Просто о нас
© Татьяна Гузева, 2025
ISBN 978-5-0067-0703-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Кто я? Чья я? Какая я?
Ведь не просто живу-проживаю я.
И не просто, всему вопреки,
Ко мне тянется ниточка кровная
Наполняя мои родники?
Воскрешая мою родословную!
Когда-то давно я написала два сборника рассказов о моих предках «Зернышко» и «Колосок», но жизнь семьи продолжалась, появились новые истории и я объединила все в один сборник «Про нас». Я думаю, что и этим не ограничусь, как Бог даст. Итак…
13 февраля 1838 года в семье крестьян Никиты и Авдотьи Кантемировых со слободы Владимировка Царевского уезда Астраханской губернии родился мальчик, нареченный Филиппом. Событие сие добросовестно, каллиграфическим почерком в метрической книге Михаило – Архангельской церкви села Владимировка зафиксировал священник Петр Фаворский. И ничего, вроде, особенного нет, но это первое документальное сведение о моих дальних предках. Судьба бросила зерно огромной семьи, прочно занявшее место в ДНК моих детей и внуков.
Гроза
Наиболее запоминающиеся события детства чаще всего происходят в летние дни, когда с первым призывным криком сельских петухов, все мальчишки собираются на заветной тропке, змейкой скользящей вдоль каменных валунов и кустарников. Громыхая жестяными банками с червями, несутся босоногие рыбаки, рискуя сломать свои камышовые удочки об толстые ветки вишни, что бы занять самое рыбное местечко на тенистом бережке Кирпичной протоки. Филиппок в толпе почему-то сегодня особенно выделяется. Толи белоснежной чистотой рубашки-косоворотки, купленной тятенькой вчера на ярмарке, то ли удочкой, перевязанной через все удилище подаренной бабушкой Парасей, красной ниточкой, то ли спокойствием и уверенностью, что его местечко, облюбованное на правом бережке Зеленого островка, еще никому кроме него и соседского Данилки не известно.
Ну, вот и серебряная рябь речушки. Босые ноги смело ступают по сырой траве, змеи уже не опасны, даже если и наступишь, только встрепенется бедная и юрко исчезнет под громкий мальчишеский крик.
– Чего увязалась, Анютка. Ступай к Семену, вон он ужо закинул уду. Не ходи за нами, а то выдашь местечко.
Это Данилка буркнул соседской девчонке. И даже как-то угрожающе взмахнул в ее сторону удочкой. Анютка приостановилась, надула губки, и было хотела развернуться в сторону брата, но Филиппку было так сладко ее присутствие, так непонятно тепло было рядом с ней, что он, вопреки мальчишечьей солидарности, толкнул дружка на прибрежный песок и нарочито громко крикнул:
– Пускай идет, всем хватит!
А в душе свернулось: «А, вдруг, взаправду, скажет…». И тут же, как будто услышав его мысли, с гордостью и какой-то уверенностью, Анютка процедила сквозь зубы:
– Ни в жизнь не скажу.
И потопало кареглазое счастье за мальчишками, дергая время от времени низко свисающие ветки ивняка, обливая росистой прохладой важно шагающих друзей.
Еще с вечера она засобиралась на рыбалку. Брат Семен даже не возражал, так как всеобщая любимица частенько рыбалила с ним и его дружками. Но на этот раз она говорила, глядя в глаза доброму соседу Филиппке, отчего тот, слегка покраснев, отвел взгляд, а сегодня без спросу надел новую рубаху. Все к одному.
Подойдя к Лысой косе, где протока становилась глубиной с ладонь, ребятишки перебрались на Зеленый островок. Он несильно возвышается над водой. Бывало в половодье, земля его полностью уходила под воду, и только торчащие кустарники напоминали о его существовании. И даже в самое знойное лето зеленое богатство острова не желтело от жажды. Отсюда и название Зеленый остров. Филиппок узнал о нем от отца, когда тот брал его на большую рыбалку. Они шли на своем ялике по протоке к большой реке Охтуба, почти не гребли, течение несло, лишь изредка папенька подправлял ход веслом. Вдруг, на нос ялика села бесстрашная, довольно крупная, как две ладошки, птица. Рыбаки, замерли, что бы не спугнуть, понятное дело, птица на носу лодки к удаче. Перышки у нее шли волнами черная, белая, черная, белая, головка и шея розоватого цвета, длинный тонкий клюв и хохолок, как трещетка у сестры Лёли. Птица повертела головой, глуховато прокричала «Уд-уддд», поняла, что не туда попала, взмахнула полосатыми крыльям и полетела в сторону берега. Папенька заулыбался:
– Фуух, не напугали.
