Вы видели Джейн?

Пролог

Когда пропала Джейн, первое, что поразило жителей было то, что ее и вправду звали Джейн. Это казалось горькой иронией, потому что это имя примеряла на себя каждая вторая пропавшая девочка. Ненадолго, всего на несколько дней, пока ее родители в слезах не приходили на опознание. Однако у них была определенность, то щемящее знание, которого лишены остальные семьи, чьи дети однажды утром ушли в школу, прихватив пакеты с сэндвичами, и больше никогда не вернулись домой.

До 1983 года Порт-Таунсенд был самым непримечательным и нелепым городом на севере Штатов, однако в одно сентябрьское утро все изменилось, когда узкие улочки заполонили журналисты с федеральных каналов. Они и раньше бывали в городе, но перспектива написать статью о трех исчезновениях маленьких девочек манила их также сильно, как стервятников манит запах гниющей плоти.

Спустя год жители привыкли к новым лицам на картонных пачках молока, привыкли, что со столбов, трещащих от проводов, суровый океанский ветер срывает тонкие листовки с изображениями улыбающихся подростков. Но к чему они так и не смогли привыкнуть, так это к осознанию, что среди них завелся волк в овечьей шкуре. Еще с сентября 1983 все понимали, что исчезновения детей – не дело рук какого-то таинственного «гастролера», как выражалась полиция после первой пропажи, поэтому приучили себя запирать двери на два замка, провожать отпрысков до школьного забора и выходить на ночные патрули.

Они и знать не могли, что все эти меры предосторожности не помогут.

А не помогут они потому, что дети их по собственной воле шли в неизвестность, смотрели в лица свои будущих мучителей с доверчивой улыбкой, смеялись над их шутками.

Так было до момента, как пропала Джейн.

После ее исчезновения город смог вздохнуть с облегчением, а полиция, расслабив пояса, передавившие животы, вновь вернулась к редким жалобам на шум и отлову пьяных подростков, уснувших на доках.

Казалось, что все смирились с тем, что десять детей, когда-то гулявших по улицам Порт-Таунсенда никогда не вернутся на них вновь.

Все, кроме них.

Кроме тех четверых подростков, для которых исчезновение Джейн стало не точкой окончания кошмара, а началом их собственного спуска в темноту. Они собирались в гараже Люка Беннета, где запах машинного масла и отцовских сигарет создавал иллюзию безопасности. Они считали, что идут к свету, пока не оказались в самом аду.

Они не знали, что тьма, поглотившая их друга, уже наблюдает за ними из-за пелены дождя, из окон домов, мимо которых они проходят каждый день. Не подозревали, что их детские клятвы и самодельное расследование могут завести их туда, откуда не возвращаются.

Но для того, чтобы понять историю, нужно вернуться в самое начало, в дни, когда все только начиналось.

1. Закатное солнце

Закат тонул в кронах деревьев, словно раненый зверь. Лучи, спотыкаясь о листву, проникали сквозь просветы и окрашивали лица четверых детей в золотисто-красные тона. Старый дуб на холме, возвышающийся над Порт-Таунсендом, хранил их присутствие, как древний страж, год за годом становившийся свидетелем их взросления.

Люк выудил из кармана мятую пачку Мальборо, ту самую, которую стащил из отцовской куртки сегодня утром. Его движения были нарочито небрежными, словно он проделывал это сотни раз. Сухой щелчок зажигалки прозвучал громко в вечерней тишине, и на мгновение все, даже непрерывно болтающий Джои, затихли, наблюдая за ритуалом.

– Отец вчера говорил, что нашли какие-то следы той девочки с двадцать второй улицы, – произнес Люк, делая неумелую затяжку и кашляя в кулак. Его голубые глаза, казалось, впитали цвет неба, и теперь мерцали холодным светом на фоне загорелого лица. – Но я знаю, что это брехня. Ничего они не нашли.

Пропажа девочек стала главной новостью на устах жителей городка, который дремал много лет в ожидании чего-то настолько сенсационного. Взгляд Джои, самого младшего из них, жадно следил за дымом, вьющимся между пальцами Люка.

– Дай попробовать, – его голос звучал так, словно маленький мальчик пытался говорить басом.

– Мечтай, шкет, – усмехнулся Люк, подтолкнув его локтем. – Ты для этого еще слишком мелкий.

Джои нахмурился. Его светлые волосы, выгоревшие под летним солнцем, пылали рыжиной в закатном свете, делая его похожим на обиженного лисенка.

– Мой день рождения всего на четыре месяца позже твоего, – возразил он с той особой логикой детства, которая игнорирует очевидное, – и я гораздо выше Эбби!

Эбби, не отрываясь от книги, которую читала, сдула с лица прядь темных волос и тихо произнесла:

– Это потому что твоя ветка выше, дурачок.

Джейн наблюдала за ними с улыбкой, которая делала ямочки на ее щеках особенно заметными. Запах сосен, нагретых за день, смешивался с горьковатым ароматом табака. Она выждала момент, когда Люк, красуясь, выпустил кольцо дыма, и легким движением пальцев извлекла сигарету из его рта.

– Эй! – только и успел выдохнуть он.

Но Джейн уже затянулась с отточенной грацией, которая выдавала в ней не новичка, хотя родители в городе считали ее примерной ученицей. Ее глаза, цвета зеленого янтаря, насмешливо блеснули, когда она протянула сигарету Джои.

– Только не затягивайся сильно, малыш.

Джои, победно взглянув на Люка, принял сигарету, как величайший дар, и тут же закашлялся, вызвав волну смеха. Люк, чьи щеки слегка порозовели – не то от заката, не то от смущения, – ухмыльнулся, наблюдая за мучениями младшего.

– Говорил же, что рано тебе.

Он пытался выглядеть рассерженным, но в его голосе звучала та особая нежность, которую он всегда берег для самых близких друзей.

Эбби, наконец оторвавшись от книги, подняла голову, и ее внимание привлек листок бумаги, прикрепленный к стволу дуба. Уголок бумаги загнулся и трепетал на ветру, как крыло подбитой птицы. Она протянула руку и сорвала листовку, повернув ее к свету.

– Похоже, снова пропала девочка, – произнесла она, и что-то в ее голосе заставило остальных замолчать. – Училась в Риверпойнт-Хай. Кажется, ее звали Саманта.

С листовки смотрело белокурое лицо девочки с застенчивой улыбкой. Пятнадцать лет. Пропала три дня назад.

Томми, который все это время задумчиво смотрел на город внизу, вздрогнул. Его длинные пальцы сжали кору дерева так сильно, что ногти побелели.

– Я знал ее, – тихо сказал он, и его обычно невыразительное лицо на мгновение исказилось от боли. – Мы ходили в одну группу по искусству в прошлом году. Она всегда рисовала птиц…

Тишина, которая последовала за его словами, казалась почти осязаемой. Запах дыма внезапно стал горьким, а лица детей, еще минуту назад светившиеся беззаботным весельем, помрачнели. Что-то невидимое, но тяжелое, словно опустилось на их плечи.

Джейн первой нарушила молчание:

– Может, ее найдут, – но в ее голосе не было той уверенности, с которой она обычно говорила. – Не переживай, ТиДжей, – она хлопнула парня по плечу и поджала губы.

Джои, забыв о сигарете, которая догорала в его пальцах, вытащил из кармана гладкий камешек, подаренный когда-то Джейн, и начал крутить его между пальцами – жест, который он всегда повторял, когда был встревожен.

– Моя мама говорит, что нам нельзя гулять после темноты, – проговорил он, и его голос звучал так по-детски, что остальные вздрогнули. – Говорит, что в городе завелся монстр.

– Твоя мама слишком много смотрит телевизор, – пробормотал Люк, но без обычной насмешки.

Эбби, которая изучала листовку, внезапно выпрямилась.

– Это уже вторая девочка за лето, – произнесла она тем аналитическим тоном, который всегда использовала, когда ей нужно было скрыть страх. – Странно это все.

– Я сказал тебе забыть об этих глупостях! – внезапно резко оборвал ее Томми, его взгляд метнулся к Джои, чьи глаза расширились от испуга. – Саманта, наверняка, просто уехала к тетке в Портленд. Она говорила, что после школы хочет переехать. Уверен, родители запретили, вот она и смотала одна.

Но его слова звучали так, словно он пытался убедить скорее себя, чем остальных. Джейн медленно отобрала сигарету у Джои и затушила ее о кору дерева.

– Не стоит тебе в рот тащить эту дрянь. Пойдемте домой, – сказала она тихо. – Становится поздно.

Странное напряжение, возникшее между детьми, постепенно растворилось в сумерках, которые сгущались вокруг них. Томми первым начал спускаться с дерева, его длинные ноги неуклюже цеплялись за ветки.

– Завтра собираемся у маяка? – спросил Джои, его голос снова стал звонким и беззаботным, словно то мгновение тревоги никогда не существовало. – Я хочу покупаться напоследок, пока на началась школа.

– О, да, первый год в старшей школе, – улыбнулся Люк. – Это будет ферично.

– Феерично, – поправила его Эбби.

– Хватит! – насупился Джои, который единственный из компании оставался в средней школе.

Джейн ловко спрыгнула с ветки и отряхнула руки, на которые все равно налипла тягучая смола, нагретая летним солнцем. Девушка медленно направилась вниз по склону холма, а затем обернулась через плечо, оглядывая друзей.

– Тогда завтра в четыре у маяка, – улыбнулась она, взъерошив волосы Джои. – Я принесу те новые комиксы, про которые рассказывала.

– Комиксы? – Люк ускорил шаг, чтобы поравнять с улыбающейся подругой. – А что там? Скажи, что это «Бэтмен и Аутсайдеры»! Если да, я расцелую тебя прямо сейчас.

Джейн залилась смехом, сгибаясь пополам.

– Нет, слава богу, это не «Бэтмен и Аутайдеры», – еле произнесла она.

– Слава богу, – пробормотал он. – А то мне бы пришлось еще и выполнять, – он украдкой посмотрел в сторону, стараясь не пересекаться взглядом с друзьями, охваченными новым приступом безудержного смеха.

Томии, чьи глаза на мгновение встретились с глазами Эбби, понимающе кивнул, словно они разделяли тайну, неизвестную остальным. Они обменялись неловкими улыбками, которые никак не получалось сдержать, когда их взгляды случайно пересекались, а сердце начинало биться чаще.

– И не забудьте принести что-нибудь пожевать, – заявил Томми, словно пытаясь вернуть разговору обычную легкость. – В прошлый раз только Эбби притащила печенье, а вы все налетели, как саранча.

Эбби, свернув листовку и спрятав ее в карман, последней спустилась с дерева. Ее взгляд задержался на горизонте, где солнце окончательно скрылось, уступив место первым бледным звездам, походившим на застарелые следы плохо вычищенной жвачки.

Пять силуэтов медленно удалялись от дуба, их смех постепенно затихал в вечернем воздухе. Они не знали, что это лето станет последним в их жизни, когда они будут вместе, когда смех будет звучать так легко, а мечты – казаться такими достижимыми.

Через год от этой безмятежности не останется и следа. Через год одного из них не станет.

Но пока, в этот летний вечер, они были просто детьми. Бессмертными, бесстрашными, бесконечно далекими от той тьмы, которая уже начала окутывать их город.

2. Тлеющие заголовки

Солнце в тот день казалось незаконным. Оно заливало узкие улочки Порт-Таунсенда беспощадным августовским светом, будто забыв, что городу уже год как было запрещено радоваться. Асфальт плавился под колесами велосипеда, а из-под них вырывались мелкие брызги – следы ночного тумана, еще не успевшего испариться полностью. Люк крутил педали своего потрепанного Швинна, чувствуя, как пропитанная потом рубашка прилипает к спине. Сумка через плечо тянула вниз тяжестью сотен одинаковых газетных полос. На каждой первой странице – лицо Джейн, улыбающееся той улыбкой, которая показывала ямочки на ее щеках. Фотография была сделана в мае, для школьного ежегодника. «Пропала без вести» – кричал жирный заголовок, словно в городе остался хоть кто-то, кто об этом не знал.

Сегодняшний день был особенным. Прошло ровно семь дней с того момента, как Джейн не вернулась с прогулки у маяка. Неделя – это срок, когда оцепенение начинает сменяться паникой. Шериф организовал поисковые отряды. Журналисты из больших городов заполонили местные мотели. Телефоны не умолкали. Поиски продолжались круглосуточно, словно каждая минута могла стать решающей. Быть может, так и было. Дом Бартонов показался за поворотом. Маленький, с синими ставнями и крыльцом, на котором теперь постоянно толпились люди – родственники, соседи, журналисты. Люк автоматически сбросил скорость. На крыльце стояли родители Джейн. Мистер Бартон, обычно подтянутый и энергичный, выглядел как человек, не спавший неделю – его глаза были красными и опухшими. Миссис Бартон была в синем платье, которое надела для вчерашней пресс-конференции. Они держались за руки, как двое путников, неожиданно оказавшихся на краю пропасти.

Люк замедлил ход. Люк сжал газету до побелевших костяшек. На первой странице улыбалась их дочь, и он не мог, просто не мог швырнуть им в лицо эту бумагу с липовым «расследование продолжается» в последнем абзаце. Ком в горле мешал сглотнуть. Миссис Бартон заметила его и слабо махнула рукой. Он проехал мимо, не глядя в их сторону, но краем глаза уловил кивок мистера Бартона – молчаливую благодарность за этот маленький акт милосердия.

Велосипед Люка катился дальше, с каждым поворотом колеса увеличивая дистанцию между ним и домом Бартонов, но тяжесть в груди никуда не уходила. Перед глазами стояло лицо Джейн – не из газеты, а настоящее, живое, смеющееся над его шутками всего восемь дней назад Он чувствовал, как слезы прокладывают горячие дорожки по его лицу, но ветер тут же высушивал их, не оставляя следов.

***

Холм, где когда-то возвышался их дуб, встретил Люка оглушительной тишиной. Он бросил велосипед у подножия и рывком стянул сумку с плечей. Газеты рассыпались вокруг него, как неуместно белые цветы на могиле. Черно-белая Джейн с десятков первых полос смотрела на него своими глазами, цвет которых он помнил лучше, чем собственный.

– Что это за херня, Беннет? – голос Томми разрезал тишину, как нож масло.

Люк обернулся. На тропинке стояли трое – Томми, Эбби и Джои. Они не договаривались здесь встретиться. Просто это место невидимой нитью тянуло их к себе, особенно сегодня, в годовщину.

