Опасный путь: дневники Анжелы

Вступление

Ты думаешь, это будет про мужчин.

Про города, постели, поцелуи и секс. Про то, как я сбегала на каблуках, не оставляя номера. Или наоборот – цеплялась, как девочка, за чужое плечо.

Нет.

Это будет про меня.

Такую, какой ты сама боишься быть.

Слишком живую. Слишком честную. Слишком чувствующую.

Я начала писать эти дневники не ради воспоминаний. А чтобы не сойти с ума.

Когда ты не любишь – ты не теряешь.

Когда ты не веришь – ты не страдаешь.

Когда ты не остаёшься – тебе не больно.

Я так думала. До него. До себя.

И нашлась.

Я прошла через запахи чужих простыней, через мимику, которую больше никогда не увижу, через встречи и расставания.

Я потерялась. И нашлась.

Это не исповедь.

Это не инструкция.

Это путь.

Опасный.

Но мой.

Мексика: без плана, без стыда, без вины

❝…Он был шеф-поваром. Владел огнём, как любовью. И мной тоже – сначала прожарил, потом приправил солью❞.

Я приехала в Мехико без плана. Без сценария. Без мыслей о прошлом.

Мехико не просил ничего.

Он просто впустил меня – как запах кукурузных лепёшек, как обжигающее полуденное солнце на кожу, как ритм марьячи, звучащий из чьего-то открытого окна.

Я жила в районе Рома Норте, в квартире с балконом, где на перилах сидели жирные голуби, а с улицы доносились крики уличных торговцев и запах жареного перца. Мехико пах телом. Улицами. Потом. Копчёной солью. Кровью с рынков. И какой-то хищной, густой свободой.

Я бродила по городу, как будто пробовала его языком – улицу за улицей.

И нашла его. Вернее – он нашёл меня.

Это было в небольшом ресторане на краю Кондеcы, с глиняной вывеской, цветами в стеклянных бутылках и громкой сальсой. Меню не было. Только он – за стойкой.

Черты лица – острые, как нож для разделки рыбы. Татуировки – как старые следы ожогов.

Он был шефом. С настоящими руками – сильными, грубыми, пахнущими копчёной паприкой и жгучим лаймом.

Он не улыбался. Смотрел, как будто обнажал. Не тело – пульс под кожей.

– Ты ешь мясо? – спросил он.

– Иногда.

– Сегодня – да.

Я не спорила.

Он подал мне тако с ананасом, свининой и чем-то острым, что обжигало нёбо так, будто заставляло всё почувствовать заново. Он молчал, стоял напротив, курил. И смотрел.

– Ты недавно здесь, – сказал он.

– Именно. Ты местный?

– Я – отсюда. Из жара. Из крика. Из ночи, – он подался ближе. – Из ада, если что.

– Я люблю ад. В нём честнее.

– Поэтому и пришла?

Он не пригласил меня. Он просто пошёл. Я пошла за ним.

Его квартира находилась над кухней, с бетонным полом, вентилятором под потолком и кроватью, застеленной смятым полотенцем вместо простыни. Там пахло луком, потом и мужчиной.

Он не раздел меня. Он просто подошёл и начал нюхать – шею, ухо, волосы.

– У тебя запах соли. И дороги. Мне нравится.

Он развернул меня, провёл языком по позвоночнику, как будто читал что-то важное.

Руки его не просили разрешения. Они действовали, как будто знали меня раньше, чем я сама. Как будто изучали анатомию удовольствия не по учебникам, а по телу – моему телу. Пальцы – сильные, цепкие – работали, как на кухне: быстро, точно, с нажимом. Он не гладил – он месил. Он не ласкал – он проверял, как много я выдержу. Как глубоко впущу. Как громко задышу.

Я не кричала. Но внутри – кричала каждая клетка. Как будто они проснулись после зимней спячки и требовали огня.

Он был жадным. Тем самым опасным видом жадности, что возникает у тех, кто знает: это может быть в последний раз. Он любил меня, как будто еда остынет через минуту, а надо съесть, пока обжигает губы. Он прижимал меня к себе так, что я чувствовала его рёбра – будто внутри него билось сердце, сожжённое солнцем. Он кусал – с боку, за шею, за бедро. Он вонзал зубы туда, где пульс – как будто хотел оставить на мне своё имя.

– Не думай. Не вспоминай. Не бойся. Только чувствуй, – шептал он между движениями, между толчками, между выдохами.

Я чувствовала. Чёрт возьми, как я чувствовала.

Я чувствовала язык, жгучий, как перец чили, когда он скользнул им между моих ног – не спеша, а намеренно, по кругу, как будто вырисовывал мандалу из похоти. Я выгнулась – и он только глубже вошёл языком, как будто искал точку, где у меня исчезает контроль.

Его пальцы пахли лимоном. Горьковато, чисто, свежо. Он сначала ввёл их мне в рот – два, потом три – и не отводил глаз. Смотрел, как я их сосу, как будто знал: это даст ему власть. Потом они вошли в меня – легко, глубоко, с тем же запахом и тем же темпом, как будто музыка внутри нас требовала нарастания.

Его член вошёл резко. Почти грубо. Не больно – нет. Точно. С усилием. С напором. Как нож входит в мягкое, спелое манго. Момент короткого шока – и потом только сладость.

Я стонала. Не от боли. И не только от наслаждения. А потому что меня снова вернули к себе.

К телу.

К живой, голодной, горящей женщине, у которой когда-то были сомнения, тревоги, вопросы. Но сейчас – только пот, тепло, плоть и соль на губах. И он – внутри меня, как будто пытается прочитать моё нутро с обратной стороны.

В этом не было романтики. Это не было о любви.

Это было о возвращении.

К себе.

