Охота на волков

Размер шрифта: 13

Серия «Любимый детектив» была удостоена

Премии МВД РФ в 2018 году.

Глава первая

Он лежал на вершине взгорбка и лениво покусывал жесткую высохшую травинку, от которой попахивало полынной горечью и терпким мятным духом одновременно.

Осенний воздух был чист, глубок, небо просматривалось высоко, очень высоко, было оно по-летнему голубым, безмятежным, в душе от него рождалось некое сонное спокойствие, когда совсем не хочется что-либо делать, суетиться, куда-то спешить, добывать деньги на житье-бытье, прятаться от недругов, дыша вонью подвалов и схоронок – даже шевелиться и то, кажется, не хочется.

Вправо от взгорбка уходило влажное рисовое поле, ровно, будто по линейке расчерченное на чеки, влево, за небольшой дамбой, зеркально блестели гладью воды два озерца, которые охраняли люди в черной форме с нашивками на рукавах: эти озера были набиты рыбой, карасями и зеркальным карпом, любого, кто пробовал сунуться сюда с удочкой или с сеткой, встречали дробью, либо «коброй» – перечным газом, выедающим всякому любителю полакомиться дармовой рыбкой глаза.

Неподалеку от лежавшего человека влажно зеленела скошенная низина, в которую неуклюже спланировал аист – здоровый, голенастый, с угловатыми мозолистыми коленками, сгибающимися назад, поклацал клювом и неожиданно сделал проворный бросок в сторону.

Человек – фамилия его была Бобылев, – приподнялся на локте: интересно было, что же там углядел аист, птица в здешних местах редкая, обитающая все больше в Белоруссии, на российском западе, да в Прибалтике, но сейчас, когда ни зверю, ни птице нигде нет покоя, аистам, потерявшим свои гнезда и забывшим про извечные пути миграции, приходится селиться там, где менее голодно, а уж природные условия – дело второе, третье, восьмое, когда есть нечего, как в Абхазии, красота природы лишь раздражает…

Аист громко щелкнул клювом, в ответ на щелчок из травы стремительной пружиной выметнулась крупная серая змея, зашипела яростно, сделала бросок в сторону аиста, но аист на бросок даже не отреагировал, он хорошо знал, что может сделать змея, а чего не может. Змея снова сделала бросок в сторону аиста, но тот от нее даже не отшатнулся, начал рисовать длинными ногами круги около змеи. Змея с высоко поднятой головой сейчас была вроде бы как неподвижная ножка циркуля, некий центр ситуации, а аист – подвижной ножкой, которая вращалась вокруг центра.

Сделал аист один круг, второй, третий, четвертый, он двигался ровно, его можно было действительно проверять по циркулю – голенастая неуклюжая птица действовала четко, ловко, не делая отклонений в сторону ни на сантиметр.

Змея внимательно следила за перемещениями аиста – приподнявшись, она резво вращала маленькой приплюснутой головой, не выпуская голенастого зверя из вида ни на мгновение, ни на краткую долю секунды – чувствовала, что тот может напасть на нее в любой миг. А аист все ходил и ходил около нее кругами и очень внимательно следил за змеей.

Тело змеи свивалось жгутом, будто пеньковая веревка, которую для крепости надо как можно сильнее скрутить, и вот наступил момент, когда змея скручиваться уже не могла, надо было отработать задний ход, чтобы вновь начать движение. Как только змея начала раскручиваться в обратную сторону, аист стремительно подскочил к ней и клювом нанес два сильных удара по голове.

Змея дернулась, зашипела звонко, со стеклянными нотками, возникшими в глотке, помотала плоской, опасной головкой и вновь выпрямилась – пришла в себя. Аист вновь стал невозмутимо, будто ничего и не было, творить около змеи круги.

И опять змея начала скручиваться в жгут, но скручиваться до бесконечности или хотя бы как в прошлый раз уже не могла – все броски ее, даже на длину расправленного тела, не доставали до птицы, змея лишь пусто шипела, щелкала зубами и бесилась от иссушающей ее злости, совершенно бессильной, хлопала хвостом по сочной зеленой траве и старалась приподняться над землей как можно выше.

Голова ее неотрывно следовала за аистом и крутилась, крутилась, крутилась. Вновь наступил предел, надо было разворачиваться вторично, змея дернулась, приподнялась, щелкнула пастью и на мгновение упустила аиста из вида. Тот мигом засек это и вторично нанес своим железным клювом пару резких ударов по змеиной голове, кроша череп. За вторым заходом последовал третий, за третьим четвертый, пока змея не сникла и не ткнулась носом в землю.

Аист проворно подскочил к ней, ухватил клювом за шею, лапой наступил на обвядшее тело и с силой дернул, отрывая голову.

Через полминуты змея была мертва. Аист отшвырнул в сторону голову – самое несъедобное и самое опасное, что было в змее, клювом подцепил тело, будто толстую резиновую кишку, подхватил ее поудобнее и косо подпрыгнув, тяжело оторвался от земли. Полетел в сторону недалекой станицы, поблескивавшей на солнце крашеными железными крышами домов.

Там у аиста, в четвертом доме с краю, на прибитом к макушке старого обпиленного дерева колесе от обычной телеги, было свито гнездо.

– Ловко, – перестав кусать зубами травинку, шевельнулся Бобылев, вытянул правую, затекшую от лежания ногу.

– Не совсем, – послышался за спиной густой басовитый голос, – аист должен был убить гадюку с первого раза, максимум со второго, а он справился лишь с четвертого. Бракодел, а не аист, у нас в Узбекистане аисты работают много лучше.

Скользнув рукой по бедру – проверил, на месте ли кнопочный нож, Бобылев поспешно поднялся и, склонив голову набок, колюче глянул на приближающегося к нему человека. Рот у него дрогнул в слабой, словно бы неохотной улыбке.

– Не знаю, плохо это или хорошо, но я такой спектакль видел первый раз в жизни. Интересно было.

– Я видел хоть и не в первый раз, но мне тоже было интересно, – пришедший, в свою очередь, также цепко, не пропуская ничего, оглядел Бобылева, отметил землистый, совсем неюжный, будто человек этот никогда не нежился на благодатном здешнем солнце, цвет лица, налитые жидкой сталью глаза, твердый рот и неожиданно усмехнулся, не удержался – у Бобылева были пухлые, словно лепешки, красные уши, резко оттопыренные в обе стороны. Очень похоже на Чебурашкины локаторы. – А чего бледный такой?

Бобылев также внимательно, стараясь, чтобы из взгляда ничего не выскользнуло, ни одна мелочь, рассматривал пришедшего, – фамилия его была Шотоев, – Шотоев был черноволос, курчав, насмешлив, глаза у него были синие и холодные, как зимнее небо, гладко выбрит – ни одна ворсинка не проступает на щеках, ноги кривоватые, ступнями чуть набок, но, несмотря на дефект, они крепко держат плотное тело на земле. Сбить с ног этого человека было непросто.

– На дне лежу, потому и бледный, – нехотя ответил Бобылев.

– Грех имеешь большой? – спросил Шотоев, хотя прекрасно знал, что за грех числится за Бобылевым: в драке тот сгоряча пырнул ножом парня из одного горного аула, рана оказалась глубокой и бедного парня не довезли до больницы, по дороге он попрощался с матерью, с отцом, с родной землей, с высоким здешним небом и испустил дух. По законам гор убийца должен был лечь рядом с убитым, вот родственники того парня и выслеживали Бобылева.

– По российским понятиям – не очень, – медленно, тщательно выговаривая, словно бы прожевывая каждое слово, ответил Бобылев.

– Ладно, если мы сговоримся, – Шотоев наклонил голову, прикидывая что-то про себя, – тогда с благословения Аллаха и с родственниками повидаемся и постараемся все решить полюбовно.

– Денег у меня нету, я гол, как попугай с общипанной задницей. – Бобылев почувствовал, что голос у него дрогнул, пошел предательскими трещинами, недовольно сжал губы: слишком много он стал говорить, суетиться, вилять хвостом, лебезить – насчет того, что гол, как покалеченный попугай, мог бы помолчать, все это лишнее, сладкие слюни, изюм вареный, все это надо держать при себе. Он резко и зло рубанул рукой пространство, развалил воздух. – В общем, чего я объясняю, и так все понятно.

– А насчет дела… Предложение какое имеешь? – словно бы и не заметив потемневшего лица Бобылева, ноздрей, которые от гнева на самого себя сделались выпуклыми, как у негра, поинтересовался Шотоев.

– Есть кое-какие адреса, – голос у Бобылева выровнялся, трескучесть исчезла, – адреса-адресочки… Тряхнем куркулей по этим адресам – и деньги у нас будут, и желтизна, и брюлики. Все, что имеется в тех домах, – будет наше.

– Ладно, предложение принимается, – подумав немного, сказал Шотоев, провел носком начищенного ботинка по земле. – Садись. Чего поднялся-то?

– Да так…

– Я же не первый секретарь райкома. Это раньше перед первыми секретарями надо было тянуться.

На щеках Бобылева взбугрились желваки, он мрачно поглядел на Шотоева и опустился на траву.

– Больно ты горячий, – сказал ему Шотоев, – как молодой чеченец.

– Таким родила меня мама, переделываться поздно. – Бобылев посмотрел в сторону озер, где показались два охранника, совершавшие обход – в черной форме, с дубинками на поясах, с пистолетами, нехорошо поиграл желваками: – Будто немцы… эти самые… гестаповцы.

– Дети, – отмахнулся Шотоев, – им только из детских ружей палить. Скрутить их и пустить на дно озер – дело трех минут.

– В озера неплохо пару гранат кинуть. Хорошая уха может получиться.

– Понадобится – кинем, – в синих глазах Шотоева шевельнулось что-то безмятежное, загадочное, он сделался похож на цыгана, мечтающего о степном ветре, – как-нибудь на отдых приедем сюда и – кинем.

Речь у Шотоева была правильная, без акцента и искривлений, присущих здешним горцам, без гортанных «гх» и «гэ»; поскольку Шотоев приехал сюда из Узбекистана, то на родной горский язык у него напластовался узбекский, узбекский и сделал его русскую речь правильной, он говорил так же чисто, как и Бобылев. Бобылев сел на траву, Шотоев сел рядом.

– Значит, так, – Шотоев загнул на левой руке один палец, – нам нужно прикрытие. Для этого надо организовать товарищество с ограниченной ответственностью или акционерное общество закрытого типа. Именно закрытого, чтобы никакие мухи не залетали к нам в суп. Это р-раз. Два – прикрытие должно заниматься чем-нибудь коммерческим, скорее всего – торговлей. Пусть торгует водкой и «сникерсами», исправно платит налоги и отстегивает деньги рэкету. Три – у меня тоже есть кое-какие интересные адреса. Их надо объединить и разработать программу действий – может быть, даже на бумаге. А потом выполнить ее. Всякое дело тогда становится делом, когда оно попадает на бумагу. – Шотоев изменил речь и сталинским голосом, с сильным акцентом произнес: – Панятна, таварищ Бабылев?

У Бобылева невольно дрогнули уголки рта – вона, и фамилию его уже цитирует на память… Все запомнил чернозадый. Он шмыгнул носом и вновь рукой потрогал карман брюк, где находился кнопочный нож.

– Панятна, – неохотно отозвался Бобылев.

Конечно, кнопочный нож – это баловство для малолеток, у которых на губах еще не высохли следы мамкиной сиськи, забава, годящаяся для того, чтобы капусту на засолку пластать да пшеничные булки для семейного обеда резать, а не на охоту ходить. Тем более, на ту охоту, где зверей нет – есть люди.

– И четыре – кадры, – продолжил свое выступление Шотоев. – «Кадры решают все» – так, кажется, любил говорить наш незабвенный генералиссимус…

– А как вы относитесь к Сталину? – Бобылев неожиданно перебил Шотоева. Хоть Шотоев и обращался к нему на «ты», Бобылев решил пока держаться на расстоянии и быть вежливым, на «вы».

Шотоев это мигом засек, улыбнулся, показав крепкие, желтоватые, как у каннибала, зубы.

– Со мной можно на «ты». На «вы» пусть дамочки в новоиспеченных гимназиях сюсюкают, это обращение для людей с наманикюренными пальчиками. К Сталину я отношусь положительно. Как и все люди кавказской национальности. Так нас, кажется, величают в столице нашей Родины Москве? Хотя… – Шотоев замолчал, проводил глазами старый сельскохозяйственный самолет – четырехкрылый «кукурузник», пролетевший над гибкими островерхими тополями станицы и через несколько секунд исчезнувший в желто-сером осеннем пространстве, – хотя я и не всегда понимаю Иосифа Виссарионовича.

– Иосиф Виссарионович остался в прошлом, в бывшести, чего о нем говорить в настоящем времени?

– Все это – из области филологии, что в лоб, что по лбу – все едино. И последнее, пятое – оружие.

– По-моему, все пять пунктов выполнимы, противопоказаний нету.

– И я так считаю.

– Надо разделить нагрузку – кто чем будет заниматься, чтобы не было пересечений. Я, например, могу взять на себя оружие.

– Только не надо покупать его на рынке. Рынок находится под колпаком у кагебешников. Как их зовут ныне? Феэскашники? У чекистов, в общем.

– У меня есть свои каналы. Автоматы новенькие, в смазке, можно купить в воинской части. Патроны – там же. Насчет пистолетов… на примете имеется один умелец. Любой пугач или свистульку, пуляющую водой, может превратить в боевое оружие.

– Это хорошо, – сдержанно похвалил Шотоев, – такой человек нам нужен.

– По части людей тоже кое-кто есть. Например, один афганец, мужик двухметрового роста, награжденный орденом Красной Звезды

– А зачем он нам? – не дав договорить Бобылеву, спросил Шотоев. – Он наверняка слишком правильный, обласканный властью, люб демократам и партократам, патриотам и монархистам, белым и коричневым, Гайдару и Зюганову, а нам такие не нужны.

– Как не нужны? – возразил, начиная горячиться, Бобылев. – Он же в Афганистане в таких тисках побывал… Ничего не боится. Владеет всеми видами оружия – от ножа, выдернутого из мясорубки, до этой самой… сверхзвуковой ракеты, которой сбивают реактивные самолеты. Называется «Оса».

– «Жало осы». «Стингер».

– Афганец может стать стержнем, сердцевиной любой группы.

– Ладно. Только давай каждый раз эту сердцевину не в два глаза, а в три, в четыре, в шесть и в восемь глаз рассматривать и оценивать строго. Договорились?

– Договорились, – нехотя согласился Бобылев, в голосе его возник далекий напряженный звон; он вообще все время находился в напряжении, человек этот все время пребывал под эмоциональной нагрузкой, того гляди, где-нибудь закоротит, вспыхнет искра, загорятся невидимые внутренние провода – в нем постоянно горел, подымливал запаленный кем-то фитиль.

– Нам нужны будут два классных водителя, еще лучше три. Но… – Шотоев поднял указательный палец, – водилы должны быть именно классные, которые умеют ездить не только по асфальту и не только по горизонтали. По асфальту да по утрамбованной земле и мы с тобою умеем ездить.

– Есть такие водилы.

– Хорошо. Водителей также посмотрим вместе… Испытаем на прочность.

– Что, мне не верите?

– Верю. Но нам с тобою надо вести себя, как тот аист, – Шотоев ткнул пальцем в поблескивающие в неровном воздухе станичные крыши, – а он вел себя хоть и не первоклассно, не по-бойцовски, а очень мудро – сколько змея ни бросалась на него, ни разу не достала. А не рассчитай он пару сантиметров – валялся бы сейчас в траве с задранными вверх лапами. Но вместо него в траве змеиная голова валяется. Кстати, в Средней Азии змея до тех пор не считается убитой, пока у нее не оторвана голова.

– Может, он из Средней Азии, аист этот?

– А что? Может. Здесь живет летом, а в Средней Азии зимой. Только змей здесь таких нет, что есть в Средней Азии, нет тут и самой подлой, самой опасной из них – гюрзы. Гадюка перед гюрзой – аленький цветочек, букет ромашек, тьфу на палочке.

– Не знаю, не видел никогда.

– Теперь распределим наши обязанности, чтобы не дублировать друг друга. Я займусь юридическим оформлением нашей конторы – чтобы и устав у нее был, и название, и печать, и свои бланки, зайсмусь финансами, а ты давай – занимайся оружием, транспортом, людьми. Договорились?

Бобылев, поняв, что экзамен он прошел, теперь можно не бояться ничего и никого, ни мести кровников, ни ножа в спину, согласно наклонил голову с венчиком редеющих волос.

– Договорились, – сказал он и крепко сжал рот.

– Тогда чего… тогда по рукам! – Шотоев встал, протянул руку. Ладонь у него была маленькая, жесткая, с плоскими, словно бы вырезанными из дерева бугорками, пальцы короткие.

«Похож на музыканта, но явно не музыкант, – подумал Бобылев и протянул Шотоеву свою руку – корявую, исчерканную жилами, длиннопалую, с оплющенными крепкими ногтями. – Ни на гитаре он не играет, ни на мандолине, пальцы у него как щепки».

Пожали друг другу руки. Шотоев хотел было уйти и шагнул уже в пошумливающие листвой темные кусты, за которыми стояла его машина – нанятая на стороне «девятка», но вдруг остановился, развернулся всем корпусом, словно собирался принять внезапный удар.

– Слушай, одна деликатная вещь… Я хотел было спросить, да мы что-то заговорились. Ты ведь на дне лежишь?

– На дне.

– А деньги у тебя есть?

– Нет.

Шотоев сунул руку в карман куртки, достал оттуда нераспечатанную пачку розоватых пятидесятитысячных купюр, перетянутую крест накрест полосатой банковской лентой, протянул Бобылеву.

– Извини меня за несообразительность.

– Спасибо. – Бобылев взял деньги, глаза у него сжались холодно и жестко: Господи, сколько же добра, тех же автомобилей можно было купить на эту сумму еще совсем недавно… А сейчас? Только водки ящик, да пару килограммов колбасы. Еще – десяток «сникерсов». Тьфу! Но все равно это деньги, хорошие деньги. – Спасибо.

– Одним «спасибо» не отделаешься.

– Еще раз спасибо.

– Насчет кровников больше не тревожься, я это дело улажу. Не думаю, чтобы меня не послушались – обязательно послушаются. – Лицо у Шотоева сделалось домашним, глаза засияли синью, словно бы он что-то вспомнил из своего детства, и верно ведь, вспомнил… – Дня четыре еще полежи на дне, а потом смело выгребай наверх.

– А как же работа?

– Работу начинай сегодня же. Рискуй, но начинай. Не думаю, чтобы они быстро добрались до тебя. Я, в свою очередь, тоже потороплюсь. – Шотоев прощально махнул рукой и шагнул в кусты, раздвинул их бесшумно и исчез. Словно бы и не было среднеазиатского кавказца.

Бобылев постоял еще немного, подождал, когда Шотоев отъедет – шум у его машины был едва слышен, не шум, а шорох, потом глянул в одну сторону, в другую, не засек ничего подозрительного и тоже исчез в густых, по-летнему еще свежих кустах – в отличие от кавказца он не имел под руками машины, обходился своими двоими. Но ничего, скоро все изменится, скоро все здорово изменится.

Глава вторая

Семен Лапик сидел на высокой, застеленной пледом панцирной кровати, свесив босые ноги, и держал в руке книгу в черной дерматиновой обложке.

– Слышь, Юр, какие прекрасные слова встречаются, ни в одном языке их нет… Ой, какие прекрасные слова! – Лапик пошевелил пальцами ног и подмигнул своему гостю – давнему, еще со школьной поры знакомому Юрию Бобылеву. – «Визгун» – машина с сиреной, «виталик» – туалет, «влажный» – пьяный, «внутряк» – психика, «прикинуться ветошью» – разыгрывать из себя простачка… А! Красота какая! – Он звонко и дробно, по-девчоночьи как-то рассмеялся. – Люблю родимый русский язык! Хорош он – сочный, образный…

– Я к тебе не за этим пришел, – мрачно, скашливая что-то изо рта в кулак, будто простуду какую, проговорил Бобылев.

– А кашляешь чего? – встревожился Лапик, смешно пошевелил пальцами босых ног. – Не заболел ли?

– Нет.

– А вот какая прелесть, послушай… Как в восемьдесят четвертом году, при Андропове, расшифровывалось слово «водка»? «Всесоюзное одобрение деятельности коммуниста Андропова». Каково? – Лапик вновь коротко и звонко хохотнул. – Прелесть! Есть еще и вторая расшифровка. «Вот он добрый какой, Андропов».

– Не согласен. Лучше и выразительнее матерного языка нет, знаю по себе.

– Матерный язык – на любителя, а этот – на всех. Что такое «внепапочный», а? Ребенок от неизвестного папы.

– Ну ты и… Закинь свой полуматершинник куда-нибудь подальше, иначе я из тебя самого… внепапочного за три минуты сделаю, понял?

– Это, Юра, не полуматершинник, это вообще не матершинник. – Лапик сожалеющее вздохнул, поскреб одной ногой другую и отложил словарь в сторону. – Ладно, давай хряпнем медицинского спирта, настоенного на грецких орехах. Очень полезная для здоровья штука.

– Ну, это все же лучше, чем пустые словеса из рукописного блокнота.

– Зато удовольствия – море. – Лапик спрыгнул с заскрипевшей всеми пружинами панциря койки, поймал ногами домашние тапки.

– Ты чего ложе свое древнее никак не поменяешь?

– А зачем?

– Скрипит уж больно противно.

– Скрип – это голос прошедших лет, звук старины. – Влажные карие глазки Лапика, маленькие, как у китайца, залучились непонятным восторгом, губы растянулись в размягченной улыбке. – Ничего ты в этом, Юра, не понимаешь.

– Угу, не понимаю, – пробурчал Бобылев в ответ. – Мне, кстати, и не надо ничего понимать, это вредно для здоровья.

Лапик потянулся, зевнул – нечесаный, заспанный, он походил на старый пыльный кактус с отвалившимися иголками, в котором ничего, кроме волосьев да слоистой пыли, не осталось, – подскребся на сгибающихся ногах к холодильнику.

– Та-ак, что тут у нас есть к любимому напитку всех времен и народов? Колбаса под названием «чайная» пойдет?

– Глина, перемешанная с картоном, – бросил Бобылев брезгливо. – Ненатуральный продукт.

– Понял. Ты, как всякое хищное животное, любишь натуральные продукты. Ножки Буша, копченые на местном мясокомбинате, годятся?

– Это годится. Ставь на стол!

– Огурчики соленые, хрустящие, с перцем и хреном?

– Тоже годится.

– Колбасу я все-таки тоже прихвачу. То, что ты ее не хочешь, вовсе не означает, что не хочу я. – Лапик выложил все на стол, проворно распределил по тарелкам, в центр водрузил бутылку с чистой коричнево-золотистой жидкостью, стукнул по ней ногтем: – Если пить только это дело и ничего другого, то никакие болезни никогда не пристанут.

Спирт Лапик настаивал не на самих грецких орехах – ни ядра, ни скорлупа в дело не годились, настаивал на перепонках, отшибающих, к слову, сивушный дух у любой, даже самой низкопробной водки, у табуретовки и горлодера, который невозможно и напитком-то назвать, в результате получалась качественная настойка, по вкусу мало чем уступающая хваленому грузинскому коньяку.

– Ты чего сегодня не на работе? – спросил Бобылев.

– Свободный день. Я ведь, как ты знаешь, медик, а все медики после дня дежурств имеют два дня отдыха. Тем и ценю свою работу.

– Зарплаты хватает?

– Да ты чего-о? – Маленькие влажные глазки Лапика округлились, он недоуменно похлопал ресницами. – Хотел бы я видеть человека, который сегодня умудряется жить на одну зарплату.

– Подработать хочешь?

– Странный вопрос. Покажи мне на дурака, который не желает иметь приварок к зарплате.

– Что-то ты, Семен, болтлив стал… как старая баба на сковородке. – Бобылев засопел недовольно, поиграл желваками. – Возрастное, что ли?

– Ну, насчет возраста еще рано выводы делать. А насчет болтливости, то я этим отличался еще с детства. С памятью у тебя чего-то не того… Помнить должен.

– Всего не упомнишь. – Бобылев достал из кармана небольшой аккуратный пистолет, положил на стол и пальцами придвинул к Лапику. – Взгляни-ка!

У того в глазах зажглись бронзовые огоньки, будто внутри щелкнул невидимый выключатель, Лапик ловко подхватил пистолет, подкинул в руке.

– Австрийский. Газовый. Сделан надежно. Осечек обычно не дает.

– Переделать под боевой можно?

– Как два пальца об асфальт. Под малокалиберные патроны?

– Лучше под малокалиберные. – Бобылев, вскинувшись внезапно, словно бы услышал что-то тревожное, опасное для себя, выждал немного, ничего опасного не обнаружил и, постучав ногтями по столу, добавил: – Да, это лучше…

– Через два дня будет стрелять не хуже «макарова». А машинка хорошая. – Лапик, держа пистолет в одной руке, восхищенно огладил его пальцами другой. От удовольствия даже почмокал. – Умеют буржуины работать. Хорошие вещи делают.

– Практика, в отличие от нас, есть. А ракетницу под охотничьи патроны переделать сможешь?

– Это еще проще.

– И пару глушителей на стволы.

– Сделаем.

– Вот и все. Считай, что работой я тебя загрузил. Гонорар получишь чуть позже. С процентами.

– Даже так?

– Даже так. Считай, что ты положил тугрики в банк и с нынешнего дня на них побежали проценты.

– Хорошее дело, – Лапик разлил настойку по стопкам, – я «одобрям-с»! – Поднял свою посудину, сощурился хитро: – Ничего, что с утра?

– Мы же не пьем, мы лечимся.

– Тоже верно. – Лапик смешно подвигал носом из стороны в сторону, понюхал настойку. – Совершенно ничего грубого, сивушного…Пахнет бальзамом.

Бобылев не задумывась опрокинул в рот свою стопку, его такие мелочи, как «пахнет» или «не пахнет», не интересовали совершенно, потянулся к толстой куриной ноге.

– Такое впечатление, что в Америке не куры растут, а индюки, – сказал он и отхватил зубами от ноги приличный кусок, – жирные, как слоны.

– Похоже. – Лапик вздохнул и аккуратно, не пролив ни одной капли, высосал настойку, замер, словно бы слушая, что происходит у него внутри, задумчиво почмокал губами.

– Что-то не так? – спросил Бобылев.

– Соображаю, не надо ли чего добавить в напиток под названием «лапиковка».

– Поздно соображать. Через пятнадцать минут твоей «лапиковки» уже не будет.

– Это я на будущее.

– И в будущем ничего не изменится, – скупо ухмыльнулся Бобылев, – наливай по второй. Между первой и второй не должно быть перерыва, иначе начнут синеть кончики пальцев. Знаешь это?

– Синеющие пальцы – это плохой признак. – Лапик не выдержал, засмеялся, поспешно наполнил стопку гостя, засмеялся еще раз. – Я могу наливать на слух, по количеству булек: семь булек – стопка, двадцать одна булька – граненый стакан, двадцать восемь – стакан тонкого стекла.

– Артиллерист!

– Скорее подводник. Это на подводной лодке надо иметь хорошие локаторы. – Лапик съел кусок колбасы, замер, прислушиваясь к тому, что происходит внутри, проговорил огорченно: – А ведь ты прав. Мыло пополам с пропущенной через мясорубку туалетной бумагой.

– Хорошо, если эту бумагу еще не использовали по назначению…Гайдаровская колбаса.

– Ныне все – гайдаровское. И мы, Юра, с тобой – тоже гайдаровский продукт. Тимуровцы. – Лапик потянулся своей стопкой к стопке Бобылева. – Будь здоров и не кашляй!

– И ты не кашляй. – Бобылев выпил настойку залпом, ему не был важен вкус, важно действие, которое производят крепкие напитки, то приятное теплое оглушение, в котором притупляется реальность, жизненные углы становятся менее острыми, даже дышать делается вроде бы легче; Лапику же, наоборот, важен был вкус, а точнее, послевкусие, та горчина, что остается на языке, словно бы прилипнув, держится на нёбе, обжигает глотку и пищевод. – А хочешь, я вообще возьму тебя в свою компанию? – резко, в упор, спросил Бобылев.

Лапик даже спрашивать не стал, что это за компания, главное не это, главное, чтобы к скудному фельдшерскому заработку его замаячил постоянный приварок, а там… Там видно будет.

– Бери, от хорошей компании я не откажусь, – прикрыв глаза, Лапик кивнул: он изучал послевкусие напитка, хотел понять, чего надо в настойку добавить, а чего, наоборот, убавить.

– Через два дня я зайду за пистолетиком, – сказал Бобылев. – Добро?

– Заходи, буду рад тебя видеть.

– Успеешь сделать?

– Я же сказал… Дуреха будет не хуже немецкого «вальтера».

– Не надо, чтобы плевался по кривой за угол шкафа, надо, чтобы по прямой бил точно в десятку.

– Насчет десятки не ручаюсь, но в девятку будет бить обязательно.

Через пятнадцать минут Бобылев покинул жилье Лапика, выглянув из подъезда, посмотрел влево, посмотрел вправо, ощупал глазами людей, пространство, остановившийся неподалеку от дома трамвай, припаркованную к тротуару легковушку, проверил, нет ли среди прохожих и пассажиров трамвая горбоносых чеченцев, поднял воротник куртки, на глаза натянул американскую синтетическую кепку с надписью «Минессота» и зашагал по тротуару к широкой, на которой делали конечный круг троллейбусы, площади.

Работа по сколачиванию «товарищества с ограниченной ответственностью» началась.

Через двадцать минут он уже находился на квартире у Пыхтина – тот, огромный, гибкий, с могучими плечами, ходил по полу босиком, вскидывал ноги и бил ступнями по точкам, намеченным карандашом для удара – на стене, на полированном боку шкафа, на серединной перекладине оконной рамы, – входная дверь в квартиру была открыта – Леша Пыхтин не боялся никого, никаких разбойников и дверь квартирную почти никогда не запирал на замок.

Бобылев невольно поморщился: «Однако…»

– А вот и ты, Юр, – не оборачиваясь проговорил Пыхтин, словно бы давно ждал Бобылева, сделал огромный кенгуриный скачок и резко, изо всей силы ударил своей железной ступней в высокий оконный карниз, на котором висела штора – чуть-чуть не достал.

– Однако, – на этот раз вслух произнес Бобылев, – не сдержался.

– Очень не хочется жиреть, закисать, – сказал ему Пыхтин, – вот и стараюсь держать себя в форме.

Он сделал два длинных резких удара ногой, Бобылев невольно поежился – таким копытом можно проломить грудь кому угодно, даже ломовой лошади. Не выдержал, отвел взгляд в сторону, увидел в хорошей буковой рамочке, под стеклом, фотографию бравого Алексея Пыхтина: тот был снят в полевой форме, с автоматом через плечо, с сержантскими погонами, при ордене и двух медалях, одной нашей и одной афганской, на лице – веселая людоедская улыбка, зубы что клавиши у фортепьяно, колючую проволоку вместо саперного резака перекусывать можно, глаза сощуренные, пьяноватые – немало, видать, кровушки пролил Леха Пыхтин в далекой пыльной стране.

Минуты через три Пыхтин закончил разминку.

– Садись, чего стоишь, как столб в африканской тундре? – сказал он гостю.

– А что, в Африке есть тундра?

– В Африке есть все. Не стой, возьми себе стул, сядь.

– Твоим изображением лучше стоя любоваться, – Бобылев как-то кособоко, по-инвалидному приподнял одно плечо, – вот и стою.

– Изображение как изображение, – проворчал Пыхтин довольным тоном, – ничего в нем нового.

– Оно, знаешь, неординарное. – Бобылев медленно, по слогам выговорил неудобное, какое-то деревянное по своему строению слово.

– Ну ты и даешь! – Пыхтин не нашелся, что и сказать.

– Выпить хочешь? – неожиданно спросил Бобылев.

– Не пью, – жестким тоном отозвался Пыхтин, – совсем не пью. Ни грамма, ни полграмма, ни вот столько. – Он свел вместе два пальца, стиснул их. – В рот не беру.

– А тут, – Бобылев покосился на снимок в буковой рамочке, – тут ты вроде бы под газом.

– Так это Афган. В Афгане мы пили все. В основном «ватановку». «Ватани» по-местному родина, а «ватановка» – родимая. Пили мы родимую по-черному. Без спиртного там запросто можно было заработать дырку в брюхе либо вообще загнуться. От разных микробов, лямбий-блямбий, гепатита, пыли, грязи, холеры – от всего, что там было. А было в Афгане все. Лекарство же существовало одно – водка.

– Тут ты хорош, – Бобылев ткнул пальцем в снимок, – как минимум, бутылку оприходовал.

– Медаль только что получил. «За отвагу». Из Баграма в Кабул нас специально привезли на вертолете. Пятеро нас было. Каждому сделали такой снимочек и налили по стопке спирта-ректификата. В Кабуле мы купили пять бутылок водки и наелись так, что стоять на ногах не могли.

