Из завтрашнего пепла

Глава 1

В сущности наш город ничем не отличается от прочих городов нашей родины – очередное богомерзкое порождение, алчущее собственного разрушения вполне обычными для нашего времени способами. Впрочем, простите мне этот порыв! Я лишь напишу пару коротких строчек, и тут же исчезну, будто бы ни меня, ни этих порочащих восклицаний никогда и не было. Впрочем, можете и не прощать, мне все равно!

На самом деле не так уж и все и плохо в нашем городе, у нашего города есть Клуб. Похоже, Клуб стал последним подарком для нас от небожителей, которые, судя по всему, после этого запрыгнули на своих златогривых коней и умчались прочь по небесному пути, по всей видимости туда, где цивилизация все еще может быть спасена. Ну а мы остались сами по себе, покручивая в руках наследие отцов будто сложную игрушку с абсолютным непониманием, куда же его теперь пристроить в этом мире? Ведь мира больше нет! Зато есть Клуб, который существует уже бесконечно много лет, и с каждым днем, с каждым мгновением становится все прочнее благодаря тому самому наследию, кирпичиками ложащемуся высокой стеной между нами и тем куском плоти, который все еще принято называть обществом. Вероятно, вы подумали о пресловутой башне из слоновой кости, которая защищает нас, великих мудрецов, от вторжения варваров? Ох, вовсе нет! Нет никакой башни из слоновой кости, да и мудрецов среди нас нет. Ведь попробуй нычне назвать себя мудрецом, попробуй поспорить с чьим-либо мнением, попробуй поставить кого-нибудь в неловкое положение своими мудреными словечками и мыслишками, так сразу узнаешь, как это больно быть мудрецом, подвешенным за ноги и забитым палками, смоченными пеной, сочащейся из уст обиженных бедолаг!

Думаете я пытаюсь надуть вас? Как бы не так! Эту историю рассказал мне Моралес. Когда-то давно, быть может, лет так пять назад именно с ним она и приключилась. Почему-то он вздумал, что может говорить достаточно искренне с людьми, которых поместил в такие незамысловатые слова, как «друг», «товарищ» или «приятель». И именно здесь он и обжегся. Ох, нет-нет. Я не хочу сказать, что он ошибся, запутался, нарек людей титулами, которых они недостойны, вовсе нет. Они самые что ни на есть настоящие друзья. В чем-то вы с ними иногда схожи, в чем-то отличны. Но об отличиях говорить не принято. Никто не любит отличаться, по крайней мере сильно. Или по крайней мере до такой степени, что может вызвать этим гнев у другого. А Моралес вот взял и вызвал, и каков итог? Заперся в своей скорлупе и носа не показывал, пока не нашел Клуб. Именно Клуб научил Моралеса строить прочную, как в камерах допроса, стену, лишь с одной стороны прозрачную, чтобы преступник напротив не мог разглядеть ничего, кроме улыбки, которой он обрадуется как ребенок. И тогда он обязательно вам расскажет без какой-либо утайки, что он совершил или будет совершать, без каких-либо намеков на раскаяние. А вы, глядишь, и поймете, как он устроен, как он на самом деле сложен, и как будет сложно вести себя как он! А ведь придется вести себя как он, чтобы не попасть в Моралевскую историю!

Каково же будет удивление узнать, что Моралесу-то сложнее всех и приходится на этом предприятии! Каждый раз, после разговора с заключенными, он стремглав бежит домой, чтобы скорее смыть с себя – как он называет это сам, я тут вовсе ничего не придумываю – прилипшую грязь, пока она не впиталась в его нутро окончательно и бесповоротно. Часами он лежит в разогретой до бела ванной комнате, рассматривая загримированный паром потолок, десять раз умирает, двенадцать перерождается, и только после он с гордостью может заявить, что победил заразу! А дальше глубокий сон, приятные картинки по ту сторону от яви, сладкое пробуждение и легкий трепет перед встречей в Клубе.

Но я совру, если скажу, что Клуб в нашем городе один, или их два. По правде сказать, почти каждый житель города, член какого-то там клуба, независимо от того, хочет он того или нет, и даже часто бывает, что он и не в курсе, что состоит в каком-то клубе! А еще чаще бывает, что клубы вступают в конфликты между собой, которые время от времени перетекают в открытые стычки, слухами разлетающиеся в газетах на следующий день.

Вот, к примеру, одна из таких произошла на прошлой неделе, передаю почти дословно: некий Антуан В. из клуба Восточной Окраины связал себя чрезмерно тесными узами с дочкой главы клуба Легкой Промышленности, а после, как папаша обо всем узнал, взял папашину дочку в заложники и требовал выкуп, грозя снять с нее скальп, если многоуважаемый папаша со своими дружками не расцепят кольцо вокруг его дома. И вот угораздило же одного из этих дружков, взять да выстрелить куда-то в карниз окна, того самого окна, перед которым стоял Антуан, держа папашину дочку за волосы дрожащими руками, которые дрогнули так сильно в момент выстрела, что и сам Антуан не понял, как лезвие, издав звук, с каким молния расстегивается на куртке, картофельной кожурой срезало макушку папашиной дочки. И если бы только все на этом и зкончилось, но нет же! По необъяснимым причинам Антуан не бросил в ужасе скальп, не убежал и не заперся в подвале, нет! Совершенно удивительное спокойствие опустилось на него, окутало его и вынесло на улицу прямо со скальпом в руках, навстречу папашиным глазам и его пулям, изрешетившим Антуана спустя мгновение. Глава клуба Легкой Промышленности, разумеется, как это у нас и устроено в городе, в тюрьму не сел, отделавшись штрафом за превышение самообороны, который он должен выплатить правительству за предоставленные неудобства. Родственники Антуана В., разумеется, никаких денег не получат.

Впрочем, обычно все заканчивается меньшей кровью. Сравнительно недавно у Клуба случился инцидент с клубом Южно-Восточных Амишей. И если обычные амиши просто хотят, чтобы в их традиционный уклад не проникала текущая, разлагающая, как им видится, все живое цивилизация, то наши, южно-восточные амиши, желают навязать свой уклад, выйти с расправленной грудью вперед, навстречу цивилизации, с оружием в руках, и втоптать, уничтожить ее. Так и случилось, когда Олаф Абальо, прошлый предводитель клуба Южно-Восточных Амишей почувствовал в себе силы начать священную войну против прогресса, забросав факелами вместе со своими сподвижниками крупнейший книжный магазин города – рассадник ереси, как выразился он сам, отклоняющий разум от пути истинного. Среди жертв оказались книги, которые Луис, наш дорогой друг и член Клуба, так долго хотел, и вот, узнав, что они продаются в том магазине побежал туда со всех ног, пока, не переступив порог магазина, не услышал треск, с которым стеклянная бутылка с зажигательной смесью разбилась о витрину. Амиши отделались штрафом в тонну кукурузы, а это даже не одна двадцатая их урожая!

Это было первое сражение и первая победа, которую Олаф широко отпраздновал у себя в доме. «Тебе благоволит сам Господь Бог!» «Ты – новый мессия!» «Наш мессия, ведущий нас по праведному пути!» И многой другой хвалы можно было услышать из его дома в ту ночь, пока возгласы радости не сменились на крики ужаса, ведь может быть их бог и благоволил им, но это ничего не значило для оскорбления, которое нанес Олаф и его дружки нашему Клубу, нашему Луису, чей внутренний огонь оказался гораздо опаснее огня, унесшего на тот свет редкое философское издание по феноменологии – или как-то так, простите, не силен в этом – а теперь, желая остановить дальнейший террор, на который правительство решило не смотреть, закрыв глаза початком кукурузы, он и Клуб, грубо перерезав электрические провода, чтобы это было похоже на проделку ветра, пробрались на участок Олафа, и, стуча чучелами сов, распятых на кресте, по окнам стали издавать нечеловеческий крик, чем привели всю паству в состояние, которое испытывает первобытный человек, встречаясь с голой силой природы. «Конечно же! Это знак свыше! Олафу никто не благоволит! Это все был обман! Отложенная месть небес! И сейчас небеса ясно указывают, что подобные выходки не остаются без внимания!». Страх бил ключом из каждого члена празднества, соединяясь в одну, бесформенную, удушающую массу, которая набросилась на Олафа, превратив его в такую же бесформенную массу. После, отодрав остатки Олафа от деревянного пола и похоронив его в языках пламени без всякого подобающего обряда, как и следует поступать со всеми самозванцами, клуб Южно-Восточных амишей избрал Джозефа Альбрехта своим новым предводителем, который с тех пор ведет более умеренную политику. Разумеется, правительство в это не вмешивалось.

Вот почему больше никто ни с кем не спорит, вот почему каждый боится конфликтов, вот почему каждый на людях ведет бесконечные разговоры ни о чем, лишь бы не ляпнуть чего лишнего, потому что никогда не знаешь, насколько на самом деле могущественный противник сидит перед тобой! Единственный человек, на которого может рассчитывать горожанин это он сам, или, если он родился в рубашке, то на клуб, в который он попал. Ручаться за все клубы и их обряды инициации я, конечно же, не могу. Черт знает этих дикарей, что они могли навыдумывать для своих новобранцев! Где-то вы вполне можете отделаться письменным экзаменом и заключением контракта, который иногда схож с тем, который вы составляете при приеме на работу, где-то это может быть клятва, где-то жертва, ну а есть клубы, которые никого к себе не принимают, к этому разряду относится и наш Клуб. Не то чтобы он не хотел этого принципиально, вовсе нет, скорее, он просто не нуждается в новых членах, чего не скажешь о могущественных клубах, чье могущество постоянно нуждается в новой крови.

На ум сразу всплывает клуб Военных Исследований. Смеетесь? Думаете, я издеваюсь? Сейчас посмотрим, кто тут издевается! Этот клуб образовался, когда генерал Сантос вместе со своими подчиненными вышел из развалившейся регулярной армии и основал свое личное военное формирование, призванное, по их внутреннему уставу, решать задачи за пределами городских стен. Какие задачи они решают за пределами стен – известно одним богам и губернатору, но, что за задачи они решают в стенах города – это, конечно, знает последний оборванец, и уж, поверьте, лучше не выходить из дома, когда они, возвращаясь с заданий, заходят в каждое заведение, попавшееся у них на пути, ведь не дай бог их не обслужат так, как они желают! Не дай бог кто-то засомневается в полезности их занятий! С этого момента можно ставить крест на судьбе этого человека. Но иногда попадаются люди, которые и ищут крест, да такой, чтобы он был прям потолще!

«‎Эскапист» является одним из баров, в которые любит ходить Клуб, поскольку владелец и его дробовик под барной стойкой гарантируют некоторую безопасность своим постояльцам. Трудно быть постоянно начеку, так пусть хотя бы пару-тройку часов этим кто-то занимается за тебя. В один из таких походов к Клубу подсел весьма захмелевший человек. Уж не знаю, каким образом все так развернулось. Должно быть, Гонсалес в свойственной ему манере заводить бесполезные знакомства на пьяную голову разговорился с молодым человеком где-то в бильярдном зале и тот, словно пес, увязался за ним.

– Как к тебе можно обращаться? – начал разговор Моралес.

– Моралес, – ответил молодой человек.

– Ну надо же! Еще один Моралес! Рад знакомству! И как часто ты приходишь в ‎Эскаписта?

– Честно? Я тут впервые, и знаете, я очень рад, что оказался здесь! Будто гора с плеч!

– А что же такого ты сделал, Моралес?

– О! Это замечательная история, уж поверьте! – воскликнув, Моралес опрокинул рюмку с чем-то крепким, возможно, это была водка, – По правде сказать, я состою в клубе Великих Утешителей… слышали когда-нибудь о таком?

Друзья молча переглянулись.

– Я слышал, – перейдя на серьезный тон, сказал Луис, как можно тише, – Вы оказываете услуги одиноким женщинам, чьи мужья ушли мир иной, или одной ногой там, или настолько долго не появляются дома, что их можно причислить к первой категории. А ты уверен, что это хорошая идея рассказывать это нам?

– Так вот, – словно пропустив мимо ушей большую часть слов Луиса, эскапичный Моралес продолжил, – В течение полугода я спал с женой одного из старших офицеров клуба Военных Исследований.

