Сотня золотых ос

Пролог. Красноглазая и золотая

Рихард Гершелл, пресс-секретарь реабилитационного центра «Сад-за-оградой», никогда не отличался тягой к прекрасному, и все же предпочел бы, чтобы мертвая женщина в стеклянном саркофаге с проводящим раствором была красива. Марш Арто не была красива в юности, когда он ее знал, и прошедшие годы ничего не исправили. Какой была, такой и осталась – бледная, с костистым лицом и злым подбородком. Только теперь не было зеленых кудрей, а в пустой левой глазнице чернели разъемы, к которым недавно крепилась снимающая повязка.

Он смотрел на синий гребень считывающих игл в ее позвоночнике – от бритого затылка до выступающего копчика.

Эти иглы все из нее вытянули – осколки витража на полу, разноцветные на белом. Горящий дом на пустыре, патетические речи. Закопченные стены, неоновые лозунги. Все секреты – маленькие и большие. Что она ела по утрам, с кем спала и какие позы предпочитала. Что говорила тем соплякам, которые до сих пор ее покрывают, цепляясь за браслеты с сетевым помощником, будто пытаются заглушить настойчивый голос, советующий поступать правильно. Как она потеряла глаз. Где-то там же была история последних дней карьеры Леопольда Вассера.

Все эти никому теперь не нужные секреты.

Рихард Гершелл никогда не любил, а теперь, пожалуй, ненавидел Марш Арто, но все равно предпочел бы, чтобы она была красивой.

– Вы уверены, что вам требуются эти записи? – раздался за его спиной голос доктора Чарльза Эффа.

– Да. Мне нужно проанализировать ситуацию и провести конференцию по итогу, – дежурно ответил он. – Думаю, это хороший инфоповод – трагическая смерть прямо после… совершения подвига.

Это были хорошие слова, легкие и пустые – именно такими он всегда говорил о своих подопечных, пациентах центра, для тех, кто совершил «социально приемлемое» преступление – не тяжелое или непреднамеренное. Рихард умел хорошо тасовать такие слова и играть со смыслами, но сейчас техничная ложь далась неожиданно тяжело.

Он знал, что Марш Арто совершила не одно намеренное, совершенно социально неприемлемое преступление. И до сих пор до конца не понимал, почему все закончилось именно так.

– Снятие данных с трупа стоит дороже, чем этот инфоповод, – резонно заметил доктор. – К тому же не забывайте, что она устроила за пару часов до подвига. В сети сотни записей с обоими… инцидентами.

Рихард обернулся. Чарльз Эфф стоял, засунув руки в растянутые карманы клетчатого пиджака, и в его глазах отражалось голубое свечение саркофага.

– Я уже решил этот вопрос, – глухо ответил Рихард. – Девушка болезненно жаждала внимания, у молодежи с этим серьезные проблемы. Вы же понимаете, почему я хочу сделать акцент на подвиге?

– Не только вы. Легаши были здесь несколько часов назад, та девочка, Беатриса, еще на допросе. Снимают данные с ее помощника. Всем интересно, что за странный… сбой произошел в системе начисления баллов.

– Это не первый случай, – поддакнул Рихард. – Я тоже… провел расследование, если можно так сказать. Обнаружил десятки таких случаев, и до сих пор никого не нашли… Это ужасно, доктор Эфф. Отвратительно. Бедные дети, ну вы знаете. – Он поправил высокий ворот жилета так, чтобы скрыть микрофон. Никакого толка от этого не было, но его раздражала угодливая зеленая лампочка Аби, готового к работе.

– Может, на этот раз найдут, – равнодушно сказал Чарльз. – Вы данные приберегите, может, их потом захотят посмотреть.

– Всенепременно. Что будет с телом?

– Мы его утилизируем, разумеется, – пожал плечами доктор Эфф. – Или вы хотите выкупить еще и труп?

– У нее есть мать, – напомнил Рихард.

– Она давно подписала отказ. Между прочим, она могла и данные перекупить, но ей, на ваше счастье, они оказались не нужны. – В голосе доктора слышалось неприкрытое ехидство.

Интересно, в чем он его подозревал? Впрочем, какая разница – Рихард готов был поставить почти обустроенную квартиру на окраине Среднего Эддаберга на то, что Чарльз Эфф понятия не имел, зачем ему данные с трупа террористки. Ах да, он же не знал, что это труп террористки. Как удачно все складывается, кто бы мог подумать.

Рихард обернулся. Голубое свечение в саркофаге помутнело. Скоро оно погаснет, раствор сольют на очистку. Рабочие отмоют стекло, лаборанты простерилизуют иглы, и от Марш Арто останется прозрачная пластинка с данными от Аби и биометрикой.

Туда ей и дорога.

– Могу я попросить оставить нас ненадолго? – не оборачиваясь, спросил Рихард.

– Конечно. Нежные чувства?

Клетчатое отражение Чарльза Эффа так и не вытащило руки из карманов. И не двинулось с места.

– Как ответственный за имидж центра, я радуюсь, когда его выпускники становятся героями, но как человек искренне скорблю, – глухо солгал Рихард.

И отражение вздрогнуло, расплылось. Послышались шаги и шорох закрывающейся двери.

Рихард окинул кабинет быстрым взглядом. Сесть было некуда, и он, поддернув брюки, тяжело опустился на корточки. Колени сгибались без боли, но туго, а в суставах отчетливо скрипело. Нужно было записываться на очередную коррекцию. А он слишком устал.

– Ты такая дрянь, Арто, – хрипло сказал он, приложив ладонь к саркофагу.

Ее лицо было совсем рядом – прямо у него под пальцами, за прохладной стеклянной коркой. Единственный глаз затянуло мутной пленкой, как у рептилии.

– Такая дрянь, – со вздохом повторил Рихард, погладив стекло.

В голубом свечении скользнула тень. Он безучастно смотрел, как голографическая татуировка – саламандра, золотая и красноглазая, судя по фотографиям из морга, – суетливо скользит вдоль игл, огибая каждую, будто они в самом деле ей мешали.

– Бесси думает, что она во всем виновата, – мрачно сказал он.

Ящерка скользнула по мертвому лицу, обняла виски длинным хвостом. Положила голову на уголок губ, раскинув передние лапки, словно пыталась обнять. Она тоже угасала, но Рихард знал, что когда тело будут сжигать, она будет метаться по нему, как живая. Всего несколько секунд – потом не останется ни ящерицы, ни Марш, но мысль была неприятна.

– Ты зачем это устроила? Хоть удовольствие получила? Или как всегда?

Ему показалось, что она вздрогнула. Показалось, что на долю секунды спала пленка и что вот-вот ее лицо, которому смерть оставила снисходительно-отстраненное выражение, вновь перекосит бешеной злобой. Рихард представил, как она открывает рот и из него вырываются частые голубые пузыри. Как щерятся иглы на ее спине, и теперь это вовсе не иглы, а настоящий гребень, продолжение позвоночника, как у морского чудовища из мутных колб в старом музее.

Она бы билась о стекло в попытке вцепиться ему в горло. Ненавидела бы его, может, даже пыталась кричать, захлебываясь раствором.

Рихард был бы так рад. Так рад, что Марш Арто осталась жива и он может сказать ей, какая же она дрянь. И тогда не будет красного пальто, заходящегося истерическим оранжевым светом диода на ее воротнике, тяжелого воя приближающегося аэробуса, тысяч растерянных лиц. Жадного воодушевления в глазах людей, увидевших, как другой человек совершает Настоящий Поступок.

Удивительно, как мало они знали об этом поступке. Как мало он знал.

Рихард погладил острый край прозрачной пластины с данными.

Что она слышала перед смертью? Что сказал ей Аби?

О чем она думала?

Какого цвета были ее глаза? На свежих записях она в красной линзе. А какие были раньше – он не мог вспомнить.

Ей было страшно? На записи не разобрать.

– Марш? – тихо позвал он.

И в эту секунду Рихард был уверен, что женщина в голубом растворе оживет.

Марш не двигалась. Только саламандра – красноглазая и золотая – кольцом обвила пустую глазницу.

Глава 1. Теперь слышишь, как поём?

Так могла начаться только хорошая история. С паучка, который карабкается по бетонной стене, тянет за собой тонкий провод-паутинку. С крошечных стяжек. Искр, красных в синей темноте, – они вспыхивали, когда паучок поворачивал.

Марш следила за гаснущими искрами, и ей казалось, что они продолжают гореть.

Она видела весь узор – сама его составила. Собрала и запрограммировала паучка, своего маленького смертника, даже нарисовала ему на спинке букву «М». Это значило «Марш», но ей нравилось думать, что это еще значит «мама».

У Марш бывали приступы сентиментальности, и они всегда заканчивались именно так.

Искорка вспыхнула у черной оконной рамы. Сейчас паучок должен был повернуть влево.

Все было подернуто серо-голубой дымкой – барахлила дешевая снимающая повязка, заменяющая ей глаз. Давно нужно было починить, но даже этот голубой блюр не мог испортить предвкушения.

Это был старый дом, и он ужасно нравился Марш. Такой нелепый – восемь этажей, покосившаяся треугольная крыша, квадратные окна. Словно его нарисовал ребенок – желтыми мелками прямо на черноте пустыря. А вокруг – электробашни в черных коконах кабелей, гудящие и потрескивающие навязчивым фоном. Вокруг – обглоданные временем и людским равнодушием остовы зданий, сплошь обломки, обрывки и гнутая арматура. И среди этой разрухи – чудо.

Сейчас такого не строят. Удивительно, как этот домик вообще остался стоять – забытый, покосившийся, но при свете дружелюбно блестящий битыми окнами. Стоял-стоял дом, а потом понравился Марш. И еще два до него понравились, тоже брошенные и неказистые.

Вообще-то Марш не обязательно здесь стоять. Не нужно было слушать, как ветер свистит на пустыре у нее за спиной. Как он проходит сквозь решетки ржавой арматуры, как забивается в трещины в бетонных плитах. Не нужно слушать, как вой превращается в визг, когда ветер влетает в разбитые окна, но вязнет в гуле электробашен.

Не нужно вдыхать этот запах, пробивающийся сквозь надетую под маску балаклаву, – остывшего бетона, ржавчины, сухой земли и маслянистого горючего.

Не нужно – но Марш очень хотелось здесь стоять.