К той, что когда-то боялась, стеснялась, старалась быть удобной. А теперь – дрожала от удовольствия и жадно ловила его ритм, как будто вся жизнь была ради этой одной ночи. Он вошёл в меня снова, сжимая мои бёдра, будто хотел оставить след. Его грудь ударялась о мою спину, его дыхание било в ухо. Я выгибалась, царапалась, грызла губы до крови.

Он целовал меня с жадностью, как будто хотел выжечь мой вкус себе в память.

Потом мы лежали, потные, вонючие, живые.

Он зажёг сигарету, я смотрела в потолок и впервые подумала: может, я не просто путешествую. Может, я возвращаю себе части, которые отдала другим.

Он дал мне глоток мескаля.

– Это мексиканский бог. Он делает боль красивой.

– Ты делаешь то же самое.

Мы не разговаривали больше. Он заснул. А я лежала, вглядываясь в трещину на стене, и думала:

Женщина может забыть имя. Но она не забудет, как её трахали.

Как будто последний раз.

На следующее утро он исчез.

Просто не было рядом – ни в постели, ни в квартире. Только тёплая сковорода на плите, жареные томатильо, капли масла на столешнице, как крошечные ожоги.

На записке – коротко:

«Это еще не всё. Приди в полночь. Будем готовить друг друга».

Я ушла. Бродила весь день, будто в лихорадке. Улицы Мехико казались ярче, чем вчера. Пот стекал под грудью. На плече остался след от его зубов – маленькая, болезненная метка, как будто он сказал: «Я был здесь. И ещё буду».

Я пришла ровно в полночь. Без белья. Без помады. С распущенными волосами и животом, сжавшимся от предвкушения.

Он открыл мне в фартуке. И только.

Под ним – ничего.

– Ты голодная?

– Да.

– Тогда сначала – я.

Он поднял меня на стол. Одним движением – сильным, точным, как будто знал, где у меня центр тяжести, где начинается желание. Посуда сдвинулась в сторону: бокалы звякнули, вилка упала на пол. Он не обратил внимания. И я тоже.

Я уже была не женщиной, а подачей дня – блюдом, поданным горячим. Села на край, раздвинув ноги, и не думала ни о приличии, ни о последствиях. Только о нём – стоящем на коленях, между моих бёдер, с выражением на лице, как будто он сейчас будет говорить молитву, но ртом к моей коже.

Его язык был терпелив. Он не спешил. Он не атаковал. Он изучал – как сомелье, что сначала вдыхает аромат, только потом пробует. Он прошёлся по внутренней стороне бедра – медленно, едва касаясь, оставляя после себя мурашки, как отпечатки от пуха. Поднялся выше – по паху, по низу живота, задержался в ложбинке пупка, как будто хотел запомнить моё дыхание.

Я вздрагивала. Не от страха. От того, что он действовал слишком правильно. Слишком точно. И я ощущала: он знает, что делает.

Когда он добрался до самой сердцевины – там, где пульс бил сильнее, чем в висках, – он начал есть меня. По-настоящему. Не как гурман. Как мужчина, который знает, что делает женщину счастливой не обещаниями, а ритмом языка и настойчивостью губ. Он ел меня, как будто это был ритуал. Как будто я была святыней, а он – тем, кто умеет молиться на коленях.

Сначала – осторожно. С уважением. Как будто выстраивал диалог. Потом – глубже, крепче. Щелчки языка, мокрый звук, мои стоны, сдавленные и бессвязные. Его пальцы вошли с точностью хирурга – зная, когда замереть, когда ускориться. Они не просто ласкали – они дрессировали. Они ставили меня в стойку, в тонус, в нужный ритм. Они приказывали. А язык подчинялся, добавляя ощущений – ещё шире, ещё глубже.

Я терялась.

Между толчками языка и скольжением пальцев я перестала быть человеком. Я стала вибрацией. Воплощённым стоном. Я не думала. Не говорила. Только дышала – коротко, прерывисто, как будто после бега.

Он не торопился. Он знал, что самое главное – не спешка, а то, что останется в памяти. Не просто оргазм, а то, как к нему вели. Его движения были музыкальны. Настойчивы. Обострённы, как ноты в ночи.

Я стонала, пока он ел. Как будто я – пир, а он – знал, что за мной не будет десерта. Только сейчас. Только этот вкус. Эта женщина. Эта ночь.

И я была согласна.

Целиком.

– У тебя вкус дыни, соли и греха.

Он поднял меня, понёс в душ, включил воду холодной – и вошёл в меня прямо там, под потоком, прижав спиной к плитке.

Я замёрзла – и разгорелась сильнее. Он двигался быстро, порывисто. Меня трясло от его стонов, он шептал мне в ухо на испанском, а я не понимала ни слова, но тело всё знало.

Потом он вынул член, усадил на край раковины, раздвинул мои ноги и, не отводя взгляда, вошёл снова. Медленно. Глубоко. До слёз. До предела.

Я царапала его плечи, как будто могла удержать. Он целовал мои глаза, грудь, живот – как будто хотел записать их вкус в память навсегда.

Мы вернулись в спальню, промокшие, голые, измотанные. Он лёг, прижал меня к себе, а потом… взял мои руки и положил себе на шею.

– Ты хочешь управлять? Держи. Прямо здесь. Пока я двигаюсь. Пока не кончу. Ты будешь решать, когда.

Он начал входить в меня снова. Я держала его горло.

Он задыхался. Я – сходила с ума.

Он дрожал. Я – стонала его именем, не зная, как его зовут.

Потом мы лежали. В тишине. Только вентилятор, наши тяжёлые вдохи и горький привкус мескаля на губах.

– Ещё будешь? – спросил он.

– Угу.

– Тогда спи. Мне нужно отдохнуть. Я должен подать тебя снова – завтра.

Его звали Алехандро.

Голос – низкий, с хрипотцой, будто пил дым, а не текилу. Он говорил медленно, даже когда трахал быстро. Его руки были большими, горячими, с мозолями – настоящими, как и всё, что он делал.