– Сегодняшнего выпуска не будет, – хрипло ответил Люк, доставая из кармана отцовскую зажигалку, ту самую, которой когда-то зажигал свою первую сигарету на этом холме.

Газетная бумага занялась сразу, жадно поглощая огонь. Джейн с десятков первых полос стала чернеть по краям, скручиваться, превращаться в пепел. Никто из четверых подростков не пытался остановить это маленькое кощунство. Они стояли молча, завороженные танцем пламени.

Эбби сжимала в бледных пальцах стопку одинаковых листовок. «Вы видели Джейн?» – вопрошала каждая из них.

– Я всю ночь расклеивал эти чертовы листовки, – хрипло ответил Люк, забрав бумажку из рук Эбби. – Толку-то.

Девушка подошла и аккуратно вытянули одну из них. Ее глаза за стеклами новеньких очков были красными от недосыпания и слез.

– Семь дней, – голос Эбби звучал надломлено. – И ничего. Ни единой зацепки.

Эбби изменилась сильнее всех за прошедший год. Ее некогда пухлые щеки впали, а в глазах, смотрящих теперь сквозь стекла очков с новыми, металлическими дужками, поселилась старость, которой не должно было быть у четырнадцатилетней девочки. Блокнот, который раньше был заполнен теориями заговоров и шутками, теперь содержал методичные записи о каждой пропавшей девочке из Порт-Таунсенда и соседних городков.

– Отец говорит, первые сорок восемь часов критичны, – сказал Томми, в его голосе кипела злость – единственная эмоция, которую он позволял себе выражать с тех пор, как Джейн исчезла. – Прошло уже больше ста шестидесяти. Они не ищут. Шериф вчера пил с моим отцом. Говорил, что такое случается – дети просто… уходят.

– Она бы не ушла, – тихо произнес Джои. Камешек, тот самый, что когда-то подарила ему Джейн, перекатывался в его пальцах с выработанной за год привычкой. – Она бы не бросила нас.

– Тогда у меня для тебя неутешительные новости, – бросил Люк, который до последнего цеплялся за надежду, то Джейн, поддавшись странным эмоциям, решила покинуть их провинциальный городок сама, по своей воли.

– Она жива, – обиженно бросил Джои. – Я знаю, что она жива.

Пламя догорало, оставляя за собой черный круг на выжженной солнцем траве. Четверо подростков смотрели на него, словно ожидая, что из пепла возникнет ответ.

Люк первым нарушил молчание, его голос звучал с новой решимостью:

– У моего отца есть полицейские отчеты.

Трое других резко подняли головы, глядя на него с внезапной надеждой.

– Она не просто исчезла, – продолжил Люк, опускаясь на колени и начиная рисовать что-то пальцем в пепле. – На маяке нашли ее рюкзак. И кровь. Об этом нигде не писали, а журналисты пока не пронюхали.

Эбби подошла ближе, ее глаза сузились за стеклами очков.

– Ты уверен?

Люк кивнул.

– Я видел файлы. Отец держит их в кабинете, под замком, видимо хочет попробовать написать что-то серьезнее бурды для рыбаков или садоводов. Но замок-то старый…

Слова повисли в воздухе. В этом городе любой секрет был старым замком, который можно вскрыть, если знать, как.

– И почему ты не сказал ничего раньше? Если ты все знал… – спросил Джои, его голос дрожал от плохо скрываемого страха и предвкушения.

– Неважно, – рявкнул Люк, потирая лицо.

Томми поднял взгляд, в котором читалась решимость человека, потерявшего все, кроме цели.

– Он прав, – вдруг произнес он. – Неважно, почему он не сказал. Важно другое. Мы сделаем это. То, что должны были сделать взрослые. Мы найдем ее.

В тот момент что-то изменилось между ними. Словно воздух стал гуще, а связь крепче. Они больше не были просто детьми, которых объединяла общая потеря. Теперь их связывала общая цель.

– Мы начнем с маяка, – сказал Люк, поднимаясь с колен и отряхивая пепел с джинсов. – Сегодня вечером. Сегодня вечером. После того, как уйдут поисковые отряды.

– У родителей Джейн берут новые показания, – кивнула Эбби, поправляя очки на носу. – Все будут там.

– А я знаю, где хранятся ключи от подвала маяка, – неожиданно произнёс Джои. Когда все уставились на него, он покраснел. – Мой дядя помогает в поисках. Я видел, куда он их кладет.

Они помолчали, осознавая значение того, что собираются сделать. Потом Томми протянул руку, ладонью вниз:

– За Джейн.

Три руки легли поверх первой, образуя живую башню из плоти и клятвы.

– За Джейн, – эхом отозвались они.

Никто из них не знал, что эта клятва будет стоить им больше, чем они могли себе представить. Что тьма, в которую они собирались нырнуть, имела острые зубы. И что поиски Джейн откроют двери, которые лучше было оставить запертыми.

3. Под надзором звезд

Томми Миллер проснулся за несколько минут до полуночи, выброшенный из глубин сна невидимой рукой тревоги. Его сознание, словно натянутая струна, вибрировало от предчувствия чего-то неотвратимого. Простыня под ним была влажной от пота, а сердце стучало с такой силой, будто пыталось пробить грудную клетку.

Дом семейства Миллеров давно перестал быть домом в привычном понимании этого слова. После смерти матери всякое тепло пропало, а вместо горячих ужинов по вечерам на столе появлялись окурки и пустые стаканы, налипшие на коричневатые пятна. Отец, некогда крепкий мужчина с зычным голосом, превратился в тень самого себя, каждый вечер тонущую в бутылке дешевого виски.

Сегодня он лежал в гостиной, раскинув руки, словно потерпевший кораблекрушение. Пустая бутылка скатилась с его безвольной ладони и остановилась у края потертого ковра, оставляя за собой след из капель. Томми смотрел на него, и в груди его не было ни жалости, ни презрения – только глухая усталость человека, давно привыкшего к определенному порядку вещей.

Кухня встретила его синеватым светом полной луны, проникающим сквозь неплотно задернутые занавески. Томми босиком ступал по холодному линолеуму, огибая россыпь пустых банок, как моряк обходит рифы в опасных водах. Каждый шаг был осторожным, выверенным. Он чувствовал, как под стопами хрустят крошки – мелкие осколки быта, рассыпавшегося на его глазах. У двери Томми замер, не от страха быть услышанным, а от странного, почти мистического предчувствия, что пересекает какой-то важный рубеж. Словно этот дом, эта жизнь останутся позади, даже если физически он вернется сюда через несколько часов. Его рука на дверной ручке дрогнула – мгновение сомнения, последний шанс остаться в безопасной гавани посредственности.

Кеды он натянул на босые ноги одним движением – привычка человека, который часто уходит незамеченным. Липкий летний воздух обволок его, когда дверь за спиной закрылась с еле слышным щелчком – звуком, похожим на начало чего-то необратимого.

***Эбби ДеЛонг прятала свой блокнот под подушкой с той же тщательностью, с какой средневековые алхимики скрывали философский камень или подростки свои сигареты. В этой потрепанной тетради, купленной за карманные деньги в захудалом магазине канцтоваров, таились не девичьи секреты или юношеские грезы – в ней жила правда, которую никто не хотел видеть.

Ее комната, аккуратная до стерильности, отражала характер родителей: строгая, функциональная, без единой лишней детали. Стены цвета выцветшего денима, занавески, которые никогда не колышутся на ветру, потому что окно всегда закрыто. Даже книги на полке стояли по размеру, образуя идеальную лестницу из корешков.

Родители Эбби верили в порядок. В непоколебимые правила, которые защищают от хаоса внешнего мира. «Не задерживаться после темноты» – гласило правило №3 из списка, приколотого к холодильнику. «Не разговаривать с незнакомцами» – напоминало правило №7. «Всегда сообщать, куда идешь» – требовало правило №12, напечатанное жирным шрифтом, который не выцвел даже после стольких лет.

Но что толку от этих правил, если ты проводишь вечера один в гулком, пустом доме? Отец работал днем юристом и в ночную смену на лесопилке – его руки всегда пахли смолой и машинным маслом. Мать зашивала обивку мебели в швейном цехе, возвращаясь домой с воспаленными глазами и спиной, сгорбленной от усталости. Рабочие люди. Честные люди. Люди, которые просыпались каждое утро с твердой уверенностью, что мир справедлив, а зло случается только с теми, кто нарушает правила.

Эбби спустилась по лестнице, ступая с грацией лесного оленя. Третья ступенька всегда предательски скрипела, выдавая ночных беглецов, но она давно изучила этот звук и научилась его обходить. Блокнот в руках казался тяжелее обычного – или это была тяжесть ответственности, лежащей на ее хрупких плечах?

У двери она обернулась к списку правил, чей силуэт едва угадывался в полумраке прихожей. В этот момент она мысленно перечеркнула каждое из них – все тридцать два пункта, выведенных материнским почерком. Сегодняшняя ночь будет принадлежать только ей и ее друзьям. Ночь без правил, но с единственной целью: найти правду о Джейн.

***

Люк Беннет не пытался обмануть себя мыслью, что его тайный уход через парадную дверь останется незамеченным. Он знал, что отец не спит – слышал, как внизу тикают настенные часы, как бутылка мягко соприкасается с хрустальным стаканом, как зажигалка щелкает с периодичностью метронома. Каждый звук отдавался в его сознании с кристальной четкостью, словно ночь усиливала все чувства.

Отец Люка, Роберт Беннет, был журналистом до мозга костей. «В мире есть два типа людей, – любил повторять он в те времена, когда еще делился мудростью, а не только горечью, – те, кто ищет правду, и те, кто притворяется, что не видит». Ирония судьбы заключалась в том, что сам Роберт, столкнувшись с правдой своей собственной жизни – побегом жены и карьерным крахом – выбрал второй путь. Мать ушла три года назад – растворилась в утреннем тумане, оставив после себя лишь тонкий след духов в ванной комнате и пустоту, которую никто не пытался заполнить. И теперь Роберт писал колонки о садоводстве и рыбалке для местной газеты и смотрел сквозь людей взглядом человека, давно попрощавшегося с надеждами.

Люк вылез через окно ванной комнаты, как делал сотни раз до этого. Сосна, растущая у самого дома, была его верной союзницей – ее крепкая ветка подходила достаточно близко к карнизу, чтобы можно было перепрыгнуть без особого риска. Ноги мягко коснулись земли, и мальчик замер, прислушиваясь. Единственным ответом ему был стрекот цикад и далекий шум океана, который никогда не умолкал в этом приморском городке.

Он не боялся быть пойманным – этот страх давно трансформировался в нечто более глубокое и тревожное: страх остаться незамеченным. Страх, что его отсутствие растворится в общей атмосфере безразличия, окутавшей дом с тех пор, как мать уехала «найти себя» и не вернулась.

Перебегая через двор, Люк мельком взглянул на покосившийся забор – молчаливого свидетеля стольких его побегов и возвращений. В этот раз все было иначе. В этот раз он уходил не на обычную ночную прогулку с друзьями. В этот раз он шел искать Джейн – девочку, которая смотрела на него с десятков листовок, которые он сам расклеивал по городу всю прошедшую неделю.

Ночь приняла его, как принимает всех, кто ищет в ее тенях то, что нельзя найти при свете дня: тайны, спрятанные за благопристойным фасадом их маленького городка.

***

Джои Риверс всегда уходил последним – не потому, что медлил, а потому что его прощания были самыми долгими. Его мать, Сара, единственный взрослый в его жизни, работала официанткой в дневную смену и уборщицей в ночную. Джои часто заставал ее спящей прямо за кухонным столом, среди счетов за электричество и неоплаченных квитанций из школы. Ее руки, покрасневшие от постоянного контакта с чистящими средствами, были сложены перед ней, словно в молитве или в безмолвной капитуляции перед тяготами судьбы.

Сегодня она заснула, не успев снять рабочую форму – голубое платье с белым передником, на котором еще можно было разглядеть пятна от пролитого кофе. Джои подошел к ней бесшумно, с той особой осторожностью, которую проявляют люди, привыкшие заботиться о более слабых. Он накинул на ее плечи старенький плед – тот самый, что она когда-то связала для него. Шерсть, истончившаяся от постоянных стирок, все еще хранила тепло их совместных вечеров перед телевизором, когда весь мир казался добрым и понятным. Аккуратно он подсунул под ее руку рисунок, на котором они оба были счастливы и беззаботны – маленькое извинение за непослушание.

Мать не проснулась – лишь глубже вздохнула во сне, ее лицо на мгновение разгладилось, избавившись от следов постоянной тревоги. Джои смотрел на нее несколько долгих секунд, запоминая эту картину – возможно, из смутного предчувствия, что все скоро изменится. Потом он подошел к маленькому камину – реликту прошлой, более зажиточной жизни их дома. На каминной полке, среди фотографий и безделушек, Джои хранил свой талисман – гладкий морской камешек, найденный Джейн прошлым летом. «На удачу», – сказала она тогда, вкладывая камешек в его ладонь. Теперь он положил его на самое видное место – как обещание вернуться, как мостик между прошлым и будущим, как молчаливую клятву найти ту, что подарила ему этот кусочек морской вечности. Рядом с камешком лежала связка ключей с кожаным брелком в виде орла, распластавшего крылья. Этот орел всегда казался Джои нелепым и больше походил на ошибку производства или чью-то шутку. Плотно обхватив все ключи, чтобы они не звенели, он стащил их вниз и украдкой обернулся, проверяя, не разбудил ли маму.

На цыпочках, как воришка в собственном доме, Джои проскользнул к двери. Его худенькая фигура, застывшая на пороге, казалась хрупкой и неприкаянной – силуэт ребенка, вынужденного слишком рано повзрослеть. Затем он шагнул в ночь, растворяясь в тенях между домами, словно призрак, блуждающий между мирами.

***

Маяк Порт-Таунсенда возвышался над городом подобно древнему божеству, забытому, но не утратившему своей силы. Его каменное тело, иссеченное ветрами и солеными брызгами, хранило память о кораблекрушениях и спасениях, о беглецах и искателях, о всех тех, кто приходил к его подножию в поисках ответов или пристанища. Сейчас его око было затемнено – маяк не работал уже несколько лет, став скорее туристической достопримечательностью, чем путеводной звездой для заблудших моряков.