Она обернулась. Освальд стоял, натянув шапку на рыжие кудри. Марш поморщилась, и промерзший пластик маски коснулся кожи там, где лицо не было закрыто черной тканью. Если она пришла, чтобы получить удовольствие от проделанной работы и предстоящей акции, то Освальд исполнял ритуал. Наказывал себя – и она никак не могла понять, за что.

Вспыхнула еще одна искра, почти под самой крышей.

– Надо отойти, – угрюмо сказала Марш, опустив приближающую пластинку – прозрачный экранчик, позволяющий наблюдать с крыши соседнего здания.

– Думаешь, будет волна? – спросил Освальд, сильнее натягивая шапку.

Он выглядел глупо. Освальд всегда выглядел глупо, но сейчас это была опасная глупость. Что, если в небе летает снимающий дрон? Какой-нибудь девчонки, которая любит щелкать развалины для конвента с атмосферными локациями?

Освальд ссутулился и спрятал руки в карманы. Вид у него был жалкий, и оттого, что маской он выбрал черный зубастый клюв, Освальд выглядел только глупее.

– Я знаю, какая будет волна, – сказала Марш. Она выбрала белое кукольное лицо, изуродованное черным швом широкой улыбки. – Я не боюсь. А ты, если хочешь…

Она замолчала. Вспыхнула синяя искра. Часто замигала, а затем погасла.

Марш закрыла живой глаз и стала считать уходящие секунды. Семь. Десять.

Красным вспыхнули стяжки.

Четырнадцать.

– Там точно никого нет? – простонал у нее за спиной Освальд.

– Третий раз уже, а ты все ссышь!

Марш улыбнулась.

Шестнадцать. Улыбнулась шире, почти до боли. Она знала, что сейчас в подвале дома, на влажно блестящем полу, растекаются призрачные радужные пятна.

Двадцать.

Искры, которых она не могла видеть, потекли по проводам, неслышно затрещали в стяжках. Пятна там, в подвале, стали темнеть, задрожали и заметались – во что вгрызться невидимыми зубами, что превратить в чистый рыжий свет? Пойдет самое безыскусное, уродливое – ветошь и обломки мебели, которые Марш натащила вчера.

Пусть ветошь, пусть щерящиеся щепками выломанные подлокотники и каркасы. Так лучше, так рыжий свет будет ярче, гуще – и все услышат его песню.

Сначала был хлопок – тихий, с каким вылетает крышка из порошкового игристого вина.

Марш прикоснулась к маске кончиками пальцев – пластик улыбался шершавым швом. Улыбался вместе с ней.

Сейчас.

За хлопком пришел треск, тихий и жалобный, но нарастающий с каждой вспышкой красного огонька. Вспышки учащались, и Марш казалось, что они вовсе не гаснут. Освальд что-то бормотал, но… на самом деле никакого Освальда не существовало – был только этот домик и паучок с буквой «М» на спине.

«Мама».

Марш улыбалась.

И когда пришел взрыв, узор, нарисованный паучком, разошелся глубокими трещинами. Всего на секунду, чтобы потом вспыхнуть синим и рыжим разрастающимся светом.

Свет пришел раньше, чем звук, – но когда звук пришел, не стало ни гула электробашен, ни воя ветра на пустыре.

Восьмой, седьмой, шестой этажи – брызгали остатки стекол и бетонная крошка, пламя обнимало опустевшие оконные проемы. Жидкое рыжее пламя, вместо всех слов, всех конвентов, вместо всех!..

Ей так хотелось сорвать маску и балаклаву. Хотелось ярче почувствовать запах дыма, обожженной земли, мокрого зимнего ветра. Смеяться, визжать, хватать Освальда за руки, чтобы он разделил с ней это мгновение, раз уж не мог паучок с ее монограммой.

Но Марш не хотела оборачиваться. Не хотела терять ни секунды, менять горящий дом на кислую рожу Освальда. Да и мгновением делиться она, пожалуй, не хотела.

Позади раздался мерный стрекот винтов – Освальд поднимал в воздух дрон. Зеленые лампочки по углам, да, это дрон обычных охотников за контентом.

Четвертый, третий.

Они с Освальдом специально пошли вдвоем, не позвали ни Иви, ни Даффи. Просто парочка захотела потискаться на пустыре, поснимать развалины. Вот их дрон, вот их глупые маски, за которыми они прячут не менее глупые ухмылки.

Зеленые огоньки на крыльях дрона присоединились к десяткам других таких же. Ну еще бы, на такой инфоповод все слетелись, как мухи на дерьмо.

Взрывов больше не было. Дом горел, и, кажется, кто-то кричал. А впрочем, Марш, наверное, просто померещилось.

Она обернулась. Освальд стоял совсем рядом, положив руки ей на плечи, – а она и не заметила.

– Что такое? – хрипло спросила Марш.

Праздник кончился, слова затихли, и теперь ей стало грустно. Она не была против того, что Освальд ее трогает.

– Смотри, – сказал он, показывая на дом. – Смотри, что… та-а-ам…

Она подошла к краю крыши и посмотрела вниз.

И что-то выросло, распустилось в ее душе, тугое, плотное, не дающее вдохнуть. Распустилось – и лопнуло.

Марш засмеялась и вдруг поняла, что Освальд смеется тоже.

…

Мало кто из жителей Младшего Эддаберга считал, что город ночью уродливее, чем днем, но Рихард был в этом уверен. При свете город еще можно было терпеть – шесть жилых кварталов, белые прямоугольные башни без окон – и россыпь черных домов поменьше – тянулись вдоль цепи холмов. Зимой бурых, покрытых редкими снежными проплешинами, а летом зеленых и золотых. Рихарду нравились широкие чистые улицы, кварталы, у подножий которых теснились палатки и полулегальные магазины, словно черная пена, разбивающаяся о скалы. Ему нравился несмолкающий рассерженный гул электробашен и тяжелое дыхание вентиляций. Рихарда успокаивал Младший Эддаберг, но только днем.

Ночью проклятый город превращался в верещащую черно-неоновую дрянь. Ночью смолкал мерный вой аэробусов, и оживали уличные динамики. У баров, на крышах, во внешних лифтах – каждый, кто не уходил в сеть, считал своим долгом заявить о себе, включив музыку погромче. Наверное, людей пугала неоновая темнота.

Темнота людям оставляла лишь серые очертания кварталов, словно непрогрузившееся пространство конвента, который жителям нужно было заполнить и декорировать. Конечно, жители Младшего Эддаберга и тут не могли оставить любимый город в покое. В темноте оживали вывески и дроны, вся разноцветная подсветка, от контуров несуществующих окон, непристойных надписей и рисунков на стенах до голографических моделей, собранных художниками без сертификатов. А художникам без сертификатов подавай заумные переливающиеся абстракции и голых баб. Рихард многое мог бы простить художникам без сертификатов, но бабы у них выходили страшные, как обнуленные рейтинги.

Рихард не хотел выходить из дома ночью и тем более приезжать на место взрыва. Он не знал, что увидит там, кроме руин, оплавленного пластика и горелого бетона, но точно знал, что это будет значить.

Но разве он мог не приехать?

Вчера взорвался третий дом.

Когда взорвался первый – Рихард не придал этому значения. Ему этот дом был безразличен, он всем был безразличен, даже после взрыва. Конечно, несколько дней вокруг руин вились снимающие дроны. Особенно эффектные фотографии получались в темноте – кто-то исписал уцелевшую стену светящимися революционными лозунгами. «Теперь слышишь, как поём?» – стена спрашивала, а сеть молчала. Всем было плевать на дом, и Рихарду было плевать.

А потом взорвался второй дом, и этого снова никто не заметил, только Рихард начал раздражаться. Дома взрывались в опасной близости от «Сада-за-оградой». Кто-то обязательно должен был спросить – кто же взрывает заброшенные дома? Как справляются врачи и тренеры в реабилитационном центре?

Спрашивали, разумеется, не у врачей и не у тренеров. У Рихарда, потому что в сети у «Сада-за-оградой» было его лицо. Но он тогда решил проблему. Он сводил на конвенты удачных пациентов – к счастью, он не успел выписать Анни Брайт. Девчонка умела жалостливо кривиться, когда рассказывала, как ее растлевал дядя. Анни попала в «Сад» за его убийство, и она отлично понимала, в каком положении находится. Рихард был ей признателен и с удовольствием показывал на всех встречах, а Анни очень-очень старалась. Она не хотела снова оказаться на улице с почти обнуленным рейтингом. У нее правильно дрожали губы и пальцы, у нее правильно наворачивались слезы, и когда взорвался второй дом, Рихард сумел избежать снижения рейтинга «Сада-за-оградой».

Но теперь кто-то взорвал третий дом.

Город у него за спиной надрывался динамиками. Солировали электронная скрипка и визгливая девица, монотонно тянущие одну истеричную ноту. Слов не разобрать, но Рихарду это было не нужно – он смотрел на дом.

Закопченные исписанные стены, окна – рамы с оплывшими пластиковыми вставками. Черные хлопья сгоревшего пластика лежали на подоконниках, поверх нарисованных аэрографом зигзагов.

Они были похожи на зубы.

Зигзаги на подоконниках были похожи на зубы – и больше ни на что.

Рихард поморщился и машинально отодвинул обшлаг белоснежного коверкота. Голубые цифры социального рейтинга успокаивали уверенно-шестизначной надежностью. Прошлое и будущее в шести цифрах. Если его начнут штрафовать за некомпетентность – только прошлое.

На треснувшем бетонном блоке светилась желтая надпись «Теперь у нас есть голос». Эта особенно раздражала – в сети было множество записей с пожаром, но никто не брал ответственность за поджог. Глупо писать о голосе и ничего не говорить.

Разве что поджигатели собираются высказаться потом.

– Аве Аби. Рассчитай мне, где вероятнее всего будет следующий пожар.

– Обрабатываю запрос, – проскрежетал голосовой помощник. Монотонно зашуршала бумага – Рихард забывал отключить звуковые эффекты, и теперь Аби делал вид, что работает с архивом.

Самое глупое, что Аби не всегда угадывал с эффектами, и бумага шуршала невпопад – тут должны были раздаваться щелчки счетной машинки. И Рихард понятия не имел, зачем Аби добавили такие эффекты, будто кто-то из живущих видел бумажный архив или счетную машинку.

И голос у Аби был мерзкий.