Утро мы проспали. Тело отзывалось ломотой, бёдра болели, как после танца. Я лежала, закутавшись в его простыню, наблюдала, как он нарезает манго – медленно, уверенно, без спешки. Он ел руками, сочащийся сок стекал по запястьям, он облизывал пальцы и смотрел на меня так, будто хотел съесть не только фрукт.

– Ты не похожа на туристку, – сказал он, садясь рядом.

– А ты – на повара.

– Я работаю с огнём. И с мясом. Что ещё нужно знать?

Мы ели с одной тарелки. Потом он провёл языком по моей шее – не для возбуждения, а как будто проверял вкус.

– Я хочу приготовить тебя ещё раз. Но по-другому. Без спешки.

– Это как?

– Как десерт. Медленно. Чтобы ты таяла.

– А если я уже?

Он повёл меня на крышу. Там был его маленький мир: старый стол, посудина с водой, сухие травы, парочка винных бутылок. И вид на Мехико – без прикрас, с проводами, лаем собак и вечно орущими детьми.

Я сидела на коленях, он мыл мне волосы из кувшина. Вода текла по спине, по груди, между ног.

Пальцы его были нежными, как у любовника, и точными, как у хирурга.

– Когда ты уедешь?

– Скоро.

– А ты запомнишь меня?

Я молчала. Он усмехнулся.

– Не запоминай имя. Запомни язык. Вот так, – он провёл пальцем от моего лба до пупка, медленно, как будто писал рецепт. – Это я. Я в тебе. Пока ты не сотрёшь.

– А ты?

– Я запомню тебя как мой лучший рецепт.

Он опустил меня на старый плед – прямо на крыше, на бетон, прогретый за день. Материя была колючей, шершавая, цеплялась за кожу, но это только усиливало ощущение живого, настоящего. Под нами – город, гудящий, пульсирующий, как гигантское тело. Над нами – небо, пылающее багрянцем, будто разорвалось от внутреннего жара.

Он не сказал ни слова. Только посмотрел. Внутрь. Не на грудь, не на губы. В глаза. Как будто искал там согласие или прощение. Я не уверена, что дала и то, и другое, но кивнула – так, едва заметно. И он вошёл в меня с первого толчка. Сразу. До конца. Как будто был уверен, что я готова. Или как будто не мог ждать.

Я выдохнула, громко, хрипло, с изломом. Воздуха стало меньше. Пространства тоже. Мы слились не плавно, не романтично. А резко. Неожиданно. Как молния – горячая, точная, без предупреждений.

Он двигался медленно, с жаром, будто его движения прожигали мне кожу изнутри. Каждое вхождение было точным. Плотным. Как будто он вырезал себя в моём теле. Как будто мечтал остаться под кожей – в память, в глубину, в боль. Не просто трах. Не просто страсть. А акт сохранения. Слияние с прощанием.

Как повар, который подаёт блюдо и знает: этот гость уходит навсегда.

Его руки сжимали мою талию – не ласково. Жадно. Властно. Он держал меня, как штурвал во время шторма. Как якорь, который не даст сорваться. Его рот обжигал соски – он не целовал, он брал. Всасывал. Скусывал. Щипал мочку уха, доводя до дрожи. Его дыхание било в висок. Горячее. Неритмичное. Его движения стали быстрее, злее. Как будто он злился на себя за чувства. Как будто я – его вина и его еда.

Он трахал меня, будто хотел остаться в каждом изгибе. В каждой складке. В каждом следе от ногтей.

Я не сопротивлялась. Не защищалась. Я раздвинулась шире. Я выгнулась навстречу. Я стонала – не театрально, а срываясь, в голос, с хрипами и дрожью. Мои пальцы цеплялись за плед, за его спину, за воздух. Я позволяла ему всё. Как будто это последний раз. Как будто в этом теле больше не будет другого мужчины. Или других чувств.

Город гудел под нами, как будто сам был свидетелем. Небо медленно темнело. Воздух пах раскалённой пылью, потом и чем-то вечным. Мы были в этом моменте до кончиков ног. До мурашек под коленями. До боли в груди. До муки внизу живота – сладкой, раскалённой, разрывающей.

Это был не секс. Это была запись. В тело. В память. В вечность. Когда я кончила – его имя сорвалось с губ само. Громко. Грязно. Настояще.

– Алехандро…

Он замер, потом прошептал мне в шею:

– Вот теперь ты запомнишь.

Ночью я уехала. Без записок. Без поцелуев. Он не проснулся – или сделал вид.

А может, и правда не хотел финалов.

Мехико не пахнет прощанием. Только пoтом.

Когда будешь вспоминать, как соль с его пальцев щипала внутреннюю сторону бедра, и понимать – тебя не просто ели. Тебя подавали, как самое желанное блюдо.

И ты согласилась. Потому что голодна была не меньше.

❝…Он был тату-мастером, покрытым древними узорами. В его руках кожа становилась памятью❞.

Я приехала в Оахаку, не зная, зачем. Просто уехала с Мехико, без плана, с солью на коже и привкусом перца на губах. Этот город не звал. Он ждал. Тихо, как старик, знающий, что всё придёт само.

Пыль лежала на улицах мягким фильтром, солнце стекало по стенам домов медленно, как мёд. В Оахаке воздух был густой, терпкий – запах агавы, горячих камней, пота, старого дерева. Здесь все живут в полутоне. В ритме, который заставляет замедляться не только шаг, но и мысли.

Я шла за запахом. За странным, дразнящим чувством, что меня ведут.

Он открыл дверь в момент, когда я уже хотела развернуться. Маленькая студия – где-то между лавкой с текстилем и магазином ритуальных масок. Он не представился. Просто посмотрел. Долго. Сначала – на лицо. Потом – на шею. Потом – ниже. Как будто знал, что именно ищет.