– Пятеро таких здоровяков да по бутылке на нос не осилили? – Бобылев с сомневающимся выражением в глазах покачал головой.

– Дело в том, что это была не просто водка, а водка, в которую было напихано множество всяких пилюль – анальгина, стрептоцида, пургена, тетрациклина, еще какого-то хренина, смесь получается просто оглушающая – намостырились дуканщики по этой части. А некоторые вообще «коньяк» делали – добавляли в водку отвар табака. Устоять против такого зелья никто не мог, даже боевая машина пехоты. На что уж крепкая штука – железная, бронированная, а и то гусеницы теряла… В общем, в Афганистане я всякой гадости попробовал, пил все, что было способно пролезть в стакан, а потом переместиться в горло, и норму свою выпил, – он попилил себя по шее ладонью, – даже более – переполнился… Но когда выводили войска, пересекли, значит, границу, в Ташкенте выпили в последний раз. После этого я завязал узелок и затянул его покрепче. Вот и все.

– Ты, Леха, как относишься к нынешней власти? – Умеет же Бобылев задавать неожиданные вопросы.

– К демократам?

– Ну!

– А кто к этим педикам относится хорошо? Нахапали миллионы, деньгами уже объелись – понос от обжорства не прекращается, – а о людях забыли. Люди с голоду мрут как мухи. Дали бы мне автомат – вспомнил бы Афганистан, пошел бы против них, всех бы полил свинцом… От краснодарского мэра до небожителей, окопавшихся в Кремле.

– А к коммерсантам разным, палаточникам, бизнесменам как относишься?

– Точно так же.

– Значит, мы с тобою одинаково мыслим. Два сапога – пара.

– Интересная хренотень, – Пыхтин засмеялся, – и чего ты предлагаешь?

Он словно бы что-то почувствовал, двухметровый афганец Пыхтин, нюх у него был хороший, знал он, что чем пахнет и откуда доносится запах – Афганистан действительно научил его многому.

– Что делают с ворьем, если его развелось слишком много?

– Трясут.

– Правильно. Пыль столбом должна стоять до небес. Так, чтобы облаков не было видно. Вот это я и предлагаю сделать.

– Дельная мысль, но ее трэба разжуваты.

– Могу разжевать.

– Я не про то. Разжевывать ничего не надо, и без того все понятно, а вот время, чтобы идея в брюхе, в желудке, улеглась, необходимо.

– Ладно. Ну а в целом, в главном ты это дело как, поддерживаешь?

– В целом – одобрям-с! Тряхнуть современных ворюг – что может быть лучше для бывшего душмана!

– Жди меня через пару дней, – Бобылев сдвинул рукав куртки вверх, обнажая циферблат часов, – в это же время.

Машина закрутилась, колеса ее сделали первые обороты, механизм залязгал, загрохотал, задымил… Бобылев напористо взялся за дело – он сколачивал боевую группу, добывал оружие, искал подходы к местной воинской части, к прапорщикам здешним, чтобы обзавестись стволами помощнее; Шотоев не отставал от него – занимался юридическим оформлением нового «товарищества», – и тоже, как и Бобылев, преуспел в этом.

От Бобылева Шотоев, как и обещал, отвел кинжалы горцев – два мрачных молодых человека на следующий день после его встречи с аксакалами рассчитались за комнату, которую снимали в частном доме на улице Красных Партизан, – сохранилась в кубанской столице и такая улица, несмотря на суматошные веяния времени и страсть новых хозяев жизни к переименованиям, сели в старый, чадящий сизым дымом жигуленок и отбыли домой.

Как это удалось сделать Шотоеву, неведомо никому – то ли он знал неведомое волшебное слово, то ли откупил Бобылева деньгами, хотя горцы – не те люди, которых можно взять деньгами (значит, к деньгам было добавлено еще что-то, очень весомое), то ли надавил на родственников убитого через своих родственников – никому это, кроме Шотоева, не было ведомо. Может быть, только Аллаху – богу Шотоева.

– Спасибо тебе, брат, – узнав об этом, благодарно и растроганно пробормотал Бобылев, сжал обеими руками руку Шотоева, – спасибо! Век не забуду. Умирать стану – обязательно вспомню об этом с благодарностью. Я – твой должник.

Шотоев внимательно и спокойно поглядывал на него, пошевеливал густыми бровями, похожими на маленькие шкурки свирепого дикого зверька – содрали их с неказистых хищников, хорошенько высушили и прилепили на лоб Шотоеву, – и ничего не говорил. Так он ничего и не сказал Бобылеву, хотя тому очень хотелось узнать, сколько он стоит и вообще почем ныне свобода на Руси для таких бедолаг, как он?

Кроме фельдшера городской больницы Семена Лапика и красавца Лехи Пыхтина, Бобылев нашел еще хорошего водителя – бывшего автогонщика, взявшего однажды призовое место на всесоюзных соревнованиях в Риге, но потом поломавшегося на тренировке Диму Федорчука, а Шотоев привел в создаваемое товарищество своего двоюродного брата Казбека Сараева – Кешу, как он называл его.

Посидев над списком, повидавшись с людьми – для этого собрали специально вечеринку в ресторане, расположенном в живописном месте, у воды, с белоснежными мазанками, крытыми соломой, обнесенными плетнем, на колах которого красовались глиняные горшки, крепко выпили – кроме, естественно, афганца, насмешливо поглядывавшего вокруг, – ему нравилось быть в пьяной компании трезвым, – и Шотоев, удовлетворенно кивнув, сказал Бобылеву:

– Ну что… С таким народом дело можно уже начинать.

– Не мало ли нас? Может, еще пару человек подыщем?

– Конечно, подыщем, но для начала хватит и столько. Дальше видно будет. По ходу дела будем, в общем, расширяться.

– Ладно, начинать, так начинать. – Бобылев вытянул жесткими, азартно подрагивающими пальцами сигарету из пачки, небрежно брошенной на стол Шотоевым, взял два фужера, один налил до краев, другой наполовину, тот, который был налит до середины, придвинул к Шотоеву, полный взял сам. – Ладно…

Шотоев сощурился насмешливо, в синих глазах его замерцал холод.

– А мне чего налил только половину?

– На полном не имею права настаивать. Наливать полный стакан – это сугубо русская традиция.

– Ну, горские традиции – тоже не такие усеченные. – Шотоев взял бутылку, наполнил фужер водкой, край в край, ровно.

– Прошу прощения, – виновато проговорил Бобылев.

– Это я на будущее, – сказал Шотоев, – чтоб знал.

– Водка всклень – на штаны пролить можно.

– Не путай меня с гимназистами подготовительного класса. – Шотоев пожевал твердыми губами, аккуратно подхватил фужер за пятак ножки, потянулся за четвертушкой лаваша – мягкой, очень свежей лепешки, обернул ею болезненно-хрупкий хрустальный стоячок ножки, пробормотал: – Водку на штаны? Никогда. Теперь… теперь можем выпить.

Пить он умел действительно мастерски, по-гусарски лихо, ни одна капля не пролилась у него из фужера на скатерть, потом смачно поцеловал донышко и поставил посудину на стол.

– Так, например, пил русский человек, гусар Денис Давыдов.

Глава третья

Осень на Кубани выпадает всякая: бывает, она мало чем отличается от лета – такая же жаркая, звонкая, с растекающимся на добрую половину неба солнцем, с птичьим гомоном и рядами крупного, дразняще аппетитного винограда, глядящего на дороги из-за плетней; бывает и грустной, очень похожей на подмосковную, когда увядание природы происходит на глазах и голые деревья обязательно вызывают озноб и боль, как вызывает боль всякое умирающее существо, по ночам долго не спится, в голову лезут разные тяжелые мысли, но потом снятся светлые детские сны, рождающие горькое чувство; бывает осень и черная, резкая, с ветрами и секущими разбойными ливнями…

Тогда по ночам на небе пропадают звезды, словно их кто-то ворует, и очень низко, задевая за деревья и оставляя на них лохмотья неряшливой плоти, носятся облака, мокрые тополя, кряхтя от ветра и ревматических болей, сбрасывают на землю целые дожди – если попадешь под порыв ветра, то мигом сделаешься мокрым, от макушки до пяток…

В черную безрадостную ночь группа Бобылева вышла на первое дело – решили тряхнуть торговца турецкими дубленками – ростовского грека, имевшего связи не только в Турции, но и у себя на исторической родине, и в Ливане среди тамошних армян, и в Израиле. Заелся торгаш, «мерседес» трехсотой модели купил себе – вызывающе серебристого, с жемчужным отливом цвета, жена его ездит на «форде», дочка на новеньких «Жигулях» девятой модели… Совсем охренел мужик!

– Из этого грека пора сделать лобио с подливкой из собственного сока, – угрюмо проговорил Бобылев, рассматривая продукцию Семена Лапика – австрийский пистолет, стреляющий теперь патронами от малокалиберной винтовки, с длинным, мало чем отличающимся от заводского глушителем, навернутым на ствол… Потом взял в руки ракетницу, которую Семен переделал не под ружейный, а под боевой автоматный патрон. Автоматные патроны и достать оказалось легче и были они убойнее всякого гусиного или утиного заряда. – от охотничьих же патронов только дыма да грохота было много, а пользы мало… – Либо превратить грека в гуляш, – добавил Бобылев прежним мрачным тоном, – это тоже будет неплохо.

Бобылев сам пристрелял новоиспеченный малокалиберный пистолет – прилепил к забору клочок газетной бумаги и дважды навскидку выстрелил в него. Оба раза попал. Похвалил работу Лапика:

– Молодец!

Лапик вообще имел золотые руки – мог из гвоздя сделать отмычку для сложного сейфа, из скрепки – циркуль, из ржавой полоски железа и двух мутных стекляшек – вполне сносный бинокль, из старого ножика – «шестеренку», убойное, очень грозное оружие воровского мира – финку о четырех лезвиях и так далее. Рукастый человек Лапик присутствовал при процедуре приемки.

– Я рад, что ты рад, – произнес он довольно: понравилось, что его похвалили… Поэт! А может, он говорил не как поэт, может, поэты говорят по-другому, этого Бобылев не знал. Ничего не сказал в ответ, промолчал.

К греку поехали втроем: Пыхтин, Бобылев, за рулем – Федорчук. Федорчук совершенно не был похож на гонщика, какого-нибудь Сенну или Шумахера, – невысокого роста, хлипкий, с узкой грудью и узкими плечами, из породы тех, кто до самой старости остаются мальчишками, щенками, – но машиной, рулем владел на «пять». Конечно, надо было бы взять с собой четвертого человека, шотоевского кузена, но тот отбыл в Среднюю Азию и пока еще не вернулся, Бобылев поиграл желваками, – недоволен был – и сказал тихо и жестко:

– Поедем втроем. Понять, что к чему, как надо действовать, мы сумеем и втроем.

– В тусклом свете фар плясал дождь – крупный, неприятный, от асфальтовых выбоин, в которых вода не задерживалась, стекала в уличные решетки, поднимался желтоватый грязный пар, с тополей и лип ветер сдирал последнюю листву, та тяжело шлепалась на землю, сверху сыпались обломки черных сгнивших веток, улицы были пустынны, не ходили даже полуночные трамваи, которые, казалось, вообще не имели привычки отдыхать, в эту хмурую осеннюю ночь все живое забилось в теплые углы, затихло, попряталось там.

– Ну и погода, – не удержался от реплики Федорчук, он все молчал, аккуратно объезжал лужи, боясь угодить в скрытую водой яму, сейчас не выдержал, заговорил, покачал удрученно головой.

– Хорошая погода, – отозвался на это Бобылев мрачным тоном. Он сидел рядом с водителем, подняв воротник куртки и посасывая чинарик «Примы» – родной отечественной сигареты, которую ценил выше заморских «кэмелов», «кентов» и «мальборо»; с крепкой, сводящей скулы «Примой» ему легче думалось, и вообще он чувствовал себя с этими сигаретами человеком, не то что с разным хваленым американским дерьмом (он так считал и так говорил – «дерьмо», так и больше никак), у которого нет ни крепости, ни вкуса. Недовольно шевельнул плечами: – Самый раз погода для наших дел.

– На гонках в такую погоду часто разбиваются, асфальт превращается хрен знает во что – он будто бы маслом бывает намазан, – сказал Федорчук и, поняв, что сказал не то, втянул голову в плечи.

Торговец дубленками по фамилии Попондопуло жил хоть и в центре, но в районе глухом – рядом находился завод, обнесенный бетонным забором, жилые дома стояли друг от друга далеко, так что, если грек и захочет позвать на помощь, подмога придет нескоро.

Жил грек на втором этаже – это тоже было удобно, – и шмотки нетяжело таскать, и скорость они в деле не потеряют, – на все про все они имели ровно семь минут, как подсчитал Бобылев, восемь минут уже были критическими, а десять – завальными.

Въехали прямо во двор. Двери подъезда выходили на детскую площадку, парадные, выводящие на улицу, были наглухо заколочены. Остановились под большим развесистым деревом – старым грецким орехом, чей толстый черный ствол промок, кажется, насквозь.

В доме не горело ни одного окна, спал дом целиком, с первого этажа по пятый, хотя, если приглядеться потщательнее, в последнем подъезде, под самой крышей, слабо светился ночничок, окно мерцало таинственно и, наверное, поэтому его так яростно захлестывал дождь, старался залепить грязью, сделать слепым.

– Картина Репина «Не ждали», вот как это называется. – Пыхтин ухмыльнулся.

– Картина Репина «Приплыли», – поправил его Бобылев, повернулся к водителю: – Развернись носом на выезд, мотор не глуши, пусть крутится на малых оборотах.

– Все, бригадир, будет, как велишь, – успокоил Федорчук старшого, – не тревожься.

– Пошли! – скомандовал Бобылев Пыхтину. – Помни только – у нас есть семь минут, понял? – Первым вошел в подъезд, скудно освещенный тусклой пятнадцатисвечовой лампочкой.

Хоть и теплилась жизнь в лампочке едва-едва, а и ее слабенький свет показался Бобылеву лишним, рукояткой ракетницы он стукнул по лампочке. Лампочка хлопнула слабенько, еле слышно, со звоном просыпалась под ноги и в подъезде все стало мрачным, черным, еле различимым, темнота дома слилась с темнотой улицы.

Бесшумно поднялись на второй этаж, где жил богатый грек Попондопуло. Тут также горела лампочка-пятнадцатисвечовка. Бобылев глянул на нее, словно бы не понимая, откуда она тут взялась, провел пальцем по двери квартиры – дверь была хлипкая, чуть перекошенная внизу, и Бобылев, не удержавшись, поцокал языком: богатый человек Попондопуло на деньгах сидит, на деньгах лежит, одеялом, сшитым из денег, накрывается, а вот железную дверь себе что-то не удосужился поставить.

Ошибочку допустил товарищ Попондопуло, и эта ошибка в его жизни будет последней. Бобылев выразительно глянул на Пыхтина:

– Лех-ха!

Тот молча наклонил голову, отошел от двери на два шага – ровно настолько позволяло узкое пространство лестничной площадки, и, оттолкнувшись ногой от противоположной стены, совершил резкий прыжок вперед, врубился плечом в дверь квартиры Попондопуло.

Дверь с треском оторвалась от петель, из пазов вывернулись два замковых языка, один, отлитый из порошкового сплава, переломился пополам, дверь влетела в прихожую квартиры и шлепнулась на пол. Пыхтин влетел в квартиру следом за дверью. Бобылев также шагнул в прихожую, включил свет – под потолком загорелась богатая хрустальная люстра, звякнула своими сверкающими висюльками, или, как их лучше назвать, – бирюльками?

В ту же секунду из комнаты выметнулся хозяин – маленький, лысый, с торчащими неряшливо, будто мочалки, в обе стороны остатками волос, в цветных, ниже колен, трусах, прокричал визгливо:

– Чего надо?

Пыхтин опередил Бобылева – выстрелил в грека первым, пуля всадилась хозяину в горло, он удивленно распахнул глаза – до сих пор не понял дядя, что происходит, притиснул к шее обе руки, крепко сдавил, перекрывая самому себе воздух, и тихо, всем телом, пополз вниз, на пол.

Сквозь пальцы брызнула кровь, через мгновение хлестнула струей, Попондопуло сжал рану еще сильнее, дернулся на полу раз, другой, и тогда Пыхтин, обрывая страдания грека, нагнулся и выстрелил ему в рот, резко отшатнулся назад, чтобы не испачкаться в крови.

Собственно, это был не тот выстрел, что обрезает мучения, это был контрольный выстрел – не дай бог, если в этой квартире останется кто-нибудь в живых. Это будет свидетель, а свидетелей оставлять ни в коем разе нельзя.

Попондопуло дернулся еще раз, скорчился на полу, как ребенок, и затих.

– Леха, быстро в левую комнату! – свистящим шепотом скомандовал Бобылев. – Я – в правую! – Увидел, что из-под двери справа пробилась полоска электрического света, только что было темно, а сейчас зажглась полоска, – метнулся туда, ногой ударил по двери, засек, что с кровати поднимается тонколицый, с круглыми девчоночьими глазами мальчишка лет десяти, выстрелил в него из ракетницы.

Автоматная пуля, выпущенная из ствола, обладала большой убойной силой, снесла мальчишке половину головы – только что с кровати поднимался живой мальчик, таращил испуганно глаза на незнакомого дядьку, и вдруг через какие-то считаные миги его не стало, вместо него на кровати сидела безголовая окровавленная кукла. Бобылев мельком глянул на куклу – тут контрольного выстрела делать уже не надо, потянул за низ тонкий, набитый пухом матрас и накрыл им безголового мальчишку – нечего на нервы действовать!

Увидел видеомагнитофон, рядом – полтора десятка кассет с фильмами, выдернул шнур магнитофона из розетки. Видеомагнитофоны – товар ходовой, надо взять, глянул на марку: машина японская, «хитачи». Услышал за спиной два негромких хлопка – кого-то из домочадцев грека пристрелил Афганец.

Молодец Леха, ни секунды не раздумывает, когда надо стрелять, автоматически нажимает на спусковой крючок – этому его научила война, не то ведь есть люди, которые, прежде чем нажать на курок, маются, потеют, прикладываются губами к иконе, просят прощения и только затем, потные, с дрожащими руками и коленями совершают выстрел. Бобылев презирал, более того, он ненавидел таких людей.

В детской комнате дорогих вещей быть не может и уж тем более не может быть денег, а у грека дома должна быть хорошая сумма в долларах, деньги, как правило, хранятся там, где обитают взрослые. Держа магнитофон в одной руке, ракетницу в другой, Бобылев метнулся в соседнюю комнату.

Посреди комнаты стояла на коленях старая, с седыми космами женщина и моляще протягивала к Афганцу руки, бормотала что-то, но что именно, понять было невозможно, слова от страха у нее слипались друг с другом, путались, сливались в нечленораздельное мычание, старуха сделала на коленях один шажок к Пыхтину, потом другой, потрясла руками. Тот засмеялся негромко, мотнул головой:

– Ты лучше покажи, где у вас золото лежит, тогда мы сможем разговаривать, а так… Так – нет.

На полу, откинутая выстрелом к стене, лежала еще одна жещина, не такая старая, как та, что стояла на коленях, но и не такая молодая, чтобы на нее можно было польститься. Из-под байковой рубашки выглядывала полная, с синеватыми венами, нога. Бобылев понял – это дочка грека.

– Ну где, бабулька, золото? – ласковым тоном спросил Пыхтин. Улыбнулся широко, обнадеживающе, старуха всхлипнула, сделала на коленях два крохотных шажка и потыкала пальцем в книжную полку. Пыхтин, не отводя пистолета от бабки, отступил чуть назад и запустил руку в полку, в довольно глубокое нутро, набитое книгами и сине-белыми фарфоровыми поделками, среди которых находилась гжельская сахарница. – Очень хорошо, – пробормотал он одобрительно.

Пыхтин уже понял, что золото находится в этой сахарнице, одним пальцем сковырнул с нее крышку, запустил внутрь пальцы.

– Ну что? – спросил Бобылев.

– Есть! – радостно вскричал Пыхтин. – Есть желтизна, любимый металл проклятых империалистов. А баксы, бабка, где? Где они? Не заставляй нас искать, иначе мы все это, все, – он обвел рукой забрызганную, пахнущую кровью квартиру, – перевернем вверх дном. Тебе ведь, бабка, убирать придется!

Про то, что здесь уже лежат трое убитых, а квартира больше напоминает цех по разделке мяса, чем жилье, тут пахнет свежей кровью, пороховым дымом, смертью, разорванными пулями внутренностями, еще чем-то, очень дурным, Пыхтин не говорил, он словно бы не видел ничего этого.

– А баксы где? – вторично вскричал Пыхтин.

Бабка снова сделала два крохотных шажка на коленях, подняла плоское, размазанное страхом лицо с торчащими во все стороны космами волос, промычала что-то невнятно. Глаза у нее наполнились слезами.

– Она не знает, что такое баксы, – догадался Бобылев.

– Ну доллары, доллары, американские рубли, бабка… Понимаешь? Зелененькие такие, цвета щавелевого супа. Где они? – Пыхтин затряс одной рукой, соображая, как же изобразить долларовую бумажку, ее цвет, ничего путного не придумал и прорычал грозно: – Не придуряйся, бабка, тебе хорошо знакомо, чего это такое и с чем их едят – баксы…

Старуха размазала слезы по щекам, всхлипнула и показала пальцем на тумбочку.

– Тут? – Пыхтин так резко дернул дверцу тумбочки, что чуть не оторвал ее. Бабка оказалась права: в тумбочке, в полиэтиленовом пакете лежали доллары, много долларов, несколько пачек, перетянутых цветными резинками. – Ого! – воодушевленно воскликнул Афганец. – Здесь целый клад баксов, тысяч двенацать, не меньше.

– Время! – напомнил Бобылев.

– Еще где деньги? Где деньги? Ну! – Пыхтин громко щелкнул курком, металлический звук этот отозвался в глазах бабки страхом, полыхнули там далекие темные огоньки и угасли, старуха еще по годам войны знала, что такое оружие, щелканье курка и выстрел в упор – а с такого расстояния мозги веером выносит на стенку. – Наши где деньги, русские? Мани!

Закусив вставными зубами беловатый сморщенный язык – у старухи плохо работал желудок, – бабка ткнула пальцем в другую полку, Пыхтин проворно подскочил к ней, старуха всем корпусом развернулась за ним следом, промычала что-то слезное, молящее. Бобылев не разобрал, что она там изобразила, а Пыхтин разобрал, махнул раздраженно рукой, останавливая бабку, вытряхнул с полки десяток книг, лицо его исказилось. Вторую половину полки занимала фотография лысого пряника, который выскочил к ним в прихожую; наклеенная на картонку, она входила в полку враспор, очень плотно и была отодвинута от стенки к стеклу. Пыхтин, не поняв фокуса, зло повернулся к бабке, рявкнул:

– Ты что, старая ведьма, вздумала нас за нос водить?

Та испуганно мотнула головой, замычала безъязыко и показала пальцем на фотоснимок.

– Здесь? – Пыхтин с неверящим видом выдернул из полки картонку, швырнул ее на пол. За картонкой аккуратным штабельком, в банковской бумажной перевязи, лежали пачки денег. – Молодец, бабулька! – похвалил старуху Пыхтин, постарался ухватить столько денег, сколько их могло вместиться в руку. – Ты заслужила легкой смерти, старая, мучать тебя не будем.

Афганец вопросительно глянул на Бобылева, тот в ответ кивнул согласно и тяжелым неторопливым движением поднял ракетницу. Бабка не видела его – Бобылев стрелял ей в затылок. Нажал на спусковой крючок, поморщился от резкого, с железным запахом дыма, вымахнувшего из ствола, пуля отбила бабку к отопительной батарее, ткнулась старая головой в металл, вывернула из-под себя крючковатую натруженную руку с искривленными ревматическими пальцами и в агонии потянулась к Бобылеву. Тот поспешно отскочил, выругался:

– Вот сука! Мертвая, а с собой живого утащить хочет.

Афганец легко перемахнул через тахту, рядом с которой лежала женщина помоложе, спросил у Бобылева:

– Может, добить?

– Чего тратить патроны, Леха? И без нас сдохнет, если еще не сдохла. Всё, уходим. – Тут лицо у Бобылева неожиданно дернулось, он вспомнил, что нарушает собственную же инструкцию, и проговорил глухо, словно бы одной половинкой рта: – А ты прав, Леха, контрольный выстрел никогда не помешает. Добивай ведьму и – уходим!

Афганец выстрелил в голову женщине, потом выстрелил в бабку, в коридоре Бобылев выстрелил в хозяина, с лица которого так и не исчезло испуганно-удивленное выражение – это был третий выстрел в грека; кроме видеомагнитофона они взяли с собой японский телевизор, два приемника «грюндик», один побольше, другой поменьше, Бобылев заскочил в детскую комнату, из стопки видеокассет выдернул четыре штуки, глянул на названия, поморщился: две кассеты были с детективами – это годилось, на одной было написано «триллер», Бобылев не знал, что такое триллер, и решил узнать – а вдруг что-то стоящее? К четвертой кассете была приклеена фабричная полоска бумаги «Ну, погоди!». Бобылев выругался, швырнул кассету на пол – мультфильмы он не любил, от разных рисованных гадостей у него болела голова, а на зубах возникало нехорошее свербение, – ударом ноги загнал «Ну, погоди!» под кровать.

Глянул на часы, стоявшие на столе – время, время! Выругавшись, выскочил на лестничную площадку, скомандовал хрипло:

– Леха, ты выше меня ростом, кокни лампочку!

Афганец потянувшись тюкнул лампочку рукояткой пистолета, та гулко хлопнула, обрызгала людей стеклянным дождем. Пыхтин выругался.

– Время, Леха! – напомнил ему Бобылев. Первым рванулся по лестнице вниз, неся с собой видеомагнитофон и два приемника, Афганец двинулся следом, перешагивая сразу через три ступеньки, – в темноте он ориентировался по-кошачьи точно, видел, как на свету, – аккуратно неся в руках японский, с большим экраном телевизор.

В машине он поставил телевизор на заднее сиденье, с кряхтеньем разместился рядом.

– Напшут, как говорят поляки, – пробормотал он довольным тоном, – что означает: на большой скорости вперед!

Федорчук рванул с места, едва Бобылев хлопнул дверцей, забуксовал на грязной проплешине, несколько метров проехал боком, нырнул в узкий проход, соединяющий противоположный конец двора с улицей, осветил фарами шатающуюся, насквозь промокшую фигуру ночного гуляки, бредущего по выщербленному асфальту, ловко объехал глубокую, с пузырящейся водой рытвину и дал газ – ему хотелось как можно быстрее покинуть место, о котором, вполне возможно, завтра заговорит весь город.

– Не торопись, – неожиданно мягким тоном, приводя водителя в чувство, произнес Бобылев, – за нами никто не гонится. – Добавил, невольно усмехнувшись: – Пока не гонится.

Гулко сглотнув слюну, Федорчук потряс головой, показывая старшому, что все понял, и сбавил скорость.

– Я думаю, милиция туда до утра вообще не заявится, – знающе проговорил Пыхтин, – жильцам до сих пор снится шум дождя, на грохот в подъезде они не обратили никакого внимания, так что вряд ли кто из них будет вызывать мусоров.

– Не скажи, не скажи, – покачал головой Бобылев, – советские жильцы – самые бдительные жильцы в мире.

– Ага, Россия – родина слонов, пингвинов и баобабов.

Впереди мигнул синий маячок милицейской машины, Бобылев мигом подобрался, выдернул из кармана ракетницу, вложил в ствол патрон. На щеке у него – левой, которую видел сидевший сзади Пыхтин, – задергался крупный желвак.

– Не спеши, Дима, – предупредил Бобылев водителя, – главное – не привлекать внимания ментов. Это – обычный патруль.

Милицейская машина медленно проехала мимо.

– А чего это они с мигалкой разъезжают? – поинтересовался, ни к кому не обращаясь, Пыхтин. – Хотят, чтобы их видели издалека?

– Опасаются. Боятся в случайную разборку попасть. Предупреждают, чтобы все разбегались. Нас вот предупредили…

– Да мы ничего и не сделали.

– Вот именно. Тихо-тихо постреляли, тихо-тихо смылись, а все остальное – не в счет.

– Как прошла операция, шеф? – Водитель почтительно назвал Бобылева шефом. – Как оцениваете ее?

– На три балла.

– Чего так мало? Вроде бы все в порядке.

– В порядке-то в порядке, да не очень, – Бобылев неожиданно сдавил зубы, желвак не замедлил вспухнуть под кожей левой щеки – мускулистый, крупный, неровный, – во-первых, мы никого не поставили на лестничной площадке на стреме – это ошибка, нас любой школьник с детским ружьецом мог взять на арапа… Во-вторых, внизу тоже надо было поставить человека, чтобы прикрыл нас, ежели что, а в-третьих, нужны две машины, одной мало. На одной только куриные ноги возить, А если бы мы разжились богатым хрусталем, на чем бы мы его везли? А если бы телевизоров было не один, а шесть? А видаков… – он стукнул пальцем по видеомагнитофону, лежавшему у него на коленях, – видаков штук двенадцать? А? Что в таком разе делать? Везти трофеи на трамвае?

– Ты прав, надо расширяться, – сказал Пыхтин.

– Я об этом намекнул Шотоеву – он не понял меня.

– Но как бы там ни было, почин сделан, – аккуратно пригибаясь, боясь головой всадиться в крышу тесного сумрачного жигуленка, проговорил Пыхтин.

– Да, почин сделан, – согласился с ним Бобылев, – и за это стоит выпить. Доберемся до хазы – накроем поляну. Не гони, не гони, – вновь предупредил он Федорчука. – Когда человек нервно гонит машину – сразу видно: с дела едет. Ты думаешь, менты – не хитрые? Это очень хитрые люди. Так что, кумекай, Дима, работай черепушкой! Это еще никому не мешало. – Бобылев сделался необыкновенно говорлив, ни Пыхтин, ни Федорчук раньше его таким не видели и не сразу поняли, что старшой их (а он и характер имел покруче, чем они, и внутренней стали накопил побольше, и годов на жизненном счету у него было немало) – такой же уязвимый человек, как и они. Состоит из такой же плоти, что и все, из тех же мышц и костей, имеет такие же, никуда не годные, донельзя расшатанные нервы.

Пыхтин первым сделал это открытие и понимающе улыбнулся; Федорчук, догадавшийся об этом чуть позже, лишь неопределенно приподнял одно плечо – совсем не думал он, что в мрачном жилистом Бобылеве может оказаться что-то бабье…

Глава четвертая

У Шотоева имелось немало знакомых среди юристов – им только деньги плати и они оформят что угодно на кого угодно, утвердят устав и зарегистрируют где надо, любую организацию – товарищество по производству навоза, акционерное общество по заготовке воздуха либо наблюдению за сменой времен года, чтобы не путались люди и зима не шла позади лета, частное предприятие по изготовлению мыльных пузырей и контору, занимающуюся пересчетом облаков на небе – что угодно, словом. Поэтому сложностей с регистрацией нового товарищества с ограниченной ответственностью – ТОО «Горная сосна» (название довольно милое, ни к чему не обязывающее) у Шотоева не возникло.

Генеральным директором товарищества Шотоев сделал себя, коммерческим директором – Кешу, Бобылева же, поразмышляв немного, назначил техническим директором.

Спектр деятельности новорожденного товарищества был широк: от продажи «сникерсов» и «баунти» в палатках Кубани до мытья золота в горах Адыгеи, Колымы и Чукотки и перевозок грузов по воздуху в страны Латинской Америки.

Юрист, оформлявший документы, приняв от Шотоева толстую – с переплатой, – пачку денег, почтительно склонил голову:

– Всегда к вашим услугам. Если понадобятся нотариальные услуги – также имею возможность…

– Понадобятся, – не дал ему договорить Шотоев, – еще как понадобятся.