Рихарду недавно исполнилось пятьдесят три, он не застал электронных интонаций старой помощницы Элис, но все равно предпочитал не очеловечивать программное обеспечение электронного браслета. Пускай искусственный интеллект остается искусственным.

По крайней мере, пока.

– И какая падаль это устроила? – спросил он, разглядывая следующую надпись – оранжевую. «Слава сенатору Кьеру!»

Рихард усмехнулся. Обычно вся эта шушера политикой не интересовалась.

– Обрабатываю запрос…

– Не надо! – поморщился Рихард. – Считай, где будет следующий пожар.

Если бы Аби мог вычислить поджигателя – цены бы ему не было. Но он не мог, и цена у него была вполне конкретная – несколько платных модификаций, улучшающих качество звука и скорость поиска, новый транслятор на браслете для более четких визуализаций, и, конечно, достижение определенного значения рейтинга, чтобы можно было выбрать нужные позиции. Без них Аби был еще бестолковее.

– Показываю варианты.

На черной стене расплылось голубое сияние транслятора, медленно сгущающееся в карту Младшего Эддаберга. Шесть огромных квадратов, означающих жилые кварталы, были окружены домами поменьше, а те – сотнями безымянных построек, остатками старого города. Красные точки загорались кучно – все вокруг «Сада», все в старых постройках. Рихард насчитал шестьдесят три точки и бросил считать.

Какой смысл. Карабинеры точно сделали то же самое. И программы у карабинеров наверняка умнее личного помощника.

– Провести повторный анализ с учетом биометрики? – уточнил Аби.

– Думаешь, надо?.. – забывшись, пробормотал Рихард, а потом, опомнившись, добавил: – Проводи. Во внешнем слое. За последние… пять? Да, за последние пять лет. Пока хватит.

Теперь об Аби можно было забыть на ближайший час. Он даже бумагой не пошуршал, бедняга.

Рихард не любил связываться с внутренним анализом. Это было долго и чаще всего бесполезно. Во внешнем слое Аби анализировал снимки камер и фото из всех архивов в поисках совпадений с новыми снимками и звуковыми дорожками – забытые лица, контуры, цитаты, отданные когда-то команды.

Вряд ли Аби что-то найдет. Будет час прикладывать фразочки со стен ко всему, что говорили пациенты при Рихарде, может, выдаст случайные совпадения или путаные, вырванные из контекста предложения.

Может, стоило пойти домой, принять две таблетки ребулина и позволить Аби сканировать внутренние чипы. Это было долго и очень муторно. Внутренние чипы фиксировали все гормональные и температурные изменения, на основе которых классифицировали эмоциональные реакции, видеоматериалы, по запросу записанные камерами Аби и домашними камерами, к которым у Аби был доступ. Эта информация была конфиденциальна, и даже карабинеры получали к ней доступ только в исключительных случаях. А вот Рихард мог заставлять Аби копаться в собственной памяти сколько угодно, если ему было угодно валяться несколько часов в темной комнате, с тошнотой и головной болью, которые всегда сопровождали работу внутренних датчиков. Нет уж, пускай анализирует камеры. А остальным занимаются карабинеры – он ищейкой не нанимался.

Когда взорвался третий дом, Рихард не так уж старательно искал ответы на опасные вопросы.

Глава 2. Плохой человек

Из-под пола раздавалось ровное гудение встроенных батарей. Бесси встала на пушистый коврик у кровати. Нахмурилась и осторожно, словно воду, тронула босой ступней холодные плиты.

Батареи гудели, но не грели.

– Аве Аби! Батареи опять не включили, – расстроенно прошептала она.

– Отправить жалобу? – спросил голос виртуального помощника. На ее воротнике мелькнула зеленая лампочка – он проснулся и был готов к работе.

Это такое чудо было, если подумать – Аби всегда просыпался вместе с ней!

– Нет-нет, не нужно, – поморщилась Бесси. – Зачем-зачем. А ты не можешь включить батареи?

– Запрос не может быть обработан, – механически ответил он, но Бесси почудились виноватые нотки. – Вы хотите отправить заявление в хозцех?

– Да-да! Хочу отправить заявление! – обрадовалась она, садясь на край кровати.

В комнате приятный синий полумрак. Бесси нравился синий цвет и то, как он растекался на плакатах и распечатанных картинках на стене. Сейчас так мало кто делал, даже в доме Бесси у всех стояли экраны, но ей нравилось все настоящее, пусть оно шуршало, выцветало и собирало пыль.

– Включаю форму 0-8-64 С, – мягко сказал ей Аби. – Продиктуйте текст обращения.

– Полы холодные, – с готовностью сказала она, поднося к губам воротник – микрофон барахлил.

В наушнике раздалось монотонное шипение, за ним – звук, который, как Бесси знала, изображал стук клавиш старинного устройства, которое называли печатной машинкой.

– Дальше, – приободрил ее Аби.

– А что дальше? Холодные же, ну, – нахмурилась она.

Ей не нравилось, когда Аби настаивал на чем-то. Она не понимала – не-же-ла-ла понимать – что он от нее хочет.

– Вы должны представиться, назвав полное имя, код, дату обращения и номер в реестре, – подсказал Аби.

– Беатриса Нотт, код 0936М, тринадцатый день десятого месяца, номер в реестре… 9803.12.

– Текущее значение рейтинга, – подсказал Аби.

Бесси посмотрела на браслет, где едва заметно светилась голубым короткая надпись.

– Мало, – мрачно сказала она. – Ты же можешь считать.

– Нужно голосовое подтверждение значения, – нудно проскрипел Аби.

Иногда Бесси начинало казаться, что он вовсе ей не друг и даже не настоящий.

Тяжело забряцал третий утренний экспресс. Иногда Бесси бежала по длинным коридорам через четыре сектора, чтобы выйти на общественный балкончик и посмотреть, как серая змея с синими глазами бортовых огней летит по мутной трубе внизу, но сейчас ее волновали полы.

Или не так уж и волновали.

Не хотелось называть свой рейтинг.

Бесси знала, что значат эти цифры. В приюте преподавали старую литературу и показывали старое кино – такое неуклюжее, где играли только люди, а не их слепки. Люди часто фальшивили, и художники не могли дорисовать им правильные эмоции. К тому же кино показывали на экране, не позволяя находиться внутри сцены, как сейчас, и это было странно – будто картинки оживали и пытались врать.

Некоторые врали хорошо.

Но кино и старых книг им показывали мало. И в основном, чтобы объяснить, сколько раньше у людей было терзаний, которые теперь считались пережитком, эмоциональным атавизмом, которому предавалась только экзальтированная молодежь.

«Кто я», «каково мое место в этом мире», «быть ли мне» и самый главный – «хороший ли я человек?» – все это так мучило людей на старых записях. Люди задавали эти вопросы, то патетически выкрикивая их, то сдавленно шепча, то торопливо вываливая на читателя или зрителя, давясь и путаясь. Люди захлебывались в вопросах и сходили с ума. Бесси было их жалко.

А сейчас это стало неважным. Сейчас все ответы уместились в цифры социального рейтинга. Они объясняли, где твое место, давали четкий ответ на вопрос «почему», и, конечно же, именно цифры безжалостно определяли, хороший ли ты человек.

За хорошие поступки начислялись баллы. За пожертвования – Бесси постоянно переводила разным приютам часть пособия, но это давало немного пунктов – за участие в общественной жизни. Вот если бы у Бесси был аэрокэб, который нужно водить без штрафов. Муж и ребенок – за них бы дали ачивку «семья». За успехи ребенка ей бы начисляли рейтинг каждый месяц, а муж бы ставил отметки в графе «социальная удовлетворенность», и за это Бесси тоже получала бы свои цифры. Она бы ставила отметки, всегда самые-самые высокие!

У нее еще мог бы быть диплом. Ее бы хвалили преподаватели, и рейтинг бы рос. А потом за диплом дали бы ачивку «образование» и ежемесячную надбавку. За работу по специальности давали бы надбавки. И рейтинг Бесси рос бы быстро-быстро, как у бла-го-на-деж-ной гражданки.

Только вот у Бесси не было ничего.

Ей платили пособие, потому что она сирота. Дали комнату в многоквартирном квартале. Им что-то такое объясняли – про справедливость, про то, что раньше им приходилось бы работать, только Бесси не поняла, кем. Говорили про «черную работу», и она представляла, что раньше люди разливали по коробкам мазут. Учителя говорили про улицы, которые нужно мести, и заводы, где детали нужно было вы-та-чи-вать руками, но Бесси не могла представить, что кто-то будет сам мести улицы. Это же глупо. Машинки хорошо справляются. Главное, ей работать было не нужно. Она никому не была нужна, но о ней все равно заботились.

О сиротах вообще хорошо заботились – как-никак всем хотелось надбавок.

И Бесси хотелось, только ее базового рейтинга и талантов ни на что не хватало. В приюте говорили, что Бесси глупая, а психиатр на выпуске как-то по-другому говорил, но она не поняла и не запомнила – наверное, правда была глупая.

Но это никого не интересовало, потому что на запястье Бесси светилось голубым короткое число, отвечающее на все вопросы.

– Чтобы отправить жалобу, вам нужно назвать текущее значение социального рейтинга, – напомнил Аби.

– Не хочу, – буркнула она. Наклонилась, достала из-под кровати теплые носки.

Социальным рейтингом были недовольны, потому что он определял, когда к тебе приедет скорая помощь, когда обработают твою заявку и примут заявление. Кто-то говорил слова вроде «сегрегация» и еще какие-то слова, кто-то упорно копил ачивки за любую мелочь, но Бесси значение социального рейтинга волновало не поэтому.

Значение ее рейтинга говорило, что Бесси – плохой человек.

…

Холодные полы и утренняя размолвка с Аби испортили Бесси настроение, но ненадолго. Ей было стыдно перед другом, и она в который раз подумала, как жаль, что он прячется там, в глухом черном браслете, и с ним нельзя помириться как с обычным человеком. Бесси заварила бы чай – ей присылали на прошлый Брейс большую коробку от приютских меценатов. И шоколад – всем нравилось дарить сироткам шоколад, а Бесси была и рада, она любила шоколад. И с удовольствием поделилась бы с Аби.

Или просто дотронулась бы до его ладони. Люди иногда отдергивали руку, морщились, но Бесси казалось, что Аби бы не отдернул.

Ни за что бы не отдернул, если бы был настоящий.

