Рестарт. Трактат о жизни. Том 1

Пролог

Свет монитора, как всегда, падал на моё лицо. В комнате было темно, только экран тускло мерцал, отбрасывая на стены бледные отблески. За окном моросил дождь. Где-то далеко – звук машин. Здесь – только я и мой старый ноутбук. Время застыло. Который час?

Мне двадцать пять. И иногда кажется, что я уже стар. Не телом – душой. Я редко выходил на улицу. Не потому что не хотел. Просто… незачем. Нет встреч. Нет друзей. Нет "давай увидимся", "как ты?", "пошли в кафе".

Телефон молчит неделями. Соцсети – пусты. Родители давно уехали в другой город, а я… остался. Потому что «ещё не решил, чего хочу». Потому что «мне комфортно здесь». Потому что на самом деле – боялся. Боялся перемен, но ещё больше – их отсутствия.

И нет, я не социофоб. Я не боюсь людей. Не боюсь говорить, встречаться, делиться. Я даже скучаю по живому голосу. По «привет» без ожидания выгоды. По разговорам, которые ни к чему не ведут. Но… не с кем. Просто не с кем.

Но ведь когда-то всё было иначе. В детстве я был… другим. Любопытным. Упрямым. Если мне что-то приходило в голову – я должен был это попробовать. Хотел понять, как всё устроено. Мир казался огромным, полным загадок и возможностей. Я учил языки – английский, японский, потом чуть-чуть немецкий. Читал книги о космосе, смотрел лекции по биологии, рисовал схемы будущих приложений, сам писал простенькие программы, сидя по ночам с браузером и форумами. Увлекался искусством, потом – психологией, потом – философией. Всё хотелось понять.

Но всё и бросал. Не потому, что надоело. А потому что каждый раз приходила мысль: «А зачем? Кому это нужно? Поможет ли мне это изменить что-то? Добьюсь ли я хоть чего-нибудь?». Сомнения становились сильнее интереса. И всё глохло. Я знал понемногу обо всём. Но нигде не продвинулся далеко. Ни знаний, ни уверенности. Только разрозненные фрагменты интересов, как недособранный пазл. А ведь у меня когда-то была мечта. Не просто изучать языки или кодить. Я мечтал понять необычное. Не волшебство в детском смысле, не фокусы, а что-то… интересное.

В детстве я верил, что мир хранит в себе тайны. Что где-то в старых книгах, в зашифрованных рисунках, в странных совпадениях – спрятан ключ. Ключ к чему-то большему. Я представлял себе магов, читающих древние заклинания в тишине ночи. Искателей, находящих таинственные артефакты в пыльных подвалах библиотек. Силы, которые можно почувствовать, если стать «достаточно чутким». Я хотел это изучить. Найти. Почувствовать. Верил, что всё возможно – если очень захотеть.

Но с возрастом… мир будто стал скучнее. Никакой магии. Никаких открытий. Только офисные здания, очереди, документы, курсы по саморазвитию, советы "просто будь собой"и пустые глаза в метро.

Мир оказался устроен проще, чем я надеялся. Или… может быть, я просто перестал искать. Те детские искры – одна за другой – угасли. Я заменил магию на алгоритмы, мечты – на баг-репорты, поиски – на вечерние сериалы. А потом и вовсе перестал заменять.

Школу я окончил с трудом. Не потому что глуп – просто не видел смысла. Большинство предметов казались мне бесполезными. Теоремы, которые не объясняли, зачем они мне нужны. Даты, которые просто надо запомнить. Меня это не вдохновляло. И я не старался. Колледж я всё-таки закончил. Без отличий, без фанфар, но закончил. Не ради мечты, не ради цели – просто потому, что надо было хоть что-то закончить.

Уменя была девушка. Мы были вместе семь лет. Сначала – влюблённость. Нерешительность. Близость. Потом – привычка. Потом – усталость. Ссоры, пустые разговоры, молчание. Она изменяла. Многократно. А потом – плакала, говорила, что "не хотела", "прости", "я сама не знаю, зачем". Я прощал. Всегда. Потому что боялся остаться один. Потому что верил, что любовь – это терпение. И терпел. Годы. А она жаловалась. Всегда на кого-то. На родителей, на друзей, на жизнь, на меня. И всегда выставляла себя жертвой, даже когда тянула из меня силы, деньги, внимание. А потом просто ушла. Собрала вещи и ушла к другому. Без драмы. Без "прости". Вытянув всё, что могла.

Каждый день стал похож на предыдущий. Проснулся. Встал. Сделал кофе. Включил игру. Пара часов квестов, чатов, диалогов, которые я уже знал наизусть. Миры, которые были ярче моего. Персонажи, которых я понимал лучше, чем себя. Это было не "плохо". Это просто было. Монотонно. Серо. Без боли, но и без жизни.

Я часто спрашивал себя: это всё? Разве вот так должна выглядеть жизнь? Без смысла, без цели, без ощущения, что ты кому-то нужен?

Был момент, когда я попытался что-то изменить. Пошёл на собеседование. Купил себе рубашку. Попробовал говорить уверенно. Но им нужен был "уверенный в себе, активный, командный игрок". А я – уставший парень с усталыми глазами, который забыл, как это: быть живым. После того дня я больше не пробовал.

Я устроился на удалённую работу. Простая техподдержка. Ответы по шаблонам, смены по восемь часов, редкие звонки. Деньги приходили – и ладно. Сначала казалось, что это удобно. Не нужно никуда ехать, не нужно говорить с людьми вживую. Можно не вставать с кровати. Но чем дальше – тем сильнее тянула пустота.

Теперь не было ни малейшей причины выходить из дома. Ни одной. Мир за окном стал казаться чем-то… ненастоящим. Слишком ярким. Слишком громким. Слишком чужим. Я даже не помнил, когда в последний раз дышал свежим воздухом не через открытую форточку. Иногда, поздно ночью, я просто сидел, уставившись в темноту, и задавал себе вопросы, на которые не было ответов.

Если бы я исчез – кто бы это заметил?

Если бы я исчез – что бы изменилось?

Однажды я услышал: "Люди умирают не тогда, когда прекращается сердцебиение. А когда про них забывают."А про меня и вспомнить некому. Я… Я просто… исчезал. Потихоньку. Каждый день.

И только старая музыка из игры, что я слушал в детстве, напоминала, кем я когда-то хотел быть. Кем мечтал стать. Героем. Магом. Искателем. А не вот этим… фоном. Никем.

В тот вечер дождь усилился. Гулко стучал по подоконнику, словно хотел напомнить: «Эй, ты ещё тут?» Молоко закончилось. И хлеб. Вот и вся причина выйти. Самая обычная. И в то же время – самая значимая за последнее время.

Я натянул куртку, наушники, капюшон. И вдруг… остановился. В прихожей, на мгновение, взгляд зацепился за зеркало. Сколько времени прошло с тех пор, как я по-настоящему в него смотрел? Не мельком. А вот так – в упор.

Передо мной стоял парень. Слегка взъерошенные тёмно-русые волосы с пробором посередине спадали на щеки, пряча уши. Лёгкая щетина, небрежная, будто от безразличия, а не стиля. Серые глаза. Уставшие. Пустые. Словно из них вычерпали всё, что когда-то делало их живыми – интерес, огонь, тепло. Теперь – только тусклый отблеск чего то далекого. Слишком взрослый взгляд для такого молодого лица. Или… слишком мёртвый?

Я провёл рукой по щеке. Ощутил кожу – не гладкую, не ухоженную, просто… существующую. Посмотрел на себя – и впервые за долгое время подумал: «А ведь это я. Это моё лицо. Моя оболочка. Моятень в зеркале. И я даже не знаю, кто там на самом деле.» Пустота внутри зеркала смотрела на меня так же, как и я на неё. Без осуждения. Без жалости. Просто как факт. Я поправил капюшон. Глубоко вдохнул. И вышелв подъезд, морщась от холодного воздуха и тусклого света лампочки у лифта. А потом – на улицу.