– А как ты понял? Она же улетела!
– Это удод, он, когда испугается чирикать начинает, а тут просто осмотрелся и полетел по своим делам. Удачно порыбалим.
Ребятишки вышли на берег островка, вдруг «Уд-уд-уд», и вдруг «Чирик-чирик»… Испугался гостей. Анютка удивленно поглядела на Филиппка.
– Это птица такая. Удод. Мне ее тятенька показал, красивая и умная.
– Я ее видел, ничего особенного. Птица как птица, с хохолком только. – Нарочито громко сказал Данилка. Но его прервал Филипп. Ему не понравился заинтересованный взгляд Анюты на друга.
– Мы рыбалить пришли, а ты кричишь и рыбу распугиваешь…
В тот день рыбалка особо не задалась. Две плотвички с ладошку да один карасик, даже уху не стали варить. Было собрались костер разводить, да тучи пошли странные какие-то, не то что бы испугались, но стало как то не по себе, положили в, сплетенный здесь же Анюткой, ивовый судок, улов, пошли домой. На обратном пути ветер усилился, ивы ложились к земле, накрывая тропинку, идти становилось труднее. После лютой жары, почти месяц стоявшей над степью, ниоткуда взявшийся прохладный ветер был скорее в радость. Но что-то угрожающее появилось в его резкости. Ребята ускорили шаг, уже почти бежали, понимая, что ничего хорошего ждать от погоды не приходится.
Еще не доходя до излома протоки, ребятишки увидели Семена, старшего брата Анютки, он бежал им навстречу, сердито маша кулаком, но как только сравнялся, увидел улыбающуюся Анютку, сразу успокоился, однако подзатыльники мальчишкам отвесил знатные. Вот так всегда, Анютка ослушалась брата, а виноваты другие. Ну, нет, конечно, на нее никто не сердился, разве, что чуточку. Семен взял сестру за руку и потащил домой, она оглядывалась, корча извинительные гримасы, но покорно почти бежала за братом. Мальчишки стояли, почесывая зашибленные затылки, однако ветер усилился, и ребята вновь побежали вверх по почти отвесной тропинке, помогая себе руками. Они были последними в числе убегающей рыбацкой когорты, но уже подбегая к окраине села, опять остановились, как ошпаренные.
И было от чего оторопеть.
Прямо перед ними, непонятно каким образом стали возникать огненные всполохи молний, похожие на рыбацкие сети, каждую минуту они возникали в новом месте, двигаясь к центру села. Каждый всполох оставлял за собой пылающие скирды, овины, бани, дома. Невероятный гроход грома просто оглушал. Ветер подхватывал пламя и перебрасывал на соседние подворья. Ужас, охвативший мальчишек, сковал все тело. Хотелось укрыться от этого кошмара. Все близкие и родные были там, за этой огненной пеленой. Село полыхало. А мальчишки стояли как вкопанные, завороженные страшным зрелищем.
От Михаило-Архангельской церкви пошел набат, такой, какого не слышали никогда раньше. Каждой клеточкой тело откликалось на тревожный звук колоколов. Золотые купола церкви, видные со всех концов села, отражали каждый всполох голубовато-желтым сиянием. И вдруг… Один из рукавов молнии вонзился прямо в церковный крест… Набат сменился невероятным громовым раскатом. И церковь вспыхнула как спичка. «Господи, спаси и сохрани!» прошептали онемевшие губы и одеревеневшие руки осенили крестом лица мальчишек. Очнулись лишь в тот момент, когда огромные капли дождя начали хлестать, причиняя боль как от Семеновых затрещин. Им так хотелось быть рядом с родителями, сестрами и братьями, но пламя еще полыхало, закрывая путь, и они спрятались от дождя под навесом для сена, стоящим за околицей, около проселочной дороги. Не разговаривая, только шептали «Господи, спаси и помилуй!», и крестились, крестились. Как будто верили, что сейчас все вернется, а это только им привидилось.
Потихоньку ветер начал стихать, дождь превратился в водопад и над селом поднялись клубы серо-белого пара, еще подсвеченного снизу огнем, но такого обнадеживающего. Ни молнии, ни грома. И уже казалось, что весь кошмар позади…
Но нет… От дальнего храма Иконы Божьей матери били набат, а «куркульская церковь», как называли между собой ее сельчане, не смотря на ливень догорала.
