Возвращение домой

Размер шрифта: 13

В оформлении книги использованы работы Е. Е. Утенковой-Тихоновой

У реки

Сойдя с электрички, Алексей повертел головой и уверенным шагом двинулся через пути. Левой рукой он указывал направление, а правой тянул за рукав озиравшегося спутника. Они миновали последнюю улицу пристанционного поселка и оказались в сосновом бору. Вечернее солнце высвечивало кору яркими рыжими бликами. Тропинка разветвлялась множеством петель, обходя торчавшие мощные корни.

– Смотри под ноги, тут с непривычки и споткнуться недолго!

Сам Алексей легко переступал через привычные препятствия и все время оказывался впереди.

– В полвосьмого-то пароход идет. Так мост разведут, – словно оправдывал он свою торопливость.

Его приятель не спешил, то нарочито медленно переступая через корни, то поглаживая нагретую солнцем сосну. Он был явно старше, выше ростом, с волнистыми темными волосами почти до плеч. По тому, как он глубоко вдыхал воздух, расправлял плечи, было видно, что он долго не выезжал из города.

– Нет, я очень хочу, чтобы ты на нее посмотрел! – Алексей в который раз возвратился к волнующей его теме, как бы парируя невысказанное возражение.

– Хорошо здесь… – Кирилл прервал наконец молчание. – Только зря все же я с тобой увязался.

– Хорошо, говоришь? Так ты ни парка, ни сада еще не видел! А все зря, да, зря! Мне совет твой нужен. Неужели непонятно?

– Нет. Непонятно. Совет я тебе и на кухне в Москве мог дать.

– Что же не дал? – Алексей все больше волновался по мере их приближения к переправе.

Он поминутно проводил рукой по коротко стриженным волосам, укладывая волной чуть более длинную верхнюю прядь. Потом хватался за кармашек рубашки, нащупывая пачку сигарет.

– Так ты не слушаешь ничего! Погляди на нее да погляди… Что я теперь сюда в гляделки играть что ли приехал? Не удобно как-то… Да и не ждут они нас вдвоем.

На лице приятеля Алексей прочел такую неподдельную муку, что испугался, как бы тот вообще не вернулся на станцию.

– Да как не ждут! Я же вчера телеграмму дал. К тому же они такие хлебосольные… У них вечно кто-то гостит. А ты какой совет-то хотел дать «на кухне»?

– Не надо тебе жениться. Вот что! А мне ехать к незнакомым людям без приглашения.

– Да как не надо? Что ты говоришь такое? Ой! – Алексей застыл на месте. – Ну все. Гудит. Сейчас разведут. Пока он еще пройдет… Эдак мы к вечернему чаю опоздаем, – он продолжал стоять на месте, словно показывая, что спешить больше некуда. – Ну ладно, они поймут. Электрички же, они по расписанию…

– Ах, к чаю… Уж лучше пробраться куда-нибудь тихонько, а завтра с утра… Ты говоришь, сад есть? Так я там и заночую. Тепло ведь.

Алексей пошел вперед. Склонив голову, он молчал. Наконец он вытащил свою мятую пачку и, зажав сигарету губами, стал рыскать нетерпеливо по карманам брюк в поисках спичек. Они как раз вышли из лесу. До реки оставалось рукой подать. Слева от дорожки покатый склон был выкошен: ровными седыми рядами лежало еще не собранное сено; а справа колосились высокие травы, светясь июньской зеленью в лучах низкого солнца из-под темного облака. То там, то сям испускали сладкий дух желтые букеты сурепки. У воды в густых кустах ивняка защелкал соловей, примолкший было от резкого гудка. Пароход, тихонько пыхтя, проследовал по течению вправо, издал прощальный свисток и исчез за поворотом.

– Хорошо-то как! – Кирилл провожал глазами пароход. – Давай посидим тут чуть-чуть. Все равно они мост сводить не спешат. Да и что спешить: ни машины, ни телеги с этой стороны…

Тропинка, которая вывела их на реку, упиралась наискосок в проселочную дорогу. От переправы к станции путь лежал левее в объезд бора.

– Ты долго еще будешь надо мной издеваться? – Алексей свирепо выпускал дым, стараясь с его помощью отогнать комаров. – В саду он переночует! Да коли пришла тебе в голову такая нелепая мысль, и ты бы даже туда пролез, все равно Никифор бы тебя колотушкой пришиб. В темноте кто станет разбираться!

– Никифор?

– Ну да, сторож. Он по ночам обход делает и колотушкой стучит, чтобы слышали, да по саду не шастали, – Алексей помолчал, ожидая, подействовала ли на друга его угроза, а потом добавил: – Если честно, с колотушкой его отец ходил, Михаил Семенович, до войны ещё…

– Не сердись! Я постараюсь вести себя прилично, – Кирилл снова устремил взгляд по течению реки. – Ты только оглянись: экая же красота! «Мне так привольно, так радушно…» или нет, не жаворонок (на земле все-таки!), – он вдруг рассмеялся, – знаешь, я уже чувствую себя Навсикаей: эта река и сочно-медвяная трава… А вон и «мул»! – он указал на пасущуюся на другом берегу корову, – люблю Жуковского!

Он уж было совсем расстелил на сене брезентовую куртку, болтавшуюся через плечо, как вдруг услышал издалека девичий голос. Кто-то громко звал Алексея по имени. Они бросились к воде, миновали кусты и с дороги, словно уходившей в реку, увидели слева фигурку в лодке. Девушка в красном платье лихо гребла одним веслом, направляя плоскодонку к тому месту, где они стояли. Достигнув середины, она помахала им рукой, на секунду оторвавшись от весла. Нос лодки тут же развернуло по течению. Перебросив весло за другой борт, девушка умело восстановила направление.

– Течение сильное! – встревоженно воскликнул Алексей. – А гребет ловко!

– Она? – не удержался Кирилл.

– Да нет, что ты! Это же Милочка, сестра ее младшая. Она в этом году только школу окончила.

Лодка с легким скрежетом врезалась носом в песок.

– Давайте скорей! – Милочка даже не поздоровалась, указывая на облако на западе, которое успело перерасти в большую черную тучу.

Кругом все стемнело, хотя не было еще и восьми, и стихло. Последние птицы, промелькнув над самой водой, скрылись в кустах. Лягушки, не закрывавшие рта, и те смолкли.

– Куда тебя понесло в такую погоду? Ты что, тучи не видела? – Алексей сыпал бессмысленными упреками.

– В лодку! Быстро! – резко распорядился Кирилл. – Садитесь на корму! – обратился он к Милочке. – Пожалуйста, – добавил он, выхватывая из-под сидений второе весло. – А ты, отхлебывай! – это уже Алексею, протягивая мятый черпак, – тут вон уже набралось, а сейчас как ливанет, так…

Алексей было попытался, по обыкновению, возражать, но Кирилл уже отталкивал лодку, так что тот едва успел впрыгнуть. Бросив свою куртку Милочке, Кирилл сел на весла и стал быстро грести наискосок к противоположному берегу.

Пузыри на воде стали лопаться от первых крупных капель. Налетев порывом, ветер в одно мгновение распластал по земле кусты и вздыбил темную реку высокими волнами.

– Носом! Носом к волне! – давал советы Алексей, пытаясь перекричать раскаты грома.

Милочка сжалась в комок, натянув на голову куртку. Кирилл молча греб. Лодка то поднималась почти вертикально, то падала в преддверии следующей волны.

Дождь лил стеной. Алексей без устали вычерпывал воду. Милочке было страшно и очень холодно. Она с надеждой взглянула на нового знакомого. Казалось, борьба со стихией была для него чем-то привычным, в чем он находил даже некое удовольствие. Размеренные движения рук, когда он всей силой наваливался на весла, бледное пятно обращенного вверх лица – весь его облик вселял спокойствие. Уперев вытянутые ноги в деревянную планку, он ритмично отклонялся назад и словно устремлялся ввысь вместе с вздымающимся носом лодки. В свете молний Милочке почудилось, что он улыбается.

– Не бойтесь! Уж берег близко, – отозвался он на ее тревожный взгляд.

Вскоре дождь ослабел. Стало слышно, как покатые волны, утратив пенистые гребешки, плюхаются о берег. Лодка преодолела срединное течение и, послушно повернув левее, спокойно заскользила вдоль берега. Через несколько минут ее нос глухо стукнулся о деревянные мостки.

Туча, ворча, удалялась, покрыв полнеба своей чернотой. На западе засветилась желтая полоса. С этого берега солнца за деревьями уже не было видно. Но в предзакатных лучах засверкали мокрые молодые листья, и посветлело, будто вернулся день. Все прыснули от смеха, взглянув друг на друга: мокрые до нитки, с прилипшей к телу одеждой и облепившими лицо волосами.

– Кажется, я готов быть представленным твоим знакомым, – засмеялся Кирилл.

– Надо было переждать, – начал бухтеть Алексей, уставившись на Милочкину фигуру, четко обрисованную мокрым платьем.

– Глаза проглядишь! – огрызнулась она, стуча зубами и кутаясь в мокрую куртку. – Переждать, чтобы лодку затопило? Сам едва успевал отчерпывать! Вечно тебе все не так. Скажи спасибо твоему приятелю: мы бы с тобой точно перевернулись.

– Кстати, меня Кириллом зовут, – он просунул цепь от лодки в прибитое на мостках кольцо и защелкнул висевший на нем замок.

Милочка не ответила, наблюдая, как Алексей по мокрой траве выбирается на тропинку, поднимавшуюся вверх по обрывистому берегу. Утвердившись повыше на скользкой дорожке, он подал руку Милочке. Она попыталась сделать шаг вверх, но размытая дождем глина уходила из-под ног. Невольно ухватившись за землю левой рукой, она вскрикнула, угодив прямо в ползущую по склону ежевику. Милочка отдернула руку, потеряла равновесие и сползла, прихватив за собой Алексея.

– Ну, Оля в восторге будет! – она грязной рукой указывала на брюки Алексея, из серых превратившиеся в бурые.

Пока они по колено в воде пытались смыть грязь, Кирилл силился разглядеть местность наверху, но в сумерках ничего не увидел, кроме очертаний высоких деревьев на закате.

– Побежали в обход мимо церкви! Там полого. Нам здесь не влезть, – не ожидая согласия, Милочка устремилась кромкой воды назад к переправе, ничуть не заботясь о выборе места, куда бы наступить.

Молодые люди последовали за ней, то угрузая в мягком иле, то наступая в ледяные струйки родников.

Громада церкви предстала перед ними на золотистом небе темным силуэтом с торчащим деревцем возле того места, где ожидался крест. Вернувшись по высокому берегу вдоль реки туда, откуда пришли (внизу о мостки постукивала лодка), они повернули вправо, и через несколько шагов Милочка отворила маленькую калитку, закрытую на вертушку. Заборчик был низкий: по две тонкие жерди сверху и снизу, а между ними ещё тоньше крест-накрест.

– Не берите влево, там пруд, – предупредила Милочка, – уж мы достаточно накупались.

Очень скоро они вступили в темноту парка, где сквозь стволы деревьев светились окна таившегося за кустами дома. Они взбежали по боковой лестнице на каменную открытую террасу и постучали в застекленную сверху дверь.