Но в эту ночь, в эту особенную ночь, когда полная луна заливала окрестности мертвенно-бледным светом, маяк казался пробудившимся от спячки. Его силуэт на фоне звездного неба был четким и тревожным, как предупреждение, начертанное на языке, который невозможно прочесть, но который отзывается древним ужасом в глубинах сознания.

Первыми к подножию маяка прибыли Томми и Люк – один стремительный, как хищник, выслеживающий добычу, другой – методичный и собранный, с выражением человека, выполняющего долг, о котором никто не просил. Они стояли молча, не глядя друг на друга, но ощущая взаимное присутствие с той особой чуткостью, которая возникает между людьми, объединенными общей целью. Через несколько минут показалась Эбби, спотыкающаяся о невидимые в темноте камни, но при этом двигающаяся с упрямой решимостью. Ее блокнот был прижат к груди, словно щит, способный укрыть ее от любой опасности. В свете луны ее лицо казалось вылепленным из воска – бледное, с заострившимися чертами.

Последним – как всегда – прибыл Джои. Его щеки горели лихорадочным румянцем от быстрого бега, а грудь тяжело вздымалась, пытаясь утолить жажду кислорода. Но глаза его, широко раскрытые и блестящие, излучали ту особую энергию, которая возникает на стыке ужаса и восторга, на границе между детством и тем, что лежит за его пределами.

Они собрались у подножия маяка – четверо детей, стоящих на пороге тайны, которая была больше их самих. Над ними простиралось небо, усыпанное звездами, каждая из которых казалась глазом невидимого наблюдателя. Ветер с океана приносил запах соли и гниющих водорослей, а с ним – шепот, который, казалось, проникал прямо в сознание каждого: «Уже может быть слишком поздно».

Никто не произнес ни слова. Они только посмотрели друг на друга – коротко, напряженно, с той особой интенсивностью, которая заменяет все возможные диалоги. В этих взглядах читалось все: страх и решимость, сомнение и вера, молчаливое обещание идти до конца, что бы ни ожидало их впереди. Джои отпер старую деревянную дверь, поросшую старыми раковинами моллюсков, ошибочно выбравших это место после месячного прилива пять лет назад.

А затем, словно по невысказанной команде, они начали подниматься по скрипящей лестнице маяка. Каждая ступенька была испытанием – не только для ног, но и для духа. Они поднимались туда, где кончаются карты и начинаются призраки, где реальность сливается с кошмаром, а правда прячется в тенях, отбрасываемых прошлым.

Никто из них не знал, что они найдут наверху. Но все четверо чувствовали, что после этой ночи ничто уже не будет прежним – ни их город, ни их жизни, ни они сами. Ибо есть тайны, которые, будучи раскрытыми, меняют не только настоящее, но и прошлое, перекраивая саму ткань существования.

4. Там, где кончается берег

Лестница маяка скрипела под их шагами, будто стонала от старости. Доски вздыхали под ногами, ржавые перила обжигали пальцы холодом, будто сама башня предупреждала: «Осторожно.» Томми шел первым, его спина выпрямлена с той нарочитой твердостью, кулаки сжаты так крепко, что костяшки побелели – не оружие, но готовность к битве. За ним следовала Эбби, ее дыхание стало поверхностным и рваным, как будто воздух внутри башни был слишком тяжел для ее легких. Затем Люк – настороженный, с напряженными плечами и взглядом, фиксирующим каждую деталь, словно мысленно создавая карту для возможного отступления. Замыкал шествие Джои, чья бледность в сумраке казалась почти призрачной, а каждый шаг был преодолением собственного страха. Они поднимались цепочкой, сердца их бились неровно, как неисправные механизмы, а уши улавливали малейший звук. Даже собственное дыхание казалось им оглушительным в этой тишине, прерываемой лишь скрипом дерева и далеким шумом волн.

Вдруг сверху раздался глухой скрежет – звук ржавого металла, протестующего против движения. И прежде чем кто-либо из них успел среагировать, прямо из непроглядной темноты на них вывалился человеческий силуэт – коренастый, укутанный в длинный плащ цвета выцветшего моря. Седина его волос отливала тусклым серебром в скудных лучах лунного света, проникающих через узкие окна маяка.

Джои издал сдавленный писк и отшатнулся с такой силой, что едва не сорвался с лестницы. Эбби судорожно вцепилась в Люка, ее пальцы впились в его предплечье с силой утопающего. В панике она попыталась развернуться и броситься вниз, но в узком пространстве винтовой лестницы маневр оказался невозможным.

– Бегите! – прошептала она сквозь стиснутые зубы, ее голос дрожал от ужаса и адреналина. – Быстрее!

Люк попытался удержать равновесие, но Эбби тянула его за собой с такой силой, что он пошатнулся. Джои уже разворачивался, его глаза расширились от животного страха. Только Томми замер, инстинктивно закрыв собой остальных, его тело напряглось как струна, готовая либо выдержать удар, либо лопнуть.

Фигура сделала один тяжелый шаг вниз, и скрип ступени прозвучал как выстрел в ночной тишине. Томми невольно отступил на полшага, но продолжал стоять, заслоняя друзей. Человек внезапно остановился, его массивный силуэт замер в нескольких ступенях над ними. Тяжелое лицо с глубокими морщинами, похожими на речные русла на географической карте, медленно склонилось набок. Он разглядывал их, как энтомолог изучает пойманных насекомых – с смесью отстраненного любопытства и легкого раздражения.

– Что за чертова хрень тут творится? – голос незнакомца был сиплым и скрипучим, как осенний ветер в печных трубах заброшенного дома. В нем смешались удивление и что-то еще – нечто, похожее на усталую настороженность.

Эбби, воспользовавшись замешательством, рванулась вниз с новой силой, увлекая за собой Люка. Джои последовал за ними, его ноги заплетались от страха. Но они не успели преодолеть и трех ступеней, как сильная рука старика метнулась вперед с неожиданной для его возраста скоростью. Пальцы, похожие на высушенные морем корни дерева, крепко схватили Джои за ворот куртки.

– Куда собрался, молокосос? – прохрипел старик, удерживая мальчика с удивительной легкостью.

– Отпустите его! – Эбби развернулась, ее страх мгновенно сменился яростью. – Не трогайте его!

Люк, преодолев секундное оцепенение, бросился на помощь. Его кулаки были сжаты, лицо искажено решимостью человека, бросающегося в безнадежную битву:

– Мы все здесь, вы один! Отпустите нашего друга!

Томми, увидев, что происходит, стремительно преодолел разделяющие их ступени и оказался рядом с незнакомцем. В его глазах читалась готовность на все, даже если «все» означало столкнуть взрослого человека с крутой лестницы.

– Если вы не отпустите его сейчас же, клянусь, вы об этом пожалеете, – прошипел он сквозь стиснутые зубы, его голос звенел от напряжения.

Дети стояли, как загнанные звери, готовые либо бежать, либо драться не на жизнь, а на смерть. Джои висел в руке незнакомца, его лицо побледнело до синевы, глаза наполнились слезами бессильной ярости и страха.

И тут произошло неожиданное. Морщинистое лицо старика дрогнуло, в серых, тусклых глазах мелькнуло что-то, похожее на понимание. Он медленно разжал пальцы, освобождая воротник Джои, и отступил на шаг.

– Успокойтесь, чертовы бандиты, – вздохнул он, потирая шею шершавой рукой. – Если бы я хотел вам навредить, разве стал бы я с вами разговаривать? Жгучим красным перцем в зад бы получили – и дело с концом.

В наступившей тишине слышалось только тяжелое дыхание детей и далекий шум прибоя. Напряжение в воздухе было таким плотным, что, казалось, его можно было потрогать руками. Эбби по-прежнему сжимала руку Люка, готовая в любой момент рвануть вниз. Джои медленно отступил к друзьям, его колени дрожали от пережитого страха.

И только Томми, набрав полную грудь воздуха, шагнул вперед, встречаясь взглядом со стариком.

– Мы ищем Джейн, сэр. Джейн Бартон. Она пропала. В последний раз ее видели у маяка и… Мы надеялись, что вы можете что-то знать.

В серых, тусклых глазах старика мелькнуло что-то: тень сожаления, усталость вечного свидетеля. Он крякнул, потер шею шершавой рукой, его взгляд на мгновение стал отсутствующим, как будто он видел что-то за пределами этой тесной лестницы, за пределами этого момента времени.

– Идите за мной, – сказал он, развернувшись. – Чего уж там. Все равно без приглашения ворвались… И чему только детей сейчас учат… Никакого воспитания… – бормотал он. – В мои год вас бы выпороли как… – слова потонули в оглушительном звуке гудка.

Дети переглянулись. В этом коротком обмене взглядами заключалось столько всего: недоверие, страх, сомнение и – самое главное – рискованная, почти отчаянная надежда. Томми еле заметно кивнул, принимая решение за всех. Осторожно, не спуская глаз со спины старика, они последовали за ним вверх по лестнице.

Внутри жилой комнаты маяка было теплее, но тепло это казалось обманчивым, как затишье перед бурей. Помещение пахло солью, въевшейся в старое дерево за десятилетия морских штормов, керосином и крепким чаем. Угловатые шкафы с потертыми ручками хранили свои тайны за плотно закрытыми дверцами. На стенах висели потрескавшиеся карты береговой линии, желтые от времени и табачного дыма. В простой деревянной раме стояла выцветшая фотография женщины с грустными глазами и едва заметной улыбкой.

Старик с кряхтением поставил на плиту древний эмалированный чайник, покрытый сеткой мелких трещин, словно кожа, истончившаяся от времени. Стул скрипнул под его весом, как старая собака, устраивающаяся на ночлег. Жестом он пригласил детей садиться – не гостеприимно, но и не враждебно.

– Только тихо. Маяк гремит, но стены тонкие, – он усмехнулся себе под нос, его морщины сложились в знакомый узор, как будто эта фраза была давней шуткой, понятной только ему самому.

Старик вытащил четыре сколотых чашки, каждая из которых, казалось, хранила память о сотнях выпитых чаев в одиночестве. Он налил в каждую мутноватый напиток, крепкий, наверняка горький от долгого настаивания.

Ребята переминались с ноги на ногу, нерешительно присаживаясь на краешки стульев, как воробьи, готовые в любой момент вспорхнуть и улететь. Они образовали маленький круг в радиусе тусклого света керосиновой лампы, и их лица казались ещё моложе, чем были на самом деле – детские маски с недетскими глазами.

– Дети, дети, – вздохнул старик, и в его выдохе слышалась вся усталость мира. – Вас тянет туда, где кончается берег. Думаете, там начнется что-то великое… А там только пустота и обратная сторона прилива.

Томми сжал кулаки так, что костяшки снова побелели – жест, ставший для него привычным за последнюю неделю. Эбби демонстративно закатила глаза, выражая всю глубину своего презрения к нравоучениям взрослых. Это было настолько явно, что Люк невольно фыркнул, подавляя нервный смешок. Джои, все еще не оправившийся от испуга, старательно прятал улыбку в чашке с чаем, делая вид, что согревает озябшие руки. Старик заметил эту молчаливую реакцию, и уголок его рта дрогнул в намеке на улыбку. Взгляд его стал мягче, как будто суровая маска начала таять, обнажая что-то человечное под ней.

– Ладно, ладно, не буду читать вам морали, – он махнул рукой, словно отгоняя невидимых насекомых своих собственных мыслей. – Вы же пришли за ответами, а не за старческим бормотанием.

Чайник на плите тихо подрагивал, как сердце в груди смертельно напуганного человека. Его металлическое тело вибрировало от внутреннего напряжения, почти готовое закричать. В комнате повисла тяжелая тишина, нарушаемая только этим едва слышным дребезжанием и далеким, приглушенным стенами шумом моря.

– Да, я видел ее, – внезапно сказал старик, глядя куда-то в пространство между детьми, словно обращаясь к невидимому собеседнику. – Вашу эту Джейн.

Комната застыла. Даже пламя в лампе, казалось, замерло, перестав колебаться. Четыре пары глаз впились в морщинистое лицо старика с такой интенсивностью, словно пытались прочесть на нем ответ еще до того, как он будет произнесен.

– Ночью, почти перед рассветом, – продолжил он, голос его стал глуше, словно погружаясь в глубины воспоминания. – Луна висела такая… знаете, как кусок мела на грифельной доске. Бледная, но четкая. Она пришла сюда одна. С большим рюкзаком.

Комната застыла. Даже пламя в лампе, казалось, замерло, перестав колебаться. Четыре пары глаз впились в морщинистое лицо старика с такой интенсивностью, словно пытались прочесть на нем ответ еще до того, как он будет произнесен. Эбби тихонько пискнула, зажав рот ладонью. Люк сжал подлокотник стула с такой силой, что древесина жалобно скрипнула. Томми и Джои застыли, боясь пошевелиться, словно малейшее движение могло спугнуть слова, готовые сорваться с губ старика.

– Она стояла на пирсе, – старик провел рукой по лицу, как будто стирая невидимую паутину времени. – Одна. Сначала вообще подумал, что бандиты вроде вас решили так подшутить, уж больно на манекен или статую она похожа была. Что-то было в ее позе… что-то окончательное.

Старик замолчал на миг, словно ловя слова в клубах дыма памяти. Его пальцы бессознательно теребили краешек скатерти, застиранной до белизны старой кости.

– Она не знала, что я наблюдаю, – продолжил он, его взгляд устремился к окну, за которым раскинулось черное море. – Не поднималась сюда. Просто стояла там, вглядываясь в воду, будто ждала кого-то или что-то. А потом появился он. Мужчина. Невысокий такой, в темной куртке. Я не разглядел лица – слишком далеко, да и зрение уже не то. Сказал ей что-то. Тихо. Я, конечно, не расслышал. И она пошла за ним, не оборачиваясь.

Его слова падали в тишину комнаты, как камни в глубокий колодец – тяжело, с гулким эхом последствий.

Люк наклонился вперед, его глаза сузились, как у хищника, почуявшего след.

– Вы пытались ее остановить?

Вопрос прозвучал как обвинение, острое и безжалостное. Но старик только покачал головой, его плечи поникли под невидимым грузом.

– Она сама сделала выбор, – произнес он с той особой интонацией, которая появляется у людей, оправдывающих свое бездействие перед самими собой. – Села в лодку. Маленькую такую, рыбацкую. И они уплыли в туман. Растворились в нем, как будто их никогда и не было.

Он потер ладонью переносицу, где жили глубокие морщины, похожие на русла высохших рек.

