своего невежества воспринимавший все как новую игру, спросил с абсолютно невинным видом:

– Учитель, что написано на табличке?

Мучунь вновь погладил усы и прочел надпись.

– Это значит, что дашисюн должен быть понежнее? – снова спросил Хань Юань, тупо уставившись на учителя.

Услышав это, Мучунь побледнел и предупредил:

– Не дай дашисюну это услышать!

Увидев, что почтенный глава клана вздрогнул, как бездомная собака, поджавшая хвост, Чэн Цянь и Хань Юань впервые подумали об одном и том же: «Возмутительно! Полное пренебрежение порядком старшинства!»

Подумав так, они посмотрели друг на друга. Вид у обоих был одинаково потрясенный. Им ничего не оставалось, кроме как поджать хвосты вместе с учителем и освоить самое важное умение клана Фуяо: не высовываться.

На самом деле дашисюн поразил Чэн Цяня с первого взгляда.

Янь Чжэнмин обладал редкой красотой и, несмотря на юный возраст, выглядел крайне впечатляюще. Одетый в белоснежный атласный халат, расшитый невидимыми узорами, переливающимися на свету, он расслабленно откинулся на спинку резного стула и подпер рукой подбородок. Его веки были слегка опущены, а волосы струились по плечам, словно разлитые по бумаге чернила.

Услышав шаги, Янь Чжэнмин безразлично приоткрыл глаза. Их длинные, устремленные кверху уголки напоминали нежные мазки разведенной водой туши и подчеркивали гордую женственную мягкость взгляда. Увидев своего учителя, он даже не удосужился встать и остался неподвижно сидеть на стуле.

– Учитель, ты ушел из дома и опять притащил с собой двух бездельников?

В отличие от своих сверстников, Янь Чжэнмин, казалось, не спешил взрослеть – в его чистом голосе еще не зазвучали нотки, свойственные взрослым юношам, а детская, заискивающая сладость в манере речи позволяла спутать его голос с девичьим.

Но, вопреки всему, столь неподходящий для юноши образ делал его увереннее и ничуть ему не мешал.

Глава клана улыбнулся и заговорил, потирая руки:

– Это твой третий шиди, Чэн Цянь. А это твой четвертый шиди, Хань Юань. Оба они маленькие и незрелые. Отныне, как их дашисюн, ты должен заботиться о них для меня.

Услышав имя Хань Юаня, Янь Чжэнмин изогнул бровь. Его лицо как будто нервно дернулось, он поднял полуприкрытые веки и, одарив четвертого шиди снисходительным взглядом, тут же отвел глаза, словно увидел что-то грязное.

– Хань Юань? – медленно переспросил Янь Чжэнмин. – Это имя тебе подходит, жизнь и впрямь обделила тебя привлекательностью.

Бледное лицо Хань Юаня позеленело от злости.

Но Янь Чжэнмин уже оставил его в стороне и повернулся к Чэн Цяню.

– Эй, мальчик, – позвал он, – подойди, погляжу на тебя.

Глава 5

Если он не достигнет величия, то непременно станет великим бедствием

Янь Чжэнмин вел себя слишком пренебрежительно – он подозвал Чэн Цяня к себе жестом, которым обычно подзывают собаку.

От слов и поведения молодого господина изумление Чэн Цяня сменилось ступором.

С самого рождения он никогда никому не нравился, отчего чувствовал себя неполноценным. Со временем это чувство укоренилось в его сознании и неистово разгорелось, переплавившись в болезненно завышенную самооценку. Порой одного взгляда хватало, чтобы выбить его из колеи, что уж говорить о таком оскорбительном жесте.

Чэн Цянь выглядел так, словно суровой зимой на него вылили ведро ледяной воды. Без всякого выражения на застывшем лице он двинулся вперед и, уклонившись от протянутой руки Янь Чжэнмина, поклонился ему со сложенными перед собой руками[41] и произнес:

– Дашисюн.

Янь Чжэнмин вытянул шею, чтобы получше рассмотреть его, и Чэн Цяня окутал легкий запах орхидей. Сколько раз окурили даосскими благовониями его лохмотья, чтобы отогнать прочь букашек, было известно одним лишь небесам.

Однако молодой господин Янь, похоже, плохо разбирался в эмоциях других людей: по крайней мере, гнева, который Чэн Цяня сдерживал из последних сил, он не заметил.

Янь Чжэнмин неторопливо оглядел Чэн Цяня, словно покупатель, выбирающий коня, и, судя по всему, счел его довольно приятным на вид. Небрежно кивнув, дашисюн выразил искреннюю надежду на своего шиди, не особо задумываясь о реакции.

– Неплохо. Надеюсь, время не испортит твое лицо, – прямо сказал он и, чтобы выказать обычно свойственное дашисюнам дружелюбие, неохотно скользнул рукой над самой макушкой Чэн Цяня, притворяясь, что погладил его по голове, после чего небрежно добавил: – Теперь, когда я насмотрелся на «обделенного» и «оскорбленного», учитель, вы можете увести их. Гм… сяо Юй-эр[42], дай ем… им несколько конфет из кедрового ореха.

Мучунь чжэньжэнь слегка изменился в лице. На миг его одолело странное чувство, будто двое приведенных им детей были не младшими братьями одного недостойного ученика, а его наложницами.

Да еще и не слишком симпатичными наложницами!

Кедровые конфеты выглядели необычно. Они лежали в маленьком изящном саше, и каждую покрывала блестящая прозрачная глазурь, от которой исходил приятный аромат. Дети бедняков вряд ли когда-нибудь получили бы шанс отведать столь изысканное лакомство, но Чэн Цянь не проявил к конфетам никакого интереса. Едва переступив порог комнаты, он сразу же сунул мешочек с угощением в руки Хань Юаню.

– Это тебе, шиди, – небрежно сказал Чэн Цянь.

Хань Юаня поразила его «щедрость». Он смущенно принял угощение, испытывая при этом смешанные чувства.

В этом жестоком мире нищие напоминали бродячих собак, вынужденных бороться за выживание. Хань Юань привык хвататься за любую возможность урвать хоть маленький кусочек еды. Кто, находясь в подобном положении, найдет в себе силы и желание заботиться о других?

Хань Юань на мгновение ощутил теплоту в душе. Но одновременно с этим он недоумевал – похоже, его маленький шисюн оказался куда сильнее, чем он мог предположить. Чэн Цянь относился к нему с искренним великодушием.