Вечер был теплый и душный. Солнце ушло за дом, погрузив каменную террасу в тень. Пожилая дама с седыми волнистыми волосами, прихваченными сзади в маленький пучок, привычно сидела в плетеном кресле. Невидящий взгляд был устремлен в сад. У нее на коленях лежал небольшой отрез полотна. Придерживая будущее полотенце левой рукой, она точными стежками подшивала край.

– Олюшка, ты бы подождала накрывать, – обратилась она к девушке с подносом в руках. – Когда они еще доберутся… Может, в доме будем чай пить?

– Лишь бы они до парохода успели! А то как потом? – девушка поставила поднос на большой прямоугольный стол, но посуду расставлять не стала.

– Да встречу я их, не волнуйся! – раздался голос из сада.

– Ты что! На ночь глядя! И в голову не бери! Ты что там делаешь?

– Мама сказала букет освежить.

– Олюшка, нитку вдень мне, опять кончилась.

Ольга взяла со стола катушку, обкусила нужную длину и стала вставлять в игольное ушко.

– Ну вот, гудит! Не успели, – она застыла с иголкой в руке.

Мимо них из сада в дом промелькнула Милочка. Её лица почти не было видно за охапкой свежесрезанных ирисов, лишь светлые кудряшки проглядывали сквозь изогнутые лепестки. Она на полном ходу столкнулась в дверях со спешащей на террасу матерью.

Антонина закричала с порога:

– Тётушка, скорее в дом! Груня прибежала, глаза на лбу, говорит, с их стороны все черно… Никак гроза! Вот и душно-то как. А я ещё подумала давеча, с чего бы это молоко скисло.

Милочка сунула ей в руки цветы и исчезла в доме.

– Ну что ты носишься как угорелая? – это вслед Милочке. – Оля, не забудь тетушкино кресло в дом занести, да еще вазу с цветами, а то перевернет… – она закрывала с внешней стороны окна, выходившие из столовой на террасу, громко хлопая створками. Цветы ей мешали.

– Что, Мила сама не могла букет перебрать? Пойду запру изнутри, да и другие окна надо проверить, – она исчезла в доме.

– Баба Шур, ну ты только подумай, как обидно! Что же им теперь обратно в Москву ехать? – Ольга помогла бабе Шуре подняться: забрала у нее полотенце и подала ей палку.

Иголку с ниткой Александра Владимировна, по обыкновению, воткнула в нагрудный кармашек палевой блузки. Она провела рукой по столу и, нащупав катушку, прихватила ее с собой.

– Да не волнуйся ты так! Не сахарные, не растают. Может, еще мост сведут после второго парохода, а может, гроза обойдет стороной…

Первый порыв ветра опроверг последнее предположение. Кусты сирени вокруг террасы вдруг словно сложились пополам. От бочки на углу дома с грохотом укатилась лейка. Разом стемнело.

– Скорей, баба Шур! – Ольга подставила локоть, а сама стала тревожно озираться. – Мила где?

– Так Тонечка с ней столкнулась, значит, в доме.

– В доме? – с сомнением в голосе переспросила Ольга, слишком хорошо знавшая свою сестру.

Она перевела бабу Шуру через порог и опрометью бросилась к другому входу. Пробежав через кухню, она выбежала во двор. С западной стороны уже слышалось ворчание грома и вспыхивали зарницы. Туча быстро наползала. Веяло холодом. Груня пыталась снять белье, закрутившееся от ветра вокруг верёвки так, что прищепки оказались внутри. Она стояла против ветра (там было повыше), и, как только ей удавалось развернуть простыню и содрать с нее прищепку, она прилипала к ней, не давая возможности ее сложить. Груня ругалась и одновременно скулила, так как очень боялась грозы.

– Ты Милочку не видела?

– Так она в парк рванула бегом. Я еще подумала, она на гамаке что-то забыла. Ты только глянь, – она указывала на тучу, – страсти-то какие!

Но Ольга уже ее не слышала. Обогнув дом, она через парк бежала к реке. Выскочив за околицу, она подбежала к краю обрыва. Лодки у мостков не было. Река была еще спокойной, и поле перед лесом на другом берегу ярко зеленело в последних лучах. Тут она услышала издалека знакомый голос, окликавший Алешу, и где-то на середине реки разглядела Милочку в красном платье. Она гребла одним веслом, а потом помахала рукой кому-то невидимому за кустами.

– Я так и знала! – воскликнула Ольга, беспомощно бегая по берегу туда-сюда. – Ну что я тут теперь, как курица, ношусь. Бог даст, уже доплывет, а там Алеша все-таки. Авось переждут… Только вот где? Ну надо же было упустить ее!

Поняв, что сделать ничего не может, она быстро зашагала обратно, а мысль ее невольно ушла в сторону. Преодолевая порывы ветра, она почувствовала острое желание взглянуть на того, кто там был с Алешей за кустами. Он столько рассказывал о своем приятеле, но всякий раз ей казалось, что он чего-то недоговаривает. Она обернулась, хотя знала, что отошла уже слишком далеко: поле вдали погасло, ивы пригнулись по ветру, а река обрела стальной оттенок. Её густая темная коса, обычно спокойно лежащая на спине, перекинулась через плечо, а юбка сразу надулась парусом.

– Ну все. До них докатилось, – пробормотала она, и тут с раскатом грома упали первые капли.

Добежать до дождя она не успела и влетела на террасу, когда холодные струи уже колотили по каменному полу с такой силой, что брызги отскакивали вверх. Ольга схватила мокрую подушку с кресла (заносить уже без толку) и вазу со стола с потрепанными цветами. Антонина стояла у приоткрытой двери, чтобы скорее впустить ее.

– Что же это вы у меня такие ненормальные уродились? Ну вот куда тебя носило? А Людмила где? Я думала, ты за ней побежала?

– На том берегу Людмила. Чужого жениха встречает, – спокойно заметила баба Шура.

– Да не жених он мне! Так, дружим со школы, ты же знаешь, баба Шур! – Ольга отжимала косу на пороге.

– Приятели, знаешь ли, каждую неделю в гости не ездят за тридевять земель… Ты бы переоделась, девочка, а то озябнешь.

Ольга послушно ушла к себе.

По дому стало медленно расползаться тепло: Груня затопила печку, которая плитой выходила на кухню, а побеленным боком в столовую. Антонина в тревоге взялась перебирать забытые на буфете цветы. Она вынула из вазы те, что побил дождь, и, методично обрезая стебли, составляла новый букет из голубых и желто-коричневых ирисов. Смотрела она вдаль, за дальнюю границу сада, где начинался луг и текла река.

– Вертишься-вертишься, а за ребенком не углядела! Я и подумать не могла, что она к лодке кинулась.

– Ты, Тонечка, себя не вини и не думай даже! Ты просто Милочку все за ребенка держишь, а она выросла… Уж без спросу живет, – в интонации Александры Владимировны прозвучала гордость за внучку, словно она на ее месте поступила бы так же. – Мне другое не нравится, – баба Шура прислушалась, нет ли еще кого в комнате, а потом продолжила, – уж больно Алешка ей нравится.

– Да кто ей там нравится! Ну ты скажешь тоже, тетушка! – Тоня встряхнула вазу, чтобы все стебли доставали воды.

– Ты вспомни, что Софье у Грибоедова как раз семнадцать было, а как она Чацким-то вертела…

– То – Софья! А этой экзамены сдавать через месяц…

Баба Шура зябко закуталась в платок:

– Только ездит-то он к Ольге… – она помолчала. – Пора бы им уже. Вот и дождь стих… Если они, конечно, вообще поплыли…

Антонина всплеснула руками:

– Да куда ж им было деваться-то? Что ты все меня пугаешь? Поплыли – не поплыли… Пойду отца чай пить позову, а то и так задержались.

Но выйти она не успела. В дверь постучали.

Все трое, мокрые и перепачканные, так и остались стоять перед открытой дверью, не решаясь переступить порог.

– Да заходите же! Что вы там застряли на пороге? Как мы тут все переволновались! Оля в самую грозу на берег бегала, хотела тебя вернуть, непутевая! – Антонина пятилась, освобождая место, чтобы не толкаться в дверях.

– Очень надо было в грозу на берег-то бегать! – Милочка первой проскользнула в комнату.

– Как доплыли? – раздался голос бабы Шуры. – Лодка-то, говорят, течет. Смолить давно пора.

– Ой, баба Шур, нас Кирилл вывез. Он так грёб… А волны высокие! Если бы не он, так кормить бы нам рыб теперь.

– Типун тебе на язык! Вас срочно переодеть надо, – вступила Антонина. – Мила, быстро в свою комнату! А у вас, молодые люди, и нет с собой ничего… Ну, вот что: идите-ка на кухню, там печка топлена. Я сейчас у папы вам что-нибудь подберу. Там и умывальник, на кухне. Одежду бросьте, я потом Аграфену попрошу, она выстирает.

Закончив давать указания, Тоня побежала по коридору налево, где жил Николай Аркадьевич, а Алексей пересек столовую и двинулся с приятелем вправо на кухню. Оба не сказали ни слова, если не считать тихого бурчания у двери, означавшего приветствие, которое сопровождалось неуклюжими поклонами.

Комната Николая Аркадьевича выходила окнами на деревянную террасу в торце дома. С террасы доносился шелест деревьев, щебетание птиц, шаги галок по крыше. Но чаще дверь на террасу была закрыта, потому что та, что вела в коридор, нередко приоткрывалась, а Николай Аркадьевич не выносил сквозняков. Вот и сейчас в комнате было тихо и сохранялось дневное тепло.

– Как душно у тебя, – Антонина поискала глазами отца, не увидев его в кресле за письменным столом, где стояла пишущая машинка.

Николай Аркадьевич лежал на диване под клетчатым пледом, закинув правую руку и подложив её под голову так, что локоть упирался в мягкую спинку. Очки приспущены на нос, глаза прикрыты. Не дождавшись ответа, Тоня на цыпочках пробралась к окну, чтобы проветрить, но тут же услышала:

– Ты же знаешь, душенька: если я лежу на диване, это не значит, что я не работаю, – Николай Аркадьевич потянулся. – А что, гроза была? Я слышал, погромыхивало. Ну не надо открывать, небось сыро.

– И гроза была, и дождь лил, и гости приехали – насилу переправились. Хорошо Милочка за ними на лодке… Знала бы, не пустила! А ты тут засел с обеда и не замечаешь ничего. Мне нужно мальчикам тут что-нибудь найти, – она говорила, перебирая старый сундук с тканями и старой одеждой.

– Ты подумай! Не иначе, как я все-таки вздремнул.

Антонина схватила в охапку штаны и рубахи и со словами «приходи скорее чай пить» убежала на кухню.

– Это что же, с нами сам Николай Аркадьевич поделился? Какая честь! – Алексей, посмеиваясь, подворачивал слишком длинные брюки.

– Не совсем… Да вы проходите в столовую, коли оделись.

Она не захотела поддерживать игривый тон Алексея. Одежда принадлежала ее покойному мужу. Выбросить рука не подымалась, а отдать… Ей не хотелось, чтобы в деревне кто-нибудь ходил в одежде близкого ей человека. Вот она и сложила всё в сундук.

