Сокровища детства
Глава 1. ПО СЛЕДАМ ДЕТСТВА
– А, Сурп Сарибегь, да будет лик мой под подножием твоим, стать мне прахом под ногами твоими, жизнь мою – в дар тебе, озари этот мир хоть одной искрой света, прогони от нас зло и беду… – так начинала свою молитву моя бабушка Арпеник, обращаясь к хачкару Святого Сарибека, что стоял на окраине села, у святилища, называемого «Хачин так» (Под Крестом). Затем она продолжала просить у святого исполнения сокровенных желаний.
Мы, дети, держась за руки, кружили вокруг неё против часовой стрелки, обходя древний хачкар, что веками опирался на одинокое исполинское тисовое дерево. Оттуда доносился запах ладана и восковых свечей, и казалось, будто этот камень и поднявшееся над ним дерево – ось, вокруг которой вращается вся Земля. Три круга, и мы, склоняясь, прикасались невинными детскими губами к закопчённому от свечей камню с резными крестами. Арпеник бабо (бабушка) внимательно следила, чтобы никто не посмел пожадничать на поцелуй святыне.
После этого мы поднимались немного выше, к «дырявому камню», напоминающему маленькую пещеру между гигантскими валунами. По очереди, напрягая мышцы, как котята, мы карабкались наверх и выбирались наружу через отверстие, в которое слабо проникал свет. Выйдя один за другим, нам казалось, будто мы рождаемся заново. И так – трижды. Бабушка говорила, что мы искупаем свои грехи и станем счастливыми в жизни.
Моя бабушка, мать моей мамы, была глубоко верующей женщиной и старалась привить нам благоговение к святыням. Подходя к «Кресту», она запрещала нам многое, говоря, что осквернение карается – и если кто посмеет, Крест «парализует» его, то есть окочуриться и будет страдать от болей. Мы, её внуки и наши друзья, воспринимали её слова как священную истину.
По субботам и воскресеньям, когда к «Кресту» приходили паломники из соседних деревень, бабушка уже с раннего утра была на месте. Она трижды подметала всё вокруг, сбрызгивала святой источник водой, чтобы не поднималась пыль, и ждала прихожан. Многие не знали местных обычаев, и бабушка терпеливо объясняла, как правильно обходить хачкар, как молиться, как приносить в жертву ягнёнка или петуха, как отмечать лбом того, за кого жертвовали, и многое другое…
Бабушка продавала свечи. А в конце дня, когда возле хачкара оставляли мелкие монеты – то, что называлось «хачаамбюр» (поцелуй Креста), – она собирала их, это и было её недельное вознаграждение.
– «Хачаамбюр» – это только для детей, бедных и для меня, – говорила она. Поэтому в те дни, когда мы ходили с ней, монеты почти всегда оставались нам. Мы, дети, шустро умыкали «поцелуи Креста». А ещё, каждую неделю перед школой, бабушка украдкой клала нам в карман двадцать или пятьдесят копеек, прося не говорить родителям, чтобы те не перестали давать нам деньги.
Но служение Богу на этом не заканчивалось. Она водила нас ещё к двум хачкарам – один был на вершине холма, выше «Хачин-така», который бабушка называла «Крест Сони», другой – на восточной окраине села. Там, после обхода и зажигания свечей, мы начинали убирать, подметать и приводить святилища в порядок.
Бабушка жила в своём духовном мире, где между сном, мечтами и реальностью не существовало границ. Часто рассказывала свои сны – почти всегда про Святого Сарибека.
– Сурп Сарибегь приехал на коне и сказал мне… – начинала она и продолжала пересказывать его советы и наставления.
Когда мои родители ждали моего рождения, а мама была уже в роддоме, бабушка позвала отца:
– Карле-е-н, ей Карлен, быстро иди сюда, у меня есть что тебе сказать!
Отец побежал, думая, что пришли вести из роддома. Но бабушка сказала:
– Сегодня утром я увидела, как Сурп Сарибегь на коне приехал ко мне и сказал: «Арпен, дам тебе внука, он будет умнее пятерых царей!» Так что, сынок, запомни мои слова…
Почему именно пятерых, а не троих или семерых – никто не знал. Отец, улыбаясь, поднялся обратно в дом, не особо веря в бабушкины сны.
Через три дня, 22 февраля 1967 года, в среду, утром, я родился.
Мама рассказывала, что когда я появился на свет, врачи удивлялись – как новорождённый может так внимательно смотреть на свет от ламп? Они говорили, что никогда такого не видели.
С тех пор я так и остался ищущим свет. Всю жизнь я искал свет – в книгах, на полотнах, в мелодиях, в словах и делах людей, в их душах, и мой жизненный путь тоже был устремлён к свету…
Отец, узнав о моём рождении, радостно вышел на улицу, собирая «ашкалюс» (свет глаз, дословно. Это поздравления и пожелания по случаю рождения ребёнка и при радостных вестях).
Встретил односельчанина Геворга Агаджаняна, сына Мухан-апа, известного писателя, работавшего в редакции газеты в Баку.
– Ну что, Амайак, как назовёшь сына?
– Вахе, – ответил отец.
– Вахе? «Вахе, вахе мин тьит пахе» (Вахе, Вахе, придержи коня) подшучивал в рифм дядя Геворг. Подожди! Лучше Вахрам! Вахрам – хорошее имя!
