Не молчи, если хочешь остаться

Предисловие

Иногда истории приходят тихо. Крадутся, как вечерний свет, заполняя тени внутри. А иногда – стучат в грудную клетку кулаками, требуя быть услышанными, понятыми, рассказанными.

Эта история пришла ко мне как шёпот. Как память, которой вроде бы не было. Как тоска по чему-то, что никогда не принадлежало мне, но было важно. Я не писала её с мыслью о жанре, морали или финале. Я просто пыталась сказать правду – ту, которая звучит между строк.

О боли, которая превращается в нежность. О потере, из которой прорастает любовь. О людях, которых мы встречаем слишком рано или слишком поздно.

Это история не про идеальную любовь, а про две разбитые души, которые учатся быть рядом, несмотря на страхи, злость, утраты. Про то, что иногда, чтобы исцелиться, нужно не идеальное спасение, а просто кто-то, кто останется рядом, когда все остальные уйдут.

Если хотя бы один из этих героев останется с вами – значит, всё было не зря.

Посвящает каждому, кто молчит,

когда есть что сказать.

Пролог

Маленький мальчик с глазами старше своей жизни

Плохие дни давно стали привычкой. Каждое утро я точно знаю, что меня ждёт. Вот и сегодня, как по расписанию, вонючка снова говорит, что если я не умею играть, то должен сидеть в стороне. Я не должен мешать другим детям. Мне лучше заняться книжкой с картинками. Мне пять лет, и я умею читать, но она каждый раз делает вид, что я глупее всех.

Она говорит это с таким тоном, будто заботится. Но я вижу, как она смотрит на меня, как будто я чужой, как будто я неправильный. Часто называет меня аутистом, думает, это объясняет всё. Но она дура. Я знаю, кто такие аутисты. У них может быть нормальный, даже высокий интеллект. Просто они другие. Мне раньше было обидно, а теперь… теперь я сам подыгрываю. Пусть думает, что хочет. Я не хочу с ними играть. Они мне неинтересны. Они чужие, капризные, жадные, вредные. Все.

Так проще. Если никто не подходит, никто и не уходит. Никто не бросает. А те, кто обещают остаться, врут. Мама с папой тоже говорили, что всегда будут рядом, но их больше нет. Я не обижаюсь. Просто не понимаю, зачем тогда обещать, если не знаешь, сдержишь или нет. Я злюсь.

Нана говорит, что лучше вообще ничего не обещать. Я с ней согласен. Я не обещаю. И не слушаю обещания. Они ничего не значат.

Наверное, я должен был думать о машинках или кубиках, как все. Но мне интереснее наблюдать, как в углу окна паук плетёт паутину, замирает, готовясь к прыжку. Муха ни о чём не подозревает. И её спасает какое-то движение за моей спиной. Она улетает.

Я не поворачиваюсь сразу. Думаю, кто-то из детей снова подошёл, чтобы прошептать гадость или дёрнуть за рукав. Но тут мне прямо под нос упрямо суют книжку. Обложка слишком яркая, почти кричащая. Я перевожу взгляд – и она ещё ярче. Девочка. У неё такие необычные волосы – рыже-красные, как языки пламени. Я долго смотрю на них. Потом замечаю веснушки на лице, они разбросаны как капли солнца. Я снова смотрю на волосы. Никогда не видел таких. Даже не сразу понимаю – это настоящие волосы или парик. Я видел в театре у артистов бывают такие. Поэтому первое, что я делаю, – дёргаю её за хвостик, просто чтобы проверить.

И жду, что она заплачет или ударит меня. Скажет, что я дурак. Но она не возмущается. Лишь тихо ойкает, наклоняет голову вбок и смотрит. Внимательно. Слишком. От этого взгляда становится неуютно, как будто она может разглядеть во мне то, что я прячу даже от себя.

– Чего тебе? – бурчу с вызовом, чтобы прогнать.

Она не отвечает. Просто садится рядом и снова протягивает книгу.

– Зачем она мне?

– Некоторые динозавры умирали от одиночества, – спокойно отвечает она, как будто учительница. – Например, майазавры заботились о своих детёнышах. Но если кто-то отставал, стая могла уйти. Тогда они погибали. Не от зубов хищников, а потому что остались одни.

Я не сразу понимаю, что она имеет в виду. Но где-то в груди становится тяжело и горячо. Как будто слова нашли трещину.

– Это не ответ, – говорю я, отворачиваясь к окну, где наверняка страдает паук, которого оставили без обеда.

Она придвигается ближе и улыбается. Совсем немного. И уже пихает книгу мне в руки.

– Мне кажется, тебе понравится. Когда читаешь про динозавров, чувствуешь, что ты не один. Даже если все ушли. Я уже читала эту книжку много раз. Поэтому когда ты будешь читать – я тоже буду на страницах. Просто знай: я была здесь.

Она смотрит мне в глаза. Долго. Я стараюсь не отводить взгляда. Хотя хочется. Потому что кажется, что она уже увидела слишком много.

Я не хотел делать так, как она говорит, но вечером забрал книгу домой. И читал. А потом мы начали читать вместе. Каждый день. Мы спорили, кто сильнее – тирекс или анкилозавр. Считали зубы на картинках. Устраивали викторины. Она знала, что я люблю факты, а я запоминал её любимые страницы. Мы читали книжку до тех пор, пока она не начала разваливаться. Даже придумали своего динозавра, который предан и никогда не оставит того, кого любит. Мы назвали его Лемайкиозавр. У нас даже появился секретный жест, когда не хотелось разговаривать, но нужно было показать, что мы рядом.

Пока не развалилась наша дружба. Потому что однажды девочка не пришла. Ни на следующий день, ни через неделю. Вонючка не сказала, почему. Я спрашивал, уговаривал, но она только улыбалась и молчала. Тогда я начал злиться. Сильнее чем раньше.

Потом решил, что мне снова стало всё равно. Потому что если даже те, кто держит тебя за руку, могут исчезнуть – значит, лучше никого не пускать близко. Я снова убедился в этом.

Глава 1

Стены строят не для того, чтобы держать других снаружи.

А чтобы удержать себя внутри

Я снова стою в огне.

Пламя трещит, будто издевается, ползёт вверх по стенам, вылизывая воздух, задевая кожу, но я не двигаюсь – будто ноги приросли к полу, будто всё, что было мной, осталось там, в прошлом. Где-то в пламени кто-то зовёт меня. Голос глухой, будто звучит сквозь толщу воды. Я хочу ответить – и не могу. Тело не слушается. Руки как свинцовые. Пальцы мертвы. Огонь ближе.

И каждый раз одно и то же: я подскакиваю с кровати, будто вырвался. Пот струится по вискам, футболку можно выжимать. Будильник показывает 5:42, а за окном ещё темно. В комнате тихо, слишком тихо. Эта тишина – как напоминание, что всё, что внутри, всё равно проснётся раньше меня.

Я сажусь, сжимаю лицо в ладонях. Зачем вообще спать, если каждый раз одно и то же?

Через двадцать минут я уже на улице. На мне толстовка, капюшон натянут на голову, наушники, чтобы не слышать эту предрассветную тишину. Ну хоть холодный воздух ранней осени немного отрезвляет. Остатки сна всё ещё со мной – как пепел, который не смыть. Никто не знает, как часто я вижу этот огонь. Никто не догадывается. А я не рассказываю, потому что не знаю, как объяснить, откуда он взялся, если меня не было в той машине, если я ничего не видел, только слышал от других, только чувствовал. И почему спустя столько лет – снова.

Психолог в детстве говорила, что я впечатлительный и что образы в голове могут быть сильнее, чем реальность. Якобы я просто много слышал, слишком глубоко принял на себя боль Наны, но она ни разу не сказала, что это была и моя боль. Почему взрослые считают, что дети не способны понимать, что такое утрата. Мне было пять, не полгода и не год. Я помню родителей. Я помню каждый миг своего детства с ними примерно с момента, когда на мое двухлетие отец притащил домой какого-то плешивого котёнка. Мать тогда начала ругаться, но отцу было достаточно обнять её, поцеловать, и через пять минут она уже купала эту наглую морду. Котёнка, не отца.