– Иногда лучше отпустить, чем пытаться удержать, – его голос был усталым, старым, пропитанным теми бесконечными ночами, когда маяк был единственным светом во всей окружающей темноте. – Некоторые люди не созданы для того, чтобы остаться. Они приходят в нашу жизнь, как приливная волна, и уходят так же неизбежно.

– Ей всего четырнадцать! – произнес Томми. – Она не могла просто взять и уехать с каким-то незнакомым мужчиной! Ее родители ждут дома, мы…

– А может это вы просто плохо знали вашу эту Джейн? – приподнял брови старик.

5. Уходя, гасите свет

Они собрались у старого причала, где обветренные доски хранили соль чужих утрат, подобно молчаливым свидетелям бесчисленных прощаний. Морской ветер трепал их куртки, но холод, сковавший сердца, был гораздо пронзительнее. Никто не решался начать говорить первым. Только чайки кричали в сером небе, как будто споря между собой о тайнах, которые берег скрывал десятилетиями.

– Ну и что? Ты веришь ему? – наконец спросил Люк, зажав в побелевших пальцах камушек, выловленный из воды. Его голос прозвучал надтреснуто, будто фарфоровая чашка с невидимой трещиной.

– Не знаю, – Томми покачал головой, и в этом жесте читалось больше, чем он мог выразить словами. – Но если она ушла сама… почему тогда осталась кровь?

– И рюкзак, – напомнила Эбби, упрямо поджимая губы, за запотевшими стеклами очков ее глаза казались огромными и беззащитными. – Кто уходит добровольно и бросает свои вещи? Это все очень странно и совсем не сходится с информацией в газете.

– Может, ее все же заставили, – пробормотал Джои, вглядываясь в горизонт, словно ответ мог прийти из-за линии, где небо сливалось с морем. – Может, она делала вид, чтобы нас спасти… Или оставила кровь, чтобы ее искали… Специально порезала руку. Она ведь умная, умнее всех нас. Точно догадалась бы, да?

Слова повисли между ними тяжелыми каплями, словно ртуть – блестящие, ядовитые, неуловимые. Город за их спинами казался отрезанным от реальности, застывшим в янтаре своего молчания. Старик был уверен: она ушла по своей воле. Но их сердца сопротивлялись этой версии, как иммунная система – вторжению вируса. Что-то в этой истории скрипело, как непрочно сбитая дверь, за которой притаилась тьма.

– Нам надо посмотреть ее комнату, – решительно сказал Томми, в его глазах застыла решимость, похожая на отчаяние. – Может, она оставила что-то. Какую-то подсказку. Для нас или для детективов. Даже если она сама собиралась уйти куда-то посреди ночи, разве она бы не перестраховалась? Мы ведь не раз обсуждали, что надо так делать.

– Да! Бэтмен часто находил подсказки… Даже в последнем выпуске! – оживился Джои. – Нам точно нужно попасть в ее комнату!

– Ее родители не пустят, – заметил Томми, пряча руки в карманах, словно защищаясь от невидимого холода.

– Пустят, если правильно попросить, – Эбби взглянула на них через очки, и в ее взгляде мелькнуло что-то, напоминающее ту же смесь отчаяния и надежды, что сквозила в голосе Томми. – Мы скажем, что хотим… вспомнить о ней. Что это поможет нам понять.

– Если не получится, влезем через окно, – с напускным равнодушием кинул Люк, откидывая со лба темную прядь волос. – У нее угловая спальня, рядом сточная труба, должна выдержать.

Подростки мигом взглянули на него с подозрением и долей осуждения.

– Что? – возмутился он. – Она бы поддержала идею.

***

Дом Бартонов стоял на краю улицы: тихий, настороженный, с плотно занавешенными окнами, словно раненый зверь, свернувшийся в своей норе. Воздух вокруг него казался плотнее, насыщенный невыплаканными слезами и невысказанными вопросами. Каждый шаг к крыльцу давался детям все труднее, будто гравитация усиливалась с приближением к эпицентру горя. Они постучали, и звук показался им неуместно громким в этой гнетущей тишине. Дверь открыла миссис Бартон: худощавая женщина в вязаном кардигане, который казался слишком большим для ее сутулых плеч, будто она пыталась укрыться в нем от мира. Глаза ее были красными, но странно сухими, словно источник слез в ней иссяк, оставив лишь выжженную пустыню боли.

– Чего вам? – спросила она, голосом, в котором уже не было ни удивления, ни ожидания. Только усталость человека, переставшего ждать хороших новостей.

Томми вышел вперед, сглотнув комок в горле.

– Мы… Мы были ее друзьями. Мы просто хотим… увидеть ее комнату. Вспомнить о ней. Понять.

– Я помню вас, – нехотя ответила женщина, все еще сжимая дверь, словно та стала щитом от внешнего мира, полного фальшивого сострадания и неприкрытого интереса.

Миссис Бартон сжала губы в тонкую линию, за которой скрывалось все то, что она не могла или не хотела произнести вслух. Из глубины дома донесся голос мистера Бартона, глухой и безжизненный, как эхо в заброшенном колодце:

– Им там нечего делать. Мы оставили все как было. Пусть проваливают.

Дети замерли, ощущая, как слабая надежда, едва зародившись, начинает угасать. Но Эбби, самая тихая из них, сделала шаг вперед, и в этом движении была удивительная решимость.

– Пожалуйста, – ее голос был тих, но в нем звучала сила, способная проникнуть сквозь стену горя. – Мы не будем ничего трогать. Просто… это важно для нас. Полиция ничего делать не собирается, а мы не можем просто сидеть сложа руки.

Тишина за дверью была густой, как туман над болотом в предрассветный час. Незримая борьба происходила в этом молчании – борьба между страхом, подозрением и необходимостью человеческого контакта.

Мистер Бартон наконец показался в дверях: высокий, с седыми висками, с пустыми глазами человека, который слишком долго смотрел в одну точку, пытаясь разглядеть в ней смысл исчезновения собственного ребенка. Он обменялся коротким взглядом с женой – взглядом, в котором было слишком много понимания и слишком мало жизни, будто между ними протянулась невидимая нить общего горя, разделенного на двоих.

– Пусть посмотрят, – с легким нажимом произнесла женщина, многозначительно глядя на мужа.

– Пять минут, – сказал он хрипло, словно каждое слово причиняло ему физическую боль. – И не трогайте ничего.

Они вошли, переступив невидимую границу между миром скорбящих и миром ищущих.

***Комната Джейн встретила их стерильной пустотой, которая казалась почти потусторонней, словно пространство, очищенное от всего живого после какого-то невидимого катаклизма. Белые стены щурились на них, как глаза слепца, отражая только неестественный, выхолощенный свет, проникающий сквозь полупрозрачные занавески. Опрятная кровать с идеально натянутым покрывалом – ни единой складки, ни намека на то, что здесь кто-то спал. Стол без книг, без личных вещей – стерильный, как операционная. Шкаф без одежды, с аккуратно закрытыми дверцами. Ни фотографий, ни рисунков, ни разбросанных на полу кукол или записок – ничего, что могло бы свидетельствовать о присутствии жизни.

Как будто Джейн здесь никогда не жила. Как будто эта комната была выставочной копией, восковой фигурой вместо живого человека, безликим манекеном вместо девочки с именем и историей.

Эбби скользнула пальцами по полке – пыль не поднялась и не осела на пальце, словно комнату дезинфицировали, стирая все следы прошлого. Эта комната была не просто аккуратной – ее явно готовили к визиту, как место преступления готовят для посторонних глаз, скрывая все улики. Люк тронул угол покрывала – под ним не оказалось ни тетрадей, ни записок. Пусто, как на дне высохшего озера. Томми прошел по комнате несколько раз, останавливаясь у окна, прислушиваясь к щелчку собственного сердца и к тишине, которая казалась здесь осязаемой, как плотная ткань.

– Не знал, что она была такой чистоплюйкой, – с некоторым замешательством произнес Джои, после чего получил тычок под ребра от Люка.

Эбби тихо шепнула, ее голос был едва слышен, но прозвучал в этой мертвой тишине как удар колокола.

– Это не ее место. Здесь все мертвое.

Они простояли так несколько минут, не зная, что искать, чувствуя, как странное оцепенение проникает в их сознание. В этой комнате не было Джейн – здесь было только ее отсутствие, громкое, кричащее, заполняющее пространство.

– Я не понимаю, – прошептал Томми.

Эбби неожиданно замерла у кровати, ее глаза сузились, подобно хищнику, заметившему движение в траве.

– Подождите, – она наклонилась, осторожно опускаясь на колени у кровати. – Смотрите.

Из-под кровати, в месте, где тонкий матрас чуть провисал, виднелся крошечный уголок бумаги, настолько незначительный, что его легко можно было не заметить при беглом осмотре. Но для детей, чьи чувства были обострены тревогой и надеждой, этот маленький белый уголок сиял подобно маяку в темную ночь.

Эбби осторожно, словно извлекая бомбу с часовым механизмом, вытянула сложенный лист бумаги. Бумага была тонкой, почти прозрачной, будто ее намеренно выбрали, чтобы она могла остаться незамеченной.

Томми, Люк и Джои сгрудились вокруг нее, их дыхание смешалось в единый напряженный ритм. В этот момент в комнате Джейн, возможно впервые за долгое время, ощущалось присутствие жизни – острой, тревожной, сконцентрированной в четырех бьющихся сердцах.

Эбби медленно развернула записку. Бумага зашуршала, тихо, будто шептала что-то.

Почерк был мелким, торопливым, словно слова были начертаны в спешке или под гнетом невыносимого страха. Некоторые буквы были размыты, как если бы на бумагу упали капли воды… или слез.

«Мои дорогие друзья, надеюсь, это найдете именно вы. Я ушла сама, по своей воле. Не ищите меня, не грустите. Это были потрясающие два года.

P.S.: Люк, не зажимай сигареты для Джои. Томми, я уверена, у тебя получится поступить в Вашингтонский. Эбби, не бросай писательство!

С любовью, Дж.»

Эбби подняла взгляд, встречаясь глазами с друзьями. Ее лицо побледнело до такой степени, что веснушки на нем выступили как капли ржавчины на белом полотне.

– Это совпадает с тем, что сказал старик, – прошептал Томми. – Он говорил, что она ушла добровольно…

Это странное осознание будто прибило подростков к земле.

– И не совпадает с тем, что они… что должны были найти, – Люк бросил быстрый взгляд на дверь, словно боясь, что родители Джейн могут ворваться в любой момент.

– Я не верю, – упрямо произнес Джои. – Ее заставили это написать. Она не могла не рассказать нам, не могла просто бросить все и уйти… – он начинал говорить все громче, как делал каждый раз, когда задыхался от паники.

– Тише, – грубо шикнул Люк.

– Нам нужно уходить, – резко сказала Эбби, сворачивая записку и пряча ее в карман джинсов. – Сейчас же.

Они выскользнули из комнаты, тихие как тени, но внутри каждого бушевал ураган вопросов и страха. Мистер и миссис Бартон ждали их в коридоре, их лица были масками, за которыми скрывалось нечто, чему дети не могли дать названия.

– Спасибо, что позволили нам… попрощаться, – выдавил из себя Томми, и в его словах словно скрывался двойной смысл.

Мистер Бартон кивнул, его глаза были подобны тусклым кругам на ледяной поверхности замерзшего пруда.

– Надеюсь, вы нашли то, что искали, – произнес он странным голосом, в котором смешивались усталость и что-то еще… что-то, напоминающее угрозу.

Они попрощались и вышли, каждый шаг к двери был подобен шагу по минному полю. Возможно, им только казалось, но взгляды Бартонов словно прожигали их спины, как раскаленные угли.

***

Уже во дворе, когда они отошли на безопасное расстояние, Эбби остановилась и приложила палец к губам. На ее лице застыло выражение, которое они видели лишь однажды – когда она услышала шум в подвале школы, куда категорически запрещалось спускаться.

– Я что-то слышу, – шепнула она. – У окна.

Они замерли, подобно оленям перед светом фар. Окно комнаты Джейн выходило на улицу, и сейчас оно было приоткрыто – деталь, которую они не заметили раньше, слишком поглощенные своим расследованием.

Ветер доносил обрывки разговора, словно фрагменты разорванной фотографии, которые приходилось мысленно склеивать воедино. Подростки, пригнувшись, проползли по неухоженному саду и умостились прямо под кустом пожухлых гортензий.

– …они что-то… – голос миссис Бартон был надломленным, словно треснувшее стекло.

– …невозможно… хватит истерить… – ответ мистера Бартона звучал напряженно, с нотками паники, совершенно не свойственной человеку, потерявшему дочь при обстоятельствах, о которых он был осведомлен.

– …если они пойдут к… если они узнают про… – голос миссис Бартон оборвался, словно слова застряли в горле.

– …замолчи… нужно связаться с… он знает, что делать… – фраза мистера Бартона прозвучала как приговор. – Погоди, – в этот раз голос был слишком отчетливым, а подростки вздрогнули от неожиданности.

Затем окно с резким стуком закрылось, оборвав нить их невольного подслушивания.

Четверо друзей переглянулись, их лица были бледными масками, на которых отпечатался одинаковый узор осознания: с родителями Джейн что-то не так.

– В гараж, – прошептал Томми, и в этих словах сконцентрировалась решимость, которая могла либо помочь им найти Джейн, либо привести их к той же судьбе, что и ее.

Они быстро удалились от дома Бартонов, словно убегая не просто от здания, а от темной тени, которая протягивала к ним свои щупальца. Город вокруг них внезапно стал казаться чужим и враждебным, словно каждое окно скрывало наблюдателя, а за каждым углом притаилась опасность.

Истина о Джейн начинала проступать сквозь туман обмана, подобно силуэту корабля, медленно приближающегося к берегу. Но порой самые страшные корабли приходят не с моря, а из глубин человеческих душ, где скрываются тайны, способные погрузить в бездну целые жизни.

6. Что-то не так с Бартонами

Гараж Люка пах машинным маслом, горячим металлом и чем-то неуловимо детским – как воспоминания о лете, которое давно ушло. Застывший запах ушедшего детства, подобный янтарю, хранящему в себе древних насекомых. Пыльные лучи солнца пробивали крошечные окна под потолком, создавая иллюзию подводного царства, где частицы пыли плыли, словно микроскопические существа в толще воды. Где-то в углу тикали забытые часы, отмеряя время, которое для каждого из присутствующих подростков теперь имело совсем иную ценность. На старых развалившихся коробках лежала гитара – забытый друг, к которому Люк обещал себе не возвращаться, пока не найдет Джейн.