Наше счастье, что музыка в зале была достаточно громкой, чтобы эта весть не просочилась дальше нашего стола. Не испытывая удачу вновь, некоторые из членов Клуба похватали куртки, призывая остальных сделать то же самое, но всех остановил пронзительный смех Гонсалеса.

– Подождите! – завопил Гонсалес, – Моралес, продолжай!

– Все же мы прекрасно осведомлены о графике… экспедиций этого клуба. Офицеры уходят за пределы города как минимум на месяц, некоторые не бывают дома и добрую половину года, и никогда не возвращаются раньше названного ими срока. Так что это всегда считалось сравнительно безопасным занятием, если, конечно, ваша клиентка сама не напортачит, как, например, это сделала моя! С чего-то возомнив, что между нами вспыхнули какие-то там чувства, она взяла и все растрепала своему муженьку, как только тот переступил порог! Представляете, так ему и сказала: «‎Ганс, я устала жить в одиночестве, мне нужно тепло моего мужчины, а как мне добыть его, когда тебя нет дома по восемь месяцев? Конечно же я стала спать с Моралесом! И не жалею ни о чем!», и так далее и тому подобное. Поначалу я здорово испугался. «‎Что я, черт возьми, наделал!?» – восклицал я сам себе, впиваясь ногтями в собственную голову. Но теперь, теперь, когда я тут, знаете, как рукой все сняло! И, знаете, похоже это именно то, о чем я мечтал в последние годы своего уныния. Прославиться! Хоть как-то! И тут надо же, такой сюрприз! Теперь обо мне напишут в газетах! На моем случае будут учиться!

После этих слов дверь в Эскапист была выбита с ноги, а музыка перестала играть.

– Не советую устраивать здесь разборки, сынок, – положив палец на спусковой крючок дробовика под барной стойкой сказал Джо, владелец бара.

– Ты – Моралес? – произнес мужчина в военной форме, позади которого стояло еще трое.

Молодой человек, широко улыбнувшись и подмигнув всем собравшимся, осушил свою последнюю рюмку и встал.

– Да, это я. Ну, ребят, было приятно познакомиться, счастливо!

Стоило Моралесу с высоко поднятой головой и взглядом, обращенным в пылающую неизвестность, переступить порог «Эскаписта», как он был сбит с ног тупым ударом по затылку и загружен в офицерскую машину, которая увезла его в неизвестном направлении. На следующий день, как Моралес и обещал, мы и правда увидели его в газетах, а, вернее, его окровавленное тело, подвешенное за ноги, в объятиях которого было второе окровавленное тело, жены офицера Ганса, а перед ними ничком лежащий сам офицер Ганс, который, более не имея причин для жизни после надруганной чести, застрелился как только поспели два адских плода, бережно взращенных им самим.

Глава 2

У каждого серьезного клуба – а наш Клуб был именно таким – должна быть штаб-квартира. Громкое слово, но что поделать! Без точки, которую можно было бы назвать сердцем мы, к сожалению, существовать не можем. Наше сердце, если быть совсем уж честным, это квартира Гонсалеса на главной улице города, которая широкой расщелиной делила наш Южный город на западную и восточную части. Откуда у нашего Гонсалеса квартира в таком месте – не знаю. Может он и говорил, а я все позабыл, а може и не говорил. Знаю только, что в ней он не живет. Так вот, выглядит она как обычная квартира, разве что потолки выше привычного. Единственное, что может выделить ее на фоне других, так это количество книжных шкафов. Если вдруг мы когда-нибудь все сойдем с ума и уроним их всех, то тонна выпавшей макулатуры скроет каждого из нас по макушку. Возможно высокие потолки как раз предназначены на такой случай!

Наш Моралес всегда уходил с работы пораньше, пока не зашло южное солнце, пока не зажглись фонари, а официанты из кафе, расположенных почти в каждом здании центральной улицы, не стали, едва не применяя насилие, заманивать каждого встречного в свои паршивые заведеньица. Но сегодня, именно сегодня, задержавшись на работе, он стал жертвой этих мошенников с бабочкой на шее. Отмахиваясь и пробираясь сквозь сладко-слипшиеся губы влюбленных парочек, словно собачьи задницы – это не мои слова, это он сам выдумал – после случки, Моралес спешил в Клуб, чтобы смыть этот тяжелый день, возвыситься над ним, затянуть сомнамбулой, фиолетовой дымкой, а после, растворившись в безвременности ирисового сада, обсуждать и обсуждать, что угодно, лишь бы не слышать больше сегодня ни одной реплики, связанной с реальным миром, этим клубком шершавых ниток, в которые вплетены разговоры про плохой урожай, чьих-то жен, детей, про плохо помытые приборы в столовой напротив, или как же все устали от Анжелики. К черту все! К черту Анжелику! Сердце нашего молодого человека кричало, ноги несли его, но, как обычно это и бывает, реальность слишком тупа, чтобы понять его, чтобы молча уступить дорогу Моралесу, освободив его хотя бы до завтрашнего утра от своих скользких объятий, которые теперь, воплотившись в объятиях Вероники, нагнавшей его сзади, сдавливали хомутом его шею.

С Вероникой Моралес познакомился еще до краха мира на какой-то совершенно неотличимой от других вечеринке, которых раньше в его жизни было до жути много, как, впрочем, и подружек, одной из которых и была Вероника, теперь изучающе, по-женски, чуть наклонив голову, поглядывала на Моралеса откуда-то из затянутого паутиной прошлого.

– А ты, кажется, изменился, – сказала девушка.

– Правда? И в какую же сторону? – рассмеялся тот.

– Не хочешь куда-нибудь зайти? Я безумно устала.

– Конечно! Давай зайдем! – воскликнул Моралес, давно смирившийся с тем, что его маска начинала жить своей жизнью, едва он ослаблял поводья.

«‎Пожалуйста, Моралес, – Моралес обращался в сердцах к самому себе, – без глупостей. Умоляю тебя, стоя на коленях, не больше кружки пива, нет, не смей, ты же хотел идти в Клуб, так почему было просто не сказать, что ты не можешь уделить время этому мерцающему в огнях призраку? Почему я вынужден из раза в раз терпеть твои выходки? Чего ты боишься, скажи мне? Что твой отказ может быть подозрительным? Ну, пожалуй, что он и правда подозрительный, учитывая, на какой ноте вы расстались в прошлый раз, но, знаешь, какая разница? Это же просто девчонка! Что же она может сделать? Выстрелить в тебя под столом? Конечно, теперь всякое бывает, и ты тому свидетель, но это же Вероника, которая спрашивает тебя именно то, что ты от нее ожидаешь, ничего серьезного, ей попросту не интересны твои проблемы».

– Надо же, ты все еще ее носишь – топя коктейльной трубочкой дольку апельсина на дне широкого бокала произнесла Вероника, – сколько лет прошло с тех пор?

– Ее? – Моралес щепоткой оттянул пару звеньев серебряной цепочки со своей шеи, – Она давно стала частью меня, – наш молодой человек улыбнулся.

– А жизнь твоя как проходит? – вдруг спросила девушка.

– Ну, не то чтобы что-то сильно изменилось, – Моралес усмехнулся, а после, выпустив струю дыма в потолок, продолжил, – Живу свою маленькую жизнь, по крайней мере пытаюсь. Работаю все там же. Приходя домой читаю свою никому не нужную нелепицу, иногда вижусь с Луисом. Как-то так, а у тебя?

– А я успела выйти замуж и развестись. Вступила в клуб, не скажу в какой, боюсь, но, думаю, прошлый ты презренно бы цокнул языком.

– Что значит прошлый я?

– А тот ты, – Вероника отодвинула осушенный бокал и поставила подбородок на руки, смотря в глаза Моралесу, – тот самый, который не лез за словом в карман, поносил на чем свет стоит каждого, кто смел сказать малейшую чепуху и проявлял лишь призрачный интерес к происходящему вокруг, а еще не улыбался так лживо, как делаешь ты текущий.

Моралес глубоко вздохнул, и вздох, расслабив лицо, смыл улыбку, словно грим, засохший и потрескавшийся к концу дня после стольких выступлений на публике.

– Давно ли ты обладаешь такой проницательностью?

– Не знаю. Возможно она была всегда.

– Так, и? – сделав последнюю жадную затяжку и задушив сигарету в пепельнице, Моралес сверлил Веронику глазами, – Что дальше?

– А дальше все как обычно, мой милый, дальше все как обычно. Сейчас мы поедем ко мне домой, а дома ты будешь надругаться надо мной, будешь таскать меня за волосы, хлестать, кричать, бранить и делать все, чтобы показать, как ты не рад видеть меня, как не рад спонтанным встречам, как ты хочешь отомстить мне за то, что я посмела нарушить все твои планы, вторгнуться, растоптать все, чем ты так дорожил на сегодняшний день, и знаешь что? – Вероника, положив руки на стол, приблизилась лицом к Моралесу, – мне это нравится.

Моралес, закатив глаза, вновь глубоко вздохнул.

– Знаешь, я пожалуй пойду. Хорошего вечера, – с этими словами он положил десять долларов четырнадцать центов на стол и направился к выходу.

– Нет! Стой! – пытаясь перекричать звон монет, все еще не могущих успокоиться, крикнула Вероника в спину Моралесу, – Если ты сейчас же не остановишься, я лягу на пол и буду кричать! Я буду обвинять тебя во всем! Что ты сделал мне больно, и просто молча ушел! Остановись! – с этими словами Вероника сама побежала за Моралесом, который уже вышел на улицу и шел, не оборачиваясь на возгласы девушки. Тогда Вероника решила пойти ва банк – сбросив туфли, несмотря на короткий каблук, который все-таки мешал ей бежать, она в несколько прыжков добралась до Моралеса, вцепилась тому в ногу, а после повисла на ней, продолжая кричать что-то несвязное, захлебываясь слезами и надувая пузыри из носа.

– Ладно! Достаточно! Поехали! Ради бога, только заткнись, прошу! – взмолил Моралес, и больше, не проронив ни слова, подошел к ухмыляющемуся таксисту в характерной кепочке, который стал невольным свидетелем сцены.

– Куда едем, командир?

– Ты живешь все там же? – вполоборота спросил Моралес.

– Да.

– Третья улица Восточной Стороны, дом пятьдесять шесть.

Ехали молча. Моралес через окно наблюдал за тем, как огонь неоновых вывесок высвечивал настоящее лицо нашего города, которое ни за что не увидишь при дневном свете, ведь, хоть наши граждане отныне и навсегда законченные отморозки, но кто же посмеет, скажите мне, пусть из уважения к старым порядкам, пусть по старой выучке, показывать его средь белого дня? Ведь никто! Вот и те четыре джентльмена не посмели, пока не опустится солнце, нависнуть над какой-то дрожащей фигуркой, забитой в угол около помойки за баром. Ах, как же жаль, что бедняжку в углу уже не спасти, она так и останется там, или увезут, к обрыву или к реке, в целости или по частям, чтобы не докучать дворникам, встречающим каждое утро как утро прошедшей битвы, страшным зверем пронесшейся над городом ночью. Тем временем Вероника триумфально мурлыкала, радуясь своей победе, и, сидя, подтанцовывала играющей песне по радио.

– Что, уважаемая, сделать погромче? – заметив Веронику в зеркале заднего вида предложил водитель.

– Да! Прошу! – трижды стукнув в ладоши подушечками тонких пальцев воскликнула Вероника, – Мне очень нравится эта песня.

– А вам какая музыка нравится, командир? – вытолкнув Моралеса из толщи раздумий на поверхность, улыбнулся водитель, не оборачиваясь.

– Да знаете, – почесав затылок, Моралес улыбнулся в ответ, – в общем-то, что придется. Никогда не задумывался об этом настолько глубоко.

– Все так говорят! – щеточка усов над верхней губой подрагивала в такт смеху водителя, – Я вот недавно откочерыжил для себя эту группу, как же она там называется? Что-то с работой и лекарствами связано.

– Work Drugs, – сказала Вероника.