Он был весь в татуировках. Но не модных. Не инстаграмных. А древних, органичных. Его тело было как пергамент, где что-то оставили поколения. С кожей цвета кофе и глазами, в которых не было нужды говорить. Я не пыталась понять – он был не для этого.

– Ты знаешь, что хочешь? – спросил он тихо, как будто слова не должны были мешать.

– Нет, – ответила я. И почувствовала, как в животе завязалось что-то мокрое, тяжёлое.

Он кивнул. Медленно. Указал на низкий деревянный стол. Я села. На столе – стопка тонких альбомов, перья, иглы, бутылка мескаля, тряпка в пыли.

Я открыла первую страницу и увидела узор. Как будто вырезанный из воздуха. Я не понимала, что он значит, но тело отозвалось – мурашками, жаром, вибрацией.

Он подошёл сзади и провёл пальцем по моей лопатке.

– Здесь, – сказал он. – Ты держишь боль.

Я не удивилась. Я знала. Я носила её, как кольцо. Как груз, о котором забываешь, пока не тронут.

Он не просил раздеться. Я сама сняла платье. Осталась в тонком белье. Легла. Спина – открыта. Он сел рядом. Протёр кожу. Подул. Почти нежно. Потом – приложил ладонь, тёплую, большую. Как будто молился.

Музыка не играла. Только дыхание. Моё и его.

Он начал рисовать.

Сначала – тонко. Как будто щекочет. Потом – глубже, нажимистей. Я не смотрела, что он делает. Я чувствовала. Каждую линию. Как она входит под кожу. Как будто он пишет послание не мне, а во мне.

Словно я – письмо, которое он отправляет в вечность.

Скоро игла сменила перо. Острая, быстрая, вибрирующая. Боль была чистой. Сильной. Не выматывающей – наоборот, возвращающей. Как будто я расчищалась. От слов, от мужчин, от лишнего.

Иногда он останавливался. Протирал кожу. Дышал мне в затылок. Не касаясь губами – только воздухом. Горячим, пахнущим мескалем.

– Твоя спина говорит. Я просто слушаю, – сказал он однажды. И я чуть не заплакала.

Он снова включил иглу. Я сжимала кулаки. Потом – разжала. Он положил ладонь мне на поясницу и оставил её там, пока заканчивал узор.

И когда всё было закончено – я не сказала «спасибо». Я не знала, как говорить с человеком, который вытатуировал на тебе твою собственную правду.

Он налил мескаль. Подал мне. Мы пили молча. Горло горело. Пульс бился в новорожденной тату.

А потом – он коснулся меня. Тихо. Медленно. Ни спешки, ни попытки. Только руки. Только дыхание. Только кожа, которая теперь уже не принадлежала мне одной.

Я осталась. Не потому что хотела. А потому что не могла уйти.

Плоть пульсировала – новая тату звенела под кожей, как молитва, набитая иглой. Каждое движение – напоминание. О боли. О живом. О том, что я больше не хочу быть поверхностной. Не хочу лёгкости, не хочу привычной игры.

Он не спросил, останусь ли. Просто закрыл дверь. Щёлкнул засов. Включил старую лампу, подвешенную к балке. Жёлтый свет окутал нас, как пыльца. Его тень на стене была больше самой жизни.

Он протянул мне ладонь. Я вложила свою. И он повёл – не в спальню, а дальше, вглубь мастерской. Где пахло агавой, дымом и ветхой кожей. Там стояла каменная ванна, полузаполненная водой с листьями. Мескаль, возможно. Или настой из чего-то, что пробуждает дух.

– Это очищение, – сказал он. – Прежде чем тебя примет ночь.

Я вошла, не раздеваясь. Тонкая ткань прилипла к телу, прозрачная от настоя. Он стоял рядом, наблюдая, не как мужчина, а как жрец. И я поняла: секс с ним будет не про страсть. Он – тот, кто прикасается к душе, минуя голову. Минуя логику, вкус, план.

Когда я вышла из ванны, он снял с меня всё – медленно, будто раздевает икону. Его руки были тёплыми, чуть шершавыми, как у плотника. Он гладил мои ключицы, как будто пробуждал их. Целовал между грудей – не торопясь. Как будто проверяя, действительно ли я здесь.

Мы легли на пол – на старый хлопковый ковёр, усыпанный лепестками. Над нами – деревянные балки, на них – связки перцев, амулеты, обереги. В этом было что-то дикое. Не дикое – первобытное.

Он смотрел в мои глаза, и пальцы его вошли в меня раньше, чем тело. Медленно. Глубоко. Как будто создавал новую женщину. Меня. Здесь. Сейчас.

Его губы шли по мне, как будто он не просто целовал – а узнавал. Не спеша. Не из вожделения – из почтения. Как читают молитву на коже. Как открывают тайную книгу, буква за буквой. Он не хватал. Не жадничал. Он слушал телом.

Он начал с ключицы – и это было не поцелуем, а причастием. Потом медленно опустился к груди, не играя, не требуя – просто касаясь, будто знал: соски – это не эрогенные зоны, а узлы памяти. Там всегда больнее. Там начинается женская уязвимость.

Он обводил их языком, будто хотел стереть воспоминания о чужих, поспешных руках. Я вздрагивала. Но не от страсти – от неожиданного облегчения.

Живот он трогал так, как будто это был пергамент с заклинаниями. Тёплой ладонью, кругами. Как будто успокаивал зверя внутри.

А потом – бёдра. Он не раздвигал их, не требовал. Он просто держал. Одной рукой. Сильной, уверенной. Так держат женщин, которым нужно дать выдохнуть.

Я лежала, раскинувшись, с запрокинутой головой, и вдруг поняла: я не притворяюсь. Не стараюсь. Не изображаю ту, которая знает, как вести себя в постели. Я просто была.