Круглый стол в столовой был уже давно накрыт. В окнах сгущались сумерки. Большой желтый абажур высвечивал на белой скатерти яркий круг. На диване, к которому был плотно придвинут стол, с краю сидела Александра Владимировна. Она молча ждала, когда все соберутся, время от времени покачивая головой, словно в ответ на свои мысли. Рыжий кот с темными полосками на спине уютно свернулся калачиком, прижавшись к ней боком. Она задумчиво поглаживала мягкую шерстку.

Первой вернулась Милочка в темно-зеленых бриджах, клетчатой фланелевой рубашке навыпуск и грубых шерстяных носках. Увидев, что еще никого нет, она подскочила к бабе Шуре, крепко обняла её, прижавшись сбоку, и проворковала на ухо:

– За что я тебя люблю, баба Шур, так это за то, что ты всё понимаешь.

– Это ты о чем? – баба Шура стала, как кота, поглаживать фланелевую рубашку. – Молодец, хорошо утеплилась. Надеюсь, по моде.

В дверях появилась Антонина с горой сырников на большой тарелке, а вслед за ней живописно одетые молодые люди.

– Какой маскарад! Алеша, ты так всегда ходи: тебе идет свободное, небрежно мятое!

– Людмила, уймись! – Антонина жестом приглашала к столу. – Лучше сбегай за чайником.

– Тонечка, ты чем их потчевать собралась? Никак сырники? – баба Шура потянула носом. – Водки им налей по полстакана! С перцем. Ведь не ровён час захворают. И сало неси из морозилки: тетя Нюра намедни принесла, у нее соседи недавно свинью зарезали.

– А Милочке я что тоже должна водки налить? – попыталась съязвить Антонина.

– Обязательно. Только меньше и без перца, а то, боюсь, поперхнется с непривычки.

Баба Шура вдруг решительно повернула голову туда, где ей казалось стоят их гости:

– А Вас как зовут, молодой человек? – обратилась она к Кириллу.

– Ох, виноват! Я даже представить тебя не успел (Алексей хотел сказать: во всей этой кутерьме, но осекся, вовремя сообразив, что кутерьму создали они сами). Кирилл Андреевич Воздвиженский, мой старинный приятель.

Алексей сделал театральный жест, указывая на Кирилла, но Александра Владимировна его оценить не могла, а Антонина стояла спиной, как раз доставала из буфета графинчик с водкой. Зато его оценила Ольга, показавшаяся в этот момент на пороге.

– Добрый вечер! С приездом!

Сдержанная улыбка, опущенный взор, коса перекинута вперед. Голубое платье с широкой юбкой и нитка жемчуга на шее дополняли обаяние облика. Молодые люди на мгновенье застыли перед этим явленьем, а Милочка успела бросить:

– А во лбу звезда горит!

– Алеша, как хорошо, что тебе удалось выбраться. Как твой экзамен? – Ольга проигнорировала выпад сестры. – Познакомь меня, пожалуйста, с твоим другом.

Алексей второй раз представил Кирилла, а потом стал путано объяснять, что именно из-за экзамена они так задержались, и вот, дескать, результат – он рукой указал на свой странный костюм. Кирилл молчал и испытывал чувство неловкости не от того, что был одет в чужую, не подходящую ему одежду, а от постоянного внимания к своей персоне: он не мог вспомнить, когда его так кому-либо представляли.

Антонина притащила нарезанное сало (еще не растаяв, кусочки аппетитно горбились на тарелке) и разогретую на сковородке вареную картошку.

– Ждали-то к восьми, – извинялась она, щедро посыпая укропом картошку в глиняной миске.

Положив на стол охапку зеленого лука с белыми головками, Антонина собралась было разливать водку по граненым рюмкам, но Алексей подскочил на помощь – не женское это дело, водку разливать.

– Какая прекрасная мысль вас посетила! – Николай Аркадьевич входил в столовую, демонстративно потирая руки. – А я все думаю: что-то похолодало… Ну, Шурочка, мы с тобой сейчас тяпнем! – Николай Аркадьевич проследовал к своему креслу и совсем было уселся, но увидел новое лицо.

Он проворно встал, отодвинул кресло и, радушно улыбаясь, протянул руку:

– Николай Аркадьевич Березин, с кем имею честь?

Молодой человек вскочил, ответил крепким рукопожатием и сказал просто:

– Кирилл.

После первой же рюмки за благополучный исход переправы напряжение стало спадать. Все почувствовали приятное тепло, стали перекидываться незначащими фразами. Антонина пустила по кругу тарелочку с салом.

Николай Аркадьевич удивленно воскликнул:

– Откуда же у нас такая роскошь?

Но на ответе настаивать не стал, еще больше удивившись, что Кирилл передал тарелку дальше, ничего не взяв. Милочка, раскрасневшись от глотка из граненой рюмки, смачно похрустывала луком и уплетала всё, что оказывалось на тарелке. При этом она, сидя рядом с бабой Шурой, внимательно следила, чтобы и на ее тарелке не было пусто.

– Ну давай я тебе еще картошинку положу. Вот так. Она у тебя как раз под вилкой, баба Шур.

– Зачем мне столько на ночь, неугомонная? Я, может, еще сырник съесть хочу.

– Скажите, пожалуйста, Николай Аркадьевич, – Алексей наконец перестал жевать, – как поживает «ваш» Чаренц? Вы уже, наверное, закончили перевод?

– Э, милый, куда там! Чаренц был очень плодовит. Несмотря на то что я взялся только за его лирику (а у него и поэмы, и проза, и критика), конца этому не видно.

Николай Аркадьевич откинулся в кресле и небрежно бросил на стол накрахмаленную салфетку. Она подавалась ему персонально, свернутая в серебряном кольце.

– И зря Вы, Алеша, иронизируете: «ваш Чаренц». Это весьма почтенная и общезначимая фигура, к тому же трагическая.

– Трагическая? Почему? – вступила Ольга.

Она до этого хранила молчание и незаметно наблюдала за новым гостем.

– Как почему? Так его замучили в 37-ом. За «национализм». А попросту – за любовь к своему народу, – Николай Аркадьевич помолчал, видимо вспоминая о чем-то, что всегда всплывало в памяти при упоминании тех лет, потом покачал головой и, словно стряхнув нежелательную тему, воскликнул, обращаясь к молодым людям: – Выпьем за дам! Здесь такой цветник!

– Я так с удовольствием! – подхватил Алексей и стал наливать Николаю Аркадьевичу и себе.

Кирилл мягко отклонил его предложение со словами благодарности и добавил:

– Лекарственную я уже принял. Больше не могу. Прошу у дам прощения.

Доброжелательная улыбка, сопровождавшая его слова, обеспечила всеобщее понимание и пристальный взгляд Ольги.

Николай Аркадьевич встал, отставил в сторону локоть по старинной манере, но вдруг огляделся:

– А Рената где? – вопрос был адресован Антонине.

– В Москву уехала. К мужу, – Антонина явно не хотела входить в подробности.

– А я почему не знаю ничего? – рюмка зависла в воздухе.

Антонина поняла, что коротко не отделаться:

– Папа, ну она же говорила, что у Антона выставка какая-то в Союзе художников…

– У Антона персональная выставка?

– Да нет, конечно. Он там один из многих. Две-три работы, я не знаю точно… А ты спал после обеда. Она будить не стала.

– Я всегда всё узнаю последним! Ах, Алексей, простите! Вы всё так и стоите с полной рюмкой. За дам!

Они выпили. Антонина стала потихоньку убирать грязные тарелки, отметив, что Ольгина так и осталась чистой. Александра Владимировна поблагодарила Тоню за ужин и объявила, что ночь уж на дворе и пора ей ложиться. Все вскочили вслед за ней. Девочки стали помогать матери перетаскивать на кухню посуду, Николай Аркадьевич отправился к себе, а молодые люди удалились в гостевую комнату, примыкавшую к столовой, вправо по коридору.

Напротив каменного дома через двор с западной стороны стоял дом деревянный. Крылечко, сени да две комнаты: одна – налево, другая – направо. Левой пользовались Березины, когда в конце марта переезжали на дачу из Москвы, чтобы застать раннюю весну: цветущие вербы, разлив, прилет грачей, оглашающих парк озабоченными криками. Возвращаться в Москву осенью они, наоборот, не спешили и в середине сентября снова перебирались в деревянный дом. В каменном становилось холодно, а двух печек да плиты, чтобы обогреть все помещение, было недостаточно. Весной по сырым углам еще долго лежал снег. В сущности, на даче долго жили лишь Антонина и Александра Владимировна. Тоня так и не смогла вернуться к работе, хотя и окончила после школы училище и какое-то время трудилась медицинской сестрой. Забота о двух дочерях после кончины мужа, об отце и о потерявшей зрение тетушке требовала всех ее сил и внимания. Большой сад и огород, без которых трудно было прокормить все семейство, тоже был теперь в основном на ее попечении. Пока Николай Аркадьевич завершал московские дела (а он не торопился, предпочитая город деревне) или устремлялся в Москву по окончании лета, Антонина с тетушкой уютно устраивались в деревянном доме, чтобы переждать холода. Александра Владимировна не могла больше помогать по хозяйству, но зато окружала Антонину теплом и лаской, что было для той гораздо важнее: тетушка заменила ей мать. Когда Тоне в 41-ом исполнилось одиннадцать, Ольга Владимировна Березина (Рацкевич) погибла на станции во время бомбежки.

В правой комнате жили сторожа. Когда пустел каменный дом, они нередко перебирались в маленькую каморку за кухней, куда от плиты шел ровный приятный жар. Так и дом не выглядел пустым, и готовить Груня предпочитала на плите. Она ловко двигала чапельником чугунные сковородки с блинами то к центру – пожарче, то к краю – похолоднее, а в другой раз совала ухватом чугунок с кашей прямо в остывающую топку. Всякий раз она ворчала, дескать, жаль, что печка не русская, как у тети Нюры.

Завидев вечером тучу в полнеба, она с трудом сняла с веревки закрутившееся по ветру белье и поспешила, никого не спрашивая, растопить плиту. Дождь неминуемо должен был быть сильным, а «Николай Аркадьевич сырости не любят».

Печка быстро набирала тепло, уютно потрескивая и бросая красные блики сквозь щелку в дверце. Антонина принялась разогревать картошку на сковородке и резать сало. Слава Богу! Все добрались целыми и невредимыми. Груня внимательно посмотрела в дверь столовой, чтобы рассмотреть приезжих, точнее одного из них, потому что к Алексею все давно привыкли. Дождь почти стих. Груня удостоверилась, что дров подкладывать больше не надо, пожелала Тоне спокойной ночи и, накинув брезентовый плащ на голову, побежала через двор в дом напротив.

Увидев на гвозде в сенях знакомый картуз, Груня сразу поняла, что Никифор не один. Поправив косынку (концы перехлестнуты под пучком и узлом завязаны на голове) и одернув кофту, она решительно открыла дверь:

– Та-а-к! Устроились, голубчики… Панкратыч, ну есть ли у тебя совесть?

– И тебе не хворать! Садись-ка, Грунюшка, с нами. Посиди, отдохни…

– Где взяли-то? – Груня кивнула на мутную бутылку.