– В оформлении квартир, доверенностей, разводов, наследства, – юрист, молодой человек с загорелым лицом, в очках с тяжелой профессорской оправой, пытливо глянул на Шотоева, – в придании разным бумагам юридического статуса… в общем, вы все понимаете, – молодой человек привычно сохранял академическую строгость, на лице его не было ни одной морщинки, в волосах – ни одной седой нитки, вид был важный, как у депутата Государственной Думы…

– Все понимаю, Михаил Владимирович. – Шотоев так же почтительно, как и юрист, склонил голову: он действительно все понимал, знал, что симпатичный юрист этот запросто – были бы только заплачены деньги, – к Краснодару присоединит город Ростов и проштемпелюет это странное административное образование собственной печатью, заверит Шотоеву копию диплома об окончании Краковского университета, хотя Шотоев не то чтобы в Кракове – даже на границе с Польшей никогда не был, присвоит ему звание заслуженного мастера спорта СССР по академической гребле либо художественной гимнастике, наградит орденом Ленина старого образца и ельцинским крестом, какие вручают ребятам, совершившим подвиг в Чечне… Все будет зависеть от толщины денежной пачки, которую Шотоев выложит за труды праведные. – Все понимаю и принимаю, Михаил Владимирович… Я еще обязательно побываю у вас. – В голове у Шотоева возникали разные варианты, их было много и все они требовали участия юриста, память услужливо подсовывала ему то одно, то другое, но Шотоев устало отмахнулся от всего – юрист ему понадобится непременно, но не сейчас, не сейчас…

Офис юриста занимал бывшую жэковскую контору – унылую комнату с облезлыми обоями и тусклым, давно не мытым окном, на котором стояла сваренная из витых строительных прутьев решетка, изображавшая примитивное солнце: железный треугольник, припаянный к нижней части рамы, испускал вверх длинные крученые лучи, на стене в красочной киотке висел патент, разрешающий гражданину Цюпе Михаилу Владимировичу юридическую деятельность самую разностороннюю… Стол, три стула. Больше ничего в конторе не было.

Позади кресла юриста в стену была врезана дверь. «Раньше там дворники прятали метлы, а сейчас Цюпа оборудовал комнату для отдыха, – отметил Шотоев, – как это было у важных начальников брежневской поры».

Дверь позади кресла бесшумно отворилась и в проеме появилась красивая светловолосая женщина с сочными карими глазами и нежным и каким-то тугим румянцем на щеках. «Ого!» – невольно сделал стойку Шотоев, скользнул по женщине заинтересованным взглядом, услышал, как у него где-то в ключицах, в висках, в животе гулко забилось сердце, а губы, отзываясь на этот сладкий стук, сами по себе растянулись в улыбке.

– Это моя сестра, – поспешил представить женщину юрист, – фамилия такая же, как и у меня, – Галина Цюпа, звучит, как видите, почти артистически. А это – наш клиент, – Цюпа кивком показал на Шотоева, – богатый клиент, благодаря которому мы со временем сможем крепко встать на ноги.

– Очень приятно, – ярко и мило, с двумя ямочками, образовавшимися на щеках, улыбнулась Галина, – и вообще очень интересно посмотреть на богатого человека. А то все галдят – миллионеры, миллионеры, а где они, миллионеры эти?

– Я не миллионер, – Шотоев с виноватым видом развел руки в стороны, – я только учусь…

– У вас все получится, – уверенным тоном произнесла Галина.

– Буду стараться. – Шотоев поклонился и сделал шаг к двери. – Мне пора.

– Галя тоже уходит, – поспешно проговорил Цюпа, – мы уже прощаемся…

Интересно, какие у Цюпы с Цюпой могут быть прощания? «Привет» да «привет» – вот и весь разговор, Юрист наклонился к сестре, нежно поцеловал ее в щеку, Шотоев ощутил, как где-то внутри, неглубоко, в разъеме грудной клетки, у него вспыхнул жаркий огонь, юрист что-то засек своим чутким нутром, пояснил:

– Мы из краснодарских хохлов, я хохол, и Галка хохлушка. Есть краснодарские армяне, есть краснодарские евреи, есть мы – краснодарские хохлы… Типичные причем – с украинской внешностью и местечковой кубанской речью.

Шотоев еще раз поклонился и вышел из конторы. От возбуждения не сразу попал ключом в замочную скважину дверцы в своей «девятке», скользнул за руль, завел мотор. Выжидательно огляделся.

Во дворе обычной разваливающейся «хрущобы», где располагалась контора Цюпы, росли высокие тенистые деревья, среди них два грецких ореха, которые Шотоев называл греческими – орехи были самыми ценными растениями на земле кубанской, ценнее нет, и в Адыгее ценнее нет, и в Чечне, и в Осетии, и в Дагестане – на всем Кавказе, словом. Деревья были старые, с пористой полопавшейся корой и крупными лаковыми листьями, сквозь листья тускло просвечивало серое влажное небо – там, в выси, снова собирался дождь, сбивался в тяжелый угрюмый комок, чтобы пролиться на землю.

Нет ничего хуже такой противной насморочной осени. Шотоев не любил осень.

Отворилась дверь конторы, и во дворе появилась Галина Цюпа – высокая, длинноногая, с улыбающимся лицом.

– Настоящая грация! Будто из кремлевского балета, – восхищенно поцокал языком Шотоев. – Це-це-це! – Перегнувшись через сиденье, распахнул дверцу машины. – Галочка, буду счастлив вас подвезти.

– Уже и Галочка? Так быстро? – проговорила та удивленно, на самом же деле ничему не удивилась, она этих ухаживаний видела-перевидела столько, что… во всяком случае, заранее знала, как будет действовать дальше этот черноволосый, уверенный в себе кавказец с синими глазами и тяжелым раздвоенным подбородком… Расписание это она знала буквально поминутно.

– Канэчно Галочка, – Шотоев специально заговорил с сильным кавказским акцентом, это у него получалось мастерски, – чего тэряться-то?

– Да мне идти совсем недалеко, я и пешком справлюсь.

– Зачем бить ноги, Галочка, когда есть железный конь? – Шотоев хлопнул обеими руками по рулю машины. – Это его обязанность бить ноги, а не наша. Садитесь, пожалуйста. Не раздумывайте ни минуты.

Поколебавшись немного, Цюпа села в машину.

– Очень ловко вы умеете знакомиться с девушками, – сказала она.

Шотоев покрутил пальцами в воздухе, не зная, что ответить.

– Помилуйте… – пробормотал он. – У вас отличный брат.

– Да, отличный, – согласилась Галина.

Шотоев пригнулся к рулю, глянул вверх, на недобро затихшие в ожидании дождя кроны деревьев, лицо его сделалось неожиданно мягким, каким-то мечтательным, в глазах тоже появилось мечтательное выражение.

– Сколько я ни смотрю на греческие орехи – все время восхищаюсь ими…

– Я тоже люблю грецкие орехи. Вы их красиво зовете греческими.

– Йог одним греческим орехом может питаться целую неделю – съест одну штуку и сыт все семь дней. Вот какая это сила! А мы берем сразу четыре десятка и трескаем их, трескаем… А потом жалуемся, что толстеем. Воины Александра Македонского, кстати, носили специальные пояса, набитые ядрами греческих орехов, этими ядрами питались в пути и шли сутками, совершенно не уставая…

– У вас – энциклопедические познания, – Цюпа с уважением посмотрела на Шотоева, – я о таком не то чтобы не слышала – даже не подозревала.

– Какие там энциклопедические, – отмахнулся Шотоев, – с миру по нитке – голому спортивная форма «адидас». В одной книге узнал одно. в другой другое, в третьей третье, потом собрал все вместе…

– И получилась спортивная форма «адидас». – Галина рассмеялась. – Век живи – век учись.

– Куда прикажете вас доставить? – спросил Шотоев, трогая машину с места. Мотор в его «девятке» работал почти беззвучно – раздавался лишь далекий, едва слышный шумок и все, движок был отрегулирован на пять баллов.

– Как куда? Естественно, домой.

– Я понимаю… А адрес?

Галина вновь рассмеялась. Было скрыто в ее смехе что-то радостное, легкое, возбуждающее, что заставляло Шотоева чувствовать себя джигитом, прорывающимся сквозь преграды к своей любимой, – в конце концов, такая женщина, как Галина Цюпа, вполне может стать его любимой, – и если быть честным, он мало отличался от своих товарищей-горцев, ему очень нравились стройные, с золотистыми волосами, румяные блондинки, загадочные, будто бы сошедшие в наш век из века прошлого, милые, тревожащие душу… Она назвала адрес, и Шотоев, нарочито возмущаясь, приподнял руки над баранкой руля:

– И это вы считаете рядом? Это же вон сколько идти!

– Ну не так уж и далеко, как кажется. Дворами, дворами – и через пятнадцать минут я на своем огороде.

В таком разговоре слова и их смысл совершенно не имеют значения, можно говорить о чем угодно, можно вообще обмениваться междометиями, мычанием, жестами – гораздо важнее бывают взгляды, интонации в голосе, улыбки, тот самый подтекст, который никогда не обманывает людей. Это в пухлогубой юности слова что-то значат, на них можно насадиться, словно рыба на наживку, а в жизни такого человека, как Шотоев, – да и в жизни Галины, которая хоть и выглядит радостной, ничего не ведающей девчонкой, но уже знает все, – крючков было много, и разная наживка была испробована, так что слова – это ничто, шелуха, пустая оболочка, составленная из ничего не значащих букв.

Гораздо важнее то, что Галина села к нему в машину, не сделала гордой мины, не махнула пренебрежительно рукой – кавказец, мол, человек не ее круга, как это делают иные дамочки, – и Шотоев был благодарен ей за это.

– Может, желаете прокатиться по краснодарским улицам? – спросил он. – Могу с ветерком.

– Нет, у меня времени, к сожалению, в обрез. Мне – домой.

– Тогда позвольте вам предложить…

– Что?

– Вечером ужин в хорошем ресторане.

– Это сегодня стоит таких денег, таких сумм с нулями, – в голосе Галины появились насмешливые нотки, Шотоев отметил это немедленно, – что не всякий миллионер потянет. – Цюпа сделала в воздухе гибкий кудрявый росчерк рукой.

– Ну, не таких уж и больших, – проговорил Шотоев успокаивающим тоном, – все в пределах разумных затрат. Да и не пойдем мы туда, где очень дорого и очень невкусно. Мы пойдем туда, где цены умеренные, разумные, но зато кухня очень толковая. Ладно, Галочка?

– Галочка? – Цюпа неожиданно по-девчоночьи тонко хихикнула в кулак.

– Вы как солнышко, – произнес Шотоев ласково, – на улице вон какая погода угрюмая, серая, дождик, хмарь, а появились вы – и сразу светло сделалось. Конечно же вы – Галочка. Или же вы имеете что-то против?

– Абсолютно ничего.

– Тогда мы обо всем договорились. В семь часов вечера я заезжаю за вами. Адрес свой вы мне уже дали.

– Пожалуйста, направо, во двор, – попросила Цюпа, когда они почти целиком миновали длинную, полную канав и луж унылую улицу и очутились перед домом, облицованным кухонным кафелем, с игривыми решетками на балконах. Шотоев лихо, как в фильмах про автомобильные погони, свернул – лишь тормоза завизжали пронзительно, на скорости вогнал машину в узкий двор, будто пробку в тугое бутылочное горло, сделал это как профессиональный трюкач и, поинтересовавшись у Галины, к какому подъезду «припарковать карету», встал словно вкопанный у невзрачного, с перекошенной дверью входа в дом, проговорил укоризненно:

– Ай-ай-ай, у вас в подъезде что, мужчин совсем нет? Дверью некому заняться?

– Выходит, нет.

– Придется засучить рукава и сделать это самому.

– Да перестаньте… Что вы! – Румянец на щеках Галины загустел, сделался ярким, ямочки попунцовели.

– Плохо, что у вас в подъезде нет мужчин. – Шотоев предупредительно выбрался из машины, обошел ее кругом и, распахнув дверцу, помог Галине выбраться из «девятки», поклонился учтиво – что-то в нем имелось такое, чего Цюпа не могла пока разглядеть, понять, но ощущала – некое дворянское начало, нечто великосветское, вполне возможно, человек этот происходил из каких-нибудь горских князей, из знатного рода; сейчас ведь наступила пора такая, что каждый хочет извлечь из прошлого свою причастность к лворянскому сословию и погреть на костре минувшего времени руки – это стало модно. Модно ныне быть бароном, модно быть графом, модно быть княгиней.

Цюпа, выбравшись из машины, даже сделала что-то вроде книксена – это тоже модно.

Шотоев взял ее руку в свою, прижал пальцы к губам.

– В общем, я постараюсь, чтобы дверь в вашем подъезде больше не висела криво. Ладно?

– Ладно, – согласилась с ним Цюпа. Ей было легко общаться с этим человеком. А Шотоеву было легко общаться с ней. Она отступила от Шотоева на шаг, махнула рукой прощально.

– В семь часов вечера, – напомнил ей Шотоев, – на этом же месте. – Он стукнул носком ботинка по какому-то влажном у голышу, попавшему ему под ногу.

Через секунду Цюпа скрылась в подъезде. И словно бы солнышко какое пропало, либо влага переполнила небесные резервуары – пошел дождь: мелкий, по-мышиному тихий, частый. Такой дождь много хуже свирепого ливня, в нем человек словно бы размокает – то одно начинает в нем болеть, то другое. то третье, все расклеивается, распадается, рушится – разрываются сцепы, жизнь становится немилой.

Шотоев не дал дождю погасить в нем радужное настроение, он лишь засмеялся, достал из кармана новенькую стодолларовую бумажку, сложил ее пополам и на ходу, управляя машиной одной рукой, начал чистить себе зубы. Вот такую барскую привычку обнаружил он в себе, невесть от какого предка перекочевавшую – чистить хрустящими долларовыми банкнотами зубы.

Почистив, довольно хмыкнул:

– Порядок в кавалерийских частях! – И сунул сто долларов назад в карман. – Жизнь прекрасна и удивительна! – В следующее мгновение поймал себя на том, что настроение у него веселое, как у ребенка, который не ведает, что такое взрослые заботы, а мужчина не должен вести себя так, иначе он сам обратится в ребенка, – впрочем, Шотоев знал, что радость скоро улетучится, он сделается сдержанным, мрачноватым и одновременно решительным, каким, собственно, и должен быть настоящий мужчина, джигит, и это произойдет очень скоро.

Он погасил улыбку на лице, нахмурился, становясь важным, значительным, перехватил поудобнее руль.

Чем хорош Краснодар? В нем нет таких ошеломляюще высоких домов, как, скажем, в Москве на Новом Арбате или в Питере, в районе новостроек; Краснодар – город низких крыш, густых деревьев, дающих хорошую тень, винограда, который прижился на асфальте и растет во дворах, это город сельской архитектуры, одноэтажных частных домов.

Тут есть целые улицы, где вообще не встретишь двухэтажных домов, только одноэтажные, обвитые плющом, хмелем и диким виноградом добротные каменные постройки, способные летом держать прохладу, а зимой тепло, хорошо прикрытые тенистыми деревьями, те же, кто поднимается выше, живут как в аду – беспощадное солнце прожигает такие здания насквозь, максимальная высота, на которую можно поднимать жилье – это пятый «хрущевский» этаж. Выше уже нельзя, там царство неба и, извините, высоких температур.

На одну из таких одноэтажных улиц и направлялся сейчас Шотоев.

Он остановился перед серым, сложенным из старого камня домом, к которому был прибит жестяный номер с нарисованной от руки цифрой 17, поставил «девятку» носом вплотную к железным воротам, запер машину и четыре раза нажал на лаковую, блестящую, будто птичий глаз кнопку звонка – три коротких трели и одна длинная.

Секунд через десять звонки повторил. Распахнулась металлическая, с хорошо смазанными петлями дверь, в проеме показался хмурый, с выжидательно прищуренным вглядом Бобылев. Раскрыл дверь пошире, стрельнул глазами в один конец улицы, в другой…

– Проходи.

– Не бойся, хвоста с собою не привел. Рано еще беспокоиться о хвостах.

– Береженого бог бережет, – натянутым голосом проговорил Бобылев. Добавил, чуть сдвинув в сторону одну половину рта: – Если, конечно, у нас этот бог есть.

– Есть, есть, – благодушно отозвался Шотоев, проходя во двор. Бобылев тщательно запер металлическую дверь, задвинул засов, а потом в проржавевший хомутик, согнутый из толстого гвоздя, втиснул крючок.

Проговорил, не меняя хмурого, какого-то простуженного тона:

– Мы ждем тебя.

– Все собрались?

– Все.

Этот дом Шотоев специально снял для боевиков «технического директора», внес плату за полгода вперед. Хозяин потребовал плату в долларах, и Шотоев отдал ему доллары. К дому невозможно было подойти невидимым – ни с лицевой, ни с тыльной, огородной части, любого противника можно было засечь и достойно встретить.

– Ну что… с почином? – Шотоев протянул руку Бобылеву. Тот в ответ протянул свою руку, жесткую, неувертливую, малоподвижную, Шотоев попробовал сжать ее, но не тут-то было: это все равно, что сжать железо, сколько ни стискивай его, все бестолку. Шотоев восхищенно качнул головой: – Однако! В доме, в комнате, примыкавшей к кухне, был накрыт стол: несколько бутылок холодного, с матовыми от пота боками шампанского краснодарского производства, красного, сладкого, три бутылки «столичной», пиво и еда, много еды – копченые куриные ножки, любимое блюдо Семена Лапика и, как оказалось, Пыхтина, вяленое на дыму мясо с аппетитными розовыми прожилками, ветчина, приготовленная на пару и сырая, кровянисто-светящаяся, вышибающая слюну, колбаса четырех сортов, икра паюсная, давленая, нарезанная брикетиками и рассыпающаяся, как каша, горкой наваленная в два блюда, крупно порезанная осетрина домашнего приготовления и осетрина магазинная, горячего копчения – стояло, в общем, все, что можно было ныне купить в кубанской столице на доллары. Шотоев восхищенно качнул головой и почмокал очень аппетитно:

– Королевский стол!

– Чего только не сделаешь во имя вечной дружбы России с Грецией! – Лапик приподнял одно плечо и ладонью стряхнул с него пыль, Шотоев глянул на фельдшера вопросительно: к чему этот пустой жест? – А в Греции есть все!

«Кто это?» – Шотоев стрельнул глазами в сторону Лапика.

– Наш оружейник, – неприметно, едва шевельнув губами, ответил Бобылев.

– Болтлив очень.

– Зато руки золотые.

– Ладно, не будем распространяться на эту тему. – Лицо Шотоева отвердело на мгновение, потом обмякло. – Но я бы хотел проверить его особо.

– Сделаем, – пообещал Бобылев.

Шотоев подошел к столу, взял в руки стопку, наполнил ее водкой и сделал приглашающий жест:

– А чего мы, господа, собственно, стоим? – Тут Шотоев неожиданно засмеялся, покрутил головой, словно был в чем-то виноват: – Никак не могу привыкнуть к этому странному старинному слову «господа»…

– В России все всегда было сикось-накось, – Лапик не выдержал, хихикнул, – все не как у людей: у человека нет пиджака, кошелек пустой совершенно, в нем не наскребешь денег даже на газированную воду, на заду штанов большая дырка, а он требует, чтобы его величали господином… Цирк!

Шотоев сжал рот – ему не нравился этот пыльный фикус, совсем не ведающий, не понимающий, когда можно подавать голос, а когда нельзя, выждал несколько минут и в полной тишине продолжил:

– Выпьем за начало нашей общей работы. Надеюсь, что она будет успешной, а мы – богатыми.

– Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным, – снова встрял в тост Лапик.

Шотоев повернулся к Бобылеву.

– Это его сегодня чего-то несет, – пояснил тот, – от волнения, наверное… А вообще-то он нормальный мужик.

– Займись им, как мы и договорились, – велел Шотоев, – иначе займутся нами. Есть хороший рецепт – засунуть голову под мышку и определить на новое местожительство в какой-нибудь тихий водоем. Не находишь?

– До этого не дойдет, – уверенно пообещал Бобылев. – Даю слово.

За столом поднялся галдеж, какой обычно появляется после первой стопки, еда на тарелках начала быстро таять, и Шотоев снова наполнил свою стопку водкой.

– Предлагаю еще один тост. Обязательный, как при советской власти, в партийные времена, а уж потом делайте что хотите, – Шотоев провел рукой по пространству, – добивайте этот стол, накрывайте новый и пейте, пейте – сколько хотите, столько сегодня и пейте. Завтра этого уже не будет. Завтра… – Он неожиданно замолчал, повернулся к Бобылеву, словно передавал эстафетную палочку для продолжения разговора.

Тот эстафетную палочку принял.

– Завтра будет дисциплина, – сказал Бобылев, – вот такая дисциплина, – он сжал костистый кулак и показал его всем, – ни капли спиртного, даже пива. Только по команде… Понятно?

– Ну вот, вступительная часть, как и положено на всяком партийном собрании, сделана. – Шотоев засмеялся, сказано коротко и доходчиво. Мне остается только добавить, что наше производственное товарищество, которое называется «Горная сосна», уже зарегистрировано в юридических органах, поэтому позвольте представить вам технического директора товарищества, – он взял за кисть руку Бобылева и поднял ее вверх, – это ваш главный начальник.

– А гендир кто? – тонко, сорвавшись на фальцет, вскричал Лапик. – Генеральный директор кто?

– Генеральный – я. – Шотоев глянул на Лапика так, что у того по длинной, с синеватыми жилами шее поползли мурашики. – Если что-то не устраивает вас в наших двух кандидатурах, прошу сказать об этом сейчас же, пока не поздно.

– Что вы, что вы, все устраивает. – Лапик поднял над собой обе руки, показал ладони Шотоеву, – это был знак смирения, который тот понял, – пробормотал смятенно: – Извините меня за излишнюю болтливость.

– Есть хорошая присказка, – назидательно проговорил Шотоев, – умное точное слово – серебро, а молчание – золото.

– Все понял, больше не буду.

– Я с ним разберусь, – тихо, почти не разжимая рта, произнес Бобылев на ухо шефу, – пустой болтовни больше не будет.

– Может, с ним действительно… – Шотоев выразительно щелкнул пальцами, – и концы в воду?

– Можно и так, но другого оружейника у нас пока нет.

– Мда, сложный товар, редкий, в ларьке его не купишь. Жаль, в техникумах оружейников не производят. А то бы подали заявку от нашей конторы и получили молодого специалиста. По закону молодые специалисты должны три года пахать бесплатно. Сам пахал.

– После института?

– Ага. Я ведь сельскохозяйственный закончил. Могу землю пахать, могу баранам хвосты набок скручивать. – Шотоев потянулся к Бобылеву со стопкой, чокнулся. – Знаешь, я рад, что в тебе не ошибся. Насчет кровников забудь навсегда. Они больше допекать не будут. Сколько долларов взяли у этого грека?

– Если в доллары перевести и наши деревянные, то – сорок три тысячи.

– Хорошо. Богатенький был Буратино. Каждому участнику операции выдай по пятьсот долларов, себе возьми три тысячи. Остальные – в кассу товарищества.

– Добро. – Бобылев согласно наклонил голову.

– Деньги выдай через две недели, сейчас только объяви, что положен гонорар… Мало ли что – вдруг они засвеченные?

– Когда приезжает твой родственник? – спросил Бобылев.

– А что, есть необходимость?

– Людей не хватает. Нужна еще одна машина с водителем. И – пара боевиков.

– Машину найдем. В крайнем случае реквизируем, как во времена революции семнадцатого года. Кеша прилетит – готовый боевик. Еще одного боевика и водителя доставай сам. Проведем еще пару операций – окончательно станет ясно, что нам нужно еще. И сколько…

Застолье тем временем плыло по накатанной дороге, дело это нехитрое многим было хорошо известно, звучали какие-то слова, тосты, – и ничем это застолье не отличалось от любого другого, собравшегося по обычному житейскому поводу, будь то именины, крестины, день Парижской коммуны или праздник Святой Екатерины-саночницы, после которого мужики в деревнях вдребезги разбивали сани, катаясь на них с гор, – но это было застолье, связанное с убийством. Нынешней ночью не стало сразу четырех человек. Выбита практически целая семья, фамилия – не стало рода и ничего, облака не разверзлись, лица убийц светлы и приятны, улыбчивы, ни дать ни взять – отпускники, собравшиеся дружной компанией махнуть в Сочи либо в горы позагорать немного… Странно! Лапик, опрокинувший сгоряча в себя несколько полных стопок водки, поплыл, растекся студнем по пространству, начал приставать к Пыхтину:

– Слышь, а как эти самые, – Лапик изобразил в воздухе что-то округлое, неопределенное, руки его не слушались, – как они это самое, – он попилил себя пальцем по горлу, – как они это самое приняли?

– Как все нормальные люди – с животным страхом в глазах.

– Расскажи!

– Зачем тебе это? – Пыхтин с холодным чужим лицом отстранился от Лапика.

– Интересно.

– Зачем? – повторил вопрос Пыхтин, поднял свой полупудовый, поросший светлой шерстью кулак, посмотрел на него задумчиво.

– Я же поэт, стихи пишу, а поэтам все интересно знать.

– Ты видел когда-нибудь, как пуля – здоровенная такая дуреха, раскаленная, сносит человеку полчерепа?

– Нет.

– И видеть тебе это я очень не советую.

– Почему?

– Пьяный вопрос. От ужаса ты можешь все свои кишки вывалить на пол. Мозг у убитого человека рассыпает метров на десять.

– Да ну… – прошептал Лапик неверяще.

– Не «да ну», а точно. Я это видел много раз. Тебе вообще надо на дело с нами сходить. У нас все равно не хватает народа.

– Я это… – Лапик потряс головой и приподнял плечи двумя острыми углами. – Я, если честно, побаиваюсь.

– Все равно придется. Без этого не обойтись. Зато больше никогда никому не будешь задавать таких вопросов. Враз образованным станешь.

Афганец видел то, чего не видел Лапик, – а видел он лицо гендиректора-кавказца, вдруг сделавшееся по-бойцовски угловатым, злым, видел его глаза, ставшие беспощадными, цепкими, из них истаяло все, кроме льда и железа… Шотоев прислушивался к его разговору с Лапиком. «С чего бы это? – внутренне подобравшись, подумал Пыхтин. – Происходит что-то не то? Или он что-то чувствует? Либо нас с этим пьяным дурачком прощупывает? Чтобы потом, как бабочек насадить на булавку и прикрепить к дощечке? Не-ет, хоть и горный орел ты, но мы тоже не безобидные тушканчики». Пыхтин сделал безразличное лицо, рассеянно оглядел пространство и хлопнул Лапика ладонью по плечу. Проговорил громко:

– Слушай, в делах твоих, в рифмоплетстве этом, я соображаю плохо. Как ты понимаешь, до Пушкина мне далеко по части оценки стихов. Был бы Пушкиным, мы бы с тобою поговорили знатно… А так – извини.

– Это ты меня извини!

– Поэтому опрокинем еще по чарке и завяжем, – Пыхтин растянул рот в улыбке, – по маленькой, чем поят лошадей, – взял со стола бутылку, налил стопку Лапику, потом потянулся с бутылкой через стол к Бобылеву и Шотоеву, сидевшему рядом с ним, – прошу… Пока не согрелась.

Бобылев медленно, как-то неохотно подставил свою стопку под бутылку, Шотоев же накрыл свою ладонью.

– Мне все, хватит. Я за рулем.

– Господи, да сегодня любого автоинспектора можно купить за пятьдесят долларов вместе с фуражкой, погонами и полосатой колотушкой.

– Тратиться неохота.

– Ну, если так, – Пыхтин поставил бутылку на стол, – то за звезду удачи, – чокнулся своей стопкой, в которую была налита вода, с размякшим Лапиком, потом с Бобылевым, – за то, чтобы она всегда горела над нашими головами.

– Вот этот парень мне нравится, – тихо проговорил Шотоев, – а тот, – он перевел взгляд на Лапика, – тот нет. Мякина.

– С одной стороны, ты всех видел, когда мы собирались в ресторане, и тогда у тебя таких замечаний не было…

– С одного раза познать всех невозможно.

– А с другой – он всего лишь оружейник, пойми это, Султан. Человеку на этом месте совсем неважно быть железным… Главное, чтобы мозги у него шурупили, а руки умели из консервной банки сделать глушитель к «вальтеру» или ТТ.

– Все равно мякина… Болтун. Стихи, как я услышал, пишет. Не чернилами, а цветными соплями. Про «чуйства» нежные. А выпив, расклеивается, как распоследняя дамочка, нюнит. Нюня же, имей в виду, всегда может сдать нас. Часто делает это на ровном месте. Имей в виду.

– Имею. Имею это в виду и не выпускаю из вида.

– Ну что ж, тогда хорошо сидим, как говорили в одном кино, да только вот… Мне пора.

– Пора так пора, – угрюмо пробормотал Бобылев. Похоже, он никогда в жизни не был веселым человеком, всегда был только таким – замкнутым, корявым, словно старый лесной пень-выворотень, настороженным, готовым в каждую секунду схватиться за оружие, слова выплевывал изо рта, словно пули; Шотоев, пожалуй, именно в эти минуты понял, что этот человек может быть не менее опасен, чем поэт-хлюпик, умеющий переделывать пластмассовые пугачи в боевые пистолеты, только опасен он с другой стороны… Шотоев вздохнул, разжевал зубами какое-то зернышко, попавшее в рот. Бобылев налил себе в стопку еще водки, залпом, не чокаясь, выпил. Поднялся. – Пойдем, я тебя провожу! На улице чуть посветлело, тучи приподнялись, стало легче дышать.

– Глядишь, и нормальная осень наладится. – Шотоев покосился глазами на небо, выбил в кулак кашель.

Вышли за ворота, скоро, наспех, попрощались, Шотоев сел в машину, завел мотор, высунул голову из окна, ткнул пальцем в железные ворота:

– Подумай, как их укрепить, не то мы тут, как голые на солнечной поляне. Нас видят все. Мы, правда, тоже всех видим, но это – слабая компенсация. Надо, чтобы мы видели всех, а нас не видел никто. Вот это будет то самое… В гараже три машины поместятся?

– Если встать потеснее, то и четыре поместятся.

– Ладно, особенно много машин держать здесь мы не будем. – Шотоев приподнял руку прощаясь и задом выгнал автомобиль на дорогу.

Он ехал медленно и думал о том, какую маску натянуть на себя, какой образ подобрать, это ведь так важно, кем быть, неспроста ведь в обиходе появилось чужое модное словечко «имидж»: что он на себе самом изобразит, то в конце концов и будет.

Причем надо учитывать абсолютно все – и слабые звенья, имеющиеся в цепи, такие как слюнявый волосатый поэт-оружейник, и то, что товарищество «Лесная сосна» просуществует очень недолго, максимум полгода, а потом рассыпется и похоронит под собственными обломками все – и долги, и просчеты с недоделками, и то, что он не имеет здесь своей базы, какую имеет, скажем, в Чечне, в Дагестане, в Кабардино-Балкарии или в далеком Чимкенте… Там все семейное, свое, тейповое, все связано и повязано и если он где-то засветится – власти могут объявлять какой угодно розыск, хоть всемирный – его все равно не найдут: родные просто не дадут найти.

С одной стороны, чтобы контролировать эту разношерстную, сшитую наспех белыми нитками группу, ему придется находиться внутри нее, быть с тем же Бобылевым, человеком с волчьим лицом, не сводить глаз ни с кого, всех держать на автоматном прицеле, для этого и ему самому придется стоять на стреме и брату его Кеше, страховать друг друга, быть более жестоким, чем вся группа, вместе взятая, – это будет образ одного Шотоева, с другой стороны, жизнь есть жизнь, она не должна проходить мимо, в ней много красивых женщин, вина, музыки, разных утех и радостей, всем этим надо пользоваться, и в жизни этой должен вращаться второй Шотоев… Но должен быть еще и третий Шотоев, промежуточный между первым и вторым, совершенно иной, этакий… в общем, очень домашний, если хотите, в тапочках, с лучистой улыбкой и котенком на руках, добрый, всем сват и брат, любимец дворовых старушек и непоседливых детей. У него обязательно должно быть «дно» – квартира, где он может при случае залечь, отдохнуть, переключиться, подышать совершенно иным воздухом, чем вся его группа, а потом снова выскочить на разбойные просторы.

И этих трех Шотоевых, – совершенно разных, естественно, ибо у них должны быть разные отцы и матери, разные мозги, разная кровь, – он должен будет подчинить себе, организовать для них и жилье, и еду с одеждой, и транспорт – все, словом. Только документы у этих трех Шотоевых будут одинаковые.

Он аккуратно объехал большую лужу – на берегу лужи стояла сгорбленная трясущаяся старушка, не хотел обдавать ее грязной водой, притормозил перед перебегающей улицу собакой-сучонкой с отвислым голым животом, на котором проступали огромные козьи соски, остановился перед стайкой детишек, вздумавших в неположенном месте пересечь дорогу…

Наверное, это был еще один Шотоев, четвертый по счету, рожденный им на ходу, также ранее не знакомый. И, если честно, четыре этих Шотоева существуют для того, чтобы перекрыть, уравновесить собою нулевого Шотоева, самого главного, если на то пошло, Шотоев не хотел, чтобы на него с небес плохо смотрел Аллах. Аллах должен смотреть на него хорошо.

На повороте он увидел, что на стене заводского здания – какого-то секретного краснодарского «почтового ящика», – мигает табло электронных часов, вгляделся в него: сколько там намотало времени?

Во всяком случае, до встречи с понравившейся ему Галиной Цюпой было еще далеко – несколько часов. Не удержавшись, он прицокнул языком:

– Мхех! Изюминка! Сказка, а не женщина! – Были сокрыты в Цюпе и красота, и таинственный свет, и некая загадка, которую всякий настоящий мужчина обязательно должен разгадать.