Как только дождь начал стихать Филипп и Данилка бросились что есть мочи в село. Окраинные дома стояли невредимыми, это вселило надежу, но уже на соседней улице цвета исчезли, одна чернота, гарь ослепляла и забивала нос, липкая жижа из копоти и грязи мешала идти. Дома не выгорели полностью, но стояли осиротевшие, без крыш, с пустыми окнами-глазницами, в клубах черно серого дыма. Люди толпились на дороге поодаль от жилья. Около домов, то здесь, то там лежали обгорелые односельчане, женщины причитали, нет, не причитали, а выли словами горя, выливая каждый звук, то выбрасывая руки в небо, то падая всем телом на грязные лужи. Лица, одежда все было черным от гари и грязи…
А над всем селом набат…
Жутко было заходить на свою улицу.
Но странное дело, пожар не коснулся ее середины, дома мальчишек стояли невредимые, а вот начиная с Анюткиного дома и до окраины села огненный вихрь осиротил и обескровлел людей. Все соседи стояли на дороге около погорельцев. Папа Филиппа, Никита Демьянович, был ростом выше остальных и выделялся на общем фоне сгорбившихся и в одночасье постаревших соседей. Он оглянулся и увидел испуганных ребят. Спокойно подошел к ним.
– Ну и, слава Богу, а то маменьки вас уже оплакивают. А ты чего новую рубаху надел. Ох, и попадет тебе, как изгваздился. Марш домой.
– А где Семен и Анютка, – спросил с надеждой в голосе Филиппок.
– Да где-то здесь они, не добежали, спрятались в овраге, слава Богу – со вздохом сказал отец, – а вот мамку они потеряли…
Он перекрестился: «Царствие небесное рабе Божией Наталье. Упокой душу ее, Господи…»
Филипп прослушал последние слова отца, он радовался за Анютку, Семена, он думал, что завтра они снова все вместе пойдут на выпас, что все будет легко и просто, как раньше. Но так уже не будет никогда.
Юродивый
Давеча Флиппок с папенькой ездили на ярмарку в Астрахань. Ну как ездили… Пешком ходили… Филя с отцом, три батрака и Буян с Цыганом, собаки охранные. Гнали скот на продажу, целый загон освободили. Не пересчитав, так и погнали. В дороге тятенька попросил Филиппка разобраться с количеством, вручил ему свой стрекач (палка погонщика). Филиппок загордился доверием отца. Стрекач был ровный, гибкий с металлическим наконечником. Никита Демьянович сам был грамотным и мог все подсчитать, он ведь сам построил дом для семьи в той части села, где жили свободные зажиточные крестьяне, сам вел большое хозяйство. Такое большое, что овец считали, загоняя их в загон. Если загон – полон, значит, овцы все целы. Но теперь посчитать можно было только во время привала, так, что пока гнали, Филиппка то с одной стороны стада помогал погонщикам, а если овцы начинали разбредаться в другую сторону, его стрекач перенаправлял их в общий поток уже там. Его детство проходило среди чабанов, но вот, как ни странно, помощник по хозяйству он был так себе. Как не приучал его Никита Демьянович ладить живностью, ничего не получалось у мальца. Тятенька как-то подарил ему беленькую козочку, уж он ее берег, ласкал. Но кто его знает, почему третьего дня загрустила Алька, притулившись к колодцу, и издохла. И вот сейчас, вроде гонит отбивающихся овец, а пока батраки не подбегут, не слушаются окаянные даже отцовского стрекача. «Не важный ты хозяин, Филиппок», – часто говаривал тятенька. Зато грамота, арифметика давались мальчонке легко, как глоток воды. Еще годки его в школе только палки пишут, да алфавит никак не запомнят, а ему в сельской библиотеке уже вторую книжку выдали «Егоркино счастье». Вот и решил тятенька сделать из сына государева человека, раз хозяйство ему не впрок.
Остановились на пригорке, что бы обзор был получше. Внизу пастбище богатое и густой пролесочек. На привале дядя Митя, батрак, развел костер, заварил свекольный взвар, достали хлеб, солонину. Пока готовили обед, Филиппок приступил к расчетам. Ну, с коровами понятно, их шесть, лошади две, а вот овец сколько?
Овцы мирно паслись на полянке, поедая вместе с травой козельцы и горицветы. Буян с Цыганом разлеглись на границе отары, поближе к костру, и ждали свих кусков солонины. Филипп осторожно пробирался между животными, стараясь не нарушать их покой. Одна, две, три… Вдруг его внимание привлекла пегая овца, стоящая ближе остальных к пролеску. Как то неестественно часто она отрывалась от еды и смотрела в сторону деревьев. Филиппок пошел к ней.