Отец прислушался к старшему другу и назвал меня Ваграм. Лишь позже узнал, что и сын Геворга тоже носит это имя.
Потом меня принесли в наш старый дом. Дом этот, до сих пор хорошо помню. У меня была необыкновенная память: я рассказывал такие вещи, что мама удивлялась – как можно помнить такое в полтора года? Говорила, что это невозможно. Считалось, что память я унаследовал от деда Исаака (Исама, так называли его близкие и односельчане), отца мамы, который прожил почти сто лет, так и не утратив ясности ума.
Очень рано начал разговаривать. Первые слова я начал произносить в девять месяцев, а к одиннадцати уже говорил ясно и много. По сравнению со сверстниками, я развивался быстрее. В том же году в селе родилось ещё несколько мальчиков.
Отец в те годы лежал больной. Он попал в аварию на мотоцикле, сломал ногу. Ему делали несколько операций, ломали и заново сращивали кость, но кость всё равно срасталась неправильно. Последнюю операцию сделали в Баку, и с тех пор он больше не обращался к врачам. Левая нога осталась чуть короче, он немного хромал.
Я не отходил от отца. Когда мы сидели у печки буржуйки, который топили дровами и3 наших лесов, я спрашивал:
– Папа, это что?
– Печь, – отвечал он.
Я смеялся и просил показать костылём. Он протягивал костыль его и снова говорил:
– Это – печь.
– А это что? – показывал я на дымоход.
– Это – труба.
– Нет, нет – тастилавы, тастилавы! (костылём, костылём)
Он снова поднимал костыль, я радостно смеялся, и так мой словарный запас постепенно расширялся.
Очень любил в дождливые дни прятаться в уголке нашего балкона, завернуться в туго натянутую между двумя тканевыми полотнами и слушать, как капает дождь. Притаившись, как волчонок, я настораживала уши и внимательно прислушивалась к каждому звуку – к шорохам, к свисту ветра и к шуму струй, падающих с крыши.
Наш балкон был размером с две комнаты. В стене напротив двери был встроен очаг, в котором разводили огонь – грелись и готовили еду. Одна его сторона была полностью открыта, и там тянулось невысокое деревянное ограждение, сколоченное из перекрещённых, покосившихся досок. Чтобы защититься от дождя, вдоль всей балконной верёвки натягивали тутовый полог – застекления не было. Бабушка Парандзем звала:
– Офеля, Офеля, ахчи՛, посмотри, пусть выйдет оттуда, залез в шаль, всё промокнет, заболеет…
– А что я могу сделать, мама? Он всё время убегает, его не удержишь, – отвечала мама и пыталась вытащить меня. А я, завидев, что меня хотят вытащить, радостно смеялся, убегал поглубже под ткань и с озорным восторгом пряталась ещё глубже.
Моим самым любимым блюдом в то время была танов апур – суп, сваренный из мацуна с рисом. А самым любимым напитком – какао с молоком. Я бы ел и пил их каждый день, если бы мне давали. Если же еда была не по душе, я обижался и устраивал скандал:
– Я хочу тамай (танов), почему вы мне суп дали? Я хочу татавой (какао), почему вы мне чай дали?! Татавооой, таааамай!…
Ничто не может сравниться с детским счастьем. Детство – это дарованный Богом рай. Жаль только, что с годами его вытесняют знания, а счастье начинает тускнеть…
Когда я уже уверенно ходил и говорил, бабушка Арпеник впервые взяла меня с собой в «Хачин так» – святое место у подножия креста, куда водила и своих старших внуков. Там я впервые испил ледяной воды из родника святилища. Потом она решила отвести меня и к «Кресту Сони». Мы собирали там полевые цветы, с жёсткими стебельками, но удивительно душистые и красивые розовые цветы, которые, словно волшебный ковёр, покрывали грудь горы. Эти цветы мы собирали, чтобы вымести ими святое место. Я едва взбирался вверх по каменистой тропинке, запыхался, устал и в расстройстве сказал:
– Вай, имя твоё пусть отсохнет, Арпен бабо! Зачем ты притащила меня в эти колючие, каменистые места…
Бабушка Арпен так рассмеялась, что чуть с горы не покатилась своим пухлым телом. А потом, сожалея, ругала себя и взяла меня на спину, хоть и сама еле шла.
Это было моё первое паломничество к нашим святыням. Долгие годы бабушка Арпеник пересказывала наши приключения, а родные с радостью смеялись, сидя в тени виноградника во дворе дома моего прадеда.
Светлая память добрейшей моей бабушке Арпеник… Скучаю по тем дням…
25 сентября 2014 г.
Когда моя мама пришла невесткой в наш родовой дом, дед Исаак – её отец – сказал своему свату, то есть моему деду по отцу – Гарегину:
– Каракин (так звучит на карабахском диалекте), я тебе дал не просто невестку, а маленькое золото…
Моя мама, самая младшая из семи сестёр, действительно отличалась от них всех. Она была очень чувствительной, доброй и трудолюбивой. Гордость деда Исаака…
Новый дом, новые порядки. Вскоре мама поняла, что в её новой семье жизнь вовсе не сладкая.
Свекровь и свёкор были очень требовательны, руководствовались «старыми обычаями» и, казалось, приняли в дом не невестку, а служанку.