Но Мучунь чжэньжэня было не так легко обмануть. Он видел, с каким отвращением Чэн Цянь отряхивал руки, будто прикоснулся к чему-то отвратительному. Он понял, что отданные Чэн Цянем конфеты не были проявлением щедрости. Он подарил их Хань Юаню, только чтобы не выказывать уважение к своему монстроподобному дашисюну.

Если подумать, самыми сильными искушениями, с которыми мог столкнуться ребенок в его возрасте, были еда и питье, но Чэн Цянь был способен сдержаться, не удостоив их даже взглядом, воспротивиться без всякой благодарности.

Мучунь чжэньжэнь с горечью подумал: «Этот маленький ублюдок такой упрямый. Если в будущем он не достигнет величия, то непременно станет великим бедствием».

Итак, маленький ублюдок Чэн Цянь был официально принят в клан Фуяо.

Первую ночь в павильоне Цинъань он провел без сновидений и спал до без четверти четырех следующего дня. Чэн Цянь легко уснул в новом месте, не терзаясь мыслями о доме.

На следующее утро Сюэцин причесал его, собрав волосы в пучок, и облачил в длинные нарядные одежды.

Обычно юношам, не достигшим двадцати лет, не нужно было перевязывать волосы и носить головной убор, но, по словам Сюэцина, Чэн Цянь больше не был обычным ребенком, так как теперь он состоял в клане бессмертных.

Самое большое различие между официальными кланами и «фазаньими» заключалось в том, что последние занимались невесть чем. Пусть начало истории «одомашненного» клана и было сомнительным, он все же обладал настоящими богатствами. Одним из них были талисманы. Бесценные заклинания, которые, если верить легендам, нельзя было получить и за несметные сокровища, здесь красовались повсюду, даже на деревьях и камнях. Указав на один из начертанных на дереве символов, Сюэцин сказал Чэн Цяню:

– Если третий шишу потеряется, просто спросите дорогу у камней и деревьев.

С этими словами Сюэцин шагнул к дереву, желая продемонстрировать.

– В Зал Неизвестности, – наклонившись к корням, прошептал он и пояснил: – «Зал Неизвестности» – резиденция главы. Третий шишу только вступил в клан, а потому сегодня должен получить от него наставление.

Зрелище, развернувшееся перед Чэн Цянем оказалось таким захватывающим, что он позабыл все припасенные слова. Корень, к которому обратился Сюэцин, слабо засиял.

Небо только начало светлеть, но солнце еще не взошло, и мерцающие, словно лунный свет, блики, собираясь вместе, рассеивали тьму и наполняли лес поистине волшебной атмосферой. Эти крохотные огоньки плыли по воздуху, оседая на камнях и деревьях. Наконец они превратились в сверкающую лесную тропинку.

Это был не первый магический артефакт, который видел Чэн Цянь, но первый полезный!

Сюэцин хорошо разбирался в человеческих чувствах. Он знал, что этот хмурый мальчик очень своенравен, а потому, видя, как сильно тот очарован, не стал указывать на это и подождал, пока Чэн Цянь придет в себя.

– Третий шишу, сюда, пожалуйста. Следуйте за светом.

Шагнув на дорожку, вымощенную светящимися камнями, Чэн Цянь почувствовал себя совершенно другим человеком, собирающимся войти в другую, новую жизнь.

– Брат Сюэцин, кто это сделал? – спросил Чэн Цянь.

Сюэцин не мог повлиять на привычку Чэн Цяня звать его «братом», оставалось только смириться с этим и отвечать на вопросы:

– Глава клана.

Чэн Цянь снова был потрясен, ему трудно было в это поверить.

Совсем недавно Чэн Цянь видел в учителе лишь забавного длинношеего фазана. Он не казался ни полезным, ни привлекательным – может ли быть, что он на самом деле не был мошенником?

Мог ли он обладать какими-то особыми талантами?

Мог ли он быть мастером, прямо как те, о ком слагались легенды, – кто сокрушал любые преграды и подчинял ветер с дождем?

Чэн Цянь попытался представить это, но обнаружил, что все еще не способен испытывать трепет перед учителем.

Следуя по сверкающей дорожке, Сюэцин привел Чэн Цяня в Зал Неизвестности.

Зал Неизвестности оказался маленьким домиком с соломенной крышей – ни магических артефактов вокруг, ни вывески над дверью. У входа висела лишь небольшая, размером с ладонь, деревянная дощечка с небрежно вырезанной на ней головой зверя. Зверь кого-то очень напоминал, но его имя ускользнуло из памяти Чэн Цяня. Рядом со звериной головой виднелись символы. Надпись гласила: «На один вопрос три не знаю»[43].

Домик выглядел более чем скромно и напоминал жилище бедняка – Чэн Цяню даже представилось, будто он вернулся домой, в деревню.

У входа в домик расположился маленький двор, в центре которого стоял трехногий стол – четвертую ножку заменял камень, старая столешница была испещрена трещинами. Сидевший за ним Мучунь чжэньжэнь, оправив полы одежд, внимательно вглядывался в блюдце.

Блюдце было сделано из грубой керамики, на скорую руку, а гончар, создавший его, видимо, не отличался мастерством – формой кривая посудинка напоминала нечто среднее между квадратом и кругом. На дне ее лежало несколько старых ржавых монет. Оттеняя причудливость друг друга, они несли едва уловимый отпечаток мрачной старины.

Чэн Цянь невольно остановился. В какой-то миг ему показалось, что учитель смотрит на монеты необычайно серьезно.

– О чем триграммы[44] поведали вам сегодня, глава? – улыбнулся Сюэцин.

Услышав вопрос, глава клана убрал монеты, спрятал руки в рукавах и торжественно сообщил:

– Дао Небес подразумевает, что в сегодняшнем меню должна быть тушеная курица с грибами.

Сказав это, он слегка подкрутил усы, закатил глаза и шмыгнул носом, выражая этим свое истинное желание.

Стоило Чэн Цяню увидеть выражение его лица, как в его памяти всплыл давно забытый образ. Чэн Цянь понял, кого напомнила ему стоявшая у входа табличка, и пришел к выводу, что вырезанная на ней звериная голова была головой колонка.

Невежественные сельчане ничего не знали о мудрецах, не говоря уже о буддийских и даосских писаниях. Даже боги, которым они молились, были фальшивками. С легкой руки деревенских неблагочестивые бессмертные, такие как «Великий святой Хуан» и «Великий святой Цин», превратились в божеств и обрели широкую известность.

«Великий святой Хуан» был духом колонка, а «Великий святой Цин» – духом змеи-оборотня, также известным как «змей – защитник семьи». Говорили, что поклонение этим двум великим бессмертным могло защитить дом и подарить благополучие.