Я никому не рассказывал. Мне бы не поверили. И тогда я решил поверить им – я не чувствую боль, я её перенял. Договорились. Плевать, что это не принесло облегчения. Я просто стал лучше запирать в себе чувства, ну, раз говорят, что их не существует, значит необязательно их переубеждать. Тем более я видел, как тяжело было Нане. Я не хотел доставлять ей хлопот, добавляя ещё и свою боль поверх имеющейся. Я хотел сбежать. Даже когда появился Арсен и Нана смогла вдохнуть, я не заговорил. Зачем портить первую за такое долгое время улыбку. А потом всё вошло в привычку. Я держался почти семь лет, пока не сорвался.

И вот опять – я чувствую, как вся боль, трансформированная в гнев, с каждым днём все больше просится наружу. Я не хочу объяснений. Я просто хочу, чтобы это остановилось.

В зале в это время, конечно, я всегда один. Иногда Айдар смеётся, предлагает переехать сюда. Я улыбаюсь, но без искренности. Не потому, что фраза не смешная, просто… у меня улыбка внутри не срабатывает, как будто её кто-то отключил. К тому же я знаю, что Айдар пытается разрядить обстановку, но в душе он всё прекрасно понимает. Я не знаю, что бы со мной было, если бы тогда он не притащил меня сюда.

Я долго держался и был милым ребенком, старался не доставлять хлопот Нане, особенно, пока у них с Арсеном не сложилось. Потом я считал, что могу стать причиной их ссоры или того, что Арсен не захочет со мной возиться и бросит Нану. Я не знал, что имею право быть неудобным. Я долго держался, но всё пошло прахом в 12 лет. Я крушил всё, злился, кричал, боялся, ненавидел. Видел, как Нана плачет из-за меня – и ненавидел себя ещё больше. Я не хотел быть таким, но не мог иначе. Всё было слишком.

Я был в шаге от кривой дорожки, мне хотелось, чтобы хотя бы на время во мне заглохла эта ярость. И в один из таких припадков, к нам пришёл Айдар, и меня, пинающегося, упирающегося, притащил сюда, влепил пощёчину, дал в руки перчатки, буквально впечатал в грушу и сказал: «Бей». И я бил. Не потому что хотел драться, потому что это был единственный способ не разрушить себя и тех, кого любил.

И вот уже пятый год я хожу сюда чуть ли не каждое утро, чтобы после этого провести день добропорядочного, прилежного, пусть странного, но воспитанного, вежливого мальчика. Гордость школы и семьи. Даже в какой-то мере жалею, что вонючка тогда не добилась признания меня аутистом. Сейчас было бы проще всех игнорировать. Иногда я прихожу сюда и по вечерам, в те ночи мне не снятся кошмары.

Когда бью – не кричу, а если не кричу – никто не боится.

Я включаю свет, обматываю руки, проверяю бинты. Задерживаюсь на минуту, дышу. Закрываю глаза и выпускаю ярость. Подхожу к груше. Первый удар – слабый, второй – уже сильнее. Потом – поток. Ритм. Рев. Каждый удар как будто выбивает из груди крик, который я не могу произнести. Я не бью грушу, я бью свою злость, бью страх. Бью всё, что давит изнутри. Всё, что копится и никогда не уходит.

Я не участвую в боях, хотя Айдар предлагал оформить лицензию и податься в профспорт. Я выхожу на ринг только в рамках тренировки, потому что я не уверен, что смогу остановиться с посторонними людьми. Если кто-то увидит, на что я способен, – всё разрушится. Ведь всё, что я умею – это сдерживать. Делать вид. Быть почти нормальным.

В школе про меня говорят: странный. Учителя обычно не трогают, я даю им то, что им нужно – высокий средний балл и победы на олимпиадах или куда они там записывают меня без моего ведома. Одноклассники не шутят – уважают на дистанции, кроме пары недалёких, которые считают себя бессмертными. И я это принял. Это лучше, чем быть мишенью, или жалким, или тем, кого пытаются «починить».

Я бью, пока не начинает звенеть в ушах, пока руки не гудят, пока грудь не сжимается от усталости, а не от ярости. Я бью, пока не становится легче. Или хотя бы – тише, потому что единственное место, где я чувствую себя настоящим – это здесь. В зале. В одиночестве. В этой тишине.

Потому что только здесь я не опасен. Люди не знают, что сила – это клетка. Снаружи она – броня, а внутри – я.

Я просто не хочу быть тем, кого боятся, но не знаю, как быть тем, кого не боятся.

Я просыпаюсь от голосов в коридоре, бабушка говорит по телефону. Интересно, почему старики (бабушка прибьёт меня, если узнает, как я её назвала) орут в трубку, словно не доверяют электромагнитным волнам и пытаются докричаться сквозь расстояние.

Я лежу с закрытыми глазами, будто если не открою, день не наступит. Сквозь закрытую дверь доносится шорох тапочек и кашель – хриплый, будто Ба вернулась с какого-нибудь матча, где посадила голос. В моей комнате пахнет какой-то мятной мазью и старой мебелью из моего детства. Всё это не моё, но и привычно уже будет.

На ручке двери аккуратно висит школьная форма. Новая, почти не мятая. Бабушка так хлопотала весь вечер над ней, как будто это платье способно сделать меня частью чего-то общего. Я смотрю на него и знаю – не поможет.

Новая школа. Очередная попытка влиться, хотя я уже даже не пытаюсь. Здесь никто не знает, кто я, откуда приехала, почему живу с бабушкой. И пусть так будет как можно дольше.

Мама снова поглощена своими новыми отношениями. Очередной мужчина, очередные обещания, очередная любовь до гроба. Бабушка устала наблюдать за этим, поэтому, никак не прокомментировав, просто забрала меня и «позволила» маме устраивать свою жизнь. Она делает вид, как будто не ненавидит мою мать, а, может, и правда эта чудо-женщина давно отпустила свой гнев и обиды. Но я не могу не замечать, что Ба больно. Я слышу эту боль в её голосе, в том, как она задерживает дыхание, прежде чем заговорить со мной. Я напоминаю ей сына – моего отца. А вот я его не помню, только смятое фото, единственное, что я забрала из прошлого дома. Домов.

Я подхожу к зеркалу и быстро отвожу взгляд. Рыжие волосы – слишком яркие, веснушки – слишком заметны, шрам на подбородке – слишком неуместен. Всё, что во мне есть, словно намекает, что я – чужая. В этой школе, в этом теле, в этой жизни. Отряхиваю навязчивые мысли, запираю сожаления и улыбаюсь своему отражению. Мда, выходит какой-то оскал.

Я собираю волосы в тугой хвост, хотя британские учёные доказали, что пряди всё равно выбьются. Подбираю их невидимками, зная, что к третьему уроку они уже будут висеть на щеках. И всё равно делаю это – потому что иначе теряется хоть какое-то чувство контроля. У меня получится. Справилась тогда, справлюсь и сейчас.

В коридоре бабушка протягивает мне на завтрак сэндвич и шепчет, чтобы я не волновалась. Я выдавливаю улыбку, благодарю за заботу, как будто этот сэндвич она собирала сама с раннего утра, но я же вижу, что он из ресторана. Бабуля в своём стиле. И я её люблю за это.

Я киваю ей на прощание, благодарю и выхожу в осеннее утро – прохладное, немного серое, но почему-то очень чёткое. Октябрь наступил резко – с сыростью на стёклах, промозглым утром и этой особенной школьной тишиной, которая наступает до первого звонка. В школе я никому не нужна. И не сказать, что меня это расстраивает, наверное, я даже привыкла. Мне не нужны подруги, их сочувственные взгляды, разговоры за спиной. Я знаю, как это бывает: сначала смотрят с интересом, потом – с настороженностью, а после – с пренебрежением.