В следующую минуту озабоченная тень появилась на его лице: что-то долго не возвращается в Краснодар Кеша… Не случилось ли чего с ним?

И вообще, какова ныне жизнь там, в далеком далеке, пахнущем сладкими дынями, которые здесь не водятся, горным медом и светящимися райскими яблочками, именуемыми мушмулой? Интересно, люди там тоже обнищали, как и здесь, или же еще держатся, сбившись в кучку, помогают друг дружке, будто ангелы небесные, либо, напротив, ведут себя не по-божески, лютуют, пластают на спинах звезды, из поясниц и с животов вырезают ремни? Шотоев помрачнел, подбородок у него по-бойцовски угрюмо выдвинулся вперед, стал тяжелым.

Он неожиданно понял, что не знает, куда надо ехать, что делать, поскольку все, что он делал раньше, было чем-то мелким, неосознанным, этакой детской игрой в поддавки, а вот настоящее, тяжкое, вонючее, что и потом будет долго пахнуть кровью, только-только начинается. Скоро их начнут обкладывать разные мусора, прокуроришки, дерьмократы из госбезопасности, и от всех придется бегать, всех водить за нос – игра предстоит опасная и азартная…

Ладно, все это потом, а для начала надо найти место для офиса, чтобы у него был адрес физический. Адрес юридический, который обязательно должен быть указан в регистрационных бумагах, есть, юрист Цюпа постарался за триста долларов, а теперь должен быть адрес физический, материальный, так сказать, где он, генеральный директор фирмы, будет принимать клиентов. И клиенток тоже. Шотоев не выдержал, засмеялся.

– Генеральный директор… – кончив смеяться, пробормотал радостным тоном. – Сказка какая-то. Дедушка Бажов.

День, начавшийся удачно, перекочевал, словно тяжелый состав, на другие рельсы – кто-то невидимый, распоряжающийся всеми нами, перевел стрелки, и вагоны впустую загромыхали неотрегулированными колесами по забытой ржавой ветке – больше ничего не удалось сделать Шотоеву… Ни помещение для офиса подобрать, ни пообедать толком, ни встретиться с одним нужным человеком в погонах, чтобы узнать, идет ли по милицейским рядам шумок после убийства грека или нет?

Он заехал в гостиницу, где жил уже два с половиной месяца, надел белый костюм, черную рубашку, обул белые лаковые туфли, глянул на себя в зеркало, и короткая улыбка осветила его лицо; из гостиницы отправился на рынок, где приобрел целое ведро кровянисто-алых роз, запечатал в полиэтиленовый мешок размером с наволочку, бережно устроил на сиденье рядом и покатил к Галине Цюпе.

Ровно в девятнадцать ноль-ноль он затормозил у ее подъезда, надавил ладонью на клаксон, в ответ раздался сложный звук, – собственно, это был не просто звук, а целая мелодия, что-то среднее между торжественным гимном какой-нибудь африканской страны и «Подмосковными вечерами».

Пригнувшись за рулем, глянул вверх, засек, что на третьем этаже зашевелилась занавеска, понял – она! Занавески зашевелились и на других этажах. В других окнах, но это были чужие окна – квартиру Галины Цюпы он вычислил точно. «Если Аллах подсобит – поселюсь тут, – подумал он, не удержался, раздвинул губы в легкой улыбке, – и буду я здесь, скажем… Шотоевым номер один».

Цюпа вышла из подъезда через несколько минут – в дорогом костюме из плотного фиолетового шелка, в туфлях такого же цвета, гладко причесанная и настолько яркая, что Шотоев невольно поцокал языком – под сердцем что-то сладко сжалось и ему сделалось трудно дышать: действительно, русские женщины – не то что горские, горянки после первого ребенка вообще превращаются в тощие деревянные кривулины, в старух без пола и возраста, а русские цветут, становятся очень привлекательными, красятся, поют песни…

Он перегнулся через букет, настоящей вязанкой лежавший на переднем сиденье, и распахнул перед Цюпой дверцу.

– Я не опоздала?

– Нет, Галочка, что вы! Тютелька в тютельку… Точность – вежливость королей. И королев.

– А-а… – голос у Цюпы неожиданно растроганно дрогнул, она не ожидала увидеть такую охапку цветов, поинтересовалась недоверчиво: – Это мне?

– Вам, Галочка.

– Жаль, что нельзя сесть рядом. Придется разместиться на заднем сиденье.

– Нет уж! На заднем сиденье пусть посидит букет цветов, а это место – исключительно для вас. – Шотоев поднял букет цветов, аккуратно перекинул его назад, поправил несколько неловко подвернувшихся головок – как бы они не сломались… Будет жалко.

– Вот так букет! – восхищенно произнесла Цюпа. – Мне еще никто не дарил сразу столько роз.

– В следующий раз цветов будет больше, – пообещал Шотоев.

– Ремень накидывать надо?

– Не обязательно.

– А если милиция остановит?

– Что нам милиция! Это называется: страшнее кошки зверя нет. Кстати, в Штатах начали выпускать майки с рисунком ремня через плечо – изображена черная портупея через всю грудь и живот, – и полицейские, представьте себе, обманываются…

Ресторан, в который он привез Цюпу, был ей неведом, Галина даже не слышала о нем и не поверила, что среди общего развала, хаоса, остановившихся заводов и засилия крикливых торговок может вообще что-то родиться. А ведь родилось – вон какое забавное, светлое, пахнущее стариной и шашлычным дымом, с толстыми соломенными крышами, нахлобученными на ладно срубленные деревянные хатки, в чьих приветливо распахнутых окнах краснеет герань, а на кольях плетней сушатся горшки… В одной из летних печек дозревал, доходя до кондиции, большой чугунок с украинским борщом, а над огромным противнем коптилась туша барана.

– Как здесь здорово! – Цюпа прижала пальцы к губам.

– Нравится?

– Очень!

– Тогда, Галочка, вперед!

Она прошла немного по дорожке, потом нерешительно замедлила шаг и оглянулась.

– А как же цветы? Они завянут.

– Не беспокойтесь, Галочка, цветы нам принесут. Для этого здесь есть специальный человек.

К Шотоеву тем временем устремился улыбающийся парубок в черкеске с газырями и шапке-кубанке с алым верхом – посланец атамана куреня, иначе говоря – распорядитель веселья.

– Вы, насколько я понимаю, столик себе не заказывали, – еще издали начал он.

– Все правильно понимаете, не заказывал. – Шотоев небрежно, двумя пальцами, извлек из нагрудного кармана пятидесятидолларовую бумажку, протянул ее парубку. Тот мигом, цепко, движение это не засек даже опытный Шотоев, не говоря уже о Галине, перехватил банкноту и склонил голову в кубанке:

– Прошу в третий домик.

– Где это?

– Я провожу вас, – распорядитель веселья проворно метнулся по устланной мелкой рисунчатой плиткой тропке вперед, по дороге ловко сдернул с плетня вышитый красными петухами рушник, перебросил себе через руку, – это самый лучший кабинет у нас – третий домик, самый привилегированный. Сюда, сюда, пожалуйста!

Парубок не шел, а летел, танцевал на ходу, был он проворен и ладен, около одного из домиков с распахнутыми дверями остановился, сделал жест, будто регулировщик движения.

– Пра-ашу!

Цюпа вошла в домик первой, огляделась:

– А что… Здесь очень даже недурственно.

– Большего нам и не надо. – Шотоев усадил Цюпу, сел сам, достал из кармана ключи от «Жигулей». – Вот что, сударь, – произнес он начальственным голосом, – в машине у меня лежит букет роз – определи его в посудину посимпатичнее и принеси сюда.

– Сей момент! – готовно, будто половой из чеховского рассказа, отозвался парубок, перехватил ключи. Добавил два слова из лексикона уже нынешнего: – Нет проблем!

– Это еще не все, – остановил его Шотоев, – пришли-ка нам официанта… Побыстрее, если можно.

В ответ вновь прозвучало традиционное, времен дядюшки Гиляя:

– Сей момент!

Официант примчался действительно «сей момент» – в ту же секунду – проворный, как танцор, в мягких козловых сапожках, в красной шелковой рубахе, перетянутой плотным, с золотыми кистями, шнуром, белобрысый, курносый, редкозубый, смешливый, бесцеремонный.

– Заказ оплачивать чем будем? – деловито осведомился он.

– В каком смысле? Наличными или по перечислению, что ли?

– Нет. Деревом или зеленью?

– А что, разве это имеет какое-то значение?

– Еще какое! На зелень мы даем все, что у нас есть. А на дерево – лишь половину.

– Тогда зеленью, естественно.

Шустрый малый улыбнулся лукаво, выхватил из-за рукава рубахи блокнот с серебряным, цепочкой прикрепленным карандашиком.

– Я внимательно слушаю вас.

– Не надо слушать, голубчик. – Шотоев взял в руку тяжелый кожаный том с разрисованным краской цветным меню, приподнял его. – Все, что тут есть – неси!

– Однако места мало будет, – озабоченно оглядев домик, проговорил официант, – дополнительный стол ставить надо.

– Это твоя забота. Ставь!

Цюпа молчала, небрежно покусывая зубами лепесток розы, и улыбалась – все происходящее было интересно ей. Она еще не встречалась с таким откровенным купеческим размахом. Главное, чтобы загул этот не перешел границы, не обрел, скажем так, назойливые черты… За этим надо обязательно проследить, она – начеку.

Проворный малый, кряхтя довольно, приволок еще один стол, а затем с помощником, примчавшимся с кухни, начал носить еду, блюдо за блюдом, поднос за подносом. Это был странный набор кушаний, порою совсем не сочетавшихся друг с другом: например, мясо и кислое молоко, осетрина и крохотные, размером с наперсток, пухлые пирожки, начиненные клубничным джемом, которые здесь, как сладкое, подавали к травяному чаю…

Посреди стола, как некий сверкающий утес, высился огромный букет роз.

– Неужели мы все это съедим? – ужаснулась Галина, когда официант принес последнее блюдо – хрустящие поросячьи хвостики.

– Если не съедим, то основательно понадкусываем. – Шотоев не сумел сдержать себя, засмеялся гордо. – Попробовать надо все.

– Не осилим, – убежденно произнесла Цюпа. – Для этого надо иметь слоновий желудок.

– Галочка, не тревожьтесь! Еду мы оставим врагам. Помните популярное русское правило: завтрак съешь сам, обед раздели с другом, ужин отдай врагу?

– Что-то такое я слышала. В студенческую пору.

– Будем исполнять заветы предков. – Шотоев подхватил Галину тарелку, горкой наложил в нее сырокопченой колбасы, нарезанной тонкими, кровяно просвечивающими дольками, бастурмы, мелких голубцов, отдельно пристроил двух копченых рыбешек с аппетитными золотистыми боками, кусок осетрины, пару ломтей розовой балтийской семги слабого посола, несколько пластинок сыра – сулугуни, пресного адыгейского, поставил перед дамой:

– Закуска к шампанскому!

– Копченое мясо и шампанское? Сочетается ли? – засомневалась Цюпа.

– Если копченое мясо высшего качества, то сочетается, – засмеявшись, объявил Шотоев, – а все, что есть на этом столе – высшего качества.

Это был странный вечер. Вечер еды, дождя, который не замедлил просыпаться на землю, едва они подняли бокалы с шампанским, – дождь был нудный, темный, обкладной, в хате сделалось сумеречно, неуютно, на сумрак примчался шустрый малый в шелковой рубахе, запалил канделябр со свечами, поставил его на стол, спросил у Цюпы:

– Нравится?

– Очень. Я люблю живой огонь.

Странный вечер оказался приятным. Вместе с тем это был вечер молчания – Шотоев говорил мало и это было для Галины совершенно неожиданно, наконец она не выдержала, прикоснулась пальцами к руке Шотоева:

– Что-нибудь случилось?

– Нет-нет… Все в порядке.

– Может, нужна помощь?

Он улыбнулся чему-то своему, далекому, непонятному своей печалью, у него дрогнули губы и помягчели глаза:

– Галочка, вы действительно хотите мне помочь? Это искренне?

– Конечно искренне.

– Давайте договоримся так: когда мне понадобится помощь, я обязательно обращусь к вам. А сейчас – выпьем. Простите меня – виноват дождь, он всегда навевает грустные воспоминания и вообще… вообще вгоняет в тоску.

– Ну-у… Вы и тоска? Это совершенно несовместимо.

– И тем не менее… Что бывает – то бывает. – Шотоев чокнулся с Цюпой, поднес шампанское к канделябру – искрится на свету или нет? Шампанское играло дорого, веселилось, это было хорошее шампанское, «Абрау-Дюрсо». Усмехнулся ни с того ни с сего, произнося фразу, вырванную из текста: – Мужчины – тоже люди.

– Догадываюсь. А радостные дни у вас бывают?

– Непременно. Например, новруз. Это у мусульман – Новый год, двадцать первое марта, весеннее равноденствие. На столе обязательно должны стоять семь блюд на «с».

– Почему именно на «с»?

– Правило такое. Если стоит семь блюд на «с» – значит, год удастся, будет счастливым…

– А-а, «с» – это счастье, – догадалась Цюпа.

– Это не мы придумали – предки.

– Сахар, селедка, свинина…

– Свинину мусульмане не едят.

Цюпа засмеялась:

– Тогда сало.

Шотоев тоже засмеялся:

– Синильная кислота. Серная и соляная. Соль, севрюга, сабза, салака, сом, семга, сиг, ставрида, свекла, салями, соус соевый, сосиски, сельдерей, семечки, сметана, салат, суп, – пулеметом, на одном дыхании зачастил Шотоев, Галина даже растерялась от такого напора: слишком много знает товарищ, а потом поняла, в чем дело – Шотоев перечислял все, что видел на столе, – добавила:

– Голова барана, присыпанная сахарной пудрой…

– В итоге у нас получился не один стол с набором еды для новруза, а целых четыре… А! За это и выпьем! – Шотоев чокнулся с Цюпой. – За полноту жизни!

Иногда Галина ловила себя на том, что следит за Шотоевым, словно бы боится: а вдруг ее новый знакомый превратится в обычного развязного сладкоглазого кавказца, уверенного в том, что ему принадлежит как минимум половина мира, но Шотоев не переступал рамок дозволенного, не тянул к ней физиономию для поцелуя, не отпускал сальных шуточек – он, по-собачьи цепкий, все чующий за полверсты, очень точно оценивал происходящее, просчитывал его и ошибок не допускал. Он вообще знал по своему опыту: сдержанность первой встречи потом с лихвой окупится…

Так было уже не раз.

Глава пятая

Две вещи вызывали у Бобылева головную боль: транспорт и оружие. Надо было обзаводиться не переделанными на коленке пугачами, а серьезным оружием – укороченными десантными автоматами, очень удобными во всяком налете, гранатами, может быть, даже и «мухами» – удобными небольшими гранатометами. К сожалению, только одноразового пользования… Но выглядели «мухи» очень внушительно.

Легче всего достать оружие было в Москве – туда стекается все, всякие стволы, со всей России, из всего СНГ, да и не только СНГ – из Польши, Югославии, Литвы, Китая, но ехать в Москву – далеко и накладно, и не это главное – по всем дорогам ныне работают отряды разных омоновцев, рубоповцев, спецназовцев, обеэровцев и так далее, развелось этих тараканов столько, что голова может кругом пойти: каждый городишко, каждая область стремились создать у себя собственную армию, пусть даже милицейскую… Ныне куда ни плюнь, оязательно попадешь в человека с погонами, вот ведь как.

Все дороги в Москву и из Москвы прочесываются частой гребенкой, каждую машину чуть ли не рентгеном просвечивают – провезти стволы из Москвы в Краснодар будет очень трудно. Поэтому столица нашей Родины отпадает.

Оружие надо было искать здесь, на месте, у военных, заведовавших складами – на полках и в подвалах у них лежит разномастных стволов и прочего барахла мерено-немерено – глаза разбегутся запросто.

Бобылев уединился для разговора с Пыхтиным. Начал издали:

– Слышь, Леха, ты же афганец…

– Ну и что?

– Как что? У тебя среди военных – особый авторитет. Все-таки ты кровь проливал…

– Не свою – чужую, – не удержавшись, ухмыльнулся Пыхтин.

– Это неважно. В боях участвовал, орден имеешь, медали. Ты ведь на любом утреннике и любом вечере в воинской части – самый желанный гость…

– Не пойму, к чему ты клонишь?

– Не спеши и не суетись под клиентом, Леха. Скажи, есть ли у тебя среди местных вояк… ну, скажем так, настоящие знакомые?

– Настоящие? – Пыхтин на несколько секунд задумался, наморщил лоб, затем смежил глаза и отрицательно покачал головой:

– Шапошные, такие есть… Как-то я с одним капитаном хлопнул по паре кружек, а его спутника-прапора угостил хорошей воблой, так прапор этот едва ли не до земли мне кланялся, как китайский болванчик, все благодарил, засол хвалил, талдычил, что он – мой должник… А так… Нет, пусто все.

– Найти бы этого китайского болванчика.

– Каким образом?

– Пока не знаю. Вот ты над этим, Леха, и поработай.

– Конкретно этого болванчика можно и не найти. Но, кроме него, есть и другие болванчики, правда? Не китайские. Армия-то большая. «Не всякая птица перелетит Днепр при тихой погоде». Так, кажется, Николай Васильевич Гоголь писал? А армия, она шире Днепра.

– Займись, займись армией, Леха. – Лицо у Бобылева немного разгладилось, подобрело, на нем, медленно проступив изнутри, появилась серая усталая тень, натекла, будто некая жидкость, в подглазья, сгустилась там. Пыхтин заинтересованно смотрел на «бугра» – давно не видел его таким, Бобылев перехватил его взгляд и пробурчал недовольно: – Ты чего?

– Отдохнуть тебе надо.

– Ага. Отправиться в отпуск. На какие-нибудь Канарские или какие еще там есть острова. Да? Только этого мне для полноты чувств и недостает. – Лицо у Бобылева снова собралось в кулак, сделалось жестким, глаза блеснули железом, и сам он собрался в кулак.

– Ладно, – откинулся от него Пыхтин, – задание понял. Буду выполнять. Напшут, как говорят в Варшаве.

Причем тут Варшава, Бобылев не понял, но не это было главным.

Способов поближе сойтись с военными было много: можно с полным набором афганских наград прийти в часть и выступить перед молодыми солдатами, а потом за традиционным ужином сойтись в офицерской столовой с отцами-командирами и решить все вопросы, можно подкараулить двух-трех прапорщиков – этих складских генералов, когда они с работы уходят домой, снять их прямо у ворот, по дороге завязать нужный разговор… Можно поискать и среди знакомых, наверняка у пыхтинских друзей есть знакомые военные, есть еще пять-шесть других способов… Пыхтин же решил пойти по пути самому короткому и самому верному.

Он надел старую форму, привезенную из Афганистана – выцветшие штаны с большими накладными карманами, такую же куртку, под нее – десантную тельняшку, а десантные тельняшки, как известно, отличаются от морских, у морских тельняшек полосы темно-синие, у десантных – голубые, – подпоясался офицерским ремнем. На грудь привинтил орден, на другую сторону куртки повесил колодки медалей, из богатого запаса вяленой рыбы, которую всегда держал в доме, выбрал пару лещей пожирнее, завернул их в газету и пошел в пивную.

Присмотрел он одну воинскую часть, судя по погонам да по эмблемам, украшавшим петлицы, – саперную; у части этой конечно же и автоматы есть, и гранаты, и взрывчатка, и вообще полно оружия, свободно валявшегося на складских полках, – потому, что саперные части никогда не набирают полностью свой состав, у них все время недобор… Ведь призывного люда становится все меньше и меньше, поэтому часть оружия и оборудования в этих воинских соединениях всегда бывает законсервирована и вообще стволы там, как полагал Пыхтин, никакого счета не имеют…

«В армии – бардак, – размышлял про себя Пыхтин, – бьют ее, колотят, сердечную, как хотят, пинают все, кому не лень. Людей в погонах шельмуют, оскорбляют, иногда втихаря, зажав где-нибудь в темном углу, избивают. Деньги платят мизерные. Офицер получает раз в пятнадцать меньше, чем лавочник на рынке… Плохо армии, плохо в армии. Не может быть, чтобы я не добыл в обнищавших вооруженных силах пять-шесть “калашниковых” за наличные тугрики».

Недалеко от той воинской части, примерно в трех сотнях метров от ворот, в жиденьком грустном парке имелась неплохая пивная, которой командовала бровастая носатая бабка с полковничьим голосом и фельдфебельскими замашками. Отличительной чертой подведомственного бабке заведения было то, что старуха никогда не разбавляла пиво: какой поступала к ней бочка с завода, такой она ее и продавала, не вливая в бочку ни капли воды, поэтому пиво у бровастой бабки было самым вкусным в Краснодаре, пузатые саперные прапорщики – большие любители потешить собственное брюхо, знали это и бывали в пивнушке частыми гостями. Употребляли они желанный напиток не только в чистом виде, а и, помня старую русскую традицию, добавляли в него водку… Хорошо им было!

Только крепкие «ерши» их и брали, всем другим напиткам не дано было одолеть этих людей с чугунными плечами и железными желудками.

В эту пивную Пыхтин и направился – не может быть, чтобы в славный осенний вечерок, на удивление тихий и прозрачный, – славный подарок после мелких нудных дождей, – пахнущий дымком, яблоками, горечью подгнившей травы, увяданием и некой едва уловимой печалью, бравые вояки-прапоры не пришли в пивную промочить себе горло. Обязательно придут!

Пыхтин медленно шел по улице – рослый, с чистой, почти мальчишеской улыбкой на открытом лице, ладный – редкая дама не обратит на такого парня внимание, не заметит, наверное, только самая затюканная, затрюханная, обремененная детьми, кастрюлями и алкоголиком-мужем, совершенно слепая женщина, а так почти не было красоток, которые не вздохнули бы по Пыхтину, пока он двигался к намеченной цели. И орден на его широкой груди конечно же привлекал внимание, посверкивающий рубином, приметный… Пыхтин шел и любовался вечером.

Любовался самим собою, золотыми, не растерявшими под секущими ветрами свой убор деревьями – кленами, ясенями и толстоствольными, крепкими, как дубки, березами, отличавшимися от тонких и грустных берез средней России, любовался девчонками, цокающими каблучками по тротуару, думал о том, что в Краснодаре «и жить хорошо и жизнь хороша»… Жить действительно было хорошо, Пыхтину никогда не снились люди, которых он убивал – душа не принимала их тени, мозг не запоминал их лица, поэтому чувствовал он себя легко – ничто не обременяло бывшего афганца.

Ни несчастные, расстрелянные ради «афоней» – мятых афганских денег пуштуны в маленьком кишлаке недалеко от Кандагара, ни два пастуха, которых он убил ради нескольких овец – не хотел оставлять свидетелей, ни сержант, наоравший на него в горах, а потом не без помощи Лехи Пыхтина сорвавшийся с крутого гиндукушского гребня в курящуюся страшным дымком глубины пропасть, не недавно убитые греки, лично ему ничего плохого не сделавшие – они лишь имели несчастье оказаться богатыми… А это вряд ли кому нынче понравится – богатые люди…

Никто никогда не представал перед ним в ночной тиши – ни в яви, ни в сонной одури, днем тоже никто не являлся, поэтому Пыхтин чувствовал себя отлично.

– «И жить хорошо и жизнь хороша, – пропел он негромко, поддел носком ботинка голыш и со снайперской точностью вогнал его в пространство между двумя вкопанными в землю столбиками ограды, довольно отметил: – Один – ноль».

Парк, в котором находился пивной павильон, парком назвать было нельзя – облезлый, редкий, с выкорчеванными деревьями, он был стар, как стар сам город Краснодар: лет сто пятьдесят назад какой-то доброхот-помещик, любящий землю, не терпящий пустых мест на ней, мусора и выжженных плешин, посадил эти деревья рядом со своим домом, растил и холил их, потом умер, следом за хозяином умер и дом – превратился в хлам, вскоре исчезли даже следы его… А вот деревья остались, живут до сих пор.

Этот парк немного бы почистить, обновить, подсадить свежие деревья – и он еще лет сто пятьдесят будет радовать людей…

Сейчас же от него веяло грустью, горечью увядания, еще чем-то, чему Пыхтин и названия не знал.

Дорожки бывшей помещичьей усадьбы были посыпаны рыжим песком – чья-то добрая душа хоть за этим-то следила, – песок вкусно хрустел под ногами, старые некрашеные скамейки были пусты – час влюбленных еще не наступил, на одной из них сидел, бессмысленно уставившись тусклыми глазами в пространство, нечесаный и небритый бомж, вяло шевелил ртом. Увидев Пыхтина, призывно протянул к нему руку, но ничего не сказал.

«У бомжа – глюки, – понял Пыхтин, – мираж перед глазами. Он думает, что ему сейчас принесут шампанского, а шампанского ему не принесут».

Чем ближе подходил он к пивному шалману, тем больше попадалось на глаза народа – встретились двое рабочих, удравших со смены прямо в спецовках, покинули цех, чтобы погасить «пламень, сжигающий колосники», руки у них тряслись, из нагрудных карманов спецовок торчали складные металлические метры, за рабочими – двое студентов, следом – двое задастых, в добротных кожаных куртках мужичков, – все по двое, словно бы народ приспособился пить пиво только парами; и верное ведь – кроме пищи телесной русскому человеку всегда была нужна пища духовная, хороший разговор у стоячего одноногого столика.

– Привет, тетя Валя! – крикнул Пыхтин бровастой бабке и призывно поднял руку.

– Привет, родимый! – привычно отозвалась та.

– Как у нас с пивком? Хорошо? – спросил он, подходя к окошку.

– С пивком хорошо, без пивка плохо, – хмыкнула бабка, устрашающе пошевелила бровями, они у нее были огромные, с проседью, будто бы выпачканные серой солью, как усы у Сталина, когда они двигались у нее на лице, ездили вверх-вниз, либо влево-вправо, то производили впечатление какое-то разбойное. Но натура у бабки Вали была добрая, услужливая, не терпящая воровства и обмана. Пыхтина она считала своим – Пыхтин бывал здесь несколько раз и запомнился тем, что всегда приносил с собою хорошую рыбу. – Есть раки, – высунувшись из окошка, басовитым шепотом сообщила она. – Правда, мелкие и недешевые, но зато свежие. Еще утром в лимане плавали. И сварены вкусно. Могу устроить десятка два.

– А я, тетя Валя, как обычно, со своим товаром. – Пыхтин выдернул из свертка крупного, истекающего жиром, толстого от икры леща, показал старухе. – Лучше всяких раков будет.

– Ну, не лучше, но тоже ничего. – Брови на старухином лице оживленно задвигались. – Сколько тебе кружек налить? Начнешь, как и все, с двух?

– Нет, тетя Валя, начну я с одной.

– Чего так хило? Начинать так начинать! Иначе развязывать неинтересно.

– Хочу, чтобы разбег подлиньше был.

– А-а, – понимающе протянула бабка. – Ну-ну. Каждый чешет репу как умеет. Одну так одну.

– Пиво какое сегодня? «Московское», «Жигулевское», «Ячменный колос»?

– Лях его знает. Пиво и пиво. Главное, что хорошее.

Взяв в руку кружку, Пыхтин отошел в сторону, к столику, расположенному под деревом, на котором желтело несколько крупных, безжалостно содранных ветром с веток листьев. Поставил кружку на край, сгреб листья в пучок, вылил на них немногот пива. Протер стол.

– Эй, моряк! – прокричала ему бабка. – Плыви сюда, я тебе тряпку выдам.

– Я не моряк, – сказал ей Пыхтин, я – пехота, самая настоящая соляра, как нас звали в Афгане.

– Но орден-то у тебя – моряцкий.

– Почти.

– У меня таких два, – неожиданно сообщила старуха, – с войны. Я на фронте санитаркой была. На севере.

– Во флоте, – догадался Пыхтин.

– На флоте, – поправила его старуха и, хмыкнув, добавила безжалостным насмешливым тоном: – Теперь понятно без всяких очков, что ты не моряк.

– Каждому свое, тетя Валя. Ладно, давай свою тряпку.

– Держи струмент. – Старуха шлепнула на небольшой, пропитанный пивом деревянный прилавок влажную тряпку. – Не забудь вернуть.

– Как можно, тетя Валь. – Пыхтин сделал вид, что обиделся.

– Не дуйся на меня, пехтура, – мирным тоном произнесла бабка. – Орден-то где получил? В Афганистане или уже успел в Чечне побывать, там отличился?

– До Чечни не доехал, да и нужна она мне, как щуке зонтик. В Афганистане, естественно. Два года там оттрубил, от звонка до звонка. Выходил вместе с генералом Громовым…

– Ну, ясно, все, кто воевал в Афганистане – все с ним…

Разложив на столике газету, Пыхтин достал леща, помял его, чтобы получше слезала шкурка, оторвал голову, затем два пера-плавника, украшавших мясистый треугольничек внизу, тщательно обсосал их, наметил кучку отбросов – он все делал размеренно, основательно, четко, словно бы совершал заранее расписанный ритуал, который был для него священным. А он и впрямь был для него священным, ибо такое времяпрепровождение – с пивом, с рыбой, с подстеленной под кружку газеткой Пыхтин считал дорогим для себя, очень дорогим.

Это ему иногда снилось в Афганистане, и так ему там хотелось пива, что Пыхтин раза два, прячась от ребят, даже плакал.

И, прибыв с чужбины в Краснодар, он, прежде чем появиться дома и сесть за стол, плотно заставленный выпивкой и закуской, сделал остановку у пивного ларька, чтобы отвести душу… И отвел.

Минут через пятнадцать появились двое военных, оба офицеры, молодые, усы еще как следует не успели прорасти – лейтенант и старший лейтенант. Явно инженеры. Господа инженеры Пыхтину не были нужны, поэтому он даже не повернул головы в их сторону, неспешно лущил леща, сладко щурясь, обсасывал косточки, прикладывался к кружке – глотки делал мелкие, пил пиво, как хорошее вино, смакуя напиток, стараясь почувствовать его вкус. А уж как надо получать от этого удовольствие, он знал.

Офицеры же на Пыхтина внимание обратили, – все-таки человек был с боевым орденом, – постояли тихонько за своим столом, выпили по пиву и ушли.

А Пыхтин продолжал священнодействовать. Рыба, которую он сейчас разделывал, в краснодарских магазинах не водилась, да и на рынке, где можно было купить все, тоже не водилась, – была засолена очень умело, с добавлением сахара и укропа, по личному рецепту Пыхтина, и завялена по особому рецепту, в глухом темном помещении, где нет ни мух, ни тараканов, у теплых батарей с вентиляторным обдувом.

Через некоторое время на пивной площадке появился хмурый, с отдутловатым лицом майор, не глядя ни на кого, залпом опрокинул в себя пару кружек пива и спорой стелющейся походкой помчался по своим делам дальше. Майор тоже не был нужен Пыхтину, хотя майор – это ближе, теплее для Пыхтина, майор мог командовать каким-нибудь складом, а прапорщик – быть его подчиненным. Но по опыту своему Пыхтин знал, что с десятком прапорщиков договориться бывает легче, чем с одним майором.

Пыхтин ждал. Ждал прапорщиков. Ему нельзя было промахиваться, надо было действовать наверняка.

Он прикончил кружку, подошел с опустевшей посудиной к орденоносной старухе.

– Ну что, раскусил напиток? – спросила старуха.

– Напиток знатный. – Пыхтин вкусно почмокал губами.

– Что, ждешь кого-то? – У бабки оказался зоркий и, судя по всему, приметливый глаз, она засекла нетерпение на лице Пыхтина. Не любил Пыхтин таких проницательных старух, но вида не подал, улыбнулся широко:

– Если бы деваха какая-нибудь фигуристая замаячила на горизонте, согласился бы ждать сколько угодно. А так… – Он красноречиво развел руки в стороны. – Возможно, дружочек один давний появится… А возможно, и нет, – добавил он, немного помедлив.

– Девок фигуристых у нас в Краснодаре полным полно. Казачки. И уговаривать их особо не придется – ты парень видный… Так что не теряйся. – Бабка подвигала своими удивительными бровями, будто мужик усами, и в назидательном движении приподняла указательный палец: – Только не привередничай! Иначе бобылем останешься.

Пыхтин засмеялся, проговорил убежденным тоном:

– Не останусь.

– Ишь ты, какой в себе уверенный. Как Ленин в мавзолее, – проворчала бабка, в следующий миг сморщилась недовольно: – Совсем задурил ты мозги старухе.

В семь часов вечера около пивной появились те, кого Пыхтин ждал – двое мощных, грудастых, одинаково коротконогих, обутых в офицерские сапоги прапорщиков. Пыхтин не удержался, потер руки: пришли-таки, родимые! В ушах у него даже музыка заиграла. Прапорщики его тоже заметили – по ордену Красной Звезды, озабоченные лица их сделались приветливыми, один из пришедших даже кивнул Пыхтину.

