Береза за моим окном

Май. За окном – молодая береза, нежная, в яркой зелени, будто сама юность заглядывает в мою квартиру. А мне – сорок семь. Не женат. Инвалидность. ДЦП.

Я сижу у компьютера, а рядом – мощный пылесос, который я вчера так и не включил. Он стоит, как немой укор: «Ты должен был убраться. Но ты не смог. Опять».

Береза шелестит листьями, ловит ветер, тянется к солнцу. Ей – года, мне – почти полвека. Она только начинает жить, а я… Я уже смирился. Или просто устал бороться?

Соцработница говорит: «Вам бы помощь по хозяйству, Сергей Иванович». А я отмахиваюсь. «Справлюсь». Но пылесос так и стоит. И береза растет.

А потом – скрип двери. Соседка, Лида, заглядывает: «Чайку не хотите? Я пирог испекла». Я киваю, но внутри – ком. Она добрая. Слишком добрая. И мне стыдно. Потому что я знаю: она жалеет.

Береза смеется в окно. А я думаю: «Вот вырастет – и меня не станет».

И пылесос молчит.

Пылесос так и стоит. Немой. Тяжелый. Как все, что я не сделал.

Лида наливает чай. Аромат корицы и теплого теста заполняет комнату. Она говорит о погоде, о внуке, о том, как быстро летит время. Я киваю. Но слышу только шелест березы.

– Сергей Иванович, вам точно не помочь с уборкой? – Она смотрит на пылесос, потом на меня. В ее глазах – не только жалость. Что-то еще. Может, страх. Страх того, что однажды она постучит, а я не открою.

– Спасибо, Лида. Позову, если что.

Она вздыхает, оставляет пирог на столе и уходит. А я остаюсь. С пылесосом. С березой. С этим комом в горле, который не проглотить.

Я смотрю на дерево. Оно так легко качается на ветру, будто и не весит ничего. Будто земная тяжесть – не про него. А я? Я – это кости, которые не слушаются. Это лекарства на полке. Это пустые «завтра», в которые я все меньше верю.

Но вот – порыв ветра. Береза резко наклоняется, листья вспыхивают на солнце, и мне кажется, она вот-вот сорвется, улетит. Но нет. Она выпрямляется. Снова.

Я вдруг чувствую, как пальцы сжимаются в кулак. Непроизвольно. Болезненно.

– Хватит.

Голос звучит хрипло, будто не мой. Я тянусь к пылесосу. Провод запутывается, я роняю насадку. Руки дрожат. Но я включаю его.

Он ревет. Глухо, неистово. Как будто кричит за меня.

Береза за окном будто замирает – присматривается. А я медленно, коряво, но веду шланг по полу. Пыль поднимается столбом. Я кашляю. Но не выключаю.

Потом. Дрожь в ногах. Сердце колотится.

Но комната становится чище.

Я падаю в кресло. Пылесос замолкает.

За окном – береза. Все такая же молодая. Все такая же чужая.

Но теперь она смотрит на меня иначе.

И я вдруг понимаю:

Может, это не я за ней наблюдаю.

А она – за мной.

И ждет.

Пылесос снова замолчал. Но его рев еще звенит в ушах, смешиваясь с гулом в висках. Руки немеют, пальцы – деревянные, чужие. Я смотрю на них, будто впервые замечаю: кожа прозрачная, синеватые жилы, коричневые пятна. Руки старика.

Лида оставила пирог. Он остывает на столе, и запах корицы теперь горчит, как будто напоминает: ешь, пока можешь. Я отламываю кусок. Мякоть рассыпается, крошки падают на только что пропылесосенный пол.

– Черт.

Голос срывается в шепот. Я наклоняюсь, подбираю крошки, но спина простреливает, и я застываю, согнувшись. Дышу. Жду, пока боль отступит.

За окном береза шевелит листьями. Будто смеется.

– Ты… – я выдыхаю и медленно разгибаюсь. – Ты чего ухмыляешься?

Ветер сильнее. Ветки бьются о стекло, отбрасывают трепетные тени на пол. Я смотрю на них и вдруг замечаю: одна тень – не шевелится.

Темное пятно. Человеческий силуэт.

Сердце замирает.

– Кто…

Тень исчезает.

Я моргаю. Прислоняюсь к подоконнику, вглядываюсь в сад. Никого. Только береза, только ветер.

Но в груди – ледяной ком.

Я отхожу от окна, шатаясь. На полке – бутылочки с таблетками. Беру первую попавшуюся, вытряхиваю круглую белую пилюлю. Глотаю, не запивая.

– Бред.

Но когда поворачиваюсь, вижу: пылесос сдвинут. Шланг аккуратно свернут.

А я его не убирал.

В горле пересыхает.

– Лида?

Тишина.

Я делаю шаг к двери – и вдруг слышу скрип. Из спальни.

Там темно.

– Кто там?

Мои пальцы сжимают ручку пылесоса. Смешно. Оружие старика – бытовая техника.

Но я иду.