Я давно решила: никого не пускать близко. Ещё в саду. Тогда у матери появился первый мужчина после отца и бабушка забрала меня, узнав о неприятной истории, от которой меня до сих пор отталкивают люди, которые всегда улыбаются. Бабушка хотела оформить опеку надо мной, потому что у матери я была явно не в приоритете. И почти всё было готово. Но то ли новый мужчина матери смекнул и убедил ее вернуть меня, то ли бабушке отказали, я тогда не спрашивала, а потом не хотела вспоминать. Но я помню, как все мамины подружки называли это материнской любовью. Хотя я даже в пять лет догадывалась, что ею, точнее отчимом, скорее всего движет только корысть.

Именно тогда я отучилась ждать тепла, поддержки, объятий, опасаться и не искать поддержки. Не потому что я сильная, а потому что иначе – больнее.

Иногда, когда я очень устаю, мне вспоминается что-то расплывчатое – чужие пальцы, обложка энциклопедии про динозавров, теплота, которую я никогда после не чувствовала. Кажется, единственное светлое пятно на страницах моего прошлого. Я не помню его, кроме синих глаз, в которых я увидела такой же страх. Боль брошенного ребенка. Единственное время, когда я не чувствовала, будто я одна. Я не помню лица, не помню, кто это был. Только ощущение – будто в тот момент я кому-то была нужна. Хоть немного. Возможно, поэтому сейчас я согласилась переехать сюда? Может, где-то в глубине души я ждала, что мне снова станет тепло?

Отгоняю воспоминание, размытое, как и моё будущее. Да, у меня есть план. Поступить в мед, отучиться, стать ветеринаром. Буду лечить тех, кто не умеет говорить, но умеет чувствовать. У них нет слов, но они умеют быть рядом. Не предают. Не уходят. Не разбивают тебе сердце.

Я поправляю воротник, сжимаю лямки рюкзака. Я не жду, что кто-то заметит меня. Не жду, что кто-то подсядет за парту. Я не жду ничего. И, наверное, поэтому мне удаётся выживать.

Глава 2

Некоторые раны заживают.

Некоторые учат тебя ходить с болью

После тренировки легче. Тело гудит, костяшки сбиты, но в голове – тишина. Хрупкая, как лёд на луже, но всё же тишина. С ней проще – слушать, отвечать, быть среди людей. Я не улыбаюсь, но хотя бы не хочу крушить.

Уроки с утра – как всегда, шум, пересуды, звонок, толкотня. Я сижу у окна. Первый урок – литература. Васильевна, по совместительству и счастливой случайности наш классный руководитель, входит в класс чуть торопливо, прикрывает за собой дверь и вместо привычного «Ну что, сонное царство, просыпаемся» сразу просит внимания. В руках у неё журнал, стопка каких-то бумаг и томик Бунина. Она останавливается у доски и оглядывает всех по-одному.

Я сижу у окна. Место по привычке – чтобы видеть не людей в классе, а улицу. Мне так проще. На парте – ручка, тетрадь, томик Бунина. На предыдущем уроке Васильевна говорила о живописности, напевности, философской и психологической насыщенности и тонком лиризме стихотворений Бунина. А меня интересовал больше образ «нового человека со старым сердцем». Я люблю уроки литературы, потому что часть времени мы посвящаем «положенным» и «необходимым» для выпуска темам, а остальное время можем говорить обо всём. Некоторым, конечно, неинтересно ни то ни другое, но я люблю эти редкие минуты, когда одноклассники вспоминают, что я умею говорить.

Возвращаюсь взглядом к машинам за окном, к деревьям, на которых уже пожелтели кончики листьев. Звучит тёплый, вымученный голос Васильевны, которым обычно представляют новеньких. Класс притих, но не из вежливости – скорее из любопытства, вперемешку с ленивым равнодушием.

– У нас с вами новая ученица, – говорит Васильевна. – Лея, проходи. Скажешь пару слов о себе?

Кто-то громко вздыхает, кто-то смеётся в кулак. Я не оборачиваюсь, мне абсолютно безразлично, кто там. Новенькие всегда чужие. Временные.

Но я слышу прерывистое дыхание, какой-то шорох, несмелые шаги. И голос низкий, уставший. Он не девчачий – взрослый. Как будто человек говорит не о себе, а от лица боли. Я знаю эти интонации в голосе.

– Лея. Перевелась из 35-й. Живу с бабушкой. Всё.

И что-то во мне сжимается так резко, будто кто-то выдёргивает воздух из лёгких. Я оборачиваюсь, почти неосознанно, как будто по команде. Красно-рыжие волосы собраны в хвост, но пряди уже выбились у висков. Веснушки. Шрам – розовато-бледный, но недавний. Тогда его не было. И глаза – серые или голубые, не разобрать в полумраке класса, но потухшие. Как у людей, которые слишком рано научились не ждать. Вздернутый подборок, безразличное выражение, но нервная дрожь в руках выдает её истинные чувства.

Я узнал её не по лицу – по ощущению. Это не воспоминание, это – ожог, словно ее пламя вместо волос добралось до меня.

Книжка про динозавров. Шёпот. Молчаливое внимание, которое тогда казалось спасением.

И всё это возвращается не вспышкой, а волной – медленной, вязкой, затягивающей. Сколько лет прошло? Я и не думал, что помню. Лишь иногда, когда эта книжка, потрепанная, попадалась на глаза. Я не смогу сказать, почему она всё ещё у меня, почему я запретил Кнопке прикасаться к ней, но сейчас, кажется, понимаю.

Она садится на свободное место в конце класса. И не смотрит ни на кого, в том числе – на меня.

Я провожаю её взглядом и отворачиваюсь, снова втыкаюсь взглядом в окно. Вижу, как идёт по улице мальчик, волочит портфель по асфальту. Кажется, у него порвались шнурки. Мне почему-то хочется закрыть глаза.

Злость возвращается так быстро, что я не успеваю понять, откуда. Не на неё и не из-за неё. Просто она – напоминание, о том, каким я был. О том, как рано начал бояться привязанности. О том, как отчаянно ждал, что кто-то останется, а в итоге каждый раз оставался один.

Я не злюсь, что она меня не узнала. Я бы и сам не узнал себя – того, каким был тогда. Просто её появление – это как сломанная дверь в ту часть меня, которую я годами пытался закрыть.

И теперь – всё снова здесь.

И я не знаю, как с этим быть.

Когда я сажусь за пустую парту в конце класса, ладони немного влажные. Но не от волнения, я говорила спокойно, не дрожала. Просто внутри что-то будто скребётся, не даёт расслабиться – что-то новое, непознанное. Это не страх, не тревога, возможно – привычка держаться настороже. Всегда.

Класс ничем не отличается от предыдущих – стены с облупленной краской, стандартные парты, звук флуоресцентных ламп, от которого чуть ломит в висках. Рядом кто-то смеётся, кто-то жуёт жвачку. Я не поворачиваюсь. Лучше сразу стать фоном.

Учительница по литературе – Катерина Васильевна – не похожа на других. Она не строит из себя непогрешимую, не возвышается над нами. Говорит так, будто каждое слово весит ровно столько, сколько нужно, – и ни граммом больше. Умеет пошутить, умеет замолчать в правильный момент. И то, как на неё смотрят, – не с опаской, а с уважением, с доверием. Это заметно сразу даже мне.

Сегодня должны были обсуждать Бунина, я прослушала основную часть, витая в собственных мыслях, да и мне это всё не нужно, неинтересно, поэтому пропустила момент, когда они перескочили на рассказ Куприна «Гранатовый браслет». А так можно было? Чтобы что-то на уроке не по плану? Чтобы не заученные фразы, не выстроенные пункты по методичке… Смотрю на учительницу.

