На крыльях любви. Комедийные новеллы

Подфартило

Аполлинарий Семечкин был знатным в те времена прохиндеем. Вот только представьте себе его в профиль: шрапнелевые штаны в полоску (обязательно шотландского крою), беленький воротничок (естественно, накладной) белая рубашечка (такая же фальшивая, как и её хозяин), жилеточка под жаккард выделанная и чаще всего – солидное жабо (напрокат за 1 рубль). На ногах – туфли английские, лаком вскрытые (говорят, с пьяненького англичанина снял, что в кабаке свою память оставил), на голове – цилиндр с серебряной каёмочкой, на руках – белые аристократические перчатки, а на кончике пальца едва удерживает трость роговую. Звать себя рекомендовал он немного не мало – Аполлонием Адриановичем, хоть и отца его звали Петром. На крайний случай просил корректно обращаться к нему через «мсье». И вот сей субъект так щедро бриллиантином намажется, усики свои щипцами завьёт, парфюмом французским надушится, и вперёд – по дамам. Уж не знаю, чего вы там о нём успели подумать, но он таков был, что даму выбирал не по обличию, а по душевному настрою. Вот, к примеру, его новая знакомая, щедрую душу которой он разглядел соколиным оком за три версты, да ещё и в солнечную пору. Личико её беленькое за ажурным зонтиком детально заприметил, фигурку в корсетик затянутую измерил, и даже высмотрел название кораблика, откуда сошла дама на твёрдую землю. И вот они уже сидят в павильоне «Верне», созерцают пышные парижские безе на элегантных фарфоровых тарелочках. Ну а после десерта можно уже и что-то по крепче… И наконец, одной рукой он элегантно подталкивает ей рюмочку портвейна, тем самым пробираясь все ближе и ближе к глубинам ее сердца, а другой, под изящным маленьким столиком, нежно так гладит ей коленку, тем самым приближаясь к ее открытому ридикюлю и как следствие – портмоне. И когда мадама уже спотыкается раз на раз, и хочет вильнуть из стороны в сторону, как бродяга Монмартра после абсенту, значит – готова. Готова, чтобы её проводили на белый кораблик и помахали так вежливо ручкой в беленькой перчатке. Вот и конец всей романтике. А вы что подумали? Стыдно, товарищи! Никаких непристойностей после таких встреч не бывало. Почти не бывало. Но об этом упоминать не будем.

К вечеру мсье Аполлоний Семечкин в лучшем своём виде идёт проматывать «трофейные» двадцать семь рублей и пятнадцать копеек. Двенадцать – от сегодняшней дамы с кораблика, остальное – от вчерашней санаторской маменькиной «пышечки». Вам, наверное, интересно, часто ли выигрывает мсье Семечкин? Выигрывает, но так, по мелочи, и до рубля не доходит. Но неизменно и свято верит, что когда-нибудь ему «подфартит». И знаете, таки подфартит! Да ещё так, что повернётся вся его бестолковая жизнь.

У мсье Семечкина помимо смазливой натуры и сборного, как солянка, гардероба были ещё всякого рода расписки: вексели, закладные, процентные. Их была тьма тьмущая, как рой мошкары перед грозой. Кредиторы бегают да бегают за Семечкиным, но поймать не могут. Прячется хорошо. Цилиндр на глаза задвинет, голову в плечи спрячет, в пальтишко демисезонное укутается, на тросточку хромая опирается и от старичка-приезжего не отличить. Была и квартира у Семечкина, от отца, который вот уже пять лет как был покойником. Но не успел её сей Аполлон по закону получить, как тотчас же заложил страховому обществу. Деньжат не хватало, а рулетка ждать не будет, ставки растут и растут, авось на сей раз подфартит! Ан-нет, не подфартило… Всё проиграл в тот раз Семечкин. Квартиру, деньжата, и даже пиджак фирменный с английскими золотыми часами на цепочке, всё коту под хвост! Расстроился ли Семечкин? Ещё как! И даже на несколько минут потерял рассудок. Но увидев очередную де-муазель на причале, почивающую на корабельной кнехте¹, вихрем устремился к ней, по пути обливаясь парфюмом и завивая усы щипцами. Что ж, на первое время будет и на кофейни, и на проезд в экипаже, и даже на бриллиантин. А дальше? А дальше видно будет…