Чэн Цянь видел мемориальную доску, установленную в его деревне в честь «Великого святого Хуана», – на ней была точно такая же звериная голова.

Подумав об этом, он взглянул на Мучуня и вновь отметил, насколько тот худощав. У главы клана была маленькая голова, узкая челюсть, длинная талия и короткие ноги… Словом, старик во всех отношениях напоминал колонка!

Обуреваемый сомнениями, Чэн Цянь шагнул вперед и поклонился учителю, который, как он считал, вполне мог оказаться духом колонка в человеческом теле.

– Не стоит, это мелочно, – с улыбкой отмахнулся учитель. – В клане Фуяо нет строгих правил этикета.

«А что у вас есть? Курица, тушенная с грибами?» – с горечью подумал Чэн Цянь.

В этот самый момент их ушей достиг крик Хань Юаня:

– Учитель! Шисюн! О Небеса, какой убогий дом! Учитель, как ты можешь в нем жить? – воскликнул Хань Юань едва переступив порог. Он был отличным примером того, как подобает «не церемониться» в клане. Хань Юань по-хозяйски обошел весь двор и наконец остановился прямо перед Чэн Цянем.

Недавних сладостей с лихвой хватило, чтобы подкупить недальновидного и бедного как мышь мальчишку: поверив в его дружелюбие, Хань Юань без всякого ехидства окликнул шисюна, подбежал ближе и уцепился за его рукав.

– Сяо Цянь, почему ты вчера не пришел поиграть со мной?

Увидев его, Чэн Цянь ощутил поднимающееся в душе негодование. Он спокойно отступил на полшага назад, выдернул рукав из чужой хватки и с достоинством произнес:

– Четвертый шиди.

Сюэцин нарядил его как взрослого – с открытым гладким лбом и тонкими бровями Чэн Цянь красотой и очарованием стал подобен нефритовому изваянию. И будь он в самом деле создан из нефрита, казалось, ему можно было бы простить даже некоторую нелюдимость.

Хань Юань же был безродным нищим и, конечно, не имел ни малейшего понятия о такте и воспитании. Он был на редкость простодушен – если Хань Юаню не нравился чей-то облик, он не мог проникнуться к этому человеку симпатией. Но стоило ему поверить в чью-то доброту, и он начинал относиться к человеку с теплотой. Чэн Цянь казался Хань Юаню хорошим, поэтому он ничуть не обиделся на холодность шисюна и восторженно подумал: «Домашние дети такие застенчивые! Не то что мы, бродяжки. В будущем я должен больше заботиться о нем». Пусть это и был только его взгляд на ситуацию.

Глаза Мучунь чжэньжэня были маленькими, но взгляд их прожигал насквозь. Он стоял в стороне и отстраненно наблюдал за мальчишками. Но вскоре его терпение лопнуло: он больше не мог видеть, как Хань Юань растрачивает свой пыл на безразличного к нему Чэн Цяня[45].

– Сяо Юань, подойди-ка.

Хань Юань бодро подошел к шаткому столу.

– В чем дело, учитель?

Оглядев его с ног до головы, Мучунь чжэньжэнь торжественно произнес:

– Ты старше своего третьего шисюна, хотя тебя позже приняли в наш клан, поэтому сначала я должен сказать тебе несколько слов.

Похожий на колонка Мучунь все-таки был их учителем. Он редко держался с таким достоинством, и Хань Юань даже выпрямился, приготовившись слушать.

– Ты бойкий мальчик, но твоя слабость – легкомыслие. Мое тебе наставление: «будь тверд, как скала». Пусть эти слова напоминают тебе, что Дао Небес не терпит приспособленчества, тщеславия и рассеянности[46]. Помни, что нужно всегда оставаться сосредоточенным и ни в коем случае не расслабляться. Ты понял меня?

Хань Юань поднял голову, вытер сопливый нос и невнятно произнес:

– А?

Мальчишка не понял ни слова из сказанного.

К счастью, Мучунь не обратил внимания на его невежливость. Закончив говорить, он повернулся к Чэн Цяню.

Только тогда Чэн Цянь увидел, что его учитель вовсе не родился с прищуренными глазами, просто его веки обычно были опущены, отчего казалось, будто он не обращает внимания на происходящее вокруг. Теперь же его глаза были открыты, и Чэн Цянь увидел, как проницателен его чуть потемневший взгляд. Выражение лица учителя стало вдруг очень серьезным.

Глава 6

Атмосфера накаляется

– Чэн Цянь.

Неизвестно почему, но учитель всегда называл Хань Юаня «сяо Юань», в то время как Чэн Цяня звал полным именем.

По голосу сложно было понять, благоволил к нему учитель или нет, но каждый слог звучал четко и весомо.

Чэн Цянь растерянно поднял глаза, и его рука, спрятанная в рукаве, сжалась в кулак.

– Ну же. – Мучунь чжэньжэнь смотрел на него сверху вниз, и Чэн Цяню казалось, что учитель чересчур серьезен. Но в следующий миг Мучунь вновь смежил веки и превратился в доброго колонка. – Подойди сюда, – произнес он слегка смягчившимся голосом.

С этими словами учитель опустил ладонь на голову Чэн Цяня. Его кожа была горячей, а от одежды исходил едва заметный травяной аромат. Тепло его ладони постепенно проникло в тело мальчика.

Однако это нисколько не утешало Чэн Цяня – он все еще пребывал в смятении.

Он вспомнил слова учителя о Хань Юане: «бойкий, но легкомысленный» – и с тревогой подумал: «Что скажет учитель обо мне?»

В миг перед глазами Чэн Цяня пролетела вся его жизнь, от начала и до текущего момента. Он пытался припомнить все свои недостатки, чтобы как следует подготовиться к словам учителя.

Мальчик заметно нервничал, размышляя: «Может, он скажет, что я эгоистичен? Или недостаточно послушен? Или что мне стоит быть дружелюбнее?»

Но Мучунь чжэньжэнь не указал Чэн Цяню на недостатки, как Хань Юаню. Напротив, глава клана заметно колебался, подбирая нужные слова.

У Чэн Цяня похолодели руки и ноги. Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем Хань Мучунь наконец, слово за словом, взвешенно произнес:

– Ты… В глубине души ты и сам все о себе знаешь. Позволь мне сразу перейти к сути? Моим наставлением для тебя будет «свобода».

Наставление оказалось настолько простым, что Чэн Цянь не сразу его понял. Он нахмурился: все его приготовления рассыпались, а вот напряжение, напротив, не уменьшилось, и даже наоборот – усилилось.