Подростки часто собирались в этом месте еще до исчезновения Джейн, гараж стал для них некой базой.

Томми бросил на пол старую куртку, чтобы сесть. Потертая ткань всколыхнула облачко пыли, на мгновение загустившее воздух. Эбби уже раскладывала на коленях записку Джейн, словно хирург перед операцией, от исхода которой зависит чья-то жизнь. Ее пальцы, бледные и непривычно дрожащие, разглаживали бумагу с почти религиозной осторожностью. Она всматривалась в текст уже битый час, прежде чем подскочить на месте.

– Вот, смотрите, – шепнула она, прищурившись через треснувшие очки. Маленькая трещина на стекле пересекала ее правый глаз, делая взгляд расколотым, как будто внутри нее самой пролегла такая же невидимая трещина с того момента, как исчезла Джейн. – Буквы. Видите? Эти – наклонены в другую сторону.

Томми наклонился ближе, его дыхание прерывистое, как у человека, который долго бежал и наконец остановился перед пропастью. Джои с интересом заглянул через плечо, его глаза расширились, словно темные колодцы, на дне которых плескалось тревожное понимание.

Люк, скрестив руки на груди, скептически хмыкнул, но за этим звуком скрывалась неуверенность.

– Может, она просто спешила. Или писала в темноте.

Эти слова – попытка ухватиться за последнюю соломинку нормальности, за мир, где девочки не исчезают при загадочных обстоятельствах, где родители не ведут подозрительных разговоров, а старики у маяка рассказывают только истории о штормах и кораблях.

– Нет! – настаивала Эбби.

Ее голос звенел от напряжения, как натянутая до предела струна скрипки. Она обвела пальцем буквы: «П», «О», «М», «О», «Г», «И», «Т», «Е». Чуть наклоненные влево, чужие среди остальных, как сломанные стрелы в ровном строю. Как крики о помощи среди светской беседы.

– Это «помогите».

Ее голос дрожал, но в этой дрожи была не только тревога, но и упрямая решимость. Так дрожит фундамент дома при первых толчках землетрясения, но не разрушается полностью.

– Это паранойя, – пробурчал Люк, но взгляд его задержался на буквах, как пловец, внезапно заметивший тень акулы под водой.

Мгновение – и он нахмурился, брови его сошлись на переносице, образуя глубокую складку тревоги.

– …черт.

Он провел пальцем вдоль послания. Даже он это увидел – тайное послание, скрытое в тайном послании, как шкатулка с двойным дном, как колодец внутри колодца. Томми вжал подбородок в плечи, словно ожидая физического удара. Его лицо побледнело, приобретая оттенок старого воска – цвет, который появляется у людей перед лицом неминуемой опасности.

– Сами подумайте… – оживленно продолжила девушка. – Я никогда не занималась писательством – просто записывала в блокнот теории про пропавших девушек… Томми…

– Я хочу уехать учиться во Флориду… – задумчиво ответил он. – Мы обсуждали это с Джейн, а она говорила, как я круто буду смотреться в красном кабриолете под пальмами.

– И она после того случая на дереве была против курения Джои. Он тогда чуть легкие себе не выкашлял, – подтвердил Люк.

– Странно… – пробормотал тот. – Может, это еще одно тайное послание? Шифр?

– Можно докрутить, – согласилась Эбби. – Не бросать свои записи – значит продолжать расследование. Вашингтонский университет… Ее увезли в Вашингтон?

– Вашингтонский находится в Сиэтле, – покачал головой Томми. – Отец говорил поступать туда, чтобы быть ближе к дому, когда у него откажет печень, – мрачно добавил он.

– Позитивно, – прокомментировал Люк. – Окей, продолжать расследование, Сиэтл… А что насчет сигарет?

– Она хочет, чтобы я тоже обязательно принимал участие в расследовании, – тут же заявил Джои с особой гордостью. – Она верит в меня.

– Безусловно, но едва ли тут такой смысл, – снисходительно произнесла Эбби, кусая колпачок ручки. – Над этим еще стоит подумать, пока в голову ничего не идет. Но главное вот что – она в ту ночь не могла поделиться ничем с родителями… Или поделилась, но они… По какой-то причине промолчали. Позволили этому случиться. Оба варианта…

– Не радуют, – закончил за нее мысль Томми.

Все молчали. В этой тишине звучала целая симфония невысказанных страхов – оркестр тревоги, исполняющий свою бесшумную, но от этого не менее пугающую мелодию. Каждый из подростков осознавал: они перешли черту. Теперь они знали то, чего знать не следовало, и это знание превращало их в мишени.

И тут – как удар грома в безоблачное небо – раздался глухой, тяжелый звук подъехавшей машины. Шины прошептали по гравию, как чьи-то голоса, произносящие угрозу. Двигатель замолк, оставив после себя зловещее эхо.

Томми вздрогнул, словно по его телу пропустили электрический разряд. Эбби выронила записку, бумага спланировала на пол, как подбитая птица. Люк мгновенно вскочил на старую деревянную коробку, кряхтящую под собственной тяжестью, и дотянулся до маленького окна под потолком. Его силуэт на фоне пыльного окна напоминал часового на сторожевой башне осажденной крепости.

– Черт возьми, это Бартоны! – зашипел он вниз, и в этом шипении слышался настоящий ужас, подобный тому, что испытывают люди, увидевшие приближающуюся волну цунами.

Эбби и Джои сбились в кучку за верстаком, как загнанные животные, ищущие последнее убежище перед охотниками. Их дыхание смешалось в единый рваный ритм. Томми остался стоять посреди гаража, глядя на Люка, его взгляд вопрошал без слов: «Что теперь? Куда бежать, когда некуда бежать?»

– Они заходят в дом, – прошептал Люк, все еще прижавшись к оконной раме, словно примерзнув к ней от ужаса. – Мистер Бартон и миссис Бартон. Быстро, прямо через парадную дверь.

Их передвижения не были небрежными или случайными. В них читалась цель – четкая, зловещая, неумолимая, как стрелка компаса, указывающая на север.

Гараж вдруг стал тесным, горячим, как консервная банка на солнце. Кислород, казалось, исчерпался, уступив место спертому воздуху страха, который заполнил лёгкие каждого из них, затрудняя дыхание.

Шорох – щелкнула входная дверь. Звук был обыденным, но в контексте происходящего приобрел зловещий оттенок – так щелкает капкан, ловящий жертву. Тени зашевелились за стеклом, размытые и неясные, но от этого не менее пугающие – тени преследователей, чьи мотивы оставались такими же тёмными, как они сами. И тут раздался голос, глухой и тяжёлый, сквозь перекрытия, подобный звуку земли, падающей на крышку гроба.

– Люк! Сейчас же поднимись наверх! Надо поговорить.

В этих простых словах таилась бездна невысказанных угроз. Интонация была обыденной, но за ней скрывалось что-то настолько неправильное, настолько чуждое, что волоски на руках подростков встали дыбом, как у животных, почуявших приближение хищника.

– Отец, – констатировал Люк, недовольно поджав губы.

Ребята в ужасе переглянулись. Люк спрыгнул с коробки, вытер о штаны ладони, мокрые от пота. Его лицо было каменным, но за этой маской застывшего спокойствия бушевал ураган эмоций – так море может казаться спокойным на поверхности, когда на глубине бушуют смертоносные течения.

– Сидите тихо, ясно? – бросил он, уже уходя к двери.

Голос его звучал жестко, но в нем была теплая забота – такая, какая бывает у тех, кто не умеет говорить о чувствах вслух. Забота командира, отправляющего своих солдат в укрытие, пока сам идет навстречу опасности.

Он на мгновение обернулся, и в этом коротком взгляде сконцентрировалась вся сложность момента – страх за себя, страх за друзей, и глубокое, тяжелое осознание, что сейчас он переступает черту, за которой нет возврата:

– Если через пятнадцать минут меня не будет – валите. Поняли?

Эти слова упали в тишину гаража тяжело, как камни на дно пруда, всколыхнув волны потаенных тревог. В них содержалось то, что никто не хотел признавать вслух. Что исчезновение Джейн – лишь первое звено в цепи тайн.

Не дождавшись ответа, он исчез за дверью, оставив после себя только запах масла и тонкий, едва слышный звон чужой тревоги в воздухе – словно невидимая струна натянулась между гаражом и домом, вибрируя от приближающейся опасности.

Оставшиеся трое застыли среди инструментов и машинного масла, словно насекомые в янтаре. Томми, Эбби и Джои прислушивались к каждому шороху, к каждому скрипу половиц наверху. Их дыхание стало поверхностным и тихим, как у загнанных в угол животных, готовых к прыжку или к смерти.

Пятнадцать минут. Девятьсот секунд между безопасностью и неизвестностью. Девятьсот ударов сердца, отсчитывающих время перед решением – бежать или остаться, искать или скрываться, бороться или сдаться.

Молчаливый отсчет начался, сопровождаемый лишь тиканьем забытых часов в углу гаража – механического сердцебиения этого тесного мира, который с каждой секундой становился все более чужим и опасным.

***

Люк поднялся по скрипящей лестнице. Каждый шаг звучал слишком громко, как приговор, эхом отдающийся в пустоте дома. В груди у него сжималось то самое чувство – тяжелое, знакомое с детства: когда знаешь, что будет больно, но все равно идешь вперед, словно мотылек, летящий на пламя собственной гибели.

В гостиной застыли Бартоны. Мистер Бартон, высокий, хмурый, с прищуренными глазами, напоминающими прорези в маске обвинителя. Миссис Бартон – натянутое лицо, губы сжаты в тонкую линию, будто стремящуюся стереть саму возможность сочувствия. Отец Люка стоял рядом с ними, с руками в карманах джинсов, лицом, отлитым из серого камня древних идолов.

– Крайне неприятная ситуация, – говорил мистер Бартон. – Ваш сын с друзьями заигрался, тревожит людей, лезет куда не следует. Мы хотим, чтобы это прекратилось.

– Мы и так переживаем, – добавила миссис Бартон, не глядя на Люка, словно сам взгляд мог запятнать ее. – И вдруг они… выламываются к нам, расспрашивают… Мы хотим немного покоя. После всего случившегося, мы не можем оправиться.

Люк молчал, глядя в пол, где каждая трещина казалась картой его будущих шрамов. Он кожей чувствовал фальшь в голосе Бартонов, однако сказать ничего не мог. Кому из взрослых будет дело, что родители обчистили комнату Джейн сразу после ее исчезновения и сказали, что она и была такой: пустой, почти заброшенной. Отец медленно подошел к нему, все еще держась подчеркнуто спокойно, как хищник перед прыжком.

– Я разберусь, – сказал он Бартонам. – Люк получит свое.

Мистер Бартон кивнул, печать одобрения на непреклонном приговоре. Миссис Бартон бросила короткий, жалостливый взгляд, который был хуже тысячи упреков – тонкий нож, проникающий глубже кулака.

Отец вежливо открыл им дверь. Пара вышла, не оглядываясь, унося с собой последние крупицы защиты. Дверь щелкнула за их спинами. Тишина в доме стала вязкой, глухой, как пепел, заполняющий легкие.

Отец повернулся к Люку. И в одно мгновение лицо его изменилось, маска цивилизованности сползла, обнажая зверя под ней. Он шагнул вперед резко, словно взрыв, и ударил сына тыльной стороной ладони по щеке. Щелчок был сухим, болезненным, как треск ломающейся кости надежды. Кровь тонкой струйкой сочилась из губы.

Люк пошатнулся, стиснул зубы, держа боль внутри, как привычного пленника.

– Ты позоришь меня, – прошипел отец.

Его лицо было близко, дыхание пахло перегаром и злостью, пустынным ветром, обжигающим душу. Второй удар – по затылку. Люк инстинктивно съежился, не давая себе упасть, как дерево, которое гнется, но не ломается под ураганом.

– Я работаю всю жизнь, чтобы нас хоть кто-то уважал, а ты, мелкий уродец, рушишь все одним махом. В мать пошел…

Третий удар был слабее, скорее толчок в грудь, но от него у Люка на миг перехватило дыхание, словно кто-то сжал само сердце ледяной рукой. Он стиснул кулаки. Сдержался. Не ответил. В этом доме было только одно правило: никогда не отвечать.

Отец выпрямился, тяжело дыша, зверь, насытившийся на время.

– Убирайся к себе. Чтобы я тебя не видел до завтра.

Люк молча повернулся и ушел вниз по лестнице. Каждый шаг давался ему так, будто он спускался против ураганного ветра, по невидимой лестнице из шипов и осколков.

– Луше б твоя мамаша тебя с собой прихватила! – крикнул ему вслед отец.

Когда Люк вернулся в гараж, его друзья замерли, глядя на него. На распухшую щеку, на пустой, тугой взгляд, в котором читалась история, старая как мир. Но Люк только махнул рукой.

– Забейте. Живой. Погнали дальше работать.

И улыбнулся криво, так, как улыбаются те, кто привык стоять на своих ногах, даже когда весь мир сотрясается от ударов, как маяк, продолжающий светить сквозь самый черный шторм.

7. Надежный друг

Постепенно гараж опустел. Джои ушел первым – сославшись на ужин и мать, которая иначе будет волноваться. Эбби еще постояла, переминая пальцами блокнот, но, почувствовав молчаливую просьбу, тоже кивнула и ушла. Остались только Томми и Люк.

Томми сидел на перевернутом ящике, ссутулившись, будто держал на своих плечах невидимый груз чужих тайн. Люк ковырял ногтем трещину в деревянной столешнице, словно пытался проникнуть в суть вещей через эту ничтожную рану в дереве. Долгое, густое молчание окутало их, как саван. Только шорох ветра за стенами да далекий лай собак нарушали эту паузу, заполненную непрозвучавшими словами. Казалось, сам гараж дышал их болью, впитывая ее в свои стены.

– Больно? – спросил Томми, наконец, его голос прорезал тишину, как первая капля дождя сухую землю.

Люк усмехнулся, коротко, без радости, улыбка его была подобна трещине на старом фарфоре.

– Бывало хуже.

Он потер щеку, где багровела расплывчатая ссадина, карта его внутренней боли, проявившаяся на коже.

Томми смотрел на него, стиснув руки между коленями так сильно, что побелели костяшки пальцев – безмолвный крик против несправедливости, которую он не мог исправить.