Народа в пивной уже набралось много, свободных столиков не было, поэтому Пыхтин потеснился, сгреб разделанного, аппетитно алеющего икрой леща в сторону вместе с газетой, провел рукой по освобожденному пространству стола, пригласил:

– Прашу, дорогие защитники Отечества!

– Ну уж и защитники, – хмыкнул прапорщик с низкими висками-баками и нашлепкой усов под носом, покосился на орден Пыхтина. – Кто, может быть, и защитник, а кто – не очень.

Прапорщик взял два пива и встал за столик рядом с Пыхтиным, покосился на разделанного леща и, как мальчишка, облизнул влажные губы:

– От так рыба!

– Что, плохая?

– Упаси господь! Не рыба это, а рыбец, в озерах райских выращенный. Дух от него такой вкусный, что захлебнуться можно.

– С пивом не захлебнешься, пиво все разбавит, протолкнет в желудок, поскольку является лекарством. – Пыхтин хмыкнул доброжелательно, пошарил под столом и, будто фокусник, вытащил второго леща, еще краше, жирнее и толще первого, придвинул его к прапорщику: – Давай, друг, работай!

– Это мне? – не поверил тому, что видит, прапорщик.

– Богу Саваофу, – не выдержал Пыхтин. – А кому же еще? Не этим же… – Он покосился на соседний столик, где несколько длинноволосых юнцов пили пиво с водкой, хотел произнести что-нибудь колючее, но не стал.

Юнцы не заметили пассажа Пыхтина, да и не боялся их Пыхтин: пусть налетают на него хоть поодиночке, хоть всем скопом – все равно ничего ему сделать не смогут.

К столу подошел второй прапорщик, зажав в крепких пальцах две кружки пива, а под мышкой – полиэтиленовый пакет с солеными сушками.

– Брось ты эти сушки, Егорыч! – сказал ему первый прапорщик. – Тут вон что есть. – Он приподнял за хвост леща. – Видишь, с носа сало капает… Я даже думал, что это рыбец, ан нет – это лещ. На рынке такой экземпляр пары запасных колес к «Жигулям» стоит.

– Если не больше… Так что не мелочись, брат. – Голос у Егорыча оказался тонким, как у девчонки. – Меня зовут Семен Егорыч, – сказал он и протянул Пыхтину широкую ладонь.

– Можно просто Егорыч, – сказал первый прапорщик, – мы так зовем.

– Да, народ меня так величает, – важно проговорил Егорыч.

– А я – Павел Павлович, Пал Палыч, – назвался первый прапорщик. – Можно просто Палыч. Егорыч – Палыч, Палыч – Егорыч, это запоминается легко.

– А я – Леха. Алексей то есть, – представился Пыхтин.

– Давно из Афгана? – спросил первый прапорщик таким тоном, словно бы наши части продолжали там оставаться и до сих пор щипали душманов.

– С первым батальоном выходил… Так что можно сказать – давно.

– Орден-то за что?

– Так. – Пыхтин приподнял одно плечо и, обсасывая длинное мощное ребро, посмотрел в сторону. – Случались в той жизни кое-какие проделки… За них и дали орден.

– Понятно. Не можешь рассказать или не хочешь?

– Не могу. До сих пор под грифом «СС» находится – «совершенно секретно».

– Ладно. Выпьем за знакомство. – Егорыч потянулся своей кружкой к кружке Пыхтина. – За то, чтобы хотелось и моглось.

– У нас в Афганистане этот тост был более распространенный: «За то, чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось, чтоб давалось и бралось и до сотни лет жилось!»

– О! – воскликнул Егорыч. – Роскошный тост! Хоть слова переписывай на бумажку, такой складный. А пили в Афганистане что? Кроме, конечно, воды.

– Капустовозы доставляли из Ташкента по воздуху водку, если не было водки, пили местное дерьмо, сделанное из сушеного винограда – превеликая дрянь!

– Значит, по части самогона они – слабаки? Не умеют его делать, да?

– Слабаки, – подтвердил Пыхтин, – не умеют. Но употреблять крепкие напитки очень даже умеют. Поэтому в пойло, чтобы крепче было, добавляют отвар табака, пойло это сбивает с ног не только человека или верблюда – переворачивает вверх гусеницами танки.

В двух ситуациях люди быстро сходятся друг с другом – в дороге, когда надо делить на четверых железнодорожное купе и вместе коротать долгие километры, и в пивных, где большинство из тех, кто держит в руках кружку с желанным напитком, очень быстро становятся братьями… Через пятнадцать минут Пыхтину и двум прапорщикам казалось, что они знают друг друга по меньшей мере лет пятнадцать, хотя принадлежали они к разным поколениям, бравые прапорщики были вдвое старше Пыхтина, и вообще были уже взрослыми, давно отслужившими армию мужиками, – когда они служили, он еще даже под стол пешком не умел ходить, лишь только ползал…

Пыхтин, пока пили пиво, размышлял – сейчас сделать заброс насчет автоматов или оставить на будущий заход? Решил, что все-таки лучше будет следующий заход, завтра или послезавтра… А если завтра погоды не будет, зарядит нудный дождь-скуловорот? Кто же в дождь пьет пиво под открытым небом? Поколебавшись немного, Пыхтин решил все-таки повременить, перенести разговор об оружии на завтра. Сгреб прапорщиков за литые плечи, притиснул к себе и проговорил дрогнувшим голосом:

– Золотые вы мужики!

– Это мы знаем, – отозвался Егорыч звонким голоском, – это нам говорят все без исключения.

– Жаль, что вас со мною в Афганистане не было.

– Нет уж, спасибо, – замахал руками Павел Павлович, – как-нибудь без нас, пожалуйста!

– Да я не в прямом смысле, я в иносказательном, – пояснил Пыхтин, – не в смысле «воевать», а в смысле «дружить».

– А вот это мы с большим удовольствием, – в один голос ответили прапорщики.

– Ну что, завтра встретимся, продолжим общение, попьем еще пивка? – предложил Пыхтин.

– Только лещ на этот раз будет нашим, – сказал Егорыч.

– Не надо! – Пыхтин протестующее поднял руки, будто партизан, вздумавший заманить врагов в ловушку. – Прошу – не надо. Лещи – это моя забота, а вот пиво… пиво пусть будет вашей заботой. Впрочем, с пивом тут всегда полный порядок, баба Валя нас никогда без него не оставит, – громко добавил он и посмотрел в окошко, где сидела бровастая старуха. – Правда, баба Валь?

Та в ответ высунула из окошка руку, помахала ею. Будто космонавт, прощающийся со стартовой площадкой космодрома.

– А если к пиву присовокупить что-нибудь покрепче? – заинтересованным тоном полюбопытствовал Егорыч. – Ликер «Шасси», например, или десертный напиток «Северное сияние»? Можно организовать коктейль «Вырви глаз», от которого даже сам товарищ Бендер не отказывался… А?

– Это все – на ваше усмотрение. Мое дело – закуска, – сказал Пыхтин.

– Ладно. Во сколько встречаемся?

– В шесть часов вечера устраивает?

– Как сегодня? Вполне.

– А если погоды не будет? – задал резонный вопрос Егорыч. – Осень всетки.

Пыхтин не удержался, глянул в небо и поморщился недовольно: по высокому вечернему пологу, занимая самый центр, ползли колючие перистые облака – верный признак того, что погоды может и не быть.

– Если не будет погоды, постоим, в конце концов, под грибком, – степенно произнес Павел Павлович. – Не размокнем.

Первый контакт был найден. Его нужно было закреплять.

Покинул Пыхтин пивной пятачок в приподнятом настроении: внутри у него теплилась уверенность, что крючок он забросил в правильное место, прапорщики эти хотят не хотят, а наживку заглотят обязательно. Он ее подведет прямо к их носам, чтобы и лакомый кусок было хорошо видно, и запах от него шел соблазнительный.

К следующему вечеру Пыхтин приготовил не только завидно-отменных лещей – достал двух светящихся, будто они были сотворены из янтаря, рыбцов: то самое, о чем мечтали прапорщики. Рыбец – вкуснятина, которая ранее всегда водилась на Кубани да на Дону, ныне же рыбец существует в основном в народной молве, да еще попадается в старинных сказках, он почти повсеместно перевелся и лишь отдельные личности, знатоки, рыбьи короли знают, где, в какой конкретно яме можно выловить за лето десяток этих редкостных, тающих во рту рыб. Пыхтин представил себе, как будут ошеломлены едоки-прапорщики, какими у них сделаются лица, и невольно усмехнулся.

На мгновение ему стало жаль рыбцов и он сделал нерешительное движение, пытаясь отложить их в сторону, но в следующую минуту махнул рукой обреченно: ради «калашниковых» и рыбца не жалко… Ведь многими людьми и прежде всего мужиками управляет не ум, а желудок; вот тут-то и помогут редкостные рыбехи, благодаря им желудки двух прапорщиков примут нужное решение, и тут Пыхтин был прав.

Погода, вопреки худым ожиданиям и недобрым перистым облакам, не подкачала. Вечер выдался такой же светлый и теплый, как и предыдущий, в городе вкусно пахло шашлычным дымом, грибами, прелой травой, подсыхающей землей, в воздухе появилась тонкая невесомая паутина, попадая в лучи света, она искрилась дорого, беззвучно перемещалась с места на место, украшала окружающие пейзажи.

Пыхтин пришел к пивнушке на пять минут раньше обговоренного срока, но прапорщики уже были там, увидев долговязую стремительную фигуру Пыхтина, доблестные защитники Родины призывно завзмахивали руками, закричали дружно – один тонким, другой грубоватым резким голосом:

– Алексей! Леха, сюда!

Столик они заняли прежний, плотно заставили его пивными кружками – решили, как понял Пыхтин, дать серьезный бой превосходящим силам противника.

– Что, наступил день большого рывка? – вскричал Пыхтин приветственно. – Как в хорошем футболе: пивка для рывка, водочки для обводочки…

– Для такого футбола у нас все имеется, – неожиданно застенчиво потупившись, произнес Семен Егорыч, – и с рывком все в порядке, и с обводочкой.

– Пор-рядок – это хор-рошо, – Пыхтин азартно потер руки, – люблю порядок!

– Нам твой лещ всю ночь снился, – сказал Павел Павлович, – сказочный продукт!

– Сегодня я вас угощу еще более сказочным продуктом. – Пыхтин снова азартно потер руки. – И вообще за этим дело у нас не будет застаиваться… Привет, тетя Валя! – запоздало выкрикнул Пыхтин, увидев в проеме окошка улыбающуюся старуху, вскинул сразу обе руки, потряс ими над головой. – Салям алейкум!

В следующую минуту он схватил со столика кружку, отпил немного горьковато-нежного, толково сваренного напитка, восхищенно почмокал губами:

– Хар-рашо!

– Что, огонь не терпится залить? – добродушно сощурившись, поинтересовался Павел Павлович, лицо у него от мелких морщин сделалось печеным, каким-то старушечьим.

– Не терпится, – подтвердил Пыхтин, хотя ничего у него не горело.

– Вчера небось здорово добавил?

– Ага, добавил, – усмехнувшись про себя, Пыхтин согласился и с этим.

– Как насчет того, чтобы укрепить градусы? – Егорыч сунул руку за пазуху – словно бы за пистолетом потянулся.

– Сегодня – нет, – твердо произнес Пыхтин, – боюсь перебора. От такого лютого ерша голова может расколоться, как старая глиняная крынка.

– Это верно, – голос у Егорыча сделался сочувственным. – Мое дело – предложить…

– …а мое – отказаться. – Пыхтин засмеялся, снова отпил из кружки пива.

За столом, как и вчера, очень быстро установилась легкая доверительная атмосфера, где все люди, у которых в руках кружки, а на губах – пивная пена, – братья, на лица пролит благословенный свет, глаза лучатся добром и теплом, Пыхтин, продолжая посмеиваться, забрался рукою в сумку, достал оттуда двух сочных, до одурения вкусно пахнувших рыбцов, лихо шлепнул на стол. Егорыч поспешно схватил одного за хвост, поднес к лицу.

– Ну, что скажете, господа? – торжествующим тоном поинтересовался Пыхтин.

– Вах-вах-вах! – неверяще округлил глаза Егорыч. – Это же настоящие рыбцы!

– Рыбцы, – подтвердил Пыхтин.

– Царская рыба. Рыбцами, говорят, любил баловаться Александр Первый.

– Вполне возможно…

– Он, когда на Азов приезжал, разных деликатесов отпробовал. В том числе и вяленого рыбца. И глаз на него положил. Говорят, пока не умер – все рыбца себе требовал. Каждый лень ему на стол подавали.

– Хватит, Егорыч, впустую воздух сотрясать, – обрезал приятеля Павел Павлович, – доставай-ка лучше свои укрепляющие капли и наливай штук по триста.

– Как мы и договорились, я – пас, – Пыхтин накрыл свою кружку ладонью, виновато наклонил голову, – очень прощу не ругать меня, мужики, я – только пиво…

– Это мы уже слышали, – добродушно пробурчал Павел Павлович, – насиловать не будем.

Продолжая добродушно бурчать и морщить глаза – в уголках образовывались «бабушкины лапки», целая авоська, Павел Павлович отпил наполовину кружку, подставил ее приятелю.

– Сколько? – спросил Егорыч.

– Если граммов сто пятьдесят накапаешь – не ошибешься.

«Хороший прицеп, – отметил про себя Пыхтин, – верблюда с ног сшибет запросто, а прапору будет хоть бы хны. После этого можно начинать разговор не только о “калашниковых” – можно говорить о “градах”, тяжелых гаубицах и вертолетах с “нурсами”. Впрочем, у этих мужиков вертушек с ракетами быть не может. По определению…»

Павел Павлович довольно лихо расправился с «ершом», вытер мелкие слезки, проступившие на глазах, вкусно крякнул и принялся за рыбца, ловко ошкуривая его, выщипывая из плоти перышки, косточки, кусочки мяса.

– Ах, какая лепота! – не выдержав, воскликнул Павел Павлович, лицо у него приняло благоговейное выражение, и Пыхтин понял: «Пора!» До этой минуты у него в душе тлело опасение – а вдруг прапорщики окажутся не теми людьми, за которых он их принимает, поднимут крик, оглушат его пустой пивной кружкой – он ко всему был готов и остерегался сделать решительных ход, а сейчас понял – можно! Самое время двигать пешку в дамки.

– Мужики, – он оглянулся и наклонился над столом, – есть доверительный разговор. Можно?

Прапорщики невольно, словно бы что-то поняв, переглянулись.

– С доверительным разговором, Леха, всегда можно, – сказал Павел Павлович. – Особенно к нам. Мы это дело понимаем.

– Нужны автоматы. Помогите купить.

Прапорщики снова переглянулись. Семен Егорович – он в этой двойке был старшим, – вздохнул.

– Не спрашиваю тебя, зачем нужно оружие, – это, Леха, твое дело, но автоматы Калашникова – штука дорогая.

– Знаю. «Мы за ценой не постоим». Как в той песне.

– Сколько стволов?

– Минимум два, максимум – шесть.

Павел Павлович покосился на своего напарника, рассмеялся легко, будто ребенок, решивший несложную задачку по математике.

– А мы думали – вагон. Шесть стволов для нас – слону дробина, тьфу!

– Вот шесть стволов и будем брать. – Пыхтин вскинул пятерню с растопыренными пальцами, добавил один палец с другой руки. – Шесть!

– Только учти, – сказал Пыхтину Павел Павлович, приподнял за хвост янтарно-светящегося, рождающего во рту сладкую слюну рыбца, – хоть эта рыбка и вкусна до потери пульса, с языком проглотить можно, но плату мы рыбцами не берем.

– А я рыбцами и не собираюсь расплачиваться, – спокойно отозвался Пыхтин, отпил немного пива из кружки, побулькал им во рту, – у меня столько рыбца и не найдется. Чем скажете – тем и заплачу.

– Долларами.

– Долларами – значит, долларами. – Пыхтин не ожидал, что с такой цирковой легкостью сможет договориться с прапорщиками об оружии – он искал боковые подходы, осматривался, прятался в окопе, выжидал подходящего момента, а вся эта эквилибристика совершенно не была нужна, надо было без всяких сомнений и опасения идти в лоб. Пыхтин улыбнулся лучисто, освобожденно – у него даже глаза заискрились от внутреннего света: пришел он на этот пятачок одним человеком, уйдет совершенно другим.

И заламывать бешенную цену за автоматы прапорщики не стали – попросили по триста пятьдесят долларов за каждый ствол. За патроны – плата отдельная. За каждый набитый рожок…

– Еще что-нибудь нужно? – невинно поглядывая на Пыхтина и смакуя пиво с рыбцом, тщательно обсасывая каждую косточку, блаженно щурясь – вкусно было, – спросил Егорыч. – Можем пистолеты Макарова предложить, можем «ТеТе» пятьдесят третьего года производствоа – того самого, когда умер Сталин, – новенькие, в смазке…Оч-чень надежное оружие! – Егорыч поднял указательный палец, изобразил, так сказать, восхищение, даже восторг. – Оч-чень!

– Пистолеты тоже будут нужны. Скорее всего, все-таки «ПеэМы» – «макаровские», они меньше «ТеТе», за пояс засовывать удобнее.

– Чем меньше пистолет – тем ниже убойная сила.

– А нам стрелять с дальнего расстояния не надо, нам ведь что нужно – подошел поближе к нехорошему дяденьке, приставил пушку к животу и – пук! – Пыхтин засмеялся, поглядел в одну сторону, в другую, проверяя, не слышит ли кто их разговор? – Впрочем, «ТеТе» – штука хорошая, тоже может понадобиться.

За всеми столиками стояли люди, грызли соленые сушки, сухари, рыбу, один богатый человек даже принес пакет с крупными, как раки, светящеся-алыми креветками, разложил богатство перед собой на столе, – люди разговаривали друг с другом и к тому, что происходило на стороне, не прислушивались совершенно.

– Ну что ж, для того чтобы попугать нехорошего дяденьку, «ПеэМы» действительно удобнее, – согласился с Пыхтиным Егорыч.

– Теперь нам осталось договориться вот о чем… – Пыхтин допил кружку до дна, поставил ее на стол.

– О том, как это дело отметить, – подсказал Егорыч.

– Нет. Осталось решить вопрос доставки, скажем так: как, где, когда и сколько?

– Как и сколько – это наша проблема, пусть у тебя голова об этом не болит, – Павел Павлович, опережая напарника, поднял ладонь, придавил ею воздух, – надо сговориться, где и когда? Доставка бесплатная, за доставку мы с Егорычем ничего не берем, за остальное же готовь юэсейские банкноты…

– Они уже готовы. Ждут!

– С изображением президента Вашингтона?

– Не знаю. Изображен там кто-то…

…Прапорщики привезли оружие черной, без единой звездочки ночью в особняк, который снимало товарищество «Горная сосна», загнали уазик, на котором приехали, во двор, там выгрузили автоматы. В обмен получили пачку стодолларовых купюр. Молча хлопнули по рукам, там же, во дворе, под открытым черным небом, выпили по стопке водки – за удачу, – закусили крохотными, хрустящими, как молодая репа, солеными огурчиками.

На прощание Егорыч спросил у Пыхтина, – несмотря на присутствие Шотоева, он считал его старшим в команде:

– Ну что насчет пистолетов решили?

– Решили, – выступил вперед Бобылев, сплюнул пристрявший к губам огрызок огурца, – два «макаровых» и два «ТеТе» с глушителями.

– Заказ принят, – сказал Егорыч, – через два дня будет выполнен. Привезем сюда же.

– Сюда не надо. Лучше встретимся в городе, – предложил Бобылев. Он, как понял Пыхтин, невесть откуда почувствовал опасность. Нюх он имел острый, Пыхтин ему доверял.

– Можно и в городе… Какая разница? Нам, татарам, все равно…

– Знаю я эту пословицу, – отмахнулся Бобылев, – еще со школьной скамейки. А может, даже и раньше.

Пыхтин, поймав вопросительный взгляд Егорыча, улыбнулся успокаивающе: все, мол, в порядке.

Прапорщики забрались в свой, тяжело заскрипевший рессорами уазик и укатили домой. Бобылев мрачно посмотрел вслед красным огням стоп-сигналов, удаляющимся в глубину пустынной черной улицы, помял пальцами подбородок.

– Очень хочется мне сделать одно дело…

– Какое?

– Пристрелить этих двух падальщиков и закопать на берегу Кубани.

– А патроны нам кто будет поставлять? Пушкин?

– Найдем другой источник. Да потом можно сделать запас поприличнее, а прапоров… – Бобылев издал выразительный звук.

– Ты думаешь, они этот вариант не просчитали и не имеют никаких подстраховочных концов?

– А мне плевать, что они имеют или не имеют. Плохо то, что они знают наш адрес.

– Плохо, конечно, но убирать их сейчас рано. Уберем позже.

– Да потом, такие воры, как эти прапоры, часто заваливаются. А прапоры как пить дать завалятся. И первым делом выдадут нас.

– Не успеют выдать, – успокаивающе проговорил Пыхтин, – мы им печенки вырежем гораздо раньше.

Глава шестая

Бобылев хорошо понимал одно: людям нельзя давать застаиваться, нельзя, чтобы они пребывали в состоянии лени, сонного покоя, ничегонеделанья, разглядывания по телевизору цветных картинок. Провели первую операцию с богатым греком – надо проводить вторую. Иначе народ обленится, зажиреет на хороших харчах и фирменной выпивке.

Бобылев собрал свою группу на совет и спросил в лоб:

– У кого какие есть идеи?

– У меня есть, – сказал Федорчук, огладил колени сухими крепкими ладонями, – но ежели проколемся – мне будет хана.

– Ты давай, вначале выкладывай, а потом будем сообща решать, проколешься ты или нет, – недовольно проговорил Бобылев, добавил что-то в нос – похоже, нечленораздельно выругался матом.

– Есть у меня знакомые, у которых квартира от пола до потолка забита барахлом.

– Что за барахло? Если это бабушкино подвенечное платье и съеденный молью мех – нам это по фигу, обойдемся без древнего приданого.

– В том-то и дело, что не моль и не полусгнившее подвенечное платье. Сам хозяин десять лет проработал за кордоном, был представителем Морфлота в нескольких странах и навез сюда всего столько… полный корабль, в общем, от золота и драгоценных каменьев до японской аппаратуры и итальянского хрусталя. В квартире не только полки – стены от барахла ломятся.

– Интересно, интересно, – задумчиво проговорил Бобылев. – И кем же тебе приходится этот бравый морской дядек?

Федорчук неожиданно смутился и отвел глаза в сторону, потом проговорил неохотно:

– Вот именно «дядек»… Двоюродный дядя это.

На что уж Бобылев всегда прекрасно владел собою, на его лице, кроме мрачного спокойствия редко что можно было прочитать, но тут лицо у него удивленно вытянулось, брови вскинулись под углом друг к другу, образовали домик и он спросил громко, совсем не ощущая нелепости вопроса, который задавал:

– Родной?

– Двоюродный!

– Понимаю, понимаю, – пробормотал Бобылев смято, – но все равно близкий родственник… Не жалко?

– А чего мне его жалеть? – Федорчук усмехнулся, махнул рукой. – Он меня никогда в жизни не жалел, и я его не буду жалеть.

– По материнской линии дядька или по отцовской?

– Какая разница?

– Тоже верно, – Бобылев одобрительно наклонил голову, – разницы никакой. Только вот боишься ты чего, не понял я.

– Если кто-то из дядькиной семьи останется в живых – мне хана.

– В живых у нас никто не остается, – назидательно произнес Бобылев, – живой человек – это брак, а брака у нас не бывает. Понял? Тот, кто схалтурит, – для начала может заказывать себе алюминиевые зубы, поскольку своих собственных уже не будет, а в случае повторения уже может оформлять заказ себе на гроб… Из того же металла.

– Гроб можно заказать и деревянный, – засмеялся Пыхтин.

– В алюминиевом человек меньше портится.

– Тогда уж лучше гроб цинковый. Самый качественный. Как у нас в Афганистане… Груз двести.

– Ну что ж, дядюшку будем считать сданным с рук на руки, – подвел итог Бобылев, – приговорили родственничка. На будущее нам надо иметь толкового информатора, который должен давать конкретные наводки, где конкретно обитают богатые Буратино. Леха, придется тебе и этим заняться.

– Все Леха да Леха, – недовольно пробурчал Пыхтин, – чего же это я во все дырки затычка?

– Больше некому. У нас такой только ты один: обаятельный, улыбчивый, белозубый, контактный… Других нет.

– Все Леха да Леха, – не унимался Пыхтин. Впрочем, недовольства в его бурчании не было – Бобылев нашел убедительные слова, Пыхтин остался ими доволен.

– А ты, Дим, молодец, – Бобылев перевел взгляд не Федорчука, – есть в тебе мужская крепость… Можешь в будущем стать железным человеком. – Бобылев поднялся с места, потянулся. – На этом закончим наше совещание. И – информация, от каждого нужна информация… Приносите ее в клюве, господа. Операции наши не должны носить случайный характер, метод тыка пальцем в воздух нам не подходит. Нужно иметь полный пакет информации на руках и делать правильный выбор.

С момента первой операции минуло девять дней, Бобылев внимательно следил за тем, какие слухи распространяются по городу, о чем говорят люди в троллейбусах, на рынке, в магазинах – говорили там о чем угодно, о политике, ценах на мясо, семействе Ельцина и кремлевских обитателях, о нехватке денег и лекарств, о придурках из числа новых русских, – но только не об умертвленном бизнесмене, убийство семьи Попондопуло прошло незамеченным.

А раз улеглись круги от первого камня, брошенного в воду, – да их и не было вообще, кругов этих, – то можно готовить второй камень…

Вечером Бобылев привел в особняк нового человека – такого же жилистого, худого, как и он сам, с таким же, как у него, лицом, – новичок был как две капли воды похож на Бобылева.

– Вот, – сказал Бобылев и вытолкнул новичка на середину комнаты, – прошу любить и жаловать…

– Это что же выходит, – не выдержал Пыхтин, – твой родной брат?

– Нет, не родной и даже не двоюродный… Но человек надежный, проверенный. Величают Алексеем.

– Тезка, – встрял в речь шефа Пыхтин.

– Фамилия Алексея… Да что нам, собственно, фамилия? Мы друг друга не за фамилии ценим.

– Фамилия моя – Бобров, – сказал Алексей, – зовут Александром Александровичем. Но в зоне, – Алексей оглянулся на Бобылева, – меня звали Алексеем. Не знаю почему, но звали именно так. Еще звали Рябым.

Лицо у Боброва, особенно щеки, было каким-то непроглаженным, пористым, словно бы в детстве он переболел оспой или чем-то еще.

– Рябым тебя можно звать? – по-свойски грубовато, заранее становясь с Бобровым на одну ногу, спросил Пыхтин.

– Не обижусь, – сказал Бобров, – да и чего обижаться, если я в самом деле рябой.

Брать федорчуковского родственника поехали на двух машинах, вторую машину дал Шотоев, и не только дал, но и сам сел за руль. На номера – и спереди и сзади, – наложили алюминиевые пластины. Это были новые номера. Засекать их можно было сколько угодно, даже записывать на бумажку – результат в конце концов все равно будет дохлым: они отъедут от «места экспроприации» на пару кварталов, сдернут с номеров алюминиевые пластины и спрячут их в багажник, а это – концы в воду. Надо обязательно иметь четыре-пять запасных комплектов номеров и можно плавать, как рыба в реке Кубани – вольно…

Когда отъехали от своего особняка, который они стали именовать по-партизански базой, Шотоев проговорил недовольно:

– Что-то Кежи, брата моего, все нет и нет. Был бы Кежа, он бы и уселся за руль… Вместо меня. У него – права водителя первого класса.

Бобылев ехал в первой машине с Федорчуком. По дороге с интересом покосился на него:

– Слушай, а не страшно тебе…

– Нет, – коротко и быстро, словно бы выплюнув что-то изо рта, ответил Федорчук. – Не страшно.

– Все-таки – свои… Какие-никакие, а родные.

– Я же сказал – нет!

– Не будешь к ним в квартиру подниматься?

– Не буду. Хватит с меня того, что я сижу за рулем.

– Правильно, проговорил напоследок Бобылев и, поугрюмев лицом, поправил стоявший в ногах автомат. Прапорщики поставили оружие что надо, Пыхтин поработал хорошо, – в смазке, ни разу не тронутые в поле, пристрелка на них была сделана только на заводе, – удобные, с откидными прикладами… Их можно было даже прятать под плащ. Бобылев был доволен новым оружием.

Он цепко, словно бы сам сидел за рулем, следил за дорогой и думал о том, что кавказцы хоть и отступились от него, не сидят вроде бы на хвосте, но ощущение опасности не прошло, как находился внутри все чувствующий железный холодок, так и продолжал находиться. Может, Шотоев не выполнил своего обещания до конца, не снял блокаду?

А раз так, то и Бобылев будет верить ему только наполовину. Более того, надо будет внимательнее присмотреться к окружению и произвести отбор – поделить народ на своих и чужих. Шотоевский братец – явно чужой, Федорчук, надо полагать, тоже чужой – глазом не моргнув, свернул набок шею своему дядюшке и сунул ее под топор, что вызвало у Бобылева гадливое чувство: есть вещи, которые нельзя преступать, они – табу и стоит только перешагнуть через эту черту – ни один вор в законе не будет уважать тебя. Федорчук переступил через черту.

Кто следующий? Сеня Лапик. Хороший мужик, талантливый, руки золотые, но… Слабый он. На него малость надави – переломится пополам.

Остаются двое – Рябой, которого Бобылев знал еще по зоне, знал хорошо и был уверен, как в себе самом, и красавчик Леха Пыхтин. При подбивке бабок счет оказывается баш на баш…

«А что, баш на баш – это не так уж и плохо». – Бобылев откинулся назад, на жалко заскрипевшую спинку сиденья, глянул на часы. Было два часа ночи – самое подходящее время для дел, которыми они занимаются.

– А вообще-то дядька мой – веселый человек, – неожиданно хихикнул за рулем Федорчук, – много забавных вещей рассказывал. Под крышей Морфлота всегда работали кагебешники. Так вот, один такой кудрявый был послан в Ливан – послан в ту пору, когда там шла война. А на войне люди много пьют – только так можно снять напряжение и чуть расслабиться. Иначе человек сходит с ума – постоянно лупят ракетами, в окна швыряют гранаты, стрельба за дверями дома стоит такая, что можно оглохнуть. В общем, морфлотовец в Ливане здорово пил, так надирался, что каждый вечер лежмя лежал, в стельку. А утром, когда у него появлялся водитель, морфлотовец отдирал голову от подушки и стонал: «Абдулла… Абдулла… Поезжай в армянский район, купи “мит хрю-хрю”… “Мит хрю-хрю”»…

– А что такое «мит хрю-хрю»? – спросил Бобылев, когда Федорчук кончил хохотать.

– «Мит» – это по-английски мясо, а «хрю-хрю» – это хрю-хрю, поросячье хрюканье. Арабы ведь свинину не едят, Коран запрещает, поэтому морфлотовец и гнал своего шофера в армянский Бейрут, там, как рассказывал дядька, большая православная колония и свиного мяса у армян, естественно, полным полно. Поскольку морфлотовец знал английский язык примерно так же, как я корякский, то вместо слова «поок» – свинина или «пиг» – свинья, он произносил «мит хрю-хрю» – то самое, что было для него родным и вертелось на языке.

– А ты-то откуда знаешь, где в Бейруте живут армяне?

– Я там бывал.

– Как? В Бейруте? – Бобылев удивленно глянул на водителя и приподнялся на сиденье. – В Ливане?

– Ну! У дядьки. – Федорчук вновь захохотал. – В Восточном Бейруте.

На скорости они одолели выбоину, внезапно возникшую в асфальте, Бобылев недовольно поморщился – такие ямы хлипкой машиненке брать и сложно и опасно, на дороге можно оставить колеса, Федорчук же на выбоину даже не обратил внимания – автомобиль же – чужой…

– Забавный у тебя дядька, – задумчиво произнес Бобылев, усмехнулся тяжело, – был…

– Был, – спокойно, даже не споткнувшись на секунду, не дрогнув голосом, согласился с ним Федорчук, добавил, также усмехнувшись: – Туда ему и дорога!

– Не жалко?

– Нет!

С квартирой морфлотовца обошлись так же, как с квартирой грека Попондопуло, – дейстовали проверенным методом. Только на всякий случай взяли с собой тяжелую, с пуд весом, кувалду: а вдруг дверь у этого загранкадра укрепленная, бронированная? Федорчук у дядьки не был давно, месяца три, а за три месяца могло утечь много воды.