– Учитель, что значит «свобода»? – выпалил Чэн Цянь, но тут же пожалел о своем вопросе. Он не хотел уподобляться этому безмозглому дураку Хань Юаню.

Взяв себя в руки, он попытался придумать словам учителя логическое объяснение, а после робко уточнил:

– Значит ли это, что я должен очистить разум от лишней суеты и устремиться к самосовершенствованию?

Хань Мучунь сделал паузу, не давая никаких объяснений. Наконец он просто неопределенно сказал:

– Пока… Можно сказать и так.

Пока?! А потом будет по-другому?

И что это за выражение: «можно сказать и так»?

Услышав ответ, Чэн Цянь еще больше растерялся. Он чутко уловил, как слова учителя тонкой нитью тянутся в его скрытое туманом, неизвестное будущее. Было ясно, что учитель не собирается вдаваться в подробности. Благодаря своей не по годам развитой тактичности Чэн Цянь с трудом проглотил сомнения. Он отвесил Хань Мучуню официальный поклон и сказал:

– Благодарю за наставление, учитель.

Хань Мучунь беззвучно вздохнул. Может, он и пытался казаться человеком в расцвете лет, но на деле был настолько стар, что успел нажить непомерно богатый опыт. И, конечно же, от его внимания мало что могло ускользнуть. Чэн Цянь вел себя прилежно и даже заботливого слугу называл братом, но делал он это не потому, что считал, будто люди вокруг него заслуживают уважения. Скорее, он действовал так потому, что не хотел потерять лицо.

Как говорится, «ритуал – это знак ослабления доверия и преданности. В ритуале – начало смуты»[47]. И пусть этот мальчик обладал недюжинной проницательностью и множеством талантов, его натура отличалась от природы великого Дао. К тому же ранимость Чэн Цяня не могла расположить к нему других. Да и вряд ли он, с его высокомерием, сам желал этого расположения.

Мучунь убрал руку с головы Чэн Цяня, слегка озабоченный тем, что мальчик в будущем может свернуть с праведного пути.

Отступив назад, он перевернул трехногий стол и подозвал к себе учеников.

Обратная сторона деревянной столешницы была густо[48] усеяна тысячами дыр, проделанных короедами. Но, к удивлению мальчиков, между этими бороздками были плотно начертаны мелкие символы.

– Это то, чему я собираюсь обучить вас в первую очередь: правила клана Фуяо. Вы двое должны переписать их слово в слово и, начиная с этого момента, раз в день записывать их по памяти. И так сорок девять дней, – сказал Хань Мучунь.

Перед лицом стольких правил Чэн Цянь наконец выказал хоть какое-то удивление. Он всегда считал, что такие священные вещи, как правила клана, не должны быть выгравированы под потрепанным, да еще и трехногим деревянным столом.

Хань Юань был поражен не меньше его.

Маленький нищий вытянул шею и даже побледнел от испуга.

– Ой, что здесь такое написано?! Учитель, эти символы могут знать меня, но я определенно не знаю их! – завопил он.

Чэн Цянь предпочел промолчать.

Учитель, который мог оказаться духом колонка, бессмысленные наставления, свод правил, начертанный на обратной стороне прогнившей столешницы, похожий на барышню дашисюн и неграмотный нищий шиди… Как же странно начинается его путь к самосовершенствованию. Чего он сможет достичь?

Чэн Цянь почувствовал, что его будущее заволокло туманом.

Но вечером, когда он вернулся в павильон Цинъань, его настроение заметно улучшилось при мысли, что теперь у него действительно появилось место, где он мог бы учиться. В кабинете павильона было огромное множество текстов, которые он так давно мечтал прочесть, а еще бумага и кисти, подготовленные Сюэцином специально для него.

Чэн Цянь никогда не писал на бумаге. Кроме того, его родители вряд ли смогли бы написать даже простые числа, и в их доме никогда не водилось письменных принадлежностей. Много лет он полагался лишь на свои незаурядные способности. Подсматривая за старым туншэном, Чэн Цянь сумел выучить немало иероглифов. Он хранил их в голове и часто практиковался в написании палочкой на земле. Втайне Чэн Цянь мечтал обладать четырьмя сокровищами рабочего кабинета[49].

Чэн Цянь так пристрастился к письму, что перестал следовать наставлениям учителя, ведь Мучунь требовал, чтобы он писал правила только один раз в день. Но когда Сюэцин пришел позвать его к ужину, Чэн Цянь, словно одержимый, переписывал их уже в пятый раз и, похоже, не собирался останавливаться.

Кисточка для письма, сделанная из шерсти колонка, значительно отличалась от палочек. Поскольку Чэн Цянь впервые пользовался кистью и бумагой, иероглифы, которые он писал, выглядели особенно неприглядно. Было заметно, что он намеренно подражает почерку человека, вырезавшего все эти надписи на столе. Он не только уложил в голове сами правила – его память жадно впитала написание каждой черточки, каждого крючка.

Сюэцин обнаружил, что каждый раз, когда Чэн Цянь писал, он совершенствовал то, что у него не выходило в прошлый раз. Он словно отдавал себя целиком каждой ошибке. Он был так поглощен своим занятием, что просидел за ним почти два часа, не делая перерыва. Мальчик даже не заметил, как Сюэцин вошел в его кабинет.

Чэн Цянь хорошо выспался в первую ночь, но этим вечером он был слишком взволнован, чтобы спать. Он словно воочию видел все эти штрихи, стоило ему только закрыть глаза, хотя боль в натруженном запястье все усиливалась.

Судя по всему, и правила клана, и название на табличке павильона Цинъань написал один и тот же человек. Чэн Цяню так полюбился этот почерк, что он беспокойно ворочался в постели. Табличка была ветхой, а обшарпанный деревянный стол и вовсе выглядел так, будто вот-вот развалится. Думая об этом, Чэн Цянь заключил, что правила клана были введены не так давно.

Но чей это был почерк? Учителя?

Чэн Цянь прокручивал эту мысль в голове, пока его не одолела сонливость.

Он не заметил, как заснул, и его закрутила волна еще не позабытых воспоминаний – в пелене тумана что-то неведомое кружило его по горе Фуяо. Крутя, вертя, его вдруг привело в Зал Неизвестности, где он был днем. «Зачем же я пришел к учителю?» – вдруг озадаченно подумал Чэн Цянь.

Тем не менее он переступил порог и увидел во дворе какого-то человека.