– Так я ж у Нюрки все загашники знаю, нешто ты не ведаешь? В дровах нашел. Ну, не серчай! Промок я, пока шел. Полдороги проковылял, меня и накрыло…

Костыль Сергея Панкратыча стоял, как всегда, у стенки. Сам он сидел за столом, упершись своей одной ногой в перекладину, чтобы не сползать. У Груни, по обыкновению, сердце сжалось, и она молча уселась на лавку рядом с Никифором. Тот молча жевал зеленый лук, прикусывая перо, словно складывая, пока оно целиком не войдет в рот. На пустой тарелке лежала черная горбушка от буханки.

– Ты что ж колбасы-то в холодильнике не взял? Я цельный час в очереди отстояла. Антонина брать не стала: ей, видишь ли, по 2.90 подавай. А у нее – гости.

– Тебя ждал. Да тебе, похоже, у «господ» медом намазано.

Груня резала колбасу толстыми кругами.

– Дядя Сереж, ну что его вечно разбирает? Какие они господа?

– В господском доме живут, значит, господа, – Никифор подцепил кусок колбасы.

– Зря ты все бухтишь, сынок. Александра-то Владимировна сколько тебе одежек в войну передавала, а сама-то все вязала, вязала эти рубахи вигоньевые… Сестра погибла, Тонька – маленькая, да Николай эту свою привел, как Ольги не стало. У той и вовсе мать от тифа померла. Хорошо, как с поезда сняли, успела добрым людям про отца шепнуть. Вот тебе и господа! – Панкратыч охватил полстакана, занюхал хлебом и снова сел на любимого конька.

– Да и дом – даром что господский – флигелек один от былой роскоши остался, и тот весь облупленный. Строили хорошо в прошлом столетии, вот еще и держится, – Сергей Панкратыч не торопясь разливал самогон, укладывал колбасу на хлеб.

– И мне налей чуток, дядя Сереж, уморилась я сегодня что-то…

Панкратыч плеснул слегка в третий стакан и, протягивая его Груне, продолжал вразумлять Никифора:

– Ведь если посмотреть? Что в человеке хуже всего? – он выдержал паузу.

Никифор молчал, заранее зная весь ход его рассуждения.

– Неблагодарность, сынок, вот что! Ты вон к Нюрке моей носу не кажешь… занятой какой! Да на тебе в совхозе воду возить, и то мало будет!

– Мне в совхозе вашем делать нечего! Они мне отца с матерью не воротят. Знаю я, что ты скажешь, – Никифор замахал рукой, – не они раскулачивали, да не они ссылали…

– Да уж лучше бы тебе в совхозе пропадать, чем ходить на эту приблудную пялиться!

– Молчи, Аграфена! – Никифор стукнул по столу.

– Да? Молчи? Ренатка купаться, а тебе – косить на берегу! Кролики, надо думать, у тебя вдруг оголодали…

В дверь постучали. Не дожидаясь ответа, на пороге появилась рыжая, голые ноги – в сапогах. Поверх ситцевого платья накинута куртка.

– Тебе чего, Нин? – Груня обрела обычный тембр, увидев племянницу Панкратыча.

– Вечер добрый! Дядя Сереж, тебя тетя Нюра ищет… – Нинка топталась у входа, не снимая сапог, но и не уходя.

Она переминалась с ноги на ногу, явно желая то ли что-то сообщить, то ли спросить.

– Ну говори уже или сапоги снимай! Чего стоять-то? – огрызнулся Никифор.

– А кто давеча к Березиным приехал? – Нинка хихикнула.

– А тебе что? И знаешь-то откуда? Алексей приехал, жених Ольгин… – удивилась Груня.

– Не, я Алексея знаю, а то – другой кто-то, – и ожидая вопрос, – мы с девками в грозу попали, ну и прятались в старой церкви от дождя… А они мимо нас пробежали к дому. С ними еще Милка была… – Она помолчала мгновение и не удержалась: – А этот – красивый… Женатый?

– Ну ты подумай! Где ж ты там в темноте разглядела? Да хоть бы и не женатый, не про тебя! И не красивый он особо… – Груня вдруг замолчала, потом хотела что-то добавить, но не договорила: – Какой-то он…

– Ну какой? Какой? – Нинка умирала от любопытства.

– Странный – тихо сказала Груня. – И глядит не как все…

– Это как же? – вступил Панкратыч.

– Спокойно, что ли…

Нинка ничего толком не поняла и твердо решила, что молоко Березиным завтра сама отнесет. Как это «спокойно»? Она уже было открыла дверь, но вдруг обернулась и наконец сообщила:

– Вы агронома нового видели? Его недели две как прислали, будто директорша наша необразованная. Молодой такой, а в шляпе, с портфелем…

– Ты это к чему? – Никифор мрачно посмотрел на нее.

– Так Ренатка ваша к нему вечером бегала, а он с ней по садам гулял…

– Уйди, Нинка, пока цела, – Никифор поднялся с лавки.

– Да ты кого хошь спроси… – Нинка заливалась хохотом уже со двора.

Сергей Панкратыч с трудом поднялся, забрал костыль и двинулся к двери. Поблагодарив за хлеб-соль, он произнес:

– А ты зайди к Нюре-то, сынок. Ведь если бы она тебя тогда маленького в погребе не спрятала…

– Хватит! Достал уже, – Никифор устал слушать постоянные упреки.

Он вылез из-за стола и завалился на кровать в чем был. Груня улеглась на сундук в углу. Сон ее был тревожным: мелькали лица, звучали разные голоса, агроном в шляпе чего-то добивался от приятеля Алексея, и Рената смеялась заливисто, да только вблизи оказалась Нинкой. Груня проснулась очень рано. В комнате было душно, на столе – беспорядок, на кровати – муж в башмаках. Она вышла на крыльцо и со вкусом вдохнула свежий воздух.

Утро было лучезарным. На промытых листьях сверкали капли в первых лучах встававшего солнца. Природа ожила после грозы и полнилась громкими звуками щебетавших птиц, спорящей с соловьем кукушки, неумолкаемыми ариями лягушек. Какое-то движение привлекло внимание Груни: вдоль каменного дома осторожными шагами шел Кирилл.

– Дивное утро! – Кирилл открыл окно, и в лицо ему пахнуло утренней прохладой.

Первые лучи солнца пробивались сквозь деревья: все дышало, сверкало, пело. Алексей мирно сопел, сладко причмокивая во сне. Кирилл жадно смотрел в окно: хотелось воли, природа манила. Вдруг он вздрогнул, в испуге похлопывая себя по карману чужих брюк.

– Как я мог забыть? – тревожно бормотал он. – Он же в кармане промок, а я даже не вспомнил!

Стараясь не шуметь, он на цыпочках прокрался по коридору и, словно тать (так он ощущал себя), проник в кухню: Молитвослов, высушенный, лежал на подоконнике.

– Слава Богу! Груня, наверное… Что печку вчера топила, – он перекрестился, забрал молитвенник и вышел во двор.

Кириллу было очень любопытно разглядеть наконец при свете, где он находится. Грозовой вечер: бурная река, черный силуэт разрушенной церкви, темная аллея парка – все это совсем не вязалось с ласковым утром.

Мимо колодца и части ограды, отделявшей двор от сада, он вышел к началу аллеи из желтых акаций. Прямая дорога между давно не стриженных кустов вела, по-видимому, в деревню. Справа от сарая, в углу двора, Кирилл не заметил будки и вздрогнул, когда вслед за звуком цепи услышал угрожающее рычание. Пират унюхал незнакомца и предупреждающе скалил зубы. Однако это не произвело на Кирилла большого впечатления: он спокойно подошел к черному дворовому псу, дал себя обнюхать и даже приветственно лизнуть. Потом он дружески потрепал собаку по спине, и пес, вильнув хвостом, отправился в будку досыпать.

Кирилл понял, что пошел не в том направлении: ему хотелось выйти на реку через парк, как они пробирались вечером. Наверное, если найти калитку, можно было пройти к реке и через сад, но он побоялся идти мимо окон, выходивших на восток, чтобы случайно не разбудить обитателей дома. Он двинулся назад вдоль дома и, когда проходил мимо кухни, увидел напротив женщину на крылечке деревянного дома: она потягивалась, улыбаясь утренним лучам.

– Не иначе Груня, – подумал Кирилл, и ему почему-то было приятно, что он не один радуется ясному утру.

Дойдя до конца дома мимо кухни и каморки сторожа, он обогнул деревянную террасу и очутился в парке. Вправо уходила липовая аллея, переходя в березовую. Деревья были старые, с толстыми стволами и мощными кронами. В сыром сумраке березы вдалеке светились своей белизной. Недалеко от террасы росла многовековая липа, вокруг которой была сколочена шестигранная лавочка. Нужно было вдвоем раскинуть руки, чтоб обхватить это дерево. Кирилл перешагнул через скамейку и обнял дерево с одной стороны, прижавшись к нему всем телом и запрокинув голову, хотя неба сквозь густую листву всё равно видно не было. Вылезая через лавочку обратно, он приметил гамак чуть дальше между деревьями.

– Любопытно, – подумал Кирилл, – кто из девиц возлежит на гамаке? – И сказал вслух: Ольга, конечно.

Он побрел по дорожке за околицу: деревья остались позади; справа зеленел ряской пруд; впереди под белым покрывалом тумана угадывалась река. Разговоры с Алексеем не выходили из головы.

– И как на ней жениться? Портрет с нее писать скорее можно. И то будет скучным, – говорил он сам с собой. – А эта-то, маленькая, перед грозой в лодку бросилась! Ведь это она Алексея спасала, чтобы, не дай Бог, не вымок. А он не видит ничего.

На красном восходящем солнце искрилась трава каплями росы. За ночь глина на круче подсохла, и, цепляясь за травы, Кирилл спустился к мосткам, где они вчера оставили лодку. Лодка недвижно чернела в тумане, наполовину залитая водой. Кирилл пошел вправо по кромке воды и через несколько шагов ни лодки, ни мостков уже не было видно. Бродить вслепую не хотелось, и, наткнувшись на большой плоский камень, он уселся у самой воды и стал задумчиво бросать камушки.

Невольно он возвращался к впечатлениям вчерашнего дня. Когда он упорно твердил Алексею, что не хочет с ним ехать, он немного лукавил. Он давно не выезжал за город, и, как только нога его ступила в сосновый бор, он почувствовал, до чего истосковался по свободному дыханию вне стен. Другое дело, что цель поездки, сформулированная Алексеем, его решительно не устраивала.

– Подумать только! Устраивать смотрины девушки перед тем, как попросить ее руки. Добро бы он с ней знаком не был, а то ездил-ездил, а теперь решил спросить, достаточно ли она для него хороша. Чудно́ и дико как-то!

Камешек – плюх! – пошли круги.

– Кто ж так женится? Да и с чего ему вдруг приспичило? Вот ведь люблю его, сколько лет дружим, а бестактность его порой меня из себя выводит.

Он подобрал следующий камень, посмотрел перед собой и вдруг почувствовал присутствие реки: до этого его взор неотрывно следил за расходящимися кругами. Вода была гладкой, чуть розовой, и текла она спокойно, тихо и не кончаясь.

– Разве можно раздражаться на человека, который испытывает к тебе самые искренние добрые чувства? Говорят, что нельзя. Да и вообще вроде как сердиться нельзя. Выходит, что я не могу, а ведь должен бы…

Он стал складывать камушки горкой на камне, где сидел, рядом с собой.

