Мнемосфера: за пределами истины

Пролог

20 апреля 2085 года. Нейролаборатория института “Энграмма”

Я вглядываюсь в сложный узор на экране – цветная паутинка, переплетение нейронов, похожих на корни цветка, от крупных до тончайших. Приближаю фрагмент, показавшийся мне странным. Так и есть. Склейка. Еще одна.

Провожу пальцем по тонкому стеклу, куда выведена цифровая модель нервной системы Валерии. Молодая пациентка, пришла с жалобами на мигрень третьего уровня – обычная побочка конфликта нейроимплантов.

Искусственные нейроцепи пересекаются с натуральными, переплетаются, словно нити разного цвета. Склейки. Перешитое сознание. Я узнал этот рисунок сразу – он стал классикой ещё в первые годы, после того как имплантация памяти перестала быть теорией.

Валерия сидит в кресле, запрокинув голову. Ее серые глаза широко распахнуты, зрачки расширены – следствие трансового состояния, в которое вводится клиент во время сеанса.

Очень бледная кожа – интересно, природная особенность или реакция на стресс? Длинные пальцы, вцепившиеся в подлокотники кресла. Темные волосы, хрупкая фигура, которую обтягивает блестящий фиолетовый комбинезон. Такой типаж часто обладает излишне возбудимой нервной системой. Колебания настроения, гипертрофированные реакции, сильные эмоции…

Я снова перевожу взгляд на экран и впервые чувствую что-то очень странное, отчего холодок пробегает по коже. Слишком много кусочков. И слишком мало швов. Пролистываю визуализацию воспоминаний. Они накладываются одно на другое, противоречат друг другу, из-за чего некоторые участки заблокированы – у меня на экране они черные, со зловещим полем вокруг. А те, которые их блокируют, светятся красным, словно воспаленные.

Историю нейромодификации сейчас знает любой школьник: всё началось в далёком 2018 году, когда команда нейробиологов из Калифорнии провела эксперимент на Aplysia californica – морском моллюске с крупными нейронами. Их обучали реагировать на боль: легкий удар тока – моллюск втягивает хоботок.

Исследователи ввели необученной особи моллюска РНК из нервной системы обученной… И она начала реагировать, будто знала, что будет боль. Без опыта. Опыт содержался в пересаженных нейронах. Потом обученной улитке заменили участок РНК на чистый… и она забыла травмирующий опыт.

Так появилась идея, что память – это всего лишь блоки, которые можно заменить. Что опыт можно переносить, как карточку в библиотечном каталоге. Что можно будет однажды импортировать жизнь.

Несколько лет исследований, отработка технологии переноса, нейроархитектура, эксперименты на более сложных организмах…

Вскоре появилась технология переноса человеческих воспоминаний, и открытие стали успешно применять для лечения долговременной потери памяти – пациентам просто импортировали слоты, полученные путем анализа цифрового следа жизни – соцсетей, фотографий, электронных документов, синхронизации воспоминаний родных, знакомых и друзей.

Потом нейроимпланты стали использовать при лечении посттравматического стрессового расстройства – хотя к середине 21 века все войны прекратились, от природных катаклизмов надежно защищал Купол, а практически любые несчастливые случайности предсказывал искусственный интеллект, все ещё оставалось много людей с тяжелыми, выматывающими воспоминаниями.

Им, вздрагивающим по ночам от любого шороха, слышавшим в симфонической музыке вой сирен, заменяли блок травмирующих воспоминаний альтернативным слотом… в результате появилось поколение спокойных и счастливых людей, никогда не сталкивавшихся со стрессом.