Это был высокий мужчина, но Чэн Цянь не мог разглядеть черт его лица – казалось, они утопали в странной черной дымке. У мужчины были ужасно бледные руки, с четко очерченными суставами. Всем своим видом он напоминал неприкаянную душу.

Испугавшись, Чэн Цянь неосознанно отступил на пару шагов, но вдруг почувствовал беспокойство за своего учителя.

– Кто ты? Почему ты во дворе дома моего учителя? – набравшись смелости, спросил он.

Мужчина вскинул руку, и Чэн Цянь ощутил сильное притяжение. Оно подняло его в воздух и в мгновение ока бросило к незнакомцу.

Поднятой рукой тот снисходительно коснулся лица Чэн Цяня.

Рука этого человека была так холодна, что от одного прикосновения Чэн Цянь продрог до костей.

– Не слишком ли ты смелый, малыш? – Мужчина схватил Чэн Цяня за плечо и усмехнулся. – Уходи.

Чэн Цянь почувствовал сильный толчок и в то же мгновение проснулся в своей кровати. За окном только-только занимался рассвет.

Сон рассеял все мысли о дальнейшем отдыхе. Мальчик привел себя в порядок и, чтобы убить время, принялся поливать цветы во дворе. Это заставило Сюэцина, пришедшего проводить Чэн Цяня в Зал Проповедей, глубоко устыдиться своего позднего пробуждения.

Зал Проповедей представлял собой небольшой стоящий посреди поляны павильон с несколькими столами и стульями. Хотя Чэн Цянь и Сюэцин прибыли очень рано, в павильоне уже суетился другой слуга. Он подмел пол, вскипятил воду и готовился заваривать чай.

Чэн Цянь нашел себе место, и хорошо воспитанный юноша-даос тут же подал ему пиалу с горячим напитком.

Выражение лица Чэн Цяня осталось холодным и непроницаемым, он лишь присел на краешек каменного стула – похоже, эта привычка давно стала его второй натурой. Научившись терпеть лишения, он никак не мог привыкнуть к комфорту. Он чувствовал себя неловко и сильно смущался, наблюдая, как другие работают, пока он пьет чай.

Едва осушив пиалу, Чэн Цянь услышал шаги. Он поднял глаза и увидел странного молодого человека, идущего по прилегающей к павильону аллее.

Юноша был облачен в темно-синие одежды и держал в руках деревянный меч шириной больше ладони. Двигался он довольно быстро, глядя прямо перед собой, в то время как его помощник неуклюже бежал чуть позади.

– Это второй шишу, – шепнул Сюэцин Чэн Цяню.

Значит, это второй шисюн, Ли Юнь. Чэн Цянь видел его имя на доске за деревянной дверью Зала Неизвестности, поэтому мальчик поспешно встал, чтобы поприветствовать его:

– Второй шисюн.

Ли Юнь не ожидал, что кто-то прибудет сюда раньше него. Услышав голос, он остановился, поднял голову и уставился на Чэн Цяня. Его зрачки, казалось, были больше, чем у обычных людей, отчего глаза выглядели холодными, словно лед.

…А может, они не просто выглядели холодными, но и на самом деле были такими?

Ли Юнь выдавил улыбку, больше похожую на злорадную усмешку, и наконец заговорил:

– Я слышал, учитель привел двух новых шиди. Ты – один из них?

Чэн Цяню не понравился взгляд Ли Юня – он почувствовал в нем что-то зловещее.

– Да, а другой – мой четвертый шиди, Хань Юань.

Ли Юнь шагнул вперед.

– А тебя тогда как зовут? – заинтересованно спросил он.

Ли Юнь походил на бывалого волка, заметившего кролика. Чэн Цянь чуть было не отпрыгнул от него, но вовремя сдержался. Резко выпрямившись, он невозмутимо ответил:

– Чэн Цянь.

– О, сяо Цянь. – Ли Юнь кивнул и протянул, лицемерно улыбнувшись: – Приятно познакомиться.

Чэн Цянь видел лишь его белоснежные зубы, и это лишний раз подтверждало, что на данный момент в клане Фуяо не было ни одного человека, который мог бы ему понравиться, не считая учителя.

Но как знать – его учитель мог оказаться и не человеком вовсе.

Вскоре на горизонте появились Хань Юань и Мучунь чжэньжэнь. Хань Юань тут же уселся перед Чэн Цянем и, жалуясь, что тот не пришел поиграть с ним, перепробовал все угощения на столе.

Иногда Хань Юань льстиво улыбался учителю, а иногда оборачивался, чтобы подмигнуть и состроить рожу Чэн Цяню, деловитому, но аккуратному.

Он служил прекрасной иллюстрацией к поговорке «уродливые люди делают больше зла».

Что до их дашисюна, Янь Чжэнмина, то он опоздал на целый час и, конечно же, пришел зевая.

Разумеется, такой человек, как Янь Чжэнмин, никогда не ходил пешком – он прибыл, сидя в плетеном кресле.

Двое слуг шли спереди и двое сзади, они несли своего господина от самой «Обители нежности».

Прелестная девушка быстрым, широким шагом шла позади, обмахивая Янь Чжэнмина веером, а рядом шел юноша, держащий над его головой зонт.

И вот так, словно сопровождаемый великими защитниками Хэн и Ха[50], явился Янь Чжэнмин. Его белоснежные одежды трепетали на ветру, а подол напоминал плывущие по небу облака.

Казалось, молодой господин явился сюда не на утренние занятия, а для того, чтобы привлечь к себе внимание.

Войдя в Зал Проповедей, дашисюн высокомерно покосился на Ли Юня, всем своим видом выражая отвращение. А после перевел взгляд на Хань Юаня и, заметив на столе недоеденные пирожные, раскрыл веер и заслонился им, будто подобная картина могла запятнать его прекрасный взор.

В конце концов у него не осталось выбора, кроме как сердито подойти к Чэн Цяню. Один из юношей-даосов раза четыре наскоро протер каменный табурет, затем положил на него подушку и поспешил подать чай. Дымящаяся чашка тут же опустилась на блюдце с амулетами. Блюдце волшебным образом охладило содержимое чашки, и на стенках выступила испарина. Только тогда Янь Чжэнмин соизволил сделать глоток.

Завершив все приготовления, молодой господин Янь наконец-то сел.

Ли Юня это не удивило. Для него дашисюна будто не существовало, но Хань Юаня увиденное, казалось, потрясло до глубины души. Выражение его лица было таким же, как когда он восклицал «Что здесь такое написано?!».

Снисходительно наблюдая за всем происходящим, даже вечно саркастичный Чэн Цянь потерял дар речи.