Ночь была холодной и непроглядной, а дождь лил стеной, превращая улицу в грязную акварель серых и чёрных пятен. Я шагал по пустому асфальту, плечи сутулились от мокроты, руки глубже сжал в карманы, будто ткань куртки могла хоть как-то защитить от сырости, пробирающей до костей. В наушниках звучала мелодия из старой игры – единственное тёплое пятно на этой холодной картине. Последняя нить, связывающая с миром, в который я когда-то верил. Миром, где всё могло быть иначе.

«Что я делаю со своей жизнью?»– мысль, привычная, как удушливая кофейная горечь. Я шёл быстрее, будто хотел убежать от неё. Но догнать себя невозможно.

И вдруг – шаги. Чужие. За спиной. Гулкие, тяжёлые, почти неразличимые под ливнем, но не исчезающие. Я замер. На секунду. Сердце стукнуло раз – громко, как выстрел в грудной клетке. Я обернулся. Фигура. Мужчина. Промокший, растрёпанный, с глазами, полными безумия. И в его руке – нож. Не взгляд – пустота. В ней не было ни гнева, ни эмоции. Только… чуждость. Как будто на тебя смотрит не человек. А нечто, что должно было остаться по ту сторону сна.

– Эй! – выкрикнул я, сорванным голосом, – эй, стой!

Но его лицо не изменилось. Ни замешательства, ни страха. Только одно движение – вперёд.

Он бросился на меня. Резко. Ловко. Я попытался отступить, ноги скользнули по мокрому асфальту. Сердце заколотилось в ушах. Я хотел бежать, но не смог. Было слишком поздно.

Первый удар пришёлся под рёбра – сбоку, слева. Металлическое жало легко вошло в ткань, прорвало её, как мокрую бумагу. Холод лезвия вспыхнул в боку, потом – вспышка боли. Резкая, тупая, всепоглощающая. Я взвизгнул, едва не выронив дыхание, и инстинктивно схватился за его руку.

– Нет… – прохрипел я.

Он был сильнее. Слишком. Ладонь, сжатая в кулак, врезалась в мой живот. Воздух вырвало. Я попытался оттолкнуть его – не кулаком, не ударом, а всей своей массой, навалиться, сбить с ног, как учат в драках – но он лишь пошатнулся. И снова ударил. Нож вонзился выше. Ниже ключицы. Скользнул вдоль плеча, оставляя рваную рану. Я закричал – от боли, от страха, от бессилия. Мир дрогнул. Всё исчезло. Осталась только боль.

Моя ладонь соскользнула по его куртке, хватаясь за воздух. Я пытался ударить – локтем, ногой, хоть как-то, но всё в теле сопротивлялось. Мышцы не слушались, каждый вдох был как глоток стекла.

И тогда он толкнул меня. Я упал на спину, затылок стукнулся о мокрый бетон. В глазах запрыгали звёзды. Мокрый асфальт хлюпал подо мной. Я чувствовал, как по ребру стекает кровь – тёплая, липкая. Дождь её не смывал. Только холодил. Мужчина навис надо мной. Глаза его блестели, как у хищника в темноте. Но прежде чем он смог нанести третий удар – я вскинул ногу. Не прицельно. Просто с отчаянием. Пятка ударила по его колену. Он пошатнулся – и я рванулся в сторону, уползая, скребя ладонями по асфальту, словно зверёк, попавший в капкан. Он вновь бросился ко мне – и тогда я вцепился в его запястье с ножом, сжав до хруста. Не из силы. Из страха. Я чувствовал, как острие ножа царапает шею, но рука его дрожала. Я смотрел в эти пустые глаза и увидел— он не здесь. Он не осознаёт. Он – пустая оболочка, движимая чьей-то злобой. Или… чем-то хуже. Мир покачнулся. Голова стала лёгкой. Руки слабели. Я слышал, как сердце гремит в ушах. Горло сдавило криком, который я не успел выдохнуть. Сознание быстро покидало меня, мир сужался до тусклого пятна. Последняя мысль обожгла ясностью: «Это не может быть концом…»

Мелодия в наушниках оборвалась, погрузив меня в полную, непроглядную тишину.

Но конца не было. Сознание парило в пустоте, освобождённое от тела и эмоций. Здесь не было времени, звуков или страха. Лишь бескрайняя, абсолютная тишина. Вокруг меня медленно вспыхнули огоньки, сотни и тысячи сияющих сфер, соединённых тонкими нитями, словно звёзды на полотне ночного неба. Одна из сфер засветилась ярче других, и меня потянуло к ней. Пространство закрутилось. Затем вспышка и крик женщины.

Том 1. Глава 1

Холод. Свет. Звук.

Я пытаюсь вдохнуть – медленно, будто сквозь вязкую жидкость. Воздух обжигает изнутри. Лёгкие словно впервые учатся жить. Веки дрожат от напряжения, но я не могу открыть глаза: свет слишком резкий, обжигающий. В ушах – шум, неясные голоса, гул, похожий на грохот под водой. Всё будто бы… не в фокусе.

Что происходит?

Я помню. Чётко, болезненно. Темнота. Ночь. Шаги за спиной. Страх. И боль. Но если так, то почему я снова чувствую? Я ощущаю тепло кожи, запах дыма, дыхание другого человека. Меня держат. Кто-то качает. Осторожно, словно я – нечто хрупкое и драгоценное. Подожди… Они держат меня на руках. Спокойно. Без усилия. Что? Как?! Я помню, сколько весит мое тело. А сейчас… они качают меня, как мягкую игрушку. Словно я ничего не вешу.

Женщина что-то говорит. Мужчина смеётся. Их язык – не мой. Не русский, не английский. И не что-то похожее. Я напрягаюсь, вслушиваюсь, но смысл ускользает. Только звук. Тепло, которое я чувствую – это тепло груди женщины. Её дыхание над моей головой. Я слышу, как бьётся её сердце. Ритм – медленный, успокаивающий. Я немного начинаю различать лица.

Кто это?

Эта мысль колет изнутри. Я не знаю её. Она не знает меня. Но смотрит, будто знает. Её глаза… тёплые. Уставшие. Мужчина рядом – крепкий, молчаливый. В его взгляде – гордость. Он что-то говорит, и она отвечает с усталой улыбкой. Они рады? Почему?

Я пытаюсь пошевелиться – бесполезно. Всё тело сопротивляется. Словно я… зажат в кожаной ловушке. Мои руки? Слишком маленькие. Пальцы – слабые, беспомощные. С каждой секундой приходит осознание. Сначала паника. Кто-то улыбается, глядя на меня, будто я какое то чудо? Я не понимаю. Это сон? Галлюцинация перед смертью? Нет, подожди… Слишком всё реально.

Потом – тихий, сухой ужас. Я – ребёнок? Нет. Младенец?!

Абсурд. Я взрослый мужчина. Я… был взрослым. Я не могу быть этим маленьким телом. Но почему всё говорит об обратном? Запах дерева. Жар от камина. Шероховатость ткани. Даже слабое жжение в горле.

Где я?

Потолок – деревянный, с толстыми балками. Стены из камня и досок. Камин пылает тихим огнём. Внутри всё старомодно. Словно я попал в сельскую глубинку – где-то далеко от цивилизации. Возможно, в другой стране? Где-то, где я не был. Где-то, где говорят иначе, где нет техники, ни ламп, ни розеток, ни даже шума города.