– Work Drugs! Точно! Говорящее название, не правда ли? Мне нравится, помогает успокоиться. Ох, знали бы вы, каких кадров периодически приходится подвозить! Вот, к примеру, из последнего: машет мне какой-то чудак с обочины, я останавливаюсь, а он дерганый какой-то, с ноги на ногу переминается, и говорит мне, мол, командир, мне бы на Северную Оконечность города, а мы, между прочим, на Южной были! Тогда еще дождь зарядил мама не горюй, помните этот день, когда машины градом размолошило? Вот тот день и был! Ну он садится, мокрый как собака и пахнет так же, говорит, командир, включи печку, говорю ему да без проблем, родной, сейчас! А он возьми и усни, и спал где-то до Шестнадцатой улицы Восточной Стороны, а после мы остановились на перекрестке, я сижу себе в своих мыслях, думаю, ну ладно, устал должно быть или еще чего, с кем не бывает, и тут бац! Нервный стук костяшкой мне в стекло. Я его открываю, спрашиваю, что такое, командир? Аль подрезал вас? Тот господин в шляпе молча указывает носом в сторону спящего, я думаю ну дела, влип, говорю ну если он вам нужен, то забирайте, что я тут могу сделать? Ну они и выкорчевали его из машины, упирался, еще бы, кто захочет идти по своей воле с такими-то проходимцами? Кричал что-то мне, да черт ногу разберешь, что там конкретно было, должно быть, хотел помощи, да а я-то как ему помогу? Меня возьмут, да вместе с ним на крюки подвесят на скотобойне! Я конечно не знаю, что конкретно с ним сделали, может и без крюков в итоге обошлось, но, зуб даю, раз схватили его, значит точно за дело! Я ничего, что говорю так много? Вы простите меня, командиры! Уж очень хочется поговорить хоть с кем-нибудь, иногда невыносимо становится! Все такие молчаливые в последнее время, не то что вы!

– Ох, нет, нет, не волнуйтесь, – улыбнулся Моралес, – все хорошо, продолжайте.

– Ну и вот, говорю же, чем бы я ему помог? Я все-таки ветеран Военных Исследований, связан клятвами и прочее и прочее, так зачем же мне нарываться? Отобрали бы пенсию у меня после, да и дело с концом! Я же в такси так, для души больше, а не за деньгами! Хотя деньги тут хорошие, ничего не скажешь! Мало кто нынче осмелится по ночам блуждать! Не понимаю, почему же так все подпортилось? Вы как думаете?

– Да вы вот только с языка сняли! – воскликнул Моралес, – как же так, действительно? В один прекрасный момент раз, и все подпортилось!

– Вот и я о том же! Ничего же из ряда вон выходящего! Все этого ожидали, все готовились к этому! Да и сосед за соседа же горой должен быть!

– Да вот должен, да почему-то не горой!

– Да, проклятье, ей богу, говорю вам! Кто-то точно проклял нас, чтоб мы все рассорились, перестали жить в содружестве, верить в хорошие вещи! – зажегся поворотник, водитель въехал во двор, – Обычно по ночному тарифу пятнадцать долларов выходит, но с вас возьму всего лишь десять! Нечасто удается так искренне поговорить, спасибо вам!

– Хорошего вечера, – улыбнулся Моралес.

– И вам!

Пока водитель сдавал назад из двора, тяжелая дверь подъезда успела спрятать за собой нашего молодого человека и эту дрянную пигалицу, что посмела украсть нашего Моралеса!

– Почему ты не сказал ему, что думаешь? – Вероника удивленно заглянула в лицо Моралеса.

– Я и сказал, что я думаю. Просто в тот момент я думал именно так, как он того хотел, и как хотело его шестизарядное чудо с барабаном, пристегнутое к плечу.

– Ааа, – протянула Вероника, повернув ключ в замочной скважине.

Глава 3

«И все же почему-то я вновь наступаю на одни и те же грабли, – сокрушался в мыслях Моралес, – вновь увязываюсь за женщиной, вновь лечу мотыльком на этот убийственный свет электрической лампы, и ради чего? Ради того, чтобы ненавидеть себя с утра, распять самого себя за этот грех, и чем омерзительнее он будет, тем лучше, так что мне ничего не остается как прижать тебя к стене, схватить за шею, и забыться, раствориться в этой липкой ночи, утащить тебя с собой, надругаться над тобой, а после исторгнуть из себя, выплюнуть на пол и размазать носком ботинка как проклятого таракана, неубиваемого таракана, который никогда-никогда от тебя не отстанет, как бы ты его не давил, он никогда не отстанет от тебя, потому что ему это нравится, и он просит добавки, которую ты ему с радостью даешь, пока на это хватает сил, а после позорно, поджав хвост, бежишь, падаешь в грязь, встаешь, и снова бежишь, пока есть силы, пока таракан тебя не догнал, но он обязательно тебе догонит, всегда догонял, вот бы хоть на миг…‎»

– Моралес? – Винсент толкнул в плечо Моралеса, смотрящего куда-то в пустоту, – У тебя все впорядке?

– Да, просто я…

– Да просто кто-то крайне впечатлительный, – рассмеялся Гонсалес, перебив Моралеса, – стоило прочитать очередную книгу как все взгляды нашего соседа переворачиваются с ног на голову.

– Не уходи от ответа, Гонсалес, – вперемешку с табачным дымом выпалил Луис, – Не могу поверить, что ты не можешь это принять.

– Принять что, братец? Это не моя беда, что ты запутался в этих бреднях.

– Бреднями ты называешь свою неспособность охватить все звенья причинности?

– Нет, – усмехнулся Гонсалес, – Бреднями я называю изделия твоего напряженного мозга. Причина существования и причина поступка две разные причины.

– Существование исходит из поступка, или ты и с этим не согласен?

– Да согласен, только отношения к делу это не имеет.

– Еще как имеет, мать твою! – воскликнул Луис, – Нет смысла разъединять причинность, если обстоятельства твоего рождения постоянно сдавливают тебе череп, и ты от этого никуда денешься.

– То есть в том, что ублюдок совершил ублюдский поступок, целиком и полностью виноваты его родители-ублюдки, друзья-ублюдки, общество-ублююдок? Может, и судить будем за его ублюдский поступок тех, кто сделал его ублюдком? Но кто-то же тоже виноват в их ублюдстве, значит, и их судить нельзя!

– Такого я не говорил, это твои выдумки, – наш Луис вновь выпустил плотную струйку дыма, – Ограждать общество от бешеных псов необходимо. Только это не делает их более свободными в их выборе.

– Ну и какую пользу бы принесло знание всей цепи? – Гонсалес положил подбородок на ладонь.

– Это уже не моя забота. Мой интерес заканчивается в определении природы, а остальные пусть делают с этим, что хотят: строят модели, выводят психотипы, высчитывают вероятности преступления.

– Я недавно слышал историю про одну девицу, – будто бы поднявшись куда-то к облакам начал Гонсалес, – Прекрасная родословная, замечательные родители, великолепное образование. И что ты думаешь? Довела до самоубийства школьного учителя, несколько мальчишек, забеременела ради защиты, а после родов с холодным взглядом оставила близняшек.

– Погрешность, ничего более, – цокнул языком Луис, начиная терять терпение, – Нет ничего удивительного в том, что идеальная модель не воспроизводится до конца в реальности.

– Вот в этот-то вся и беда, Луис. Потому что только погрешности и двигают мир вперед. Вот скажи мне, была ли погрешностью ситуация с Моралесом из Эскаписта?

– Да он же весь как на ладони! – воскликнул Луис.

– А я вот так не думаю. У него была тысяча возможностей избежать своей участи, даже когда он попался с поличным. Уехать, залечь на дно, оказать сопротивление. Но он же сам нам сказал, что хотел прославиться! – Гонсалес вдруг восторженно вскочил, – И прославился же, черт его возьми! Он лично вырвал собственное сердце в дар богам ради высеченного имени на скрижалях истории!

– Не знаю, че, не знаю, – вздохнул Луис, – крайне сомнительно. Случай Моралеса утонет под лавиной новостей из криминальной хроники. Забыл, где мы живем?

– Да какое кому дело до порезанных шлюх за жалкую дозу?

– Я о другом.

– И я.

– Все, друзья, хватит, – ворвался Моралес, которого бросало каждый раз в дрожь, когда он слышал истории про человека с именем, таким же как у него, а еще было ужаснее, когда воспоминания, без какого-то либо спроса хозяина сами врывались в сознание яркими картинками, возвращая его в тот ужасный день, – Давайте лучше обсудим наследие, которое этот ваш чудаковатый Моралес нам оставил.

– Так мы же его и обсуждаем!

– Я о другом, Гонсалес.

– И я.

– Господа военные исследователи вполне могли подумать о том, что мы каким-то образом причастны к клубу этого чудака, а значит, мы стоим на пороге некоторой необъятной опасности.

– Не драматизируй, – начал Пьер, – хотели бы – вытащили бы нас за шиворот вместе с Моралесом.

– Нет, это не так, и ты это знаешь. Этим ублюдкам только дай повод, чтобы нагрянуть сюда.

– И что ты предлагаешь? – цепь на шее Моралеса пустила блик и Пьер невольно прищурился, обнажив свои белые зубы.

– Как давно ты держал в руках оружие?

Я помню тот жаркий день. Не помню, правда, о чем конкретно я думал тогда, сидя за последней партой, и со скуки посматривая сквозь окно нашего кабинета на каком-то там этаже старшей школы, когда раздался хлопок, а возможно даже и пинок в дверь, после которого на сцене появился наш директор. Он задыхался, его галстук был спрятан в нагрудный карман его рубашки с коротким рукавом, а с его блестящей лысины резво скользили капельки пота, заливая ему глаза, которые он бесконечно тер. Вон он-то нам в тот момент и сказал, что объявлена тревога, потому что губернатор рассорился с генералом Сантосом, и вся дальнейшая наша судьба, к сожалению, неизвестна, поэтому занятия на сегодня отменены, пожалуйста, аккуратно, идите домой и ждите звонка и так далее, и тому подобное. Помню, как это известие меня опечалило. Только наш мир начал устаканиваться от прошлого удара, как произошел новый, куда более опасный чем первый, потому что произошел прямо у нас под носом, выбив нам передние зубы, но не совсем нам, а правительству в лице нашего многоуважаемого губернатора, которому пришлось смириться с существованием клуба Военных Исследователей, который стал итогом борьбы за власть нашего достопочтенного генерала Сантоса. Не расскажу всех подробностей, потому что и сам их не знаю. Да и никто их не знает в нашем городе, так что даже не думайте у кого-то спрашивать об этом! Расскажу только, что клуб генерала наперво состоял из бывших солдат, которые ушли за ним. Сейчас, конечно, туда может попасть кто угодно. Что стало с теми, кто не присоединился к нему в его восстании – сказать трудно. Кто-то без вести пропал, кто-то перешел в полицию и прочие органы, которые отныне стали личной обслугой губернатора, а об этом можно говорить отдельно и до неприличия долго, но если изложиться кратко: в новой роли блюстителям закона стало до лампочки, что происходит на улицах, в домах, магазинах и прочих местах, в которые могут забрести преступники. Но мы, как вы, наверное, уже догадались, не особо об этом переживаем, скорее даже совсем наоборот! Без этих жалких прихлебателей, исследующих своими раздвоенными языками каждый квадратный сантиметрик крокодиловых туфлей своего предводителя, мы научились защищаться друг от друга самостоятельно! Уж не знаю, как так вышло, но после того самого жаркого дня на наши улицы хлынуло оружие. Поначалу губернатор и компания пытались препятствовать его распространению, но после смирились так же, как и со всем, что произошло до этого, сосредоточившись исключительно на своей собственной безопасности. Но вы не думайте лишнего. Наши граждане так просто не стреляют в своего брата, только за большую провинность! А чтобы уж окончательно не провиниться перед нашими гражданами, мы иногда ездили пострелять к Винсенту.

Винсент жил на юге западной части города, точнее, там была ферма его отца, да и если совсем по-честному не только его, а любого, кто хоть как-то связан с выращиванием чего-то и последующим сбытом выращенного. Получалась практически самодостаточная деревня внутри городских стен, чье величие, безусловно, не осталось без внимания людей имущих, разной порядочности и разных моральных ориентиров. Так что у фермеров, если их можно было так назвать, не было другого выхода, как укреплять свои рубежи самостоятельно или с чьей-то помощью. Таким человеков был и отец Винсента Карлос. Карлос Лома, хоть и получил наследство в виде фермы задолго до всех событий, все-таки смог устоять под натиском всех ненастий, которые могли свалиться на фермера. Животных он не держал, говорил, что они воняют, а сам участок земли, чью площадь я сказать затрудняюсь, ведь не знай, что это участок – запросто бы принял это за прерию, был усажен различными растениями, которые, пожалуй, приносили неплохую прибыль.