Дядя Митя подозвал собак. Они, неистово виляя хвостом, побежали к костру.
В этот момент пегая овца уже почти зашла в лесок. Филипп забыл про счет, побежал к лесу с криком «Назад! Назад!», собаки тоже встрепенулись и с громким лаем понеслись за мальчиком. Овца испугалась и бросилась к отаре. Уже все погонщики бежали к лесу. Филипп, вытянул стрекач как пику, сунул его в заросли и все услышали отчаянный, просто нечеловеческий визг. Буян и Цыган бесстрашно ворвались в кустарник и выволокли лохматого и грязного неистово визжащего мужичонку. Тут и погонщики поспели. Дядя Митя отогнал собак.
– Кто таков? С каких краев?
Вопросы летели со всех сторон. Мужичонка, затравлено смотрел то на погонщиков, то рычащих собак. Косматый, грязный, в рваном тряпье. По его виду было понятно, что он юродивый, но как здесь оказался? Как звать? Почему ушел с родных мест, почему не вышел к людям попросить милостыню, а попытался увести овцу? Потихоньку страсти улеглись. Ни на один вопрос он не смог ответить. Только держался, дрожа, за деревце плакал и показывал на рот. Отец собрал в тряпицу кой-какой еды. Отдал убогому, тот закивал и сразу начал есть, отрывая куски гнилыми зубами и глотал не пережевывая. Сердце Филиппка, преисполненное жалостью к бедному человеку, сжалось, он с мольбой посмотрел на тятеньку, но тот твердо сказал:
– Куда его сейчас? На обратном пути заберем. Пусть в сторожке поживет. А может дом, какой брошенный после пожара ему приглянется.
Теплой рукой потрепал волосы сына:
– Ничего, не оставим в беде.
Все пошли искать в леске убежище мужичка, нашли шалаш, вокруг которого валялись скорлупки птичьих яиц, маленькие косточки. Как он здесь оказался, так и не узнали. Собрали немного провизии, отдали и засобирались в путь.
Расторговались в тот раз особенно удачно. Отец купил бричку, загрузили снедью, новым инструментом, гостинцами маменьке и сестрам, а Филиппку купили форму серую с ремнем и «золотой» бляхой, фуражку с кокардой, ботинки и тетрадки. Осенью мальчонке на учебу в мужское реальное училище. А еще папенька дал ему двадцать копеек на библиотеку. Уж больно все в семье к чтению особую тягу имели.
Домой шли налегке, впереди бежали лошадки, запряженные в бричку, полную всякой нужностью. От них не отставали Буян и Цыган. Погонщики, весело обсуждая вечерний поход в кабак, тянулись сзади. Филиппок часто выбегал вперед, ища взором знакомый пролесок. Да вот и холмик и полянка, где пасся скот, кустарник, откуда Буян и Цыган вытащили мужичка. Вместе с отцом они пошли к шалашику незнакомца. Просто отропели, когда увидели разбросанные ветки, тревожный холодок пробежал по спинам. Прошли вглубь. Откуда-то справа послышался странный лай Буяна, как-то «Вауууууууф», толи лай, толи вой. Филиппок просто сорвался на звук, за ним побежали остальные. Над ручьем, бегущем по дну оврага, склонился человек, как то неестественно спустив к воде руки, головой уткнувшись в береговую траву. Все тело покрыто синяками, а на голове запекшиеся сгустки крови. Собаки смирно сидели около него и смотрели на отца. Все смотрели то на изможденное тело, то на отца. Филиппок боялся сдвинуться с места, дядя Митя потрогал человека, да, это был тот самый юродивый, и он был мертв.
– Камнями забили, ироды, – прохрипел дядя Митя, – как же их земля носит, разве можно.
Филиппок заплакал, громко в голос. Вот ведь, чужой человек, ни имени, ни дома, ни как жил, ни как умер, а вот, вдруг, показался таким родным и близким. Отец отвел Филиппка к бричке, помог вскарабкаться наверх, велел Цыгану стеречь. А сам достал, четыре, купленные в городе лопаты и пошел к оврагу. Как же горько было мальчонке. Он рассказывал Цыгану, как нужно было забрать с собой человека, что нельзя его было оставлять, что как ему теперь с этим жить. Впервые Филипп задумался над тем, что одни люди бывают злее собак, безбожники, а другие не всегда могут им противостоять. Цыган вилял хвостом, заглядывая в лицо, приободряя мальчика, и боль утихала. Он уснул.