– Никому я ничего не должен! Просто хотел бы. Как это, однако, трудно всякий раз не следовать порыву… Сколько же нужно положить внутренних сил, сколько нужно молить, чтобы Господь приблизил к тому истинному душевному покою, которого, возможно, достигали лишь подвижники.

Кучка из камней росла. Бросать больше не хотелось, чтобы не нарушать гладкую тишину.

Смирение, оно в чем? В том, что я не показываю, как что-то меня задевает? Так ведь действительно не должно задевать, по сути. Я упрекаю Алексея потому, что считаю себя вправе судить. А чем его сомнения неразумнее моих собственных? Я-то ищу любви высшей, единственно правильной… А он? И вот опять: мой разум так ясно и четко видит, куда идти, от чего отказаться, а душа вместить не может…

Большая рыба вынырнула из воды и, описав дугу, с плеском ушла обратно. У ног Кирилла на прозрачном мелководье мелькали стайки мальков. Лупоглазая лягушка сиганула с берега и плюхнулась в воду. Кирилл тихонько шлепнул ступней по воде: мгновенно все скрылись: и рыбки, и лягушки – пустая мутная вода.

– Как мало надо, чтобы всё пропало… Ты ползешь, карабкаешься, до света рукой подать, а вдруг – раз… И ты в гордыне своей у разбитого корыта! Вчера я греб против волн из последних сил, а в сердце – восторг, потому что я в одно мгновение почувствовал, что это не я эту лодку веду, а Господь нас хранит. Я благодать почувствовал. А потом – всё: одежда мокрая, Милочка дрожащая, дорожка скользкая…

Кирилл долго молчал, глядя, как по течению плывет ветка, а за ней оторвавшийся гладкий круглый лист. Мысль вернулась к разговору с приятелем.

– Вот зачем он опять в электричке ворошил эту старую историю с Саней Любецким? «Ты бы подписал и смог бы продолжать учиться, а его как сына невозвращенца все равно выгнали бы. С твоей подписью или без». Логично и просто. Только подло. Ну как же мне не реагировать?

Кирилл в который раз возвращался к поступку, который уже изменил его жизнь, а на самом деле грозил изменить радикально.

Он стал разглядывать берег, с которого они прибыли. Темными пятнами уже проступал сосновый бор сквозь клочья расходившегося тумана. Понтонный мост и ведущая к нему дорога пока лишь отзывались звуками редких проезжающих машин. Река не казалась больше широкой, укрытая светлой редеющей пеленой.

– Я столько раз пытался объяснить ему, что мне казалось (а теперь я все больше убеждаюсь в этом), что мне, как здесь в тумане, с трудом, но всё же видится иной путь и что тот случай я просто воспринял как повод, чтобы уйти, уйти навсегда. Билет, который только жег мне руки, я хотел бросить в морду кому-нибудь из их комсомола, но я молча положил его на стол. А университета действительно жаль… Мог бы и кончить…Один год! С другой стороны, ну узнал бы я на пятом курсе, что аорист эмолон от глагола блоско. Это и так все классики, как миф, передают из уст в уста. Диплом бы защитил… А дальше что? Нет, Саня мне был послан как знак, как побужденье.

Вдруг совсем близко за кустом ивняка раздался испуганный детский голос:

– Вань, гляди! Там дядька какой-то на нашем камне сидит. Бормочет что-то и камни складывает… Вань, да у него и удочки-то нет. Чего он сидит? Бежим отсюда, а Вань?

– Погоди, ну ты чего испугался-то? Сидит человек, никого не трогает. А что сидит, кто ж его знает… И камни…

Кусты зашевелились, и показались два мальчугана: один повыше и постарше, лет одиннадцати, а второй и вовсе маленький, лет семи. Они напряженно глядели на неизвестного и молча посапывали, не зная, как начать разговор. Кирилл обернулся и с улыбкой поднялся с камня:

– Доброе утро! Я, наверное, занял ваше излюбленное место? – он кивком указал на их удочки из палок с привязанной леской. – Меня Кирилл зовут, а вас?

– Вань, Вань, так это тот, кто к Березиным приехал! Помнишь, Нинка говорила вчера.

Иван сделал шаг вперед, словно ограждая младшего от опасности:

– Я – Ваня, а это – Вася. Мы тети Нюрины племянники.

– А Нина, это кто? – полюбопытствовал Кирилл.

– Нинка-то? Так сестра наша старшая. Она большая уже.

Кирилл пропустил ребят к камню, пожелал им удачной ловли и двинулся было к дорожке, как его окликнули:

– Дядь, а ты не знаешь случайно, Сонька не вернулась? – спросил Ваня.

– А камушки эти зачем? – одновременно спросил Вася.

Кирилл остановился:

– Я домик строил, каменный, да он рассыпался. А Соня – это кто?

– Да Ренаткина дочь. Она с матерью в Москву уехала после того… – Ваня замялся. Помог Вася:

– После того как Ренатка с агрономом по садам гуляла. Так Нинка говорила.

Кирилл решил, что не стоит развивать эту тему, и, махнув им рукой, взбежал по тропинке на берег.

Туман рассеялся. Солнце сияло в ясном небе. Парк светился утренним светом. Он решил сократить путь и повернул сразу к каменной террасе. Ему навстречу шла Ольга.

– Ранняя Вы пташка! – Ольга пожелала Кириллу доброго утра.

Он поклонился в ответ, отметил обаяние ясного утра и не смог про себя не заметить, как свежа и прелестна была сама Ольга. В ее темных волосах светлели цветочки, облетающие с последних кистей сирени.

– Я обычно встаю раньше других, – Ольга чувствовала необходимость самой вести разговор. – Вот и сейчас мама с Милочкой готовят завтрак, а я решила пойти Вас встретить. Они там и без меня управятся. Груня сказала, Вы в парк пошли.

– А Рената? – вдруг неожиданно для себя спросил Кирилл. – Рената когда встает?

– Рената? – на лице Ольги отразилось неподдельное удивление и будто тень пробежала. – Она встает, когда захочет, и спит, когда хочет, и ест, когда хочет… Она вообще все делает, когда хочет, а то и вовсе ничего не делает, если не хочет, – ответила она холодно и нарочито подробно. – А почему Вы?..

– Да Николай Аркадьевич упоминал её за столом, а потом сегодня я опять о ней услышал, – Кирилл не стал уточнять от кого. – Она кто, Рената? Сестра ваша?

Ольга демонстративно рассмеялась:

– Хоть от этого Бог упас! Нет, она мамина сестра, сводная, нам тетка, значит. Её, правда, все за нашу сестру принимают, но она только на девять лет моложе мамы. Да что мы всё о ней! У нас ещё минут пятнадцать до завтрака. Пойдемте в сад! Утром после дождя он особенно хорош! – и она свернула на боковую дорожку, ведущую к калитке.

Низкий заборчик отделял высокие деревья парка от стриженых кустиков, окружавших сад. Через несколько шагов они оказались на аккуратно выкошенной луговине. Зеленый прямоугольник упирался дальним концом в большую клумбу, на которой росли ирисы: ранние, темно-лиловые по внешнему кругу уже отцветали; их сменяли голубые с темно-синими нижними лепестками, а в середине собирались раскрыться ярко-желтые. Побитые вчерашним ливнем, они снова обретали в теплых лучах свою несравненную привлекательность.

Ольга ласково провела рукой по ярким лепесткам:

– Вам нравится? – рука на цветах, глаза ловят его взгляд. – Вы цветы любите?

Кирилл замялся, глядя себе под ноги, чтобы избежать её ищущего взора. К тому же ему никогда не приходилось задаваться таким вопросом.

– Наверное. Люблю, конечно. Это так прекрасно, эти цветы. Как Вы сказали, ирисы? Богиня радуги возрадовалась бы вашей клумбе.

– Богиня радуги?

– Ну да, она же – Ирида.

– Забавно. А что еще Вы любите?

– Это слишком общий вопрос, я много чего люблю: животных, птиц, рыб, деревья особенно… В общем, всё, что создано… – он осёкся и добавил, – не человеком. Но и человек иногда проявляет себя как творец прекрасного. Гомер, например. Или взять хотя бы ваш дом. Это ведь – настоящая архитектура! Сразу видно, что его касалась рука мастера.

Кирилл повернулся спиной к клумбе и теперь внимательно разглядывал открывшийся перед ним фасад дома.

– Эта розетка на фронтоне, пилястры между окнами, характерная кладка по углам, торчащие необработанные камни, забыл, как называются, а, вот – росты, кажется. Я и не предполагал, что в наше время можно жить в таком доме.

Ольга не отреагировала на последнее замечание.

– Вы хорошо разбираетесь в архитектуре?

– Я? Что Вы, нет. Это Глеб Иванович Соколов разбирается. Я просто курс у искусствоведов прослушал.

Кирилл продолжал созерцать дом с самого выгодного, как он понял, ракурса. Лужайка, по краям которой росли друг против друга белые пионы (пока виднелись лишь светлые шарики бутонов), завершалась некрутым подъемом, примыкавшим непосредственно к каменной террасе. На месте ожидаемой балюстрады была кованая решетка с неприхотливым рисунком. Через неё проглядывал стол, накрытый скатертью, и распахнутая дверь в дом. Неподвижная фигура за столом справа – Александра Владимировна в своем плетеном кресле. Напротив слева уже восседал Николай Аркадьевич. На груди у него белела салфетка. Вокруг стола по очереди суетились то Милочка, то Антонина: одна исчезала внутрь дома, уступая место другой, выходящей с подносом. Николай Аркадьевич жестикулировал и что-то рассказывал своей визави, однако слов Кирилл разобрать не мог.

Вдруг из-за сирени выскочила Милочка, словно только что ее и не было на террасе, и, не пожелав никому доброго утра, устремилась к Ольге с упреками:

– Ну где ты бродишь? Алеша давно проснулся, тебя спрашивал, а теперь бегает по парку, ищет свою ненаглядную! И завтрак на столе. И дедушка уже вышел. Идите же скорее!

Милочка развернулась и также быстро исчезла за сиренью с другой стороны террасы. Она мгновенно оказалась возле бабы Шуры, обняла её за плечи, поцеловала в щеку, поправила ей платок на плечах и скрылась в доме.

– Ну завтрак-то он точно не пропустит, так что можно не беспокоиться.

В интонации Ольги Кирилл услышал не столько издевку, сколько усталость и невольно опечалился.

– Ну пойдемте же! Оладушками аж здесь пахнет, – Ольга сменила тон на приветливую игривость. – Что Вы, как дитя, рассматриваете эти бутоны. Они у пионов всегда шариками. Через день-два раскроются, – и она аккуратно потянула Кирилла за рукав.

Пока они подымались на террасу по правой лестнице, им навстречу по левой взбежал Алексей:

– Ну наконец-то! Оля, я вас потерял! Я уж и дом обежал, и парк обскакал… Где вы были-то?

– По саду гуляли, – спокойно ответила Ольга. – Я бы тебя предупредила, да ты спишь долго.

Николай Аркадьевич всех пригласил к столу, указывая на массивные лавки с двух сторон. Алексей занял привычное место одесную хозяина, а Милочка тут же уселась рядом, воспользовавшись тем, что Ольга, отвернувшись, что-то говорила Кириллу. Ольга, мимоходом поцеловав бабушку, села напротив Алексея, а Кирилл невольно оказался рядом: Антонина привыкла сидеть с левого краю, поближе к двери. Николай Аркадьевич насилу дождался, когда все усядутся, и сразу заговорил:

– Что я вам сейчас расскажу! Вчера с этой грозой я и не слушал вечером ничего, сплошные помехи были, а сегодня утром включил радио и на тебе: в Греции короля свергли! Да, да! Константина II низложили. Это всё эти черные полковники, всё этот кошмарный Пападопулос!