– Знаешь, – сказал он глухо, словно говорил из-под воды, – у кого отец не пьет и не бьет – тому на день рождения дарят единорога.

Люк хмыкнул, опустил голову, как будто соглашаясь с горькой шуткой, которая была слишком близка к истине.

– Ага. И водят в зоопарк. Все за ручку.

И снова – молчание. Но оно уже было другим: не тяжелым, а теплым, выстраданным, как старая шрама на коже, которая больше не болит, но всегда напоминает о том, что было.

– Он всегда такой? – спросил Томми осторожно, боясь разрушить хрупкое равновесие между ними.

Люк пожал плечами, жест, вобравший в себя годы привыкания к невыносимому.

– С тех пор, как мама ушла. Иногда лучше. Иногда хуже. Зависит от того, сколько бутылок до ужина. Главное, что ему все равно и он не достает меня с тупыми запретами и просьбами. В этом есть свой прикол, знаешь? Никаких тебе взбучек за оценки, за курение, за ночные вылазки…

Он сказал это спокойно, как чужую историю. Как будто речь шла не о нем, а о персонаже из далекой книги, которую можно закрыть в любой момент. Его отстраненность была не бегством, а выживанием – единственным способом сохранить себя в мире, где любовь и ненависть переплетаются в один удушающий узел.

– У тебя ведь не лучше, ТиДжей, – криво улыбнулся Люк. – Может, даже хуже. Твой вообще не просыхает.

– Наверное, – пожал плечами он. – Только мой дерется, потому что злой, а твой – от раздражения. Я часто думаю, что лучше б у меня было как у Джоуи, – пробормотал он. – Мама была хорошей.

– Ага. А моя бросила меня с папенькой, – тихо засмеялся Люк. – Смотала куда-то в Аризону или Арканзас, кто ее знает. А сын ей там не нужен. Особенно такой, как я.

– Не говори так, – резко оборвал его Томми. – Была бы возможность – непременно бы тебя забрала.

– Ага… Конечно. И жили бы мы с ней долго и счастливо.

Томми хотел что-то сказать – что-то правильное, сильное – но язык налился свинцом. Слова казались бесполезными перед лицом этой обнаженной правды. Каждая фраза утешения звучала бы фальшиво, как фальшивая нота в похоронном марше. Вместо этого он поднял глаза, в которых читалась решимость сменить тему, не из малодушия, а из уважения.

– А Джейн… – он запнулся, собираясь с духом, словно готовился прыгнуть в холодную воду. – Она же тебе нравилась?

Люк, не сразу, посмотрел на него, медленно переводя взгляд, будто возвращаясь из далекого путешествия по своей памяти. В его глазах промелькнула тень – не удивление, не злость – что-то печальнее. Признание без слов, тихая исповедь без единого звука.

Он вздохнул, и в этом вздохе слышалась вся тяжесть несбывшегося.

– Джейн нравилась всем, ТиДжей. Потому что с ней казалось, что можно выбраться. Отсюда. Из всего этого. Мне кажется, с ней ни один мужчина не стал бы вот так.

Он махнул рукой, обводя жестом гараж, улицы, их жизни – целую вселенную безнадежности, затянувшую их, как болото.

– Она смотрела на всех так… – продолжил он, голос его смягчился, став почти нежным, – …как будто они стоил больше, чем сами о себе думали.

Томми опустил голову. Он понимал. В этом жесте было больше солидарности, чем в любых словах утешения. Они все тянулись к Джейн, как к огоньку в темной комнате. Каждый по-своему. Каждый за свое. Она была для них не просто девушкой, а символом возможности, что где-то существует другая жизнь – чище, светлее, добрее.

– Ты думаешь, она правда ушла сама? – спросил Томми, его слова повисли в воздухе, как туман над рекой. – Меня не покидает чувство, что Эббс перечитала детективов, а мы все усложняем…

Люк медленно покачал головой, взвешивая каждое движение.

– Не знаю. Я знаю только одно: если ушла – значит, были причины. Не нам судить.

Он встал, пошел к верстаку, движения его были точными, экономными. Достал ржавую банку с гайками, стал бездумно перебирать их, как счетные бусины, металл тихо звенел под его пальцами, отсчитывая секунды их общего одиночества.

– Но если она захотела, чтобы ее нашли, – сказал он тихо, голос его был подобен отдаленному раскату грома, предвещающему не бурю, а освобождение, – мы это сделаем. Не для нее. Для себя. Чтобы знать, что хоть раз сделали что-то правильно.

Томми кивнул. Все внутри него стянулось в тугой комок, подобный сжатой пружине, готовой распрямиться. И одновременно расправилось – впервые за долгое время – как крылья птицы, почувствовавшей ветер.

Они сидели так еще долго, под уставшей лампой, чей свет казался последним прибежищем в мире нарастающей темноты, под гулким ветром за стенами, нашептывающим истории о пропавших и потерянных, под обломками своих надежд, которые, как разбитое зеркало, все еще могли отражать свет.

Но впервые – вместе, в молчаливом понимании того, что некоторые тайны требуют не слов, а действий, и некоторые раны лечит не время, а общая цель, возвышающаяся над их собственной болью.

8. Гимн взросления

Утром Джои вдруг решил: пора работать.

Он сидел на крыльце, раскачиваясь на пятках, и смотрел, как соседский кот лениво перебирает лапами, словно плетя невидимое полотно из утренней пыли. Мир вокруг еще дремал, окутанный тусклым светом раннего часа, когда тени длиннее мыслей, а надежды кажутся почти осязаемыми. Работа – это просто, думал он, ощущая, как внутри разрастается холодная решимость взрослого человека. Надо только найти, где нужны руки. Потому что мама вымотана, каждый вечер возвращаясь домой с опущенными плечами и потухшим взглядом, в котором давно не осталось ничего, кроме бесконечной усталости. Потому что Джейн где-то там, далеко, и чтобы ее вернуть – нужны деньги. Может, на билет до Сиэтла. Может, на… на что-то важное, что могло бы заставить ее вспомнить о них, о городе, который она оставила позади, как изношенную одежду.

Он долго мялся, не решаясь сказать об этом вслух, сомнения ползли по нему, как холодные муравьи. Люку он не доверился бы: Люк бы только фыркнул, отмахнувшись от чужой наивности с привычной жесткостью человека, слишком рано познавшего вкус разочарования. Томми – точно бы запретил, его голос уже звучал в голове Джои, полный неодобрения и тревоги. Томми вообще был как старший брат, строгий и правильный, из тех, кто всегда хочет защитить, даже когда защита становится клеткой. И тогда Джои позвал Эбби – единственного человека, чье молчание никогда не ранило, а понимание не требовало объяснений.

– Пойдешь со мной? – спросил он тихо, голос его дрожал, как лист на ветру. – Я… хочу найти работу. Ну, хоть какую-нибудь.

Эбби надела свои большие очки, за которыми ее глаза казались еще внимательнее, и решительно кивнула, без единой тени сомнения:

– Пойдем. Мир ждет.

В этих простых словах было больше поддержки, чем во всех советах взрослых, вместе взятых.

Сначала они пошли к магазину «Дженерал Стор», витрины которого отражали их маленькие фигурки, искаженные и неуверенные. Джои, переминаясь с ноги на ногу, спросил у кассира, ощущая, как сердце колотится где-то в горле:

– Мистер Хоуленд, вам не нужен помощник? Я могу… эээ… таскать коробки. Или мыть пол. Много денег не нужно, хотя бы квотер{?}[25 центов] за час.

Кассир рассмеялся. Не зло, но так, как смеются над маленькой собачкой, которая всерьез думает, что может охранять двор. Этот смех, легкий и снисходительный, прошел через Джои, как холодный ветер сквозь щели в старом доме.

– Иди, Джои, играй с друзьями. Мал еще. Работа – дело взрослых, через пару лет пожалеешь, что не набегался вдоволь.

Джои сгорбился, его плечи сжались под тяжестью этих слов, словно каждое из них было камнем, брошенным в его решимость.

Они пошли дальше – на заправку, где воздух был густым от запаха бензина и несбывшихся мечтаний тех, кто когда-то тоже хотел уехать из этого города. Там мужчина в синем комбинезоне только махнул рукой, даже не подняв глаз от своих инструментов:

– Мы тут не детсад держим. Настоящая работа не для детей, понял? Что ты вообще можешь уметь, кроме как конфеты с витрины таскать?

В его голосе звучала та же нота, что и в голосе кассира – снисходительность взрослого мира, закрытого для тех, кто еще не дорос.

Когда они почти теряли надежду, она осыпалась с них, как осенние листья, у обветренного ларька с газетами их окликнул старик Мэттсон, бывший рыбак, который теперь кормил чаек и рассказывал байки о штормовых ночах, о времени, когда океан был еще полон чудес. Давно, казалось, целую жизнь назад, Джои сам сидел на влажных канатах в доке и слушал его рассказы о том, какой Кракен разрушил корабль.

– Эй, малыш, – сказал он, прищурившись, его лицо было изрезано морщинами, словно карта неизведанных земель, – если подметешь двор, дам тебе доллар. Настоящий. Не деревянный.

Джои выпрямился так быстро, что едва не уронил велосипед, в его глазах вспыхнуло то, что Эбби узнала сразу – гордость.

И он подмел. Каждый уголок, каждую песчинку. Он работал, как будто от этого зависел целый мир. Его маленькие руки сжимали метлу так крепко, что побелели костяшки пальцев. Пот струился по лбу, но он не останавливался, словно этот двор был полем битвы, а он – последним солдатом.

Старик сдержал слово. Протянул ему потрепанный доллар, истончившийся от времени и многих рук, но то был настоящий доллар.

Джои держал купюру двумя руками, как древнюю реликвию, как артефакт из взрослого мира, к которому он только что прикоснулся.

– Не расстраивайся, – сказала Эбби, когда они шли обратно по пыльной дороге, где каждый камень, казалось, насмехался над их наивностью. – Это только начало. Все великие дела начинаются с малого.

Она улыбнулась ему через треснувшие очки, и ее улыбка была лучше всяких речей, теплее любого солнца, ярче любого света.

И тогда Джои поступил, как настоящий мужчина, с решимостью, которую не могли сломить ни насмешки, ни отказы.

Он зашел в «Дженерал Стор», где над ним смеялись, и на сам купил Эбби мороженое – тонкую белую палочку, уже начинающую таять под безжалостным солнцем, как тают мечты под натиском реальности.

Когда он протянул ей мороженое, его уши пылали от смущения, словно заходящее солнце окрасило их своим последним светом.

– Спасибо, – сказала Эбби, принимая его, как королевский дар, как самую драгоценную вещь на свете.

Они съели одно мороженое на двоих, сидя на бордюре. Лето пахло бензином и морской солью, обещаниями и разочарованиями, слишком большими для их маленьких сердец.

Вечером Джои аккуратно положил оставшиеся мелкие монетки на кухонный стол, каждая из них звенела в тишине комнаты, как колокол храма. Мама сидела за чашкой чая, уставшая, как пустой мешок, брошенный на обочине времени.

Она посмотрела на монеты. На сына. И вдруг заплакала.

Тихо. Без крика. Ее слезы были безмолвными свидетелями того, что невозможно выразить словами – признания собственного поражения и восхищения силой маленького человека, который уже понял то, что ей пришлось постигать годами.

– Ты не должен был… – прошептала она, прижимая его к себе, ее голос был дрожал. – Я не хотела, чтобы так вышло. Прости меня, Джои. Прости.

Он молча прижался к ней. Ему нечего было сказать. Он просто знал: это правильно. Пусть монетки звенели на столе, как слабый, но настоящий гимн его взрослости, первые ноты мелодии, которая будет сопровождать его всю жизнь, напоминая о дне, когда он сделал первый шаг во взрослый мир, не оглядываясь назад.

***

На кухне пахло чем-то детским – расплавленным сыром, хлебом, летом. Радио хрипло пело Билли Айдола, а вентилятор гнал по комнате теплый воздух, перемешанный со смехом.

– Представляешь, – говорила Эбби, помешивая деревянной ложкой невнятную массу в кастрюле, – Джои устроился на работу.

– Что, серьезно? – Томми оторвал взгляд от полупустой тарелки чипсов.

– Угу. Подмел доки за доллар. С таким стартом до Белого дома недалеко.

Томми рассмеялся, вытирая руки о шорты. Он пришел без стука, как обычно. У него это была особенность: появляться именно тогда, когда дома начиналось то, от чего хотелось выть. А Эбби всегда открывала перед ним двери и не спрашивала, была рядом и этого было достаточно.

– Джои хочет накопить денег, помочь маме или… с поисками Джейн. Хорошо мы его воспитали, да?

– Мы?

– Ну а кто еще? Он последние лет пять под нашей опекой. Глупо отрицать, что мы вложили много в его становление… Если бы он от Люка всякой ерунды не понабрался, вообще отличным парнем бы вырос, – она задумчиво постучала пальцами по дужке очков. – Ну как, сносно?

– Очень вкусно, – Томми потянулся, глядя, как она ставит перед ним тарелку с макаронами. – Тебе бы кафешку открыть. «Кормлю сбежавших от психозов и отцов-алкоголиков».

– Или «Столовая последнего шанса». Обязательно с постером инопланетянина и пиццей на крыше.

Они ели, склонив головы, греясь в простоте момента. Томми, наскоро воткнув вилку в сырную массу, прищурился.

– Ты часто так кормишь сбежавших?

– Только тех, кто умеет не портить настроение, – поддела она, но без укола, с мягкостью. – Ну, и тебя.

– Щедро.

На улице проехал велосипед, послушался тонкий звоночек, кто-то кричал: «Бейсбол в шесть!» – и это было как щелчок из мира, который все еще крутился. Томми поднял глаза от тарелки и встретился взглядом с Эбби. Она замерла на секунду дольше, чем обычно, а потом отвела взгляд, пытаясь сделать вид, что просто тянется за солонкой.

– У тебя, – он прокашлялся, – сыр. На щеке.

– Где? – она провела рукой совсем не там.

– Нет, вот тут, – Томми поднял руку, но не дотронулся, остановился в паре сантиметров от ее лица.

Эбби утерла щеку сама, случайно задев его пальцы своими.

– Извини, – прошептали они одновременно, и оба покраснели.

– Ты знаешь, – сказала она слишком быстро, – я думала покрасить комнату. В синий. Или зеленый. Ну, знаешь, перемены и все такое.