Аби хороший.

– Аве Аби, ты злишься? – спросила она, подбирая с пола ядовито-розовую футболку.

– Я не умею злиться. Обработать запрос «изобразить злость»? – проскрипел Аби, и в его голосе Бесси послышалась добрая усмешка.

– Неа, – широко улыбнулась она. – А покажись, покажись, а?

– Обрабатываю запрос, – бодро ответил он.

Бесси редко завидовала тем, из Старшего Эддаберга. У нее все было, чего она хотела – чай, шоколад, картинки на стенах. Изменяющаяся краска для волос, из-за которой у нее каждый день был новый цвет – сегодня вот лавандовый, а ей нравился лавандовый. Доступ в социальную библиотеку и виртуальный кинозал – иногда Аби читал ей истории или советовал фильм, иногда она сама щурилась в наладонник, и буквы складывались в историю.

У нее были виртуальные очки, почти новой модели – три года назад прислали в боксе на Брейс. Когда ей надоедали картинки, можно было надеть очки, выбрать локацию и подолгу сидеть в лесу, слушать птичек и даже погладить белку. В магазинчике на пятнадцатом этаже Бесси покупала распылители, которые были закреплены за каждой локацией, и тогда в ее комнате пахло лесом.

Или морем – смотря чего она хотела. Конечно, Бесси не знала, как пахнет в лесу или на море, но верила, что ее не обманывают. В лесу пахнет кондиционером для белья, кремом для рук и зеленью с редких уличных газонов. На море пахнет йодом, почти как из пузырька, и горячим воздухом из-под аэробусов.

В общем, все у Бесси было. Никогда Бесси не завидовала тем, в Среднем и Старшем Эддаберге, а все же иногда завидовала – уж, наверное, у них Аби появлялся легко и просто, и можно с ним разговаривать сколько угодно!

Аби включил проектор. Бесси торопливо вытянула руку, и Аби на несколько мгновений появился перед ней – почти без помех, только совсем прозрачный.

– Вытяни руку, – торопливо попросила она.

Аби улыбнулся и застыл. Он был красивый – черноволосый, смуглый, с такими черными хитрыми глазищами и носом с горбинкой. Такие мальчики жили на тридцатом этаже, они говорили с непонятным акцентом и были очень любезны, хотя иногда свистели ей вслед. Бесси не обижалась – она толком не понимала, что значит свист, но они были похожи на Аби, а значит, точно были милыми ребятами.

Аби начал медленно поднимать руку. По голограмме пошли частые помехи, и Бесси торопливо коснулась его ладони – то есть, конечно, воздуха, полного цветных искорок, из которых Аби состоял, – и сама отдернула руку.

– Скройся, – скомандовала она.

Ей не нравилось грубое слово, но на него Аби быстрее всего реагировал, а ей не хотелось долго его держать. Вдруг он как волшебный дух из сказки, который жил в светильнике, и ему тоже не нравился свет.

– Когда включат батареи? – спросила она, доставая из-под кровати синий жакет.

–Номер вашей заявки в очереди – 3983… 3998, – сообщил Аби.

– А почему упала ниже?

– Кто-то с рейтингом выше только что подал еще жалобу, – безжалостно ответил он. – Номер вашей заявки – 4001.

– Ну и ладно, – легко ответила Бесси. Ей не хотелось об этом думать. – А слон сегодня будет?

– В расписание голографической модели изменения не вносились, – ответил Аби, и Бесси показалось, что он говорит с облегчением.

Ну конечно, ему тоже не хочется ее расстраивать! Она сама задает глупые вопросы.

– Давай слова, – потребовала она, нажимая кнопку у двери.

– Слово дня – «мушкет», – начал Аби. – Старое оружие, называемое «огнестрельным»…

Дверь опять заклинило. Иногда Бесси представляла, что дверь вообще не откроется и она останется сидеть с Аби в синем мерцании своих лампочек. Они будут есть шоколад, смотреть кино в виртуальных очках и постоянно отправлять жалобы, которые будут опускаться все ниже, пока кто-нибудь с рейтингом еще меньше, чем у Бесси, на что-нибудь не пожалуется.

Она так увлеклась этой фантазией, что не заметила, как дверь с тихим шорохом отъехала в сторону, впуская в комнату белоснежный свет коридора.

Белоснежный свет перечеркивала тень.

– Бесси? – раздался мрачный голос. – Ау, ты здесь?

Бесси подняла глаза и широко улыбнулась. Аби перестал рассказывать ей про мушкет, а она все равно не поняла, что это за штука.

– Марш! Привет-привет, заварить тебе чай?

Марш тоже была хорошая. Все говорили, что злая, а Бесси знала – хорошая. Она была из крыла тех, расселенных из реабилитационного центра. Говорили, она туда за что-то нехорошее попала, за преступление, еще она гадости всем говорила и ей в центре обещали, что как только она выйдет, на нее столько жалоб накидают, что Марш трех шагов от ограды не отойдет и рухнет замертво. Марш на эти рассказы только смеялась, Бесси тоже смеялась – наверное, это была шутка. Бесси плохо понимала некоторые шутки.

– Нет, – мрачно ответила Марш.

Из-под ее воротника выползла голографическая татуировка – золотая саламандра. Нарисовала узор на щеке и замерла, раскрыв пасть. Прямо у голубой мерцающей повязки, закрывающей глаз. Вот такая была Марш – один глаз красный, а другой – голубое светящееся пятно.

– Слон вечером, вечером придет, – уточнила Бесси, немного растерявшись.

Она не знала, чего ей может быть надо. Марш была не слишком дружелюбной, и Бесси она тоже часто говорила гадости, хотя никогда не била. Она ни с кем не дружила, ни с кем не ходила гулять и постоянно ругалась с соседями. Бесси никогда не видела, чтобы человек столько ругался.

– Я знаю. Пойдем… пойдем пить чай… в другое место? – нехотя процедила она.

– Зачем? У меня хороший-хороший чай есть, еще из прошлого бокса, я сейча…

– Бесси! – рявкнула Марш. – Пойдем, я хочу купить тебе пирожное, – мягче сказала Марш, но Бесси видела, как дрожат ее ноздри.

Золотая ящерка открыла красные глаза и укоризненно посмотрела на Бесси.

Она вздохнула. Марш была красивая и без ящерок, только волосы совсем коротко стригла и не красила. Так и оставались волосы светло-серые, а если бы у Бесси был такой красивый вздернутый нос и такой упрямый подбородок – вот ни за что она не носила бы короткие волосы скучного цвета. Даже если бы глаз у нее был один.

Интересно, что делать, чтобы их осталось два? Она всегда боялась спрашивать.

А пирожного ей хотелось.

– Пошли, – легко согласилась она.

– Дверь закрой, – мрачно сказала Марш, протягивая руку, будто собиралась схватить ее за воротник и вытащить в коридор. – Да на кнопку же нажми, дура!

– Хотите подать репорт за оскорбление? – с готовностью откликнулся Аби.

– Нет-нет, – прошептала Бесси, нажимая кнопку. – Марш хорошая, не надо на нее жаловаться…

Марш отчетливо фыркнула. У нее получалось очень обидно фыркать.

Бесси посмотрела, как она хмурит тонкие черные брови, и почувствовала себя виноватой. Она протянула руку и коснулась ее ладони.

Марш отдернула руку и натянула на ладонь обшлаг.

Глава 3. Марш несогласных

Марш тащила Бесси к лифтам, вцепившись в мягкий рукав жакета и не особо заботясь о том, чтобы девчонка успела подстроиться под ее размашистый шаг.

Если бы не дело – никогда бы не стала связываться с этой идиоткой.

Еще и одевалась – как назло, как будто знала, чего от нее хотят. Цветоменяющаяся краска, неоновые тряпки – хорошо еще, у нее денег на модификации не хватало.

Марш ударила кулаком по панели вызова и поморщилась – собственное алое двубортное пальто и красная линза вдруг стали казаться кричаще-вызывающими. Мысль она тут же отмела.

Бесси – просто пустоголовая дура, которая никак не наиграется в куклы.

У лифта собиралась очередь – несколько полных женщин, неизвестно как утянувшихся в черные комбинезоны, мужчина в пальто поверх пижамы и девочка с лабором-кроликом, который прыгал вокруг нее, цокая металлическими лапками о плиты.

– Куда пойдем? – прощебетала Бесси, и Марш с трудом удержалась, чтобы ее не ударить.

– Пить чай, – сахарно повторила она.

Никто бы с ней не пошел после такого. Решили бы, что она собирается завести за угол и отрезать башку. Марш не отрезала ни одной башки, но люди с детства смотрели на нее так, будто она это делала каждый день.

Она хотела бы делать это каждый день.

Марш не нравилась людям, а люди не нравились Марш.

Двери лифта с шорохом разъехались, и Марш встретилась взглядом с женщиной впереди. За ее спиной собралось не меньше сорока человек – все с верхних этажей. У ног женщины лежал объемный серебристый чехол.

Лифт был полон. В него поместился бы разве что ребенок.

Девчонка с кроликом с радостным вскриком бросилась к лифту, попытавшись протиснуться мимо Марш. Она, поморщившись, прихватила ее за воротник и вернула на место. Кролик замер, потеряв хозяйку.

Марш втолкнула Бесси в лифт, ногой подвинула футляр и чиркнула пальцем по стене, командуя закрыть двери.

– Ребенка бы пропустила, – жалостливо протянула женщина в черном комбинезоне.

Если бы не свидетели – она бы говорила по-другому. Ну конечно, кому хочется расстаться с парой позиций рейтинга за удовольствие кого-то обложить.

– Отлижи мне, – оскалилась Марш, приставляя к подбородку разведенные указательный и средний пальцы.

– Репорт за оскорбление. Репорт за оскорбление. Репорт за оскорбление. Репорт за нарушение общественного порядка. Репорт за демонстрацию неподобающего контента при несовершеннолетних… – зашипел Аби.

– Обжаловать, – рявкнула она так, что Бесси вздрогнула и попыталась отстраниться.

Это было почти забавно – девчонка пыталась сбежать от нее в переполненном лифте. Правда, совсем дурочка.

– Жалоба рассмотрена. Жалоба принята. Ваш рейтинг понижен на три позиции, – доложил Аби.

– Мне без разницы, – искренне ответила Марш.