Он стал ожесточенно крошить хлеб в глубокое блюдце, куда уже выпустил яйцо всмятку. Подложив туда же кусочек сливочного масла, он продолжал восклицать:

– Нет больше в Греции ни монархии, ни короля! Даже титул аннулирован. Ну жалко-то как! Вы только подумайте! Когда живешь здесь во всем этом, как-то приспосабливаешься, уходишь с головой в работу, чего-то стараешься не видеть, чего-то не слышать… Но когда со стороны смотришь да ещё и знаешь, чем всё это кончается… Ах, до чего жаль! Тонечка, передай, пожалуйста, молочник, а то у меня кофе стынет.

На столе, кроме молока, стояла тарелка с крутыми яйцами, сметана в глиняном горшочке и глубокая фарфоровая миска с оладьями. Антонина передала отцу молочник и продолжила разливать кофе из высокого кофейника.

– Мы тут все кофе пьем по утрам. А Вы, Кирилл, не против? – она застыла с кофейником над его чашкой.

– Обычно пью чай, но сегодня с удовольствием выпью кофе. Он так изумительно пахнет! Я давно не пил хорошего кофе.

– Это у нас от моей сестры сохранилось, – Александра Владимировна опускала в чашку кусочек твердого сахара. – Ольга старшая всегда покупала кофе на Мясницкой. Вот и Тонечка так делает.

– Мясницкая, это что теперь, баба Шур? Я с тобой никогда не пойму, где что находится, – Милочка подложила Алексею оладий.

– Это Чай-Кофе на Кирова, – уточнила Ольга, пододвигая Кириллу сметану.

– Ну да, бывший Чайный дом Перлова, – подтвердила баба Шура, аккуратно шаря рукой по столу.

– Ты что ищешь, тетушка? – Антонина осматривала стол. – Ах, Господи! Да я варенье забыла к оладьям! Сейчас принесу! – и она тут же вскочила, но рука тетушки удержала ее на месте:

– Мила принесет. Посиди спокойно. Милочка, в буфете вазочка, на верхней полке.

Милочка, которая почти вытеснила Алексея с лавки, вынуждена была вылезти, перешагнув через лавку, и тем самым сдать завоеванную позицию. Она никогда не могла понять, как бабушка вслепую так точно угадывала ее маневры.

– Шинуазери, – вдруг между оладьями произнес Николай Аркадьевич. Все удивленно на него посмотрели.

– Дом Чайный – шинуазери, в китайском стиле. Клейн проектировал, кажется, – он вдруг стал шарить взглядом по стол. – А варенье почему не дают?

Милочка поставила перед ним вазочку с вареньем из черной смородины.

– Вот ведь не жаль вам всем короля! – заявил он вместо «спасибо», погружая ложку в варенье.

– Не всем, – отозвался Алексей. – Вон ему жаль, – он указал на приятеля, – он Грецию любит.

– Кириллу, ты хочешь сказать, – поправила его Ольга и тут же повернулась к соседу. – А что за пристрастие к Греции?

– Я изучал древнегреческий…

– Так Вы – классик? – Ольгу это почему-то очень обрадовало, и она даже слегка захлопала в ладоши.

– Недоделанный, – погасил ее восторг Алексей. – Он ведь на четвертом курсе…

Пристальный взгляд Кирилла заставил его остановиться.

– Так что было на четвертом курсе? – вступил Николай Аркадьевич, передавая наконец вазочку с вареньем Александре Владимировне.

– Четвертый курс был очень давно, – решительно парировал Кирилл. – Мой интерес к ситуации в современной Греции ничуть не больше, чем к положению во всех прочих странах. Феакийцы, право, занимают меня куда больше.

– Феакийцы? – Николай Аркадьевич отодвинул тарелку, бросил на стол салфетку и развернулся к Кириллу. – Сейчас мало кто из молодых людей помнит, точнее, знает, кто такие феакийцы? Милочка, ты знаешь?

Милочка, надувшись, стала молча убирать посуду. Вступилась Ольга.

– Ну зачем ты ее конфузишь, дедушка? Она вон «Поднятую целину» штудирует: выписывает персонажей по мере их появления. Ей так на курсах задали. А феакийцы – это кто? – вопрос с улыбкой адресовался Кириллу.

Кирилл ответить не успел, потому что Николай Аркадьевич решительно встал, отодвинул стул и предложил Кириллу, если тот, конечно, не против, продолжить разговор в его кабинете.

– Сюда скоро солнце придет, и станет жарко, – объяснил он всем остальным.

Кирилл с радостью согласился, желая как можно скорее оставить Алексея в компании Ольги, да и послушать Николая Аркадьевича ему было очень небезынтересно.

Как только Кирилл проследовал за Николаем Аркадьевичем, поднялась и Ольга. Она стала лениво собирать посуду.

– А со мной по саду погулять? – вскочил Алексей. – Или уж я тебе не компания?

– Прекрати! Ты же видишь, я занята. Должна же я помочь маме.

– А накрывать-то ты не очень спешила!

– По-моему, ты спятил. Что за тон? Ты пригласил человека в дом, а сам дрыхнешь, пока он тут в одиночестве чем свет бродит. И в конце концов я тебе не жена, не сестра и даже не родственница, чтобы перед тобой отчитываться, – и Ольга, резко повернувшись, отправилась на кухню с грудой тарелок.

– Оля, подожди! Ну прости ты меня! Я – идиот, – он перехватил у нее тарелки уже на пороге.

– Вот это верно! – Ольга остановилась, скрестив руки и повернув к нему голову. Разыгранное возмущение ей было очень к лицу.

– Оля, ты знаешь, как я к тебе отношусь. Я давно хотел поговорить с тобой…

– Во-первых, не знаю, а могу только догадываться, – прервала его Ольга, – а во-вторых, у меня нет ни малейшего желания сейчас выяснять с тобой отношения. В другой раз как-нибудь.

Она прошла твердой походкой в коридор, и Алексей услышал, как она плотно прикрыла к себе дверь. Он поплелся на кухню, где получил от Антонины заслуженную благодарность: она как раз не знала, куда девать последний оладий.

Алексей вернулся на террасу, потому что не знал, куда себя девать, и стал озираться в поисках Милочки. «На безрыбье…» – промелькнуло в голове. Но Милочки нигде видно не было. В кресле неподвижно сидела Александра Владимировна, положив руки на колени, а с каменной тумбы в углу террасы на нее внимательно глядел рыжий кот.

Она повернула голову на звук шагов.

– Алеша, если ты не занят, проводи меня, пожалуйста, к моей скамейке. Не знаю, не сыро ли сидеть, но хоть пройдемся.

– С удовольствием! – Алексей помог ей подняться.

– Алеша, ты так давно к нам ездишь, – начала Александра Владимировна, когда они преодолели ступени, – стал совсем членом семьи. И мы все к тебе привыкли и привязались. Вот только намерений твоих никто пока не знает. Ведь молодые люди к девицам в дом обычно просто так не ездят, – сочла она почему-то нужным пояснить.

Алексей аж подпрыгнул, до того ясны ему самому казались его намерения.

– Александра Владимировна, что Вы! Я ведь жениться хочу! У меня самые благородные намерения, вот только… – Алексей замялся.

– Только что? Ты, мил человек, старших-то не перебивай! Жениться он хочет. У нас, между прочим, две девицы на выданье: Милочке – учиться надо, остается – Ольга.

– Так я на Ольге как раз и хочу жениться!

Они подошли к лавочке. Александра Владимировна провела рукой по влажному дереву.

– Нет, сыро. Нельзя сидеть. Пойдем-ка к березам. Там посветлее.

Слепота её была неполной. Потере зрения во многом способствовало довоенное занятие картографией, в чем, говорили, ей не было равных. Глаза ещё различали яркий свет, что глубоко её радовало. Она снова взяла Алексея под руку, и они направились к березовой аллее.

– А Оля? Хочет? Я-то вот сегодня утром впервые подумала, что, может быть, ты и впрямь к ней неравнодушен, когда она не одна к завтраку вышла. А ты встрепенулся-то как! Упрекать осмелился.

Перед внутренним взором у Алексея снова возникло ясное утро, когда луч солнца достиг его лица, а может быть, он проснулся от запаха жарившихся оладий. Легкий запах керосина напомнил ему, что в этом доме нередко пекли бисквит и варили варенье на керосинке. Он улыбнулся, потягиваясь, и вспомнил, что Груня еще в прошлый раз сказала, что лавку керосиновую прикрыли и теперь – всё, готовь на плитке, коли лень разжигать большую плиту.

– Значит, запас еще не кончился, – подумал Алексей, и тут вдруг всплыли события вчерашнего вечера.

Усталость и водка так сморили его, что он заснул мертвым сном, даже не успев поинтересоваться у Кирилла, какое впечатление произвела на того Ольга. Он сел с вопросом на устах, но кровать Кирилла была аккуратно застелена. Его самого в комнате не было. По звукам голосов и позвякиванию посуды, доносившимся с террасы, он понял, что все давно поднялись. Выглянув в окно, Кирилла на террасе он не увидел, правда, из окна он мог разглядеть лишь левую сторону: Александра Владимировна в кресле да Милочка с чашками в светлом платье в цветочек.

– Как мило на солнце светятся ее кудряшки, – еще тогда подумал Алексей. – И вправду – Милочка.

И было ему так спокойно и радостно в это утро, в этом полюбившемся доме, среди этих славных людей, в надежде вот-вот увидеть его красавицу Ольгу. Он выбежал во двор, и Груня второй раз за утро указала рукой на парк. Он бросился к скамейке, к гамаку, к реке мимо пруда, но Кирилла нигде не было. Не было и Ольги, хотя желание узнать, что скажет о ней Кирилл, было чуть ли не сильнее желания увидеть ее самоё. Он вернулся к дому и взбежал по лестнице на каменную террасу… Кирилл и Ольга шли ему навстречу по противоположной лестнице. «Ну, наконец-то!» – вскричал он, и тут увидел сияющие глаза Ольги, направленные на Кирилла, ее улыбку, приоткрытые губы… Он их о чем-то спрашивал, но внутри вдруг что-то сжалось, скорчилось, и душевная боль пронзила его от одного этого взгляда, который он у нее впервые увидел. «Она никогда на меня так не смотрела», – с горечью подумал он. Затем он отвлекся: оладушки были вкусными, а Милочка сидела рядом очень близко. Эта картина утра промелькнула перед ним, как во сне. Но от вопроса Александры Владимировны в груди снова кольнуло.