Проснулся уже по темной, когда впереди засверкали огоньки родного села. От этого света на душе полегчало, впереди встреча с маменькой и сестрами. А завтра последний день лета. И училище. И новые знакомые. А какие они будут? Разные…
Старший брат
1 сентября 1848 год. Кантемиров Филипп Никитович, выпускник церковно-приходской школы при Храме Иконы Божьей матери села Владимировка Царевского уезда Астраханской губернии. Закончил школу с умением бегло и осмысленно читать, грамотно писать и быстро и правильно считать. Лучше всех читал Ктехизис. Конечно это заслуга папеньки, а не отца Евлампия, который учил Слову Божьему, алфавиту и рисованию палок всех своих воспитанников.
И вот сегодня Филиппок рядом с тятенькой вышел за калитку родного дома, по адресу улица Ярморочная, 119. И двинулся вдоль дороги, прямо сияя от счастья. В холщевой сумке, на перевес, лежат чистые тетрадки, чернильница, палочки для письма. Они идут во Владимировское «Первое реальное училище». Прошли деревянную пожарную каланчу, Филиппок прижался к холодной бочке, наполненной водой, блаженно заулыбался (в голове промелькнули воспоминания о летних заплывах на реке Ахтуба), постоял минутку и побежал догонять папеньку. Завтра суббота, съехались во Владимировское тарговцы из Черного Яра, Харабалей, Урды. Народу на улице тьма.
В новой серой форме, фуражке с кокардой со сверкающей бляхой на ремне, мальчишка вдруг почувствовал свою значимость, для тех поглядывающих на него с неприкрытой завистью сельских ребятишек. Несмотря на недавние печальные события, сегодня Филиппок счастлив, папенька рассказывает о том, как его крестный учил играючи читать и писать. Каким чудесным он был человеком, а Филиппку казалось, что он говорил о себе, ведь нет на всем Божьем свете лучшего человека, чем папенька.
Войдя в парадную, Никита Демьянович душевно помолился на икону, дернул за рукав замешкавшегося сына, тот быстренько троекратно наложил на себя крест и стал глазами искать вход в классную комнату. На двери слева было написано печатными буквами «Директор». Там они уже были на прошлой недели. Тятенька заплатил 12 рублей 50 копеек за первую четверть. Филиппку усатый директор задавал вопросы по Закону Божьему, истории христианской церкви, катехизису митрополита Филарета, арифметике. Остался довольным. Попрощался с ними с легкой улыбкой, поздравив с поступлением.
Справа в глубине коридора послышались голоса ребят. Надо же. А ведь они пришли на час раньше, что бы осмотреться, освоиться, но, похоже, были не первыми.
Войдя в класс, папенька в пояс поклонился учителю, сидящему за столом, тот сразу встал и отвесил поклон в ответ. Филиппок постарался поклониться как можно ниже, искоса наблюдая за реакцией троих мальчишек, занявших видимо свои места за единственным огромным столом. Ребята быстро подскочили и тоже ответили поклоном.
Тятенька подошел к учителю и с гордостью начал рассказывать о сыне. С той самой гордостью, которая превращает любовь отеческую в смысл жизни. Филиппка заметил, что учитель, Николай Иванович, не очень доволен достижениями будущего питомца. Но продолжал внимательно слушать не перебивая. Затем они вдвоем вышли из класса. Мальчишки, которые до сих пор молчали, с любопытством смотрели на Филиппка.
– Я Вася Лопатин, это Мишка и Яшка Евтушенко, – представил всех сразу рыжеволосый мальчуган. – А ты чей будешь?
– Я Филипп Кантемиров.
– А ты правда умеешь хорошо читать?
– Да, папенька сказал, что я потом поеду в Астрахань, в гимназию, по этому, должен быть прилежным и старательным.
– Это да, – многозначительно протянул Вася и скосил взгляд на чан с вымокающими розгами.
Потом пришли еще мальчишки, все старались сесть подальше от учителя, пододвигая на лавке несопротивляющегося Филиппка. Вот и оказался он рядом со стулом Николая Ивановича, тот, когда вернулся, увидел это и непонятно почему, его взгляд потеплел, и он едва заметно улыбнулся.
Заглянула уборщица, вытянула руку с медным колокольчиком, все притихли, и колокольчик зазвонил, звучно, заливисто. Бабонька улыбнулась и скрылась за дверью.
– Здравствуйте, господа реалисты, я ваш классный наставник, Прогин Николай Иванович. Все ваши вопросы и проблемы мы с вами будем решать вместе, кроме того я буду вести у вас уроки арифметики и географии, у вас будут еще уроки литературы, физики, черчения, химии, Слова Божьего.