За спиной раздалось неодобрительное ворчание. Она пожала плечами – раз ей приходится разговаривать с голосовым помощником – почему она должна делать это тихо?

«Демонстрация неподобающего контента при несовершеннолетних», ну надо же. Наверняка какая-нибудь старуха, заставшая помощницу Элис. Говорят, Элис умела отвечать только по скриптам, не подбирая слова в сети и не обучаясь, а чтобы отправить жалобу, приходилось листать длинный список, состоявший из номеров. Люди тогда помнили значение каждого номера, люди ведь всегда так любили жаловаться, что огромный объем бесполезной информации их не останавливал.

Суки.

Бархатная манжета под рукавом предупредительно сжалась, но Марш не стала отдавать команду.

Она обернулась. В углу сжался старик в бесформенном полосатом пуловере.

Наверняка этот старый козел и перепутал номера.

Лифт остановился. Марш мрачно оглядела стоящих перед ней людей, словно зависших в белоснежном междумирье коридора. И молча провела пальцем по стене, закрывая двери.

А потом снова обернулась к старику. Переполненный лифт продолжал ползти вниз.

– Аве Аби! – с ненавистью выдохнула она. Слова активации царапали горло, будто она пыталась поесть стекловаты. – Запись! Вы отправили на меня жалобу? – улыбнулась она. – Как это нелюбезно с вашей стороны – кидать репорты на девушку. Впрочем, говорят, что лет шестьдесят назад молодые люди – а все знают, что люди к старости совсем не меняются – сплошь были подлыми, ссыкливыми ублюдками. Как славно, что нам дали Аби и теперь общественность не допустит, чтобы ссыкливые подлые ублюдки портили жизнь пор-р-рядочным людям! – патетически рявкнула Марш.

Хотела процитировать какой-либо агитационный пост, за плюсы к которому начисляли рейтинг, но поняла, что не помнит, какими словами они лгали. Ну ничего, кривоватый экспромт сейчас тоже годился.

– Репорт за оскорбление, – раздался механический голос Аби.

– Обжаловать. Подать прошение о штрафе за необоснованный репорт. Подать прошение о начислении баллов за уместную в ситуации публичную демонстрацию лояльности.

– Репорт за оскорбление отклонен. Репорт за необоснованный репорт подан. Репорт за необоснованный репорт одобрен. Прошение о начислении баллов подано. Прошение о начислении баллов одобрено. Ваш рейтинг поднят на одну позицию.

Марш отвернулась. Мрачно уставилась на черную дверь лифта, покрытую светящимися комбинациями этажей, уровней и коридоров. Лифт мотнуло вправо, и двери снова открылись. На этот раз коридор был синим.

Радости победы она не чувствовала. Она умела играть в эти игры с рейтингами лучше любого старого хрыча, только вот она ненавидела в них играть.

– Пошли, – сказала она Бесси, потянув ее за рукав. – По лестнице спустимся, лишь бы не с этими.

На их место протиснулся крупный мужчина с пустой клеткой в руках. Клетка выглядела хрупкой, мужчина – агрессивным. Марш понадеялась, что клетку кто-нибудь помнет и мужчина устроит скандал.

…

Они выбрались из жилого квартала. Можно было выбрать любой из баров на любом из этажей, можно даже было померзнуть на уличной перемычке – там была симпатичная забегаловка, столики жались к ржавым перилам, а под столешницами были установлены круговые обогреватели. Колени обдавал сухой жар, в лицо дул мокрый ветер, а главное – подхватывал слова, кружил их, как сухие листья, и уносил их куда-то, где они так же, как и листья, были никому не нужны.

Но Марш предпочла «Тихушку». Бар с ироничным названием прилепился к белому подножию башни соседнего квартала. Музыка там гремела так, словно владельцы «Тихушки» производили слуховые аппараты и готовили себе покупателей.

– Чего встала? – хмыкнула Марш, поднимая воротник пальто, чтобы спрятать лицо от ветра.

На воротнике еще остался след эссенции с синтезированным запахом дыма, и это было восхитительно. С дымом у нее всегда были только приятные ассоциации.

– Красиво, – прошептала Бесси.

Марш на всякий случай огляделась.

Ничего красивого она не видела. Синяя городская темнота, выкрасившая белые стены башен жилых кварталов.

Глухие башни, без окон, только в уродливой сетке внешних лифтов, тянутся в глухое и безразличное небо, в непроглядную муть, за которой изредка вспыхивают розовые и золотые огни аэробусов. Снизу башни обнимают огни – бары, лавочки, пристройки с магазинчиками. Сотни вывесок, синих, золотых, розовых и зеленых. И все одинаковые – название, резкий неоновый росчерк. Просто кислотные светящиеся клейма на зданиях. Поэтому иногда она даже рада была голубому искажению от повязки.

По башням, насколько хватало взгляда, ползли змеи голографических рекламных объявлений, к счастью, почти без портретов и маскотов – Марш этого терпеть не могла.

Марш больше нравились палатки, на них хотя бы не было вывесок, а освещение там было обычным, золотым. Еще бы, в золотом свете выпечка выглядела румяной, лапша – насыщенно-желтой, будто ее и правда подавали в крепком бульоне, а не разбавленном концентрате, а тонкие блины омлетов, вечно шкворчащие на широких жаровнях, казались почти оранжевыми. Марш кто-то говорил, что самые вкусные яйца – с темным желтком. Она понятия не имела, так ли это.

Пахло подтаявшим снегом, раскаленным маслом, имбирем, чесноком и холодными камнями. Марш терпеть не могла этот запах.

И ничего красивого не видела.

– Шевелись, – мрачно сказала она, дергая Бесси за ворот.

На мгновение ей показалось, что девчонка обиделась. Что она сейчас вырвется, пошлет ее и вернется домой, в свою синюю комнату с чешуйчатыми от плакатов стенами.

Пожалуй, тогда Марш бы немного зауважала ее.

Но Бесси пошла, кажется, даже не заметив грубости, – она смотрела, как реклама универсального чистящего средства распадается на разноцветные кубики и собирается снова, превращаясь в рекламу новой модификации Аби.

Больше, чем слово «универсальный» Марш ненавидела только Аби.

Вывеска, тускло светящая розовым платьем веселой блондинки с огромной кружкой пива, мигнула, стоило ей подойти к двери «Тихушки».

На кружке было написано «0 %». Пиво, пожалуй, такое и было, до того, как хозяин разбавил его запрещенным спиртом. Только вот девчонке в розовом платье забыли сообщить.

Алкоголь был разрешен, только на объемы крепкого действовало ограничение, но все предпочитали делать вид, что очень заботятся о здоровье и рейтинге посетителей. Закупали безалкогольный алкоголь, кофе без кофеина и синтезированный фарш. Марш как-то спросила, нет ли где-нибудь поблизости борделя, где у шлюх зашиты все дырки. За такие вопросы рейтинг не списывали – обычно люди не соображали, куда кидать репорт, хотя Марш-то точно знала, что нужно жаловаться на попытку получения незаконных сведений.

Хорошо, что кругом недоумки.

В баре было темно, только на стенах светились зеленью неоновые надписи. Люди казались не то мертвецами, не то рыбками в аквариуме с подсветкой, и это было славно – Марш одинаково не нравились люди, мертвецы и рыбки.

Музыка гремела, как и всегда – густая, грозная, очень старая, судя по рычащему голосу певца, кажется, даже живого, а не сгенерированного сетью. Лицензия на старую музыку стоила дешево, а эта наверняка шла бесплатно к пакету со скрипками и томными хрипами какой-нибудь толстухи.

А пахло здесь отлично – сигаретами, синтетическим кофеинизированным концентратом, вываренными чайными листьями, а еще, кажется, кого-то вырвало.

Вос-хи-ти-тель-но.

Бесси попыталась вырваться. Кажется, она что-то спрашивала, но Марш при желании ее бы не услышала, а желания у нее как раз не было. И отпускать девчонку она не собиралась.

Она втолкнула ее в бар и закрыла дверь. В зеленом дыму приветливо мигнул красный огонек, и Марш стала пробираться к нему по тесному залу, словно к маяку.

Чьи-то пальцы уверенно скользнули под фалды пальто. Она с улыбкой обернулась и крепко пожала прохладную ладонь под тонкой шуршащей перчаткой.

Она не услышала ни короткого электрического треска шокера, ни слов, которыми ее обложили, но ладонь моментально выскользнула из ее пальцев.

Марш отошла недалеко и посмотрела на воротник. Аби молчал – репорта не было.

По сценарию репорт должна была отправить она. Такие, как тот, в перчатке, не очень цеплялись за рейтинг, по крайней мере не волновались о его незначительных понижениях. Только вот Марш не волновалась и о значительных.

Красная искорка нетерпеливо мигнула.

Марш отодвинула затемненный экран и жестом скомандовала Бесси сесть.

Сама опустилась на жесткое сидение, а потом неторопливо вытащила из кармана крошечную белую скорлупку. Победно улыбнувшись, продемонстрировала сидящим, а потом положила в центр стола и резко ударила по ней ладонью.

По столу пробежали зеленые лучи. Марш слегка надавила на плечи Бесси, заставляя ее откинуться на спинку дивана, а сама подалась вперед, положив одну руку на стол, а другую, с браслетом, прижав к сидению.

За едва различимым краем черной столешницы расползалась благословенная звенящая тишина.

– Ты принес? – напряженно спросила она Даффи, такого наглого, чернявого и до противного похожего на Аби без модификаций.

Даффи кивнул, даже не одарив ее одной из своих мерзких ухмылочек. Зацепил за край стола тонкую подставку с гибким щупом, на конце которого вибрировал рой синих искр.

– А без светилки не нашел?! – возмутилась Марш. – Что толку в этой дряни, если все знают, что это такое?!

Даффи с непроницаемым лицом надел на щуп елочный шар.

– Работает? – уточнила Марш.

– Да, работает, – заговорщицки прошептал Даффи. – Можем говорить. Зачем девчонку притащила?

– Я обещала пирожное, – мрачно ответила она. – Сгоняй, лапушка?

Щуплая светловолосая Иви, похожая на ребенка с фотографий из подборок про древние войны, сморщила крошечное личико и стала похожа на плачущего ребенка из тех подборок.

– Ты обещала – ты и сгоняй.

Марш на нее уже не смотрела. Она смотрела на рыжего Освальда, который нервно тер свой кривой пятнистый нос с такой силой, что тот покраснел, как у брейсовского Деда.