Лампочка в подъезде не светила – с началом перестройки жэки перестали считать своей обязанностью заботу о жильцах, – а вот наверху, где располагалась квартира морфлотовца, в патрон, наоборот, была вкручена лампочка чересчур сильная, ватт на сто пятьдесят (все повторялось, только с точностью до наоборот), Бобылев, глянув на нее, недовольно сощурился:

– Кучеряво живет Буратино!

Одного человека – Рябого, – он оставил с автоматом внизу, с собой, как и в прошлый раз, взял Пыхтина.

– А дверь-то – хлипенькая, – оглядевшись, произнес Пыхтин, – хотя и производит впечатление крепкой. – Ощупал ее руками, потыкал пальцем в обшивку и презрительно поджал губы. – Несерьезная какая-то…

Дверь была обшита черным, пахнущим плохой пластмассой дерматином, под дерматин был положен толстый слой поролона, который хозяин прошил в нескольких местах рисунчатым мебельным стежком. Под поролоном же стояла обыкновенная фанера – старая, непрочная, перекошенная, брежневской поры, когда люди еще не ведали, что дверь из косяка можно запросто выколотить обыкновенной кувалдой, и в Москве – передовом городе России этим методом успешно пользуются и омоновцы, и налетчики, и пожарники – все кому не лень. Ну а Краснодар – периферия, глухомань… – Бобылев не выдержал, рассмеялся коротко, зло. А что глухомани остается делать? Только подражать столице.

– Леха, плечом вышибить сможешь? – тихо спросил Бобылев.

– Смогу. А кувалду пусть кто-нибудь оттащит вниз, чтобы не мешала нам. Да потом, вдруг в спешке забудем?

Бобылев вгляделся в лестничный проем, в узкую темную прорезь, образованную перилами, и тихонько, едва слышно свистнул:

– Рябой!

Рябой отозвался таким же тихим аккуратным свистом.

– Поднимись сюда! – приказал ему Бобылев.

Беззвучно – ни одна ступенька не отозвалась на шаги скрипом, – Рябой поднялся на третий этаж. Бобылев молча показал ему на кувалду, потом пальцами изобразил идущие ноги и показал вниз. Рябой понимающе наклонил голову, подхватил кувалду и так же беззвучно, как и поднимался, ушел вниз. Бобылев выждал немного, глянул на часы – на циферблате было пятнадцать минут третьего – самое удобное время для сна, – и скомандовал Пыхтину:

– Пора!

Пыхтин передал автомат Бобылеву, оттянулся к стене, уперся в нее одной ногой, набрал в грудь воздуха и тяжелым снарядом перелетел через лестничную площадку. На лету понял, что хорошо поступил морфлотовец, обив дверь поролоном, – мягче будет врубаться в нее.

Он ударился в дверь плечом и не рассчитал свои силы, а точнее, свой вес: дверь от удара раскрошилась на несколько частей, в воздух полетели ошмотья поролона, дерматина, пыльной старой пакли, находившейся, судя по всему, под прежней тряпичной обшивкой, – и вместе с остатками двери влетел в квартиру.

В квартире, в прихожей, горел свет. Пыхтин громко выматерился. Бобылев кинул ему через проем двери автомат, Пыхтин стремительно передернул затвор и в ту же секунду дал короткую очередь по скуластой, с черными татарскими глазами женщине, выскочившей в прихожую в полупрозрачной ночной сорочке, украшенной затейливыми яркими кружевами.

Все пули попали женщине в грудь, отшвырнули ее в темноту комнаты, из которой она так внезапно показалась.

В следующую секунду из притеми этой комнаты выплеснулся огонь – раздался один выстрел, за ним второй, потом третий, Пыхтин вновь громко выматерился, крутанулся на одной ноге – пуля обожгла ему плечо, – и откинувшись спиною к стенке, дал по вспышкам длинную очередь.

Больше из темноты никто не стрелял. Бобылев пронесся мимо Пыхтина, впрыгнул в комнату, ударил кулаком по широкой, мерцающей в темноте красноватым слабым светом клавише выключателя.

Вспыхнула электрическая лампочка.

В постели, откинув от себя одеяло, лежал дородный, с выступающим начальственным животом мужчина – густобровый, с седой головой и такой же седой шкиперской бородкой, обрамлявшей загорелое лицо.

Все пули пыхтинской очереди попали в его тело, мужчина был искромсан в фарш, лишь голова да руки были нетронутыми. В правой, раскрытой ладони поблескивал маленький никелированный пистолет. Бобылев поморщился: «Не пистолет, а дамская пукалка, бестолковка, из которой хорошо только на мух охотиться…»

У мертвого мужчины неожиданно приоткрылся один глаз – чистый, пронзительно черный, внимательный, и Бобылев, присев от неожиданности, вскинул автомат и также выстрелил в морфлотовца. Выстрел был одиночный, пуля вошла тому в лоб, по центру, прямо над переносицей, оставив там красное пятно, как у индийской танцовщицы, виденной Бобылевым в кино.

– Гад! – громко выругался он, метнулся в коридор к Пыхтину. – Тебя ранило?

– Несильно, – поморщившись произнес Пыхтин, – пистолет слабенький. Но перетянуть руку не мешает. Хуже было бы, если б ранило автоматной пулей.

– Леха, все разговоры потом! Проверь квартиру, есть ли тут кто-нибудь еще?

Пыхтин заглянул в одну комнату, в другую, ударил ногой по двери туалета, сшиб защелку, заглянул в кухню.

– Никого. Их было только двое! – Добавил, восхищенно пощелкав языком: – Добра-то, добра… На грузовике не увезти, не то что на наших двух «жигулятах».

Бобылев, раскинув на полу большой клетчатый плед, сдернул с инкрустированной тумбочки видеомагнитофон «Акай», поставил на плед, потом рядом поставил японский телевизор с черным экраном, затем – второй магнитофон, затянул на пледе узел.

– Леха, дуй вниз с барахлом. И кавказца зови на подмогу. На атасе оставь Федорчука, ему здесь делать нечего.

– Понял. – Пыхтин подхватил плед с аппаратурой, со стола – тяжелую хрустальную вазу, в карман сунул хрустальную шкатулку, в которой лежали женские драгоценности, снятые владелицей с себя на ночь – сережки, несколько колец с камнями, цепочка и браслет, а также дорого поблескивающие благородной желтизной золотые мужские запонки, замер, на секунду оглядываясь, но Бобылев нетерпеливо подогнал его:

– Быстрее! Быстрее!

Бобылев рассчитывал такие операции точно: семь-десять минут, больше нельзя – может появиться вызванная кем-нибудь из соседей милиция. Но семь минут у него есть точно. А если точнее, то все десять. Всегда, во всех операциях он будет иметь эти десять минут. Если же не повезет и недалеко окажется милицейский патруль или того хуже – собровцы или омоновцы, то Бобылев со своими ребятами перемелет из «калашниковых» любое ментовское подразделение.

Да потом Бобылев обзавелся картой, где было проставлено более двух десятков неровно нарисованных звездочек – колючими козюльками этими были отмечены отделения милиции… Там, где отделение милиции находится рядом, Бобылев проводить операцию не станет – не дурак. Да и рисковать незачем.

Он метнулся к секретеру, рывком растворил створки – теперь нужно найти деньги… Но не деньги – главное в этой квартире, главное – золото. Золото, золото… Оно здесь было, Бобылев чувствовал его, ощущал своей кожей, кончиками пальцев, были и дорогие каменья, бриллианты с изумрудами, и все это надо было обязательно найти. Он выдернул из секретера один ящик – ящик был полон разных кожаных удостоверений, то, которое находилось наверху, ударило в глаза золотым тиснением «Комитет государственной безопасности СССР», Бобылев не выдержал и засмеялся: федорчуковский дядюшка-то – тоже из этих самых… которые лаковые козырьки на фуражках носят. А Федорчук, наивный дурачок, этого не знал.

Вполне возможно, что история с «мит хрю-хрю» произошла именно с федорчуковским дядюшкой и он рассказывал дорогому племянничку байки про самого себя. Бобылев снова хрипло, с какими-то торжествующими скрипучими нотками, рассмеялся. В другой раз удостоверение КГБ его испугало бы, загнало в угол, заставило бы трястись, но только не сейчас. Ныне времена КГБ, как и СССР, прошли, да и некогда грозная организация называется сейчас уже совсем по-иному. Бобылев швырнул ящик с удостоверениями на пол.

Выдернул второй ящик – бумаги, бумаги, бумаги, пахнущие пылью старые справки, счета за электричество и телефонные переговоры… Бобылев поморщился от пыли и затхлого мышиного духа, подивился невольно, как же мыши умудрились залезть в глухо закупоренный секретер, и бросил второй ящик на первый.

Выдернул из пазов третий ящик. Та же картина – бумаги, бумаги, бумаги, пахнущие пылью и мышами справки, исписанные от руки страницы – то ли письма, то ли воспоминания – макулатура, словом. Выругавшись, он также швырнул ящик на пол. Скорее всего, деньги находятся не в секретере.

По полу затопали ноги – Пыхтин, Рябой… Даже Шотоев, и тот поднялся сюда. Бобылев бросил не оборачиваясь:

– Быстрее собирайте вещи. Тяжелые предметы не берите – не увезем. Скоро будем уходить.

Он присел перед секретером на корточки, соображая, имеются в нем секреты или нет, разглядел сбоку маленькую дверцу и обрадованно помотал головой, потом выдернул из кармана нож и поддел дверцу лезвием. Выругался – в потайном ящичке секретера денег не было, лежали партийный билет, учетная карточка с надписью «Коммунистическая партия Советского Союза» и две орденские книжки.

– Сука! – неведомо кого обругал Бобылев.

Под секретером находились несколько книжных полок, поставленных на пол одна на другую, плотно забитых, проседающих под тяжестью томов с нарядными тиснеными переплетами. Бобылев вывалил на пол книги, расшвырял их ногами – книги были как книги, никаких схоронок, вырезанных в страницах, углублений не было. И все-таки хозяин прятал же где-то деньги… Где?

Через минуту Бобылев нашел потайной «погребок» – шкатулку, привинченную к боковой, глухой стенке секретера, этакий «чуланчик», обтянутый качественным, под дерево, пластиком. За пачками денег лежал кулек, в который был засунут тяжелый кожаный пенал. Бобылев понял – драгоценности.

Шкатулка была доверху набита долларами. Бобылев издал торжествующий крик, выгреб из схоронки деньги – несколько пачек, перетянутых резинками, потом извлек конверт, в котором находились французские франки – на конверте была проставлена сумма, пошарил в схоронке рукой, надеясь найти родную отечественную валюту – «деревянные», но «деревянных» не было, хозяин держал их где-то в другом месте, – глянул на часы.

Время находилось уже на пределе – прошло почти семь минут, – скомандовал, не обращая внимания на Шотоева, хотя Шотоев был старшим, возглавлял их контору:

– Все, все! Уходим!

Хоть и много находилось вещей в доме бывшего морфлотовца, а за семь минут квартира оказалась изрядно опустошенной.

– Уходим, уходим! – подогнал людей Бобылев, поддел ногой ящики, вытащенные из секретера, подцепил пальцами удостоверение КГБ, также сунул его в карман. Сделал это интуитивно, без особого расчета, хотя понимал – подобные документы являются очень серьезной уликой.

Если эти корки найдут у него, то спуску не дадут ни при каких обстоятельствах, а с другой стороны, с этим, хотя и старым, уже вышедшим в тираж удостоверением можно славно повыпендриваться где-нибудь в небольшом районном городке, в Усть-Урюпинске или Верхне-Морковинске, поесть, попить за чужой счет, – Бобыылев улыбнулся и хлопнул рукой по карману. Метнулся в комнату, где лежал убитый хозяин, сделал контрольный выстрел – на всякий случай. Мертвой женщине также выстрелил в голову.

– Уходим! – скомандовал он еще раз, подхватил чемодан, в который Рябой успел сложить хрусталь, и стремительно двинулся к выходу.

– Аккуратнее, шеф, – предупредил его Рябой. – Не перебей хрупкие предметы.

– Не боись, родимый, не первый год замужем, – отозвался Бобылев, – всем на выход! А ты, Рябой, прихвати музыкальный центр – ценная штука… В углу стоит.

Через минуту обе машины уже выезжали из двора. Бобылев, высунувшись из окна жигуленка, глянул на испуганно-замерший, словно бы помертвевший дом – не горит ли где свет? Все окна были темными – жильцы либо спали, либо боялись вмешаться в происходящее: вмешаешься – заработаешь дырку в животе.

– Так-то лучше, – угрожающе пробормотал Бобылев, будто бы кто-то из здешних жильцов имел к нему претензии и собирался сбросить с верхних этажей несколько кирпичей, чтобы пометить машину, но дом не подавал никаких признаков жизни, и Бобылев успокаиваясь поставил автомат между ногами.

Машина, вырвав фарами из ночной черноты высокий, с дрожащей листвой и такой же, как и ночь, черный куст, наехала на него, Бобылеву показалось, что они сейчас завязнут в этом кусте, но Федорчук лихо крутанул руль и куст остался позади.

– А ты молодец, – сказал водителю Бобылев, когда они уже подъезжали к серому особняку, – я думал, у тебя тормоза сдадут, но ты нич-чего, сдержался.

– С чего это у меня должны сдать тормоза?

– Да так… Мало ли чего! Молодец, в общем.

– Молодец против овец, – недоуменно пробормотал Федорчук, крутя руль.

– И внутри ничего не тряслось, не хлюпала никакая водичка?

– Ничего не тряслось и ничего не хлюпало.

– А ты знаешь, что твой дядька был этим самым… – Бобылев хлопнул ладонью себя по плечу, намекая на погоны, потом приложил руку ко лбу, изображая человека, зорко вглядывающего из-под лакового форменного козырька в пространство.

– В смысле?

– Ну, как и «мит хрю-хрю», о котором ты рассказывал, – кагебешник?

– В первый раз об этом слышу, – с неожиданным смятением пробормотал Федорчук, – быть того не может!

– Гляди! – Бобылев достал из кармана кожаное удостоверение, раскрыл его. – Читай. «Подполковник Овчинников Илья Алексеевич»… Это твой дядька – Овчинников Илья Алексеевич?

– Мой.

– Царствие ему небесное. Отстреливался, гад! Леху зацепил. – Бобылев круто развернулся на сиденье к Пыхтину, находившемуся сзади. – Как чувствуешь себя, Леха?

– Более-менее. Перетянул себе руку, кровь не идет – и то хорошо. А через неделю буду как новенький. Главное, чтобы пуля у этого стервеца не была отравленной. И с чего это он вздумал стрелять?

– Дурак, потому и вздумал. Ты пистолетик его случайно не прихватил?

– Ну как же не прихватил? Прихватил. Грех ментам оставлять красивую игрушку.

– На тебе дядькино удостоверение, изучай. – Бобылев громко хлопнул твердыми кожаными корками, протянул Пыхтину, но тот протестующее покачал головой.

– Мне-то оно зачем? Отдай племяннику, пусть он изучает.

– И то верно. На! – Бобылев протянул удостоверение Федорчуку. – Изучай. А когда изучишь – выброси в выгребную яму, держать его у себя не рекомендую.

Подумал, что, может быть, все-таки оставить его у себя, а через некоторое время покуражиться в каком-нибудь райцентре, но через мгновение выплеснул эту мысль из головы. Ни к чему ненужный риск. Игра не стоит свечек.

С другой стороны, неплохо бы обзавестись удостоверениями. Например, сотрудников налоговой полиции. Или транспортной прокуратуры. А вдруг кому-нибудь придется предъявить? И верно ведь, придется.

Бобылев подивился тому, что Федорчук до сих пор не взял удостоверения своего дядьки. Неужели боится?

– Держи, держи ксиву, – Бобылев вновь хлопнул тугими кожаными корками, – подивись хотя бы…

Вздохнув, Федорчук взял удостоверение, на ходу открыл его, скосил взгляд на фотокарточку и произнес мрачно:

– Он, дядёк мой.

Бобылев хохотнул коротко.

– А ты думаешь, мы другого кокнули? Не-ет, того мы кокнули, того самого.

– Фу, маркиз. – Федорчук сморщился, хотел еще что-то сказать, но осекся, понял, что с «маркизом» переборщил.

Веселость исчезла с лица Бобылева, он поджал жесткие губы, глянул на Федорчука колко, тот хоть и не видел взгляда старшого в вязкой притеми кабины, но почувствовал его, согнулся невольно, едва не всаживаясь в руль машины.

– Осторожнее на поворотах, – мрачно и тихо предупредил Бобылев. Это был тот самый тихий голос, который звучит громче пронзительного крика. – Иначе в кювете очутиться можешь… Понятно?

– Понятно, командир, – поспешно отозвался Федорчук. Гулко сглотнул что-то тягучее, собравшееся у него во рту. Покивал головой мелко: – Все понятно.

Даже Пыхтин, и тот глянул на Бобылева с удивлением – слишком уж жестким, страшноватым, опасным показался он ему, – и на что уж Пыхтин ничего не боялся, поскольку все в этой жизни испытал, все прошел, и то неожиданно для себя согнулся, стараясь сделаться меньше в росте, в объеме, – меньше и неприметнее.

Глава седьмая

У подполковника Головкова было плохое настроение: ночью разболелись зубы, вся правая сторона, боль эту он ничем не мог успокоить – ни американским анальгином, который жена принесла ему из коммерческой аптеки, буквально разорившись на заморское снадобье, ни анальгином отечественным, ни спиртовой примочкой, ни полосканием, – всю ночь Головков промаялся и уснул только к утру, часов в пять, когда боль утихла, а потом и вовсе исчезла.

Болела конечно же не вся челюсть, болел всего один зуб – паршивый, трижды пломбированный корешок, который Головкову было жалко выдирать, – но выдрать его все-таки придется. Если он еще один раз прихватит, Головков тут же отправится к врачу и покорно усядется в стоматологическое кресло, – а пока ладно… Раз отпустил – пусть живет.

Поднялся подполковник невыспавшимся, с тяжелой звенящей головой – металлический звон раздавался не только в ушах и в висках, звенели даже ключицы, плечи, кости рук. Наскоро позавтракав теплым, лишь чуть согретым чаем – горячего питья после ночного приступа Головков уже боялся, – и мягким хлебом с колбасой, подполковник вышел из дома, направился к новенькому, окрашенному в защитный армейский цвет уазику, поджидавшему его недалеко от подъезда.

О том, что ночью была расстреляна семья Овчинникова, бывшего представителя Морфлота в Испании, а потом в Ливане, Головков уже знал – позвонили из отдела в самый «сонный» час, когда подполковник боролся с зубной болью. Как знал и другое: сегодня, во второй половине дня последует окрик сверху: это что же Головков так плохо управляет своей территорией, допускает столь страшные преступления?

А что, собственно, может сделать подполковник милиции? Держать убийц, пардон, за гениталии, давить, чтобы лиходеи никуда не ходили, не шалили, за пистолеты не хватались? Это невозможно было делать даже при советской власти, не то что сейчас.

Придется работать в поте лица, трясти осведомителей-добровольцев из числа мирных граждан, собирать по крохам сведения, вычислять бандитов, обкладывать их, как волков, красными флажками и, как на всякой волчьей охоте, уничтожать.

Нерадостная эта работа, грязная, кровавая, но выполнять ее придется, да и делать что-либо другое Головков не умел. Он был милиционером и по профессии и по призванию, и талант у него по этой части имелся, – а идти в кооператив на должность юриста с окладом раз в тридцать больше, чем его нынешний оклад, Головков не хотел. Не его это стезя, не сумеет он покрывать буквой закона разные сомнительные сделки, которых ныне заключается видимо-невидимо.

Дорога от дома до работы занимала немного времени – при неторопливой езде (а водитель Головкова старшина Попов, которого все звали только по отчеству – Федотыч, был человеком очень неторопливым и очень обстоятельным) максимум десять минут.

Федотыч сидел за рулем гордо, как казак на породистом коне, собственным дыханием вспушивал седые усы и довольно щурил глаза. Он всегда пребывал в добродушном настроении и ничто, абсолютно ничто не могло выбить его из этого состояния – он не знал стрессов, провалов по работе, дорожных происшествий, семейных неприятностей, ругани и мата, единственное ругательство, которое он признавал, было: «Мать честная!»

– Как дела дома, Федотыч? – не выдержав молчания, спросил Головков.

– Спасибо, товарищ подполковник, дома у меня – во! – Федотыч кривой рогулькой вздернул вверх большой палец. – Денег нет, но я не унываю и не жалуюсь.

– Правильно, Федотыч, – одобрил такие речи водителя подполковник, – будет и на нашей улице праздник. Вот увидишь.

– Я на это очень рассчитываю, товарищ подполковник. Не то ведь если дело так и дальше пойдет, то не только зрелища будут для нас зрелищами, а и хлеб станет зрелищем.

– Больно мудрено ты говоришь, Федотыч.

– Зато правильно. Не то куда это годится – лавочник получает в десять раз больше профессора… Разве такое есть где-нибудь в мире?

– Нет, Федотыч, такого нет. Но и такой страны, как Россия, тоже нигде нет.

Асфальт улицы неторопливо уплывал под радиатор уазика, Федотыч попыхивая раздувал собственным дыханием усы, щурил глаза и старательно объезжал попадающиеся по пути рытвины. Водителем он был аккуратным, никогда не нарушал правила дорожного движения и гордился этим.

– Это что ж выходит, мы – исключение? – Федотыч озадаченно придавил ладонью вспушенные усы. – Господь Бог на нас эксперимент ставит?

– Но мы же предали Всевышнего, отказались от Него, вот Он и экспериментирует над нами, Федотыч.

– Жалко, – вздохнул Федотыч и покачал головой. – Пожить еще хочется.

– А сколько воров в стране развелось. Каждый, кто при портфеле, – обязательно норовит отрезать себе кусок от государственного пирога. И закона такого, чтобы ударить по рукам, нету. Не принят еще такой закон, Федотыч.

– Значит, товарищ подполковник, надо создать собственную бригаду – тайную, конечно, – по уничтожению преступников.

– И пойти под суд.

– Никто таких людей не отдаст под суд, товарищ подполковник.

– Еще как отдадут, Федотыч. С большой охотой. Друзей в кавычках у нас знаешь сколько, Федотыч?

– Да уж… Догадываюсь, товарищ подполковник.

А ведь в словах Федотыча есть доля истины. В Москве, говорят, такая группа действует, убирает разных «паханов», воров в законе, поставщиков наркотиков – чистит общество. Но чистка происходит в основном на земле, а как быть с теми, кто сидит на облаках, в правительстве, в команде президента? Ведь там, кхе… грязи и преступлений еще больше, чем в низах. Как туда забраться, в верха эти?

Так в невеселом разговоре, в размышлениях, которые никак нельзя назвать светлыми, и прошла дорога до рабочего места. Федотыч свернул с оживленной улицы в зеленый, огороженный железным забором двор, затормозил у входа в межрайонный отдел милиции.

– Все, что есть по ночному убийству, – срочно ко мне, – бросил Головков на ходу дежурному – плотному лысому капитану с седыми бровями и круглой, как арбуз, головой. – Бригада, которая выезжала ночью на место происшествия, пусть зайдет ко мне.

– Есть! – коротко козырнул круглоголовый капитан.

– Соедини меня с Лысенко, – попросил Головков в приемной секретаршу – юную, с безмятежным синим взглядом и гладкой головкой красавице по имени Жанна, по которой сохли все милиционеры без исключения – и женатые и холостые, а начальник следственного отдела майор Ерохов, старый повеса-разведенец, знаток женских душ, каждый день приносил Жанне свежие розы.

Головков догадывался, какие клумбы обирает майор, но ничего не говорил Ерохову, тем более что майор в своих ухаживаниях продвинулся не дальше других.

– С каким Лысенко, с межрайонным прокурором или из краевого управления внутренних дел? – спросила Жанна.

– С прокурором, – сказал Головков и плотно прикрыл за собою дверь.

Кабинет у него был небольшой, но уютный, с несколькими живописными холстами, висящими на стенах, с деревянными панелями, придающими кабинету особый жилой дух, – в таком помещении всегда будет тепло, – с компьютером, стоящим на столе хозяина, рядом с широким телефонным пультом. И – никаких портретов, ни новых, ни старых, ни Дзержинского, ни Ленина, ни Ельцина – ни одного изображения. И флага российского, который так любят ставить у себя за спиной новоявленные чиновники, у Головкова тоже не было.

Зашипел динамик селектора. Послышался искаженный голос Жанны:

– Лысенко на проводе!

Доблестным работникам прокуратуры – пламенный салям! – поздоровался Головков. – Ты уже в курсе, что произошло? В курсе? Твои люди, значит, были уже… Надо бы не мешкая сбежаться. Чем скорее – тем лучше. Потому что у меня через час в голове, я чувствую, как пить дать, пара дырок уже будет. Меня достанут. И тебя, говоришь, тоже достанут? Видишь, какая судьба у нас незавидная… общая судьба. Я думал, в прокуратуре у вас поспокойнее, а вы, оказывается, такие же бедолаги, как и мы. Где соберемся, у тебя или у меня? Давай у меня, кофе с карамельками для дорогого гостя найду.

Минут пятнадцать Головков занимался с группой, выезжавшей на место преступления, изучал детали убийства супругов Овчинниковых, потом вызвал к себе Ерохова, сказал ему:

– Десять дней назад была убита семья Попондопуло, сейчас – Овчинниковы. Почерк, обрати внимание, один… Похоже, объявилась новая банда. Вопрос – чья она? Своя или приезжая?

– Овчинниковы были убиты по наводке. А навести могли только местные.

– Считаешь, что банда местная? Ну-у… это вовсе не обязательно. И гастролеры могут иметь хорошие местные зацепки. Обрати внимание на почерк их… У нас никогда не было ничего похожего. Обычно грабители подбирали к квартире ключи, выжидали момент, когда в квартире никого не будет, аккуратно открывали, выгребали из дома все, что им было нужно, и уходили, стараясь не оставлять после себя ни одного следа. А тут… Обрати внимание, Ерохов! Расчет у грабителей был на внезапность, на то, что в течение десяти-пятнадцати минут никакая помощь не подоспеет – нагло вышибают дверь, расстреливают хозяев, берут все ценное и исчезают.

– И в первом случае и во втором были произведены контрольные выстрелы, и там и сям – в голову, – сказал Ерохов, – это тоже имеет отношение к почерку.

– Я и говорю – почерк один. – Головков приложил руку к больной щеке – показалось, что сейчас у него вновь заноют зубы. Но нет, это только показалось. – Семью Попондопуло и семью Овчинниковых убили одни и те же люди. – Он успокаивающе погладил пальцами щеку, но в следующий момент лицо у подполковника неожиданно дернулось, словно бы пробитое током, Головков засипел болезненно: – Был наш город как город, ничем не отличался от других городов на Руси, преступников было не больше и не меньше, чем в каком-нибудь Голопупинске или Нижне-Задрищенске, и вот на тебе – банда! Со своим почерком… Тьфу!

– Вот именно – тьфу! – Ерохов вздохнул, закатал рукава рубашки. – Придется нам, товарищ подполковник, браться за стрелковое оружие по фамилии «Макаров» либо за старшего брата «Макарова» по фамилии «Калашников».

– Ну, тебе не придется, тебе надо будет башкой работать, да пером строчить, а мне придется. Операм нашим – тем более придется.

– Но полевую форму следователя я все-таки приобрету…

– Ты чего имеешь в виду? – подозрительно сощурился Головков.

– Камуфляж, чего же еще.

– Если дело в России пойдет так и дальше, то в Москве в полевой форме скоро премьер-министр будет ходить. – Головков приподнялся, глянул в окно поверх тонкой шелковой занавески – что там во дворе? В огороженный внушительным забором двор въехала старая черная «Волга» с двумя противотуманными фарами, прикрепленными к бамперу, разбрызгала большую лужу, натекшую в плоскую асфальтовую выбоину, и остановилась в конце здания, у черного входа.

Ерохов тоже приподнялся и объявил, будто Головков не знал, чья это машина:

– Прокурор приехал!

Прокурор у них был молодой, очень молодой и выносливый тридцатипятилетний человек с доброжелательной улыбкой, которую он никак, чтобы было соответствие с его должностью, не мог согнать со своего лица, да он и не старался, если честно, сделать это, – в обливном, сталистого цвета модном костюме и удобных, очень ладно стачанных кожаных мокасинах.

Лысенко сменил старого серолицего, оплывшего, с собачьими брыльями прокурора, давно всем надоевшего, отказывавшегося даже понять, что произошло в стране, усвоить, что Советского Союза уже нет и в местном райкоме ныне сидит не первый секретарь, а совсем другой человек.

Горбачевскую перестройку с ускорением прокурор воспринял с восторгом и становился на дыбы, шипел, если кто-то отзывался о Горбачеве пренебрежительно, величал «лысым пряником» или «пятнистым», а вот к руководителям последующей поры относился кисло.

Вполне возможно, он был прав и понимал то, чего не понимали в ту пору другие, и видел то, что другим не дано было разглядеть.

Мир для прокурора замкнулся на Горбачеве и старому брыластому человеку пришлось уйти. Он очень быстро превратился в недовольного, наряженного в грязную пижаму полудачника-полугорожанина, ковыряющегося у себя дома в грядках – прокурор давным давно, едва ли не в пору Ивана Калиты, приобрел персональный особнячок с неплохим участком в центре Краснодара, на задах участка выращивал теперь огурцы и морковку, имел несколько кустов сортового винограда, по десятку корней слив и черешни, маленькую плантацию малины, из которой делал довольно вкусные наливки, из винограда со сливами – тоже, и очень скоро забыл, что был когда-то грозным прокурором.

А новый прокурор еще не понял, что он грозный, он вообще не хотел быть грозным.

– Ну входи, входи, – сказал ему Головков, поднимаясь из-за стола. Привычно тронул себя рукой за щеку. – Извини, у меня зуб разболелся, ночью начал стрелять так, что чуть всю челюсть не вывернул.

– То-то, я смотрю, видок у тебя не тот, не соответствует ни званию, ни должности. Кусок сахара охота за щеку засунуть.

– На охоте не был? – переводя разговор в другое русло, спросил Головков.

У них, как на востоке, было принято поговорить вначале ни о чем – расспросить о видах на погоду, о домашних, о здоровье, о том, что едят и пьют какие-нибудь кремлевские небожители, приехавшие к ним в край отдыхать, об охоте, рассказать пару анекдотов и только потом приступить к делу. Так они повели себя и в этот раз, – по старой восточной схеме, – улыбаясь и рассуждая о пустяках, производя вид очень несерьезных людей, издали подходя к тому, ради чего они встретились…

– Какая там охота! Утки обленились, зажирели, никто их не гоняет, не плюется дробью из железных стволов, – ни Головков, ни Лысенко – благодать им сплошная, Скоро сезон кончится, а мы с тобою утятины так и не попробовали… Эх! – в голосе прокурора послышались нотки досады.

– Зима в этом году, говорят, будет теплая. Если не на утку, то на кабана нам с тобою надо бы обязательно сходить.

– Кабан – это не утка, охота совсем другая…

– В теплую зиму половина уток у нас остается. Можем сходить на какой-нибудь незамерзающий водоем…

– Ага, и попасть в лапы инспектора с недремлющим оком.

– Ну уж. Не так страшен серый волк…

– Страшен или не страшен – это как повезет, но очень уж не хочется встретиться с детиной, у которого одно лицо весит килограммов шестьдесят. Кстати, у меня новость – я охотничьего щенка купил.

– Да ну! – Головков погладил пальцами щеку – в зубах вновь возникла боль и он пытался ее успокоить. Боль – это ведь живое существо, которое надо уговаривать, боль все услышит и в конце концов утихомирится и малость отпустит.

– Хороший щен, здоровый, с дворянской родословной, чистый англичанин. Уши как блины, до земли свешиваются, когда бегает, наступает на них лапами и падает.

– Значит, настоящий служебно-розыскной, – с завистью в голосе проговорил Головков. – Обскакала прокуратура милицию.

– Только надо в деле проверить – точно ли англичанин специализируется на утках с гусями?

– Может, у меня в отделе попробуем ее на наркотики?

– Нет, спасибо. Моя собака в таких делах участвовать не будет, – спокойно и грустно произнес прокурор, – это для нее гибель. Чтобы пес искал наркотики, ему самому надо эти наркотики попробовать, а это – смерть для каждого кабысдоха. Я не хочу, чтобы мой пес стал наркоманом.

– Жаль, – Головков не выдержал, вздохнул, – а то я ищу собаку себе в штат.

– Что, в Краснодарском крае уже наркотиками запахло?

– Да, имеются такие сведения, – неопределенно ответил подполковник, покосился на Ерохова, словно бы соображая, нужно ли тому об этом знать или нет. – Раньше у нас был город как город, никто худого слова сказать не мог, а сейчас стал некой перевалочной базой. В том числе и по части наркотиков. Ладно, – бросил Головков раздосадованно, – в конце концов и с этим справимся. Лишь бы советами не замучали.

– Ну что, ближе к делу?

– К телу.