– А ну, вылезайте! – не успели мы оправиться от дрожи в ногах после бесконечных ухабов проселочной дороги, как мистер Лома с улыбкой похлопал по капоту машину Винсента.

– Спасибо, мистер Лома, что откликнулись на нашу просьбу – Моралес вышел с пассажирского места и пожал руку старику.

– Без проблем. Склизкие крысы должны получить свое!

– Надеюсь до этого не дойдет, – улыбнулся Моралес, – но если дойдет, то мы хотя бы не опозоримся.

– Это уж точно! – вновь воскликнул тот, – Ладно, идемте в дом! Жара страшная, вам надо оправиться, а то что толку, если вы даже руку выпрямить не сможете!

Несмотря на возраст, до которого в наше время доходит отнюдь не каждый, мистер Лома был весел и полон энергии, по крайней мере в тот день мне так особенно казалось. Вполне возможно, что он принадлежал к той части стариков, которые из-за своей необъятной гордости ни за что не покажут своей слабины перед молодежью. Такое поведение было распространено и до всего случившегося, но в наше время этот вопрос, периодически, вставал особенно остро: зачем же, позвольте, кормить стариков, которые уже ни на что не годны? Попрошу обратить внимание, это не мои мысли, и не мой вопрос, я лишь передаю толки, которые как ветер выбивают форточки в наших окнах. Впрочем, если вы попробуете довериться мне, то я вам скажу: мне никогда не казалось, что мистер Лома кого-то там боится. Но о его жизни я знаю не много, чтобы заявлять это наверняка. Знаю только то, что рассказывал либо он сам, либо Винсент. Знаю, что Винсент потерял мать когда-то в отрочестве; знаю, что эту потерю они переживали долго. Но я не знаю, каким человеком был бы Винсент, не случись этого с ним. То есть, я не хочу сказать, что все на этом свете к лучшему и всякое такое, вовсе нет. Но это воспитало его по-особенному. Вернее сказать, сначала воспитало мистера Лома, а уже он воспитал сына как смог в сложившихся обстоятельствах. Но кто кого воспитывал в большей степени я не имею ни малейшего понятия. Винсент не любил говорить об этом, поэтому часто прятался от ответа за какой-нибудь из общих фразочек, и всем сразу становилось понятно, что лучше на него не давить. А всякий раз, когда мы объявляли ему о своем намерении посетить его отчий дом, он, лишь на ничтожно жалкое мгновение, поддавался какой-то сильной эмоции, заставлявшей его легонько сморщить брови; жест, который из всех нас только мне было под силу уловить.

Мы зашли в деревянный двухэтажных дом по скрипучему крыльцу вслед за его хозяевами и направились к столу, который располагался практически сразу после прихожей в спаянной кухне с гостиной. Мистер Лома своими огрубевшими и потрескавшимися руками накрыл стол и с легкой усмешкой повелел нам сесть, указав каждому на его место. Все еще не могу понять, было ли в этом жесте хоть сколько-то шутки. По какой-то необъяснимой причине, мы долго не могли придумать, о чем нам поговорить. Можно ли назвать это разрывом поколений, интересов или чем бы там ни было еще – неважно. Эти рассуждения никогда не меняют дела. Вдруг, на наше счастье, застоявшийся жаркий воздух пронзил высокий крик.

– Чертовы грифы, – оскалился мистер Лома, – единственные, кому хватает совести глумиться даже над мертвыми.

– И часто они тут? – спросил Гонсалес.

– Да когда как, – мистер Лома отхлебнул кофе с таким выражением лица, будто бы это был не кофе, а виски, – Но чем жарче лето, тем вероятнее, что кто-то сдохнет. Например свиньи толстяка Фрэнсиса. Десять раз ему говорил: «Не можешь уследить – не заводи!» А он только и вылупит свои поросячьи глазки на меня и ничего не говорит. Никогда не понимал, что у этого скотоложца на уме! Вот и соседей теперь принялся травить своим упрямством.

– А что же вам с этого? – улыбнулся Гонсалес, – Или наши грифы едят и фрукты?

Мистер Лома подпер свое морщинистое лицо ладонью и покачал головой.

– Ох, сынок! Сразу видно, что за пределами каменных домов ты бываешь нечасто. Хорошо, мелюзга, вы, наверное, можете себе представить, злость человека, на которого нагадил голубь? А теперь представьте, что к корове приделали крылья, и она вздумала кружить над вашими головами? Вот то-то и оно!

Мы все покатились со смеху, а мистер Лома продолжил:

– Да и Винсент до усмерти их боится! Вон, смотрите на него! Даже сейчас дрожит!

– Ничего я не дрожу.

– Да мне-то не рассказывай! Я с тобой несколько десятков лет знаком! Проще пересчитать, чего ты не боишься! – мистер Лома искренне рассмеялся, а Винсент лишь сдавленно, как-то даже до боли натужно попытался улыбнуться, но этого опять никто кроме меня не заметил.

– Если хочешь оценивать меня по детским поступкам – ради бога, отец, оценивай – ответил Винсент.

– Да еще чего не хватало! – усмехнулся мистер Лома, – Я бы до завтра все это перечислял, а мне уже, между прочим, пора навестить нашего придурка Стерлинга! – он встал из-за стола и надел свою соломенную шляпу с короткими полями, – подойди, Винсент!

Его сын неохотно встал и медленно поплелся к нему. Мое острое ухо смогло уловить лишь отрывки их разговора. Там было что-то про позднее возвращение, важные поручения по дому, наказы по поливочным машинам и про уборку на стрельбище после всего. Ничего такого, обычные наставления переживающего родителя.

– До скорого, дети! – крикнул мистер Лома, стоя по другую сторону входной двери.

– До свидания! – почти хором выкрикнули мы.

– А кто это, придурок Стерлинг? – спросил у Винсента Пьер, когда за стариком щелкнул замок.

– Роберт Стерлинг. Человек, живущий в конце дороги. Никогда не проявлял интереса к их делам, но раз старик все еще возится с ним, значит, дела идут не так уж и плохо.

После этого мы отправились в сарай, находившийся за домом, в котором стоял оружейный шкаф и верстак. Винсент ключом открыл металлическое сооружение и дал каждому из нас по пистолету. Откуда их столько – понятия не имею, да и никому дела из нас до этого не было. Пьер сказал, что такие стоят на вооружении у полиции, или, по крайней мере, когда-то стояли. Причин не верить ему не было. Он, как и Винсент, хорошо разбирался в таких тонкостях. По всей видимости, ощутив прилив своего превосходства над остальными, Пьер предложил нам игру:

– У каждого по два магазина. Переведите его в одиночный режим. За ход можно выпустить пять патронов. Если выпускаете больше – в следующем ходе выпустите меньше. Итого у нас выйдет шесть кругов. После каждого круга считаем количество очков каждого в зависимости от того, кто куда попал в мишени. У кого выйдет больше всех по итогам – становится чемпионом, – продекларировал Пьер, ставший безусловным чемпионом, несмотря на то, что некоторые из нас ради призрачного шанса на сокращение отрыва, приступили к своей излюбленной стратегии.

Состязание в саботаже открыл Луис. Сложив ладони рупором он пронзительно изрек из себя настолько похабные вещи, какие зачастую не услышишь ни на заводе, ни в борделе, ни в тюрьме. Рука Пьера дрогнула, и он попал во внешний круг, когда намеревался пронзить внутренний точно по центру. Пьер с досады топнул ногой, и в шутку – по крайней мере, я на это надеюсь – пригрозил прострелить Луису колени. Прицелившись вновь, Пьер услышал карканье, похожее на воронье, которое издавал Гонсалес, пытаясь не отставать в оригинальности от Луиса. После всего, Пьер рассказал мне, как ощутил, массивный поток искр, пробежавший от его поясницы к шее, который появлялся всякий раз, когда он начинал раздражаться, а уже раздраженным он терял всякую концентрацию на цели. Он глубоко выдохнул, но это не помогло. В этот раз он попал в самый край мишени, за который очки не начислялись. Винсент же, который был на втором месте после Пьера, и который был более всего заинтересован в том, чтобы Пьер в данный момент облажался, стал кидать камни параллельно линии между стрелком и мишенью. Но к сожалению для Винсента, должного эффекта на Пьера это не произвело, поскольку в этот раз он попал, по всей видимости уже свыкнувшись с экстремальной ситуацией. Поэтому Моралес сделал правильный выбор прекратить этот, ставший бессмысленным, карнавал.

– Сукин сын, почему ты так хорошо стреляешь? – поинтересовался Моралес у Пьера, когда они шли в беседку, чтобы передохнуть.

– Из трусости. За себя и свою жизнь, – усмехнулся Пьер, – Почему же еще я бы проводил столько времени в заведениях, где разрешена стрельба?

– Значит, если сантосовцы нагрянут, то ты будешь в нашем авангарде.

– Я спрячусь за вашими спинами.

– Это еще почему?

– Потому что я боюсь, Моралес, – и они оба рассмеялись.

День близился к закату. Мы предлагали Винсенту помочь прибрать стрельбище, но он почему-то отказался. Возможно, это было зря. Потом он рассказывал, что сразу после нашего отъезда, с ним стали происходить странные вещи. Все началось с того, как он собирал гильзы на поле. К счастью трава была подстрижена, а солнце все еще могло прилепить к каждой железке по солнечному маячку, благодаря которым работа Винсента шла легко. Но внезапно с ним поравнялось нечто странно ковыляющее, идущее с Винсентом в один такт, темное пятно, которое начало бурлить и шипеть, выпуская большие черные пузыри, как раскаленный на костре гудрон. А после оно направилось прямо на Винсента, а Винсент закричал, свалившись на копчик. Подойдя вплотную, капая на молодого человека чем-то, что напоминало слюни разъяренного животного, пятно мгновенно обрело четкую форму. Это оказался гриф гигантских размеров с бледно-розовой морщинистой лысой головой, на которой немного нелепо были расставлены глазницы, казалось, пустые, которые он, словно змей, изучающе уставил на Винсента. Длившийся вечность глазной контакт с этим чудищем затянул его в туманный водоворот, напрочь лишенный воздуха, в котором он, будто рыба на суше хватал ртом то, что делало его только слабее, только убивало его. Начались видения, спаянные из разных сцен прошлого, где Винсент то участник, то сторонний наблюдатель, истошно пытающийся выбраться из бредового круговорота, в который иногда попадаешь в предпробудный час, и лишь звон будильника способен, словно крепкий удар в уличной потасовке, вылетевший откуда-то из-за угла, выбить тебя из потока отравленных вод, из которых и был выбит Винсент, то ли звоном будильника, то ли крепким ударом. Мокрый и захлебывающийся воздухом, будто неудавшийся утопленник на берегу, Винсент понял, что уже глубокая ночь. Грифа не было, как и не было еще света в доме.

«‎Значит, отец еще не вернулся‎» – подумал Винсент, ощупывая затылок. Он вывалил все собранные гильзы в голубой пластиковый контейнер, который стоял в сарае, запер его и направился в дом той же дорогой, которым мы шли несколько часов назад. Винсент зашел в дом, достал стеклянную бутылку пива и приложил ее к виску в надежде, что это его немного успокоит. По правде сказать, Винсент мне всегда казался какой-то утонченной натурой, которой лишь дай повод испортить себе настроение, и она обязательно им воспользуется в полной мере. Неприятная встреча с диким зверем напомнила ему о всех бедах и проблемах, случившихся с ним за последнее время. И, как всякий раз, хорошенько обдумав каждую, он воскликнул:

– Нет, пора кончать это!

– Да и как вы это кончите-то, батюшка Винсент? – вдруг раздался чей-то голос.

– Кто здесь?

Перед Винсентом, и без того находившимся на грани полного помешательства, возникла фигура, чье лицо было скрыто под капюшоном, вставшая в темный угол комнаты.

– Хорошо, – произнес Винсент полный смирения, которое наступает в финальной точке напряжения, когда ты уже больше не можешь сопротивляться поворотам колеса фортуны в неправильную сторону, – Кто ты? Или, быть может, вы?

– Помилуйте, я здесь один.

– А гриф?