Так началось утреннее занятие четырех учеников Мучунь чжэньжэня, не испытывающих друг к другу ничего, кроме неприязни.

Глава 7

Грезы об управлении стихией

Возможно, неровное блюдце и ржавые монеты действительно были полезны и учитель каким-то образом предвидел эту сцену. Во всяком случае, он выглядел хорошо подготовленным.

С полузакрытыми глазами Мучунь чжэньжэнь поднялся на помост, полностью игнорируя тихое, но явственное противостояние своих непослушных учеников.

– В качестве сегодняшнего утреннего занятия я хочу, чтобы вы вместе со мной прочитали «Канон чистоты и покоя».

Этот священный текст вовсе не был «Каноном Верховного достопочтенного Владыки Лао о чистоте и покое»[51], как могло показаться по названию. Строки этой неописуемой ерунды невесть о чем, видимо, были выведены рукой самого учителя и повторяли одно и то же.

Вероятно, чтобы показать чистоту и покой максимально отчетливо, Мучунь чжэньжэнь при чтении растягивал каждый слог вдвое. Этот протяжный говор почти душил его, в результате чего в конце каждой фразы голос учителя вибрировал. И без того непонятные слова звучали вычурно. Все это делало учителя похожим на безумную лаодань с поджатыми губами[52].

Очень скоро у Чэн Цяня зазвенело в ушах, да так громко, что сердце ушло в пятки. Мальчик невольно забеспокоился, что учитель задохнется, если продолжит в том же духе.

В конце концов Мучунь чжэньжэнь запыхался и замолчал. Он неторопливо отхлебнул из чашки, чтобы смочить горло, и Чэн Цянь поежился. Мальчик с нетерпением ждал высоких рассуждений наставника, но вместо этого снова услышал до тошноты протяжный голос Мучунь чжэньжэня.

– Хорошо, давайте прочтем еще раз, – затянул старик.

Чэн Цянь промолчал.

Вдруг кто-то бесцеремонно похлопал его по плечу. Кто бы мог подумать, что дашисюн возьмет на себя инициативу и первым заговорит с ним?

– Эй, малыш, – сказал Янь Чжэнмин. – Подвинься в сторону и освободи мне место.

Дашисюн был самым драгоценным сокровищем клана Фуяо. Если он просил освободить место, Чэн Цянь не мог пойти против его воли.

Хватило одного лишь взгляда, чтобы стоявший поблизости слуга с радостью пододвинул молодому господину «кресло красавицы»[53]. Янь Чжэнмин откинулся на спинку и нагло закрыл глаза, ничуть не стыдясь присутствия учителя, а затем и вовсе задремал в грохочущем «покое» чтения.

Понаблюдав за ним некоторое время, Чэн Цянь обнаружил одно из достоинств монстра и по совместительству его дашисюна: он не храпел во сне.

Но, похоже, все присутствующие уже привыкли к такому поведению. Пока дашисюн бесстыдно дремал, второй шисюн спелся с четвертым шиди, да и о Чэн Цяне не забывал, беспрестанно ему подмигивая.

Из четырех учеников только Чэн Цянь с терпением относился к своему учителю. Его снисходительность граничила с суровостью, но также не исключала верности и педантичности. Во всем этом хаосе именно Чэн Цянь сидел неподвижно, как гора, и заканчивал «обычное утреннее чтение». Только благодаря ему урок окончательно не превратился в монолог. Чэн Цянь следил за своим учителем с начала и до конца утренних занятий.

Увидев, что Чэн Цянь не обращает на него внимания, Ли Юнь закатил глаза и, явно задумав что-то, вытащил из рукава маленькую фарфоровую бутылочку. Он потряс ею перед Хань Юанем, прошептав:

– Знаешь, что это?

Стоило Хань Юаню взять ее в руки и открыть, как из фарфорового горлышка вырвалась ужасная, умопомрачительная вонь. Зловонное облако тут же окутало Хань Юаня. И даже сидевший позади Чэн Цянь не избежал этой печальной участи.

– Это волшебная вода, она зовется «Златожабья Жидкость». Я сам ее сделал, – самодовольно сказал Ли Юнь.

– В этой воде что, вымачивали жабьи лапки? – презрительно фыркнул Чэн Цянь, не отвлекаясь от чтения священного текста, который декламировал учитель.

Хань Юань зажал пальцами нос и вернул так называемую «волшебную воду» Ли Юню. Изнывая от зловония, он спросил:

– Для чего она?

Ли Юнь ухмыльнулся, скомкал лежавший на столе лист сюанчэнской бумаги[54] и капнул на него несколько капель своей волшебной воды. Капли тут же впитались, в миг превратив скомканную бумагу в живую жабу.

В мире было великое множество зверей и птиц, и почему Ли Юнь выбирал для игр только жаб?

Чэн Цянь начал понимать, почему дашисюн смотрел на второго шисюна как на дерьмо.

Ли Юнь поднял глаза и встретился взглядом с Чэн Цянем. Недобро усмехнувшись, он ткнул жабу кисточкой и сказал, указывая на Чэн Цяня:

– Иди к нему.

Жаба квакнула и запрыгала к мальчику. Но на полпути ее поймала тощая рука. Учитель незаметно приблизился к ученикам, и пойманная им жаба снова превратилась в обычный бумажный шарик.

– Снова твои фокусы. – Мучунь чжэньжэнь вздохнул, словно все еще цитировал священные тексты. – Да у тебя талант, сяо Юнь.

Ли Юнь показал ему язык.

– Раз так, ты сам будешь читать священные тексты для своих шиди, – произнес учитель.

Ли Юню не оставалось ничего другого, кроме как, подражая высокому голосу евнуха, продолжить декламировать «Канон чистоты и покоя». Это продолжалось почти два часа, Ли Юнь прочел «Канон» не меньше дюжины раз, прежде чем учитель смилостивился и остановил его, положив конец бесконечным мучениям.

– Я описаюсь, если он снова начнет читать, – с дрожью прошептал Хань Юань.

Чэн Цянь продолжил сидеть неподвижно, сделав вид, что не знаком с ним.

Проведя в покое больше двух часов, их учитель наконец просиял, сказав:

– Спокойное чтение должно сопровождаться активным движением. Все вы, следуйте за мной. О, Чэн Цянь, разбуди своего дашисюна.

Чэн Цянь не ожидал, что на него обрушится такое несчастье. Он повернулся и посмотрел на юношу в белом, затем собрался с духом, протянул руку и ткнул его пальцем в плечо с таким видом, словно дотронулся до пламени. «Это учитель попросил меня разбудить тебя, не вымещай на мне свой гнев», – взволнованно подумал Чэн Цянь.