Но трудности не пугали маму – она выросла в большой и трудолюбивой семье, сама была как говорится, «девушка-огонь».
Самой строгой к невестке в семье была бабушка Парандзем. Хотя, пожалуй, вины её в этом не было – она только переняла поведение своей свекрови Манишак и свято верила, что именно таковы должны быть отношения между свекровью и невесткой.
Сама же бабушка Парандзем вела себя как послушная служанка при свекрови Манишак.
А Манишак, в свою очередь, тоже не виновата – она лишь следовала тому, что сама видела в жизни. Судьба была жестока к бабушке Манишак: она осталась вдовой ещё молодой, когда её муж Григор, наш прадед, трагически умер в слишком молодом возрасте, оставив ей на попечении двух маленьких сыновей.
Совсем одна, без родни, в чужой деревне, она сберегла честь и верность единственному мужу и вырастила двух сыновей – Гарегина и Ашота. Те с малых лет батрачили по чужим дворам «за кусок хлеба», как говорил дед Гарегин.
Когда бабушка Парандзем стала невесткой в этом доме, Манишак наконец смогла немного облегчить свой тяжёлый быт. Но тяжесть легла теперь на плечи молодой невестки.
В тяжёлые военные годы бабушка Манишак ухаживала за внуками, а невеста целыми днями трудилась в колхозных полях вместе с вернувшимся с войны, раненного мужа. А в свободное время – ещё и в огороде…
Мама не жаловалась. Она тоже была «безмолвной», покорной, выполняла все распоряжения свекрови и свёкра, зная, что таков обычай, так принято. В те годы в доме главными были слова бабушки и дедушки. Мои родители ничего не решали сами.
Это было либо в конце весны, либо в начале лета 1966 года – точно не знаю, услышал этот рассказ от тёти Зои.
Моя мама пришла в город пешком из села, держа на руках полуторагодовалую дочь Лиану, мою сестру. Направилась к старшей сестре Зое, которая с девства заботилась о ней, ведь была старше на девять лет.
Тётя Зоя жила в нижнем квартале Степанакерта, рядом с рынком.
– Ой, что случилось, сестра, куда ты с этим малышом направляешься? – удивлённо спросила тётя Зоя.
– Зоя, пришла к тебе за советом, скажи, что делать…
Мама рассказала, что ждёт ещё одного ребёнка, но свекровь против – говорит, что сейчас не время, и требует избавиться от ребёнка. А мама не хочет.
– Это нехорошо… – сказала тётя, – и что же ты собираешься делать?
– Свекровь велела – значит, надо…
Оставив дочку у сестры, мама направилась в роддом.
Через короткое время по улице раздался визг тормозов, затем крики женщин, плач, паника…
Весть о трагедии моментально разлетелась по кварталу и по городу – под машину попал маленький ребёнок, погиб…
– Гаго, Гаго! – закричала Зоя и с ребёнком на руках выскочила на улицу искать своего мальчика Гагика.
– Зоя! Зоя! Не бойся, Гаго во дворе! – крикнула соседка из ближайшего дома.
Не успела Зоя перевести дух, как появилась моя мама, запыхавшаяся, бледная:
– Зоя! Зоя! Где моя дочка?!
– Здесь она, сестра, не бойся, жива! Я с рук даже не отпустила!
Мама перевела дыхание и рассказала, что до врача так и не дошла. Услышав трагическую весть, что в нижнем квартале города, у рынка, погиб ребёнок, она выскочила из очереди и со всех ног бросилась к сестре, думая, что это случилось с её ребёнком…
– И что теперь будешь делать? – спросила Зоя.
– Оставлю ребёнка, – решительно сказала мама.
– А что скажет свекровь?
– Что бы ни сказала – скажу, что врач сказал, что уже поздно, нельзя…
Так, ещё до моего рождения, благодаря случайной трагедии, моя жизнь впервые была спасена.
1 мая 2015 г.
Клуб в деревне, который одновременно служил и домом культуры, был одноэтажным старым зданием с небольшим залом, сценой, маленькой комнаткой с оборудованием для киносеансов и открытой большой верандой. Он находился в центре деревни. Перед клубом возвышался каменный памятник в виде факела, установленный в честь наших односельчан, павших в Великой Отечественной войне. На памятнике были высечены имена погибших солдат.
Летними днями сюда каждую неделю привозили кино из города, и казалось, будто эти дни становились праздником для всех. Люди оживлялись, становились улыбчивее, чем в повседневной жизни. Тёплые летние вечера, наполненные бесчисленными сияющими звёздами, сливались с весёлыми голосами и волшебным концертом сверчков. Это были чудесные ночи, счастливое детство на бескрайних просторах природы.
В клубе также проводились собрания, концерты и самодеятельные спектакли с участием наших односельчан. Эти дни тоже были торжественными, особенно когда приезжали почётные гости из райкома или города.
Это было в конце осени. Деревня отдыхала после сбора урожая и других тяжёлых сельскохозяйственных забот. Я был совсем маленький, всего два года. В тот день отец пообещал взять меня с собой на отчётное собрание колхоза, после которого должен был быть концерт и спектакль. Я весь день с нетерпением ждал и то и дело задавал отцу один и тот же вопрос:
– Папа, а собрание, когда начнётся?