– Какой гриф, батюшка, вы что, в горячке?

– Похоже что да, иначе как объяснить, что ты в моем доме?

Было похоже, что фигурка чем-то шелестела и переминалась с ноги на ногу, будто бы волнуясь перед важным событием, но вдруг наступила тишина и она защебетала:

– А я, батюшка, по делу важному! Да и прям к вам, потому что вашего батюшки дома нет! Да и хорошо, что его нет, ей-богу, хорошо! Трудно с ним говорить, трудно дела вести! Тяжелый человек, ничего не скажешь, такие нам большие пальцы заломил, страсть! Не знаем больше, как работать с ним, в таких условиях! Никто из наших не то что больше дела с ним вести не хочет, так и просто разговаривать! Вот! Представьте, по жребию ж выбирали, кто пойдет к вам сегодня, и вот угораздило меня, нелепую-то голову, выбить такое! Счастье! Счастье большое, что говорить сегодня будем с вами, батюшка, а не с вашим батюшкой!

– Кончай сыпать словами, – постукивая указательным пальцем по взбухшему виску произнес, Винсент, – и останови метания свои в углу. Если сейчас же не выйдешь из тени, то я приму убойную дозу чего-нибудь посильнее и усну дней на шесть, и тогда ты исчезнешь вместе с моим одурением.

– Ох, нет, нет, что вы, батюшка, что вы! Какое чего-нибудь посильнее, нельзя пить таблетки в таких количествах! Сейчас, я сейчас, заправлюсь только покрепче! – суетливо копошась в углу произнесла фигура, – Вот он, я, батюшка! Во всей красе перед вами!

Перед Винсентом появился человек средних лет, с круглым лицом, с пышной бородой, чуть схватившейся сединой и с крайне беспокойным выражением лица, быстро переходящим в легкую улыбку и обратно.

– Обращаться как?

– Мигель, батюшка, Мигель звать меня! Матушка моя умирая дала мне это имя! Говорила, знаю, читал документы в своем доме родном, говорила, имя это священно для нашей семьи! Им наделяли только избранных! Тех, кому судьба пророчится славная, тех, кто без устали стремится к совершенству и ведет люд простой за собой к небывалым высотам сквозь…

– Все, заткнись! Я вспомнил, отец говорил, что кто-то придет. Зачем ты здесь?

Мигель театрально прикрыл рот ладонью, усеянной то ли темными перстнями, то ли татуировками.

– Понимаете, батюшка, дело тончайшей деликатности…– начал Мигель, переминаясь с ноги на ногу, – Не знаю с чего решиться, с чего начать! Сложна эта материя к объяснению! И как ваш батюшка тут замешан и когда замешался тоже сообразить затрудняюсь! Всегда так с новыми людьми, вот приходят, появляются, а попробуй так сразу емко и понятно сформулировать суть науки нашей! Ак ни у кого же так не выйдет! Опыт нужен в нашей науке, слова ей не нужны! А вот как объяснять то, что со словами-то дружить не собиралось и не собирается никогда? Вот и клуб у нас такой, один я в нем говорю хорошо, складно, пытаюсь и так и эдак описать всякие разные субстанции! Остальные, помилуйте, страшные молчуны! Все любят демонстрировать, все любят действо! Наш клуб даже действинниками можно назвать, практиками! Практикуем мы разные… Методы познания, вот! Ак и тут вот как раз без вашего батюшки трудно приходится. Человек-то он, конечно, сложный все еще, это бесспорно, с этим трудно бодаться, но так ведь без него в сто раз труднее было бы! Спасибо ему! Огромное человеческое, что он… был с нами! Почему же был, спросите? Есть же он! Да вот не тот он уже, совсем не тот, испортился, ворчлив, злопамятен, мнителен стал, кошмар сущий! – Мигель, продолжая быстро перебирать ногами как в каком-то танце, внезапно остановился на секунду задумавшись, – Да! Не обманул вас, именно сущий кошмар, а что, позвольте, это может быть еще, когда он вдруг раз и заявляет, мол, все, ребятушки, повышаем ценник, иначе никаких вам больше вашинских этих обрядов, никаких плясок, никакой успешной охоты! Вы, говорит, терроризируете меня, жить мешаете! Да разве мешаем мы вам, батюшка? Вот же, впервые встретились с вами, а ранее вы знать не знали про нас! Но теперь знаете, и, знаете, хорошо это, хорошо!

– Да что, мать твою, хорошего!? – возопил Винсент, резко встав с дивана в гостиной, на котором все это время просидел.

Мигель, сделав три оборота на носочках вокруг своей оси, в один миг оказался перед Винсентом, положив тому руки на плечи.

– Помилуйте, батюшка, сядьте, сядьте! Знаете, а давайте я вам просто покажу, вы правы, затянул я немного! Пойдемте со мной!

Пройдя сквозь глубокий коридор, миновав спальню для гостей, кабинет мистера Лома, бильярдную, Мигель, а сразу следом за ним Винсент, зашли в особую комнату, где мистер Лома обычно принимал важных гостей, как выражался он сам, так что она никогда не вызывала у нашего молодого человека особо интереса, но не сейчас, когда странный гость, вприпрыжку, ведет его по его собственному дому будто хозяин, а Винсент, скромный и нерадивый гость, впервые попавший в такой большой дом.

– Сюда, сюда! – ловко обогнув ножку дубового журнального столика, растянувшегося меж двумя кожаными диванами, Мигель направился прямо к книжному шкафу, находившемуся в самом дальнем углу гостевой комнаты.

– Помогите мне, батюшка, молю вас, заклинаю! – уперевшись ногами в стену, гость своей спиной пытался подвинуть шкаф, отчего сильно раздулся и покраснел.

– Кончай паясничать, – теряя всякое терпение отрезал Винсент.

– Ох, простите, простите! Голову на отсечение, не повторится больше такого! – стоило произнести эти слова как Мигель одной рукой отодвинул шкафчик, наполненный книгами, обнажив дверь, скрывавшуюся за ним.

– Господи, как же это бездарно! – забросив обратно на макушку упавшую русую копну волос на лицо воскликнул Винсент – Каких дурацких фильмов вы насмотрелись с моим папашей?

– Понимаете, батюшка, этот ход старше любого известного вам фильма, не ругайтесь! Не знали еще тогда, что можно закрыть тайный ход бильярдным столом, креслом, или даже телевизором, их ведь попросту не было!

– Сколько же тебе лет, проходимец…

– Тридцать восемь! – Мигель хвастливо подпер бока кулаками.

Стоило Мигелю четырежды быстро хлопнуть в ладоши, и крутая лестница, поглощенная тьмой, вдруг озарилась ярким светом.

– Идемте! Скорей же идемте! – перепрыгивая ступеньки Мигель понесся вниз, а Винсент, с самого начала почувствовавший, что все это крайне плохо пахнет, уже давно положил палец на спусковой крючок своего пистолета в глубоком кармане своей ветровки, и жалел он лишь о том, что любопытство, так глубоко пустившее корни в его душе после вступления в наш Клуб, не позволяет ему нажать на этот полумесяц смерти, изрешетить вторженца, покарать его, а после себя за то, что все-таки выстрелил, все-таки развел грязь, а теперь пришлось, пришлось возиться всю ночь, вытаскивать эту тушу наверх, копать яму, закапывать яму, чистить стены, да и лишь бы отец не вернулся в такой неподходящий час… «А что если у нас и правда будут неприятности, если я его сейчас прикончу? – думал Винсент, – Ах, черт, черт, черт! Дурная голова, зачем же ты пошел за ним, почему не выгнал сразу, как заметил! Увлекся его тирадой, таинством, которое он так умело нагнал на тебя! Ох, чувствуется мне, лучше бы не знал я никогда в своей жизни, что в конце этой чертовой лестницы!»

– Пришли, милорд! – воскликнул Мигель, спрыгнув с последней ступеньки на каменный пол, и снова, раз-раз, раз-раз, и зажегся свет, тусклый, фиолетовый, едва очертивший широкую комнату, под потолком которой и находился его источник, а под источником, под фиолетовым скоплением лампочек стояло дерево, жадно, с каким-то хищным удовольствием, впитывающее пурпурный свет, падающий на ее листья, а быть может это были почки или нераскрывшиеся цветочные бутоны, при виде которых у Винсента закружилась голова, снова проступила испарина на висках, а глаза затянулись прозрачной дымкой.

– Ничего не понимаю…, – с трудом чеканя слова произнес Винсент, – Объясни, откуда эта дрянь в моем доме.

– Ак я же вам, милорд, весь вечер это объяснить пытаюсь! – быстро и возмущенно проговорила расплывающаяся в глазах Винсента фигура Мигеля, – Батюшка, батюшка ваш выращивает! Следит, чтобы здорово было растение, а растение за это с ним делится своими побегами, цветами! А уж цветы эти и побеги мы себе берем для своих нужд клубных! Не может клубная деятельность существовать без них, милорд! Знали бы вы, какие миры открываются перед нами на наших празднествах! Сколько всего мы смогли узнать с этим проводником, с этим сокровищем, страсть! Знали бы вы, сколько ужасных тварей видели мы, переступая эту непрочную воздушную границу, и для скольких из них мы являемся сладкой добычей, трофеем, и именно мы! Те, кто может прыгать туда-обратно, обладающие такой силой! А люд обычный так им и вовсе параллелен! Не обладают они той сладкой силой, что влечет этих тварей! И вступаем мы с ними в бой каждый раз, и бьемся, пока есть силы, и все ради знания, которое мы собираем по крупицам в их мире! И не был бы нам тот мир доступен без этого растения жизни! Растения, без которого ничего смысла-то и не имеет, батюшка! И ради него мы готовы на все, даже заставить вас убить батюшку вашего! Потому что отвергает его растение теперь! А значит и мы отвергаем! Так значит пусть катится к черту, пусть станет пылью, прахом перемолотым и рассеянным над собственным кукурузным полем! Так ему! Скатертью дорога!

Колокольным звоном раздавались в ушах Винсента эти слова, чей смысл уже не был доступен болезненной и разгоряченной голове. Тело не слушалось, легким не хватало воздуха, а судорога в ногах уронила его на пол, крепко ударив головой. Все ощущения слились в один неприятный какофонический сгусток, игольчатой волной пробегавший раз, два, три… ударяя Винсента в лицо, заставляя захлебываться собой без права на вдох, на передышку, точив и обнажая, словно прибрежные скалы, гнев, который никогда доселе еще не был испытан Винсентом, гнев, посреди мертвой багровой пустыни, в которой нет ничего, кроме пульсирующего гневливого яйца, оставленного Мигелем, этим проклятым растением, отцом… Каждый внес свою лепту в его рост, иссушая почву, окружающую его, превращая когда-то плодородные земли в красный прах во имя созревания яйца, внутри которого уже теплится, пульсирует существо, готовое разрушить мир Винсента его собственными руками, мир, который он так долго выстраивал, и все из-за отца! Это он корень всех зол! Старый дурак! Зачем он связался с этим ублюдком? Ничего из этого бы не случилось, если бы он этого не сделал!

– Будто ты проклят! Будь прокляты вы все! Я убью вас! Я всех вас убью! – кричал Винсент, захлебываясь в луже слюны.

– Батюшка, батюшка, зачем же вы так сердите растение-то!? – Мигель сел на корточки у самого лица Винсента, – Помилуйте, нельзя же так к нему обращаться! Оно вот вам и отвечает тем же! Убивает! Растение же не виновато, что батюшка ваш ехидна! На вашего батюшку злитесь, вы это правильно делаете! Если бы не он, если бы не его характер, то все были бы счастливы, все бы братались друг с другом! Он виновник всего! Он раскопал топор войны! Он этим-то топором и хотел погубить растение, всех нас, вас в том числе! Злитесь, злитесь, это правильное дело, благое! Злость поможет вам справиться со всем, остановить отца вашего, спасти целый мир! Молю вас коленопреклоненно, остановите его! Защите себя, нас, растение, мир от разрушения! Чего стоит одна жизнь во имя всеобщего счастья? Что же сделаешь, раз Ирод ваш отец родной!? Ну уж нет! Ни о каком почитании тут и речи идти не может! К сожалению тут действовать надо энергично, с жаром! Срубить зло под корень! И только вы можете это сделать, ведь я-то не могу! Око за око и всякое такое! Получается это вы меня потом убить должны, а я и сопротивляться не должен! Но, поймите, батюшка, у меня тоже есть родные, которые захотят поквитаться с вами, так и у вас есть друзья, которые поквитаются с моими родными потом! Нет, нет, так не пойдет! Не должно раскручивать эту дурную спираль! Вот, возьмите, это ваш пистолет в вашем кармане, можете же его удержать? Прекрасно! Значит, на растение вы потихоньку перестаете злиться, это правильно! Так, вот, так, прицельтесь, да, замечательно! Не волнуйтесь! Все закончится мгновенно! А теперь! – Мигель поднял руку вверх, – Пли!