Он вошёл в меня медленно. Не с силой – с правом. Будто я уже дала согласие давно, где-то между его взглядом и его тишиной. Будто он просто возвращался туда, откуда не хотел уходить.

Каждое движение было точным, уверенным, как у человека, который не ищет удовольствия, а возвращает его. Он не двигался, как мужчина, который хочет. Он двигался, как тот, кто знает.

Волнообразно. Внутрь. Глубоко. Потом почти исчезая – чтобы снова наполнить. Он не трахал. Он вымывал из меня накопленную дрожь. Смывал страх быть брошенной. Выталкивал из тела всё, что копилось годами: тревогу, неудовлетворённость, нужду быть «нужной».

Он не говорил ни слова. Только дыхание. Только пальцы, которые прижимали мои запястья к подушке – не как кандалы, а как привязь к реальности.

И в какой-то момент я заплакала. Тихо. Без крика. Просто текла. И он не остановился. Он двигался во мне, пока я не вырыдалась, не выгорела, не осталась пустой.

И в этой пустоте он наконец кончил. Глубоко. Долго. Без звука. Только его тело дрогнуло, как волна, накрывшая берег. И я почувствовала, как снова становлюсь собой. Не женщиной, которая живёт в бегстве. А телом, которое было возвращено домой.

Я плакала. Тихо. Не потому что было больно. А потому что впервые за долгое время мне не нужно было ничего объяснять.

Он провёл пальцем по моей щеке, смахивая слезу, потом – опустился к бедру, поцеловал. И начал снова. Медленно. Глубже. С уважением, будто я – священное.

Это была не страсть. Это было соединение. Как будто в этом акте мы оба пытались сохранить себя.

Утро пришло не светом, а дымом. Солнечные лучи, просеиваясь сквозь резные ставни, рассыпались на мою кожу, как золото в песке. Тело болело приятно – как после долгой, освобождающей тренировки. Или как после шторма, в котором не умерла, а вынырнула другой.

Он сидел на корточках у очага, подогревая остатки мескаля, смешанного с какими-то травами. На его спине – узор: змеи, перья, огонь. Живой пейзаж, выжженный в теле. Я наблюдала, как двигаются мышцы под татуировкой – как будто кто-то внутри продолжал рисовать.

Мы не говорили. У нас больше не было языка, привычного разговорам.

Он подошёл ко мне с чашей и дал отпить. Горечь обожгла язык, пронеслась по пищеводу, как ветер по пустыне. Я закрыла глаза. Видения были короткими, как вспышки: мои собственные руки, покрытые краской. Мужчины, которых я хотела забыть. Мать, у которой я так и не спросила, была ли она счастлива.

Когда я открыла глаза, он стоял передо мной с иглой в руке.

– Последнее, – сказал он.

Я кивнула. Он не спросил куда. Сам выбрал место – чуть ниже груди, слева. На том самом ребре, которое, если верить мифам, стало началом женщины.

Игла входила медленно. Он не торопился. Как будто хотел, чтобы я запомнила каждый укол. Это не было больно – это было истинно. Каждый прокол – как зарубка: "ты была здесь", "ты выжила", "ты заслужила новую плоть".

Когда он закончил, я подошла к зеркалу. Тонкая линия, похожая на перо. Или пламя. Или живую ветку.

– Что это? – спросила я впервые за всю ночь.

– Отпечаток, – ответил он. – Теперь ты не уйдёшь из себя.

Мы снова занялись любовью. Но теперь – не для очищения. А для сохранения.

Как будто он понял: я могу снова исчезнуть.

Раствориться в своих маршрутах, чужих телах и стерильных гостиницах.

И решил – оставить метку. Внутри. Глубоко.

Он не спросил. Просто притянул к себе, как тянет к себе инстинкт – сильный, первобытный, немой.

Схватил за затылок, вонзил взгляд в мои глаза – и вошёл. Резко. Грубо. Как в бой. Как в возвращение.

Я ахнула – не от боли, от напора. От того, как точно он знал: мне это нужно.

Не ласка. Не тишина. Не медленные волны.

А сила. Давление. Как будто только так можно впечатать новую версию меня в кости, в кровь, в память.

Он держал меня за бёдра – с такой жадной жестокостью, будто боялся, что я исчезну под ним.

Толчки были быстрые, хищные, на грани.

Я шептала что-то бессвязное, хваталась за простыни, за его плечи, за всё, что удерживало в реальности.

Он трахал меня – не как тело. Как страх. Как бегство. Как память.

Чтобы я не смогла сбежать от него. От себя. От того, кем стала в эту ночь.

Иногда он останавливался. Не вынимая. Смотрел на меня.

И в этих паузах было больше власти, чем в движении.

Он не говорил. Но я слышала всё:

– Ты будешь помнить.

– Ты не забудешь, каково это – быть живой.

– Это не мимолётно. Это настоящее.

И снова двигался. Быстрее. Глубже. Сильнее.

До тех пор, пока я не начала задыхаться. От желания. От страха. От невероятной близости, которую не просила – но впустила.

Он поймал мои руки, прижал к кровати.

Запястья дрожали. Колени были раздвинуты так, будто он разламывал меня изнутри.

И в этом было всё: страсть, тревога, спасение, голод.

Я почти кричала. И он тоже. Без слов. Сквозь зубы. Сквозь кожу.

Это был не секс. Это был акт метки.

Как зверь меченый. Как женщина, которую пометили, чтобы не потерять.

Когда он кончил – он не остановился.

Он оставался во мне, пока дрожь не стихла.

И только потом отпустил руки.

И посмотрел.

– Я запомнила, – прошептала я. – Всё.

Он кивнул. И только тогда поцеловал. Не в губы – в висок.

Туда, где начинается память.