– Скажите честно, – улыбается Катерина Васильевна, – вы вообще верите в такую любовь? Безответную, молчаливую, почти фанатичную. Или это всё красивая сказка для скучающих барышень?

В классе поднимается гул. Кто-то хихикает, кто-то тут же говорит «бред», кто-то начинает спорить – всё одновременно. Меня удивляет, что Катерина Васильевна не призывает к тишине, не ругает и не повышает голов. Класс будто на мгновение оживает – не из страха не получить отметку, а из желания сказать.

Я не участвую, но слушаю. Мне странно, что здесь спорят по-настоящему, что у них спрашивают мнение – и правда хотят услышать ответ. Я почти забыла, каково это – когда тебя не поправляют, а слушают.

Крупный, темноволосый парень, сидящий у окна, говорит резко, неожиданно разрезая этот шум. Отрывает взгляд от окна, будто не собирался говорить, но всё-таки решает. Не торопясь, говорит ровно, почти бесцветно, но в тоне чувствуется нечто… глубокое. Нечто прожитое.

– Такое возможно, только это не про «любовь», – пальцами показывает в воздухе кавычки.

Пауза. Никто не перебивает.

– Она про одиночество. Любить кого-то – значит быть готовым, что однажды этот человек уйдёт и ты останешься один на один с тишиной. И гневом, – последнее он добавляет так тихо, что не все слышат.

На секунду класс будто замирает. Даже ручки перестают скрипеть по тетрадям. Катерина Васильевна не комментирует, только смотрит на него с каким-то печальным пониманием. Шум возвращается, когда кто-то закидывает контраргумент и начинается дискуссия. Парень немногословен, но твёрд в своём мнении. В какой-то момент даже хочется поднять руку, вмешаться, показать ему обратную сторону медали, но я вовремя останавливаю себя. Это не мой класс, не мой разговор, не моя война. Да и что я могу сказать про любовь? Что она приходит вместе с обещаниями, а уходит с грохотом дверей. Что она не кричит «прости», когда тебя снова оставляют. Что иногда любовь – это не «навсегда», а просто короткое «до следующей ошибки». Я не знаю, как это – когда тебя выбирают. Когда тебя держат за руку, чтобы не отпустить, а не для того, чтобы показать, как легко отпустить.

Я не верю в письма, в браслеты, в вечность. Всё, что я знаю о любви, – это как больно, когда её больше нет. И как это больно, когда её нет даже от человека, который, казалось бы, должен испытывать безусловную любовь. А ещё – как опасно надеяться, что она когда-то будет. Но при этом я почему-то где-то в глубине души всё ещё верю, что она существует. Просто не у меня, не для меня.

Меня пробирает дрожь, но не физическая – где-то внутри, почти незаметная, как будто он сказал то, что я сама не смогла бы произнести вслух. Я впервые смотрю на него внимательно. И вдруг чувствую, как взгляд цепляется за глубокую синеву глаз, в которых вижу что-то знакомое, бушующее внутри, но тщательно скрываемое. Словно мы уже когда-то это делили: молчание, боль, страх, уход. Я отворачиваюсь первой, но не потому что боюсь, просто мне невыносимо думать, что кто-то может увидеть то, что я сама стараюсь забыть.

Дальше химия, история, английский – всё сливается в шум и мелькание лиц. Я не запоминаю имён, но замечаю ритмы: кто с кем, кто громкий, кто сдержанный, кто прячется за шутками, кто – за тишиной. На меня почти не смотрят, и это радует. Без внимания я умею выживать. Только один взгляд я всё же чувствую. Не прямой – косой, резкий, будто случайный. Я не поднимаю глаз. Может, показалось, а может – нет.

На большой перемене я остаюсь в классе. Сижу в углу, ем сэндвич, слушаю, как кто-то болтает в коридоре. На улице – солнце, но какое-то выцветшее. Октябрь только делает вид, что он про тёплую осень. Вот и я – только делаю вид, что ничего не жду. Если не ждать – не будет больно.

Когда выхожу из школы, замечаю у ворот того парня. Микаэл. Необычное имя и, стоит признать, красивое. Он стоит, оперевшись спиной о створку ворот и уставившись под ноги, погружённый в мысли. Я ловлю себя на мысли, что уже пару минут рассматриваю его: высокий и плотный, в нём ощущается что-то слишком уверенное, слишком тяжёлое для случайных взглядов. Широкие плечи, крепкие руки, мощная грудная клетка, как броня, и, я уверена, у него уверенная, спокойная походка человека, словно привыкшего к ударам и не боящегося их. Тёмные волосы чуть растерпаны и падают на лоб, а глаза – странные, ярко-синие – выбиваются из общего впечатления. В классе за ту секунду, когда наши взгляды встретились, они показались спокойными, почти мальчишескими, и это почему-то сбивало с толку. Казалось, этот человек мог бы сломать всё вокруг одним движением – и в то же время не собирался. Понимаю, что невольно ищу в его лице намёк на улыбку, но не нахожу.

Когда прохожу мимо, ускоряюсь и опускаю глаза. Но он замечает, и я чувствую его взгляд, провожающий меня. Он ничего не говорит, но я ощущаю пристальное внимание. Сдерживаюсь, чтобы не обернуться. Почему он меня напрягает? Я научилась не замечать людей, не реагировать на них, научилась сама быть невидимкой, несмотря на свои яркие волосы, которые бабушка не разрешает красить. Что произошло сейчас? Я всё же слегка оборачиваюсь через плечо. Он смотрит, и я не могу разгадать, что значит его выражение лица.

Глава 3

Иногда легче держаться одному.

Чтобы не терять снова

Не прошло и месяца, но я уже знал: Лея – не просто новенькая. Она – как шёпот в пустом зале. Тихая. Замкнутая. Всегда держащая дистанцию, будто боится, что любое прикосновение обожжет. Или сама боится обжечь. Лея – загадка. Не то чтобы мне хочется её разгадать, но что-то внутри ворочается и не даёт покоя. Может, тот факт, что она напоминает о прошлом, может, то, что она меня не узнала. Возможно, меня злило то, что она так легко забыла, стёрла то время, словно оно ничего не значило. Словно нас не объединяла общая боль, не связывали страхи и нежелание подпускать к себе кого-то ещё – кто не понял бы, что мы чувствуем, что мы прячем за играми и обсуждением вымерших рептилий. Мы были своего рода динозаврами – вымершие для остального мира, но представляющие интерес для любителей покопаться в наших останках и сделать какие-то свои выводы, зачастую не имеющие ничего общего с реальным положением дел. Она забыла, а я не стал напоминать. То ли из обиды, то ли из страха, что мои воспоминания, мои ощущения исказятся, сотрутся или обесценятся.

Каждое утро она заходит в класс молча. Садится у окна – на то же место, где когда-то сидел я. До сих пор не могу понять, почему в итоге уступил. В тот день я заметил её сразу, как только зашёл в класс. Место у окна – моё место – было занято. Она сидела там спокойно, будто оно всегда принадлежало ей. Ровная спина, рука, легко скользящая по краю стола, волосы, рассыпавшиеся по плечам, как отблеск осеннего солнца.

Я подошёл ближе, практически навис над ней. Она подняла на меня чистые, пронзительные глаза. Я впервые с тех пор так близко заглянул в них. В этом взгляде не было ни страха, ни вызова, только тишина.

– Ты заняла чужое место, – сказал я хрипло, слишком резко.

Она чуть склонила голову вбок, будто прислушиваясь к моим словам, а потом спокойно ответила:

– Оно было свободным.

На языке вертелась сотня колких фраз, хотелось указать ей её место, разозлиться, обвинить, но я выбрал ту, что резанула сильнее самого себя:

– Потому что я задержался.

Или потому что меня не было.

Между нами повисла пауза. Тонкая, хрупкая, как льдинка в тепле.

Лея секунду смотрела на меня внимательно и вдруг, без нажима, тихо сказала:

– Так всегда – если тебя нет, твоё место занимает кто-то другой.