Отец терпеливо и с любовью каждый раз отвечал:
– Скоро, вот-вот начнётся.
Наконец настал долгожданный момент. Держа отца за шею, на его руках, мы вышли на улицу. Все встречные удивлённо спрашивали:
– Вай, куда вы, такие красивые собрались?
Я с гордостью отвечал:
– Иду на собрание!
Во дворе клуба никого не было – все уже были в зале, но мы не опоздали. Отец внёс меня на руках. Зал был переполнен, почти не было свободных мест. Увидев нас, зал на миг притих, прошёл шёпот, и с разных сторон начали звать отца, предлагая место рядом. В центре зала с правого ряда для нас потеснились. Отец сел, а я уселся у него на коленях.
Все обратили на нас внимание, спрашивали, расспрашивали, шутили со мной. Я уже пользовался определённой «славой» в деревне как разговорчивый и шаловливый ребёнок, не по возрасту.
Наверное, это было первое моё посещение в зал клуба, да ещё при таком большом количестве людей. На сцене за столами сидели важные лица из райкома и города. Я с любопытством осматривал зал и параллельно отвечал на лукавые вопросы сидящих рядом.
Председатель колхоза Михаил Арзуманян, которого называли председатель Мухан, вышел на трибуну. В зале воцарилась тишина. Говорил только он – громко и резко.
И тут начался мой шквал вопросов:
На стенах висели большие масляные портреты, которые сразу привлекли моё внимание. Я начал расспрашивать отца:
– Папа, а кто это?
– Ленин.
– А что он делает?
– Он проводит собрание на броневике.
– Папа, а это кто?
– Тоже Ленин.
– А, что он делает?
– Принимает делегатов от рабочих и крестьян.
– Папа, папа, а это кто:
– Опять Ленин, сынок.
– А здесь, что он делает?
– Чай пьёт.
И так далее – то он встречает Новый год с детьми у ёлки в Сокольниках, то пишет письмо, то смотрит в далёкое будущее. Везде Ленин – в разных образах, в разных позах, в разных событиях.
Кто не вырос в годы советской власти, тому трудно представить, кем был Ленин и каким бессмертным был его образ. Он был идолом из идолов, святым из святых, богом из богов для правящей партии и власти. Это внушалось народу до мозга костей. Кто бы осмелился подумать что-то «не то» о Ленине?
Те, кто сидел рядом, внимательно слушали мой диалог с отцом, переспрашивали друг у друга, пересмеивались. И тут я замолчал, как будто обдумал всё услышанное, и вдруг меня осенила интересная мысль:
– Папа?
– Да, родной?
– Везде его рисовали, а почему в сортире тоже не рисовали, когда он какал?
Сказал – и всё! Всплеск дикого, неудержимого смеха сотряс сидящих рядом, и зал застыл в удивлении. Смех волной покатился в самые дальние углы зала, и остановиться уже было невозможно.
Председатель на сцене покраснел, замер, не понимая, над чем смеётся весь зал. Один из сидящих на краю стола подозвал к себе кого-то из первого ряда, спросил, в чём дело, выслушал – и сам прыснул от смеха. Рассказал соседу, тот – своему, и так дошло до всех.
Смеялись все. Один председатель был в неведении и неловком положении.
– Что случилось? – с раздражением крикнул председатель.
– Товарищ Арзуманян, ничего, просто ребёнок пошутил – и зал оживился, – попытался смягчить ситуацию его заместитель, указывая в нашу сторону.
Кода весть дошло и до председателя, он начал краснеть и в ярости крикнул на отца:
– Эй, ты, забери своего сорванца и выходите вон отсюда, быстро!
Отец поднял меня на руки и выходил из зала, а люди с сожалением смотрели нам вслед.
Некоторые даже пытались меня подбодрить, но я, не в силах сдержать слёзы от волнения, не понимал – за что этот «шан тга» (сукин сын) председатель не даёт нам остаться в этом волшебном и тёплом зале, полном радости и очарования ко мне…
Мы вышли на открытую веранду, примыкающую к клубу, и папа пытался успокоить меня. В этот момент подходит дядя Хачатур (Хачатор даи), который как раз опоздал на собрание.
Высокий, статный, седовласый старик с густыми и длинными усами, в военной гимнастёрке, грудь усыпана сверкающими орденами.
Дядя Хачатур – один из героических участников Великой Отечественной, ветеран многих боёв и уважаемый человек в селе.
– Вай, это сладкий наш мальчик чего это тут плачет? – сказал он, беря меня из рук отца в свои крепкие руки. Я, заворожённый его сверкающими наградами, постепенно начинал успокаиваться.
– Это председатель… этот Мухан… выгнал нас, – всхлипывая, жаловался я и снова разрыдался.
Дядя Хачатур достал из кармана шоколадную конфету и протянул мне.
– А что случилось-то, за что это он выгнал? – с интересом спросил он.
Отец стал рассказывать, что произошло. Дядя Хачатур рассмеялся звонко и искренне:
– Ох ты ж, родной ты мой, как же я не смеялся давно так! Молодец, правильно сказал! Пусть теперь председатель сам на себя обижается, если не выдержал детской правды!
Увидев весёлое и уверенное лицо дяди Хачатура, я приободрился.
– Я этого председателя Мухана… – с гордостью бранил «запретным матом», чего наглая деревенская молодёжь учила меня.