Мальчишки внимали каждому слову, арифметика это понятно. Один, два, три… А география, химия, физика. Это же непостижимо.
Николай Иванович взял кусок мела и написал 9+14=, 25—17=, 13—7=. Он предложил выйти к доске того, кто сможет решить эти примеры, Вызвался Яша Евтушенко, написал за знаками равенства 23, 9, 6.
– Кто видит ошибку?
Тишина. Николай Иванович посмотрел на Филиппка.
– Ну-с, Кантемиров, будьте любезны ответить.
Тихо, почти шепотом Филиппок сказал:
– Ни 9, а 8.
И зарделся, потупив взгляд. Покосился на Яшу. Тот неодобрительно хмыкнул.
Потом под диктовку написали еще восемь примеров. Решали задачи про продажу соли с копий и улетающих на юг гусей. Было очень интересно.
Не заметили, как прошло время урока, зазвенел звонок. Мальчишки выбежали на улицу, там к ним подошли старшеклассники. Начали подшучивать над младшими. Среди них был Никита, старший брат Мишки и Яшки и Андрей Уваров, тот самый который все лето, вертелся около дома Филиппка, стараясь хоть на минутку увидеть Лёлю, старшую сестру. Она, всегда проходя мимо мальчишек как-то очень игриво улыбалась, а перед самым порогом оглядывалась и непонятно чему начинала заливисто смеяться.
Яшка Евтушенко стоял с Никитой и показывал пальцем на Филиппа. И уже Никита направился в Филиппову сторону, как ему наперерез бросился Андрей, будто почуял какую-то угрозу. Он плечом толкнул Никиту, и они схватились на пустом месте. Ребята катались в пыли, молча стиснув зубы, отвешивали друг другу тумаки. Все кто были на улице, сбились в кружок, жестикулировали, издавая сочувствующие возгласы.
– Так, что там такое случилось?
Это Николай Иванович продирался в центр круга. Все бросились в рассыпную. Вояки расцепились, попытались быстро подняться, отряхиваясь.
– Ну и что случилось?
– Просто Кантемиров обидел брата, унизил, показал, что умнее.
– Ну нет, все было не так, он просто исправил ошибку Яши. А ты чего?
Обратился учитель к Андрею.
– Я просто увидел, что Никита идет бить, вот и ввязался.
– Но это уже не важно. По пять розг каждому.
Филипп смотрел восторженным взглядом на Андрея, почувствовав сердечную благодарность. Он бы сам за себя постоял, но тут было что-то другое. У всех его дружков были старшие братья, которые где надо и не надо вступались за младших, а у него были только сестры. Но в этот момент он осознал, что у него тоже появился старший брат. И это ощущение делало его сильнее и увереннее, потому как только спина к спине с братом можно победить любую толпу… Нет, пожалуй, можно не победить, но уже невозможно сдаться…
Справедливость
В те года во Владимировке было только двухлетнее Мужское реальное училище и поэтому, в третий класс Филиппка поехал поступать в Астрахань.
Еще с вечера все суетились, подготавливая эту поездку. В бричку загрузили мешок картошки, баранью солонину, сало, три хлебных каравая, мешок пасхальных сухарей, торбу с пожитками. Сверху дядя Митя прибил досточку, а маменька положила на нее в три раза свернутый тканый половик. Долго разглаживала его, как котенка, а другой рукой терла глаза передником.
Подошел тятенька, обнял ее могучей рукой за плечи, и как то странно начал теребить свою окладистую бороду. Потом крикнул:
– Митяй, заводи бричку под навес.
И пошли родители в дом. Как-то пошли ни как всегда, а медленно, ссутулясь. Хоть и дел, по обыкновению, не в проворот, а вот не спешили они сегодня, тянули время.
Филиппке уж тринадцать лет, мужик. Семен, который старше лишь на два года, уже пошел в работники на верфи, таскает мешки трехпудовые. Данилка, дружок закадычный, у отца своего на соляных копях учетчиком работает. А вот Филиппкина дорога еще не видна, то ли инженером, то ли механиком, толи доктором, пока не ясно. Но только учиться ему предстоит еще пять лет. Тятенька говорит:
– По миру пойду, но детей выучу, все для них.
Сестры тоже в Астрахани, в женской гимназии, уже второй год. Да и не пойдет он по миру, потому как труженик великий и знает много. И видит далеко вперед. Да, с Божьей помощью не пойдет по миру.