Занял кто-то моё место? Или оно так и осталось пустым.

Я знаю, что иногда пустота остаётся навсегда, потому что не всё можно заполнить. Я почувствовал, как внутри что-то сжалось. Не из-за неё. Из-за того, что эти слова попали прямо туда, куда я не пускал никого. Я всегда думал, что место в моей душе – как пустая комната за запертой дверью и никто туда не войдёт, никто не рискнёт. И я не верил, что кто-то вообще может захотеть это сделать.

Я отвёл взгляд первым, потому что понимал: если ещё на мгновение задержусь здесь, на этом тонком льду, он треснет. Пошёл прочь, чувствуя, как сердце глухо отстукивает в груди. Плевать на место в классе. Плевать на правила.

Просто иногда – один единственный взгляд, одно единственное слово – способно напомнить тебе, насколько ты пуст внутри. Я тогда вышел из класса и спустился в спортзал. Мне прилетело бы за прогул, но после я подошёл к Васильевне и взял дополнительное задание. Она промолчала, ничего не сказала, но мне кажется, она всё понимает. Но даже если б пришлось расхлёбывать последствия прогула, плевать, лучше за это, чем за срыв на учителя или придурка одноклассника.

Моя злость всегда накатывает внезапно, срывается из-за мелочи. Я могу сдерживать себя в серьёзных конфликтах, но одна мелочь может сорвать с петель. Поэтому в то утро я выбрал двадцать кругов в спортзале.

Сейчас, за эти дни, я остыл и уже не злюсь, возможно, это место у окна ей нужнее. Мне оно дарило покой и помогало держаться, надеюсь, и ей в её тихой борьбе, о которой она никому не говорит, поможет. На второй день я предпринял попытку помириться, хотя мы не ссорились, и вообще это она должна была извиниться. Но я же, чёрт возьми, джентльмен или, как говорит Кнопка, «жульен», поэтому подошёл. Я заметил, как она напряглась, думала, я снова затею спор или сяду рядом, но я просто наклонился к ней и тихо сказал: «Береги его». Она вскинула голову, но я уже отвернулся и вышел.

С тех пор мы больше не общались, делали вид, что никого вокруг не существует. Она продолжала молчаливое присутствие в классе, доставала тетрадь, аккуратно складывала ручку и учебник перед собой и больше не двигалась. Никаких взглядов, никаких приветствий. Будто её здесь и не было. Что-то записывала, сдержанно отвечала, если её спрашивали, в остальном не проявляла никакой инициативы или интереса.

Сегодня на литературе Васильевна читала вслух отрывок из «Господина из Сан-Франциско» и говорила об остром чувстве кризиса цивилизации, поэтому на перемене весь класс как обычно развалился кто куда – кто в соцсети, кто в переписки, кто свалил в столовку заесть мысли. Умеет Васильевна заинтересовать и задеть даже тех, кто в остальное время кажется бесчувственным и безразличным к литературе, к жизни. Наверное, не зря её зовут как главных героинь русской классики.

Лея осталась в классе, она редко куда-то выходит. Её глаза были почти закрытыми, как у человека, который слушает не слова, а музыку за ними. Хотя, может, у неё в ушах наушники, за огненными кудрями не рассмотреть.

Чёрт, снова я пялюсь. Я пытался не смотреть, пытался сосредоточиться на тексте, продолжить читать с того места, где мы остановились. Но взгляд каждый раз возвращался к ней. Почему она меня не помнит? Просто не узнаёт или тот месяц ничего не значил для неё?

На полу – потрёпанная книга с яркой обложкой. Динозавр на ней больше похож на игрушку, чем на настоящего зверя, но нам плевать. Мы сидим на ковре в уголке, за шкафчиком с кубиками, где можно спрятаться ото всех. Тут пахнет пылью и пластилином, и чуть-чуть – ею. Леей. Мне кажется, она всегд есть вишню.

– Смотри! – Она тычет пальцем в страницу, на которой десяток разных динозавров. – Лемайкиозавр!

– Почему лемайкиозавр? Таких не существует, – поправляю я, прищурившись.

– Существует, если мы захотим. Лея и Майки – Лемайкиозавр, – радостно восклицает. – Он живёт в лесу с другими. И они никогда не бросают друг друга. Даже если кто-то теряется. Потому что у них супернюх. И суперсердце.

Она говорит так уверенно, что я почти верю, будто это написано в книге, а не в её голове. Я киваю.

– А если один плачет, другой сразу чувствует. Даже за много километров.

– И сразу прилетает. На хвосте! – добавляет Лея, и мы оба хохочем.

Но потом она замирает. Я вижу, как её губы поджимаются, а глаза становятся влажными. Она быстро опускает голову, будто рассматривает динозавров на странице, но я знаю – она не читает. Просто дышит тише, чтобы не слышно было.

Я сажусь ближе, касаюсь её плеча.

– Лемайкиозавры всегда находят друг друга, – повторяю шёпотом. – Даже если один уходит очень-очень далеко.

Она кивает.

– И даже если его забыли.

Я не спрашиваю, кого она имеет в виду. У каждого в голове свои пропажи.

Я просто держу её руку. Мы сидим рядом. Молчим. Только динозавры с картинки улыбаются нам с жёлтой страницы – такие нелепые, но настоящие. Как надежда.

Меня выдернуло из мыслей и отвлекло от воспоминания шушуканье. За несколько парт от меня сидели Лика и Саша. Они всегда держатся вместе, смеются громче всех, считая, что так становятся заметнее и привлекательнее. Они якобы самые дружелюбные, но до первого промаха. Лика очень долго пыталась обратить на себя моё внимание, в 8 классе даже почему-то решила, что мы встречаемся, потом на что-то обиделась и стала довольствоваться Стасом. Забавно вообще со стороны наблюдать за взрослением и пубертатом людей, которых знаешь чуть ли не с пеленок. Иногда я кажусь себе стариком, а ведь должен проходить через все то же самое. Но, видимо, выбитая дурь в зале и предложение Лёхи отвести меня в специальное заведение, отметить, так сказать, мое взросление и превращение в мужчину, отбили желание. Марта тогда устроила ему «взросление», а мне до сих пор припоминают тот неудавшийся вечер. Я, конечно, огорчился от несостоявшейся инициации, мне хотелось поскорее стать взрослым, вдруг всё бы изменилось не только в теле, но и в душе? А сейчас я понимаю: внешне ничего не изменит меня.

Чёрт, опять я загоняюсь, нужно срочно отвлечься. Пытаюсь найти место, где остановился в «Господине…», и краем уха слышу шёпот:

– Подойди к ней, пригласи.

– Да ну, она странная какая-то. Вдруг психованная?

– Зато будет кого обсудить и че вспомнить. Давай уже.

Через минуту Лика, прикинувшись самой приветливой девушкой на свете, подошла к Лее. Наклонилась, облокотившись на парту, и с самым слащавым голосом предложила:

– Слушай, а мы тут собираемся в кино на выходных. Не хочешь пойти с нами? Познакомимся поближе.

Лея подняла глаза, посмотрела на Лику спокойно, без удивления, но и без благодарности. Без ожиданий и надежды, что наконец её заметили и предлагают дружбу. Я усмехнулся про себя.

– Нет, – просто ответила она. Ровно, без оправданий.

Лика улыбнулась, приняв отказ за скромность и собиралась начать уговаривать, но Лея уже отвернулась к окну.

– Ну… как хочешь, – замялась Лика и, немного сконфуженно, отступила.

Для Леи этот разговор был не более чем ветер, шевельнувший занавеску. И в этот момент я снова поймал себя на том, что наблюдаю за ней. И теперь не просто из интереса или из любопытства, а из-за того, что её молчание кажется мне чертовски знакомым.

И это снова злит меня. Я злюсь на неё, на себя, на это дурацкое ощущение, будто я хочу что-то понять в человеке, который даже не пытается понять никого вокруг.