Дядя Хачатур снова громко рассмеялся:
– Председатель ошибся, зря он выгнал тебя! Да разве можно такого сладкого мальчика выгонять? Пошли, родной, пойдём со мной, не бойся никого!
И он, прижав мне к груди, к своим блестящим медалям, вновь вошли в зал. В ту же секунду зал взорвался аплодисментами и радостными возгласами. Председатель возмущённо требовал всех сохранять тишину и обратился уже к дяде Хачатур:
– Хачатор даи (дядя), прошу вас, проследите, чтобы ребёнок был спокоен, скоро уже начнётся концерт.
– Уважаемый председатель, да кому он, ваш концерт? Этот сладкий малыш – сам как концерт для нас! – с улыбкой ответил дядя Хачатур. – Не беспокойтесь, он будет тихим. Правда, сладкий мой?
Я опустил голову и молча кивнул.
Прошло почти полвека с того вечера. Поменялись поколения. Сельский клуб был отремонтирован несколько лет назад, и теперь выглядит свежее. На его стенах больше нет многочисленных портретов Ленина. Но в глубине моей души до сих пор живы те счастливые, незабвенные дни и живые образы трудолюбивых людей, которые и сегодня придают мне силу и вдохновение.
19 сентября 2013 г.
Когда меня привезли из роддома домой, весна только-только вступала в свои права. Я словно привнёс в наш дом аромат и свежесть весеннего пробуждения. Отец был счастлив – первый сын! Все односельчане поздравляли его: «С пополнением!» Только дед был недоволен, как хмурое весеннее облако, предвещающее дождь.
Рассказывают, что, впервые увидев меня, лежащего в кроватке, дед долго и пристально смотрел, а потом с горечью и будто бы вынося приговор произнёс:
– Это не наш ребёнок. Похоже, на Меликовый отпрыск…
По представлениям деда, я должен был быть светловолосым и голубоглазым – как моя сестра и дети всех его сыновей, то есть остальные внуки. Но я не оправдал его ожиданий. Дед разочаровался и никогда не брал меня на руки. Он не был богобоязненным человеком, не читал Библию и вряд ли знал, что «камень, отвергнутый строителями, может стать краеугольным».
– Кто такой Мелик? – спрашивал я бабушку Парандзем, когда уже был в сознательном возрасте и слышал эту историю.
– Эх, кто его знает, дитя моё… – отвечала она. – Когда твой дед лежал в больнице, говорят, рядом с ним на койке лежал незнакомец, звали его Мелик. Чёрный, как уголь, неприятный… А твой дед после этого стал говорить – от Мелика, мол…
Дед был так же далёк от генетики, как от астрономии или высшей математики. Он не мог знать, что дети могут быть похожи не только на отца, но и на мать, особенно на её родных. Моя мама, её единственный брат Яков и некоторые её сёстры были тёмненькими, пошли в бабушку Арпеник и прабабушку Набат.
В 1971 году дед с отцом решили строить новый дом: старый был маленький и непригоден для жизни. Мама ждала очередного ребёнка. Поэтому, как только наступили тёплые весенние дни, мы временно переселились в дом дяди Мирзы – старый, заброшенный, с заросшим крапивой двором. Его хозяев давно унесла Великая Отечественная война.
Мне было только четыре года. Наш старый дом снесли, оставили только фундамент, который даже немного удлинили, и начали возводить стены из природного камня. До этого мы с отцом часто ходили собирать камни – где бы ни лежали бесхозные, мы их подбирали. Этого добра, вокруг села, пожалуй, хватало. Мастер Хорен своим топороподобным молотом разбивал и обтёсывал их, укладывал в стену, смазывая смесью из извести и песка.
Мама тоже помогала, несмотря на беременность. Таскала камни и раствор, не щадя себя.
Говорила:
– Давайте скорее построим дом, чтобы встретить новорождённого уже в новом жилище.
Я так вдохновился строительством, что начал строить себе домик во дворе – из мелких камешков и кусочков кирпича. Я тоже делал раствор из извести и песка и клал свои маленькие стенки.
Когда друзья звали играть, отвечал:
– Потом! Я занят – дом строю!
Однажды мне понадобился камень для моего домика. Я взял новый кирпич и расколол его молотком. Дед Гарегин так разозлился из-за этого разбитого кирпича, что вылил на нас с мамой поток брани, припомнив всё, что знал. Тогда ему было за шестьдесят, он был жесток, не знаю почему… Только с годами стал тише, добрее, превратился в Божий одуванчик.
Мама – хрупкая женщина, работала наравне с мужчинами. Долго молча слушала его брань, но потом чаша терпения переполнилась. С глазами, полными слёз, она взяла меня на руки, забрала сестру Лиану, и мы ушли в дом её отца – дедушки Исаака. Мама была необычайно терпеливой и скромной, многое прощала своей свекрови и свёкру, но в тот день она действительно сильно обиделась. Она очень меня любила, я был её слабостью.
Мы пробыли у деда Исаака больше месяца. Несмотря на многочисленные уговоры отца, мама упрямо отказывалась возвращаться.
Скоро деревенские мальчишки, постарше и наглее, начали «учить» меня и в шутку заставляли называть отца дядей Карлен.