– Что такое?

– Сны плохие снятся, – с вызовом ответил он. – А тебе – нет?

– С чего бы мне снились плохие сны, – фыркнула Марш. – И тебе должны сниться хорошие.

– Я в тебе не сомневался, – ухмыльнулся Освальд и продолжил тереть нос.

Только взгляд у него был. Нехороший. Марш видела такие взгляды у людей, которые собирались делать глупости. Поэтому она перегнулась через стол и заглянула Освальду в глаза.

– Ты помнишь, о чем мы говорили?

Даффи принес глушилку, но они все равно старались не говорить прямо. Аби их не слышит – его микрофоны глушит музыка, которая здесь затем и играет, а синие искорки под елочным шаром рассеивают слова, что могли бы пробиться. Но Марш не хотелось снова начинать воодушевляющую тираду.

Но, если подумать, какой у нее был выбор?

Неопрятные пятна разноцветного стекла застыли на белоснежном полу. Марш так радовалась этим окнам – старинным, в деревянных рамах, с настоящим витражом. Только в гостиной на первом этаже.

Как же, Гершелл разрешил.

Такая глупость.

Гершелл.

«Довольна, Арто?! Хватит смеяться, сука!»

Это правда было смешно.

– Тебе что, мало? – настойчиво повторила Марш. – Ты говорил, что не знаешь, где брать рейтинг после выпуска. Вы все говорили. Вы не умильные сиротки, вроде этой, – она кивнула на Бесси, – которым присылают подарочные боксы и делают инфоповод из каждого их достижения. У вас другой промоушен. И что, когда чуть-чуть осталось – вы стали бояться?

Три дома, заброшенных, слепых и черных, из старых построек. Тогда в каждой квартире были окна. Иви ворчала, что это отвратительно и у нее от этих дырок в стенах приступы трипофобии, а Марш испытывала сентиментальные чувства к этому милому архитектурному атавизму. К тому же из окон красиво вырывалось пламя при взрыве – огню тоже хотелось дышать.

Три дома, три комплекта взрывчатки и три симпатичных подрывных механизма в виде синих паучков. Три возможности для троих дурачков попробовать свои силы, и три возможности для Марш поверить, что теперь-то у нее все получится.

– Можно вести эфиры, – мрачно сказал Даффи.

– Ага, – удовлетворенно кивнула Марш. – Можно. Знаешь, сколько таких, как ты, ведут эфиры? Аве Аби! Покажи осу… ах да.

Она подняла руку с браслетом, стараясь держать ее подальше от края стола, и вручную зашла в галерею достижений. Быстро пролистала все формальные ачивки и выбрала ту единственную, что чего-то стоила.

Синяя с серебром оса, «Лучшая акция недели». Три миллиона зрителей со всего мира. Со всего мира – всего три миллиона, целых три миллиона. Шесть миллионов жадных глаз и искривленных губ.

Ну. Может, глаз было чуть меньше.

Оса забилась над ее ладонью, пытаясь вонзить жало в перчатку.

Бесси завороженно подалась вперед, и Марш позволила ей погладить злую ачивку кончиком пальца, а потом сжала ладонь, рассыпав осу голубыми искрами.

– Видели? Лучший эфир недели. Знаете, почему у меня только одна такая ачивка?

Даффи молчал. Освальд перестал тереть нос и мрачно смотрел на жидкую пену в кувшине с пивом.

– Вы разъедетесь по жилым кварталам, жить на пособие и ругаться с соседями, – веско сказала Марш, – нихера никому не доказав. Будете собирать по тухлым конвентам очки симпатий по три-четыре позиции. Всю жизнь. Увлекательную и полную впечатлений.

– Что ты делала на эфире? – спросил Освальд.

Она улыбнулась.

Марш много заплатила за то, чтобы узнать о том, чего на самом деле хочет общество. Чего ждут три миллиона случайных зрителей в сети, что хотят жадные глаза и перекошенные рты.

Освальд тоже скоро узнает.

– Ты так не сможешь, – хмыкнула она.

– Почему нельзя просто показать записи? – оскалился Даффи. – У нас хороший материал. Как только снимут блок с Аби, можно будет выложить в сеть, и не придется больше ничего поджигать!

– Когда в следующий раз подтираться соберешься – возьми бумажку, сложи вчетверо, пронеси мимо жопы и смой в сортир, – посоветовала Марш. – Горящий дом – это еще не акция. И даже не инсталляция. За это рейтинг не дают. Аби понизит вас на двести… а кого-то из вас на двести семьдесят позиций, и через десять минут про вас забудут. Но можно, конечно можно, выложить записи подготовки без финальной акции. А потом создавать прочий беспроигрышный контент и верить, что проснетесь знаменитыми. Все уже попробовали вести канал-дневник и собирать конвенты с обзорами игрушек для наладонников? Только не говорите, что еще кто-нибудь пробовал на гитаре играть – это для вас слишком.

Она всю жизнь вела дела только вот так. Подставляя людям худшее в себе, словно под свет софитов, позволяя назначать себя виноватой, с готовностью принимая ответственность за чужие грехи. Ей не жалко – пускай. У нее много своих, и чужим места хватит.

Лишь бы люди, свалив на нее всю вину, делали, что она хочет.

И они делали.

Освальд заткнулся и перестал тереть нос. Иви появилась из ниоткуда с картонной тарелкой, на которой лежало хрустящее слоеное пирожное. В присыпанных пудрой лепестках скрывалась взбитая с загустителем консервированная фруктовая кожура. В «Тихушке» такого не подавали, видимо, Иви пришлось сбегать в одну из палаток. Марш представила, как Иви мнется, решая, купить ли самое дешевое пирожное. И как она не решается его купить.

Эта фантазия не принесла Марш никакой радости. Хоть пиво было хорошим – водянистым, почти без ржавого привкуса синтезированного хмеля, зато с хорошо ощутимой спиртовой горечью.

Марш бросила быстрый взгляд на Бесси. Она сидела, зажав одно ухо ладонью, а второй отщипывала по кусочку от пирожного, которое поставила на колени. Наверняка Аби пытался перекрыть шум. Ей стало жаль Бесси – социальному помощнику в дохлом наушнике местную систему не переорать, как бы ни старался.

– Ты так осу получила, да? За взрыв? – спросила Иви, которой пересказал разговор Освальд.

Странно, что она вообще поняла, что он говорил, – Марш казалось, что она просто слушает голос.

Она молча кивнула. Смогла улыбнуться. Ей нравилось, когда люди сами придумывали истории и отговорки.

Оса. Эфир. Серебряная и синяя ачивка сгущается, сгущается на экране и над ее ладонью, а она смотрит и вдруг понимает, что смотрит не так.

Манжета снова сжалась, и Марш незаметно погладила себя по запястью, отдавая команду. Острый клювик иглы безошибочно вошел в вену и тут же скрылся, впрыснув треть положенной дозы.

И оса растворилась в пронизанной зеленью темноте зала «Тихушки», а Марш вспомнила, какие слова нужно говорить.

Она не стала просить у манжеты полную дозу. Нужно сосредоточиться, как Леопольд учил. На чем-то настоящем, близком.

От ворота пальто пахло дымом. Ненастоящим.

А были звуки, настоящие – хруст пластика, вой пламени, визг сигнализаций. И запах – гарь, раскаленный бетон над холодным синим пустырем. Запах горючего, пропитавшего ветошь, – Марш всегда полагалась на то, что нельзя отследить и опознать, что легко достать и можно изготовить дома.

Сейчас так почти никто не делал. Все рассчитывали на технологии. Цифровой терроризм давно был проблемой куда серьезнее, чем редкие подрывники, сумевшие изготовить, пронести через десятки охранных систем и заложить самодельную бомбу. А те объекты, где не было охранных систем, казалось, вообще никого не интересуют. Люди словно забыли, что есть проверенные способы.

Те, что пахнут дымом.

Хакерские атаки, захват аватаров и аккаунтов, взлом голосовых помощников – вот как сейчас пытались писать историю. Короткий инфоповод, льдинка в кружке кипятка. Обнуленные рейтинги, и фотографии побелевших фарфоровых трупов, обличающие посты, сенсационные подробности – такие протесты и их последствия жили в сети не дольше двух минут. Потом их заваливало рекламой, обзорами, голографическими котами и глупыми шутками. Люди, может, помнили хакерские атаки чуть дольше – пару часов.

Марш подняла лицо от воротника и попыталась сосредоточиться на сидящих за столом.

Даффи загремел в «Сад-за-оградой» за манипуляции с чужим аватаром – кажется, пытался проверить свою девушку, задавая вопросы от имени ее отца. Аватар был дорогим, а его взлом – сложным, поэтому Даффи мог попасть на очень крупный штраф, но он вовремя обратился в «Сад», заявив, что хочет исправиться. Его рейтинг заморозили на период реабилитации, но Даффи исправляться не захотел.

Освальд был единственным, кто попал в «Сад» за драку. Не в сети, не в чужом конвенте, и даже сносного повода для драки не нашлось – просто случилась попойка, пьяный кураж, и под утро приятель Освальда свисал с общественного балкона и истерически слал репорты и сигналы о помощи, а Освальд держал его за ноги и грустно рассказывал про одиночество в толпе.

Иви жила с мальчишкой, который вел конвент почти на десять тысяч посетителей. Мальчик с удовольствием показывал всем красивую подругу, рассказывал трогательные истории о семейной жизни, и красивая подруга накопила неплохой рейтинг на очках симпатий. Марш посмотрела старые записи с того конвента – розовые диванчики, Иви со смазливым мальчишкой в одинаковых пижамах пьют какао из одного бокала, Иви испекла кривой корж, залитый блестящим синим сиропом, мальчик подарил ей подвеску-сердечко. Парные голографические татуировки, фотографии «моя прелесть уснула» до того, как «прелесть» начнет пускать слюни в подушку. Это все не могло кончиться иначе – мальчишка нашел еще одну прелесть, а Иви, на что была заторможенной, все-таки родилась в Дабрине, и вместо того, чтобы сделать из измены инфоповод и лишить мальчишку симпатий аудитории, выпила полбутылки «коктейля спиртового ароматизированного виски», поплакала и сломала сожителю руку.

Такие преступления Марш не устраивали.

Ей нравились настоящие вещи. Огонь нравился. И витражи.