Это… деревня? Я снова пытаюсь говорить, но вместо слов – хрип. Слабый, жалкий звук. Даже рот слушается с трудом. Голова тяжёлая. Тело – чужое.

Я помню все, свою прежнюю жизнь. Пустая квартира. Мониторы, клавиши, бесконечный шум вентиляторов. Улица, где никто не смотрит в глаза. Голос матери, забытый и далекий, исчезнувший с годами. Я прожил жизнь, не оставив следа. Ни друзей, ни семьи. Даже мой ник в сети. И вот теперь… я у кого-то на руках. В голове роятся десятки вопросов:

– Почему именно я?

– Кто я теперь – та же личность или просто остаток сознания, пришитый к новому телу?

– Зачем мне дали второй шанс?

– Кто дал?

– И с какой целью?

Мне и раньше приходило в голову – а что если начать всё с нуля? Но я не мог представить, что «с нуля» значит – буквально с рождения.

Я чувствую, как усталость наваливается на меня тяжёлым грузом. Мысли путаются. Сознание затягивает тьма.

Дни проходят в тумане. Я не знаю, сколько времени прошло – дни, недели? Всё перемешано. Сон и бодрствование сливаются в вязкую бесформенную ленту. Я не могу держать голову. Не могу ходить. Не могу даже запомнить, как работает рука. Пальцы – будто чужие. Слабые, неуправляемые. Только чувствую. Слышу. Я наблюдаю.

Этот язык… странный. Резкий и певучий одновременно. Но повторяется. Постепенно я начинаю различать звуки. Улавливаю интонации. Понимаю, кто кого зовёт. Кто смеётся. Кто шепчет. Я начинаю… запоминать. Но вместе с этим приходит ужас. Я все еще не понимаю что происходит.

Где я?

Почему я жив?

Моё тело – это не я. Оно не слушается. Оно сопротивляется. Я словно… заперт. Закрыт в тюрьме из плоти. В каждый момент я осознаю себя – взрослым, думающим, помнящим. Но мир вокруг видит меня как младенца. Как никого. Я в ловушке. Это не просто странно. Это страшно. Каждый день – как падение в бездну бессилия. Каждая попытка пошевелиться – как борьба с параличом. Каждый крик – как напоминание: ты не можешь говорить. Тебя никто не поймёт. И при этом – тепло рук. Женщина, зовущая меня ласково. Мужчина, что берёт меня осторожно, словно боится навредить. Но это не снимает страха. Наоборот – делает его глубже. Я чувствую любовь, направленную мне. Не мне. А тому, кем я теперь стал. Тому, кого они видят.

А я? Я всё ещё где-то там, внутри. С прошлой жизнью, от которой остались только обрывки боли и холодная догадка: Я не должен был быть жив. Но я жив. И это пугает больше всего.

Эта женщина с мягким голосом и тёплыми ладонями – она моя мама. И этот мужчина с сильными руками и внимательным взглядом – он мой отец.

Но они…не те. Это не та мама, которая обнимала меня, когда я болел. Не та, что гладила по голове и говорила: «Всё будет хорошо». И не тот отец, чей голос я слышал по телефону всё реже. Чьё лицо всё больше стиралось из памяти с каждым годом. Эти – другие. Совсем. Но они любят, заботятся. Они смотрят на меня так, как должны были бы смотреть те – если бы всё было правильно.

И это… Это больно. Потому что мне тепло. И страшно. Потому что я чувствую себя любимым – и не знаю, имею ли я на это право. Это мои мама и папа. Но внутри всё ещё живёт другой голос:

«Ты же знаешь. Это – не они.»

И пока я пытался осознать всё происходящее и как-то уложить ситуацию у себя в голове, пришлось заодно столкнуться с неожиданными трудностями… быть младенцем оказалось куда сложнее, чем я думал.

Пеленание. Звучит невинно, почти мило. Но на деле – это коварный ритуал, в котором тебя превращают из потенциально свободного человека в кокон.Каждое утро начиналось одинаково. Сначала ласковые руки, тёплый взгляд. Я даже немного радовался. Вот, думаю, сейчас разберусь, куда меня занесло.

Может, узнаю где я, выясню хоть что-нибудь… Ага. Как же. Следующее, что я чувствовал – не двигалась ни одна конечность. Меня закручивали. Причём мастерски. Уверенными, чёткими движениями – как будто мамавсю жизнь младенцев сворачивала. Никакой тебе свободы. Ни руки, ни ноги. Только лицо – и то, по доброте душевной. Я пытался вывернуться. Сначала – легонько. Потом – яростно. Но это вызывало только одну реакцию – мама начинала говорить что-то на этом непонятном, мягком языке… с выражением на лице, полного умиления. Слова я, конечно, не понимал. Но, судя по интонации, это были: «Вот и хорошо, вот теперь ты в безопасности». В безопасности? Я выглядел, как кокон с глазами! Меня можно было использовать как снаряд для катапульты! Я был уверен, что где-то в мире учат женщин: «Пеленание младенца. Уровень: бастилия.»

Иногда, лёжа там, бессильно смотря в потолок, я представлял себе, как рассказываю об этом кому-нибудь…

«Меня пленили. Связали. Обездвижили. Я пытался бороться, но они были слишком сильны. Звали себя родители.»

Я – взрослый человек. Или был им. Я платил налоги. Играл в игры. Варил кофе. А теперь? Теперь я пелёнка. Не человек. Даже не существо. Просто тёплый свёрток с глазами и накопившимся сарказмом. Я пытался вырваться. Один раз даже почти получилось вытащить мизинец. Я праздновал это как победу. На следующее утро – пелёнка была затянута крепче. Спасите.

Одной из самых странных вещей, с которой мне пришлось смириться… было кормление. Каждый раз, когда мать брала меня на руки, устраивала поудобнее, прижимала к себе – всё происходило спокойно, заботливо, естественно. Для неё это было нормально. Просто ребёнок. Просто мать. Может, кого-то на моём месте и возбуждало бы – красивая женщина, обнажённая грудь, тепло тела. В других обстоятельствах я бы, возможно, отреагировал иначе. Но сейчас… мне было всё равно. Совсем. Ни желания, ни интереса. Только сухое, холодное осознание: ты голоден – ты ешь. Это не выбор. Это необходимость. А она смотрела на меня с такой искренней теплотой, что вся ситуация теряла двусмысленность. Для неё – я был сыном. А для себя… я был разумом, застрявшим в теле, которое не спрашивает моего мнения.

Иногда по вечерам родители садились рядом с моей колыбелью. Без лишних слов. Отец приносил плед – плотный, с запахом камина и улицы после дождя. Они укрывались им вместе, тесно, будто пытались сохранить в нём всё тепло дома. Отец всегда сидел с краю, немного напряжённый, будто и тут, в тишине, оставался на посту. Но стоило матери прислониться к нему плечом – как он таял. Ненадолго. Но я это замечал. А мама брала тонкую книгу и читала. Я, конечно, не понимал ни слова. Язык был мне чужд, как песня, которую слышишь сквозь воду. Но голос… Он был как шорох страниц. Как тепло уюта, запутавшееся в волосах. Иногда она смеялась – тихо, светло. Иногда – шептала. А отец просто держал её за плечи, иногда касался щёки губами. Нежно. Почти незаметно. Будто боялся спугнуть эту хрупкую сцену. Я лежал, завернутый, как бутон, и смотрел на них из-под ресниц.