На прощание он не сказал ни слова. Просто обвязал мою руку кожаным ремешком с бусиной. И жестом указал на дверь.

Я вышла. На улице уже начиналась жизнь: женщины с корзинами, продавцы жареных кузнечиков, дети, бегающие с криками. Я шла по рынку, ощущая, как новая татуировка ноет под кожей, как будто ещё жива.

В этот раз я не чувствовала потери. Я чувствовала якорь.

Меня коснулись. Не мимоходом. А по-настоящему. До глубины. До боли. До памяти.

На побережье я добралась автостопом. Сначала – старый пикап с вмятинами и ароматом кукурузных лепёшек. Потом – пара на мотоцикле, с уставшими от солнца глазами. Последний участок я шла пешком – босиком, по раскалённой земле. Сумка тянула плечо, как якорь, а в ребре ныло – будто тату всё ещё продолжало рождаться.

Пуэрто-Эскондидо встретил меня ветром. Он бил с моря, солёный, упругий, насыщенный дыханием океана. Здесь не было ни студий, ни клубов, ни баров с дешёвым мескалем. Только дикие волны, рыбаки, и дома из бамбука, вплетённые в холмы. Вокруг – песок, закат и люди, которые не спешили.

Я сняла хижину с гамаком и соломенной крышей. Сбросила сандалии, одежду, мысли. Осталась – просто телом. Обожжённым, покрытым солью и следами рук. Села на берег и смотрела, как мальчишки режут волны на досках, как собаки ловят крабов, как солнце медленно погружается в океан, словно гигантское, уставшее от мира сердце.

А потом спала до следующего вечера.

❝…Он играл на гитаре, пил текилу из горлышка и был слишком красив, чтобы быть безопасным❞

Я приехала в Гвадалахару после Оахаки – выжатая, покрытая бинтами и солью, как свежее мясо. Казалось, я оставила в той студии часть кожи, сознания, памяти. Вышла оттуда с татуировкой на ребрах и ощущением, что теперь я не просто женщина – я легенда в своей собственной коже.

И мне нужно было не исцеление. А грохот.

Гвадалахара – шумная, хриплая, как старый блюз. Здесь не спрашивают, кто ты. Здесь сразу отвечают телом. Я сняла комнату над баром, где по вечерам играли живые группы, а утром на подоконнике скапливались окурки, бутылки и тени ночных разговоров.

Первую ночь я не спала. Сидела на балконе, пила что-то похожее на мескаль и слушала, как за стенкой трахаются – с гортанными криками, с ударами тела о стену, с ревом какой-то латиноамериканской баллады. Это не было пошло. Это было живо. Голодно.

И я захотела того же. Только громче.

На второй день я надела платье без нижнего белья. Просто чтобы чувствовать ветер между ног. Просто чтобы тело вспомнило, кто тут главный.

Город тянулся под ногами – жаркий, как язык. Улицы – как гитарные струны: с натяжением, с трещинами, с ритмом. Я шла туда, куда гремела музыка. Не в клуб. В подвал. В дыру в стене. В маленький бар, где на стенах были обрывки винила, а в воздухе – пот, табак и что-то острое, как лайм.

Он стоял на сцене – босой, в чёрной майке, с гитарой, будто это не музыкальный инструмент, а продолжение его позвоночника.

Когда он посмотрел на меня, это не было взглядом. Это было признанием.

Даже не глазами. Пальцами. Он провёл по струне – и задел меня между ног.

После второго трека он спустился со сцены и подошёл ко мне.

– Ты издалека, – сказал он.

– Я отовсюду.

– Я не люблю девушек, которые приезжают и сразу уезжают.

– А я не люблю парней, которые думают, что могут выбирать.

Он засмеялся. Резко. Сухо.

И потянул меня за руку.

– Тогда пойдём. Я покажу тебе Гвадалахару, которой ты не забудешь.

Мы вышли через чёрный вход. В переулок, где пахло мокрым кирпичом, грязью, кожей и финиками. Там стояли пустые ящики от пива и двухъярусные мусорные баки. Где-то играла музыка. Где-то – кричали. А он уже прижимал меня к стене.

Я не спрашивала имени.

Я не протестовала.

Я просто прижалась бедрами к его бедрам, потому что с таким телом не спорят. Его руки скользили по моим бёдрам, под платье, в щель между ним и моей спиной. Он держал меня, как инструмент: точно, в такт, с нажимом. Я задыхалась – не от страха, от возбуждения.

Он знал, что делает.

И мне это нравилось слишком сильно, чтобы искать оправдания.

Он задирал моё платье, хватал за бёдра, как будто собирался поднять – и поднял. Я обвила его ногами, прижалась к нему и прошептала, прикусив мочку уха:

– Скажи мне что-нибудь. Не обязательно красивое. Главное – честно.

Он чуть усмехнулся, скользя рукой вверх по внутренней стороне моего бедра:

– Ты выглядишь, как человек, который всё контролирует.

– И?

– И сейчас ты отпустила. И это красиво.

Я втянула воздух сквозь зубы, когда он нашёл точку, где я уже давно пульсировала от желания.

– Ты это часто говоришь? – выдохнула я.

– Нет. Я вообще мало говорю, когда так. Я больше делаю.

И он начал делать.

Я текла, как тёплый соус.

Он ел меня руками. Я вжималась в стену, шершавую, как старая плитка, пока его пальцы не нашли мой клитор. Он давил на него, пока не почувствовал, как я извиваюсь. Как будто мне больно. Но мне было – мало.

Он вытащил свой член. Без слов.

Без подготовки.

Только короткий взгляд:

– Готова?

– Да, – ответила я.

– Тогда держись.

Я чувствовала, как он входит – не нежно, не постепенно, а будто прорывается сквозь границы. Меня не трахали, как женщину. Меня трахали, как идею. Как протест. Как музыку, которую не выключишь.