Но дашисюн, поспав второй раз за сутки, похоже, так хорошо выспался, что даже не рассердился. Он открыл глаза и уставился на Чэн Цяня, после чего глубоко вздохнул и выполз из кресла. Вяло махнув рукой, Янь Чжэнмин сказал:

– Да-да… идите вперед.

Наполовину проснувшийся молодой господин Янь, по всей видимости, находился в лучшем расположении духа, чем прежде. Его красивые глаза, по форме напоминавшие лепестки персика, затуманились, а взгляд, остановившийся на Чэн Цяне, смягчился.

Лицо его разгладилось, и юноша спросил:

– О, еще кое-что. Как тебя зовут?

– …Чэн Цянь.

– А. – Янь Чжэнмин равнодушно кивнул. По сравнению с его нескрываемым отвращением к Ли Юню и тем, как он вел себя с Хань Юанем, стремясь закрыться от него веером, обращение с Чэн Цянем можно было считать достаточно вежливым.

После этого «а» Янь Чжэнмин больше не обращал на него внимания. Он прикрыл зевок рукой и сидел неподвижно, ожидая, пока его служанка Юй-эр расчешет ему волосы.

Чэн Цянь заподозрил было, что его изнеженный дашисюн на самом деле дух павлина с разноцветным оперением. Но, увидев подобную картину, он отбросил это предположение, если бы настоящий павлин расчесывался столько раз на дню, он давно уже превратился бы в бесхвостого голозадого двуногого монстра.

Но густая шевелюра дашисюна была крепка от корней – и раз его голова еще не превратилась в метелку, он мог оказаться той еще неведомой зверушкой.

Во дворе к ним подошел слуга и на двух руках передал Мучуню деревянный меч.

Чэн Цянь и Хань Юань сразу воодушевились. Они росли, слушая истории, в которых бессмертные путешествовали по небу на летающих мечах. Несмотря на то, что Чэн Цянь пал жертвой священных книг, он все еще оставался маленьким мальчиком. В его сердце, хотя он этого и не признавал, жила мечта о легендарных силах, призывающих ветер и дождь.

Простой деревянный клинок источал тяжесть веков. Создание пилюли бессмертия, таинственные священные тексты, чтение судьбы по звездам и гадания на пальцах… В мальчишеском мире ничто из этого не могло сравниться по привлекательности с мечом.

Чего стоят все тяготы на пути становления бессмертным, если даже легендарное восседание на облаках средь тумана скромно отступает перед героическим взмахом хладного меча, что способен подчинить необъятные земли[55]?

Мучунь чжэньжэнь пошевелил хилыми руками, потряс ногами и медленно вышел на середину двора. Он был тощ, как увешанный одеждой шест.

Полный ожиданий Хань Юань тут же озвучил то, что Чэн Цянь постеснялся спросить:

– Учитель, ты собираешься научить нас пользоваться мечом? Когда мы сможем получить оружие?

Мучунь усмехнулся:

– Не спеши, сначала освой деревянный меч.

С этими словами он сделал несколько махов руками и нетвердо встал в стойку. Приступив к демонстрации каждого движения и позы, старик одновременно бормотал:

– Техники деревянного меча… Клана Фуяо… Укрепление здоровья и тела… Чтобы достичь бессмертия… Нужно управлять течением Ци и не допускать застоя крови.

Чэн Цянь и в этот раз промолчал.

Феерическое размахивание мечом только что в дребезги разбило его мечту об управлении силами природы.

«Бесподобная» техника клана Фуяо тем временем привлекла внимание маленького воробья. Птичка опустилась на ближайшую к Мучунь чжэньжэню ветку и принялась наблюдать.

Это определенно был самый тихий бой во всем мире. Меч оказался слишком слаб, чтобы хоть немного потревожить воздух. Даже улитка могла взобраться на верхушку дерева, пока он описывал круг.

В сочетании с загадочными речами учителя про укрепление здоровья эффект был поистине впечатляющим.

Шагнув вперед, Мучунь повернулся, наклонился и вытянул руку с оружием в сторону. Потом, пошатываясь, подошел к ветке.

Сидевший на ней воробышек оказался храбрым малым! Он смотрел на приближающийся меч широко открытыми, похожими на черные бобы глазами.

– Маленькая птичка, если останешься на прежнем месте, мой клинок убьет тебя!

Но не успел учитель закончить дерзкую фразу, как воробышек, услышав «свирепое» предупреждение, не спеша поднял ногу и шагнул вперед, прямо через «острое лезвие», со спокойным видом наблюдая за тем, как образ грозного оружия развеивается, подобно миражу.

Хань Юань покатился со смеху. Даже Чэн Цянь нашел произошедшее смешным. Боевые искусства, демонстрируемые артистами по деревням и селам, и то не были настолько абсурдными, как этот деревянный клинок. Но Чэн Цянь не расхохотался, так как обнаружил, что его шисюны не смеются. С дашисюном все было понятно: ему расчесывали волосы, и согнуться пополам от смеха было бы крайне затруднительно. Но вот второй шисюн, прославившийся любовью к жабам, похоже, находил в этом представлении определенную пользу.

Ли Юнь, который обычно не мог сидеть на месте, будто у него было шило в заднице, не смеялся. На его обычно коварном лице застыло крайне заинтересованное выражение. Он не сводил с учителя глаз, пусть даже его движения напоминали ритуальные пляски.

Учитель продемонстрировал своим ученикам первый стиль владения деревянным мечом Фуяо, закончив представление на одной ноге, застыв в стойке «Золотой петух»[56]. Он раскинул руки, вытянув шею, будто стремился заглянуть за горизонт, и, пошатываясь, сказал:

– Это первый стиль владения деревянным мечом Фуяо, «Полет птицы Пэн»!

К сожалению, учитель скорее напоминал кукарекающего петуха, нежели расправляющую крылья великую птицу Пэн.

Хань Юань прикрыл рот ладонью, от едва сдерживаемого смеха его лицо покраснело.

В этот раз учитель не стал потакать мальчику. Он ударил Хань Юаня мечом по голове, и движение это было куда более ловким, чем все прежние.

– Что я тебе говорил? Сосредоточься! Не будь таким легкомысленным! – отчитывал мальчишку Мучунь чжэньжэнь. – Над чем ты смеешься, а? Глупец! Будешь переписывать «Канон чистоты и покоя» пять раз! За один вечер! Чтобы он был у меня завтра же.