Мама переворачивала страницу, и звук был едва слышен, но отчего-то важен. Отец в это время поправил плед, укутывая её сильнее, как будто даже в тёплой комнате боялся, что ей станет холодно. Мои глаза постепенно закрывались. Не от усталости. От покоя. Мир вдруг сужался до этих голосов, этих движений, до света камина, который отбрасывал мягкие тени – и всё. Мама продолжала читать. Её голос колыхался, как лёгкая волна, без спешки. Иногда она делала паузы, чтобы поправить мою подушку, или просто заглянуть в колыбель. И каждый раз, когда её взгляд встречался с моим – в нём не было ни тревоги, ни ожиданий. Только любовь. Чистая. Безусловная. Отец не читал. Не говорил. Он просто держал. Её. Меня. Всё это пространство. Рядом с ним даже стены будто дышали иначе. И в этой тишине, где всё могло рухнуть, взорваться, исчезнуть – он был защитой.

Мама склонилась к нему ближе, и я услышал, как она что-то прошептала. Он едва заметно улыбнулся. Очень по-своему – не уголками губ, а в глазах. Он редко так смотрел.

Иногда любовь – это не слова. Иногда это тёплый плед, книга с заломленным краем и рука, которую не хочется отпускать. Я не помнил, как уснул. Только то, что когда проснулся – плед был всё ещё на них, книга – открыта на коленях, а мама спала, уронив голову ему на плечо. Отец не спал. Он смотрел на огонь в камине. И держал её, как будто она – всё, что у него есть.

Как-то утром мама взяла меня на руки, чтобы покормить. Всё было привычно: тепло её тела, мягкость ткани, мерный ритм шагов, по которому я уже мог безошибочно узнавать её. Я почти задремал, когда заметил: мы идём не на кухню. Она повернула к зеркалу. Старому, большому, в массивной деревянной раме. Стекло немного мутное, потускневшее временем, с еле заметной трещиной в углу.

Она подошла ближе, остановилась. И вдруг прижала меня к себе чуть крепче. Я почувствовал, как она смотрит – не просто на меня, а на нас. И я тоже посмотрел. В отражении – младенец. Маленький, с пухлыми щёчками и светло-русыми волосами, немного взъерошенными. Он смотрел прямо перед собой – широко, почти испуганно. Глаза были светло-серые, с оттенком, который я когда-то видел в собственном зеркале. И в этих глазах была странная, неуместная для ребёнка сосредоточенность.

Это был я. Но я не узнал себя. Я замер. И не от страха. От… осознания. До этого я жил в ощущении, что я – просто разум. Сознание, случайно попавшее в тело. Всё было словно на паузе. А теперь я впервые по-настоящему увидел себя. Увидел, в каком теле я теперь существую. Глупое, уязвимое, мягкое. Но при этом – живое. Реальное. Не модель. Не симуляция. Не сон. Тело ребёнка. Моё тело.

Внутри всё сжалось. Это не просто временно. Это не ситуация, которую можно переждать. Это – моя реальность. И с этим придётся жить.

Проходят месяцы. Моё тело крепнет, но остаётся слабым. Каждый новый жест даётся с усилием – как будто я не заново учусь, а убеждаю своё тело подчиняться. Я постепенно осваиваю простые движения: сжать пальцы, дотянуться до игрушки, удержать взгляд на лице. Всё это выглядит примитивно – со стороны. Но для меня это работа. Настойчивая, упрямая.

Я начинаю узнавать лица, запоминать голоса. Вижу, как меняются выражения, слышу, как по-разному звучат их фразы – когда они смеются, когда обеспокоены, когда просто разговаривают. Я пытаюсь понять язык, но он настолько чужой, что смысл фраз ускользает, как вода сквозь пальцы. Всё, что я могу – слушать. Отмечать повторяющиеся слова. Улавливать интонации. Искать логику, систему, хотя бы что-то знакомое. Язык для меня стал головоломкой, и я принимаю её как вызов.

Постепенно я начал понимать, что моя семья – не бедняки. Наш дом не роскошен, но сдержанно ухожен. Солидный. Даже благородный, если судить по тому, что я видел из окна а иногда и с рук матери, когда она выносила меня на улицу. Он стоит чуть в стороне от главнойдеревенской улицы, на пригорке, с которого открывается вид на поля и рощу. Иногда утром в комнату просачивается запах росы, прохладной земли, свежескошенной травы. И каждый раз это чувство – как тишина внутри. Спокойствие, не имеющее объяснений.

Дом – двухэтажный, из светлого, ровно подогнанного камня, с тёмными деревянными вставками. Черепичная крыша поблёскивает под солнцем – видно, недавно чинили. Отец сам следит за этим. Внутри шесть комнат. Большая кухня-столовая. Спальня родителей. Моя маленькая, почти пустая комната. Кабинет матери – светлая, тёплая. И библиотека. Старая, пахнущая бумагой, древесиной и чем-то неуловимо родным. Там я бы хотел задержаться подольше… когда смогу. Слуг у нас нет. И в этом есть что-то личное. Как будто дом – не витрина, а крепость. Семейная, закрытая. Самодостаточная.

Мама – среднего роста, с мягкими, благородными чертами лица. Светлые волосы, чуть ближе к пшеничному, собраны в аккуратный узел. Светло-серые глаза – которые достались мне. В её присутствии хочется выдохнуть. Проводит со мной почти всё время. Она кормит меня, держит на руках, укачивает, поёт. Часто – тихо, как будто для себя. Её голос – не просто звук. Это – ритуал. Это как тёплая вода, в которую погружаешься. Я не понимаю слов, но голос даёт больше, чем смысл. Там – принятие. Спокойствие. Безмолвная уверенность: всё будет хорошо.

Иногда, когда она поёт, я перестаю думать. Мой внутренний голос – тот, что анализирует, ставит под сомнение, сравнивает, – замирает. Уступает. На эти мгновения я не пытаюсь сбежать в воспоминания, не ищу ответы. Просто слушаю. И в такие моменты этот дом, этот язык, это тело – перестают быть чужими. На секунду они становятся моими. Пусть ненадолго. Пусть пока только по ощущению. Но этого достаточно, чтобы не чувствовать себя потерянным.

Отец – Высокий, крепко сложенный мужчина с короткими светло-русыми волосами и пронзительными карими глазами. Говорит мало. Его слова – редкие, сдержанные, но в них никогда нет холодности. Это не грубость и не отчуждённость – просто он из тех людей, кто не разбрасывается эмоциями. Он говорит, когда нужно. Действует, когда требуется. Остальное – молчание. Но в его молчании нет равнодушия. Он часто занят. Постоянно что-то чинит, проверяет, переносит, убирает. Двигается с какой-то внутренней системой, будто даже мелкие дела вплетены в общий порядок, который он выстроил. Но что бы он ни делал – будь то работа с инструментами, разговор с кем-то за воротами или просто осмотр двора – он всегда находит момент, чтобы посмотреть на меня. Иногда – мимолётно, на секунду, как будто просто фиксирует: на месте, жив, всё в порядке. Иногда – дольше, будто проверяет, как я дышу, как лежу. В этих взглядах не было той явной нежности, которой переполнена мама. Но была другая сила. Другая глубина. Я бы раньше, в прежней жизни, назвал это признанием. Он не сюсюкает, не улыбается без причины, не говорит ласковых слов. И в этом взгляде – то, чего не хватает многим словам: молчаливая готовность защитить, если понадобится. Мужская забота. Не внешняя, а внутренняя. Тихая, устойчивая.

В один из дней мама решила взять меня с собой. Солнце было тёплым. Не жарким, не обжигающим – именно тёплым. Как мягкое покрывало, разложенное над городом с заботой. Мама несла меня на руках, аккуратно придерживая за спину и ноги. Её движения были уверенными, спокойными. Она что-то говорила – вполголоса, с той напевной интонацией, что стала для меня знаком утешения.