На другой день встали до петухов, собрались. Проводить вышли все и маменька, и бабонька, и батраки, потому как все одобряли тятенькины планы относительной обучения детей. Перед тем, как залезть в бричку Филипп повернулся к домочадцам и поклонился, маменька крестила непрерывно, мужики сняли картузы. Ну, все, пора. Тятенька передал сыну вожжи. Медленно тронулись. Рассветало, петухи орали как оглашенные. У околицы, словно сговорившись, оглянулись, маменька стояла посередь дороги и неистово крестила удаляющийся возок с любимым и мужиками.
Сколько раз приходилось эту дорогу и ногами топтать, и верхом на кобыле гарцуя, и в бричке. Но почему-то не было никогда так грустно. И ведь не стерпит маменька, скоро соберется навестить детей, да и тятенька по делам часто заезжает в губернский град. А вот как будто что-то роковое происходит, безвозвратно разрубающее жизнь на босоногое детство и самостоятельное отрочество.
В разговорах дорога показалась недолгой. Уже видны, почему-то пустые, причалы Астраханской верфи. Около церкви притормозили, сошли с брички, помолились. Тятенька прошептал что-то, что услышал только Бог. Еще раз осенил себя крестом и вернулся в бричку. Дорога стала корявой, вымощенной гладким камнем, ход тряским, слова обрывистыми. Смешно.
Сразу решили, что жить Филиппу предстоит на квартире, рядом с гимназией. Подъехали к двухэтажному бревенчатому дому. Дом без забора. Вход прямо с улицы. Народу полно. Одни направо, другие налево. Недалеко заметили фуражку городового. Так-то спокойнее. Тятенька привязал вожжами к фонарному столбу Савраску, взял торбу с пожитками, сунул Филиппу два мешка со снедью, и пошел к дому. На пороге оглянулся на сына, перекрестился, свободной рукой постучал в дверь и сразу вошел, так как еще в прошлый приезд обо всем сговорились с хозяйкой дома, Антониной Петровной Кручей. Старушка вдова купца третьей гильдии Семена Кручи, выходца с Малороссии, поднявшегося на торговле местной солью. Да уже лет десять как потонувшего со всем своим товаром на Черном море вовремя шторма. Тогда в Феодосии соль была на вес золота, Греки скупали бочками. Решил он особо хорошо заработать на этом, снарядил корабль, закупил соли, потратил почти весь капитал. Капитан говорил, что перегруз, но видно сильно верил в удачу Семен Андреевич. Вышли в море, а тут шторм, вроде и волна небольшая, да перегруз. Никто не спасся. С тех пор и вдовствует Антонина Петровна, почти бедствует, с гимназистов не разживешься. Хоть и поделила весь дом на крохотные коморки по два в ширину, да два с полтиной метра в длину, но продукты купи (у нее полный пансион), прачке Наталье заплати, городовому отдай, Батюшке пожертвуй, опять же в сиротский дом много отправляет. Скромно живет, получается.
Зашли в тесную прихожую, хозяйка с полотенцем спускалась по лестнице почти в темноте. Крепенькая старушка. Роста высокого, хоть и ссутулилась уже изрядно, взгляд непонятный, вроде сердится, вроде скорбит. Но сдержано заулыбалась щербатым ртом, а мешки увидела, так вообще обрадовалась.
Мужики, стянув картузы помолились в темный угол, откуда слабым светом поблескивала лампадка, никакого лика не освещая, так светила, что б только красный угол обозначить.
– Доброго, вам здоровичка, Антонина Петровна. Вот, добрались. Куда провизию ставить?
Старушка показала на дверцу под лестницей, на пояске отогнула нужный ключик, отворила дверь и деловито отодвинулась, открывая путь будущему постояльцу. Филипп поставил мешки в глубь кладовки, и пошел за оставшейся поклажей.
На улице, около брички стоял городовой.
– Ну-ка, малец, где батька, зови.
– Да не малец я уже, мне тринадцать лет.
– Значит, ты и плати. Твоя кобылка? Значит плати.
– Так за что платить то? Стоит кобылка, никого не трогает.
– Не положено здесь кобыле. Значит, плати.
Филипп пошел в дом и позвал отца. Тот вышел, достал бумажник.
– Здравы будете, Ваше Превосходительство. Вы уж простите нас, не местные мы. Сколько надо заплатим.
Городовой облизал толстые губы, задумался.
– Рубль!
Ого! Тятенька не стал торговаться, себе дороже с городовым тягаться. Расплатился. Тот ушел, довольно поглаживая закрученные усы. Филипп забрал все, что оставалось в бричке. Отец стал хмурым, молчал.