«Хватит смеяться, сука!»

– И что превратит поджог… в акцию? – На лице Даффи появилась ухмылочка, и Марш вдруг поняла, что он глупо проулыбался прошлое собрание, потому что боялся. И все равно пришел.

– Ты хочешь кого-то… убить? – Последнее слово Иви прошептала, будто боялась, что ее услышат. Что слово «убийство» просочится через рассеивающие волны, звуконепроницаемое поле и оглушающую музыку.

– Нет, – честно ответила Марш. – Просто взорвать здание.

– Какое? – спросил Освальд.

– Потом, – поморщилась она. – У меня есть несколько вариантов, надо все проверить. Обещаю только, что оно будет нежилым, и по соседству жилых не будет.

На самом деле она точно знала, какое здание она собирается взорвать. Знала каждую трещинку в его стенах, каждую складку малиновой драпировки, каждый изгиб черной решетки. И только об этом здании она не могла сказать до того, как будет заложена взрывчатка.

Даффи хмыкнул.

– А чего? Мне казалось, тебе жилой квартал взорвать – как почесаться.

– Горючки не хватит, – равнодушно сказала Марш.

– Я разработал план… чтобы мы смогли общаться… теперь. Нас ищут, думаю, нужна конспирация посерьезнее, – сменил тему Освальд. Вцепился в край стола, чтобы перестать чесать нос, тут же дотронулся до лица второй рукой – с браслетом. Раздраженно уронил ее и мрачно посмотрел на Марш.

– Ну? – поторопила она, потянувшись к кувшину с пивом.

– В общем так, – вздохнул Освальд. – Сначала мы создаем приватный конвент…

Он долго и очень нудно рассказывал про один, хорошо защищенный и провокационный конвент, который должен отвлекать внимание от второго, созданного якобы с целью бытового общения. О системе зеркал, программах для защиты информации, которые пишет знакомый. Лицо у Освальда было серьезное, Иви слушала его с немым обожанием, Даффи – с вежливым интересом, а Марш, скучая, наблюдала, как Бесси, хихикая, что-то бормочет в рюши воротника.

Ей было тоскливо и завидно.

– Твой план – говно, – сказала она, когда Освальд закончил. – Во-о-от… – Марш развела ладони так, чтобы большие пальцы упирались в петлицы пальто. – Нет, вот такой, – она развела руки чуть шире, – вот такой толщины хрен засунут в задницу каждому из нас за выходку с анонимным защищенным конвентом, созданным для обсуждения поджога. Смотри, как умные люди делают.

Она достала из кармана толстую записную книжку и чернильный карандаш. Нежно улыбнулась им, погладила истертую обложку.

– Это что? – брезгливо спросила Иви.

– Записная книжка, – с каменным лицом сказала Марш. – Вы все усложняете. Я купила эту прелесть на барахолке в другом конце города, там распродавали имущество какой-то бабки, у которой дом был забит антиквариатом. Там даже был телевизор, представляете?

Да что они представляли. Вряд ли они знали, что такое «телевизор». А Марш было обидно. Только на барахолках она жалела, что не скопила достаточно денег, чтобы купить что-то кроме очередной салфетки, записной книжки или подсвечника. Не только опасные вещи были настоящими.

– И зачем она? – Даффи был единственным, кто смотрел на книжку с интересом.

Марш открыла ее на середине – первая половина пожелтевших страниц была исписана мелкими крючками и стершимися цифрами. Потом собрала чистые страницы и осторожно оторвала от корешка.

– Надеюсь, вы помните, как писать руками, кажется, всех учили в детстве. Типа моторику развивает, помните?

– Нахрена нам писать руками? – поморщилась Иви.

Марш вздохнула. Иви была без памяти влюблена в Освальда, и это было хорошо – ею было легко манипулировать, а в случае чего легко можно было пожертвовать. Да Иви сама бы собой пожертвовала не раздумывая, поэтому она была полезна.

Но какая же она была идиотка, хуже Бесси!

– Вот это шифр. – Марш, не ответив Иви, вырвала несколько листов, которые исписала сама, а потом стала раздавать чистые – по одному, словно в старой карточной игре. – Ключи к шифру будут динамичными, искать будем в первом за день обзоре на канале «Розочки и канапе».

– На каком канале? – улыбнулся Освальд.

Он из этих идиотов был, пожалуй, самый умный идиот.

– «Розочки и канапе», – невозмутимо повторила Марш. – Это очень популярный конвент Молли Рой, больше пятнадцати миллионов подписчиков. Обзоры тряпок, палаток и доставок жратвы, очень много котят, трепа о сохранении природы и пользе синтетического кофе. Аудитории почти поровну мужской и женской, подписчиков нашего уровня – четверть. Людям нравится чувствовать себя причастными. Бонусом за активное голосование и комментарии можно повысить немного рейтинг. Из первого за день обзора выписываем цифры, первая и четвертая пятерка – ключ.

– И ты думаешь нас не найдут? – спросил Освальд.

– А как? – поинтересовалась Марш. – В сети – никаких переговоров и назначений встреч. Мы просто будем посещать конвент. Таких, как мы, там много – за рейтингом охотятся, а может, правда думают, что синтетический кофе мир спасет.

Иви мечтательно прикрыла глаза. Марш видела все ее мысли, и мысли были солнечными и ясными.

Людям с низким рейтингом запрещено было покидать страну даже в туристических целях – все предпочитали держать грязь при себе, не показывая ее другим. Марш пока хватало рейтинга на брейсовские поездки по Эльбейну. Из всех мест, где ей не рады, она предпочитала свой жилой квартал и свою комнату.

Иви представляла море, такое, каким видела в погружениях, с запахом распылителя из парфюмерного магазинчика с пятнадцатого этажа.

– Тебе не хватит, – без издевки сказала Марш. – Там крошечные надбавки. Можешь всю жизнь шляться по таким конвентам и накопить на право ходить в магазины третьего класса. Вот тебе будет раздолье. Купишь рубашечку, где будет целых пять процентов шерсти.

Иви покраснела так, что казалось корни выбеленных волос подсветило розовым. Марш закрыла глаза, пытаясь вспомнить, как быть милой.

Ее же учили. У нее же получалось.

– А как передавать письма? – спросил Даффи, неловко гладя Иви по плечу.

Хороший мальчик. Сострадательный, добрый, жалко, что без мозгов.

– Она будет носить. – Марш кивнула на Бесси. – Она дружелюбная, миленькая, всем нравится. Если бы не стеснялась собирать конвенты или вести сообщества – давно бы выбралась из нашей дыры на общественных симпатиях, но она стесняется. И старается не высовываться.

– Почему нельзя просто собираться у центра? – спросила Иви.

На Бесси она смотрела с жалостью, словно ей не хотелось гонять девочку по городу.

– Потому что я в рот… я не стану бегать к вам через весь город. А еще потому что везде камеры и микрофоны. Ляпнешь что-нибудь – сработает триггер у ближайшего помощника, начнется запись. Тебе оно надо? Вы и так последний раз чуть не попались, когда глушилка сдохла. Всем все понятно?

Освальд и Иви одновременно кивнули. Даффи пожал плечами.

– И еще, – мрачно сказала Марш. – Если хоть один из вас додумается использовать для дешифровки Аби – лучше сразу покупайте лубриканты на все сбережения. Все, нужно расходиться, пока в ваши личные дела не полетели приписки, что вы бухаете в сомнительных местах и бедняжка Аби вас не слышит.

Марш прикрыла глаза и откинулась на спинку дивана, словно бросилась в холодную воду. Музыка ударила по ушам так резко, так больно, что навернулись слезы. Она потянула Бесси за рукав и стала торопливо пробираться к выходу.

…

– Марш, Марш, ну стой!

– Да чего тебе?!

Она полчаса объясняла Бесси про письма. Что она должна ее слушаться, что нужно заходить к ней и носить записки, куда она скажет. Говорила, что она сделает хорошее дело.

Бесси до того хотела быть хорошей, что на такое обещание ее можно было купить вернее, чем на десяток пирожных.

– Слон, – с отчаянием выдохнула Бесси. – Опоздаем… Пошли, пошли посмотрим?

– Ты что, каждый день ходишь смотреть это чучело?

Бесси кивнула.

Марш пожала плечами.

По вечерам вокруг кварталов пускали бродить голографических зверей. Вокруг их дома таскался огромный слон, вокруг соседнего, кажется, плавал косяк рыб. Это входило в благотворительную программу, что-то про культуру и эстетику, Марш не помнила, только радовалась, что в ее комнате нет окон, которые пришлось бы завешивать, чтобы эта дрянь не светила по вечерам.

– Снизу ничего видно не будет, – сказала она в надежде отвязаться.

Ей ничего не мешало просто послать Бесси и пойти домой. Вряд ли она бы обиделась, а если бы и обиделась – уже завтра забыла. Но Марш хотела быть уверена в расположении Бесси. Мало ли что ей в голову взбредет.

Бесси смотрела на нее так, будто вообще не понимала, что Марш сказала.

– Хрен с тобой, пошли. Да не туда, к боковому лифту.

Боковым пожарным лифтом Марш пользоваться не любила. Никто не любил, особенно зимой – в открытом лифте было зверски холодно, а еще он скрипел и шатался.

Она втащила Бесси в проволочную клетку и провела пальцем по чешуйчатым ячейкам. Нахмурилась, а потом, ухмыльнувшись, дернула рычаг.

Опасно общаться с идиотами – тупеешь.

Лифт поднимался медленно, но по крайней мере не дергался вбок. Марш заметила нескольких любителей прекрасного в соседних клетках и удивилась, сколько же людей ходит смотреть на это убожество. Сама она не помнила, когда видела голографического зверя в последний раз. Может, когда поздно возвращалась домой, хмурясь и отворачиваясь от навязчивой синевы?

Она не представляла, какой высоты слон. В пятнадцать этажей? В пятьдесят?

Она заметила отметку «65», выведенную черной краской на белой стене, и дернула за рычаг. Лифт, взвизгнув, остановился.

– Мы тут за-зачем? – от холода Бесси заикаться начала. – Я сюда не хожу, уп-пасть боюсь…

Марш молча пожала плечами и достала из внутреннего кармана длинную трубочку, серебристый тюбик с узким носиком и стала выдавливать табачный концентрат в резервуар.