Отец по паспорту был Амаяк, но все звали его Карлен. Когда он родился, дед пошёл в сельсовет и попросил записать имя Карлен. Но регистрацией занималась женщина, которой имя Амаяк нравилось больше, и она записала его по своему усмотрению. Дед, получив свидетельство, положил его в сторону и никогда не читал, что там написано. Только при поступлении в школу обнаружилось, что сына зовут не Карлен, а Амаяк.
Однажды я случайно встретил отца в деревне. Он только вернулся с охоты.
– Приходи вечером, – сказал. – Зайца подстрелил, и ты поешь.
Когда я поднимался со двора из дедушки Исаака к нам домой, навстречу попалась мама:
– Куда собрался? – спросила она.
– Мам, иду в дом дяди Тарлен (Карлен), он меня звал… – ответил я, коверкал слова – в те годы у меня ещё была слабая речь.
Мама прижала меня к себе, с глазами, полными слёз, погладила, поцеловала в щечку и сказала:
– Ладно, иди, мой родной, если позвал – иди. Но больше не называй его дядей Карленом – он твой отец, называй папой.
Мама тоже очень скучала по отцу…
Скоро они помирились, и мама уехала в роддом. Несколько раз мы с отцом ездили её навестить. Я брал с собой ароматные розы из-под окон нашего нового дома – для мамы.
Это был май. Из роддома мама принесла в новый дом чудесного ребёнка – с белоснежной кожей, огненно-русыми волосами и веснушками. Это был мальчик. Назвали его Варужан. Дед был в восторге и сказал, что тот очень похож на моего отца в детстве.
После этого дед стал «паинькой», а родители больше никогда не ссорились и всегда были вместе.
24 сентября 2014 г.
В тот день у мамы с самого утра было дурное настроение – ей приснился плохой сон. Перед тем как выйти из дома, она попросила отца быть осторожным и не спускать с меня глаз. Мне было всего четыре года, и я был ужасно непослушным, так что дома часто говорили: «Эс хохен хатан, кылхан шршрама» – что-то вроде: «С этим ребёнком хоть святых вызывай – не справишься».
За свои четыре года я уже успел вляпаться в десятки разных приключений, оставив на теле множество ссадин и шрамов – особенно на голове, где и по сей день видны их следы.
Отец рассердился на мамины слова:
– Ну вот, ты, как и твоя мать, сначала спишь, потом нам сны придумываешь! Да ничего с ним не случится!
Мамина мама, Арпеник бабо, была глубоко верующей женщиной, и в деревне славилась своими вещими снами, которые часто сбывались.
– Да ты не понимаешь, что я видела! Сон был страшный…
– Ну и что ты там увидела такого, что аж затряслась? – с иронией спросил отец.
– Видела, как наш ребёнок стоит на краю крыши, а я – внизу. У меня ноги дрожат от ужаса, не знаю, что делать. Боюсь, что он вот-вот упадёт. И тут вижу, как к нему по лестнице поднимается покойный Мухан-апа. Я закричала: «Мухан-апа! Ребёнок же упадёт!» А он повернулся ко мне и спокойно сказал: «Не бойся, душа моя, всё будет хорошо». Лицо у него было доброе и спокойное. Он взял ребёнка на руки, медленно спустил по лестнице, поцеловал под подбородок и передал мне. Но ведь Мухан-апа не просто так снится – как только он появляется во сне, обязательно случается что-то плохое…
– Да ну тебя, – махнул рукой отец. – Наверное, воспоминания всплыли, вот и приснилось.
Он имел в виду случай, который произошёл, когда мне было всего одиннадцать месяцев. Я как-то уполз по балкону и уселся в жёлоб на самом краю крыши, свесившись вниз. Мама рассказывала, как у неё подкосились ноги от ужаса, когда она это увидела. Чтобы не спугнуть меня, не закричала, а медленно, ползком, на коленях, подползла сзади и схватила.
Так или иначе, мы пошли в центр деревни – папа, сын его брата (мой двоюродный брат Вардгес, который был немного старше меня) и я. Там обсуждали, что мельница осталась без воды, и нужно несколько ребят, чтобы помочь прочистить русло. Папа вызвался помочь – он всегда был активным участником в решении общих сельских дел.
Собравшись, мы направились к построенной новой мельнице на реке Каркар, ниже деревни. За нами бежала охотничья собака отца – «Булка». Она радостно носилась туда-сюда, забегая то вперёд, то возвращаясь назад.
Мельница была небольшим зданием с белыми известковыми стенами. Нас встретил Саркисджан-апа – бодрый, весёлый старичок с пышными белыми усами. Он зарядил молодёжь шутками и весёлыми словами, после чего попросил пройти вверх по руслу, к истоку канавы – возможно, его забили осенние дожди и завалы из глины, ила и камней.
Без долгих разговоров мы отправились в путь. Тропа шла по правому берегу реки, вдоль отвесных скал в верх. Слева – каменная стена, справа – обрыв, внизу ревела река Каркар, в это время года особенно полноводная и бурная.
Тропа была узкая – едва ли один человек проходил. Шли гуськом, осторожно смотрели под ноги: иногда на пути встречались трещины и промоины, через которые нужно было либо прыгать, либо перешагивать с усилием. Отец шёл позади меня, помогал, подстраховывал. Полпути мы уже прошли, когда вдруг «Булка», которая шла за отцом, резко рванулась вперёд, догнала меня, протиснулась между мной и скалой – и толкнула меня прямо в пропасть.