Мы шли по узким улочкам. Город не был шумным, но в нём чувствовалась жизнь – странная, чужая, медленная. Под шагами мамы скрипели деревянные мостки. Между домами на верёвках висело бельё, шелестя на ветру. С лавок махали руками женщины, переговариваясь короткими фразами. Где-то глухо скрипела телега. Лаяла собака. С балкона кто-то звал кого-то громким голосом. Я лежал в её руках, закутанный в лёгкое одеяло, и молча смотрел. Смотрел – и не понимал. Это был не просто чужой город. Это было нечто невозможное.

Дома из камня и дерева, вывески, написанные неизвестными буквами, одежда людей, отсутствие электричества, даже запахи – всё выглядело так, словно я провалился в прошлое. Не на несколько лет. На века. Я всматривался, ища хоть что-то, что можно было бы связать с привычной цивилизацией – спутниковую антенну, пластиковую упаковку, номерной знак, телефон. Хоть что-то. Но не было ничего. Ни один уголок Земли, о котором я слышал, не выглядел так.

Я вспоминал всё – деревни, отдалённые регионы. Нигде не было такого. Это был не просто другой город. Это была другая эпоха. И всё внутри сжималось. Всё было правильно. Логично. Даже красиво. И в то же время – невыносимо чуждо. Я не дома. Я – не в своей стране.

Мама подошла к прилавку с фруктами. Торговка улыбнулась, перебросилась с ней парой слов. И в этот момент я услышал:

– Шиен.

Простое слово. Название чего то. Но от него что-то дрогнуло внутри, как будто земля под ногами ушла, хотя я и так не стоял. Оно звучало… чуждо. Абсолютно. Без шансов на принадлежность к прежней реальности. Это был не город. Не страна. Не регион, о котором я мог не знать. Это было слово из другой системы координат. Не Россия. Не Земля. И даже не вымышленный мир, который я мог бы придумать сам. В тот момент всё стало окончательно ясно. Я не просто потерял всё. Я оказался вне всего, что знал. И назад дороги нет.

Я смотрел на людей. На дома с каменными стенами и крышами, на вывески, начертанные непонятными, неузнаваемыми буквами. Ни одного намёка на алфавит, на привычную структуру. Я пытался найти хоть что-то знакомое. Хоть малейший якорь, чтобы сказать себе: ты не с ума сошёл. Но не было ничего. Пусто. И тогда впервые меня накрыл не просто страх.

А ужас. Настоящий. Глубокий, тёмный, холодный. Я умер. Это не гипотеза. Это не метафора. Я умертам, в своём мире. Тело осталось где-то на тротуаре, или в морге, или в безымянной яме – неважно. Жизнь, которую я знал, закончилась.

Улицы, по которым я ходил. Люди, которых я знал. Всё – навсегда за чертой. Я не могу никому позвонить. Не могу объясниться. Не могу сказать: я здесь. Для них – меня больше нет. Для этого мира – я никогда не существовал. И это ощущение – быть живым, но полностью стертым – сломало во мне что-то. Я прижался к матери. Не потому что испугался. Не потому что хотел утешения. А потому что её тепло было единственным, что сейчас казалось не чужим. Не память, не тени прошлого, не попытки что-то анализировать. А её дыхание. Её руки. Её сердце, бьющееся рядом. Она что-то прошептала, поправляя край одеяла, чтобы солнце не било в лицо. А я закрыл глаза. Потому что не мог больше смотреть. Снаружи – город, которого я не знаю. Внутри – тело, которое не моё. И ни одного ответа на: зачем? Я не знаю, почему я здесь. Кто меня сюда забросил. И чего от меня хотят. Но я точно знаю: я один. Абсолютно. Бесповоротно. И пока я слабо сжимаю крошечный кулак, мир идёт мимо. Не зная, что в этих глазах, наблюдающих за ним из пелёнок, уже давно нет ребёнка.

Постепенно пришло смирение. Не как капитуляция, а как понимание. Это тело – моё. Эти люди – моя новая семья. Этот дом – мой первый остров в океане неизведанного. Я не знаю, почему я здесь. Не знаю, кто или что стояло за этим переносом. Но я – здесь. Я больше не цеплялся за прошлое как за спасательный круг. Воспоминания стали частью меня, но не якорем. Они не мешали – просто напоминали, кем я был. А теперь… я становилсякем-то другим. Я не забыл себя. Но и не отказывался от нового. Мир не спросил моего согласия. Но дал мне шанс. И, быть может, впервые в жизни – я готов был его принять. Может сейчас у меня получится прожить ее нормально.

Прошло ещё полгода. Наступила зима. Сначала были неуверенные, жалкие попытки перевернуться на живот. Я застревал на полпути, мотал головой, пыхтел, словно пытаюсь сдвинуть гору силой воли. Но я не сдавался. Я устал лежать. Сколько можно смотреть на потолок, слушать шаги и надеяться, что кто-нибудь поднесёт тебя к окну? Я был взрослым человеком. Ну, в прошлом. Но уважение к самостоятельности никуда не делось. И вот – свершилось. Я начал ползать.

Мир изменился.

Раньше всё казалось недоступным. Я мог только наблюдать: из кроватки, с маминых рук, с подушки у камина. Всё, что было выше уровня глаз, воспринималось как витрина – красиво, но не твоё. А теперь… я мог дотянуться. До всего. Пол оказался холодным, шероховатым – особенно в коридоре, где доски скрипели, словно жаловались. В других комнатах было мягче, ковры сглаживали удары коленей, но мне было всё равно. Главное – я мог двигаться сам. Я ползал от стены к стене, как разведчик в осаде. С выражением лица: у меня миссия. Я обнюхивал углы, трогал ножки стульев, постукивал по дверным проёмам, карабкался на подушки, как на заснеженные перевалы. Если бы кто-то наблюдал за мной со стороны, он бы подумал: «Что за странный коротышка, ползёт с таким видом, будто изучает стратегически важную территорию?» И был бы прав. Я не просто ползал – я исследовал. Этот дом стал моим полем. Моим миром. Моим первым королевством. Иногда я опрокидывал что-нибудь, зарывался в корзину с бельём или устраивал логово под столом, тщательно обложившись маминым платьем, как драгоценностями. Иногда я замирал в тени, будто хищник, наблюдающий за дичью. Только вместо охоты – мама. Бедная мама. Она бегала по дому, ловя меня, как лесную зверушку.

– Этан?.. Эээтааан! – её голос звенел тревогой, смехом и усталостью одновременно.

Я не понимал слов, но слышал эмоции. И замирал. Не от страха – от интереса. Сколько времени пройдёт, прежде чем она меня найдёт? Однажды я залез под лавку у камина и заснул, вымотанный своими путешествиями. Проснулся от того, что тёплые руки вытащили меня наружу. Мама опустилась рядом, откинула волосы с лица, выдохнула и засмеялась. Тихо, облегчённо. Я был пыльный, с паутинкой в волосах, но абсолютно доволен собой.

– Тари’вен ас люви… ка Этан вэлриян, – прошептала она, прижимая меня к груди. Её голос дрожал, но не от страха. От облегчения. От любви.

Я всё ещё не знал значения этих слов. Её язык для меня оставался мелодией – звенящей, поющей. Но я чувствовал. Чувствовал, как её сердце стучит рядом. Как её ладони согревают мне спину. Как в этом объятии есть всё, что нужно. Она не сердилась. Просто смотрела на меня, словно не могла поверить, что в этом крошечном теле столько воли к жизни.

– Вел’ари тиниас, – сказала она с улыбкой, качая головой.

В те дни я мало что знал. Ни о политике, ни о том что меня окружает, ни о том, как выбраться отсюда – если это вообще возможно. Но главное: я живой. Я ползаю. Исследую. Падаю. Поднимаюсь. И даже если тело не моё – я могу.