– Зеленый лучше, – кивнул он, уставившись в свою тарелку. – К твоим… ну, знаешь. Глазам.

– Так они у меня не зеленые, – приподняла брови Эбби.

– Я знаю. Карие, а на свету желтоватые. Поэтому и пойдет, чтобы… Контраст был… – он сморщился и покачал головой, понимая, что с каждым словом закапывает себя чуть больше.

И они снова рассмеялись – не громко, не насмешливо, а нервно, неровно, с паузами, в которых было слишком много всего невысказанного. Будто все, что им надо, это сыр, жара и кто-то, кого можно не понимать, но чувствовать. Они хотели застрять в этом моменте и притвориться, что ничего страшного в их жизни не происходить, притвориться, что не застывают от ужаса всякий раз, когда мысли невольно возвращаются к ней. К Джейн.

9. Школьные будни

День был тягучим, ленивым, будто сам воздух над Порт-Таунсендом задремал от жары, превратившись в невидимую патоку, обволакивающую каждый звук, каждое движение, каждую мысль. Солнечные лучи пробивались сквозь пыльную дымку, окрашивая мир в выцветшие тона старой фотографии, где прошлое и настоящее сливаются в одно размытое пятно неопределенности.

Они собрались во дворе школы, как часовые на посту забытого форта: Томми сидел на перилах у старого флага, чьи цвета давно поблекли под дождями и солнцем, словно тайны, которые теряют яркость, но не значимость; Эбби перетирала ремешок рюкзака, нервными пальцами прощупывая каждую нить, будто пытаясь найти в этом механическом действии ответ на невысказанные вопросы; Люк жевал травинку, уставившись в небо с той особой отстраненностью, за которой прячется слишком острая внимательность. Джои переминался с ноги на ногу, растерянный и настороженный, как животное, впервые попавшее в незнакомую среду. Для него это была первая неделя в старшей школе – и мир вдруг стал выше, громче, тяжелей, словно кто-то повернул невидимый рычаг, меняющий масштаб реальности.

И все равно он был здесь. Со своими. В этом маленьком островке знакомого посреди океана неизвестности, где каждая волна могла таить в себе опасность или спасение.

– Вы слышали про миссис Картер? – внезапно спросила Эбби, понизив голос до того интимного шепота, которым делятся лишь самыми важными секретами. Глаза вспыхнули интересом, как два маленьких прожектора, осветивших темный угол общего сознания.

– Это которая преподает литературу? – уточнил Томми, его голос звучал настороженно, как у человека, приближающегося к краю обрыва и чувствующего опасную пустоту впереди. – У нее вроде полгода назад…

Он замолк, слова застыли в воздухе недосказанным признанием. Вокруг них сомкнулась тишина, плотная и душная, как предгрозовое облако.

Им всем было тяжело говорить об этом вслух, будто произнесенные слова могли материализовать то невыносимое, что таилось за ними. Исчезновение – понятие, которое превратилось для них из абстрактного концепта в кровоточащую рану на ткани их маленького сообщества.

– Дочь пропала, – закончила за него Эбби, произнося каждое слово с той осторожностью, с какой ступают по тонкому льду. – Клара Картер. Она училась в другой школе – в Риджмонт Хай.

Имя повисло между ними, как тяжелое грозовое облако накануне страшной грозы.

– И что? – Люк сорвал травинку и бросил на землю, жест показного равнодушия, за которым скрывалось его собственное беспокойство, спрятанное под слоями защитной брони.

– Я думаю… может, это связано. – Эбби понизила голос до шепота, ее слова стали почти осязаемыми в плотном воздухе. – Может, с Джейн… и с ней… что-то общее?

Каждое предложение, каждый вопрос был камнем, брошенным в темный колодец их страхов, и они прислушивались к эху, надеясь и боясь услышать ответ.

Томми постучал пальцами по перилам, задумавшись. Ритм его пальцев был неровным, как пульс встревоженного сердца.

– Ты права. Надо поговорить.

Эти слова прозвучали как команда и призыв к действию. Джои сглотнул, ощущая, как страх поднимается по горлу горьким комком.

– Но… она же взрослая. Она… может, не захочет. Как Бартоны…

Его опасения были облечены в простую форму, но за ними стояло большее: страх перед взрослым миром, который держал их на расстоянии от своих тайн, считая слишком юными для правды.

– Мы просто спросим. А вдруг она что-то знает? – настаивала Эбби. – К тому же, с Бартонами явно что-то нечисто.

Мисс Картер стояла у заднего выхода школы, утирая переносную доску после последних уроков, словно стирая не только формулы и определения, но и само время, разделяющее «до» и «после». Невысокая, с узким лицом, в потертом свитере поверх легкой блузки, она казалась тенью самой себя. Руки ее двигались машинально, будто сами по себе, без души, как деталь механизма, продолжающая работать даже после того, как основная часть вышла из строя.

Они подошли несмело, как приближаются к раненому животному – боясь испугать и причинить еще больше боли. Томми первым, за ним остальные, выстроившись почти инстинктивно по убыванию решимости.

– Мисс Картер, – начал Томми, шаркая кроссовками по полу, этот звук отражался от стен пустого коридора, усиливая их неуверенность. – Мы… Мы хотели спросить кое о чем.

Женщина обернулась. На лице – усталость, натянутая, как тонкая кожа на старом барабане, готовом лопнуть от первого сильного удара. В глазах ее плескалась боль, словно темная вода в глубоком колодце.

– Что случилось? – голос ее был тихим, без интонаций, как звук, доносящийся из-под толщи воды.

– Мы… слышали о вашей дочери, – осторожно сказал Томми, каждое слово давалось ему с трудом, будто он поднимал тяжелые камни. – Мы тоже ищем Джейн. Мы думали… может быть, вы что-то знаете. Что-то, что нам поможет.

В ее глазах что-то вспыхнуло. Короткая, острая боль, спрятанная за вежливой маской, как внезапная вспышка молнии, на мгновение осветившая ночной пейзаж. За этой вспышкой они увидели глубину ее горя – бездонную пропасть, о существовании которой знали лишь теоретически.

– Дети, – сказала мисс Картер устало, в этом обращении звучала и нежность, и отчаяние, и предупреждение, – иногда лучше не знать. Иногда лучше оставить все в прошлом.

Каждое ее слово было гвоздем в крышку невидимого гроба надежды, которую они принесли с собой.

Эбби сделала шаг вперед, ее маленькая фигурка вдруг выросла, наполненная решимостью:

– Но если кто-то еще в опасности…

Она не закончила фразу, но в воздухе повисло несказанное: «если вашу дочь и Джейн еще можно спасти». Четыре пары глаз неотрывно смотрели на мисс Картер, как будто она была дверью, за которой скрывалась истина. Долгое молчание окутало их плотным липким коконом. В этой тишине слышалось только их дыхание и далекий звук школьного звонка, отмечающий конец не только уроков, но и определенной безопасности, которую давали стены учебного заведения.

Она посмотрела на них всех – на Джои, который сжимал ремень рюкзака до белых костяшек пальцев, будто этот предмет был единственной связью с нормальной жизнью. На Томми, стоящего прямо, словно принявшего на себя удар невидимой волны, готового защищать остальных ценой собственного спокойствия. На Люка с его циничной, упрямой гримасой, за которой прятался страх, слишком глубокий, чтобы его можно было выразить иначе. На Эбби, в глазах которой было слишком много правды и той пронзительной ясности, которая иногда посещает лишь самых юных и самых старых.

Мисс Картер вздохнула. Доска осталась наполовину мокрой, как незаконченное признание, как оборванное на полуслове письмо.

– Клара ушла в школу утром. Как обычно. Рюкзак, завтрак в пакете, записка «люблю тебя» на холодильнике… – она замолчала на мгновение, как будто прокручивала кадры в памяти, пытаясь найти момент, когда обыденность превратилась в кошмар. – После уроков она не вернулась. Никто ее больше не видел. Ни на автобусной остановке. Ни на улице. Ни в школе.

Каждая фраза падала между ними, как капля яда, отравляющая их представление о мире, где дети просто уходят в школу и возвращаются домой, где будущее предсказуемо, а опасность – понятие из книг и баек у костра.

Тишина сгустилась вокруг них плотным коконом, отделяя их от мира за стенами школы, где жизнь продолжалась в своем беспечном ритме.

Шепот ветра в деревьях звучал зловеще, как предупреждение на неизвестном языке. Щелчок, с которым дверь школы захлопнулась от сквозняка, прозвучал как выстрел в этой гнетущей тишине.

– Больше я вам ничего не скажу. Потому что сама не знаю, – тихо добавила мисс Картер, и в ее голосе они услышали не только отказ, но и предупреждение, тихий сигнал тревоги, который она не могла выразить явно. – Берегите себя, дети. И… берегите тех, кто рядом. Пока еще не поздно. А когда станет поздно… Вы никогда не узнаете.

Эти последние слова прозвучали как заклинание, как молитва, как мольба. В них было больше, чем просто забота учителя о своих учениках – в них была паника человека, увидевшего опасность и не способного ее предотвратить.

Она отвернулась, как будто разговор был вычерчен мелом на доске, и его уже начали стирать, уничтожая доказательства того, что он вообще происходил. Они стояли на крыльце, молча, глядя ей вслед, ее фигура удалялась по коридору, становясь все меньше, как надежда, исчезающая в тумане неизвестности.

У каждого в груди горела маленькая, упорная заноза: страх, что уроки когда-нибудь закончатся и для них. Что однажды звонок прозвенит, двери школы распахнутся, и мир за ними окажется не тем, что они ожидали увидеть.

И никто не скажет – когда именно наступит этот момент. Когда обычный день превратится в последний. Когда привычное «до свидания» станет вечным «прощай».

***

Комната Эбби была эталоном порядка, словно островок рациональности в хаотичном мире подростковых тревог.

Книги стояли на полках с почти военной строгостью – каждый том точно выровнен по краю, рассортирован по темам и авторам. Выцветшие постеры старых фильмов висели на стенах, расположенные с геометрической точностью, словно окна в другие миры, более понятные и упорядоченные, чем их собственный. Одинокая лампочка без абажура свисала с потолка, отбрасывая безжалостно четкий свет на аккуратно разложенные на полу листовки, записи и газетные вырезки – каждая на своем месте, как детали в часовом механизме расследования.

Они сидели в кругу: Томми, Джои, Люк и Эбби, прижавшись друг к другу, как выжившие после внутреннего кораблекрушения – событий, разбивших их привычный мир на «до» и «после». В воздухе висело тяжелое напряжение, почти осязаемое, как запах приближающейся грозы.

На коленях у Эбби лежала записка Джейн. Копия, перенесенная в блокнот с хирургической точностью – каждая буква обведена, сохранен даже характерный наклон влево, будто почерк мог рассказать больше, чем сами слова. На стене висела большая доска, превращенная в алтарь методичности – фотографии и заметки, расположенные по хронологии и значимости, соединенные красными нитями связей. Этот миниатюрный расследовательский штаб был симптомом упорядоченного сознания, отчаянно пытающегося структурировать хаос трагедии.

– Итак, давайте, – начала Эбби, поправляя очки на переносице с точным, выверенным движением, – соберем все, что у нас есть.

Она достала карандаш и начала чертить в воздухе невидимые линии, словно дирижируя оркестром фактов и догадок.

– Первое. Записка Джейн. Скрытое послание: «помогите». Значит, она точно ушла не совсем по своей воле. Подсказки, предположительно намекающие, что расследование стоит продолжить в Сиэттле, а часть про сигареты все еще под вопросом…

Слово «помогите» повисло в воздухе, тяжелое и темное, как капля чернил в чистой воде.

– Второе. Свидетельство смотрителя маяка: Джейн ночью садится в лодку с каким-то мужчиной. Со стороны все выглядело добровольно. Мужчина невысокий, но это ровным счетом ничего не дает. У старика такой возраст, что вообще удивительно, что он опознал Джейн. Третье. Кровь и оставленный рюкзак. Явно что-то случилось – иначе зачем бы оставлять вещи? Четвертое. Комната Джейн – пустая, стерильная. Как будто ее стерли из жизни. Как будто кто-то хотел сделать вид, что ее никогда не было. И пятое. Клара Картер. Пропала после школы. На этот раз без следов.

Эбби положила карандаш на пол – точно в центр их круга. Повисла тишина, густая и вязкая, как смола. Томми хмурился, глядя в одну точку, его лицо застыло маской сосредоточенной тревоги:

– Если они обе ушли добровольно… почему нашли кровь? Почему они исчезли, как будто растворились? Клара не планировала побег, не собирала вещи… Она будто зашла куда-то после школы и просто не вернулась. Если никто не видел, как она сопротивляется или ее хватают, значит в то место она пошла тоже… Добровольно?

– Ага, добровольно, – пробормотал Люк, прокручивая меж пальцев сигарету. – Тогда у нас поразительный город: девочки бегут с него как мыши с корабля.

– Как крысы с корабля, – поправила его Эбби.

– Хочешь сказать, что Джейн крыса? – внезапно вскинулся парень.

– Ну, ты только что ее мышью назвал, – с сомнением в голосе проговорил Томми, защищая подругу. – В чем разница?

– Крысы огромные, злые и с желтыми гнилыми зубами, – пояснил Люк. – У Джейн были хорошие зубы.

– У Джейн хорошие зубы. Они не были. И она не была. Она есть, – строго произнес Джои с неожиданной серьезностью.

– Может, их заставили притвориться, что все нормально, – нарушил неловкое молчание Томми.

Люк поднял голову – в его глазах мелькнула искра внезапного прозрения.

– Или… их кто-то заманил. Кто-то, кто умел убеждать. Кто-то, кому они доверяли. Может, Клара решила пройтись с кем-то после школы… С кем-то, кому она доверяла? Или ее позвали помочь кому-то?

Эбби кивнула, ее движение было механически точным:

– Не обязательно силой. Иногда достаточно правильных слов. Они все, по всей видимости, перед исчезновением должны были встретиться с одним и тем же человеком, который не вызывал у них страха и имел достаточное влияние для того, чтобы они безоговорочно последовали за ним…

Они снова замолчали. В тишине можно было расслышать их дыхание – четыре разных ритма, сплетающихся в симфонию страха. Джои шевельнул губами:

– Но почему Бартоны? Почему они так странно себя вели?