С этого мгновения время словно остановилось. Моё падение длилось какие-то доли секунды, но казалось бесконечно долгим. Я будто бы медленно скользил вниз на перышке птицы, чувствуя лёгкое дыхание ветра снизу и успевая разглядеть все складки скалы. Вокруг меня сгустилась тьма, потом тьма стала проясняться – как туман, и в этом мареве мне показался смутный образ знакомого человека, идущего навстречу течению мутной реки.
Я упал в небольшое углубление, занесённое песком, со всех сторон окружённое крупными белыми плитами. Граница между жизнью и смертью здесь измерялась считанными сантиметрами.
Я открыл глаза – был у отца на плечах. Мы поднимались по дороге возле источника Чумбчумблах, в сторону деревни. Потом снова открыл глаза – я дома, в своей постели, и не понимаю, как за одно мгновение оказался то у ручья, то дома. Будто в сказке оказался.
Мама закричала от радости – я пришёл в сознание. Слёзы лились у неё ручьём. Все собрались вокруг, я попытался улыбнуться.
– Ой, да у него зуба то нет! – воскликнули все разом.
Подбородок у меня тоже был рассечён.
Через несколько дней, когда я немного оправился, мне уже разрешили выходить на улицу. Все в деревне переживали, интересовались, как я себя чувствую – особенно дети из школы, где я часто играл и разговаривал с ребятами на переменах. В те годы сельская школа ещё работала.
Я открывал рот, показывал выбитый зуб и говорил: «Теретс тотрала», что значит «зуб сломался». Дети хохотали, просили повторить, и я с радостью и гордостью твердил снова: «Теретс тотрала»…
Прошли долгие годы. Зажили многие раны – и телесные, и душевные. Но от той истории у меня остался глубокий шрам под подбородком – как след поцелуя покойного Мухан-апы.
Царствие небесное ему, отцу, матери и всем, кто давно покинул нас, но до сих пор живёт в глубине нашей души.
20 сентября 2013 г.
У каждого человека есть свои тайны. Со временем одни он раскрывает сам, другие – открываются помимо его воли. А есть такие, что никогда не выходят на свет и навсегда уходят с человеком, оставаясь только его личной тайной.
И тайны бывают разные. Секреты взрослых никогда не похожи на детские. Детские тайны – всегда чистые, прозрачные, искренние, отражающие невинную душу ребёнка.
В детстве, ещё до школы, мы с другими малышами, как беззаботные воробьи, носились группой по всей деревне – от одного края до другого – в поисках развлечений. Играли в разные игры, смысл которых был понятен только нам.
Иногда, девочки и мальчики вместе, спускались к подножию холма в нижней части деревни – мы называли то место «Керцин так» (Под скалой) – и играли там в особенные игры, придуманные именно для этой местности. Одна из них особенно запомнилась – мы называли её «Секрет».
Каждый из нас собирал разноцветные осколки разбитых тарелок, кусочки стекла, блестящие пуговицы. Срывали с холма полевые цветы – чем красивее, тем лучше. Потом каждый уединялся в своём укрытии, копал ямку и аккуратно выкладывал туда свои сокровища: стекляшки, цветы, травинки – стараясь, чтобы получилась красивая, даже художественная композиция. Затем мы накрывали это всё большим кусочком стекла и осторожно засыпали землёй, маскируя так, чтобы никто не догадался. Это и называлось – «Секрет».
Сверху клали какой-нибудь крошечный знак – камешек, стекляшку или щепку, – по которому могли узнать только мы сами, и уходили. После собирались в условленном месте, а потом начинали искать тайники друг друга. Если не удавалось – каждый показывал свой «секрет». Мы бережно, слой за слоем, убирали землю, протирали стекло и любовались, стараясь понять, у кого же самая красивая композиция.
Иногда эти детские воспоминания возвращаются ко мне, и я думаю о тех «тайнах». Многие уже открыты, пересказаны. Но одна – всё ещё в прошлом, спрятанная в своей ямке. Сейчас я хочу её раскопать.
Мне было, наверное, меньше четырёх лет. Рано утром я спустилась в центр деревни. Никого не было. Я поднялась к двору у единственного деревенского магазина, где мы часто собирались с детьми. Там тоже – пусто. Я села на маленькую скамейку под навесом магазина, взяла палочку и стала рисовать что-то на земле. И вдруг – на двери магазина я увидела странную вещицу: красный, похожий на лепёшку комочек, к которому была привязана нитка. Он выглядел очень заманчиво. Я впервые видела такую лепёшкообразную массу. Отодрала его и начала играть. Он оказался очень удобным, даже удобнее, чем тесто: я стала лепить разные фигурки – собачек, кошек и ещё кого-то.
Мне так понравилось, что, когда возле магазина начали появляться взрослые, я спрятала находку в карман. Подошли дедушки, сели поболтать. Говорили о какой-то краже – каждый высказывал своё мнение. Оказалось, что накануне обокрали склад магазина. Я, скромно стоя в стороне, всё слушала, навострив уши. Разговор был напряжённый, люди переживали. Искали вора.
Вдруг к магазину подошла молодая продавщица Стелла, взглянула на дверь склада и закричала:
– Ай-ай-ай! Пломбу сорвали! Пломбы нет!