Но индустрия не стояла на месте. При помощи нейроимплантов учили языки, загружали блоки университетской программы. А потом память превратилась в товар. Стало так легко заменить годы работы в скучном офисе на воспоминание о кругосветном путешествии, интересном приключении, купить себе беззаботное детство или романтические отношения – вернее, счастливые воспоминания о них. Конечно, были и те, кто хотел пощекотать себе нервишки. Такие покупали короткие и яркие фрагменты: экстремальные виды спорта, опасные авантюры и даже битвы. Разумеется, без травм, боли и тягот настоящих войн – этакий дистиллят из романтики, сражений и приключений, как в компьютерной симуляции, только все это будто бы происходило с тобой и наяву. Хороший, качественный слот был объемен и непротиворечив, он сочетал физические ощущения, визуальный образ, запахи, звуки – словом, все то, что дает чувство полного погружения в реальность.

Импланты было легко обнаружить – места склейки отчетливо видны на компьютерной модели. Я работал с этим каждый день. Декодировал, анализировал, восстанавливал, отбрасывал лишнее. Но сейчас, глядя на Валерию, вернее, модель ее нервной системы, выведенную на экран, я почувствовал странность.

Даже те, кто по глупости когда-то чересчур увлекался имплантами, так не выглядели.

Это было похоже на какой-то бесчеловечный эксперимент.

В углу экрана мерцают кадры – сменяются визуальные образы, загруженные в память.

Сердце вдруг начинает бешено колотиться.

“Надо просканировать эмоциональные центры и скорректировать собственную терапию” – мелькает внезапная мысль. Я в свое время отключил или приглушил многие эмоции, которые мешали работе – симпатию, любовь, сексуальное влечение.

Но сейчас я испытываю… не знаю, как это назвать. Когда перестаешь чувствовать, отпадает необходимость как-то это называть. Волнение? Предчувствие? Азарт? Нет, все не то… Кажется, это страх. Да, точно он. Когда это было в последний раз? И чего я тогда боялся?

Нейрокомпилятор

Я открываю малоприметную дверь в лаборатории, которая ведет в мой кабинет, и словно попадаю в антикварную лавку. Посетители, впервые оказавшиеся здесь, удивлялись резкому контрасту: увидеть запыленные полки и старые потрепанные вещи в суперсовременном медицинском центре, да еще и в самом его сердце – исследовательской лаборатории! Тут нет ни стеклянных стен, ни подсвеченных фитопанелей, ни строчек с подсказками нейроассистентов. Старинные радиоприемники, лампы с тканевыми абажурами, компьютеры с погнутыми дисководами, сломанные игрушки – пластиковые роботы, плюшевые медведи с оторванным ухом, куклы со спутанными волосами, старые кресла с облезшей обивкой… Книги, диски, пластинки… и запах пыли – настоящей, не отрендеренной.

У меня есть двадцать минут, пока Валерия будет приходить в себя.

Я усаживаюсь в старинное кожаное кресло за огромным дубовым столом, закрываю глаза и погружаюсь в собственную память. Точнее, восстановленную по крупицам резервную копию, которую я храню здесь.

Мне пять, я проснулся от ночного кошмара. Смотрю в зеркало, и вдруг отражение подмигивает мне, потом начинает меняться, и вот уже на меня, оскалившись, смотрит чудовище, а его когтистые руки высовываются через стекло и начинают меня душить… Я бегу к маме, зову ее, чувствую босыми пятками холодный пол, дома пахнет цветами – мама любит цветы и всегда в вазах стоят большие букеты из нашего сада… бегу по кажущемуся бесконечным коридору, а она выходит мне навстречу, гладит по голове… чувствую ее тепло, ее запах смешивается с запахом цветов, я захлебываюсь рыданиями… на губах соленый вкус слез… В ушах мамин голос: “Тише, малыш, тише… это был всего лишь сон”.

Мама ведет меня к врачу – это высокий человек, одетый в зеленую медицинскую пижаму. Он внимательно смотрит на меня, улыбается, спрашивает, как давно мне снится этот сон, потом дает мне игрушки и беседует с мамой, озвучивает данные медицинской карты, задает ей скучные вопросы – что я ем, как сплю, с кем дружу… потом она переходит на шепот, и я ничего не могу разобрать, но я и не прислушиваюсь – увлечен игрой. Врач предлагает “убрать этот фрагмент” и убеждает маму в том, что процедура совершенно безопасна и абсолютно безболезненна.