А мама… Мама всегда найдёт меня. Поднимет. Поругает – ласково. И снова отпустит в путь. Маленькое приключение длиной в один дом. И каждый раз я ползал чуть дальше. Прятался чуть хитрее. Замирал чуть тише.

Однажды, добравшись до окна, я увидел снег. Белые хлопья падали с неба медленно, лениво, кружа в воздухе. Словно кто-то рассыпал над миром тишину. В моей прошлой жизни снег был обычным явлением. Но здесь он выглядел иначе. Чище. Спокойнее. Словно не просто холод заполнял воздух, а что-то… необычное. Я прижался к холодному стеклу, заворожённый этим тихим танцем. Мир за окном был белым, чужим и манящим.

Прошёл ещё месяц. Всё даётся с трудом, но я стараюсь. Я наблюдаю, учусь, впитываю. Каждый день – как крошечный шажок вперёд. Незаметный со стороны, но отчётливо чувствующийся изнутри. Больше всего сил отнимает язык. Слова звучат иначе. Интонации, структура, логика построения – всё чужое. Как будто привычная ткань реальности внезапно сшита по новому выкройке. Я начал, как и все младенцы – с простого: вслушивался. Поначалу не понимал ничего, только улавливал настроение. Мамин голос перед сном – мягкий, тёплый, окутывающий, как плед, накинутый в холодный вечер. Голос отца – твёрдый, сдержанный, почти рубящий. Словно удары меча о камень. Но иногда, когда он обращается ко мне или к маме, в нём проскальзывает нечто иное. Спокойное. Со временем я стал замечать, что одни и те же звуки повторяются снова и снова.

– Этан, – говорит мама, гладя меня по волосам.

Оказалось, так меня зовут. Непривычно. Резковато на слух, но… в этом имени есть тепло. Какая-то мягкость, скрытая за простотой. Иронично – я всегда думал, что «начать с чистого листа» – это метафора. Но теперь вот, пожалуйста: новое имя. Новая жизнь. Новый человек.

Потом я стал подмечать закономерности. Перед едой они говорят:И в то же время – я всё ещё я. Где-то глубоко. Там, где не доберутся слова.

– Кален.

Сначала я просто слушал. Потом однажды, услышав это слово, посмотрел на отца – и он протянул мне ложку с кашей. Тогда я понял: калензначит «есть». Или, по крайней мере, начало еды. Значение пришло не из словаря, а из действия. Так приходят все знания в этом возрасте – не логикой, а опытом.

– Сорел, – шепчет мама, укладывая меня спать.

Я начал пытаться повторять слова. Точнее… звуки. Я старался двигать губами, как они. Вслушивался в ритм, в артикуляцию. Значит ли это «сон»? Или «спокойной ночи»? Или что-то ещё? Я не знаю. Но я чувствую её дыхание, её тепло, и значение перестаёт быть таким уж важным.

Я начал пытаться повторять слова. Точнее… звуки. Я старался двигать губами, как они. Вслушивался в ритм, в артикуляцию. В голове – всё ясно. Я разбираю структуру, внутренне составляю фразы, почти перевожу их. А вот рот… рот саботирует всё. Каждый раз, когда я пытаюсь что-то сказать – выходит… бубнеж. Такой, знаешь, искренний, добродушный, полный энтузиазма… и абсолютно бессмысленный. «Ба-ба-на-на!» – говорю я с серьёзнейшим видом, как будто объясняю концепцию пространственно-временного сдвига.

А они в ответ:

– «Ой, он хочет кушать!»

Нет! Я хотел сказать, что у вас крайне необычное спряжение глаголов! Но вместо этого – «гуааа».

Это как быть профессором лингвистики, запертым в теле плюшевого медведя с дефектом дикции. Я буквально чувствую, как мой интеллект бьётся о границы голосовых связок и теряется где-то между дёснами и слюнями. Моя внутренняя лингвистическая гордость страдает. Я наблюдаю за их разговором, подмечаю шаблоны, выстраиваю простые конструкции, но произнести не могу ничего. Я молчу. Бубню. И делаю вид, что не расстроен. Хотя, честно говоря, это унижает. Быть взрослым и не суметь членораздельно сказать «дай» – это испытание, достойное отдельного круга ада. Но я не сдаюсь. Я продолжаю учиться. Вслушиваться. Запоминать. И однажды… Однажды я скажу. Я скажу всё, что думаю. Без "ба-ба", без "на-на", без слюней и снисходительных хлопков по голове. И тогда – держитесь. Я врежу по грамматике этого языка так, как только взрослый мужчина в пелёнках может себе позволить.

Вот мне стукнул год. Звучит как событие, как праздник, как рубеж. Но давайте по-честному: за этот год я прошёл через такие вещи, которые взрослый в здравом уме переживать второй раз бы не стал. И одно из самых мучительных испытаний— зубы.

Представьте: внутри вашего рта – революция. Спокойная, слизистая местность, существовавшая в мире и покое, вдруг решает, что пришло время для костяных кинжалов. Медленных. Безжалостных. Без анестезии. Ты просто лежишь. Думаешь о своём. А потом – бах, сверление изнутри. Без предупреждения. Без расписания. Первые пару раз я искренне подумал, что схожу с ума. Боль ни с чем не сравнима – она не режет, она дребезжит. Внутри. Постоянно. Как если бы кто-то решил вырастить зубы не в деснах, а прямо в нервах. Мой рот превратился в поле боя. Я страдаю. Пускаю слюни, как неисправный фонтан. Грызу всё, что попадается под руку – подушку, угол одеяла, мамину косу, рукав отцовской рубашки, собственную ногу. Да, ногу. И не спрашивайте, как – я просто смог. Гибкость отчаяния безгранична. Я – зубной берсерк. Мне всё равно, насколько это социально приемлемо. Мой рот – мой бастион. И если что-то попадёт в его зону действия – оно будет грызено. Без суда и следствия. Однажды я укусил своего игрушечного зайца с такой яростью, что мама, рассмеявшись, сказала:

– «Какой у него характер…»

Вот и всё. Спасибо, зубы. Благодаря вам я официально признан личностью.

С тех пор ко мне перестали приближать деревянные ложки без предварительного согласования. Даже пальцы теперь подаются с осторожностью. Взгляд отца стал чуть более внимательным, а мама выработала особый рефлекс – отдёргивать руку ещё до того, как я подумал укусить. Но за всей этой детской дичью прячется взрослое осознание:

Боль меняет человека.Даже если ты – крошка в пелёнках. Каждый зуб – это маленькое посвящение. В терпение. В выносливость. В принятие того, что не всё можно решить разумом. Иногда приходится просто… ждать. Переждать. Стиснуть челюсти – в прямом смысле – и ползти дальше. Я – опытный боец. Я знаю, что всё проходит. Даже зубы. А пока – если кто-нибудь принесёт мне холодное яблоко… Я вас запомню. Не просто как людей. Как героев.

А, да. Контроль. Как же я мог забыть. Я просто хотел взять. Всего лишь. Один. Камешек. Красивый, с вкраплениями, как будто в него вросло солнечное зерно. Он лежал на подоконнике, блестел в лучах – почти как артефакт из старой игры. Мой мозг включил режим "исследователя"на автопилоте. Я подобрался, потянулся, почти дотянулся…

– Этан! Нельзя! —

Голос мамы. Тон – где-то между "я волнуюсь за твою жизнь"и "немедленно убери лапки". Я застыл. Ладно. Сдаюсь. Я законопослушный гражданин. Теоретически. Только вот… почему? Это просто камешек. Он не радиоактивный, не зачарованный, не с чёрного рынка. Он не может взорваться. По крайней мере, я на это надеялся. Но, похоже, в этом доме действует древний магический закон: всё, что интересно, – запрещено.