Мои стоны тонули в ночи.

Он двигался, как будто гнал ритм – бедрами, ртом, пальцами. Я царапала его плечи, я вцепилась в его волосы. И когда он начал сжимать мою грудь, кусать соски через платье, я закричала. Не от боли – от правды.

Он кончил в меня. Или рядом. Не помню.

Я потеряла сознание через минуту.

Он подхватил меня, как барабан. И понёс.

– Ты не издалека, – сказал он. – Ты отсюда. Просто раньше не знала.

Я проснулась в комнате без дверей.

Только проём в бетонной стене, через который лился свет.

Рафаэль сидел у окна, играл на гитаре – как на мне, как будто я всё ещё была под ним. Аккорды были не про любовь. Они были про выживание.

Я лежала на тонком матрасе. Подо мной – плед. На мне – синяки, запах текилы, след от его зубов на ключице.

– Ты играешь, как будто молишься, – сказала я, не открывая глаз.

– Ты стонала, как будто умерла.

– Может, я умерла.

– И воскресла. На юге. В Гвадалахаре.

Он отложил гитару. Встал. Подошёл. И лёг рядом. Мы смотрели в потолок.

– Почему ты вчера сказал, что я отсюда?

Он не ответил сразу. Потом потянулся к пачке сигарет, закурил, затянулся – и дал мне.

– Потому что ты не туристка, – выдохнул он. – Ты не ищешь безопасность. Ты не боишься запахов. Ты идёшь к огню, а не от него.

– Я устала бояться.

– Тогда ты пришла в нужный город. Здесь никто не боится. Здесь или любят, или убивают. Иногда – одновременно.

Он посмотрел на меня, как в первый раз. Не глазами. Телом. Всё в нём снова захотело меня – я это почувствовала кожей.

И, кажется, я тоже. Потому что лежать рядом с Рафаэлем и не трахаться – это как пить мескаль и не заедать солью.

Он не спросил. Просто повернул меня на живот.

Медленно, почти бережно. А потом – дёрнул за бёдра и раздвинул ноги.

– Я снова хочу услышать, как ты исчезаешь.

Я исчезала.

С каждым толчком – в пол, в жар, в себя. Его член входил в меня так, будто пытался вытащить наружу всё, что я зажала в себе за последние годы. Он бился обо мне, как ритм, как город, как улицы, по которым мне было уже всё равно идти или не идти.

Он не трахал – он насаживал. Как на шампур.

Я стонала, как в полупустом храме. Не от грязи – от очищения.

Рафаэль держал меня за волосы, за шею, вжимал лицом в матрас, пока я не потеряла счёт движениям.

Я орала. Я плакала. Я текла.

И он замер.

– Посмотри на меня, – сказал он, вытащив член. – Я хочу видеть, как ты кончаешь.

Я перевернулась. Лежала на спине, дрожала. Он встал на колени между моих ног. Плюнул на пальцы – и начал тереть мой клитор, быстро, чётко, в ритме города.

Я взорвалась. Так, что матрас подо мной промок. Так, что тело больше не принадлежало мне.

Рафаэль лёг рядом.

– Останься на пару дней.

– А потом?

– А потом ты снова будешь издалека. Но я всё равно буду знать – ты отсюда.

Я ушла утром. Невыспанная, всклокоченная, с ссадинами между ног, с мятой рубашкой Рафаэля на теле.

Гвадалахара пекла.

Вонь рыночных улиц, старые лепнины, горячая плитка под ногами. Женщины с разрезами до бедра, мужчины с глазами, как у волков. Всё пульсировало. Всё было похоже на секс.

Я зашла в кафе, заказала кофе и лимонную воду. Хотела забыть.

Не Рафаэля – себя с ним.

Такую открытую, мокрую, послушную. Такую, что смотрит в зеркало и видит не лицо, а след от его ладони на шее.

Я бродила весь день.

По рынкам. По старым площадям. По дворам, где играли дети, и по лавкам, где продавали ножи.

Я хотела стереть вкус его пальцев изо рта.

Не смогла.

И ближе к полуночи я услышала.

Гитару.

Рафаэля.

Где-то между баром и чердаком, где пьют стоя, курят марихуану, вываливаются из окон.

Он пел, хрипло, на грани голоса. Я не поняла слов. Но тело вспомнило ритм.

Я стояла в темноте, у стены. И тогда он сказал, не оглядываясь:

– Я знал, что ты не уедешь.

Я подошла. Молча.

Он взял меня за запястье, повёл в переулок – тот самый, где стены облуплены, мусор под ногами, и пахнет спермой, табаком и жаром.

– Рафаэль…

– Тсс.

Он прижал меня к стене.

– Я просто хочу снова тебя. Снова здесь. Снова так.

Он опустился на колени, раздвинул мне ноги, откинул юбку.

Я стояла босая, на грязной плитке. Моча и мескаль, граффити и дыхание ночи.

А он ел меня снова.

С жадностью, как будто хотел стереть мой день.

Губы скользили по моим складкам, по клитору, по внутренней поверхности бедра. Я была на грани – и орала. По-настоящему. С хрипом, с падением головы назад.

Он встал.

Член – тугой, мокрый от собственной слюны.

Он схватил меня за шею, прижал к стене, вошёл – резко, на всю длину.

Я застонала так, что где-то вдалеке лаяли собаки.

Он трахал меня стоя.

Как будто я шлюха. Как будто он платит – всем, чем может.

Он трахал меня сзади, держась за мою грудь.

Потом повернул, поднял на руки – и вонзился снова.

Ноги обвили его талию. Стена за спиной тёрла кожу, пальцы – выжимали бёдра.

Мы были в ритме Гвадалахары. Грязной. Шумной. Сладкой от греха.

– Я запомню твою плоть, – прошептал он мне в ухо. – Как запах после грозы.