В дверном проеме останавливаюсь. В спальне – никого. Только кровать, шкаф, зеркало.

И в зеркале – я.

Седая щетина. Впалые глаза. Рот, чуть приоткрытый, будто я забыл, как говорить.

А за моим отражением – береза. Ее ветви качаются, но в окно не дует.

Я медленно поворачиваю голову.

Окно закрыто.

В зеркале – оно открыто.

И на подоконнике сидит тень.

Длинные пальцы впиваются в дерево. Голова наклонена.

– Сергей Иванович, – шепчет она моим голосом.

Я бросаю пылесос, отшатываюсь. Зеркало дрожит.

А когда снова смотрю – там только я.

И береза.

Все так же молодая.

Все так же ждущая.

Пылесос лежит на боку, как подстреленный зверь. Шнур вытянут в коридор – будто пытался уползти. Я поднимаю его, и пластик теплый, почти живой.

В спальне тихо. Зеркало больше не шепчет. Но я чувствую: что-то изменилось. Воздух гуще. Запах корицы теперь пахнет старыми книгами, сыростью.

Я возвращаюсь на кухню. Пирог Лиды все еще на столе, но крошек на полу нет.

Я же их поднял?

Но пальцы все еще липкие от теста.

Береза стучит веткой в стекло.

– Заткнись, – бормочу я.

И вдруг – стук в дверь.

Не Лида. Ее стук мягкий, робкий. Этот – три резких удара. Металл о дерево.

Я не двигаюсь.

– Сергей Иванович.

Голос за дверью – мой. Только… моложе.

Ноги подкашиваются. Я хватаюсь за стул.

– Кто… – голос срывается.

– Открой, – говорит он. – Мы же договорились.

Я молчу. В висках стучит.

– Ты меня не помнишь? – Голос за дверью смеется. – Я – твой запас.

Сердце бьется так, будто хочет вырваться. Я смотрю на свои руки. На синие жилы, на пятна.

– Уходи, – шепчу я.

Тишина.

Потом – скрежет ключа в замке.

У меня нет ключа от двери. Только соцработница. И Лида.

Дверь открывается.

На пороге – я.

Только без седины. Без скрюченных пальцев. Без синяков под глазами. Он стоит прямо, легко, будто кости его – не груз, а крылья.

– Привет, старик, – говорит он.

Я отступаю. Спина упирается в подоконник. Береза шелестит за спиной.

– Ты… не можешь быть…

– Настоящим? – он улыбается. – А ты – настоящий?

Он делает шаг внутрь. Дверь закрывается за ним сама.

– Я – это ты. Только лет на тридцать назад. Ты же помнишь? Договор.

Я качаю головой.

– Не было никакого…

– Было, – он перебивает. – Ты стоял под березой. Ей было пять лет. Тебе – семнадцать. И ты сказал: «Я все отдам, только бы не стать слабым».

В глазах темнеет. Я вспоминаю: дачный поселок, дождь, злость. Злость на тело, которое подводит. На врачей, которые разводят руками. На детей, которые дразнятся.

– Это был просто…

– Срыв? – он подходит ближе. Его дыхание ровное. – Нет. Ты звал. И кто-то услышал.

Я смотрю на его руки. Гладкие. Сильные.

– Чего ты хочешь?

– Того же, чего и ты, – он пожимает плечами. – Поменяться.

За окном ветер стихает. Береза замирает.

– Я… не понимаю.

– Ты стареешь, – говорит он. – А я – нет. Я застрял. В этом возрасте. В этой ярости. Мне надоело.

Он протягивает руку.

– Давай обратно. Ты – в свое тело. Я – в свое.

Я смотрю на его ладонь.

– Это… невозможно.

– Почему? – он смеется. – Ты же верил тогда. Верил так сильно, что это случилось.

Голова кружится. Я хватаюсь за подоконник.

– А если… я откажусь?

Он наклоняет голову.

– Тогда я останусь. А ты… – его глаза бегут по моим морщинам, по дрожащим рукам. – Ты просто исчезнешь.

Береза снова стучит в стекло.

Я закрываю глаза.

Вспоминаю больничные коридоры. Говорящих через меня врачей. Первый трость. Первое «инвалид».

Я открываю глаза.

– Нет.

Он моргает.

– Что?

– Я сказал – нет, – голос мой дрожит, но слова ясные. – Это мое. Мое тело. Моя жизнь.

Тень на его лице.

– Ты сгниешь здесь один.

– Возможно.

Он сжимает кулаки.

– Ты пожалеешь.

Я улыбаюсь. Впервые за долгое время.

– Уже нет.

Тишина.

Потом – крик. Не его. Березы. Ветви бьют в окно, стекло трескается.

Он отшатывается.

– Нет! Это мой шанс!

Но трещины уже ползут по его коже. Как паутина.

– Ты… старик…

Он рассыпается.

Пыль.

Потом – ветер.

И тишина.

Я опускаюсь на пол.

За окном – береза.

Теперь на ее коре – шрам. Длинный, как молния.