Художник по призванию
1963 г.
Зинаида устало отложила перо и посмотрела на картину над столом – букет желтых и красных степных оренбургских тюльпанов в золотистой раме. Острые лепестки цветов изящно изогнулись и уже раскрылись. Еще чуть-чуть – и увянут. Это была любимая акварель мужа. “Нет, ее не отдам. Это как кусочек сердца оторвать, – вздохнула она. – Пусть висит.”
Она помнила, когда они веселые и счастливые вернулись тогда из степи. Как хохоча и отбиваясь от поцелуев, она ставила цветы в вазу. Как муж деланно возмутился (“Ах так?! Ну тогда я – рисовать!”), небрежно бросил на стол синее покрывало и, пока она готовила обед, нарисовал ей желто-багряное счастье. Их счастье.
Муж – Николай Прохоров, пропал без вести в Отечественную почти 20 лет назад.
Зинаида перечитала строки, адресованные директору Оренбургского музея изобразительных искусств:
“Сергей Андреевич! Музей хотел приобрести акварель “Пушкин А.С. в Бердах”, этот вариант другой, чем гравюра. Я почему-то решила предложить сначала оренбургскому музею…”
– Да, так! – удовлетворенно кивнула она сама себе. – Столько осталось колиных работ! Нельзя, чтобы они пропали. Как Коля бы горевал! Да я сама себе не прощу, если пропадут. Музей в Оренбурге сможет все это сохранить. Тем более, что директором там Сергей Варламов, он Колю знал и уважал. И ценил его работы.
А Николая в детстве звали Кокой, это так забавно. Коля-Кока ведь рассказывал, как его отец, Дмитрий, перевез их из Костромской области, как потом отправил учиться в Пензу… Надо рассказать про это, как все было…
1898 г. – переезд в Оренбург.
Николаю 2 года
Дмитрий вздохнул и оглядел дом.
Дом был светлым и просторным, для большой семьи, шесть окон по лицу да два этажа, в огромном дворе легко могла развернуться лошадь с телегой. Конечно, можно бы достроить, да и жить с братьями, здесь, в костромском Шалабино, но, видно, не судьба…
Шесть больших кустов черемухи охраняли огород от заморозков и северного ветра со стороны озера. Так делали во всей деревне.
Дмитрий помнил, как с братьями и отцом, заботливо прикапывал ещё небольшие кустики с тонюсенькими веточками. А сейчас – ишь, как разрослись. И дух от них по весне отменный, терпкий и густой, заливался в окна, пропитывая насквозь комнаты, закрепляясь в подушках, полотенцах, волосах жены и детей. Каждый раз, заходя в дом, ещё стоя в сенях, Дмитрий удивлялся этому черемуховому зною, к которому вроде и привык. Но каждый раз он обдавал его родным и знакомым прикосновением, обнимая и утешая.
Теперь все.
Тяжело стало с заработком. Двое детей, Параша и Кока-Коля-Николай, уже чуть окрепли, переезд выдержат. Пока дядька зовет, надо, надо ехать сейчас! Мастерские требуют рук, если остаться, то руки найдутся другие.
Дмитрий тряхнул головой, поклонился провожавшим, подсадил жену на телегу и тронул вожжи.
Весна 1912 г, Оренбург
Николаю 16 лет, брату Ивану – 13, Илье – 7, сестре Кате -11
– Кока! Ну Ко-о-о-ка! – тоненько позвал Илюшка.
Илья, младший брат, сидел на полене рядом с мастерской и гонял прутиком по луже деревянную лодочку, вырезанную Николаем.
Работать по дереву Николай любил. Оно было живым и отзывалось на вдумчивую старательность его рук. Лодочка – это так, пустяки. Вот рама – это дело!
Николай сосредоточено счищал старую краску с деревянной картинной рамы. Краска, неаккуратно нанесенная легкомысленным хозяином картины, забилась в резные завитки, сгладила кропотливую работу неизвестного мастера, превратив произведение искусства в заляпанного краской уродца. Во-от, сейчас поправим.
Дело знакомое лет с десяти, не сложное, но скучное. Привычным взглядом он отмечал изъяны: вот здесь надо будет восстановить, здесь трещину подлатать, и здесь еще…
Отец рядом молча грунтовал вывеску. Рядом валялись заготовки для рынка.
Заказы шли ни шатко ни валко.
– Что тебе? – буркнул он брату.
– Ванька-то меня на Меновой двор не берёт! И дразнит! А сам обещал, что верблюда покажет!
Второй брат, Ваня, учился в школе, в отцовских художественных мастерских старался не показываться – не его это. Тщательность в работе и усидчивость Ивана тяготила, а вот животные нравились.
– Погодите, – смеялся он. – Вот поступлю в Самару на животноводческий, та-акую корову вам выведу, прям одни сливки давать будет! Все мастерские содержать станет!
– Ну Ко-о-о-ка! Ко-ка! Ты же видел верблюда? Расскажи, какой он? ‐ снова проныл Илюшка.
Взметнулось воспоминание.
Меновой двор Николая впечатлил – глаза не успевали схватывать сменяющиеся выражения лиц, жесты людей, красочность товаров.