– А я забуду твоё имя. Но не то, как ты трахался.

Мы рухнули на землю. Грязную.

Рафаэль сел, я – сверху. Каталась по нему, как по жеребцу.

Он хватал меня за зад, за волосы, за всё. Мы были безумны. Без остатка.

Я кончила дважды.

Он – один, но мощно. В меня.

Потом обнял.

Просто. Тихо. Без слов.

Город шумел за стенами.

Он вытирал мне лицо подолом своей рубашки.

И сказал:

– Ты останешься со мной ещё одну ночь?

– Только если ты снова трахнешь меня, как будто прощаешься.

– Я никогда не прощаюсь. Я оставляю отметки. Навсегда.

Он сказал это с усмешкой, и я не знала – это обещание или угроза.

Но знала одно: я не могу не остаться.

Мы сидели на плоской крыше старого дома. Под ногами – остывшая глина, в руках – бутылка мескаля, между нами – остатки разговора.

Он перебирал струны, играя тихо, не всерьёз, просто заполняя паузы.

Город шумел внизу: машины, псы, пьяные крики. Всё было дико и живо. Как мы.

– Почему ты играешь? – спросила я.

– Потому что не умею говорить.

Я усмехнулась.

– Но со мной ты говоришь.

– С тобой – да. Потому что ты тоже без слов. Только кожа. Только взгляд.

– А ты что читаешь по моей коже?

– Грусть. Но не такую, которая ноет. А ту, что горит.

Он взял меня за руку. Пальцы у него были грубые, но уверенные.

– Ты ведь не просто путешествуешь. Ты бежишь.

– Может.

– От кого?

– От себя.

Я ожидала реакции. Вопроса. Шутки. Но он только кивнул.

– Я тоже. – он протянул мне гитару. – Хочешь попробовать?

– Не умею.

– Всё умеешь, если чувствуешь. Музыка – как секс. Главное – быть в ритме.

Я приложила пальцы к струнам. Он обнял меня сзади, положив ладони на мои.

– Вот так.

– Так?

– Угу. Но вместо аккорда – ты. И я.

И он целовал меня в шею.

Губами, языком. Медленно. До дрожи.

Я откинулась на него, как будто была настроенным инструментом.

Он наигрывал меня.

И я снова поняла: он ведёт, я отдаюсь. Без защиты.

Потому что, чёрт возьми, иногда просто нужно сгореть.

Он уложил меня на крышу.

Рубашка распахнута.

Я без белья.

– Трахни меня, Рафаэль, – сказала я хрипло. – Как в последний раз.

– А если это правда последний?

Я не ответила.

Он встал на колени, снял штаны.

И вошёл в меня, как нож в спелую грушу.

Медленно.

Жёстко.

С натиском, который говорит: «Ты моя. Сейчас. Вся»

Он трахал меня на фоне звёзд.

Город гудел под нами, как старая акустика.

Он стонал – низко, басом, у самого уха.

Я отвечала: выдохами, царапинами, ногтями в его спине.

Я гладила его грудь, кусала плечо, впивалась в губы.

Он поднимал меня, поворачивал, ставил на четвереньки, входил снова.

Без слов. Только кожа, жар и звук тел.

Мы занимались любовью так, как делают это перед смертью.

С отчаянием. С красотой.

Он запомнил мои складки. Я – вкус его слюны.

А потом мы лежали.

Он курил. Я смотрела на его спину.

– Мне пора, – сказала я.

– Знаю.

– Не спросишь – куда?

– Это не важно.

– Почему?

– Потому что запах твоего тела всё равно останется у меня в пальцах.

Он проводил меня до такси. Без объятий. Без поцелуев.

Я обернулась – он уже снова играл.

Рафаэль.

Музыкант. Хулиган.

Мой краткий, грязный, настоящий шторм.

А я – снова в пути.

С запахом его пота на себе.

С отметкой на бёдрах.

С памятью, которая жжёт сильнее любого прощания.

Я не люблю рассказывать о себе. Предпочитаю, чтобы меня узнавали через пальцы. Через спину, на которую ложится рука. Через голос, которым я стону, когда наконец отпускаю.

Но раз ты читаешь мой дневник – слушай.

Меня зовут Анжела. Тридцать два. Родилась в Питере. Больше десяти лет назад уехала в Москву и больше не возвращалась. У меня там умер отец. А с ним – и всё, что связывало с понятием «дом».

Мать вышла замуж снова – за мужчину, который знал, как воспитывать: голосом, кулаками, холодом. Я рано поняла, что быть девочкой – это быть должной. Улыбаться, не спорить, не мешать. Или тебя просто вычеркнут. Или сдадут. Как мебель в комиссионку.

Я выжила.

Закончила универ. Психология. Смех, правда? Как будто можно помочь другим, когда тебя саму по ночам срывает в панике.

Вышла замуж и… но это другая история.

Работала. Потом открыла инвестиционный портфель – крипта, стартапы, пара удачных выходов. Деньги пришли тихо, быстро и надолго. Теперь я не работаю. Я просто еду.

Мир – мой офис. Мужчины – моя валюта.

Почему я плачу телом?

Потому что боль нужно вытаскивать. Иначе она зарастёт под кожей, станет камнем.

Потому что трах – это не всегда про секс. Иногда – про память. Иногда – про освобождение.

Потому что я хочу чувствовать, что жива.

Я не ищу любви. Любовь – это обещание, что ты останешься, даже когда станет трудно.

Я не готова к этому.

Я выбираю острое. Мимолётное. Но настоящее.

Каждый мужчина во мне что-то оставляет. След. Отпечаток. Ноту. Синяк.

Я коплю их как татуировки на теле. Иногда больно, но красиво.

Я не принадлежу ни городу, ни дому, ни человеку.

Я принадлежу только себе.

И этой дороге, в которой я снова становлюсь собой.