После уроков я снова стоял у ворот, лениво перебирая сообщение от Наны и её список покупок – где я найду ей клубнику в конце октября, – когда увидел её. Лея шла быстро, как будто боялась, что кто-то её остановит. Плечи сжаты, руки спрятаны в карманы куртки. Прошла мимо меня, не обратив ни малейшего внимания. Я ждал, что она и сегодня обернётся, но в этот раз не было даже мимолетного взгляда через плечо. Я сделал вид, что мне всё равно, но себя переубедить не удалось – внутри будто что-то перекосило.

Мне нужно выкинуть её из мыслей, снова сосредоточиться на тренировках, на учёбе и подготовке к выпускным экзаменам, на безразличии, которое годами выстраивал как броню. Мне абсолютно ни к чему заполнять кем-то пустоту в душе, чтобы потом снова место освободилось или расширилось. Но чем сильнее старался выбить её из мыслей, тем глубже она врастала, тем сильнее начинала раздражать.

Я выхожу из школы, прячу дрожащие руки в карманы. Воздух пахнет холодом и мокрым асфальтом – октябрь медленно соскальзывает в серый и сырой ноябрь.

На улице, возле ворот, снова стоит он. Микаэл. Прислонился плечом к ограде, будто просто убивает время, но я чувствую – это не просто так. Он не смотрит в мою сторону, и я делаю вид, что тоже не замечаю.

Мимо проходят шумные группы одноклассников. Кто-то толкается, кто-то смеётся. В их мире всё по-прежнему – разговоры о каникулах, кафе, футболках, лайках. А я иду мимо, натягиваю капюшон, закрываюсь, исчезаю для всех.

Шаг. Ещё шаг. Очень хочется обернуться, посмотреть через плечо, поймать его взгляд, убедиться, что он смотрит. Или наоборот – что нет. Но я не позволяю себе ни малейшего движения, ни поворота головы. Лишь туже затягиваю капюшон и сжимаю кулаки, впиваясь ногтями в ладонь. Боль отрезвляет, напоминает, что мне не стоит думать о нём и обращать внимания. Один из одноклассников, кого я через полгода забуду и никогда не увижу. Один из многих, проходящих мимо, ничего не значащих в моей жизни. Я всегда одна, и мне не нужно оглядываться. Потому что привязываться – опасно, потому что стоит лишь оглянуться – и снова начнёшь верить, что кто-то может остаться. А потом уход будет ещё больнее.

На обратной дороге под ногами шлёпают лужи, ветром носит обрывки листьев. Машины проносятся мимо, в окнах – чужие лица, чужие жизни. Иногда кажется, что весь мир идёт куда-то вперёд, громко, ярко, с фейерверками. А ты стоишь в стороне и просто смотришь, как они уходят. И всё время борешься: хочется крикнуть – подождите! – и одновременно хочется спрятаться ещё глубже.

Когда я прихожу домой, в квартире пахнет свежей выпечкой и чем-то ещё – уютным, домашним. Слышится негромкий гул голосов. В гостиной сидят бабушка и её подруги: миссис Соколова (меня всегда забавляло то, как она представляется, словно приехала к нам на уик-энд из аристократичного и чопорного Лондона, ведёт себя, кстати, так же), Света, которая отказывается от «тёть» и «бабушек» и Глафира Ратмировна. Перед ними на столике – заварной чайник, тарелки с печеньем и фруктами, стопка новых книг, я не вижу обложек, но судя по яркости – это что-то современное. Хотя может это и классика, которую стало модно переиздавать в «молодежном» оформление.

Я стою в дверях, смотрю на них и почему-то впервые за долгое время чувствую укол тёплой зависти. Бабушка замечает меня и улыбается, подзывая жестом.

– Прости, солнышко, я забыла тебе сказать, – хлопочет она, – у нас с девочками книжный клуб «50 оттенков седины», – подмигивает, а я задумываюсь: интересно, название чисто ради прикола или в этом есть смысл. Но бабушка не даёт додумать мысль, продолжает: – Каждую среду собираемся, читаем, спорим, ругаемся иногда. Погреешь еду сама? Я все сготовила.

Я улыбаюсь краем губ. Сготовила. Скорее, заказала в ближайшем ресторане. Это же Ба. Да и я не против вместо макарон с тушёнкой есть какую-нибудь паэлью или карбонару.

– Не хочется есть, – говорю и пытаюсь всё же разглядеть, что же за книги они обсуждают. – Можно я тоже? – выпаливаю, не подумав, и сама удивляюсь своей смелости.

На секунду в её глазах мелькает странная тень – замешательство или смущение?

Она кладёт ладонь на мою руку.

– Солнышко, у нас жёсткий регламент, – с улыбкой, но как-то грустно говорит она. – Вход только тем, кому за семьдесят.

Я хмыкаю, делая вид, что не расстроилась. Света, видимо, услышав наш разговор, кричит из гостиной:

– Лира, ну что ты с ней как с маленькой, чего она там не видела или не слышала. Молодёжь нынче сама кого хочешь научит.

Я удивлённо округляю глаза, не сразу понимая, что именно они имеют в виду. А потом как поняла.

– Может, и видела, но я не хочу обсуждать с внучкой… кхм, жезлы и пещеры.

Я понимаю, что во мне поднимается что-то непривычное, уже давно забытое, что даже не хочется сопротивляться. Я разражаюсь смехом. Так сильно, что из глаз брызгают слёзы. Вытираю щёки тыльной стороной ладони, обнимаю бабушку и, продолжая хихикать, говорю:

– Так бы сразу и сказала, Ба, – прыскаю, смех все ещё не отпускает, – я бы, может, посоветовала что-то интересненькое.

Бабушка усмехается и смотрит на меня внимательно, как будто принимает какое-то решение.

– Если ты правда хочешь посидеть с нами, оставайся, я сделаю вид, что не заметила, как ты прошмыгнула. Но учти, если меня обвинят в безнравственном воспитании, я буду всё отрицать! Я слишком молода, чтобы омрачать свою биографию административной, или, не дай боже, уголовной судимостью. – Бабушка вроде шутит, но всё же сжимает мою руку чуть крепче, понимая, как важна мне. Она знает это без слов и помогает так же тихо.

Я киваю и прохожу в гостиную, беру пару печенек и устраиваюсь в кресле в углу, подтянув ноги под себя. Слушаю, как бабушки оживлённо обсуждают какого-то нового писателя, о котором я не слышала. Надо попросить потом их список прочитанного.

Постепенно их голоса начинают звучать фоном, а я начинаю засыпать. Впервые за долгое время понимаю: даже когда кажется, что все места в твоей жизни заняты или навсегда опустели, иногда тебе всё-таки находят маленький уголок. Без вопросов. Без условий. Просто потому что любят. И вдруг теплеет внутри. Совсем немного, но достаточно, чтобы не замёрзнуть.

Глава 4

Ломают не крики.

Ломает молчание, когда ты больше не нужен

– Майки, пересядь к Лее, – голос Юрьевны, нашей физички, звучит слишком весело для последнего урока в пятницу.

Я не двигаюсь. Хотя в моём случае конфликтовать с учителем, по чьему предмету я буду сдавать экзамен, вот вообще не лучшее решение.

– Мне и здесь нормально, – бурчу, отводя взгляд.

Боковым зрением ловлю, как Лея чуть поворачивается в мою сторону. Что, задел? Или ждёт, что я не пересяду?

– Майки, время идёт, у нас сложная лабораторная! – эта женщина вообще слышала что-то про СанПин и запрет на контрольные на последнем уроке?

Я упираюсь взглядом в парту и не шевелюсь. Не хочу. Не могу. Это место сейчас – моя единственная защита.

Юрьевна вздыхает и закатывает глаза.

– Так, ладно. Стас, тогда ты к Лее, Лика – к Майки.