Огороженный стенами с четырех сторон, двор имел четыре полуразрушенных бастиона, где более ста лет назад стояли пушки и несли службу солдаты.
Попасть в Меновой двор можно было двумя путями: через русские ворота, которые были обращены к городу, и через азиатские, которые «смотрели» в сторону казахских степей.
Говорят, что раньше русским купцам рекомендовали приезжать сюда на всякий случай вооруженными огнестрельным или холодным оружием.
Товары здесь меняли на товары. И главным мерилом был скот.
Взамен скота киргизы получали разную чугунину, медь и железо, затем сукна и ткани, платки, ленты, выбойки, зеркала, румяна, белила, бисер, холст, юфть, табак и особенно хлеб.
Из Ташкента вывозили всевозможные фрукты, хлопок, а еще серебро и золото.
До сих пор в народе осталась недобрая слава о Дюковом овраге – продавал тайно некий Дюков будто бы хивинцам русских девчат, а баранов в оплату брал столько, сколько можно было выстроить вдоль оврага…
Зимой Меновой двор был безлюден. Киргизы приходили к купцам Оренбурга и брали у них нужный товар, договаривались о стоимости, и расплачивались летом, честно пригоняя скот и отдавая его по летней базарной цене.
Пустовавший зимой, к лету Меновой двор оживлялся. Запах разогретой кожи, пота и навоза витал вокруг.
Кольку ещё школьником взял с собой на Меновой двор дядька Михал Григорич – он был старостой в тамошней церкви.
Палило солнце, толкотня и галдеж базара нахлынули тогда и оглушили. В мареве полдня приехавшие татары, киргизы, башкиры, русские, хивинцы спорили, стучали, кричали, торговались, расхваливали товар, размахивая руками и смешивая языки и жесты.
Взгляд зацепился за странные мохнатые лошадиные ноги с когтями. На минуту Коле показалось, что напекло голову. С трудом отведя взгляд от узловатых двупалых когтистых лап, Николай посмотрел вверх. Сверху на него, покачиваясь на лебединой шее, смотрела печально и мудро волоокая голова животного.
– Верблюд! – догадался Колька.
Толстые губы верблюда неспешно шлёпали вправо и влево, показывая крупные пеньки желтоватых зубов. Тихо позвякивая, покачивалась на морде упряжь, огромные ресницы редко взмахивали, спугивая сидевших мух. Два горба на спине дополняли эту чудо-картинку. Шум базара отодвинулся на задний план, и мальчик застыл, заглядывая в печальные зрачки, в которых притихла мудрость вселенной.
Хозяин верблюда, хитроглазый киргиз, в кафтане с кушаком и остроносой шапке с опушкой, стоял в стороне и что-то быстро лопотал соседу-торговцу, изредка бросая косой взгляд на разинувшего рот мальчишку.
Вдруг в мерном жевании челюстей что-то произошло, верблюд странно дёрнулся, вдохнул, и … мокрый шматок слюны залепил Кольке пол-лица.
Это было так противно и унизительно, что Николая и сейчас передернуло.
Он помнил, как мерзко пропитывался слюной рукав, которым он вытирал лицо, и гадкий дробный хохот хозяина-киргиза, который, видимо, ожидал этого, и сейчас заливался смехом, откидывая голову и держась короткими пальцами за бока.
Верблюд уже смотрел совсем не задумчиво и мудро, а нагло и презрительно, сверху вниз….
– Н-ну, верблюд, он такой…большой, – слова для описания как-то сразу кончились, а Илюха, бросив прутик, с любопытством ждал.
Николай схватил уголь, подошёл к забору и в несколько росчерков быстро набросал волоокие глаза, горбы, двупалые жилистые мохнатые ноги… Верблюд получился совсем как тот, презрительный и высокомерный. Чтобы убрать неприятное сходство Коля чуть скособочил ему горб, поднял уголки рта, и морда верблюда приняла добродушно-насмешливое выражение.
Напоследок он мазнул чёрным угольным пальцем Илюшке по носу.
Брат залился звонким смехом.
На смех выглянула на крыльцо мать, Анфиса Александровна – смуглая, худая и в вечных заботах о детях, чем прокормить и во что одеть.
Отложил грунтовочную кисть отец, подошел и стал рядом.
В голове Николая, как бы со стороны, вспыхнули отстраненные картинки, подмечаемые глазом: чуть нахмуренный прищуренный взгляд у отца, ямочки на щеках Илюшки, тонкие пряди светлых волос на губах, натруженные морщинистые руки матери с тонкими изящными кистями… Всё на секунду замерло и рассыпалось…
Отец помолчал, крякнул и сказал:
– Я узнавал, в Пензе при училище жить можно. Надо тебя туда отправить, прав был дядька Михал Григорич, царствие ему небесное! Вечером поговорим, – и вернулся к вывеске.
Николай кивнул и деловито отвернулся к недоделанной раме. Но уголки губ сами предательски расползались в стороны – ведь он мечтал, мечтал об этом уже два года! И давно знал, какие документы нужны для поступления в пензенское художественное училище.
Так, внутренне ликуя, он счищал с рамы старую краску, а в спину ему добродушно улыбался нарисованный верблюд.