– Как там талдычат на востоке: не суетись и тело твоего врага пронесут мимо тебя?

– Правильно. Не суетись под клиентом.

– А вот эта истина не восточная, а типично московская.

– Москвичи вообще не любят суетиться под клиентами.

Через пару минут Лысенко с Головковым плотно засели за бумаги, Ерохову определили роль на подхвате – то одно требовалось подать, то другое, то принести что-нибудь, его задача – подключиться к разработке, которую сделают старшие. А разработка, – собственно, это была даже не разработка, а скорее версия, – сводилась к следующему.

И прокуратура и милиция прохлопали, извините за выражение, рождение новой банды. Банда эта состоит из своих – к такому общему мнению пришли и Лысенко и Головков, – гастролеров в ней нет, есть только свои, местные… Могут, правда, быть какие-нибудь приблудные граждане – беженцы либо командированные из бывших союзных республик, ныне со вкусом поедающие плоды демократии, самостоятельности, вольной жизни, и приблудные эти могут оказаться очень жестокими. Но главные люди в банде – свои, краснодарские.

Численность банды небольшая – не более десяти человек. Есть и наводчики, есть некие люди – один, максимум два человека, которые, может быть, даже служат в милиции либо в налоговой полиции, указывают пальцем на удачливых бизнесменов, предпринимателей, у которых хорошо идут дела – этих, мол, можно смело щекотать… Риска почти никакого: деньги предприниматели хранят дома в кубышках, банковскими услугами пользоваться не научились, запоры на дверях имеют хлипкие – плевком можно сшибить, – вот и расстается народ и с деньгами и со светом белым… Потому-то налетчики свидетелей не оставляют – боятся.

– В милиции наводчики есть, – согласился с предположением Головков, – это точно. А в прокуратуре есть?

– Теоретически могут быть, практически нет, – убежденно произнес Лысенко.

– Почему?

– У нас людей мало. Это милиция разрослась, там, где раньше работало семьдесят человек, сейчас корпит в поте лица двести пятьдесят, а прокуратура не разрослась совсем. Как были в штатном расписании заложены полторы калеки, так полторы калеки и остались. А потом я наших людей знаю. Всех – поименно. И кто чем дышит, знаю, и кто какую кашу ест по утрам, и сколько пар носков изнашивает в год – все знаю.

Подполковник вздохнул зажато, боясь растревожить только что утихшую зубную боль, пожевал губами: прокурор находился в выгодном положении, у него все люди на виду, а у Головкова нет, и насчет каши и носков своих подопечных он ничего сказать не может, вот ведь как… Кто знает, вдруг у него в приемной появится какой-нибудь сержантик, околпачивший Жанну, оттопырит ухо и то, что услышит, передаст завтра в банду?

Такое запросто может стрястись. Поэтому сержантика с ушами-локаторами надо обязательно вычислить и изолировать.

– Ладно, поехали дальше, – сказал Головков.

Почерк у бандитов – решительный, жестокий, они ничего не боятся, ни крови, ни того, что стрельбой своей разбудят город, ни соседей убитых, не боятся, наверное, и милиции. Похоже, что у них есть кто-то, кто имеет боевой опыт, прошел Афганистан, Таджикистан либо Карабах – в общем, побывал там, где было горячо. Вычислить такого человека трудно, бывших афганцев в городе много. Тысячи.

Что еще плохо для следствия – бандиты не оставляют свидетелей. Следы есть, но они – второстепенные, слабые, главных же следов нет.

– Ну, что будем делать, господин прокурор? – Головков осторожно прикоснулся пальцами к щеке: стрельба, похоже, кончилась, боль затихла, свернулась в клубок, взгляд у подполковника прояснел.

– Да выдерни ты этот гнилой корень ко всем чертям, не майся, – посоветовал Лысенко, поморщился, будто сам ощутил боль, которую ощущает подполковник, покачал сочувственно головой.

– Во-первых, это не гнилой корень, а нормальный зуб, во-вторых, выдернутый зуб уже никогда не вырастет. А мне нужны все зубы. Чтобы проволоку грызть и таким вот, – Головков постучал сгибом пальца по бумаге с оперативной сводкой о ночном убийстве, отпечатанной на машинке с плохой лентой, – глотки перекусывать.

– Что делать – понятно. Сколько человек можешь выделить в оперативную группу?

– Для начала – четырех человек, – подумав, ответил подполковник, – его вот, – он кивнул в сторону Ерохова, – еще одного следователя и двух оперативников.

– Город не сумеет чем-нибудь помочь?

– Поговорю. Но вряд ли. Там – постоянная запарка.

– Мда-а, никогда не думал, что криминал так нагло полезет из всех дырок. Он даже из народных ноздрей лезет, извини за выражение.

– Дали волю, вот и полез… А нам с тобою в ту же пору связали руки. Если мы с тобою еще можем арестовать дворника, совершившего преступление, то начальника ЖЭКа уже не можем, у него в администрации обязательно найдется покровитель. А то, что начальник этот – хапуга, рвач, вор, обирает старух, унижает фронтовиков-инвалидов – всем наплевать, главное, что часть нахапанного он несет наверх, делится там с некими шишками…

– Почему с некими? – спросил Лысенко. – Мы этих людей знаем. Они имеют фамилии. Придет время – и чиновнички эти за все ответят.

– А ты сколько людей дашь в оперативную группу? – спросил подполковник.

– Двоих. Больше не могу.

– А больше и не надо. Шесть человек – это хорошая боевая группа, наковырять может много.

– Главное – засечь банду.

– Сейчас она отлеживается, отдыхает, смотрит, как мы отреагируем на ее выступление, засекает, много ли мути поднимается со дна…

– Ничего. Скоро она, как это ни печально, проявится вновь.

– Твои люди вооружены? – спросил Головков.

– Недавно всем атестованным выдали пистолеты Макарова.

– Это хорошо, прикрывать хоть не надо, не то иногда в пустячной ситуации приходится дядю с ружьем выставлять, чтобы заслонил собою сотрудника прокуратуры, пошедшего в туалет по нужде.

– Извините, товарищ подполковник… Когда это было? При царе Додоне да во времена «Черной кошки» и концертов Утесова. А сейчас прокурорский работник сам любого из твоих головорезов может прикрыть.

– Ты знаешь, что такое сексот?

– Всегда думал, что это обидная кличка стукача и был удивлен, когда в десятом классе узнал, что сексот – это обычное сокращение от слов «секретный сотрудник». К чему ты вспомнил о сексотах?

– Да к тому, что не закинуть ли нам сексота в банду?

– Отличная мысль, только трудноосуществимая, – в голосе Лысенко послышались сомневающиеся нотки, он потянулся всем своим крепким телом и произнес: – А вот они в наши ряды своего обязательно закинут… С какой-нибудь очередной лимитой.

– Насчет лимиты – это точно. Спасибо за подсказку.

– За какую подсказку?

– Да все то же: воспользоваться формулой лимиты и закинуть в банду сексота из Москвы. А?

– Есть такой?

– В Москве, как в Греции, есть все.

Когда Головков последний раз был в Москве, его однокашник по академии, такой же, как и он, подполковник, только без самостоятельного участка работы (Москва есть Москва, чтобы получить в свои руки управление, надо быть генералом или на худой конец полковником с безупречной репутацией), познакомил его с молодым, похожим на сельского пастушонка капитаном – пухлогубым, щекастым, с восторженным взглядом, но несмотря на то, что черты лица у него были приметные, не запоминающимся совершенно – вот такая странная внешность была у человека.

И рост у капитана был видный, мужской, но рост этот, если нужно было для дела, пропадал совершенно, как заметил однокашник, капитан умел ужиматься в теле, делаться мелким, почти невидимым, в любую толпу он умел входить, как нож в масло, растворялся в ней совершенно и появлялся там, где его не ожидал увидеть ни один человек – внезапно.

Фамилию он имел такую, что на нее также никогда не обратишь внимания, самую распространенную в России – Иванов. Хотя говорят, что когда после войны Сталин разрешил гражданам менять имена и фамилии, те, кто имел фамилии, скажем так, не самые звучные, мигом превратились в Ивановых. Ивановых стало больше, чем кого бы то ни было: всюду в мелких забегаловках, в магазинах и часовых мастерских царили Ивановы, шлепали печати на квитанции, прятали под стойки товар, чтобы потом порадеть родному человечку, лихо щелкали на счетах, получая удовольствие от того, что человек уходил, пардон, объегоренным – сфера обслуживания и легкого заработка оказалась едва ли не целиком в руках Ивановых.

Но капитан принадлежал к другим Ивановым, фамилия его происходила из бог знает какого времени, из трудного семнадцатого века, где его предки пахали землю, выращивали хлеб и низко сгибали головы перед местными толстосумами.

Однокашник тогда признался: «Держим этого Иванова специально – на случай внедрения в какую-нибудь трудную банду».

«Неплохо бы капитана Иванова заполучить в наш город, на местные галушки и молодое вино, – начал соображать подполковник, морща лоб и легкими, едва ощущающимися движениями потирая щеку, – хотя бы на месяц, на полтора месяца… Но за полтора месяца мы вряд ли одолеем банду, слишком уж неведомая она для нас, верткая, жестокая, а на большее мне капитана вряд ли дадут». Головков с шипеньем затянулся воздухом, лицо у него перекосилось от горячей вспышки во рту, он шумно выдохнул.

– Что, опять зубы?

– Они самые.

– Дергай, не тяни кота за резинку, иначе боль тебя замучает… Чего молчишь?

– Думаю.

– Ага, Чапаев думает, – насмешливо проговорил Лысенко. – Итак, где должен быть командир во время атаки, проводимой его войском, – на сеновале или в подвале?

Глава восьмая

Москва осенью становится холодной, неприятной, гулкой, сплошь в мокрой налипи желтых и рыжих листьев, сорванных ветром и дождями с деревьев, на налипи часто оскользаются прохожие, листья эти бывают опаснее банановой кожуры, ноги разъезжаются, как на льду, с дырявого неба струится невесомая ознобная пысь, небо низкое, капли дождя обязательно попадают за воротник, как от них ни оберегайся. Ни поднятый воротник, ни зонт не спасают, жгучая холодная влага ползет под одеждой по спине, лавирует по теплому руслу, проложенному позвоночником, жжет, заставляет вздрагивать, дергаться.

И тогда охота бывает нырнуть в какую-нибудь теплую, пахнущую жареным мясом и дымом вкусных сигарет забегаловку, заказать горячую сардельку, вложенную в расщепленную пополам булочку, именуемую по-американски звонко «хот-догом» – «горячей собакой», а к «собаке» – граммов сто пятьдесят холодной водки. Но стоит это удовольствие ныне столько, что и зарплаты может не хватить, да и водку могут подать такую, что потом долго придется работать на лекарства… Да и вряд ли уже после лечения обретешь прежнее здоровье.

Водку в полиэтиленовых стаканчиках, запечатанных сверху, будто мороженое, плотной промасленной бумагой, ныне продают едва ли не во всех коммерческих палатках, иногда вместе с башмаками и эмалированной посудой, если ни о чем не думать, то стаканчики эти будут вполне симпатичными, и этикетки на них симпатичные, вот только что плещется внутри?

Чаще всего – очень плохая водка, пахнущая чем угодно, только не благородным напитком, – соляркой, деревом, резиной, болотной ржавью, тухлой травой, свинцом, и вкус она имеет соответственный, обжигающе-резкий, тошнотный, искусственный, рождающий нехорошую химическую отрыжку…

Игорь Иванов шел по середине широкого мокрого сквера, ведущего от Никитских ворот к Пушкинской площади, стараясь выбирать на дорожке места, где нога бы не увязала в красном, разъеденном дождем песке, и думал как раз о том, что действительно неплохо было бы сейчас нырнуть в какое-нибудь кафе, за столик, посидеть там с часик, поразмышлять о смысле жизни, о том, почему русский человек ныне такой несчастный?

Несчастлив он, наверное, потому, что ему не везет – доверчив слишком, покупается на разные проекты, – то на перестройку, то на ускорение, то на ваучер, обещающий сделать его сказочно богатым, то еще на что-нибудь – так он и нищает, и опускается все ниже и ниже и теряет всякие перспективы на жизнь. Не везет ему ни с дорогами, ни с руководителями. Во главе России слишком часто становились ущербные люди.

Иванов вяло отогнал от себя эту мысль – не ему обсуждать руководителей, не то ведь нарвешься на ретивого демократа в погонах и тот в лучших традициях отечественного стука сообщит куда надо. И станет тогда капитан Иванов «БеУ» – бывшим в употреблении: бывшим оперативником, бывшим сотрудником Главного управления внутренних дел города Москвы… Демократы с теми, кто не с ними, умеют расправляться в лучших традициях прошлого – сам Виссарионыч позавидовал бы.

Да и не демократы эти люди вовсе.

А вот насчет кафе – это дельная мысль. И неплохо было бы, если б рядом за столиком оказалась хорошенькая вдова лет восемнадцати с собственным «мерседесом» жемчужного цвета, отдельной квартирой, дачей, солидным счетом в банке и двумя попугаями-неразлучниками, обитающими на кухне. По отношению к меньшим своим братьям – любит он их или нет, – человек у Иванова (по собственной классификации капитана) попадает в куйвы либо в сейды.

Дело в том, что на севере, в Мурманской области, где Иванов недавно находился в длительной командировке, живут безобидные люди лопари, пасут оленей, ловят рыбу, собирают клюкву. Верят лопари в камни и считают, что каждый камень, каждый голыш и осколок булыжника имеет свою живую душу и вообще все камни, как и люди, делятся на плохих и хороших. Исходя из этого и душа у них соответственная. Куйвы имеют злую, неприятную душу, сейды – добрую. Так что, если у восемнадцатилетней вдовы на кухне щебечут два попугая – Чуча, скажем, и Муча, – значит, красотка эта имеет душу сейда.

Впрочем, Иванов сам был сейдом, хотя существование свое разделял на две половины: это вот личная жизнь, а это – милицейская, служебная, общественная, если хочешь – как разумеешь, так и называй. Если в личной жизни он был добряком, готовым отдать другому человеку все, что у него есть, то в служебной жизни он не имел права быть таким.

Противная это штука – служебная жизнь: вечная трескотня и оглядки назад – что там за спиной, гавканье, извините за выражение, погони и стрельба – тьфу! Куда лучше вести жизнь Обломова – сидеть у себя на балконе и слушать, как идет дождь.

Иванов убыстрил шаг. По макушкам деревьев пробежался глухой шум, дождь усилился и существование собственное сделалось совсем противным. Игорь пожалел, что не взял с собою зонта.

Он встал под дерево – старый упрямый клен еще не успел до конца растерять свои рыжие кудри и мог малость предохранить человека от дождя, – поднял воротник, застегнулся под самый подбородок, сунул руки в карманы. Прикинул, что же будет дальше, скоро дождь кончится или нет, но сколько он ни высчитывал, сколько ни искал в небе хотя бы крохотное светлое пятно, так ничего приятного для себя не нашел – небо было глухим, низким, недобрым.

Под дерево к нему неожиданно заскочил крутоплечий парень с высоко подбритым затылком, одетый в коротенькую, чуть ниже лопаток, кожаную куртку, – последний писк моды, – следом еще один юный здоровяк, также в кожаной куртке-маломерке, заметно стиснувшей ему необъятную грудь под мышками, с рукавами, едва прикрывающими ему запястья: парень перерос эту одежду, ему уже требовалась другая кожаная обновка. Иванов отвернулся от парней: у него своя жизнь, у них – своя.

Дождь сгустился, шум его сделался частым, нудным, сводящим скулы зевотой, в вязком осеннем звуке этом потонул даже автомобильный грохот недалекой Тверской улицы. Звук дождя был как вата, все гасил, окутывал своей невидимой, неосязаемой, какой-то гадкой плотью, в ватную глухоту его наполз далекий тихий звон, очень печальный, тревожный, и Иванов, отзываясь на него некой внутренней болью – впрочем, слабой, недокучливой, поймал пальцами замок «молнии» и застегнул воротник плаща еще выше, под самый подбородок.

– Дядя, – неожиданно услышал он неровный молодой голос, – купи-ка у нас золотую монетку.

Он скосил глаза, мигом оценил паровозную силу парня с тяжелым подбородком, которого еще ни разу не касалась бритва, – это был юнец, первым заскочивший под дерево, – засек его радостно-бездумный взгляд. Это был человек, у которого «и жизнь хороша и жить хорошо».

– Что-что? – спросил Иванов машинально, еще не выйдя из своих мыслей – он как раз о жизни и начал думать: все в ней устроено как-то несправедливо, не мешало бы кое-что переделать, чтобы восстановить справедливость: пенсию человеку нужно выплачивать не в старые годы, а в молодые, чтобы он мог наслаждаться жизнью, в пожилые же годы, наоборот, настраивать его на работу, чтобы не скучал дома, не маялся в тусклом тревожном одиночестве старости, – пожалуй, именно так будет справедливо и справедливость эту должно установить государство…

До Иванова не сразу дошло, что предлагал ему перекормленный ребенок – дитя горбачевской перестройки.

На ладони краснощекий «ребенок» держал медный пятидесятирублевый кругляш с хищным двуглавым зверем, очень похожим на диковинную ворону, которой одной башки было мало, она приобрела себе вторую, мускулистое неприятное тело венчалось двумя растопыренными ногами, – монета была заношенная, зеленоватая от потертостей, засаленная в неопрятных карманах.

– Золотая, говоришь, – усмехнувшись поинтересовался Иванов.

– Именно так, золотая, – невинным голосом подтвердил краснощекий молодец.

– Что-то в этом я не очень уверен.

– А я уверен, – произнес молодец, и Иванов услышал характерный маслянистый щелчок, молодец вытащил руку из кармана, чуть растопырил пальцы, между ними проглянуло черное узкое жало. Краснощекий горбачевский «ребенок» был вооружен опасной штукой – полуножом-полушилом.

И опасное это оружие и гаденькое – следов на теле почти не оставляет, кровь из укола не выходит, запекается внутри, запечатывает узкое отверстие. Бывает, поднимают такого человека с земли, считая, что он упал в обморок – солнце нагрело ему голову, легкие переполнены городскими газами, надо привести его в чувство и все будет в порядке, машут перед его лицом платком, машут, а увы – все бесполезно, человек этот уже мертв.

– Очень даже уверен, – убежденно произнес молодец и торжествующе рассмеялся, в сонных выпуклых глазах его заплескалось что-то очень похожее на воду, он сделал кивок в сторону своего напарника: – Руслан!

Руслан, скрипя тесной кожей куртки, готовно выдвинулся с другой стороны толстого кленового ствола.

– И сколько же стоит ваше золото? – тихим недрогнувшим голосом спросил Иванов.

– Недорого. Два лимона.

– Два миллиона рублей, – уточнил Иванов.

– Руслан, а дядя явно недолюбливает иностранные языки, – сказал краснощекий своему напарнику. – Тебе он нравится?

– Не очень.

– Мне тоже не очень. Слишком много задает вопросов… Поэтому таксу на наше золото мы повысим – монета стоит три лимона.

– Эх, мужики, мужики, не делом вы заняты, – укоризненно произнес Иванов, – работать бы вам где-нибудь на заводе Лихачева, собирать автомобили для нужд фермеров, либо строить новые дома на окраине столицы, расширять ее пределы и приближать светлое будущее, а вы…

– Что ты сказал, короед? – возмущенно проговорил краснощекий и, качая головой сожалеюще, придвинулся к Иванову.

Сделать что-либо он не успел, Иванов коротким резким движением отбил заточку в сторону, в ствол дерева, всадив ее в мякоть липы чуть ли не по самую рукоятку, и пришпилив молодца к стволу, будто гусеницу, тот раскорячился, засипел от боли стиснуто. Иванов не удержался, добавил еще – врезал ладонью по затылку. Краснощекий ахнул и впечатался физиономией в дерево, из ноздрей у него потекла кровь, в рот заскочила скрутка жесткой, пропахшей бензиновым взваром и духом собачьей мочи старой пористой кожуры. Молодец задергал ногами:

– Не на-ада…

– Надо! – Иванов представил себе, что сделал бы с ним этот тугощекий, налитый жизненными соками, юный господинчик, мрачно ухмыльнулся и, не сдержавшись, саданул его в живот коленом.

Краснощекий затравленно взвизгнул, удар выбил из него дыхание, он закусил окровяненными зубами нижнюю губу, засипел пусто, будто проколотый автомобильный баллон: «Хы-ы-ы», попробовал выдернуть пришпиленную заточкой руку, но Иванов не дал ему этого сделать, снова ударил кулаком по затылку, парень опять влип физиономией в ствол и растекся по нему, обессилено обвиснув. Одна рука его была пришпилена к дереву, вторую он так и не сумел вынуть из кармана.

Глянув вдоль мокрого бульвара – нет ли на дорожке людей? – Иванов стремительно развернулся к напарнику поверженного молодца и прорычал зло:

– Ну чего, рано вылупившееся дитя горбачевской перестройки? Тоже превращаешь щетину в золото, алхимик хренов?

Тот испуганно выметнулся из-под дерева на дождь. Иванов шагнул следом.

– Что, уже и говорить разучился?

– Я больше не буду, дядя, – пролепетал тот униженно и выхватил из кармана нож. Обычный, из слабого металла сделанный, с черными пластмассовыми щечками ножик, какие продавали едва ли не всех табачных киосках. Ножик этот был дерьмовый, совсем несерьезный, словно бы вырезанный из железной кровли, – в отличие от того, который вытащил из своего кармана краснощекий, но тоже мог принести кое-какие неприятности.

– Брось нож! – рявкнул Иванов оглушающе.

Вместо того чтобы швырнуть поганенькую безделушку на землю, Руслан надавил на кнопку.

Лезвие лихой белой полоской вымахнуло наружу, Руслан, всхлипывая от страха и напряжения, слепо щуря глаза, пошел на Иванова.

Тот поежился – за шиворот попало несколько холодных капель, туго затянутый «молнией» воротник не спасал, Руслан решил, что Иванов испугался его ножа, мстительная улыбка раздвинула его губы, и он сделал еще один шаг вперед.

Иванов легко, играючи, почти незаметно – так стремительно было это движение, – выбросил вперед ногу, и ножик птичкой выпорхнул из руки Руслана, перелетел через дорожку и шмыгнул в нестриженую траву недалекого газона. Руслан с ревом прыгнул вперед, в следующий миг задавленно икнул, рев влип в его организм, оказался внутри – нога Иванова впечаталась точно в середину лица.

Слишком уж удобно для удара подставился налетчик, такой момент пропустить было просто нельзя, вот Иванов и не удержался. Теперь Руслан, когда очухается, будет иметь памятку на всю оставшуюся жизнь. А заодно будет знать, что не все дозволено откормленным молодцам, возомнившими себя властителями жизни, что на зло свое получат зло ответное, на боль – боль, на удар кулаком – встречный удар.

Руслан, взмахнув руками, взнялся над самим собою, словно бы хотел увидеть, что делается на запруженной мокрыми машинами Тверской улице, смятое лицо его походило на тряпку, из рваной прорехи рта весело скалились молодые белые зубы, в следующий миг он запрокинулся на спину и покатился по мокрой дорожке под уклон.

Модная куртка его лопнула в плечах с обеих сторон, обнажив серое, в рвани ниток нутро, подкладка тоже расползлась – курточка была стачана из откровенной гнили, из-под ремня штанов выпросталась грязная майка.

Иванов отряхнул руки, нагнулся, чтобы вытереть ладони о мокрую траву, увидел под ногами мокрый желтоватый кружок – пятидесятирублевую монету, цена которой была во много раз ниже старой советской копейки, – выпрямившись, по-вратарски точно подбил монету ногой. Взвившись в воздух, монета легла в неряшливо примятую траву, туда, где валялся кнопочный нож Руслана.

– Ходят тут всякие, а потом унитазы пропадают. – Иванов усмехнулся, вытер руки о мокрую траву и по дождю двинулся дальше.

На безмолвных, отключившихся налетчиков он даже не оглянулся. С неба по-прежнему густо сыпала противная холодная влага, от которой болели мышцы, а внутри, в самом низу живота, гнездилась странная нехорошая пустота. Люди на улице были безмолвны и безучастны, у «Макдоналдса», несмотря на дождь, толпился народ – в основном приезжие девицы, были, конечно, и кавалеры, несколько бомжей ожидали подачки, ревели, засоряя гадостью воздух, машины. Пахло резиной, грязью, бомжами, сгоревшим бензином, еще чем-то очень невкусным.

Через двадцать минут Иванов уже находился у себя на Петровке, в управлении.

– Тебя шеф ищет, – сообщил Иванову старший лейтенант Горностаев – сосед по скудному дачному участку, выделенному ему, как и всем милицейским сотрудникам, на голом месте под Апрелевкой. – Не заглядывал еще к нему?

– Нет.

– Зайди, а то он уже дважды про тебя спрашивал.

Иванов неопределенно приподнял одно плечо – как и все нормальные люди, он не любил вызовов к начальству, он вообще не любил тихое кабинетное шарканье (впрочем, громкое – тоже). Есть люди кабинетные, а есть некабинетные, которым душная атмосфера, бытие среди портьер, лакированных столов и ковровых дорожек давит на горло, перекрывает дыхание, в ушах и в висках все звенит и отчаянно хочется вырваться на свежий воздух, так и Игорю – едва он появился в управлении, как ему тут же захотелось на волю. Он вздохнул, стряхнул дождевую мокреть с плаща, повесил его на рогульку старой толстоногой вешалки, неуклюже расставившей свои лапы в углу.

К начальству не пошел, но едва сел за стол, как серый, с двумя обколотыми краями, – и слева и справа, словно незатейливый организм этот загоняли в какое-то тесное ложе, но не сумели загнать, телефонный аппарат заревел хрипло, страшновато, Иванов, еще не подняв трубку, понял, что звонит начальство, покрутил головой из стороны в сторону, словно освобождался от тугого воротника, сдавившего ему шею, и нехотя поднял тяжелую, холодную, с прикрученной синей изоляционной лентой шайбой микрофона трубку:

– Да, товарищ подполковник!

– Ты что, ясновидящий? – удивленно спросил начальник отдела. – А вдруг это звонит баба Маня, читательница газеты «Семья» или дворник Матвей Лукич с Патриарших прудов?

– Тогда я бы сказал: «Да, баба Маня!» или «Здравствуйте, Матвей Лукич!».

– Ну ты и даешь, Иванов, стране угля…

– Ага, я сейчас буду у вас.

– Давай быстрее, а то я через пятнадцать минут должен буду отправиться на доклад к генералу и насчет твоей милости пробурчать что-нибудь определенное.

– Мам-ма мия, а я-то зачем понадобился их высокопревосходительству?

– Не ты понадобился, а я, не с тебя будет спрос, а с меня.

– Интересно, хотя и непонятно.

– Прибегай ко мне – все быстро поймешь.

Подполковник Хромов принадлежал к категории старых исполнительных служак, которые давно выработали свой ресурс и должны были скрыться в пенсионных нетях, сидеть дома на печи и считать трещины в деревянном потолке, но его связывала с генералом, начальником управления, боевая молодость, когда они, будучи старшими сержантами, шерстили московских мешочников, выворачивали наизнанку барахолки и выуживали из подвалов удравших с фронта дезертиров, потом пути их разошлись: генерал пошел учиться, а Хромов определился в участковые.

Сейчас их пути сошлись снова и генерал вспомнил о своем давнем кореше, извлек его из небытия, дал звание майора и отправил учиться в академию, после чего присвоил звание подполковника. Поставил командовать отделом, но от новых погон и новых звездочек ума и хватки у Хромова не прибавилось, он как был Хромовым, проштемпелеванным 1944‑м годом, как годом изготовления, когда пришел в московскую милицию работать помощником оперативного сотрудника, так помопером и остался. Академия не помогла.

Хотя характер подполковник имел живой, на подчиненных ногами не топал и по мере возможности старался их защищать перед начальством.

Кабинет у Хромова был темным, узким, длинным, подполковник чувствовал себя в нем не очень удобно, зачем-то каждый час заглядывал за тяжелые выцветшие портьеры, словно бы проверял, а не сидит ли кто там, и тоже, как и Игорь Иванов, старался в нем не задерживаться. В этом они были схожи с капитаном Ивановым, но только в этом и, пожалуй, больше ни в чем.

– Садись, – сказал Иванову подполковник, ткнул пальцем в стул, прислоненный сбоку к его столу. Это означало, что разговор будет серьезный… Но – с нотками доверия. Если бы Хромов ткнул в один из стульев, расположенных за удлиненным заседательским столом, тогда бы разговор был общий, нудный, посвященный какой-нибудь вечной теме типа роста преступности или налаживанию контактов с органами милиции Ленинграда… пардон, Санкт-Петербурга… Это был бы разговор ни о чем.

Лицо у Хромова было морщинистым, с тяжелыми вздутостями под глазами, усталым, выцветшие маленькие глаза поглядывали беспокойно, в них была запрятана, буквально зажата далекая тоска.

– Есть одно дело, – проговорил подполковник глухо, помял пальцами подбородок, – придется тебе поехать в командировку.

Был Хромов одет в старый залоснившийся китель без обязательных ныне нарукавных нашивок с трехцветным прямоугольником государственного флага и надписью «МВД», в серую, много раз стираную рубашку, к которой был прикреплен форменный, на резинке, галстук, левую половину кителя украшала внушительная гряда орденских планок, среди которых главенствовали медали. За безупречную службу всех степеней, юбилейные и «победные» – к разным годовщинам Победы над фашистами, – но как бы там ни было, иконостас этот выглядел по-генеральскти внушительно.

Поскольку подполковник умолк, задумался о чем-то своем, беззвучно шевеля губами, Иванов готовно выпрямился на стуле:

– Что ж, раз надо собираться в командировку, значит – будем собираться в командировку.

– Любишь ты впереди паровоза бегать, капитан, – недовольно проговорил Хромов, – нет бы помолчать, послушать умные речи старших, – правое, тяжелое, набухшее влагой подглазье у него нервно задергалось, – я пробовал, честно говоря, отбить тебя, доказывал, что ты нужен здесь, и в Москве работы выше крыши, но приказ есть приказ – отправить одного сотрудника в командировку.

– И выбор пал на меня…

– И выбор пал на тебя, – подтвердил подполковник. – В одном благословенном южном городе, пахнущем вином и фруктами, появилась банда, – Хромов, когда хотел, умел говорить очень цветисто и по-восточному долго, навыки он получил в Самарканде, где родился и окончил школу-семилетку, – в Москве он появился после фронта, в конце войны, – с резким почерком банда, – добавил он, – крови уже успела пролить немало и прольет еще больше, если мы не поможем южанам. В общем, надо ехать туда и внедряться в банду, разваливать ее к чертям собачьим изнутри.

– Ничего себе заданьице!

– Давай, брат Иванов, держава смотрит на тебя.

– А детали… Какие сведения есть об этой банде, сколько там человек, – хотя бы примерно, – что осталось на месте преступлений, какие зацепки существуют у наших коллег, – Иванов улыбнулся невольно, слово «коллеги» ему нравилось, – с тамошним преступным миром, подготовлены ли способы связи, жилье и телефоны на случай провала и так далее. Все это я должен знать.

– Все это ты будешь знать, – Хромов наклонил лобастую, с серой кожей на щеках и большими залысинами голову, – тебе сообщат, когда приедешь на место.

– Здесь надо знать, в Москве, а не там, в благословенном южном городе.

– Почему, собственно, не там? – задал Иванов вопрос, который не должен был задавать – существуют прописные истины, азбука, которую обязаны знать все и не спрашивать, почему «а» – это «а», а «б» – это «б», Иванов удивленно покосился на шефа. – Потому, товарищ подполковник, что я не хочу светиться в тамошнем управлении внутренних дел, это чревато… Это опасно для жизни, в конце концов.

– Хорошо, – подполковник снова помял пальцами подбородок, – вызовем оттуда товарищей, приедут со всеми бумагами. Там, кстати, однокашник мой работает, Головков его фамилия, на него и будешь замыкаться. А пока вещички собирай, помазок готовь…

– Да не пользуюсь я помазками, товарищ подполковник, я бреюсь прекрасной электрической бритвой «Филиппс», которой никакие помазки не нужны.

– Помазок, значит, готовь, – Хромов словно бы не слышал капитана, смотрел перед собой серьезно и тяжело, – что там еще… Носки про запас, сухари, зубную щетку, чтоб ни в чем там не нуждался. Вот так, капитан.

– Разрешите идти? – по всей форме спросил, поднимаясь со стула, Иванов.

– Иди, – вздохнул Хромов, маленькие глаза его заблестели, до капитана донесся сложный дух перегара: подполковник, несмотря на возраст, взял вчера «на грудь» больше положенного. Оттого и мерцала такая тоска в его глазах.