«Жалкий ты дурак, Винсент! Чего толку теперь от мозгов, покинувших череп? Теперь я словно как ты, такой же безмозглый, такой же безвольный тюфяк, как и ты! Глупое, глупое ты животное, так и не научившееся жить по-людски, что теперь с тобой будет? Кто за тобой присмотрит? Кому ты, бестолочь, сдался, кроме меня на этом свете? Конечно, не отвечай на этот вопрос, потому что и так все понятно, что сгинешь ты, сгниешь, провалишься подпол к тем самым червям и мышам, которые уже осмелились попробовать вкус моих внутренностей, выгрызая траншеи через самые сладкие места, на которых красуются язвы отцовской тревоги за непутевое дитя, которое совершило то, что оно совершило. О, я давно размышлял об этом! Я уже давно знал, что это закончится чем-то таким. Но я не мог поступать иначе. Теплился еще во мне прекрасный образ сына, которым ты мог стать, которого я хотел создать из тебя, но каждый чертов, каждый сраный раз ты выкидывал фантастическую дрянь, обливал меня с ног до головы нечистотами своих жалких и высокомерных поступков! Я, дескать, сам знаю, как мне лучше! Да ни черта ты не знаешь, щенок, и никогда, мать твою, не знал! Ты жалок, ничтожен, и ты только что доказал это, ведь ты даже не в состоянии посмотреть в мое обмякшее, потерявшее несколько литров крови лицо, закрыть мне глаза, попрощаться как следует, ведь ты в беспамятстве! Ты уставился в мои мглистые глаза, но ты не видишь меня! Ровно как ты не видишь и молнию черного мешка, закрывающуюся над моим лицом, как и не являешься на мои скорые похороны, сварганенные за олеандровой оградой. Впрочем, ну и ладно! Жизнь все равно была полным дерьмом, так уж лучше так, чем биться рыбой об лед в надежде, что когда-то придет весна, что когда-то станет теплее, зацветет, запахнет жизнь! Будь прокляты эти мечты! Будь проклята эта жизнь вместе со всеми ее обитателями, и будь проклят я, что не смог поступить иначе!»‎ – не уверен, что смог дословно передать мысли тела, которое оставила душа мистера Лома старшего, но смысл их был именно такой.

Глава 4

«Мне снится сон, – начал свой рассказ Винсент в один из редких вечеров, когда мы были с ним только вдвоем, – Я нахожусь в старой комнате, половина окон которых уже заколочена двумя стариками странной наружности, а еще от них невероятно дурно пахнет чем-то наподобие скисших мясных фрикаделек, которые отец однажды забыл в амбаре, пока там работал, а я, девятилетний мальчишка посчитал нужным ознакомиться с этой фермой для опарышей. Последняя доска приколочена. Старики молча кладут молотки и садятся в креслах напротив меня. Их лица кривятся в болезненной гримасе, один начинает что-то шептать другому на ухо звуками, похожими на собачье чавканье, а после они вновь поворачиваются на меня, а глаза их начинают светиться.

– Почему бы вам не выпить с нами? – один из них прерывает молчание.

– Я бы с радостью, – отвечаю я, – Правда пить нечего.

– Как? А это тогда что? – старик показал пальцем на небольшой столик, который оказывается все это время был перед нами. На столике был сервиз, вернее, я хотел, чтобы странное, почти что бесформенное черт знает что, было сервизом, и потому это было сервизом, по крайней мере я в это поверил, как и всему остальному, что творилось вокруг меня.

– Что это? – спрашиваю я в надежде узнать, содержит ли это что-то внутри себя.

– Сенча Асамуши, – отвечает второй старик.

– А, ну тогда ладно.

– Вам налить? – произнесла не пойми откуда взявшееся старушечье лицо, нависшее прямо надо мной с дрожащей от порывов смрадного дыхания нижней челюстью.

В ужасе я падаю вместе с креслом на пол, на сгнившие доски, трещащие подо мной тысячами костров. Через мгновение я, объятый пламенем, проваливаюсь сквозь пол, пролетая бесконечное число этажей вниз, а на последнем оказываюсь у подножья золотого церковного алтаря, на вершине которого отец Нектарий в одеяниях, пышущих золотом, совершает евхаристию, наполняя четыре рубиновых кубка, стоявших перед ним, собственной кровью, тонкой струйкой стекающей по его локтю.

– Почему не вино, отец Нектарий? – с некоторым не вполне для меня понятным равнодушием, будто бы мы на лекции по богословию, я задаю этот вопрос, а отец отвечает мне с еще большим равнодушием, так характерным для профессоров:

– Вино – одна большая ложь. Кровь уподобляется только крови, а жертва только жертве. Не верь, когда вино тебе преподносят как кровь.

– Но почему же здесь четыре бокала, отец Нектарий?

– Для Отца, Сына, Святого Духа и Тебя, – отец берет бокал и обжигает мое лицо горячей кровью, после я просыпаюсь, охваченный жаром и ничтожной попыткой отдышаться, а напротив меня сидит человек в черном костюме.»‎

– Доброе утро, мистер Лома, – сказал худой человек, поправив спавшие с носа очки.

– А кто вы? – после некоторого недоумения выдавил из себя Винсент.

– Можете считать, что я ваш лечащий врач. По крайней мере я был им до того, как вы проснулись. Теперь же я, по всей видимости, специалист по связям с общественностью своего клуба.

Рваными лоскутами к Винсенту стала возвращаться память о событиях, случившихся прошлой ночью, наполняя его тело страхом и ужасом.

– Где этот чертов шут, что заявился ко мне домой? – спросил Винсент, впившись ногтями в одеяло.

– По всей видимости, вы имеете в виду Мигеля, – гость положил свою записную книжку на журнальный столик, стоявший перед ним, – Мигеля здесь нет. Он выполняет свою работу.

– Что, терроризирует других людей? – ядовито улыбнулся Винсент.

– Вам этого знать необязательно.

– А ваше проклятое растение где?

Мужчина тяжело вздохнул.

– Аккуратнее с языком, молодой человек. Разве вы не помните, что было, когда вы посчитали нужным сквернословить на растение?

Слова, брошенные камнем в водную гладь памяти нашего молодого человека, подняли на поверхность осадок событий прошлых дней, осадок, настолько четкий, настолько просматриваемый, что оригинал больше не мог с ним спорить. По телу побежала дрожь, дыхание участилось, а на спине инеем выступил леденящий пот.

– Что с отцом?

– Он мертв. Вы убили его из ненависти. О теле вам стоит немного обеспокоится, но это позже, – продекларировал гость в черном костюме.

Внутри Винсента что-то порвалось. Как рвется последняя струна в старом рояле, как рвется последняя ниточка, удерживающая канатный мост от разложения в мокрой пропасти. Старая жизнь Винсента умерла.

– Ты лжешь, – Винсент сцедил сквозь зубы свое неверие в этот вздор, в абсурд, который, как всякому кажется, не может случиться с ним в его жизни.

– Отнюдь, уважаемый. Вы же все вспомнили, не так ли? Не волнуйтесь, у вас и правда была причина свершить это, и очень даже персональная, я ведь прав?

– Я не понимаю, о чем вы…

– Бросьте придуриваться. Вы прекрасно понимаете, о чем я, мистер Лома. Вы ненавидели вашего отца. Ненавидели его за домашние аресты, за отсутствие карманных денег, за строгость, за побои после ваших пьянок, за работу на ферме. Вы забыли, но растение помогло вам это вспомнить.

– Я… любил его…

– Это ложь. И вы доказали это несколько ночей назад. Но давайте перейдем к делам более важным. Наш клуб называется клуб Первичного Хаоса. Это вам знать обязательно. Растение, что растет у вас в подвале гибрид некоторых растений из Африки, обеих Америк и Азии. Как за ним ухаживать найдете в этой книжке. Это вам знать обязательно. Его имя священно. Его вам знать необязательно. Ваш отец присматривал за тем местом, которое выбрало растение. За это он получал солидную сумму. Теперь вы будете присматривать за ним, и получать солидную сумму. Это вам знать обязательно. Мы забираем весь урожай с растения для своих нужд. Это вам знать необязательно. Чем мы конкретно занимаемся вам тоже знать необязательно. Структуру нашего клуба вам тоже знать необязательно. Если захотите стать членом клуба, то вам придется умереть. Подумайте об этом. Мы будем посещать ваш дом раз в неделю, чтобы забрать урожай. Помните об этом. Советую вам не распространяться о случившемся. Это вам знать обязательно. Советую вам не сопротивляться нашей воле. У вас еще много близких, которые пострадают от вашего сопротивления. Это вам знать обязательно. Вижу, что вопросов у вас нет. Прекрасно. До скорого, мистер Лома.

Наш Винсент долго сидел, вцепившись своими бледным пальцами в одеяло и смотря в никуда. Через какое-то продолжительное время он попытался встать, но тут же упал и заплакал, не зная, куда еще он мог бы деть это смятение. Он поднялся на колени, а после несколько раз ударил кулаком по полу, будто бы это был молоток судьи. В его голове беспорядочно прыгали мысли, отскакивая от стенок промозглой комнаты, в которой были заперты. Я записывал быстро как мог, надеюсь, ничего не упустил: «Мне надо что-то сделать с этим телом, прикованным к моей кровати, но я и так уже слишком многое сделал в своей жизни, даже очень. Хватит как минимум на тюрьму, но лучше казнить себя, похоронить заживо, распять, нет хуже человека на этом свете чем Винсент Лома, дьявольское отродье, которое убило собственного отца… убил дьвола, получается? Нет, нет, нет! Должно быть, он использовал какой-то дурман, чтобы сбить меня с толку, смешать мои воспоминания в мерзких галлюцинациях, когда это он сам совершил преступление…. совершил преступление моими руками, кровь с которых стекает, орошая поле ненависти, мое поле, на которое я когда-то был посажен и взрощен… теперь я повелитель этого поля, пугало, поставленное в самый его центр, а в голове этого пугала ничего, кроме мышиного помета, за которым охотится стая крикливых воронов, так высоко парящих над моей соломенной шляпой, сплетенной из остатков лучшей жизни, которая у нас была, к которой больше не вернуться, потому что кровь уподобляется крови… Если бы не я, то отец бы сделал это со мной, нет, не сейчас, позже, немного позже, и он схватил бы меня, и нанес бы рану, от которой я бы уже не мог оправиться, как я не смог оправиться от смерти матери, после которой отец уже не оставлял меня в покое, гоняя меня как ломовую лошадь, плюя на то, что я чувствую и каково это мне, как мне плохо без матери, ведь я всего лишь ребенок… ребенок, оставшийся на попечении обезумевшего от горя старика, пытавшегося контролировать каждый мой шаг в течение двадцати лет, и не дай бог я оступлюсь, идя канатоходцем по этому опасному пути, ведь, упав, там, внизу, я буду разбит, мне будет больно, я буду вновь заперт в сырой темнице, и не увижу белого света две недели, три недели, пока буря за пределами моей комнаты не утихнет, пока отец не сжалится надо мной, не даст немного денег, не разрешит встретиться с друзьями, которым не было никакого дела до того, что творится у меня дома, что творится у меня внутри! “Пустяки все это, отец просто заботится о тебе” – говорили они, а я спорил с ними, спорил до слез, но они стояли на своем, как сейчас стоят памятники над их потрескавшимися могильными плитами, чертовы призраки прошлого, ну и кто теперь тут неправ!? Вам досталось по заслугам за вашу черствость, вашу тупость, вашу неспособность протянут руку помощи! Вы только и умели, что корить меня, искать грехи мои! И где же вы теперь с вашими жизненными советами, такими необходимыми советами с ваших слов! Ох уж эти необходимые советчики, катитесь вы все к черту со своими советами! Теперь я полноправный хозяин своей жизни, теперь мне никто не помешает жить так, как я того хочу! Кровь уподобляется только крови! Кровь приносится в жертву ради лучшего завтра! Прощай, отец! Ты был худшим отцом, которого могло придумать человечество! Ты был взаправду дьяволом! Ты был виновником всех бед в моей жизни! Значит, смерть твоя правильна! Жаль мне придется избавиться от твоего дряхлого тельца! Ах, какая бы из него вышла прекрасная мишень! Но все к лучшему, все замечательно! Замечательно, что у меня есть Клуб! Клуб всегда поддержит меня, неважно, что я сделаю! А они ради меня сделают, что угодно, и я сделаю что угодно, чтобы спасти их! Ничего им не расскажу, ни слова! Умру вместе с этой тайной! Лишь бы не тронули их!»‎

В оправдание своего друга – если так допустимо выразиться – могу сказать, что он далеко не сразу пришел к этому. Он долго метался, ходил по комнате, сидел сначала в холодной ванне, потом в горячей, а после пил. Очень много пил. А после каждого выпитого стакана бил их об деревянный пол, пока наконец на него – как он сам сказал – не снизошло сие озарение. Наш Винсент признался себе, и ощутил в этом признании нечто такое, что наконец-то освободило его от тяжелого чувства, которое было его спутником большую часть жизни. Он был в таком восторге, что никак не мог успокоиться, и восклицал, и смеялся, смеялся, смеялся.