Прошло пару минут. Новый вызов. Полка. На ней – книга. Толстая, пыльная, из тех, что явно никто не открывал лет сто. С точки зрения взрослого человека – это пыльный том в кожаном переплёте. С точки зрения годовалого исследователя – это портал в неизведанное. Я протянул руку. Осторожно. Стараясь не привлекать внимания.

– Этан! Не трогай! —

Снова. Уже из кухни. Даже не видела, но знает. Интуиция у матери – как у гильдейского следопыта на максимальной прокачке. Я повернулся, наивно пополз к подушке. Думаете, отпустили? Ага. Сейчас. Через секунду мама появляется в поле зрения с видом заботливого инквизитора.

– Куда ты собрался? – спрашивает мягко. Улыбается. Тепло. И при этом уже оттаскивает меня, как сапёр от мины.

Я сижу. В полной безопасности. Без доступа к камешку. Без книги. Без ножек стула, скатертей, полок и свободы воли. Да, я жив. Но какой ценой? В голове медленно, но уверенно формируется непрошибаемая мысль: Мир теперь делится на две зоны. Первая – зона разрешённых действий. Вторая – всё остальное. А «всё остальное» – это как раз то, где интересно.

Я начал понимать, что понятие «личное пространство» теперь – исключительно условность. Меня носят, переставляют, забирают, отодвигают, обнимают и поправляют – в любой момент, без объявления причин, без согласования с внутренним министерством моих желаний. Контроль здесь – не над телом. Он над маршрутом. Над выбором. И хоть я понимаю – это забота, любовь, инстинкт защитить… Во мне, как в любом взрослом человеке, застрявшем в теле ребёнка, бродит один и тот же бунтарский вопрос:

А можно я сам решу, что мне трогать? Нет, нельзя. Именно поэтому я сижу на подушке. Безмолвно. Грызу край одеяла, будто философ, который всё понял, но не может донести это до мира. Потому что мир – занят тем, чтобы уберечь меня от моего же любопытства.

Прошёл ещё месяц. Было лето. И в один тихий, тёплый день. Солнце скользило по полу, оставляя светлые пятна на деревянных досках, словно кто-то неаккуратно пролил золото. В доме пахло чем-то сладким – может, мёдом, может, сушёными цветами. Где-то вдалеке потрескивал камин, лениво и умиротворённо, будто даже огонь сегодня не спешил. Мама стояла у стола, расставляя баночки с настоямипо полкам. Напевала себе под нос – невнятно, рассеянно. Это было не песней, а ритмом дня, мягким фоновым движением жизни. Мне было хорошо просто слушать её. Я сидел на полу, опираясь руками о подушку, наблюдая за ней. И вдруг… почувствовал это. Не толчок физически – а щелчок в голове. Тот самый момент, который не объяснить логикой. Будто внутри кто-то сказал: сейчас. Я поднялся. Медленно. Осторожно. Не дышал. Как будто сам воздух мог нарушить баланс. Ноги дрожали, но я стоял. Сам. Без опоры. Без поддержки. Просто стоял. Первый раз.

– Этан? —

Голос матери. В нём удивление, тревога и что-то ещё, едва различимое, – надежда. Она обернулась. Я сделал шаг. Один. Потом ещё. Потом ещё.

– Этан… ты… ты идёшь?! —

Голос у неё дрогнул. Радость прорвалась наружу. Я сосредоточенно переставлял ноги. Всё внутри дрожало – не от страха. От восторга. Я шёл. Я шёл к ней. Сам. Мама замерла лишь на мгновение, потом бросила всё, распахнула руки и опустилась на колени:

– Иди, Этан! Я здесь, иди ко мне, милый!

Последний шаг – и я упал прямо в её объятия. Она подхватила меня, кружила, смеялась, засыпала поцелуями, как будто в этот момент я стал для неё центром вселенной.

– Ты пошёл… ты сам пошёл! Какой же ты у меня умница!

Отец стоял в дверях, сдержанный, как всегда. Но в его глазах блеснуло нечто мягкое. Тёплое. Почти тронутое. Он подошёл ближе, присел, провёл рукой по моей голове:

– Рано встал на ноги, – сказал он тихо, сдержанно.

Она только засмеялась и прижала меня сильнее. А я лежал у неё на груди, слушал, как колотится её сердце, как отец выдыхает едва слышно, и думал: этот день они запомнят. Навсегда. И, возможно, это было справедливо. Для них – это первый шаг их ребёнка. Для меня – ещё один акт возвращения в жизнь. Каждый шаг, каждое движение, каждый звук из моего рта – это не просто этап взросления. Это путь назад. Или… вперёд. Заново.

Но лично мой настоящий прорыв случился в два года – в тот самый момент, когда я впервые осознанно ответил.

– Этан, ты хочешь ещё? – спросила мама, показывая на еду.

Я посмотрел на неё. Ощутил, что да, хочу. И вместо привычного кивка, который стал моей универсальной реакцией на всё – от просьбы до протеста, – я выдавил из себя:

– Да.

Простое слово. Один слог. Два звука. Но в нём было всё. Это не был бессмысленный лепет. Не подражание. Это был выбор. Мой собственный. Первый чёткий, вербальный ответ, которым я соединил мысль и речь. И именно это – осознанность, пусть в самом зачаточном виде – стало переломным моментом. Мама замерла. А потом её лицо озарилось светом. Тем самым – искренним. Радость – как вспышка тепла, от которой стало легче даже мне. Она тут же начала говорить со мной ещё больше: показывала предметы, проговаривала их названия, объясняла, для чего они, откуда, почему. Это стало ритуалом – не обязанностью, а приглашением в мир. А я… Я уже не просто слушал. Я начал понимать.

Язык перестал быть шумом – как радио, играющее в другой комнате. Он начал превращаться в систему. Цепь смыслов. Инструмент. И, как взрослый человек, я чувствовал это буквально— как будто в мозгу запустились давно знакомые механизмы. Я начал связывать интонации со значениями, слова с действиями. Я больше не пытался «угадать», я начал вычислять. Мозг, наконец, догнал рот. Или хотя бы начал нагонять. Как будто я снова вернул себе один из инструментов, который когда-то был моим по умолчанию. Внутри – ликование. Это не просто «я сказал слово». Это – «я вернулся в разговор». В мир. В мышление, выраженное вслух.

Конечно, впереди ещё тонны сложных конструкций, падежей, условных форм и всех тех прелестей, которые отличают думающего человека от бормочущего малыша. Но после этого «да» – я впервые почувствовал, что реальнодвигаюсь вперёд. Не ползу, не качаюсь в колыбели времени – а иду. Пусть неуверенно, пусть с ошибками. Но иду.

И, быть может, именно тогда я по-настоящему понял: Речь – это не просто средство общения. Это – способ утверждать себя в мире.

С полноценным знанием языка изучать мир стало куда проще. Я начал собирать его по частям – как старую мозаику: слово за словом, образ за образом, жест за жестом. Всё стало яснее. Люди, их эмоции, поведение. Даже привычные звуки – смех, шёпот, шорохи – обрели новый смысл, когда я понимал, о чём говорят.

Именно тогда я впервые полностью осознал, кто мои родители в этом мире. Клауд и Фирен Гестолдия. Им где-то двадцать четыре и двадцать семь. И у них уже есть я. Дом. Жизнь. Ответственность. И самое удивительное – они справляются. Не драматично, не героически. А так, как будто иначе и быть не может.