На первом этаже доходного дома великоименитого купца Стахеева была духаня – трактирчик одного турка, по соседству банное заведение братьев-греков, а подле него ещё мельче комнатушечка – портняжная. Да, от отца Семечкин унаследовал и дельце не плохое, только вот толку дать не смог. Но портной он был рукастый, из всех остатков негодных тканей, портьер старых, лоскутов и обрезок мог сшить любому вельможе парадный выходной костюм или даже бальное платьице для любой капризной дамочки. И при том, что даже эту кроху он не раз закладывал, всякий раз спасался от торгов. Правда, чужими деньгами, которые брал как должное и никогда обратно не отдавал, хоть и клялся каждым апостолом по отдельности. И кто вы думаете, ему эти займы выдавал? Его помощница, подмастерье так сказать. Звали её прекрасно – Аврора, что значит заря утренняя. Может, не такая она была красотка, но черты приятные, нежные, тёплые, как майские луга. Ручки имела золотые, как и сердце. И естественно, любила этого негодяя, это чучело непотребное, этот сморчок раздавленный, эту собаку блудливую! Вот придёт он, как обычно, по два раза на неделю – сначала и с конца, как всегда, хмурый, недовольный, голова-то ведь болит после гулянок. И вечно со шлейфом всевозможных дамских парфюмов, даже ещё белила дамские с губ и щёк необтреслись. А она жалеет его, и сутками напролёт штопает да намётывает, кроит да раскраивает, чтоб хоть заказчики были довольны и вновь приходили, приносили деньги. Приходят, приносят, только бестолку – всё ж проматывает этот прохиндей лжефранцузский. А однажды он даже обидел её сильно, только по дурости своей, не знал он, что заденет её чувства тайные. Пришёл к нему друг, на костюм мерки снимать, так что-то разговорились они о дамах. И у нашего Аполлония была знакомая, которую знал друг его. Дочь генеральская, Аннушка Светлозарова. Вроде молода, вроде одинока, вроде приданное за неё дают, что голова кругом идёт. Ну подумаешь, причёска у неё что гнездо птичье, и лорнет всё время к лицу приставляет, ну может, слегка на один бок косит и носик длинноват. Но всё же, достоинств у неё больше. Так тот друг и говорит Семечкину: «Женись! Женись, и по долгам расплатишься. С генералом породниться, что с царём по променаду пройтись – все полезные знакомства тотчас же заимеешь. Тогда и отсрочки на займы увеличат, и проценты снизят, и может даже, в рулетку отыграешься». В этот момент и Аврора была в помещении, над горжеткой одной корпела, и конечно же, весь этот разговор слышала. На добрый совет друга Семечкин вздохнул, и не сразу ответил: «Нет. Нет, и ещё раз нет! И есть у меня на то две важные причины. Первая, это конечно же география. В случае женитьбы моей на Аннушке носатой, пришлось бы переезжать в Петербург. Допустим, мода там не плоха, и светские вечера на уровне, но вот погода… Дрянь дрянская! Пришлось бы всё время поддевать что-нибудь шерстяное, а я ненавижу, когда тело колит чужой волос. Второе. Второе, друг мой, это то, что де-муазель Аннушка, допустим, интересна мне как человек. Но не интересна мне как дама». На такие слова друг Семечкина смутился, мол, как так бывает, что как человек интересна, а как дама – нет? На это Семечкин не задумываясь бросил, что есть такой типаж женщин, которые сродни собакам при хозяине. Умные, преданные, всё время рядом, всё без слова единого понимают и глаза у них исполнены мудрости. Поговорить о птичках, новых поэтах, справиться о новостях – для таких вещей созданы такие дамы. На большее – ни-ни. Нет у них какой-то нежности, нет у них и остроумия, один простой каркас да перья без изысков. Ничего в этом плохого, конечно же нет, но всё же, лучше брать ткань по назначению, ведь из дерюги нельзя сшить ампирный chemise⁴. И указал Семечкин, вскользь так, для примеру, на Аврору. Она как услышала это, отбросила горжетку, и даже не смогла сыграть нервное, а наоборот, осеклась, извинилась, мол, палец об иголку поранила, и вышла якобы к аптекарю. Сама же, нашла укромный уголок за торговыми рядами, и там с полу часа проплакала. От обиды думала жить не сможет. И как работу закончила, ушла домой, словно в воду опущенная. Только вот он не заметил. Как обычно, намазался всей этой парфюмерией французской, и на Набережную блудить.

На следующей неделе опять всё по новой было. Только вот нагрянули приказчики городские, и давай Семечкина как трясти: «Отдавай деньги, аспид проклятый!». Окружили его, сабли свои точёные перед носом выставили, и давай грозиться, чтоб деньги вернул. С процентами естественно. А он и поклялся, что всё будет, будет! Как только платье для одного графа закончит, так сразу золотом и отдаст. Нельзя сказать, что поверили ему на слово эти клятые приказчики, но дали срок в три дня, чтобы всё до последней монетки соизволил отдать. Не то выбор у него будет незавидный: либо на сабле физиономию его лжефранцузскую подвесят, либо куковать ему в темнице три года и три месяца, да ещё и в одежде из очень грубых тканей. На сей раз было уже не до смеху, и как только приказчики покинули порог портняжной, Семечкин всерьёз задумался о женитьбе на генеральской дочке. Только вот так уж он не хотел на ней жениться, что как представил – так сразу ему горечь во рту запекла, так начал он голосить и на судьбу плакаться, что проще ему удавиться где-нибудь в тиши лесной. Аврора взмолилась над ним, чтоб он этого не делал, ведь так молод, так хорош – ну куда же такому манекену давиться? Но зря она так переживала, у Семечкина дальше духани дело не зашло. Горечь та завела его в хорошее место, где и обогреют, и в долг нальют. Аврора же всё никак не могла забыть, как мсье Аполлония приказчики за шкирку по всей портняжной тягали. И совсем упала в отчаянье голубка белокрылая…