Замечаю торжество на лице Стаса и вскидываюсь с места так резко, что стул отъезжает назад с противным скрипом. Стас замирает и ухмыляется моей реакции. Плевать. Хрен ты к ней сядешь. Я молча иду к Лее, прожигая Стаса взглядом, сажусь тяжело, швыряю рюкзак под ноги, с вызовом откидываясь на спинку стула. Плевать. На всех плевать. На улыбку Юрьевны, на ошарашенное лицо Леи, на Ликино недовольное фырканье, на себя самого.

Объяснение лабораторной проходит мимо ушей. Слышу только «Измерение силы взаимодействия катушки с током и магнита». Дальше я не могу сконцентрироваться, только чувствую её взгляд – прожигающий, требовательный. Пытаюсь игнорировать, пока не слышу короткое, глухое:

– Это ты. Майки.

Она не спрашивает – утверждает. Поворачиваюсь, смотрю в её серые глаза и вижу в них слёзы. Но она слишком упрямая, чтобы позволить им упасть.

– Ну я, – отвечаю жёстко, не понимая, чего она хочет. Удивилась, что я всё ещё учусь в этом классе? Что сел рядом? О чём она?! Неважно, упрямо выдерживаю её взгляд. Внутри всё закипает – злость на неё, на себя, на это чувство бессилия, которое я терпеть не могу.

Она вдруг протягивает руку, складывает пальцы особым жестом – указательный со средним и отдельно безымянный с мизинцем – и шепчет:

– Лемайкиозавры всегда находят друг друга и не бросают.

Я смотрю на её руку и мир вокруг будто проваливается на секунду. Я вспоминаю этот жест и эти слова. Тогда я в них верил… И она всё-таки помнит. Что-то ломается внутри, хрустит, как тонкий лёд.

– Но ты бросила, – хрипло бросаю ей в лицо, замечая в глазах надежду, которая рассыпается в ту же секунду. Сам не знаю, почему это вырвалось из меня.

Она дёргается, как от пощёчины. Открывает рот, чтобы ответить, но Юрьевна шлёпает перед нами катушку, амперметр, реостат и остальные предметы для опыта, а следом передаёт листы заданий.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не взорваться, чтобы не вскочить и не уйти. Мне приходится приложить уйму усилий, чтобы выдержать этот урок, эти короткие «цена деления, силу тока на 0,5 ампер, да, вот так, поверни ручку реостата». Поэтому когда звенит звонок, мне уже неважно, доделали мы лабораторную или нет, плевать на оценку, резко подрываюсь с места, хватаю рюкзак и вываливаюсь из кабинета, даже не попрощавшись с Юрьевной.

Нужно на воздух, на свободу. В зал. В грушу.

Разбить. Снести. Стереть это чувство.

В гардеробной вожусь с замком куртки, ругаясь шёпотом – грёбаная молния заела. Нана прибьёт, если я опять сломаю молнию. А внутри всё горит, кипит, срывается в крик. И тут – тихие шаги за спиной. Я замираю.

– Почему ты не сказал, если узнал? – её голос мягкий, уязвимый, осторожный.

Я молчу. Замок наконец поддаётся, и я натягиваю куртку, словно броню.

– Майки, – снова шёпот. – Я не узнала. Я не забыла.

Её слова звучат так, будто она оправдывается, будто хочет объяснить, почему тоже предала.

Я втягиваю воздух.

– Да, узнал, – разворачиваюсь к ней, в упор глядя в глаза, – но это не имеет значения. Мы просто пару раз посидели рядом на горшках, полистали книжку. Потом дороги разошлись – и всё. Ты жила своей жизнью, я – своей. Ну встретились. И что? – выпаливаю всё так, будто это действительно неважно. Но ей знать необязательно. Слова летят наружу, будто я давно держал их в себе.

Она смотрит на меня. Долго. Теперь полностью серые глаза, в которых сейчас не слёзы – пустота.

– Да, ты прав, – тихо бросает, отступая спиной вперед. – Просто посидели на горшках.

Её голос предательски дрожит, в нём, мне кажется, я слышу боль? Хочу исправить, сказать что-то помягче, повесить всё на свою злость, но она отворачивается. А я не знаю, что со мной. Она уходит быстро, не оборачиваясь.

Терпеть не могу смотреть в спину уходящим людям, поэтому почти всегда ухожу первым. Но в этот раз остался, и от этого почему-то ещё больнее.

В спортзал я врываюсь как в последний оплот спасения. Дверь захлопывается за спиной с глухим стуком. Внутри пахнет кожей, потом и затхлой пылью – всё родное, привычное. И единственное, что я могу себе позволить разбить – костяшки о грушу. Груша всё стерпит.

Бинты скользят на руках – я даже не заморачиваюсь плотно перематывать. И с первым же ударом лопается кожа на костяшках. Больно? Нет. Сладко. Я бью, бью, бью, словно выбивая из себя ту дрожь, ту пустоту, которую поднял её голос, её глаза, её слова.

Лемайкиозавры находят друг друга…

Бью. Рука соскальзывает, срезая кожу ещё сильнее, кровь тонкой струйкой стекает к запястью. Плевать. В висках шумит, в глазах темнеет. Я бью не грушу. Я бью свою злость, свою боль. Свою вечно голодную пустоту.

И вдруг – голос. Мягкий. Взрослый. Тот, что всегда умел пройти сквозь мою броню.

– Майки…

Останавливаюсь, тяжело дыша, поворачиваюсь через плечо. Нана стоит у входа в зал. Невысокая, хрупкая, в обтягивающей водолазке, в которой уже слегка заметен живот. Нана, та, кто всегда боролась за меня, даже когда я сам отступал. В её глазах тревога.

– Поговорим? – тихо спрашивает, подходя ближе.

Я моргаю. В груди поднимается паника. Не хочу. Не могу. Я срываюсь с места, отталкиваю её ладонь, которая тянется ко мне. Несильно, необидно, но я всё равно ненавижу себя за то, как веду себя с ней. Всё повторяется.

Её рука повисает в воздухе. Я отворачиваюсь, возвращаясь к груше, потому что если посмотрю на неё – сломаюсь. В голове вспыхивает обрывок воспоминания:

Детский сад. Психолог с мягкими руками и стеклянным голосом. Я – на стульчике, крошечный, зажатый и весь залитый злостью, потому что никто не видит, что мне больно. Никто не слышит меня, считает, что я не могу чувствовать то, что чувствую. «Он слишком закрыт, нужно найти к нему подход», «Оставьте его в покое, он сам справится», «Может, медикаментозно?» Тогда я решил: если никто не слышит – я перестану говорить.

Сейчас я хочу сделать то же самое. Замолчать. Стереть себя.

Нана подходит еще ближе, медленно, будто к дикому зверю. Просто она была единственной, кто слышал меня, но я и с ней перестал говорить.

– Майки, я здесь. Слышишь? Здесь.

Я стискиваю кулаки, чувствуя, как кровь пропитывает бинты. Слышишь? Да. И это ещё больнее, потому что я не знаю, как с этим быть. С тем, что кто-то остался.

В груди что-то скребётся, рвётся наружу, но я снова забиваю это невидимыми ударами. Внутрь. Глубже. Где никто не увидит.

Нана ждёт, не уходит. Она не делает ни одного лишнего движения, не бросает привычных фраз вроде «успокойся» или «всё будет хорошо». Потому что она знает, что прячется за этими словами. Обесценивание и равнодушие. Просто она нашла того, кто заполнил её пустоту. А во мне дыра не затягивается, поэтому я заполняю её гневом. Или гнев не даёт затянутся этой пустоте?

Нана просто садится на скамью у стены, оставляя между нами расстояние. Она знает, что сейчас мне нужно заземлиться, и не торопит. Я стою спиной к ней, повиснув на груше, чувствую, как остывает кровь на разбитых костяшках. Слышу только её дыхание, медленное, ровное, не требующее ничего, не взывающее к объяснениям, не пытающееся исправить. Хотя я знаю, что в душе она сейчас очень переживает и скорее всего даже винит себя. Она думает, что не смогла дать мне всё, чтобы я вырос счастливым ребёнком. И сколько бы я ни говорил, что она дала мне больше, чем я вообще заслуживал, её не переубедить. Что сбежать от этой боли мне хотелось ещё до того, как она узнала, что мы теперь вдвоём.