А мне… в моём прошлом мире было двадцать пять. Я едва мог вытащить себя из постели вовремя, чтобы не опоздать в офис. О девушках… были разговоры. Иногда. Но чаще – тишина. После неё – мне больше и не хотелось этих разговоров. Мы были вместе семь лет. С тех пор – только несколько неуклюжих переписок, пара неловких встреч. И знакомое: «Ещё успею», «Не время», «Жизнь только начинается». Но я знал: всё это – отговорки. Я просто больше не верил. Не хотел начинать сначала. Не верил, что может быть иначе. О детях я не думал вообще. Сама мысль казалась чужой. Как ответственность, к которой я не имел ни желания, ни права. Какая семья, если ты сам едва справляешься с собой? Если ты внутри – всё ещё человек, которого когда-то предали… и который больше не пускает никого ближе вытянутой руки. А теперь… Теперь я ребёнок. Их ребёнок. И каждый раз, глядя на них, я ловлю себя на мысли, что вся привычная структура мира перевернулась. Я – взрослый в теле младенца. А они – и уже родители. И не просто по факту – а по сути. Они – взрослые. Настоящие. С тем уровнем зрелости, который я в своей прошлой жизни лишь пытался симулировать. И вот тут, внутри, где-то между признанием и тенью боли, зарождается странное чувство. Не ревность. И даже не сожаление. Скорее… зависть?

Я сидел на кухонном табурете, болтая ножками в воздухе, и наблюдал, как мама перебирает травы. Её руки двигались ловко, уверенно, а от пучков мяты и шалфея веяло чем-то успокаивающим. Дождь мерно стучал по крыше, и в комнате было тихо, почти уютно, как будто весь мир сжался до этого стола, пары чашек и её дыхания.

– Ма-а… – тяну я, всё ещё спотыкаясь на слогах.

Она не обернулась сразу, только чуть склонила голову, слушая. Я, с трудом подбирая слова, прошептал:

– Где… я?.. роди-лс… ся?..

Её рука с сушёным тимьяном замерла в воздухе.

– Что? – удивлённо обернулась она, словно я вдруг заговорил на древнем языке. – Этан… ты спросил, где ты родился?

Я кивнул. Очень серьёзно, как умел. Губы чуть дрожали – говорить было трудно, но хотелось знать. Фирен поставила травы, медленно вытерла руки о фартук и подошла ко мне. Присела рядом, на колени, заглядывая в глаза.

– Какой странный ты у меня мальчик… – сказала она тихо. – Обычно дети спрашивают про пироги или лошадок. А ты…

Я молчал. Просто ждал. Внутри всё было серьёзно. Потому что – даже если голос слабый, даже если мне всего два… для меня это было важно. Где-то глубоко. Она улыбнулась. Погладила меня по волосам.

– Ты родился здесь, милый. В Лиоре. Он находится в регионе Альтвейн, а это – часть королевства Шиен.

Я кивнул.

– Ли… ор, – медленно повторяю. Она удивлённо улыбается.

– Вот уж не думала, что ты выучишь его раньше, чем "котёнок"… – шепчет она и целует меня в лоб. – Ну что ж, маленький мудрец, будем считать, что теперь ты всё знаешь.

Ну что ж, теперь я точно знаю, где родился: Королевство Шиен, регионАльтвейн, город Лиор. Название, которое в прошлой жизни ничего бы мне не сказало. Сейчас же – оно стало точкой отсчёта.

Но Лиор был лишь одной из граней.Лиор… Этот город – словно скрытая жемчужина среди теней. Тихий, будто сам выбрал не вмешиваться в суету мира. Туман часто опускается на улицы, растекается по черепичным крышам, ложится на траву и остывшие камни мостовой. По утрам воздух свеж, прохладен, насыщен запахами древесины, трав и времени. Он не бросается в глаза. Это не столица, не военная крепость, не торговый узел. Скорее – старая, мудрая деревня, которая по какой-то случайности обзавелась улицами из камня и несколькими зданиями с историей в стенах. Но в этой простоте – что-то удивительно упрямое. Город живёт. Не ярко. Не шумно. Я наблюдал за ним из окон, с крыльца. Сначала – как за фоном. Потом – как за средой. А теперь – как за частью чего-то большего. Я принадлежуему, нравится мне это или нет. Он стал моей первой картой мира. Шиен простирался далеко за пределы этого тихого города. Я это знал, даже если пока сам не видел.

Где-то на юго-западе был регион Люцис – говорили, там строят корабли для флота и куются мечи для армии. Люцис всегда звучал в рассказах тяжело: удары молотов, команды, барабаны на плацах. Люди там жили иначе – жёстко, строго, словно каждое их утро начиналось со строя.

А где-то на северо-западе лежал регион Миридас— тяжёлая земля шахт и мастерских. Там добывали руду, плавили металл, ковали всё, что держало на себе вес королевства. В моём воображении Миридас пах дымом, горячим камнем и влажной землёй, где крутится копоть над головами рабочих.

Но я родился в регионе Альтвейн. Регионе полей и пастбищ, зелёных долин и старых деревень. Здесь было меньше криков и больше тишины. Меньше строя – больше тяжёлой, каждодневной работы. Альтвейн кормил королевство. И я… я был его частью, нравится мне это или нет.

Правила регионом семья Каэрлон – старая, уважаемая, но отстранённая. Они не пахали землю, не доили коров, не стояли по колено в пшенице, как те, кто жил под их флагом. Они как понимаю обычные дворяне.

Я не знал тогда всех дорог, всех городов. Мой мир был мал – окна, крыльцо, запах сырого тумана над улицами Лиора. Но уже тогда я чувствовал: за стенами нашего дома, за границами города мир куда больше, куда сложнее. И однажды я увижу его сам.

Как я давно и хотел, я заглянул в библиотеку. Комната была тёплой, тихой, с особенным запахом – смесь высушенных трав, старых страниц и дерева. Сквозь окно пробивался мягкий утренний свет, ложась полосами на пол. Пыль в воздухе искрилась, будто сама библиотека дышала прошлым. Я шёл неуверенно, на коротких детских ножках, тяжело переставляя их по деревянному полу. Сердце билось чуть быстрее – от предвкушения. Нижняя полка. Моя цель. Я знал, что мне туда нельзя. Но мне и не нужно было разрешение. Только желание. Я уцепился за торец книги двумя руками и с трудом вытянул её наружу. Тяжёлая. Пухлая. С жёстким переплётом, который глухо хлопнул по полу, когда я плюхнулся рядом. Открыл. Страницы зашуршали – пахли слегка горько.

Я уставился на странные символы. Чёрные завитки, закорючки, непонятные формы. Буквы. Но для меня – пока ещё загадка. Я водил по ним пальцем, тихо шевеля губами, будто от этого они станут понятнее. Но не становились. Я нахмурился. Повертел страницу. Потом другую. Всё так же чуждо. Слишком много странного. Слишком рано. Я положил ладонь на разворот, подумал… и серьёзно, по-настоящему сказал себе:

– Я с тобой не закончил. Вернусь. Как только разберусь в этих закорючках.

Я попытался засунуть книгу обратно. Поднял обеими руками, зажав её себе на живот, пошатываясь на месте. Подошёл к полке, прицелился… но книга явно решила, что обратно не хочет. Я ткнул уголком – не лезет. Попробовал с другой стороны – застряла. Ещё чуть-чуть – и она с глухим «тум» плюхнулась мне на ногу.

– Ай, – шепнул я, чтобы не привлекать внимания мамы, и сердито посмотрел на упрямую обложку, как на живого противника.

Я упёрся лбом в корешок и с мрачным видом прошептал:

– Упрямая. Как будто нарочно.

Затем сел на пол, подтянул книгу к себе и начал пихать её в полку, как умел.

Сначала – толчком. Потом – под углом. Потом – боком. Один раз я даже попытался подпихнуть её ногой. Ничего не вышло. В конце концов я просто аккуратно придвинул её к полке, опёр на край, чтобы казалось, что она стоит как положено – и быстро отступил назад, будто не при делах.

Том 1. Глава 2

Мне стукнуло три года. И