Все обернулись – действительно, на двери чего-то не хватало. Это была пломба, которую сам следователь из города поставил, пока шло расследование.
Обстановка накалилась. Люди начали обсуждать уже не только саму кражу, но и сорванную пломбу: зачем вору возвращаться? Придумывали разные версии…
В это время в моём кармане кусочек «волшебной лепёшки» – найденной пломбы – вдруг превратился в раскалённый уголёк. Мне казалось, он вот-вот вспыхнет, упадёт на землю и выдаст меня. По словам взрослых, тот, кто сорвал пломбу, и есть вор…
Значит, вор – это я.
Положение стало серьёзным. Я должен избавиться от пломбы, но расставаться с ней не хотелось. Я незаметно ушёл и спрятал её в траве у наших ворот. Вернулась – слушать, что ещё скажут взрослые. Как говорится, «преступник всегда возвращается на место преступления».
– Нужно вызвать следователя, – предложил дядя Армик, деревенский врач, – Пусть приведут собаку, на двери остался кусок пломбы – по запаху найдёт вора.
– Да, да, собака быстро найдёт, – согласились все.
«Вот это да, – подумал я, – Всё самое страшное впереди. Придёт собака, и точно приведёт в наш двор… Надо что-то придумать».
Я хотела снова унести пломбу и выбросить подальше, но тогда больше никогда не смогла бы играть с этим интересным материалом. Терять его не хотелось. И тут в моей детской голове возник «гениальный» план: нужно спрятать её в будке нашей собаки Казбека. Следовательская собака никогда не рискнёт сунуться туда – Казбек тут же её порвёт.
Довольная решением, я спрятал пломбу за доской под крышей будки. Наш пёс мешал мне, не понимая, что я делаю в его логове. Но вот – готово. Пломба надёжно укрыта. Я снова спустился в деревню – слушать новости… Люди уже разошлись, а те, кто остался, говорили совсем на другие темы. Сердце моё успокоилось, и я спокойно вернулась домой.
Через несколько дней, когда уже все забыли о магазине и о краже больше не вспоминали, я осмелилась достать из собачьей конуры кусочек штампа и тайком играла с ним. Казалось, в этом обломке была какая-то волшебная сила. Я играла и снова прятала – подальше от глаз взрослых.
А потом однажды родители купили мне большую коробку и подарили, сказав, что это «пластилин». Разных цветов и в больших кусках. Я с удовольствием играла, но в них уже не было той самой волшебной, магнетической силы, что была в обломке того штампа.
24 июля 2014 г.
Это было моё первое и незабываемое знакомство с электричеством. Мне ещё не исполнилось четырёх лет. Я любил играть во дворе дома дедушки Исаака. Его дом стоял немного ниже нашего и имел общий проход. Мама ушла за водой, оставив меня на попечение бабушки.
В тот день дядя Яша ремонтировал старый утюг: заменил сгоревшую спираль, которая разогревает утюг, и щедро выбросил её на землю. Спираль лежала на земле, как змея, и каким-то магическим образом манила меня. Я взял её и начал играть. Потом решил собрать некую «схему» – как мне казалось, серьёзную конструкцию. Соединил разные куски по своему усмотрению и к обоим концам прикрепил кусочки гвоздей, в качестве вилки.
Чтобы не терять времени (ведь мама вот-вот должна была вернуться), я поднялся к нам домой. Мне не терпелось опробовать своё «изобретение». Сознавая, что испытание может иметь непредсказуемые последствия, я решил держать конструкцию через подушку, чтобы «ток не ударил». Я вытащил штекер от нашего старого радиоприёмника из розетки и поочерёдно вставил в отверстия два гвоздя.
Вдруг моя конструкция взорвалась и искрила, раскалённые, красноватые искры посыпались на пол и погасли. Комната наполнилась дымом. Глаза мои потемнели от вспышки, я не успел даже испугаться и выскочил на балкон.
Ладони мои жгло и покалывало от боли. Я посмотрел – и только тогда по-настоящему испугался: на ладонях были ожоги, как будто кто-то процарапал их раскалённым железом. Я понюхал руки – исходил резкий запах гари. Интерес к электричеству мгновенно уступил место страху. Я боялся, что родители рассердятся, боялся, что не смогу ответить на вопрос: где и как я обжёг руки?
Единственным спасением казалось спрятать руки. Я лёг на раскладушку, стоявшую у стены, и опустил руки между кроватью и стеной, чтобы не было видно. Лежал так долго, пока не иссякло терпение – мама всё не возвращалась. Я решил, что так меня быстрее найдут, и лучше уж поскорее убежать из дома.
Сжав кулаки, я бежал вниз. И вдруг у дома дедушки Исаака мне навстречу вышла мама с вёдрами. Я замедлил шаг, опустил глаза и, стараясь незаметно проскользнуть мимо, посмотрел ей в лицо. Но мой взгляд сразу же выдал меня. Увидев мои сжатые кулаки, мама испугалась, что, может быть, я взял из папина охотничьего чемодана что-то опасное. Она потребовала, чтобы я разжал руки. Я не поддавался. С трудом, но она силой раскрыла мои пальцы – и закричала от ужаса. Естественно, на вопросы «где обжёгся?», «как это произошло?» и другие я не отвечал – как партизан молчал, и от меня нельзя было добиться ни слова.