Алексей вдруг почувствовал себя маленьким, каким-то нелепым, рассуждающим о том, о чем на самом деле не имеет никакого понятия. Он давно уже не жил с родителями, точнее с матерью и отчимом, а старшее поколение его семьи уже покинуло этот мир. Он вдруг понял, что приставал к Кириллу именно потому, что ему просто не с кем было посоветоваться. Алексею казалось, что в его возрасте, достигши двадцати пяти лет, он хочет чего-то общепринятого, чего пора ему хотеть: любящей заботливой жены, детей, взаимопонимания… Но в этой простой, банальной схеме что-то от него ускользало, что-то не срабатывало… Он вынужден был признать: он не понимает, что собственно нужно сделать для достижения своей цели; почему он никак не может объясниться с Ольгой; что он на самом деле имеет в виду, когда говорит: «Ты знаешь, как я к тебе отношусь». Прямолинейность Александры Владимировны неожиданно принесла ему некоторое облегчение. Он молча шел рядом, пытаясь осознать, что она говорила.

Хотелось курить. Он привычным жестом стал ощупывать верхний карман, но рубашка оказалась чужая.

– Эх, пропали! – подумал он с горечью.

Голос Александры Владимировны стал более суровым:

– Ты приятеля зачем привез? Чьи чувства решил проверять? Свои или ее? В саду утром вон как прохладно было… Она губами моей щеки коснулась, а от нее жаром пышет. Она ведь в своем Пединституте не видит никого: одни женщины. И здесь – никого. А ты привез вон какого: Нинка и та с утра пораньше сама молоко принесла, все повод искала на террасу выйти да в сад поглядеть. Эти-то – опытные…

– Эти? – переспросил Алексей.

– Ну да, Нинка, даром что без году неделя, и эта… не важно! Я хочу сказать, что Оленька наша не любила никогда, как и ты, похоже, голубчик. А я чего боюсь, не влюбилась бы она в Кирилла-то… Ведь уедет он… Да и вообще, не вижу я, а чуется мне: какой-то он не такой, как все… И что-то есть в нем привлекательное, что изнутри идет, а то бы я не почувствовала.

Такое внимание к Кириллу снова вызвало у Алексея прилив раздражения.

– Он точно уедет, Александра Владимировна, и далеко уедет. А уж жениться в его планы никак не входит: он уже год как в монастыре подвизается, послушник он или что-то вроде того. Я всё это церковное плохо знаю, но вроде как он про подрясник говорил…

– Час от часу не легче! Да что ж ты молчал, изверг ты этакий! Почему сразу не предупредил, когда еще разрешения спрашивал его в дом привести? Ты говорил, вы учились вместе, а на самом деле… – Александра Владимировна разволновалась не на шутку.

– Да Вам-то что за печаль? – Алексей счел упреки в свой адрес несправедливыми. – Жениться ведь я хочу, а не Кирилл вовсе, как я Вам сразу и признался, когда Вы спросили. Вы вот рассуждаете и меня наставляете, Александра Владимировна, а у Вас-то у самой ни семьи своей, ни детей никогда не было! – Алексей спохватился, когда слова уже слетели с языка.

Он мгновенно устыдился, схватил Александру Владимировну за руку:

– Простите меня, я правда – идиот! Так и Оля думает. И бестактный человек – так Кирилл говорит… Ну простите меня, пожалуйста…

Александра Владимировна выпрямилась и застыла, как статуя. Её слепой, устремленный вдаль взгляд усиливал это впечатление. Алексей всерьез испугался, что с ней что-то не так происходит: он продолжал лопотать, предлагая ей сесть на пень, послать его за стаканом воды и, главное, – простить его, дурака.

Александра Владимировна вдруг как-то обмякла, взяла Алексея за руку и тихо сказала:

– Мой Ванечка на подоконник впрыгнул, чтобы мне бабочку поймать… Красивая была такая бабочка с павлиньим глазом… А рама старая была, гнилая…Он прислонился и выпал с четвертого этажа. А я так и осталась стоять в белом платье с букетом жасмина в руках.

Она молчала довольно долго.

– Знаешь, Алеша, я бы, наверное, так и осталась в свадебном платье, как у Диккенса в «Больших надеждах». Любила я его. Да только жизнь сидеть-горевать не дала: в тот год, в 30-ом, у Ольги как раз Тонечка родилась, Николай вечно то с работой, то без, помогать надо было, а карты ведь вручную делались: тут и глаза, и внимание… Уставала я очень. А в 41-ом… Да ты уж и сам знаешь, про сестру мою. Какая уж тут любовь.

Алексей слушал ее, боясь пошевелиться. Он впервые слышал от бабы Шуры столько слов подряд, а откровенность ее и трагедия жизни, которая вдруг раскрылась перед ним в таком простом, безыскусном выражении, произвели на него сильное впечатление. Ему показалось, что его провели за кулисы, где усталые актеры смывают привычный грим. Он вдруг представил себе, что было бы, если бы сегодня утром Ольга согласилась выслушать его предложение, а то еще лучше – приняла бы его. «Судите ж вы, какие розы…» Ведь если поразмыслить… Где окажутся эти сладостные дни, когда он каждую пятницу бежал на электричку, чтобы успеть застать неразведенный мост, когда его встречали, как родного, не спрашивая, как и на что он живет, сколько платит за съемную квартиру, куда собирается привести молодую жену. Его кормили, поили, он крепко спал в отдельной комнате, которую ему уступали девочки, в то время как сами теснились у Антонины. Николай Аркадьевич проявлял глубокий интерес к французской литературе XIX века, а может, только делал вид? Действительно, что нового я собираюсь сообщить миру о Флобере? – сокрушался Алексей. – Уж не ждет ли меня самого участь Шарля Бовари?

– Девочки не знают ничего из того, что я тебе рассказала, Алеша. Никто теперь уже не знает, кроме Николая. Зачем им знать? Пусть без оглядки проживают свою жизнь, так что ты это все оставь при себе, – она опять помолчала. – А с женитьбой, дружок, повремени. Кто знает, как жизнь повернется. Да, и приятеля своего увози поскорей. Вы ведь, наверное, завтра поедете?

Алексей ответить не успел. Громкий крик «Помогите!» прервал их беседу. Послышался топот, треск ломаемых веток, и вслед за женским – мужской голос:

– Убью, проклятая! В этот раз точно прибью! – и снова топот и женский визг…

– Господи! Да это ж – Груня! – Александра Владимировна заспешила по дорожке к дому, вытянув перед собой руку. – Алеша, я дойду как-нибудь, беги скорей! Небось опять с топором за ней гоняется. Не ровён час… ой, Господи, помоги!

Алексей все же довел Александру Владимировну до лестницы на террасу и бросился во двор. Он увидел, как к деревянному дому удаляется Никифор: он руками сжимал голову и качался из стороны в сторону. К дому напротив Антонина вела, обняв за плечи, ревущую Груню. Посреди двора с топором в руке стоял Кирилл.

Николай Аркадьевич плотно закрыл дверь во избежание сквозняка, уселся на диван и указал Кириллу на кресло у письменного стола. Кирилл замялся, смутившись: сесть в кресло Николая Аркадьевича он счел для себя большой честью.

– Не тушуйтесь, молодой человек! Я всем своим гостям предлагаю воссесть в мое кресло. Обычный жест гостеприимства.

Кирилл принял приглашение сесть, и перед ним на столе возникла старая пишущая машинка со вставленным листком, на котором виднелся стихотворный текст. Рядом лежало пресс-папье из темного камня с инкрустацией и стоял бронзовый подсвечник с маленькой ручкой. Огарок свечи торчал из застывшей лавы стеарина. Николай Аркадьевич поймал его взгляд.

– Здесь часто выключают свет. Как гроза, так – пожалуйста! Что-нибудь да вырубится. А машинку свою я ни на что не променяю. Привык, знаете ли. Мне Оля рассказывала, что у них в деканате секретари печатают на электрических! Только оказывается это еще сложней: привыкли пальцем бить что есть силы, а тут, задержись на секунду, и получается аааааа… – Николай Аркадьевич развеселился, воспроизведя это «а».

– У Вас на редкость красивый дом, – позволил себе заметить Кирилл. – Его, наверное, перестраивали, но он сохранил свою гармонию и стройность. Особенно, когда глядишь из сада.

– Ну еще бы! Вы очень верно подметили. Это – останки – не побоюсь этого слова – целого дворца князей Челхасских, которого давно не существует. Кабы наш дом хотя бы почистить, я даже не говорю о реставрации, то светлый камень просто засиял бы! Да только где же что взять? И на какие средства? Говорят, сам Баженов приложил руку. Впрочем, доказательств не сохранилось никаких.

– Кроме дворца, наверное, были и другие постройки: каретный сарай, например, конюшня. А Ваш дом напоминает флигель для гостей. Он совершенно самостоятельный, но, по-видимому, вписывался в общий архитектурный замысел. А больше ничего не сохранилось? Я еще не успел прогуляться по всей территории.

Кирилл невольно глянул в парк сквозь стеклянную дверь. За деревянной балюстрадой различались лишь старые липы.

– Что касается каретного сарая, то на его месте, там еще фундамент оставался, стоит это убогое строение для дров и лопат, что возвел Никифор своими руками. Там ещё Пират сидит на цепи. Нет, чтоб дать собаке жить вольно!

Тут Николай Аркадьевич покачал головой, словно заново переживал судьбу дворовой собаки.

– А, кроме фундамента, больше ничего? – в вопросе Кирилла слышалось искреннее сожаление.

– Не совсем, – Николай Аркадьевич немного затянул паузу. – Долго сохранялся еще один флигель, поближе к переправе, да удержать не удалось. Так что теперь – ничего.

Николай Аркадьевич мрачно смотрел себе на ноги в поношенных штиблетах.

– Тот дом тоже принадлежал вашему семейству? – спросил Кирилл с некоторым удивлением.

– Да нет, конечно. Это был дом Шервинских. Грустная история! Тогда еще, когда они дом покидали, пришел от них человек и передал мне Софокла в переводе Сергея Шервинского. Прощальный привет, так сказать. Госиздат 58 года. Теперь уже редкость. Вон в шкафу у меня стоит на почетном месте.

Кирилл даже на край подвинулся, так занимал его этот разговор.

– Как все это необыкновенно интересно! Я читал много переводов Шервинского: и Овидия, и Вергилия, но, когда держишь в руках книгу, текст кажется уже принадлежащим вечности. И даже порой не задумываешься, а жив ли автор или переводчик. А тут все совсем рядом, и такое живое… Мне думается, он должен был и свои стихи писать. Но мне не попадалось ничего. А Вы не знаете?

– Как же, он издал Итальянскую лирику в 1916 году. А потом – бах! – Заваруха! Он, похоже, и замолчал. Впрочем, в этом я не уверен. У поэтов ящики в столах бывают весьма вместительные.

– Вы часто виделись? Ведь по роду занятий у вас, наверное, было много общих тем для беседы.

– Нет, мы практически едва были знакомы, да и общались по-соседски, и то больше с домочадцами. Как-то от них к нам рой пчел перелетел. Ну вот и общались, пока ловили да на место водворяли. А так, дом-то был особенный: Ахматова живала неделями, у них Лозинский «Божественную комедию» переводил… Нас приглашали, и девочки маленькие туда бегали (Николай Аркадьевич не уточнил, какого поколения девочки имелись в виду), а я немного стеснялся нарушать их покой. Все ведь всегда чем-то заняты…

Николай Аркадьевич рад был сменить тему, но Кириллу очень хотелось удовлетворить свое любопытство, и он проявил некоторую настойчивость.

– Вы упомянули какую-то историю, связанную, как я понял, с несуществующим домом… Если это не тайна…

– Да какая там тайна! Это, скорее, примета нашего времени.