Томми потер лицо руками, словно пытаясь стереть невидимую грязь подозрений:

– Потому что они что-то скрывают. Они боятся, чтобы мы не раскопали лишнего.

– И потому что они будто знали, что мы что-то найдем, – добавила Эбби, голосом холодным и острым, как скальпель. – Они не хотели впускать нас, а после ругались на Люка, а к другим не пришли. Мои родители их слушать бы не стали, это точно. Мама Джои пропадает на работе, ей не до бесед. ТиДжей… – она запнулась. – В общем, они знали, к кому нужно идти… Или видели, как мы добрались до гаража. В любом случае, они знают что-то. Джейн единственная пропала среди ночи, может ее исчезновение на самом деле и не связано с другими? Может, это Бартоны что-то сделали и решили, что история с пропажей отлично вплетется в эту историю?..

– Я тут подумал… А может ее комната и вправду была такой? – вдруг спросил Томми. – Я никогда не был у нее в гостях, а вместе мы провожали ее только до дверей. Обычно мы собирались у Люка или у тебя, Эббс… Хотя я пару раз заходил к Джои, когда Сара готовила праздничные ужины. А у Джейн за два года… Ни разу.

– Я тоже не была, а вы? – нахмурилась Эбби.

Оба парня покачали головой, чувствуя, как волна все новых вопросов заполняет сознание.

– А может тот старик и был прав… Что вообще мы знаем о Джейн? – высказал Томми мысль, что внезапно посетила каждого. – Она переехала в наш город пару лет назад, но никогда не говорила о своем прошлом…

Люк резко поднялся на ноги, нарушая геометрию их круга:

– Хватит! Надо действовать. Нельзя просто сидеть и строить теории. Мы так можем спросить очень многое, можем увести себя от следа. Мы поняли, что один взрослый виноват в пропаже. Один и тот же. Надо выяснить, что могло связывать всех девочек. Может, нас специально пытаются запутать, чтобы мы бросили это дело также, как полиция? Нельзя сомневаться в ней, она была одной из нас. Ее мы знаем лучше, чем ее родителей или того старикашку с маяка.

Томми тоже поднялся, его движения были решительными, но осторожными:

– Согласен. Но осторожно. Нужно узнать больше. Кто тот мужчина на лодке? Кто мог заманить их? Есть ли еще случаи пропавших в округе?

Эбби прикусила губу – этот жест, такой человеческий и уязвимый, казался почти неуместным в ее царстве порядка:

– Я могу попробовать поискать старые газеты. Может, были другие исчезновения. И я могу поспрашивать в библиотеке – миссис Хартли любит сплетни.

– Я могу подсмотреть, с кем Бартоны общаются, – сказал Люк с хищной усмешкой. – Знаю парня, у которого крыша выходит прямо на их задний двор. И рядом с подъездной дорожкой есть хорошие мусорные баки.

– А я… я могу сходить на пристань, – тихо произнес Джои, его голос дрожал, как пламя свечи на ветру. – Может, кто-то видел ту лодку раньше или в записях осталось что-то.

Томми кивнул, скрепляя их негласный договор.

– Тогда встретимся завтра вечером. Здесь же. И докладываем все, что найдем.

Они переглянулись. В их глазах читался страх – не детский испуг перед темнотой, а взрослое, тяжелое осознание опасности. Но глубже, под слоями сомнений и тревоги, в каждом из них теплилась крошечная искра – упрямая, несгибаемая воля к действию, шепчущая: «Не бросай. Иди дальше.»

10. Шелест газет

Эбби шла в библиотеку с той особой осторожностью. Серые облака нависали над городом тяжелыми пластами, словно потолок подземелья, опускаясь все ниже и ниже. Воздух, пропитанный запахом мокрой земли и старого металла, казался густым, застоявшимся.

Велосипед она небрежно бросила у крыльца, не утруждая себя замком. В этом городе, с его болезненно короткой памятью, воровство было слишком осознанным действием. Здесь даже преступления совершались без умысла – просто потому, что время стирало границы между допустимым и запретным. По крайней мере, так было раньше.

Миссис Хартли, как безмолвный страж времени, сидела за стойкой, механически перебирая спицами. Под ее морщинистыми пальцами рождалось что-то бесформенное и бесконечное – так же, как и истории этого города. Эбби кивнула ей с той вежливостью, которая не требует ответной реакции, и сразу нырнула в тусклую глубину библиотеки. В архиве пахло пылью и тишиной – не той живой тишиной, что бывает перед рассветом, а мертвой, как в забытых склепах. Пальцы Эбби, бледные и нервные, с той особой целеустремленностью, которая бывает только у юных следопытов, перебирали старые папки. Ее глаза, казалось, часами вбирали в себя тысячи слов одновременно, пока взгляд не зацепился за нужную: «Местные новости Порт-Таунсенда. Выпуск № 3. Март, 1980 год».

Статья выпрыгнула из пожелтевших страниц, будто живое существо, долго ждавшее своего часа: «Подозреваемый в преступлениях против несовершеннолетних переехал в Порт-Таунсенд». Гаретт Марлоу.

Эбби впилась в текст с жадностью изголодавшегося хищника: судимость не доказана; ранее работал с детьми в другом штате; уволен после предъявленного обвинения; переселился в город полгода назад; работает неофициально на складах у пристани.

Сердце забилось о ребра, как испуганная птица о прутья клетки. Пристань. Склады. Все дороги, все тени, все шепоты – все вело к этому месту, где город встречался с черной водой залива. Она чувствовала, как пальцы холодеют, а в горле застывает ком, похожий на страх, но смешанный с чем-то еще – с предчувствием истины, которая может оказаться страшнее любой лжи.

Она аккуратно сложила вырезку и спрятала в рюкзак с той бережностью, с которой хоронят улики. Каждая секунда теперь имела вес. Каждый вздох был на счету.

В это же время Люк сидел в засаде напротив дома Бартонов, спрятавшись за мусорными баками. От мокрого асфальта поднимался пар, окутывая его ноги призрачным туманом. В голове крутились обрывки городских сплетен – тех, что передаются шепотом в полутемных кухнях, тех, что никогда не произносятся вслух при свете дня. Бартоны не те, за кого себя выдают. Эта мысль засела в сознании Люка, как заноза, которую невозможно вытащить. Он стал ненавидеть их, не разделяя, была та злость из-за исчезновения Джейн или из-за нагоняя от отца.

День тянулся медленно, мучительно, как капли меда в холодную зиму, густые и неторопливые. Глаза болели от напряжения, а затекшие ноги начинали неметь.

И вдруг – скрип тормозов, резкий, как удар хлыста.

Люк приподнялся, выглядывая через прореху между баками. Его зрачки расширились, вбирая каждую деталь.

На подъездной дорожке остановилась старая темно-серая машина, настолько неприметная, что взгляд сам скользил по ней, не задерживаясь. Номера были странными: грязными, потертыми, словно кто-то намеренно лишил их индивидуальности. На боку багажника символ – волна, охваченная цепью – выделялся с пугающей четкостью, как клеймо на коже животного.

Из машины вышел мужчина в сером плаще, сливающемся с моросящим дождем. Он замер на секунду, осмотрелся по сторонам с той особой настороженностью, что присуща хищникам. Его лицо, наполовину скрытое тенью, казалось вылепленным из холодного воска. Потом он быстро зашагал к двери Бартонов, и каждый его шаг отдавался в грудной клетке Люка тяжелым ударом.

Мальчик вжался в землю с инстинктивным ужасом добычи, почуявшей приближение опасности. Каждая клеточка его тела кричала: беги. Но он остался – парализованный страхом и звериным любопытством, которое иногда сильнее инстинкта самосохранения.

На другом конце города, где земля встречалась с небом в размытой серой линии, Джои бродил вдоль старых полей. Ветер проникал под куртку острыми ледяными пальцами, но он едва замечал холод. За полями, словно забытые декорации к спектаклю, который никто уже не собирался играть, высились полуразрушенные здания. Джои шел, неся внутри себя тягостное чувство: он должен был найти лодку. Или след лодки. Или хоть что-то, что связало бы разрозненные части этой головоломки.

На заброшенный амбар он наткнулся так, как находят все важное в жизни – случайно, сделав шаг в сторону от протоптанной тропы.

Половина крыши провалилась, обнажив почерневшие ребра стропил. Дверь висела на одной петле, скрипя на ветру мелодию заброшенности и тлена. Внутри – пустота, наполненная запахом гнили и старого железа. Но в глубине этого мертвого пространства что-то притягивало взгляд: в углу, брошенное и забытое, как ненужное воспоминание, валялось нечто тканевое, скомканное в грязный комок.

Джои подошел ближе, преодолевая сопротивление собственных ног. Это была старая куртка, детская, с той особой поношенностью, которая говорит не о бедности, а о привязанности. Внутренний карман был вывернут, словно кто-то в лихорадочной спешке искал там что-то жизненно важное.

На воротнике, почти стертый временем и грязью, еле различался вышитый инициал: K.К.

Джои сжал зубы так сильно, что стало больно. Клара Картер. Он медленно вытащил куртку, стараясь не думать о том, при каких обстоятельствах она могла оказаться здесь, и спрятал под рубашкой. Ткань казалась неожиданно тяжелой, словно несла в себе груз чужой судьбы.

В это же время Томми, повинуясь молчаливому соглашению их маленького следственного отряда, отправился туда, куда дети обычно заходят только по принуждению – в гости к другу отца, в мир взрослых и их сомнительных правил.

Шериф Мэйсон встретил его на крыльце своего дома, с сигаретой, зажатой между желтых от никотина зубов, и с той лукавой усмешкой, которая заставляет детей чувствовать себя виноватыми еще до того, как они что-то сделали.

– Что надо, Томми? – спросил он, выпуская дым в серое небо. Дым поднимался спиралью, как будто убегая от земли и ее секретов. – Папаша послал?

– Нет, – нахмурившись, ответил парень.

– Ха! – вдруг воскликнул мужчина, вытаскивая сигарету. – А чего пришел?

– По своим делам, – он неловко переступил с ноги на ногу.

– По своим делам, надо же… – Мэйсон покачал головой. – Помню тебя еще такой мелюзгой… А сейчас свои дела появились. Вон оно как… Ну, рассказывай, раз пришел, что за дела у тебя, шкет?

Томми опустил глаза, изображая ту детскую неловкость, которая так умиляет взрослых: – Просто… Никак не могу перестать думать о Джейн. Так странно, что ее больше нет здесь… А ее будто и не ищут.

Мэйсон затушил сигарету о подошву ботинка с тем непринужденным жестом, который говорит о многолетней привычке уничтожать улики.

– Всякое бывает, парень. Страна большая. Дети иногда уходят сами, хотят мир посмотреть, – в его голосе звучала фальшивая беспечность, как у человека, который слишком громко смеется над неудачной шуткой на похоронах. – Не забивай себе голову, будет у тебя еще сотня этих Джейн!

Томми упрямо стоял, ощущая, как капли пота ползут вниз по спине, несмотря на прохладу. Мэйсон нахмурился, посмотрел по сторонам с той особой осторожностью, которая рождается от осознания, что стены имеют уши, и тихо сказал.

– Только за последние два года – десять случаев. Не всех нашли. И не все захотели расследовать. Скажу так, все эти девчонки уходили сами. В последний раз их видели, идущими в какие-то непонятные места, – он наклонился ближе, и запах табака и виски окутал Томми. – Почему они так поступали? Иногда – лучше не знать, Томми. Иногда – лучше заткнуть уши и закрыть глаза. В этом городе слишком много дверей, которые лучше не открывать. И на твоем месте я бы надеялся, что Джейн твою не найдут. Ты же не хочешь пройти на экскурсию в морг раньше, чем у твоего отца печень откажет, а?

Он похлопал мальчика по плечу тяжелой рукой и ушел в дом, оставив за собой шлейф тревожных недомолвок. Томми остался на крыльце, чувствуя, как мир вокруг вдруг стал холоднее, темнее и опаснее – будто кто-то повернул невидимый выключатель, обнажая истинную природу реальности.

Когда солнце опустилось за горизонт, бросив последний тусклый луч на черепичные крыши, и город погрузился в липкую серую дымку, четверо детей снова встретились в комнате Эбби. В их глазах читалась та особая решимость, которая рождается не из храбрости, а из отчаяния и понимания, что отступать некуда.

На полу, на белом листе бумаги, лежали их находки: вырезка о Гаретте Марлоу с его недоказанными преступлениями, рисунок с машины – волна, охваченная цепью, куртка с инициалами К.К., пропитанная застарелым страхом, шепот шерифа о пропавших. Каждый предмет был фрагментом мозаики, которая складывалась в пугающую туманную картину.

Все пути, все ниточки, все шепотки снова сходились на пристани, там, где темная вода бьется о гнилые деревянные сваи, где город встречается с бесконечностью залива.

И ночь впереди обещала быть долгой. Она пахла солью, страхом и чем-то еще – чем-то первобытным и зловещим, что прячется под мокрым деревом пирсов, что живет в тенях заброшенных складов. Тем, что ждет, затаившись, когда дети сделают первый неверный шаг и окажутся там, откуда нет возврата.

– Клара тоже была в доках перед исчезновением… Интересно… Я думаю, сейчас нам надо проследить за этим Марлоу, – сказал Томми. – Если он и правда работает у доков – мы должны узнать, что он делает.

– Только не все вместе. Разобьемся по двое. Слишком подозрительно будем выглядеть, – добавила Эбби.

– У меня есть бинокль, – ободрился Джои. – У дяди в кладовке, военная модель. Я на минутку забегу домой и пойдем.

Их маленькие сердца колотились в унисон, как барабаны перед бурей, а в голове каждого звучала одна и та же мысль: время песочных часов их детства стремительно истекало, просачиваясь сквозь пальцы вместе с каждым ударом секундной стрелки.

11. Когда ночь становится глубже

Дома пахло вареным луком и чем-то тревожным. Мама стояла у плиты, бледная, словно истончившаяся от ежедневного выживания, в халате, который постоянно сползал с ее плеч – метафора ее ускользающего контроля над собственной жизнью. Джои застыл в дверном проеме, чувствуя, как два мира – тот, из которого он только что пришел, с его тайнами и неотложностью, и этот, домашний, с его рутиной и обязательствами – столкнулись в его сознании, как тектонические плиты.

– Джои? – Она обернулась, и в ее глазах промелькнула та особая смесь облегчения и тревоги, которая бывает только у матерей. – Ты где был? Ты опять весь день шатаешься по улицам!