Я вылетаю из сада – сбежать, забыть, стереть из памяти эту вонючку – и вижу Марту. Обычно за мной приезжали они с Наной, потому что было по пути из института, или приезжала мама. Приезд Наны я любил больше, потому что Марта часто что-то дарила мне или покупала мороженое. Я бегу к ней и не понимаю, почему она плачет.

– Марта, кто тебя обидел? Вы поругались с Наной, поэтому она не приехала?

Она вытирает глаза и пытается улыбнуться. Присаживается на корточки и тянет ко мне руки. Это наш ритуал – я прижимаюсь, а она поднимает и кружит. Хотя я уже большой и ей, наверное, тяжело, но она пока не жаловалась. А в этот раз она не поднимает и не кружит. Только сильно прижимает и продолжает плакать. Я вспоминаю кино, которое мы недавно смотрели, отталкиваюсь и спрашиваю:

– С Наной что-то случилось, да?

– Нет, малыш, с Наной всё будет хорошо. Она просто… она в больнице и, если хочешь, мы сейчас поедем к ней.

– Хочу!

Я не буду плакать. Я же взрослый. И я брат Наны, я должен быть сильным и помочь сестре.

– А мама с папой уже там?

И когда я вижу боль на лице Марты и как слёзы начинают течь сильнее, я всё понимаю. Я маленький. Никакой я не взрослый. Хотя, когда ребёнок остаётся без мамы и папы, он становится взрослым независимо от возраста.

И я всегда хотел убежать, в детстве я даже иногда думал, что совру опеке и сделаю так, чтобы меня забрали в детдом. Тогда бы Нана смогла быть свободной, жить ради себя, не бросать учёбу, не работать круглыми сутками. Потом, когда она встретила Арсена, мне хотелось исчезнуть, чтобы не мешать им с Арсеном строить свою семью. А потом мне хотелось сбежать, чтобы не отравлять своей злостью Кнопку.

Но сейчас впервые за долгое время мне не хочется убегать. Не хочется прятать злость так глубоко, чтобы потом она опять сжигала изнутри. Неужели я не в состоянии побороть это всё и вырезать из груди этот шип?

Я просто стою. Время словно теряет свою привычную вязкость. Никаких разговоров, никаких неправильных слов, которые могли бы всё испортить. Только тишина. Только этот странный, зыбкий мир между нами, в котором, кажется, впервые за много лет нет боли от того, что ты причиняешь боль другому.

Может быть, любовь – это не когда тебя тянут за руку обратно в свет. Может быть, любовь – это когда кто-то остаётся рядом, даже если ты сам не знаешь, как выйти из тьмы.

Я выдыхаю медленно, тяжело. И в этот момент не чувствую себя одиноким. Разворачиваюсь и подхожу к Нане, сажусь рядом и впервые сам обнимаю её, уткнувшись в шею.

Мы сидим так минут десять, шум в голове затихает, гнев прячется далеко. Я знаю, что он не исчез, просто снова притаился. Отрываюсь от Аны, она прячет глаза, украдкой вытирает и шмыгает носом.

– Поедем домой? – спрашивает Нана, хриплым голосом.

– Нана, ты смерти моей хочешь?

Она непонимающе на меня смотрит.

– Арсен сделает из меня чучело, если ты приедешь с красными глазами. Пойдём, перекусим сперва и заодно заедем за Кнопкой.

– Ты когда-нибудь перестанешь её так называть?

– Неа, – улыбаюсь я и направляюсь к раздевалке. – Подожди меня в машине, я быстро.

Я не бегу, просто иду быстро. Внутри звенит от обиды, от боли, от его слов.

Мы просто пару раз посидели на горшках рядом.

Разве это всё? Разве только это осталось от тех двух детей, которые делили книжку, тайны и страх одиночества? На третьем круг становится тяжело дышать – почему я вообще решила, что прогулка быстрым шагом выветрит мысли? Слёзы давят изнутри. Не плакать. Только не здесь, только не на людях. Я подхожу к ближайшей лавочку, сажусь и упираюсь взглядом в землю. Холодный металл под ладонями. Ощущение реальности. Резкое, неприятное. Кто вообще придумал сделать металлические лавочки? Чтобы летом обжигаться, а на морозу прилипать?

Он помнит. Узнал. И всё равно решил сделать вид, что это неважно. Что я не та, с кем он когда-то делил весь свой маленький мир. И я бы, наверное, смогла это проглотить, если бы в его голосе не было этой горечи. Этого… предательства. Будто я его бросила. Тогда я была ребёнком, который не уходил сам, его забирали. Он не подумал, что у меня тоже осталась внутри пустота? Я бы поняла, если б так сказал ребёнок. Но теперь – мы взрослые. Хотя внутри всё так же хрупко, как в те годы. Я запуталась. Но мне особенно больно, что он не верит, не даёт шанса объяснить.

Ветер шевелит волосы, и я закрываю глаза. Я прижимаю пальцы к губам. Его слова греют и обжигают одновременно. Допустим, может, ему кажется, что я и правда его бросила – не специально, но всё равно. Почему он теперь делает это со мной?

А главное – почему, несмотря на злость, обиду, стыд – мне хочется вернуться. Я ещё не знаю, что сделаю. Подойду ли снова, заговорю ли с ним, но одно знаю точно: мне больно – значит, не всё равно. А значит, это почему-то важно.

И, может быть, он тоже не ушёл совсем. Просто сделал шаг назад.

Глава 5

Иногда лучшая броня – это смех в тёплой комнате

Утро начиналось странно. Я не подорвался на рассвете, как обычно. Не задыхался от очередного сна, в котором все горит. Поэтому сегодня вместо того, чтобы натягивать кроссовки и ни свет ни заря тащиться в зал, я просто лежал, вжимаясь в тёплый матрас, и слушал, как за окном тает ночь.

Поймал странное ощущение, как будто во сне больше не было гнева. Ни удушающего жара внутри, ни желания сорвать ярость ударами по груше. Только тихая пустота, вязкая, как утренний туман.

Я перевернулся на спину и долго смотрел в потолок. Это состояние пугало сильнее, чем привычная злость.

В коридоре хлопнула дверь, потом чьи-то босые ножки затопали по полу и постучали ко мне. Я закрыл глаза и не ответил. Но нетерпеливый тонкий голос проскользил в комнату:

– Ма-а-а-аки, ставай! Мама казала, ты поспишь школу, как я поспала садик! – этот ребёнок иногда считает, что первые звуки в словах необязательно произносить. Я ещё раз зажмурился. Кнопка, маленький, златовласый комок катастрофы.

– Уже встаю, – буркнул я, мысленно дав себе по морде за такой тон с этим ангелом. Хотя я знаю, что её не остановит ни гнев, ни обида, она пробьёт брешь в любой обороне, осветит своими светлыми волосами путь в сердце и согреет. Она единственная, кого мне хочется обнимать и кому я позволяю обнимать меня в ответ. Кнопка – потому что с ней всё включается. Когда рядом Кнопка – включается смех, включается тепло, включается жизнь. Даже в самых тяжёлых днях она умеет «включить» моё сердце, как будто нажимает невидимую кнопку, возвращая меня к настоящему моменту. Где бы я ни был, в каком состоянии ни находился – стоит услышать её голос, и всё снова кажется осмысленным.

Рывком поднялся, пока это исчадие ада с ангельским лицом не начало тарабанить в дверь, как буйный завсегдатай закрывшегося паба. Натянул штаны и вышел в футболке, в которой спал. Кнопка сидела на полу, пыталась запихнуть одну ногу сразу в два ботинка. Глядя на это зрелище, я впервые за утро улыбнулся.