Николай Аркадьевич откинулся на спинку дивана и провел рукой по лицу, словно ему хотелось умыться. Кирилл молча ждал, понимая, что затронул болезненную тему. С реки приглушенно доносился голос кукушки. Кирилл насчитал девять, когда Николай Аркадьевич снова заговорил.

– История предельно проста. У Шервинских дом отняли. В 63-ем. На основании каких-то постановлений 30-х годов о раскулачивании. Это в 60-х-то годах! Я, как Вы понимаете, не знаю, что это был за документ, в глаза его не видел… Но единственный человек, который мог бы тогда их защитить, отец Сергея Васильевича, известный врач, скончался в 41 году, как моя Оля. Чуть раньше, возможно. Он при смерти лежал, так они ему не сообщили, что война началась, волновать не хотели. А в Совписе не нашлось ни одного влиятельного лица, кто бы обратил внимание кого следовало на это самоуправство. Им якобы территория была нужна под больницу! – Николай Аркадьевич волновался все сильнее. Он вскочил и мерил шагами комнату от дивана до шкафа и обратно. – У нас в Союзе – места мало! Тоже мне, – Япония! Нет, друг мой, дело не в месте было, а в черной зависти к тому, что даже советская власть, уж на что – мягко скажем – решительные люди, а после 17-го года им именьице-то вернули. А местные власти нашли-таки зацепку и распорядились…

Николай Аркадьевич остановился, тяжело дыша.

– А больницу-то построили?

– Да она там и так была, рядом. Захотели улучшить условия бедным больным! Окружить их дивным садом, скамеечки поставить! Так нет. Они, как римляне в Карфагене, все разрушили, вытоптали, а потом ещё борозду плугом провели, чтоб не повадно было селиться.

Кириллу было понятно возмущение Николая Аркадьевича. Тот, похоже, давно никому не рассказывал об этих событиях десятилетней давности, но они не только оставались свежи в его памяти, но и сильно его волновали. Николаю Аркадьевичу нужно было выговориться. Кирилл боялся прерывать его, но, с другой стороны, он едва удерживался от вопроса… Николай Аркадьевич опередил его.

– Я знаю, что Вы сейчас спросите, молодой человек!

И не дав Кириллу открыть рот:

– Вы спросите, как вышло так, что наш дом не отобрали по тому же или другому постановлению. Если честно, мне крайне противно говорить о том, что пришлось предпринять! Но альтернативы не было. Точнее была – потерять дом. Для всех моих девочек, включая Шуру, это была бы тяжелейшая травма. К 60-ым годам страх и постоянное ожидание беды как-то притупилось, спало что ли напряжение 30-х и военного времени. Вот тут-то нас и прищучили!

– Что же Вам пришлось сделать, Николай Аркадьевич? – не утерпел Кирилл.

– Не мне, не мне! Вот, что хуже всего, – Ренате.

– Ренате? – изумление Кирилла было неподдельным.

«В каких только контекстах я не слышал сегодня это имя!» – подумал он.

– Она упросила свекра вмешаться. А отец Антона – художник, – тут Николай Аркадьевич перешел на шепот, – всю жизнь пишет портреты партийной верхушки по заказу! Ну и вот… ради Антона он, видимо, с кем-то поговорил… Мы все даже и не заметили ничего. Просто соседей съели, а нас не тронули! Вот что гнусно!

Кирилл почувствовал необходимость как-то смягчить эти мучительные воспоминания, и он сделал предположение, что, быть может, тяготы уговоров пали все же на Антона, коль скоро это его отец.

– На Антона? – вскричал Николай Аркадьевич. – Да что он может, этот Антон! Пустое место, золотая молодежь… Недоразумение! И художник никакой!

– Но ведь выходит, Ваша дочь уже давно с ним в браке, и потом, у них же дочь… – недоумевал Кирилл.

Он удивлялся про себя ещё и тому, что этот вопрос его самого так занимает.

– Да какой же это брак! Это…

Николай Аркадьевич вдруг замолк, чтобы не произнести слова «сделка», а потом как-то странно согласился, словно вдруг вспомнил, что у него действительно есть еще одна внучка.

– Ну, да-а, – протянул он, – дочь.

Потом он взял себя в руки и постарался снова вернуться к светской беседе.

– Послушайте, Кирилл, Вы так располагаете к себе, что вот были вынуждены выслушивать семейные дрязги. А мы ведь с Вами хотели поговорить о феакийцах! Быть может, если, конечно, у Вас нет срочных дел, Вы задержитесь у нас на денек, другой… А?

Громкий крик «Помогите!» не дал Кириллу согласиться. Он, пробормотав извинения, опрометью побежал во двор. Груня, всклокоченная, без косынки, выскочила из-за деревянного дома со стороны акаций. По-видимому, она пыталась спрятаться от мужней кары за домом, но Никифор быстро настиг ее там и теперь гнался за ней через двор, потрясая топором. Кирилл бросился ему наперерез и, остановившись на полпути, стал двигаться лишь на шаг вправо или влево в зависимости от того, с какой стороны пытался обскочить его Никифор. Наконец тот остановился перед ним, замерев с занесенным топором:

– Уйди с дороги, парень! Кабы греха не вышло… – Он тяжело дышал и, словно разъяренный зверь, ждал первого движения жертвы, чтобы наброситься.

Кирилл посмотрел ему прямо в глаза: он прочел в них боль и отчаяние. Ярость начала угасать.

– Отдай топор, Никифор, не бери греха на душу, – тихо начал Кирилл, по-прежнему не двигаясь. – Аграфена ведь жена твоя. Ты всегда можешь казнить ее или миловать. Пусть поживет пока… только на этот раз…

Никифор долго стоял, не шевелясь, потом вдруг сделал резкий шаг к сараю и вонзил топор со всей силы в пенёк, на котором обычно кололи дрова. Пенек распался надвое. В щели застрял топор. Никифор, склонив голову, двинулся к деревянному крыльцу. Отойдя на несколько шагов, он повернулся и с тоской произнес:

– Что б ты понимал… – махнув рукой, он больше не оборачивался.

Кирилл зачем-то вынул топор, хотя угроза миновала, и так и стоял с ним какое-то время посреди двора, когда из-за каменного дома выбежал Алексей, а Тоня уводила на кухню рыдающую Груню.

Груня, продолжая всхлипывать, опустилась на сундук в каморке за кухней, а Тоня уселась с ней рядом. Она ласково поглаживала руку Груни, пытаясь утешить её и ободрить. Наконец она спросила:

– Вы так долго спокойно жили. Что на этот раз?

Тут Груню, как прорвало. Она всплеснула руками и, призывая Бога в свидетели, затараторила.

– Тонечка, милая моя, ну ты столько лет меня знаешь, я же деточек твоих обеих нянчила! Я как тогда из деревни своей приехала, так мы почти сразу и поженились. Ведь я его, окаянного, всю жизнь почитай люблю. Коли бы он за мной из ревности гонялся… но, ты же знаешь, я из дома ни ногой, видит Бог! А тут я до чего дошла: с Васькой трактористом болтать бегала у всех на виду. Думала, ему расскажут, так он хоть маленько осерчает, приревнует к Ваське-то… Кабы так, мне бы и топор его был в радость…

– Что-то ты плетешь, Груня! Топор тебе в радость! Оно и заметно.

– Так ведь, Тонечка, он же опять за свое. Я же простила его проклятого тогда, десять лет тому, сказала: не попрекну больше и молчала сколько лет уже. Да только такое не забывается… Ты сама знаешь, ведь твой-то тоже бывало, как напьется…

– Не твоего ума дело, Аграфена! Не хочешь рассказать толком, пойду я, у меня дел полно.

Антонина решительно встала, но Груня снова заверещала жалостливым голосом.

– Тонечка, не уходи, ну прости, ну вечно я ляпну не туда! Вечор Панкратыч приходил, бутыль от Нюрки принес. Ну сидели они мирно, только Панкратыч все Никифора воспитывал, чтоб он к Нюрке-то заглядывал, она ему как мать вроде. Опять он все это про раскулачивание, да как Нюрка спрятала, да как воспитала…

– И причем тут тетя Нюра? Никифор-то что?

– Да ничего, ворчал, как обычно, да слушал. Куда ж деваться-то! А тут откуда ни возьмись – Нинка, да про эту с агрономом и брякни! Она это нарочно, язва. А его у меня на глазах, как в спираль, скрутило. Ночь он спьяну продрых, а как проснулся, я возьми, да и скажи: дескать, сам знаешь, она тебе не пара и никогда тебя не любила и любить не могла, а живешь со мной, так имей хоть совесть… Тоня, ты бы его видела! Что началось… Он руки вперед выставил, пальцы скрючил, ну думаю – все, удушит сейчас… А тут ему топор на глаза в углу попался. Я насилу ноги унесла, если б не ваш этот Кирилл…

Антонина снова села рядом и молчала. Рассказ Груни ее сильно обеспокоил.

– Не забыл он ее до сих пор, вот что, – тихо и грустно произнесла Груня. – А как забыть? Добро б Антон почаще приезжал, а то муж в Москве, а жена…

Разговор Антонине был неприятен. Она опасалась, что Сонечка узнает что-нибудь совсем не подходящее ее возрасту.

– Обед скоро, – прервала она Груню, направляясь в кухню. – А у меня тут конь не валялся!

Но Груня, выходя вслед за ней из каморки, не могла остановиться.

– Ведь это ж надо, чтобы мужу постылому отомстить, к чужому мужику подладиться! А теперь, значит, по садам…

Антонина швырнула тряпку, которой вытирала стол, и хотела уже выставить Груню с кухни, но та почувствовала, что перегнула палку, и миролюбиво добавила:

– Знаешь, а про агронома я как-то не верю… Только вот все же зачем в сады ходить?

Антонина включила плитку, плюхнула на нее кастрюлю с супом и развернулась к Груне:

– Слушай, Груня, или ты сейчас замолчишь, или я тебя в дом больше не пущу! И делай, что хочешь со своим дурным Никифором! А слухи дурацкие я тебе распускать не дам. Мне ее принять потяжелее твоего было, и характер у нее тяжелый, но Рената мне как-никак сестра. Какой ещё агроном? Ну да, ходила… Да разве ты не знаешь, что этот сад, что к совхозному прилегает, еще прадед наш сажать начал, а потом все поколения Березиных по деревцу насаждали. А этот идиот решил сады частично извести – и наш туда попадает. Клубнику разводить им понадобилось!

– Так ведь отняли сад-то, когда и дом хотели забрать… Чего ж теперь?

– Вот все так и рассуждают! «Что ж теперь?» А Рената ему хотела хоть сорта показать, а вдруг пожалеет… Они же растут годами. Там и анис, и пепин (красненькие такие, твердые), и коричные… Он, кстати, переговорить обещал в Москве-то про рентабельность клубники этой. А вы заладили все: гуляла, да гуляла, да с агрономом. Уйди, Груня, мне картошку чистить…

Груня надулась и, туго завязав на голове косынку, которая все еще болталась у нее на шее, молча двинулась к двери. На пороге она вдруг остановилась, с недоумением глядя куда-то вправо.

– Тонь, а ты Клашу почтальоншу ждешь, что ли? Чтой-то она после обеда-то подвалила?

Продолжить чтение