– Что смешного я сказал, щегол? – вдруг огрызнулся здоровяк, сидевший справа от Винсента за барной стойкой «Гедониста», бара, который облюбовал клуб в последнее время.

– Что? О чем ты, парень? – Винсент удивленно улыбнулся, – Какое мне дело до твоей ничтожной чепухи, которую ты вкручиваешь в уши своим голубчикам?

Здоровяк в один шаг оказавшись у Винсента поднял его на уровень своей лысой головы.

– Ну, прощайся с жизнью! – медленно замахиваясь произнес здоровяк.

– Ну давай, не тяни, дружок, – усмехнулся Винсент, – Это будет последнее, что ты сделаешь в своей жизни.

– Что ты несешь, червяк?

– Ты что, не узнаешь меня? Мое имя Оливер! Ваш поганенький клубец будет распущен, стоит мне щелкнуть пальцами!

– Не знаю никаких Оливеров. Клуб Английского Бокса не может распуститься по чей-то команде.

– Ох, правда ли? Прикажи своим бестолочам позвонить старшим, посмотрим, что они скажут!

Здоровяк нервно сглотнул слюну.

– Билли, набери Эдварда! – крикнул он через плечо, не сводя глаз с Винсента, которого перед этим успел поставить на ноги.

– Да, Эдвард, привет! Да, это я, Билли, Понимаешь, тут тип решил угрожать, говорит Оливером звать, да, сам сказал, что так и зовут… Сказал, что нам плохо будет, если Джек его ударит. Да, хорошо. Угу. Да, прости, Эдвард, я передам ему. Давай, до скорого, – положив трубку, парень тоже нервно сглотнул, – Джек, на минуту, – здоровяк отошел к остальным перешептывающимся товарищам, после чего снова подошел к Винсенту.

– Хорошо. Какой-то Оливер там и правда существует, мы проверили. Где доказательства, что ты – это он?

Тело Винсента затряслось от хохота.

– Дурачок, это мой бар! – Винсент сделал оборот на стуле, расставив руки в стороны.

– Это правда? – тихим голосом спросил Джек у бармена, протиравшего стаканы.

– Да, разумеется, – ответил Кристофер – бармен «Гедониста» и по совместительству член нашего Клуба.

– Можешь у кого хочешь спросить в этом заведении, я всегда тут сижу! – Винсент указал пальцем на Луиса, Гонсалеса, Пьера и Моралеса, сидевших порознь в разных местах бара и пытавшихся изо всех сил сдержать смех и изобразить тревожность, чтобы привлечь внимание здоровяка к себе.

– Эй, слушай! – обратился здоровяк к Луису, – Тот тип – правда Оливер?

– Да… мистер… пожалуйста, я не хочу, чтобы меня посчитали вашим другом… извините – Луис нервно пересел за другой стол.

– Эй! Это правда Оливер!? – здоровяк подошел к Гонсалесу, уже весь покрытый испариной.

– Да, приятель… Удачи вам конечно, ничего тут не скажешь…

– Эй, ты! – крикнул Джек, начавший задыхаться, Моралесу, – Это – Оливер?…

– Вам бы не обращаться к нему так фамильярно, господин. Обычно это строго наказывается…

Здоровяк настолько побледнел, что ему пришлось опереться на столешницу, чтобы не рухнуть мешком на пол.

– Советую извиниться, пока не поздно, – заглянув ему прямо в лицо произнес Винсент.

– Простите, Оливер! Ради бога, простите! Не знал! – расплакался здоровяк, – пожалуйста, отпустите нас с миром! Вы больше не увидите нас! Клянусь, ни ногой не зайдем больше в это заведение, никогда!

– Ладно, проваливайте, – Винсент вернулся за свой стул у бара, а шесть здоровенных детин, напуганных как стадо быков, выбежало с топом на улицу, который сменился громкий аплодисментам в честь спектакля, главным актером и постановщиком которого был Винсент.

– А кто этот Оливер? – спросил Луис.

– Черт его знает! – рассмеялся Винсент – должно быть, мне снова просто повезло!

Эльмовы огни наполняли тусклое пространство «Гедониста», на секунду освещая лица в пропитанном выпивкой сладком южном дыме, в облаках которого Моралес, а быть может, это был уже Луис или Пьер, мягко скользил мимо женщин, будто корабль, минующий скалистый лес, чьи обитатели резко оживали и хватались за проходящее судно, за его мачты, нос, корму… Поддавшись на пения сирен молодые люди улыбались им в ответ, охотно брали их за руки, а дальше, провалившись в омут, забывали, что существует иной мир, за пределами этого водоворота, в котором не существует ничего, кроме мгновения счастья, которое так всегда хочется продлить… И вот, жадные губы касаются таких же жадных губ, а где-то внутри начинает цвести персиковое дерево, чей приторный запах наполняет тело, смешиваясь в каждой клеточке коктейлем с тем, что было выпито до этого, становясь чем-то невообразимо новым, даруя подлинные чувства любви ко всему миру, который, вдруг и внезапно, сконцентрировался в этом хорошеньком лице, которое ты, обхватив своими большими руками, не можешь отпустить, нет, не сейчас, только не сейчас…

– Как твое имя?

– Моралес.

– А я Адель, – девушка схватила за руку Моралеса, рассекая толпу людей в надежде скорее добраться до укромного уголка подальше от этой суматохи…

– Прости, – начала Адель, перебирая пальцы молодого человека своими маленькими хрупкими руками, – Я просто хотела с тобой наконец-то поговорить…

– И правда давно было пора! – рассмеялся Моралес.

– Прости, я не знаю с чего начать… Нечасто такое со мной случается…

– Случается что? – лукаво подняв брови, Моралес заглянул Адель в лицо.

– Нуу… вот это вот все… Так несвойственно мне… Это подружки виноваты во всем!

– Брось! – выпуская через улыбку табачный дым крикнул Моралес, – Разве сейчас тебе не хорошо? Зачем думать о том, что так не подходит этому месту?

– Да, ты прав… Не знаю, что со мной… Я состою в клубе Досудебной Экспертизы! – выпалила Адель выдержав паузу, – а ты?

Округлившиеся глаза Моралеса быстро сменились заливным смехом.

– Ладно, теперь я верю, что с тобой это происходит нечасто! – сказал побежденный молодой человек, прикрыв глаза рукой.

– Почему?

– Только участники могущественных клубов могут так легко открыть свой клуб, и более того, только участники сильных клубов не знают, что про клуб спрашивать не принято, потому что это чревато последствиями.

– Это какими?

– Как бы так объяснить… Представь ты мило беседуешь, а человек напротив говорит, что он состоит в клубе, который, по несчастливой случайности, когда-то изгадил тебе лужайку у дома. Или, может, он ограбил или даже убил кого-то из твоих близких?

– Но какая же вероятность у этого!?

– Вот никто и не хочет испытывать эту вероятность, ведь может быть и обратная ситуация: окажется, что это твой клуб сделал что-то плохое твоему собеседнику! Именно поэтому у сильных клубов есть им-му-ни-тет. С вами будет связываться только безумец! И раз ты этого не знаешь, то вывод напрашивается сам собой: ты действительно залетела сюда случайно. Но совершенно другой вопрос, откуда у тебя такие подружки-сирены и куда они влекут моего бедолагу Луиса?

– Не похоже, что ему это не нравится. Посмотри, как он двигается! – воскликнула Адель.

– Сам не понимаю, почему его тело способно на такое, но это и правда всегда привлекает невероятное внимание.

– А вы часто бываете в таких заведениях?

– Ну… Нынче в них становится опаснее, так что да.

– Извини, я не поняла…

– Не стоит ломать голову над этим, потому что нас уже зовут! – с этими словами Моралес подхватил Адель за руку и потащил в центр бара, туда, где Луис и Пьер, подмигивая Моралесу, утопали в женским объятиях, а за ними, сидя за отдаленным столиком, наблюдали Гонсалес и Винсент.

– Все как всегда…, – выпустив густую струю дыма с улыбкой протянул Гонсалес, – Правда, друг мой, сдается тебя что-то гложет.

– Это меня-то? Почему?

– Трудно придать этому ощущению вербальную форму. Дай-ка подумать… Вот! Уж больно ты сегодня похож на маятник, – Гонсалес выставил вперед указательный палец, и, подобно шарику на веревочке, водил им из стороны в сторону, корча то веселые, то мрачные гримасы, – Тик-так, тик-так, наш старина Винс задумчив, тик-так, тик-так, наш приятель восторжен, тик-так, тик так, наш мальчик хлопает в ладоши от смеха.

– Не бери в голову, – широко улыбнулся Винсент, – Странный сон приснился сегодня. Голова не упускает шанса вколотить меня обратно в него по самые уши.

Гонсалес перевязал свои длинные волосы резинкой.

– Ну-ка, ну-ка.

– Я все думаю о том, что сказал мне отец Нектарий во сне. Я попал к нему на причастие, но это была не его его церковь, а скорее нечто более нечеловеческое, искрящееся золотом… Да и сам отец стоял на большой возвышенности из чистого золота, и, стоило мне об этом подумать, как я оказался напротив него на этой самой вершине, а там он, в золотистом одеянии, украшенном камнями, а перед ним четыре бордовых кубка, которые он наполняет своей кровью…, – здесь Винсент сделал паузу, чтобы сделать крепкий глоток виски, – Я задаю ему вопрос, мол, отец, почему вы используете свою кровь? А он говорит мне, что вино полно лжи, имитация жертвы, а Бога он любит больше всех, поэтому приносит в жертву себя… То есть, нет, я понимаю, что сам отец Нектарий не мог бы прийти в мой сон, да и не умер же он еще в конце-концов, но все же голова отчаянно крутит этот головоломку уже битый час, а я все никак не могу понять, что бы это значило, что это за сигнал такой от бессознательного и почему оно приняло именно такую форму?

– И вот так всегда! – Гонсалес картинно развалился на столешнице – Всегда-то вы ограничиваете меня в выборе языка интерпретации! Вот опять эти разговоры про бессознательное, Карла, Густава, энантиодромию, достижение целостности, а ты вот представь, что отец Нектарий действительно почил в бозе сегодня! Или сон был вещим, и тогда весь фундамент твоего объяснения складывается карточным домиком!

– Как всегда очень много «если», Гонсалес. Не выйдет из этого ничего путного.

– Вот видишь! Вы все всегда рассматриваете крошечные детали в отрыве друг от друга, а после обвиняете мои комментарии в их несостоятельности. Читай между строк, че: ты слишком зациклился. Попробуй избрать другую обзорную точку, отойди на два шага назад, чтобы сделать угол шире, и тогда, клянусь, ты сильно удивишься тому, что ты увидишь.

– И что же видишь ты?