– Себе забрал деньги то, нет на него управы, не справедливо. Пол барана ни за что. Другой раз оставлю Савраску на постоялом дворе.
В тот момент впервые слово несправедливость в голове у Филиппа привязалось к закону, к власти. Городовой, он кто? Он власть. Власть это закон, предписанный Императором и Государственной думой. И за соблюдение этого закона всеми, городовой получает жалованье. И нет такого закона, что бы каждый раз, когда возница останавливается, ему положено платить городовому. Сколько приезжих останавливается в Астрахани. И все, будьте любезны, платите. Все эти мысли свои Филипп рассказал тятеньке. Они стояли на пороге. Выражение лица у Никиты Демьяновича изменилось, стало каким-то тревожным.
– Не думай об этом, Филиппка. Не нам судить. Они закон знают им виднее.
Из-за двери выглянула Антонина Петровна, тятенька встрепенулся, как будто стряхнул с головы упавший лист, взял у сына корзинку с салом и вошел в дом.
Все вместе они поднялись на второй этаж, Антонина Петровна отодвинула щеколду в угловой двери, перед ними открылась залитая светом от большого окна, крошечная комнатка. Она была такой маленькой, что часть Анны Петровны находилась за дверным проемом. У стены стояла аккуратно заправленная кровать, под окном табуретка и маленький столик. Тятенька достал из-за пазухи небольшую иконку, поцеловал сам, дал поцеловать сыну и поставил на стол. Торбу со скрабом засунули под кровать.
– Завтрак в восемь, обед в гимназии, ужин в восемь, воду в чан гимназисты носят по очереди, уборная на заднем дворе, баня через забор на соседней улице. Вроде все. Да, гостей не больше двух.
– А сестер?
– Сестер можно…
Твердо отчеканила и вышла из комнаты. Тятенька сел на табуретку.
– Там, на Сенной улице есть библиотека, запишись, вот 20 копеек. Да и на калачики держи 80 копеек. Скоро маменька соберется, приедем в гости, там будет видно, что еще за нужда появится.
Никита Демьянович встал, обнял сына, и начал спускаться по скрипучей лестнице. Филипп поплелся за ним, еще не осознавая, какая жизнь ждет его в Астрахани, но подумал, что с городовым ему придется встретиться еще не раз… И городовые будут разные…
История
Городничий: …А вот вам, Лука Лукич, так, как смотрителю учебных заведений, нужно позаботиться особенно насчет учителей. Они люди, конечно, ученые и воспитывались в разных коллегиях, но имеют очень странные поступки, натурально неразлучные с ученым званием…
Н. В. Гоголь (1836)
Сегодня первый день занятий в Астраханской мужской гимназии. В двери стучалась, приглашая к завтраку. Антонина Петровна. Филипп почти проспал, потому, как очень долго не мог заставить себя задремать, все думалось о доме, о маменьке, папеньке, сестрах-веселушках. Вчера, до вечерни, прибегали Лёля и Нюта, принесли два петушка на палочке, расспрашивали о домашних, о соседях, тискали как маленького, еле отбился, а они хохотали, отмахиваясь ладошками. Проводил девчонок до Женской гимназии, которая стояла в ста метрах от мужской. Они забежали в парадную дверь, а Филипп медленно побрел назад, внимательно разглядывая здание, в котором ему предстояло учиться целых пять лет.
Двухэтажный дом с желто-песочным фасадом и белой лепкой стоял в глубине тенистой аллеи, большими окнами, смотрел на улицу сквозь зелень тополей. Справа к нему примыкал флигель, слева были сделаны пристройки, где, видимо, находились рекреационные залы, классы и всякие хозяйственные помещения. У входа во двор красовались две каменные арки с железными в них воротами, которые были закрыты.
Вернулся на квартиру почти затемно. На первом этаже умылся, поливая одной рукой себе из ушата холодную воду, в темноте развешал на деревянную спинку кровати форму, на стол положил фуражку, разделся. И только теперь зажег маленькую свечку, пододвинул ее к иконке, которую подарил тятенька, прочел молитву… И лег. В голове опять закружились события дня. Уже петухи полуночные запели, а Филипп все не мог отойти ко сну.
Итак, Филипп Кантемиров стоит перед железными воротами, ведущими в новый для него мир, среди десятков гимназистов, спешащих войти здание. Его подталкивают, задевают за руки. Все, готов, входит в кем-то открытую воротину. За ней стоит сторож, который, увидев незнакомого ученика, громко и важно выкрикивает.
– Кто в третий класс, господа, прошу на второй этаж, в четвертый кабинет!