Так как Хань Юань не умел читать, он был избавлен от переписывания правил на некоторое время. Услышав о наказании, он тут же с бесстыжим лицом прибегнул к своему последнему средству, призванному спасти его от неминуемой смерти:

– Учитель, но я еще не умею читать и писать! – выпалил он.

– Тогда срисовывай! Ли Юнь!

Ли Юнь сделал шаг вперед, и Мучунь чжэньжэнь обратился к нему:

– Возьмешь своих шиди, чтобы потренировать первый стиль. Руководство по второму я выдам позже.

«Говорят, что Ли Юнь дошел до второго стиля больше чем через год после того, как его приняли в клан. Неужели он целый год тренировался кукарекать как петух?» – подумал Чэн Цянь.

Пока он размышлял, Ли Юнь уже встал в стойку. С непроницаемым лицом он взял деревянный меч и, не скрывая юношеской самоуверенности, аккуратно шагнул вперед. Их вялый учитель не шел ни в какое сравнение с жизнерадостным юнцом. Имя Ли Юнь означало «зеленый бамбук», и его поза также напоминала изящный стебель. Меч со свистом рассекал воздух, а сильные удары каждый раз поднимали яростный ветер.

Это был дух молодости. Непобедимый дух!

Маленький воробей, до того сохранявший невозмутимость, перепугался. Он взмахнул крыльями и взмыл в небо.

Не успели Чэн Цянь и Хань Юань прийти в себя, как второй шисюн громко крикнул, сохраняя суровое выражение лица:

– Укрепление здоровья и тела! Чтобы достичь бессмертия, нужно управлять течением ци и не допускать застоя крови!

Юный мечник вмиг приободрился.

Однако Ли Юнь не чувствовал ни капли стыда. Закончив фразу, он обернулся и скорчил рожу своим ошеломленным шиди.

Глава 8

Сокровище клана

Наблюдая за тем, как его шиди обучаются искусству меча, Янь Чжэнмин неторопливо полировал деревянный меч куском шелка.

Их умение обращаться с оружием казалось ему шуткой. Только Ли Юнь выглядел более-менее прилично, в то время как двое других малявок в основном забавлялись, напоминая обезьян, решивших поиграть с палками. Но учитель продолжал поправлять их позы и положение рук.

– Пусть деревянный меч не может ранить, с настоящим оружием нельзя быть невнимательным. С ним нужно проявлять двойную осмотрительность. Чэн Цянь, не клади пальцы на лезвие. Твои пальцы связаны с сердцем, разве ты не чувствуешь этого? – спустя некоторое время произнес Хань Мучунь.

Затем учитель повернулся к другому младшему брату.

– В Восточном море есть сабля весом в триста цзиней[57], удержать ее возможно лишь обеими руками. Но это всего лишь меч, сяо Юань. Думается мне, ты обучаешься не владению мечом, а ковке железа.

А иногда учителю приходилось закатывать рукава и подбегать к засранцу Ли Юню, чтобы остановить того от создания проблем.

– Не спеши! Не спеши! Ох! Ты проткнешь себе глаз!

…Сказать «отвратительно» означало похвалить этих сопляков.

Молодой господин Янь огляделся по сторонам и, отыскав Чэн Цяня, задержался на нем взглядом чуть дольше.

Молодой господин Янь был сыном богатой семьи и прекрасно это осознавал, но считал, что жить, не гневя небеса и не пренебрегая моралью, более чем достаточно. Он не чувствовал ни угрызений совести, ни раскаяния. Со временем и в определенном настроении эта черта в нем даже усиливалась.

Кроме того, молодой господин Янь признавал, что иногда его можно назвать несколько поверхностным, – он очень четко понимал, что не обладает ни знаниями, ни высокой моралью. Именно поэтому он не мог требовать этого и от других.

Единственное, что он мог сделать, чтобы отличить свои симпатии от антипатий, – это судить по внешности.

К примеру, такие люди, как Хань Юань и ему подобные, в его глазах были отвратительными.

«Судить по внешности» для Янь Чжэнмина было железным принципом. И все-таки он сделал для себя два исключения: первое касалось учителя, второе – Ли Юня.

Пусть внешность учителя в его глазах была величайшим преступлением, Янь Чжэнмин совершенствовался с ним без малого восемь лет и привык расти с Мучунь чжэньжэнем. Поэтому Янь Чжэнмин относился к учителю снисходительно, прощая ему некоторые недостатки.

Пусть второй шиди постоянно пытался произвести впечатление, Янь Чжэнмин оставался непримирим: он не желал ходить по одной земле с этим ничтожеством!

Но с Чэн Цянем дела обстояли иначе. Янь Чжэнмин, напротив, находил его довольно приятным глазу. Иначе у него не возникла бы – как гром среди ясного неба[58] – мысль угостить его конфетами при первой встрече. Жаль, что третий шиди не оценил его доброту.

Но радовать глаз Янь Чжэнмина всю вечность Чэн Цянь не мог: в конце концов, сейчас он был ребенком, а кем он вырастет – калекой или человеком, приятным взгляду, – оставалось загадкой. Размахивающий мечом мальчишка не мог вызвать интерес раз и навсегда.

Пока шиди бегали вокруг и шумели, Янь Чжэнмин просто стоял и рассеянно держал в руке деревянный меч. Он размышлял о застое в своих навыках.

Прошло уже почти восемь лет с тех пор, как Янь Чжэнмин начал обучаться у Мучунь чжэньжэня. Однако он едва подобрался к третьему стилю.

И хотя первые движения учителя напоминали «Игры пяти зверей»[59], созданные для укрепления старческого здоровья, в самом искусстве владения мечом не было ничего смешного.

В отличие от невежественного нищего Хань Юаня, родители Янь Чжэнмина еще до вступления того в клан Фуяо наняли лучшего мастера, чтобы тот научил их сына обращаться с мечом. Даже если Янь Чжэнмин не был искусен, слепым его тоже нельзя было назвать.

Владение деревянным мечом Фуяо включало в себя пять стилей: «Полет птицы Пэн», «Вездесущий поиск истины», «Неприятные последствия», «Падение из процветания» и «Возвращение к истокам». Каждый из них состоял из двадцати пяти движений, порождающих бесчисленное множество вариаций. По мере взросления Янь Чжэнмин начал считать, что стили владения мечом Фуяо включали в себя все явления неба и земли. Остановившись и хорошенько поразмыслив над этим, он пришел к выводу, что из каждой точки действительно проистекали бесконечные возможности.