– Я? – искренне удивился Гонсалес, – Я ничего не вижу. Я не толкователь сновидений, и уж точно не твой психотерапевт, чтобы ковырять твои язвы, так что предлагаю тебе ответить на этот вопрос самостоятельно. Понимаешь, всей подноготной мне все равно не понять, я не могу ощущать этот опыт так же, как ощущаешь его ты, так вот и выходит, что единственное, что я могу сказать, так это какой-нибудь сухой и ограниченный комментарий, который ни за что не откликнется в твоей душе.

– Кажется я где-то на пути к пониманию…

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что вино и любая попытка заглянуть в душу другому, сделать вывод, дать совет и так далее соприкасаются друг с другом во лжи, а твое «откуда мне, твою мать так раз эдак» соприкасается с кровью в том, что это правда… ты жертвуешь своим спокойствием, лицом, нервами, чтобы признаться в том, что ты не советчик и не будешь даже пытаться… и это искренне, это правда. Горькая, необходимая, освобождающая правда, когда вино лишь накрывает тебя пурпурной вуалью, через которую ты способен увидеть лишь жалкие очертания мира и успокоиться в этом коротком забвении, пока наутро тебе не упадет на голову молот, оставленный ловушкой на дне твоей последней за вечер бутылки, разбив в кровь тебе голову, сердце, внутренности, которые тебе хочется исторгнуть из себя, вцепившись в унитаз, но не выходит, не выходит, и ты мучаешься, проклинаешь себя за неосмотрительность, что вновь вкусил вина, вновь погнался за скорым удовольствием, напрочь забыв о всех последствиях, а жизнь как обычно тебя ничему и не учит, и так далее и тому подобное…

– Неплохо, старик. Только как же это связано с «посланием от бессознательного»? – улыбнулся Гонсалес.

– Да черт его знает… Молот вновь занесен, а значит, терять уже нечего! – с этими словами Винсент встал со стула и направился в сторону наших друзей.

Глава 5

Наконец-то настало время поговорить немного о нашем отце Нектарии, а то пока что всем нам он только снился, да лишь мельком пробегал в отвлеченных разговорах. Есть что-то удивительное в том, что такие люди, как отец Нектарий все еще существуют в нашем городе. Без чувства сомнения могу заявить, что он, пожалуй, остался единственный такой среди нас. Настоящее чудо природы! Он был настоятелем нашего главного храма, который располагался в северо-восточной части нашего Южного города. Из наших его храм основательно облюбовал только Гонсалес. Остальные же кто как: Винсент какое-то время ходил, но после перестал, Луис был, кажется, всего один раз, как и Пьер; Моралес не был ни разу. А про себя я уже и не помню, был ли я когда-то у него, или это всего лишь образы, которыми наградили меня красочные рассказы Гонсалеса об этом человеке.

Есть один замечательный факт, который я с точностью могу рассказать про нашего отца Нектария. Он родился и вырос в абсолютно неверующей семье, поэтому – именно поэтому! Он сам говорил, что именно поэтому – долго скитался в своем сердце, не зная, в чем ему найти опору, пока с ним не произошел случай, навсего его изменивший. В его детстве была собака. Не вспомню точно породы, да оно и неважно. Важно, что кроме этой собаки у него не было друзей. И вдруг его верный товарищ захворал: либо отравили соседи, либо сам чего наелся на улице. Пес долго лежал, мучился, его рвало кровью. Врачи советовали его усыпить и не мучить более безнадежный случай, но Марсель (так звали в миру отца Нектария) никак не мог решиться на такой серьезный шаг. И вот, в какой-то из последних дней, когда псу стало совсем уж худо, а душевные метания юноши достигли предела, он подошел к зеркалу и горько заплакал своему отражению. А после, внезапно даже для самого себя, он громко и ясно произнес: «Господи, если ты существуешь, не дай Шарлею умереть.» И представляете, что произошло дальше? В следующее утро пес уже во всю вилял хвостом! «И как же я мог после не поверить?» – говорил отец Нектарий, и у слушающих всегда непременно выступали слезы. Конечно, все родственники и тогдашние друзья называли это все блажью, юношеским протестом, мол поиграет немного и вернется под «зонтик разума» ко всем своим родным. Но больше он не вернулся. Напротив, отца Нектария так это увлекло, что он избрал себе величайший в своей скромности земной путь. Настолько он был скромен, что последние нищенки хотели поделиться с ними своими черствыми корочками. Прекрасный человек, невероятный! И все-то пытались на него ровняться: послушники, прихожане, даже наш Гонсалес, и даже мы через нашего Гонсалеса тоже пытались!

В тот вечер в «Гедонисте»‎ Гонсалес решил особенно не налегать на напитки, потому что задумывал провести добрую часть дня внутри ворот храма. Где-то после полудня он подошел к подножию холма, на вершине которого и стоял наш храм. Уж не знаю, по каким причинам храм решили построить так высоко – то ли ради защиты от кого-то, то ли чтобы купола и колокольный звон разносился по всему городу, то ли какое-то стихийное бедствие его занесло на самую вершину, а может просто основатель захотел устраивать своим прихожанам испытание в виде лестницы в десять сотен ступеней – право, не знаю! Но нас, молодых людей, а особенно Гонсалеса, это не останавливало. Он медленно ступил на каменную, раскаленную жарким южным солнцем лестницу и начал свое ежедневное восхождение, которое – как он рассказывал сам – всегда ощущалось им как впервые совершенный подвиг, в конце которого его ждала великая награда. Было бы подлым лукавством заявлять, что Гонсалес никогда не испытывал усталости от такого восхождения. Покажите мне человека, который с легкостью бы забрался так высоко в такое пекло, даже ни разу не вдохнув глубоко, и я скажу вам, что он последнее трепло, вот он кто! И Гонсалес подумал об этом же, когда его глаза наконец-то поймали металлический портал, за которым начинались владения Божьи, и у которого он решил немного отдохнуть, прежде чем войти во внутрь. В такой час, когда наш храм, впитав весь солнечный свет, который был отведен горе, до боли в глазах слепил каждого, кто смотрел на него. Так что понять, какого он цвета был на самом деле было решительно невозможно, да и ненужно! Оттолкнувшись рукой от ограды Гонсалес обошел храм слева и направился по каменной дорожке прямо в келью отца Нектария, которая была прямиком за основной постройкой. Он постучал, и голос внутри глухо, но мягко произнес: «Войдите». Гонсалес толкнул скрипучую дверь и, в очередной раз забыв про крутой порог, ввалился в комнатку, словно имея намерение поскорее скрыться от преследователей за ее засовом. Подняв глаза он увидел, что помимо отца Нектария за столом сидел отец Антоний и два послушника, имена которых, я, к сожалению, подзабыл. То ли Иннокентий и Иларий, то ли Иоанн и Григорий, не знаю! забыл! Все четверо беззлобно, по-отечески посмеялись над Гонсалесом и пригласили к столу.

– Похоже, вам сегодня лучше, – сказал наш Гонсалес, садясь напротив отца Нектария.

Глаза настоятеля блеснули в улыбке:

– Похоже, что так. Но Бог знает, когда меня следует забрать.

– Не прибедняйтесь, отец, – рассмеялся Гонсалес, – вы еще меня переживете.

– Старым людям естественно чувствовать предел земной. Скапливается усталость, с которой неясно что делать.

Глаза Гонсалеса округлились.

– А вам можно такое говорить, отец?

– Гонсалес, – отец Нектарий глубоко вздохнул, – Прежде всего я – человек, а значит немощь. Я впаду в гордыню, если буду отрицать это. Тем более мы же не в церкви в конце концов!

Все за столом рассмеялись.

– Отец Нектарий прав, – начал отец Антоний, – Все начинается с признания собственной немощи. Из нее, так сказать, и видится больше, и дышится легче.

– Знаем, мы знаем, – хитро улыбнулся Гонсалес, – нычне с каждого угла звучат призывы признать и принять свои, так сказать, особенности.

– Ага, и добрая половина этих особенностей – выдумки горячих голов, – ловко подхватил отец Антоний, который был значительно моложе отца Нектария. Настолько, что еще ни один седой волос не проник в его густую каштановую бороду. Возможно, именно поэтому он всегда быстрее понимал, о чем говорил наш Гонсалес.

– Бедные заблудшие души, – голос отца Нектария слегка поник, – Пусть Бог направит всех возгордившихся своих пороков на путь истинный.

– А что же делать, отец, когда подобные люди чуть ли не насильно заставляют считаться с их невыносимыми отклонениями? – сказал Гонсалес.

– Плодить ненависть не благословляется, Гонсалес. Око за око умерло давным-давно.

– Я бы не хотел вам перечить, отец Нектарий, да вот только сплошь и рядом наш брат все еще следует ему.

– А тебе не следует, если ты думаешь о своем спасении. Богом созданный мир и без этого осквернен до предела.

– Интересно, – смотря куда-то в сторону начал Гонсалес, – а любитель прибивать таблички к дверям церкви знал об этом?

– Его можно понять.

– Конечно. Особенно, когда твоя любимая в плену банкиров и похабных кардиналов.

– Я чуть иного мнения, – здесь отец Нектарий тяжело раскашлялся и все бросились к нему, но он сделал жест рукой, что с ним все в порядке, – Я думаю, что банкиры и развратные кардиналы стали последней каплей для всей эпохи, а не только для, как ты выразился, любителя прибивать таблички. Просто именно он смог распознать подмигивания судьбы.

– Что же тогда главная причина?

Отец Нектарий как-то лукаво улыбнулся.

– А ты вспомни, что заключают в себе его таблички и во что вылился раскол. Они же полностью противоположны в подходе к Богу! Ошибка кардиналов в том, что они слишком полагаются ну буквы. И тут с баламутом я согласен. В буквах Бога не найдешь, а когда пытаешься заключить его в них своей собственной рукой, то происходит взрыв, который и произошел. Немощный язык существует, чтобы описывать немощные вещи, а не идеальные. Вот таков мой мистический ответ на это.

– Как вы думаете, прибил бы он табличку, если бы узнал, что она создаст наших амишей?

Все сидящие за столом снова рассмеялись.

– Я думаю, они бы ему понравились! – воскликнул отец Антоний, – Воинственные, независимые, насколько это возможно соблюдающие свои еретические обряды. В какой-то степени это хорошие качества, если приложить их разумно.

– Хоть я и сказал, что на его месте мог быть кто угодно, – начал отец Нектарий, крепко ухватившись правой рукой за край стола, – Но я не снимаю вины с него за то, что он сделал с нашим миром. Он расколол его надвое, где на одной половине осталась вера, а на другой разум. Но за одной трещиной непременно потянутся другие. И вот, смотрите, что мы имеем? Мир в виде тарелки, вдребезги разбитой сварливой женой, осколки которой так далеко улетели под комод и плиту, что найдут их только через три поколения, а что с ними сделать – так и не придумают, отправив их на свалку. И это ноша, которую мы делим с вами…, – глаза отца Нектария блеснули, и после некоторой паузы, как бы, будто бы размышляя, продолжать ли далее, все-таки продолжил, – Тридцать с небольшим лет назад я посетил один город, охваченный гражданской войной. Не знаю как сейчас, но тогда город был заполнен язычниками, а нашенский люд отброшен на окраину, где он теснился вокруг одного единственного храма в городе… Когда я прибыл туда, храм охватил огонь, а служба проводилась в сколоченной на скорую руку молитвенной комнатке. Люди плакали, метались, прижимались к настоятелю того храма, отцу Аркадию, чьи глаза, горящие еще сильнее, чем его храм, оставили на моем сердце глубочайший ожог, который не заживает до сих пор. Стоит мне едва подумать о том моменте, как я снова оказываюсь там, пораженный этим пронзительным взглядом, этой мученической стрелой, выпущенной таким же мучеником, который готов, решился умереть за ту горстку прихожан, за воспитание которых был ответствен так долго. И тогда я почувствовал слезы, почувствовал восхищение, почувствовал решимость в своем сердце отдать этим людям все, что имею, лишь бы облегчить их страдания, лишь бы разделить ношу отца Аркадия, и умереть вместе с ними за свою веру. Пожалуй, мне большего и не надо. Если я смогу спасти хотя бы одного человека за свою жизнь, значит, Бог принял правильное решение, дав мне ее. Кажется, я смог предугадать твои намерения, Гонсалес. Ты же хотел спросить меня, почему я все еще занимаюсь священнослужением с такими упадническими настроениями, разве нет?