Я останавливаю проекцию. Внезапно понимаю, чего я так испугался. В воспоминаниях Валерии жил мой собственный ночной кошмар…

Возвращаюсь в кабинет. Валерия еще не пришла в себя, но зрачки уже реагируют на свет.

Сохраняю результаты сессии. Помогаю пациентке встать. Она сдержанно благодарит. Договариваемся о следующем сеансе через неделю.

Я набираю Антона. Мы дружим со студенческих времен, он всегда готов поддержать в поездках, дружеских вылазках на природу, походах на джазовые концерты… Нас обоих завораживает гармония музыки, которую, хоть и можно описать формулами, невозможно предсказать.

Но сейчас мне нужны его профессиональные компетенции. Он работает в АО “Заслон” – это та самая корпорация, которая спроектировала и установила Купол. Они же обслуживают телекоммуникационные системы, делают высокоточные приборы и оборудование. В том числе медицинское. Все приборы для сканирования мозга в моей лаборатории – их производства. Я вкратце объясняю, чего хочу.

Антон появляется быстро. Одет, как всегда, с той неуловимой небрежностью, которая дается только тщательной подготовкой. Волосы слегка растрепаны – ровно настолько, что это кажется абсолютно естественным.

Рукава рубашки закатаны, на запястье – тонкий браслет из блестящих пластин.

Усаживается в кресло напротив меня, откидываясь на спинку.

Щелкает пальцем по браслету, и одна из пластин выпускает луч света. Перед нами возникает голографический экран, по которому Антон ловко скользит пальцами, словно пианист, играющий мелодию.

– Марк, то, что ты задумал – очень интересно. Но посмотри на цифры. Девяносто три процента населения используют хотя бы один импортированный слот, – произносит он уверенным тоном менеджера, привыкшего проводить совещания. – Рынок памяти – 2.3 триллиона крипто-койнов в год. Путешествия, отношения, образование. Марк, ты пытаешься бороться с ветряными мельницами. Невозможно открутить все назад. Невозможно вернуть людям желание жить свою жизнь, когда так легко можно прожить чужую. Лучше, чем твоя собственная.

– Я не хочу восстановить аутентичные воспоминания всем. Многим это действительно не нужно. Но у меня уже сотни пациентов, которые хотят вернуть свою настоящую жизнь. Пусть неидеальную, но ту, которую они прожили сами. У всех разные причины. Людям надоели шаблонные воспоминания – начинают два незнакомца беседовать, и как в старом анекдоте: можно не обмениваться впечатлениями, а просто называть номера слотов. Сегодня у меня на приеме была девушка. Ее память выглядит, как штопанное-перештопанное лоскутное одеяло. Вряд ли она сама с собой такое сотворила. Я испугался. Представляешь, впервые за тридцать лет. У нее в голове – сотни чьих-то чужих воспоминаний… и даже мое. Мой ночной кошмар, который я видел во сне в пять лет. Как это возможно? Я хочу разобраться. Хочу вернуть ей настоящую жизнь. Но главное – понять, кто она и откуда все это в ее голове.

Антон гасит экран, мы погружаемся в полумрак кабинета.

– Давно хотел спросить, зачем тебе вся эта рухлядь, – он обводит рукой пространство вещей, которые расставлены на стеллажах, как музейные экспонаты.

– Это моя собственная методика. Когда я удаляю имплант и восстанавливаю аутентичное воспоминание, нужно зацепиться за что-то. Какой-то якорь, который позволит сделать место склейки менее болезненным. Если это детство – отлично работают игрушки. Если юность или взрослый возраст – книги, фильмы, музыка… Но лучше всего работают запахи. Доказано, что запахи активируют лимбическую систему, это самый верный способ добраться до глубин тебя настоящего.