Одна надежда была сейчас у Хромова – на приятеля-генерала: у того в холодильнике обязательно должна быть бутылка водки, а к ней – пара банок пива. Если генерал проникнется сочувствием к старому своему товарищу, то подполковник будет спасен…

Глава девятая

После затяжных осенних дождей в Краснодаре установилась теплая, с тихим ласковым солнцем и помолодевшим синим небом погода – в воздухе летала, беззвучно перемещаясь с места на место, длинная блескучая паутина, на здешних лиманах, в речных плавнях сбились в огромные стаи тысячи пролетных уток и там часто звучали выстрелы, дома охотников насквозь пропахли дивным горьковатым духом дикой утятины – уток подавали на завтрак, обед и ужин, из уток варили суп-шулюм и готовили жаркое, их набивали яблоками и тушили, крошили топорами, смешивали с капустой и ставили в печь, обкладывали черносливом, орехами, изюмом и держали в пареве не менее полутора часов, еда получалось такая, что ее можно было проглотить не только с языком – вместе с пальцами. Бобылев, заядлый охотник, любитель тушеной утятины, фазанятины, гусятины, прочих летающих и прыгающих деликатесов, предложил Шотоеву:

– Может, нам съездить в плавни на охоту?

– Зачем? – На лбу Шотоева сгреблись в недоумевающую лесенку полтора десятка недоумевающих мелких морщин.

– Уток набьем, той устроим.

– Уток нам и без всякой охоты принесут, стоит только показать пару купюр с нулями, а той мы можем устроить в любую минуту, было бы желание.

– А удовольствие от охоты? Сладостное напряжение, ожидание момента, когда на тебя налетит утка? Легкий нажим пальца на курок и – звучит выстрел, громкий, как залп «Авроры». Впрочем, если выстрел бывает удачным, то ты его не слышишь совершенно, зато слышишь стук упавшей на землю утки. Это же м-м-м. – Бобылев потрясенно покрутил головой, из глаз его чуть не выбрызнули слезы умиления.

– Не знал, что ты такой заядлый охотник, – удивился Шотоев, – я вообще думал, что ты – человек, совершенно лишенный эмоций…

– Душа-то у меня есть.

– Теперь вижу, что есть.

– И она требует… требует… – Бобылев гулко ударил себя кулаком по груди, выбил изнутри спертый влажный кашель – что требовала от него душа, Бобылев определить не мог, да и слов на это у него не хватило бы…

– Требует выхода, – помог ему Шотоев.

– Вот именно, – подтвердил Бобылев.

– Сейчас появилось много хороших ружей в открытой продаже. Помповых в основном. На пять, шесть, семь патронов. «Винчестеры», «ремингтоны», «мавэрики»… Видел?

– Заходил как-то в магазин, держал в руках, к плечу прикладывал. Но по мне, ежели честно, – лучше старая курковая двухстволка. А сейчас все больше бескурковые, с лысым задом.

– Курковые тоже выпускают, только идут они в основном за границу.

– Может быть.

– Не может быть, а точно.

– Что касается меня, то лучшее охотничье ружье – автомат Калашникова, – Бобылев улыбнулся, показал желтоватые, выкрошенные по срезу зубы, – ни лось, ни кабан, ни медведь от такой бескурковки не убегут.

– Не говоря уже о двуногом звере.

– Двуногим в таком разе вообще ничего не светит.

– Значит, так, брат. Поезжай на охоту один, отведи душу, а ребят пока не трогай. Если хочешь, можем тебе помповый «ремингтон» купить. Хочешь?

– У меня хорошая двухкурковка, с горизонтальными стволами. У отца отнял. А помповое ружье – это баловство. К тому же дорого стоит.

– Ну, смотри. Мое дело – предложить, твое – отказаться. Три дня тебе на охоту хватит? – спросил Шотоев благожелательным тоном. Он не заметил, как в одну прямую жесткую линию сжались губы Бобылева, взгляд сделался угрюмым и опасным: его собеседник не любил, чтобы ему что-то диктовали, ограничивали в движении и вообще командовали им, не признавал этого права ни за кем, в том числе и за Шотоевым. – Трех дней тебе хватит? – повторил вопрос Шотоев.

– Мне и двух хватит, – угрюмо произнес Бобылев.

– Я понимаю – сбить внутренний мандраж, нетерпение и дрожь в чреслах, утолить голод. – Шотоев внезапно по-пионерски звонко, будто ему вручили новый красный галстук, рассмеялся, затем вздохнул: – Завидую я тебе, Юра.

– Чего завидовать? Поднимайся с места и попылили вместе со мной. Охоту запомнишь на всю оставшуюся жизнь.

– Не могу. Нам надо еще обзавестись парой, а то и тройкой хороших машин. Машин не хватает, Юра.

– Нет ничего проще, чем добыть новую машину…

– Есть, Юра. Город наш хоть и большой, а – маленький. Машины взять можно, но – осторожно.

– Пару иномарок хочешь?

– Зачем? Паршивая штука, эти иномарки, лучше родные, отечественные… «Жигули» называются.

– Хорошие «Жигули» можно найти только в высотных жилых кварталах…

– Либо в центре, около рынка, отследив водителя. Все это, Юра, я знаю. Знаю, знаю… Я тут встретил одного своего… коллегу, у него, как и у нас, товарищество с ограниченной ответственностью или акционерное общество закрытого типа – не суть важно, – он обещает помочь. Обзаведемся «Жигулями» с усиленными моторами и будем наши дела обделывать так, что ни один мент в Краснодаре не догадается, чьи руки там или тут поработали…

Бобылев промолчал, поиграл желваками. Шотоев тоже умолк, он ждал, что скажет Бобылев, тот к разговору не был расположен, жидкие бесцветные брови сошлись у него на переносице, нависли над взглядом и Шотоев не выдержал, произнес:

– Трудный ты человек, Юра.

Хмыкнув, Бобылев зло сверкнул из-под бровей одним глазом, второй был прикрыт веком.

– А ты мне покажи пальцем легкого…

– Показывать нечего. Какой-нибудь Борис Брунов. Разве о нем можно сказать, что он тяжелый?

– Да. Или Клара Цеткин. – Бобылев хмыкнул вновь, и Шотоев, словно бы споткнувшись обо что-то, невольно подумал: «А не простой это мужичок, ох не простой! Над водой находится только макушка, одна пятнадцатая часть тела, все остальное, как у айсберга, в глуби спрятано. Ну-ну! Жизнь покажет, кто из нас айсбергистее!»

Поглядев в окно, Шотоев увидел то, чего не видел его собеседник, и проговорил спокойным, даже несколько отрешенным голосом, переводя разговор в иное русло:

– Смотри, какая странная штука: все деревья желтые, листва пожухла, сыпется, а одно – зеленое, живое, как весной, ни одного сухого листка.

Губы у Бобылева расплылись, уголки рта иронично поползли вниз:

– Все равно зимой все одинаково будут спать, что зеленые деревья, что желтые – обмануть природу им не удастся.

– А почему одно из всех зеленое? Все деревья желтые, а одно зеленое?

– Да на подземном ключе стоит, воду из него тянет, другим не дает… Потому и зеленое.

Через несколько минут Бобылев ушел, а Шотоев позвал к себе Пыхтина. Тот явился шумный, в хмельном настроении, хотя и не пил, с блестящими веселыми глазами, положил на макушку ладонь на манер кепки-блина, другую руку притиснул к виску:

– Ну?

– Нам надо обзаводиться машинами. Мы с Бобылевым это дело обкашляли – мнение у нас одно, общее: надо! Таксопарк у нас маловат.

– Разве я против? Я тоже так считаю.

– Вот и хорошо. Что там говорит наша разведка? Есть машины для экспроприации?

– Целых шесть.

– Со всеми исходящими данными, да? Кто водитель, сколько лет машине, какую мощность имеют движки и так далее.

– Со всеми данными, – нетерпеливо дернулся Пыхтин, – мы даже знаем, сколько каждая машины трескает бензина и может ли, как самолет, взлетать с асфальта?

– Тогда завтра на операцию! – скомандовал Шотоев, ковшиком сложил ладони, умыл ими лицо, благодаря Аллаха за то, что тот сподвигнул правоверного на умное решение, пухлые ладони гендиректора скользнули к животу, и Шотоев наклонил голову, отпуская «афганца» – не смог обойтись без чимкетского этикета и восточных условностей, Пыхтин снова приклеил к макушке широкую сильную ладонь, вторую руку привычно вскинул к виску:

– Й-йесть!

Коллегой Шотоева оказался низкорослый, с тяжело отвисшим животом армянин, у которого имелась своя мастерская по полевому ремонту и переделке автомобилей, мастерская размещалась в большом междугороднем фургоне, при случае, если товара попадало в сети много, к нему можно было прицепить второй фургон, поменьше размером, а ко второму и третий. Получался целый поезд.

Машину загоняли в фургон в одном конце города, наглухо закрывали двери трейлера и перевозили в другой конец, там из фургона по сходням спускался на землю совсем другой автомобиль – совсем иного цвета, новенький, блестящий и благоухающий, как пряник, вынутый из печи, с новыми государственными номерами, привинченными к переднему бамперу и багажнику, с перебитой маркировкой на кузове и моторе. Вдобавок ко всему нежно улыбающийся Ашот выдавал на «транспортное средство» новенький техпаспорт, имеющий, как и положено, подписи всех гаишных чинов и фиолетовую, с четким оттиском печать.

Цены такому человеку, как Ашот, не было. Шотоев, прежде чем зафрахтовать передвижную мастерскую Ашота, дважды водил армянина в ночной ресторан, после чего они отправлялись с девочками в кабинеты, где очень недурно заканчивали «трудовую» ночь.

Шотоев и в этот раз нашел Ашота в ресторане – тот проводил время в обществе румяной блондинки с толстой косой, перекинутой со спины на грудь. Выслушав Шотоева, Ашот улыбнулся широко, золотозубо и положил руку на его плечо.

– Мне нравится, как ты работаешь, друг. Все сделаю, что ты просишь, выпеку с конвейера три машины… Денег с тебя брать не буду.

Шотоев сделал возмущенный жест:

– Как же…

– Мы произведем натуральный обмен, бартер: я тебе переделанные машины, а ты мне поможешь убрать одного неприятного человечка.

– Баш на баш? Годится.

– Тогда по рукам. Толковые специалисты у тебя для этого дела есть?

– Специалисты у меня, Ашот, всякие найдутся, – лучась синими глазами, сияя улыбкой, проговорил Шотоев. Он напоминал сейчас не бизнесмена, не могущественного теневика, не дона Карлеоне местного разлива – нет, был похож на очень удачливого дипломата, сделавшего стремительную карьеру, из младших клерков, разносивших пакеты по учреждениям, вдруг превратился в посла, либо стал писателем, в одно утро неожиданно проснувшегося знаменитым. И то и другое в нашу пору возможно: не только послами, даже министрами иностранных дел становятся люди, ни одного дня не проработавшие в посольстве за границей, – вот что значит умело, в нужное время преподнести папочку, вот что значит точный расчет и поклон с улыбкой на лице. Не говоря уже о писателях: сочинить какую-нибудь «клюкву» о любовниках Екатерины либо о том, как Ленин заболел сифилисом, а Сталин стал родным братом Гитлера и двоюродным – Троцкого, не стоит совершенно ничего, было бы только желание. Внутренние затраты маленькие, расходы – лишь на чернила, а шума много.

Очень легко стало делать себе имя на тенях прошлого, похлопывать по плечу ушедших из жизни великих людей.

Раньше это считалось амикошонством, чем-то неприличным, а сейчас это – норма жизни. Впрочем, криминал тоже стал нормой жизни.

Кстати, Ашот, одетый в дорогой, сшитый из плотного шелка костюм, тоже выглядел на пять с плюсом – этакий преуспевающий владелец сети магазинов типа «Маркс энд Спенсер», человек, у которого куры денег не клюют, на иждивении находится три театра, два цирка, издательство и шесть домов терпимости, – Ашот тоже производил выгодное впечатление.

– По рукам! – согласился Шотоев и встал со стула.

– По рукам!

Бобылев уехал на охоту, за старшего у боевиков остался Пыхтин. Шотоев пришел к нему чуть навеселе, пахнущий ананасами и шампанским, Пыхтин с его тонким нюхом уловил запахи сразу, по веселому виду шефа понял, что тот обо всем договорился с «коллегой».

– Ну что, Афганец, за дело родины и партии постоять готов? – спросил Шотоев.

– Всегда готов!

– Так, кажется, когда-то в своей клятве талдычили пионеры?

– Не так, но это не суть важно.

– А как?

– Уже не помню.

…На следующий день к особняку подкатила дальнобойная фура с московскими номерами, в кабину сел Пыхтин, внутрь фуры запрыгнули Федорчук и Рябой и громоздкий вагон этот отправился в вольное плавание.

К вечеру «гараж» шотоевского хозяйства пополнился двумя легковушками – зеленой «пятеркой» с усиленным движком от третьей модели на полторы тысячи кубиков и синей «шестеркой». Машины сияли свеженькой краской и были как новенькие – собственно, старыми они и не были: на спидометре одной стоял пробег шестнадцать тысяч километров, на спидометре другой – двадцать восемь пятьсот, родной цвет «пятерки» был бежевый, «шестерки» – «молодой липы», как было указано на баночке краски, оставшейся в багажнике…

– Машины взяли без осложнений? – спросил Шотоев.

– А какие могут быть осложнения, когда у меня есть такая игрушка? – Пыхтин приподнял сумку с автоматом.

– И то верно, – Шотоев понимающе кивнул, – если только человек ищет приключения на собственную задницу…

– А они никому не нужны, – по-философски спокойно заключил Пыхтин.

– Завтра надо будет взять еще одну машину, загнать ее в фуру… Мы с хозяином этой передвижной лавки договорились о трех автомобилях.

– Нет проблем. Раз надо – значит, надо.

– Люблю исполнительных сотрудников, – похвалил Пыхтина Шотоев. – С меня пирожок с повидлом.

Пыхтин промолчал – еще с армии, с Афганистана, у него выработалась привычка – молчать, когда начальство что-то обещает. Во-первых, словами можно все испортить – вдруг начальству не понравится, как ты произносишь букву «ы», или одеколон, которым ты обрызгал свой плащ, во-вторых, нечего реагировать на всякие обещания, пока журавль, плывущий в небе, не обратится в птицу, прыгнувшую в руки, а в-третьих, вообще так положено – молчать, когда говорит начальство.

– Ты чем-то недоволен? – неожиданно спросил Шотоев, синие глаза его посветлели, сделались эмалевыми – то ли злился он, то ли, наоборот, поддался наплыву добрых чувств, – во всяком случае, молчание Афганца он расценил по-своему.

– Всем доволен, – сказал Пыхтин.

– Тогда чего же не кричишь «Ура»? – Шотоев вытащил из кармана тостую, в пол-ладони, пачку долларов – новенькие сотенные хрустели у него в руках, как морковка, попавшая на зубы кролику.

– Ура! – проникновенно выкрикнул Пыхтин – не ожидал столь быстрого появления «пирожка с повидлом», – и Шотоев отсчитал ему пятьсот долларов.

– Слушай, а куда ты деньги деваешь? – с трудом засунув пачку в карман, поинтересовался Шотоев. – Не пьешь, не куришь, насчет баб не особо… Куда деньги-то идут?

– Складываю их в кубышку, – спокойно ответил Пыхтин.

– Зачем?

– Коплю на квартиру.

– Хорошая вещь – новая квартира. Здесь, в Краснодаре, хочешь купить или где-то еще?

– В Москве.

– А почему не хочешь в Сочи? Море, горы, фрукты, женщины, рыбалка, вечная любовь… И квартиры не дороже, чем в столице нашей Родины.

– Много дешевле. Но Москва – это Москва. Ныне все важные дела делаются в Москве и впредь будут делаться там.

– Хочешь поучаствовать в процессе?

– Хочу, – не стал скрывать Пыхтин.

– Ну-ну, большому кораблю – большое плавание.

Пыхтин засмеялся.

– Ныне говорят не так… Большому кораблю – большой айсберг.

У Пыхтина действительно была мечта – перебраться в Москву. Купить там квартиру, обставить ее по-современному, обрезав в Краснодаре все концы, разделив прошлое и будущее стенкой, которую невозможно будет одолеть, – может быть, даже сменить свою фамилию…

А в Москве начать новую жизнь и никогда не вспоминать старую, и прежде всего то, что происходит сейчас. Наверное, для этого он должен будет не только сменить фамилию, не это главное, – полностью сменить свою кожу.

Назавтра он сел на привычное место рядом с водителем ашотовского фургона – словоохотливым, готовым смеяться по всякому пустяку худощавым армянином, одетым в добротный джинсовый костюм американского производства, – не турецкий, не китайский, а американский, американская продукция была видна невооруженным глазом; водитель, покосившись на Афганца, засмеялся легко и счастливо, будто пионер, получивший путевку в «Артек», хлопнул своей рукой о руку Пыхтина и задал риторический вопрос:

– Ну что?

– Напшут! – скомандовал Пыхтин. – Вперед!

В кузов фуры запрыгнул Федорчук, и они покатили в новый заводской район на вольную охоту – там с машинами дело обстояло проще, чем в тесных тенистых улочках старого города, где все на примете, каждый метр пространства простреливается из окон особняков бдительными старушечьими глазами.

– Какую машину будем выбирать сегодня? – спросил армянин, рассмеялся счастливо, пригладил ладонью длинные волосы. Волосы сально поблескивали, прилипали к вискам и темени – владелец то ли давно не мыл их, то ли мазал какой-то жидкость, стараясь придать голове ухоженный вид.

Пыхтин мрачно и неприязненно глянул на него – этот человек ему не нравился. Он не мог объяснить, почему именно не нравился, но неприязненное холодное чувство все-таки возникло в нем и будто бы все выстудило внутри… Он не ответил. Тогда водитель повторил свой вопрос и невпопад рассмеялся, легко и счастливо.

– На примете ничего нет, – наконец отозвался Пыхтин. – Нужна новая надежная машина, это все, что я могу сказать.

– Какой модели?

– Лучше всего – «пятерка».

– Люблю «Жигули» пятой модели, – признался армянин, – самая бесхитростная и самая надежная модель. А если на ней еще и движок хороший стоит, тогда – о-о-о! Никакой «мерседес» не нужен.

Тут водитель-армянин, конечно, загибал салазки Пыхтину, как несмышленому хуторскому парубку: ведь «мерседес» – это «мерседес». Лучшая машина в мире – совсем не «Жигули» пятой модели. Пыхтин промолчал.

– А? – спросил водитель и привычно залился в дробном детском смехе.

– Да, – сказал Пыхтин.

– А чего вы не хотите обзавестись «мерсами»? – спросил водитель. – Мы бы их переделали так, что не только родной владелец – завод-изготовитель не узнал бы.

Это была правда – в фургоне сидела первоклассная команда мастеров. Машина, попадающая в фуру, менялась неузнаваемо – команду эту Ашот привез из города Днепропетровска, у мужиков-шабашников оказались золотые руки.

– А? – привычно переспросил водитель.

– Указания такого не было.

– А если проявить инициативу?

– Инициатива всегда бывает наказуема.

– Тоже верно. – Водитель неожиданно вздохнул и перестал улыбаться, лицо сделалось унылым, глаза сжались в обиженные щелки, словно бы человек этот собирался заплакать: когда-то в прошлом он проявил инициативу и, похоже, был за это наказан, Пыхтин это засек, нехотя, уголками рта, улыбнулся:

– Давай-ка сверни вон в тот двор, через него проедем…

Они въехали в огромный двор, образованный несколькими зданиями, поставленными в виде коробки, здания были недавно заселены, люди здесь еще плохо знали друг друга, слабо представляли, кто какую кашу ест по утрам и какого цвета майки предпочитает носить, кто на какой машине катается на рынок и вообще, кто из них богат, а кто беден – все в этом дворе еще только распределялось, люди знакомились, поэтому пока царила неразбериха и если у соседа угоняли машину, на это тоже пока никто не обращал внимания… Лишь потому, что не знал соседского автомобиля.

Громоздкая фура медленно втянулась во двор, проехала по кругу, Пыхтин внимательно оглядывал автомобили, стовшие здесь, кивал головой, словно бы занося очередную машину в свой реестр, потом скомандовал армянину:

– Стоп!

Фура остановилась.

– Вон наша машина, – сказал Пыхтин, – во двор въезжает. Сейчас мы ее и прихватим.

Во двор на медленной скорости вкатилась ухоженная, редкого сиреневого цвета «пятерка», блеснула дисками импортных колпаков, насаженных на колеса, притормозила у одного из подъездов, одним боком забравшись на тротуар и косо приподнявшись над землей.

– О, будто собака у дерева ногу задрала, – не выдержав, отметил водитель. – Не люблю, когда машины так ставят – рамы сильно перекашиваются… Вред большой для автомобиля.

– Ничего, так стоять машина будет недолго.

Из «Жигулей» вылез невысокий, крепкий, как гриб-боровик, дядечка, провел рукой по темени, оглаживая топорщащийся на голове пух, потом глянул наверх, на девятый этаж дома…

– То, что нам надо, – сказал Пыхтин, – сейчас этот пряник на верхотуру, на седьмое небо поедет. Пока он там будет колупаться, мы не только сумеем взять машину, сумеем даже перекрасить ее и перебить номера.

Гриб-боровик свою машину любил, лелеял – видать, она была последней отрадой в его жизни и вряд ли он до конца жизни сможет купить себе еще автомобиль, – ласково похлопал жигуленка, словно верного коня, по капоту и неспешно, вразвалку двинулся к подъезду. Пыхтин внимательно следил за ним. Ему сейчас было важно понять многое – и какой характер имеет этот человек, и как долго задержится на девятом этаже, и кто у него там живет – знакомые, родственники, либо он сам обитает в здешнем поднебесье, и знаком ли он с кем-нибудь из местных старушек, обычно не вылезающих со двора, – во дворе проходит их старость, они знают всех и вся, и ежели что – поднимают грачиный крик.

Нет, ни с кем из старушек гриб-боровик не был знаком – не поклонился ни одному из божьих одуванчиков, сюда прикатил явно к приятелю или к даме, и сколько он здесь пробудет – неведомо.

– Разворачивайся и подгоняй трейлер к этой букашке, – приказал Пыхтин водителю, – будем ее брать.

– Машина хорошая, – одобрил водитель выбор Пыхтина, – побывает в фургоне – станет еще лучше.

Он газанул, обдал двух старушек черным дымом, – тех мигом смело со скамейки, притерся к жигуленку, затем продвинулся немного вперед, чтобы машину было удобно загонять в бездонное нутро фуры.

Из распахнувшихся дверей фургона выскочили двое проворных черноглазых мужчин в синих комбинезонах, из трейлера на железном кронштейне выдвинулась маленькая аккуратная лебедка с блестящим никелированным блоком, черноглазые умельцы подхватили лебедочные тросы с широкими пластмассовыми крюками, подцепили облюбованную машину с одной стороны, затем с другой, лебедка заработала, и через несколько секунд жигуленок повис в воздухе.

А владелец машины в это время сидел на кухне у своего заболевшего приятеля и рассказывал о последних новостях родного кирпичного завода. Приятель хоть и болел, но уже собирался пойти на поправку – прочихался, одолел тяжелый заморский грипп, пройдет еще пара дней – он и водку начнет пить, и за дамами ухлестывать, – поставил на газовую горелку чайник, открыл банку с вареньем.

– У меня чабрец свеженький к чаю есть, только что насушил… Хочу на зиму побольше наготовить, напиток с чабрецом получается – м-м-м! Крепкий и душистый, как итальянский вермут.

– Давай чаю с чабрецом, – согласился гость. – Не все итальянский вермут трескать.

– Вермут – сказка, а чай с чабрецом – две сказки. Ты на машине приехал?

– Да, на ней, ласточке моей ненагядной. У подъезда рядом с твоей поставил.

– Не зацепил?

– Как можно? У меня же водительский стаж – шестнадцать лет.

– И на старуху бывает проруха, – сказал хозяин и, приподнявшись на табуретке, выглянул в окно. Лицо его вытянулось в нехорошем изумлении. – Глянь-ка, – шепотом позвал он гостя.

– Чего?

– По-моему, твою машину угоняют. У тебя ведь сиреневая «пятерка»?

– Да, – сдавленно пробормотал гость и стремительно метнулся к окну, схватился рукою за горло, словно бы ему кто-то перекрыл кислород и человеку стало нечем дышать. – Ма-ать моя!

Его родной жигуленок, подцепив снизу крюками, оторвали от земли и теперь ставили в прожорливый здоровенный зев дальнобойного фургона, выкрашенного в серебристый цвет, со сложными заморскими надписями на боку.

– Это что, милиция бесчинствует? – болезненно пробормотал он. – Забирает машину за парковку в неположенном месте?

– Какая там милиция? Воры, обыкновенные воры, – хозяин закашлялся, словно бы на него вновь навалилась хворь, придавила железным гнетом, – подхватят машину в фуру здесь, а выгрузят ее где-нибудь в Ростовской или Белгородской областях. Бежим отбивать!

Он схватил ключи от своей машины, лежавшие на подоконнике, сунул их в карман, у двери замешкался – никак не мог справиться с обувью – всегда мешают разные шнурки, штрипки, мятые задники, язычки, которые вместе с ногой влезают внутрь и натирают мозоли, – выругался.

Через полминуты оба они выскочили на лестничную площадку и, перепрыгивая сразу через три ступеньки, понеслись вниз.

Хозяин – здешний житель, – катился по лестнице так проворно, будто никакой хвори у него не было, – ни гриппа, ни скарлатины, ни коклюша с болезнями поврежденной алкоголем печени.

Его приятель, сипя надорвано, катился следом.

Когда они выбежали из подъезда, хрипя и задыхаясь, фура уже выезжала со двора. Несмотря на внушительные размеры, она двигалась быстро, была увертлива, ловко объезжала преграды, каких во дворе было полным полно.

– Давай на моей машине следом, – выкрикнул, задыхаясь от кашля, хозяин квартиры, – мы сейчас догоним воров. Главное, не бз-з-ди… – Он прожужжал еще что-то, будто шмель, бросился к своей машине – старому «Москвичу», отомкнул дверь: – Садись скорее!

Время шло стремительно. Они упустили какие-то малые секунды, миги, мгновения, – те самые неприметные, неосязаемые крупицы, которые могли стоить им машины, а для других, – и такое бывало, – это стоило и жизни.

«Москвич» – автомобиль капризный, иногда заводится с ходу, а иногда, случается, начинает упрямиться, словно осел, никак его не уговорить, – чихает, пускает из выхлопного патрубка вонючий дым, трясет задом, крыльями, всем корпусом, нервно дергается, но не заводится.

– Не подведи, родимый, – взмолились в один голос и гость и хозяин, и «Москвич» не подвел, зафыркал, запукал, хозяин дал полный газ и, едва не задавив зазевавшуюся ворону-бабку, вылетел из двора и сделал это вовремя – опоздай они на несколько секунд – и фуры след бы простыл.

Но они успели засечь серебристый зад здоровенного вагона, поставленного на автомобильные колеса – тот заворачивал в проулок.

– Вот они! – торжествующе вскричал хозяин, пуская своего верного «Москвича» по следу, будто собаку-ищейку.

Его гость подавленно молчал – еще не мог прийти в себя от происшедшего.

И все-таки нагнали фургон не сразу – очень уж резво тот шел, на хорошей скорости, не сбавляя ее даже на крутых поворотах, вписываясь по дуге из одного проулка в другой.

– Классный водитель сидит за рулем, г-гад! – выругался хозяин «Москвича». – Ничего не боится, ни аварий, ни милиции.

Фургон уходил задами, огородами, мелкими улочками – выехав из микрорайона, он попал в старый город, в нагромождение частных домов, на улицы, пахнущие молодым вином и хурмой, – здесь обитал зажиточный народ. «Москвич» плотно сидел на хвосте у фуры – будто прилип к ее колесам.

– Не уйдешь, сука, от нас, никуда не уйдешь, у первого же поста ГАИ мы тебя и захомутаем, – пробормотал сквозь зубы владелец «Москвича», ожесточенно вращая руль. Покрутил с досадою головой: – Это надо же! Среди бела дня, прилюдно, украсть машину! Совсем распоясались бандюги!

Товарищ его по-прежнему потрясенно молчал – не мог прийти в себя, сидел, скрючившись рядом с водителем и крепко вцепившись руками в край приборной панели. Губы у него расстроенно приплясывали, лицо потяжелело, перекосилось, глаза посветлели от неверия в происходящее и некоего странного внутреннего страха.

Приятель хлопнул его рукой по колену:

– Ничего, все будет в порядке… Они от нас не уйдут!

Из-под колес фуры летела каменная крошка, с громким стуком всаживалась в ветровое стекло «Москвича», на капот сваливались комья грязи – в асфальте было много выбоин, сквозь которые наружу проглядывала земля, сизый дым выхлестывал из-под днища, из широкой выхлопной трубы, словно из пожарной кишки, бил прямо в лицо преследователям.

– Не уйдешь, с-сука, – заведенно пробормотал водитель «Москвича».

Он пока не мог сообразить, какой же маршрут проложил себе водитель фуры, куда он держит путь – на выезд из города или же, наоборот, решил остаться в городе, затеряться здесь, лечь на дно – уж слишком мудрено вел свой вагон лихой шофер, хотя, надо отдать должное, город он знал отменно – ни разу не свернул в переулок, заканчивающийся тупиком или перекрытый ржавыми трубами, привезенными газовиками, либо перерытый длинной узкой канавой – произведением канализационно-ассенизаторского искусства, эти произведения украшают ныне все города России без исключения, как когда-то украшали скульптуры мускулистых девушек с веслами, да еще одного задумчиво-грустного державного товарища. Водитель фуры ни разу не попал в ловушку.

– Вот с-сука! – вновь выругался наш герой, выкручивая до отказа руль «Москвича», стараясь не отстать в лихом вираже от фуры и кляня человека, сидевшего за баранкой трейлера. – То ли везет ему, то ли чутье у него хорошее, то ли он действительно знает город как свои пять пальцев… Вот г-гад!

Ни одного милицейского поста, ни одной патрульной машины, ни одного гаишника, которые в другую пору встречаются на каждом углу, стоят впритирку друг к другу, даже ощущение изжоги вызывают, и тех сейчас не было. Никого не было.

Погоня продолжалась. Преследователи верили, что по дороге им обязательно попадется человек в милицейской форме, он им обязательно попадется, а угонщики верили в обратное – удача не отвернется от них, все будет так, как бывало раньше, и никак иначе.

Впрочем, погоню похитители обнаружили не сразу. Ехали они с музыкой – армянин включил магнитофон, из динамика начала выплескиваться старая бравурная музыка той поры, когда Пыхтина еще не было на белом свете, и ему эти мелодии не нравились, а вот лихой водитель-армянин был от них без ума, лицо его умиленно расплылось, обмякло, глаза сделались влажными.

С другой стороны, расслабленность эта не влияла на шоферские качества – руки по-прежнему крепко держали руль и фура, не сбавляя скорости, грохоча, будто железнодорожный вагон, неслась из одной половины города в другую, в место, ведомое лишь тем, кто сидел в кабине.

– Ребята там такие заседают – вах! – армянин потыкал откляченным мизинцем себе за спину. – Огонь, а не люди. Руки у них золотые, а пальцы платиновые. Чтобы одну машину переделать в другую, – так, чтобы мама родная не узнала, перекрасить и нацепить новый радиатор с блямбой какого-нибудь «мерса» или «форда» им сорока минут хватает. За это время они успевают сделать все! – произнес армянин со вкусом, лицо у него приобрело молитвенное выражение.

– Да в фургоне от запаха одной только краски задохнуться можно. – Пыхтин не выдержал, оборвал восторженное красноречие соседа.

– Не можно, – возразил тот, – там стоит очень мощная вытяжка. – Он неожиданно сделал звук в магнитофоне потише, пригнулся, глянул в одно бортовое зеркало, потом в другое, расположенное на стороне Пыхтина, помотал головой неверяще: – Ба-ба-ба-ба!

– Что такое?

– Нас преследуют. Прилепился какой-то «москвичонок» к колесу, не отстает.

– Надо же, злых дядей совсем не боится. – Пыхтин не выдержал, ухмыльнулся, потянулся к сумке, лежащей у него в ногах.

– И не отстанет, глупый. – Армянин неожиданно весело рассмеялся. – Совсем не думает о том, что где-нибудь на повороте я его придавлю, как куренка, одни только гайки с косточками останутся.

– Смотри, – медленно проговорил Пыхтин, – а то у меня есть более совершенное оружие. – Он приподнял сумку с автоматом.

– Не нужно, – водитель вновь вгляделся в боковое зеркало, – надо же, эти люди ни хрена не боятся. Вот что значит русские! Мы же для «Москвича» – небоскреб на колесах, гора Арарат, Большой Кавказский хребет, а они… Тьфу! – Отплюнувшись, водитель заложил крутой вираж, под днищем машины что-то заскрежетало, запахло резиной, бензином, еще чем-то – порохом, что ли…

Продолжить чтение