Аврора жила тремя улицами выше, в старой Ялте, на даче купцов Лисогор. Там, у подножия холма стоял этот домик с резными декорами, среди кустов сирени и пионов. Жила она не бедно и не богато. Родителей не имела, померли давно, но был у неё замечательный дядюшка – Порфирий Львович. Был он человеком не последним в городе, уважаемым, строгим, но с очень доброй душой. Он был советником при главном казначее, и вёл подсчёт хозяйства графьёв да баронов. Докладывал он всегда всё правдиво, сколько чего имеется в натуре, сколько за год истратили, сколько скопили; ничего ли не пропало, и еженедельно следил, не погибло ли имущество от всяких невзгод. Частенько говорил он племяннице своей, что может та не изнурять себя работой, есть у неё кров, никто её спину гнуть не заставляет. Выделил ей дядюшка содержание достойное, и приданное годное. Аврора всегда отказывала ему, мол, не может сидеть на одном месте ничего не делая. Но Порфирий Львович догадывался, что не в этом вовсе дело обстоит, первым же в душу никогда не лез. «На всё своё время», думал Порфирий Львович и тем самым себя успокаивал.

Вот и настало то самое время – пришла Аврора домой, и слёз не смогла сдержать. Всполошился дядюшка Порфирий, испугался! Как никак, единственная родная душа на всём белом свете, и та страдает. Что делать, докопался он до сути, строго пригрозив ей, что коли правды не скажет, то гнев он свой проявит. Узнав же правду эту, чуть со злости не лопнул, но как обдумал, то сразу смягчился – жалко девицу. «У твоего Семечкина, дам, что семян – по всему миру сады и огороды! Плюнь ты на него, непутёвого, кота ободранного, антихриста заклятого!», такой совет дал племяннице Порфирий Львович. Но Аврора и слушать не хотела, всё торочила своё, что он не такой, просто модой заграничной избалованный, нет подле него ни отца, ни матери, ни даже, скажем, жены. Ох и вздохнул, Порфирий Львович, да что тут уже поделаешь? Ничего не поделать. Надо выручать!

В это время мсье Семечкин уже был в приличной кондиции, когда море по колено, и что приказчики, что цари – не указ. Хотел он в гневе выскочить на улицу, без пальто, жилетки, но слава Богу, хотя бы в штанах, и высказать всё, что он обо всех думает. Дочке генеральшей, что она пугало червивое, а папаша её высокомерный баклан. Кредиторам же хотел плюнуть – каждому хотя бы в один глаз, и кого-нибудь даже вызвать на дуэль. Но турок, державший духаню, спровадил его в парную к банщикам греческим, заявив, что любую болезнь можно вылечить паром. Греки турка в изречении этом поддержали, громогласно заявив, что их заведению по силу угомонить даже такие страшные нервы, как у мсье Семечкина. И что же – раздели его там, отмыли, напарили, а дальше – всё как в тумане во всех отношениях…

Семечкин спустя несколько часов пришёл в себя – раздетый до исподнего и в чужой квартире. Глазами щёлк-щёлк, открыть не может, что камнями завалило. Голова кипит, бурлит, что котёл, а в ушах звон стоит, будто пожарная лошадь галдит прямо в помещении. Едва сполз Семечкин с кровати, да сразу едва не упал – отшатнуло его, словно ветром обдало, ноги не держатся на месте, а в каждом глазу троится и искрится. «Вот тебе на! Чёртов трактирщик подсунул палёное пойло! Или в парной дурманом напарили – сволочи, эти греки!», ругался Семечкин, на чём свет стоит. Да тут как осёкся, что чуть язык не проглотил, глядит глазами своими косыми, что в квартире этой – дама! Аполлоний сразу подтянулся, рубаху свою расправил, волосы пригладил, за сквернословия конечно же извинился. И так лепетать стал, словно соловушек, ведь даже в таком тумане разглядел – дама эта ого-го! Уста – что из мрамора высечены, глаза её небесная лазурь, но с искрою самого дьявола, так и манят к порочному, зовут без единого слова. Личико что у богини греческой, вуалью прикрыто, волосы шёлковые вьются. И пока дошёл он донизу, так ему аж сердце кольнуло – дама-то эта обнажена! Совсем нагая! И глядеть стыдно, неприлично, и отвернуться не может – то-ли шея затекла, то-ли глаза на холоде застыли. «Мой вам, де-муазеля, экскузьон, за такой нелепый ситуасьон!», раскланялся Семечкин, и так крабом, крабом пошёл, не отрывая взгляду. Вдруг что-то ему по голове как брякнуло… Наверное, Семечкин так восхитился этими видами, что не выдержало его сознание – так и рухнул в обмороке, в чужой квартире под ноги этой голой распутнице.