Я открываю ящик стола и протягиваю Антону пробирку с янтарно-золотой жидкостью.

– Здесь настоящий запах дождя. Май, две тысячи двадцатый. Настоящая улица, настоящая Москва. Это экстрацептировано с рецепторов живого человека. Не синтетика. Хочешь попробовать?

Он засмеялся.

– У меня есть слот “детство в деревне”, кастомный. С запахом сена, рассветами и даже улыбающейся бабушкой. Там тёплая печка, пироги с вишней, горячие сладкие блинчики с тающим сливочным маслом, запах мокрых грядок и вкус клубники.

– Дождь холодный, – отвечаю я. – С примесью пыли, бензина и страха. И немного – цветущей сирени. Страха, потому что тогда началась последняя на планете пандемия. Все оказалось не так ужасно, человечество выжило, но тогда была пугающая неизвестность. Он боялся, что умрет. А у него жена в декрете, дочка маленькая. Дождь застал его без зонта посреди улицы. Капли падают на пыльный асфальт, доносится едва уловимый запах сирени, гудят автомобили, а он стоит и радуется, что пока еще чувствует запахи. Одним из первых симптомов болезни как раз была потеря обоняния. Кстати, потом запахи у него пропали. И он снова боялся. Но пережил, все оказалось не так страшно. И жена тоже переболела. А дочка даже не заразилась. Выросла… – я выдохнул. – И родила меня. И для других это абсолютная ерунда. Не тропический лес и не оранжерея. Но знаешь… когда я вдыхаю этот запах, я понимаю, что живу.

Антон чуть нахмурился. Мне показалось, что он действительно услышал меня. Протягивает руку за пробиркой, откупоривает и слегка поводит над ней ладонью, подгоняя к носу воздух. Вдыхает сдержанно, осторожно. Закрывает глаза.

– Может, ты и прав, Марк. Это все чертовски странно, но я сейчас увидел все то, что ты мне рассказал. И даже почувствовал легкую тревогу, будто моим близким угрожает опасность. Ладно, рассказывай, что у тебя за идея и чем может помочь наше экспериментальное оборудование. Но учти, оно еще не сертифицировано и только проходит испытания.

– Я готов рискнуть. Думаю, моя пациентка тоже. Нам нужен глубинный сканер, над которым вы работаете. Тот, про который ты рассказывал в прошлый раз. Я почти уверен, что он позволит увидеть не только склейки, но и следовые остатки глубинных воспоминаний. Мы загоним их в нейронку и попробуем по этим следам воссоздать модель настоящей памяти пациентки. А потом разберемся с тем, что ей напихали в мозги. А главное – попробуем понять, кто это сделал и зачем.

Антон коротко кивает.

– Попробую это организовать. Мы как раз переходим в стадию тестирования на людях. Если твоя пациентка согласится стать официальным волонтером эксперимента…

– Думаю, я смогу ее убедить.

За Антоном закрылась дверь.

Я распаковываю архив, где шумит дождь из мая две тысячи двадцатого года. Настоящий.

Бегство

Через неделю Валерия снова появилась в лаборатории. Она была еще бледнее, чем в прошлый раз. Короткий топ ярко-розового цвета обтягивал маленькую аккуратную грудь, и мне на миг показалось, что я слишком часто задерживаю на ней взгляд. Возможно, я недостаточно пригасил в себе чувственные центры. Собирался же просканировать их еще после прошлой сессии, когда ее воспоминания всколыхнули во мне то, чего быть никак не должно. А теперь еще это. Не хватало только влюбиться в пациентку или начать испытывать к ней влечение. Это не только нарушает профессиональную этику, но еще и страшно мешает работе. А предотвратить развитие чувства гораздо проще, чем потом извлекать его из нейронных цепочек, проходить внеплановую супервизию, переписывать протоколы, исследовать предыдущие сессии, писать объяснительные… Да и для пациента это мучительно – нужно начинать все сначала.