Сначала за поворотом разлился голубой свет. Потом вперед, словно снежинки, подхваченные ветром, посыпались серебристые искры летающих трансляторов.

Марш с наслаждением затянулась, представляя, как дым ее медленно убивает.

Вос-хи-ти-тель-но.

Бесси страдальчески поморщилась, но ничего не сказала.

– Аве Аби. Включи увертюру «Ливады» Бессена. Через динамик, – равнодушно скомандовала Марш.

Она вдруг подумала, что пирожное – полная чушь, она даже не знала, любит ли Бесси сладкое. Но если уж ей так нравился слон – почему бы не обставить все как надо.

Динамик выплюнул первую скрипичную партию, а потом зашелся барабанным боем.

Слон выходил из-за поворота медленно, словно ему действительно приходилось тащить грузное синее тело на этих несуразно длинных и тонких ногах. Марш посмотрела вниз – свет палаток терялся в вихре снежинок и зимней темноте.

Бесси замерла, забыв, что недавно морщилась от дыма.

Слон был в самом деле огромным. Марш угадала правильно – когда он подошел, его серебряные глаза и короткий хобот оказались на одном уровне с их лифтом.

Бесси потянулась через сетку, чтобы дотронуться, и Марш пришлось ударить ее по руке – иначе она сбила бы один из трансляторов и влетела бы на штраф. Скрипки заглушила торжественная партия духового оркестра, в которой нарастала барабанная партия, красивая, ритмичная – предчувствие перемен.

Слон шел медленно, так медленно, что Марш успела околеть и пресытиться торжественной музыкой, а Бесси – рассмотреть его уши, похожие на крылья бабочки, золотую попону, которую не было видно с ее этажа, и неестественный излом ног.

Марш слон был противен – особенно проклятые ноги, похожие на заточенные колья. Книзу они темнели и светились тусклее. Казалось, что этот монстр в крови до самых вывернутых назад коленей.

Она закрыла глаза и сосредоточилась на трубке.

Синее свечение под веками погасло.

– Все? – спросила она, открывая глаза.

Бесси только кивнула. А в глазах столько восторга – будто правда хорошее увидела.

Марш молча дернула рычаг.

Хотела бы и она радоваться такому дерьму, до чего проще была бы ее жизнь.

– Выключи, – скомандовала она Аби.

Динамик продолжал плеваться обрывками скрипичной партии. Проклятый помощник постоянно барахлил, барахлил, сука, не реагировал на подходящие слова.

Было у него любимое слово, на которое он всегда реагировал. Такое, что могло завестись только у Аби Марш.

– Погаси, – процедила она.

И музыка оборвалась.

Глава 4. Ничего не знает

Едва за ней закрылась дверь комнаты, Марш медленно опустилась на пол и несколько минут сидела, глубоко вдыхая знакомую домашнюю темноту. Она закрыла глаза – опустила настоящее веко и невербальным сигналом погасила повязку, позволив второму глазу наполниться вечной чернотой.

Манжету она уже не гладила – судорожно терла, умоляя помочь. И манжета – клювик иглы, быстрый укол и растекающийся по руке жар – помогла ей.

Ей было сложно признаться, но она любила свое неуютное социальное жилье. Все его шесть квадратов, черные стены, застеленную черным покрывалом тахту. Желтые светильники, белый стеллаж с мелочами с барахолки. Марш даже купила контрабандные ароматизаторы из Среднего Эддаберга. Это был единственный глупый, неоправданный риск – на нее могли пожаловаться, стоило кому-то сунуть любопытный нос в ее комнату и унюхать незнакомую композицию, но Марш не смогла себе отказать. В комнате пахло горящим деревом и нагретым камнем. Смесь называлась «камин», а Марш знала, что такое камин и зачем он был нужен. И как пахнет горящее дерево тоже знала. Купила бы в легальном магазине, но для жителей Младшего Эддаберга ароматизаторы производили из дешевого сырья, с навязчивой мыльной нотой.

Она позволила себе прополоскать легкие темнотой комнаты, вымыв из себя все, что вдыхала за день, а потом стянула пальто и начала медленно растирать лицо кончиками пальцев. Иначе она не могла расслабиться. Губы оставались плотно сжатыми, под кожей словно натянули проволоку. Между бровей залегла морщина, а в глазу подрагивал зарождающийся тик. Самое мерзкое, что в пустой глазнице под повязкой тик тоже ощущался.

– Я устала, – равнодушно сообщила она темноте.

Раздался сочувственный вздох распылителя. Проволочки медленно таяли под пальцами.

– Они пишут на стенах «теперь у нас есть голос» и ничего не говорят, пока я не скажу, что говорить, – нервно хихикнула она. – Представляешь? А тебе бы не понравилось.

Она встала и постучала пальцем по стене, командуя зажечь свет. Подняла с пола пальто, отодвинула панель у входа и не глядя повесила на крючок.

– Я им сказала написать «слава сенатору Кьеру», – продолжила отчитываться пустой комнате Марш. – А Иви спрашивает «кто это», как тебе? А Даффи как шикнет на нее – «дура, это тот, из порнухи, с двумя херами!».

Несколько секунд она молчала, словно предлагая вместе с ней посмеяться над Даффи, а потом подошла к стеллажу и уперлась лбом в одну из полок.

В стеллаже стояли несколько книг – старых, с порыжевшими рыхлыми страницами. Марш не знала языка, на котором они были написаны, и никогда не просила Аби переводить. Не хотела узнать, что там написана какая-нибудь чушь. И не хотела, чтобы личный помощник касался дорогих ей вещей. Она просто любила переворачивать страницы. Они почти не шуршали, буквы стирались, и иногда Марш специально размазывала их кончиком пальца. Наверное, это было нехорошо, но ее успокаивало растирание краски по шершавой бумаге. Словно она давила жучка, поселившегося под листом.

Но сейчас касаться книг не хотелось – ей было тоскливо, а от тоски книги никогда не помогали. Наверное, это из-за Бесси. Марш уже столько раз пожалела, что вообще с ней связалась. План ей нравился, все было хорошо, только вот Бесси ее раздражала. Марш завидовала, мучительно и горько. Эта на башку ущербная дурочка жила в мире с Аби, с окружающим убожеством и считала всех своих демонов плюшевыми игрушками.

Марш взяла с полки – между книгой в тканой красной обложке и фарфоровым черепашьим панцирем – ветхий черный веер. Села на пол и осторожно расправила тонкие реечки, соединенные полуистлевшей кружевной перепонкой.

Дурацкая штука. Завораживающе дурацкая.

Марш улыбнулась – невидимые проволочки под кожей снова натянулись – и взмахнула веером, позволяя ему поймать воздух в переплетение крошечных черных петель. И воздух вдруг стал осязаемым, тугим. Погладил лицо, смешав запах ароматизатора с едва заметными нотами пыли и старой ткани.

Марш бережно закрыла веер и вернула на полку. Она не знала, кто носил его раньше. Чьи прикосновения впитались в темное дерево, и ускользающий след чьих духов она ощутила в первый раз, когда только раскрыла веер в палатке у соседнего квартала. Помнила, что торговала старуха с темным лицом и старомодными зубными протезами, крупными и белоснежными. Помнила, что рядом с веером лежали какая-то рваная штука с крючками и проволочками, обтянутыми залапанным синтетическим шелком, и грязная скатерть. Но веер позвал ее, словно хозяйка дотянулась из прошлого, разлив горечь в холодном воздухе.

На полке ниже стояли белая чашка с единственной, красной трещиной на боку, крошечная синяя чашечка будто из кукольного набора, заводная медная птичка, которая больше не заводилась и не могла петь.

Настоящие вещи, вещи-с-историей. Раньше у людей было много настоящих вещей, а теперь только пустые клетушки в белых башнях. Всех устраивало – люди большую часть жизни проводили в сети. А Марш было жаль всего этого барахла.

Леопольд Вассер тоже любил старые вещи. У него в кабинете на полке стояли семь нефритовых слонов – не таких, как на голограмме. Слоны крепко стояли на надежных, как стволы, ногах, и высоко поднимали хоботы.

Она помнила его слонов. И лицо – у него было такое оскорбительно обычное лицо. У великих людей должны быть запоминающиеся лица, а у Леопольда было совсем обычное. Да еще седая щетина, которая его старила, и волосы он стриг ежиком и не красил. И глаза у него были светлые, вечно растерянные, контрастирующие со слишком темными бровями.

Но Марш считала его самым прекрасным человеком на свете и, конечно, до сих пор ясно помнила его черты.

И помнила, что он всегда работал в белой рубашке. Говорил, раньше врачи носили белые халаты, а сейчас это было названо «раздражающим, тревожащим атавизмом». Марш могла бы много рассказать о раздражающих и тревожных атавизмах.

Пять лет назад она попала в «Сад-за-оградой» и провела там почти два года – по настоянию Леопольда. Она так и не вспомнила, почему ее туда привезли, а он так ей и не рассказал. Зато помнила приступы – ледяное беспамятство и злость, вросшую внутрь, вросшую намертво. Злость была физически ощутима, черный паук с лапами-шипами, ползающий вдоль позвоночника и вгрызающийся в переносицу.

Марш понятия не имела, что делала во время приступов. Иногда слышала, как что-то трещит, словно пластик ломается, иногда приходила в себя с расцарапанным лицом. Наверное, пыталась достать паука.

Хорошо, что Аби успевал вызвать Леопольда. Единственное, за что Марш была благодарна Аби, и эта благодарность помогала мириться с его существованием.

У Леопольда были таблетки, уколы и правильные слова. Он учил ее, как дышать, когда чувствует приближение приступа, складывать числа или читать стихи, чтобы сосредоточиться на монотонной задаче. Марш не понимала, зачем запоминать стихи, если Аби всегда с ней и у него есть любой текст, но у Леопольда удивительно ловко получалось запутать безумие в ритмичных строчках или бесконечном счете.

«Ты улыбаешься собственной пустоте, серые мысли: зачем это все тебе…» – и иногда серые мысли отступали.

Но главным, конечно, была манжета. Леопольд собрал для нее облегченную портативную капельницу с резервуаром для лекарства и шприцом. Обычные капельницы нужно было снимать хотя бы на ночь, а эту можно носить постоянно. То, что нужно для человека, чье безумие всегда с ним. Кажется, он пересобрал из списанного браслета из-под Аби. Браслет был стальной, в кружеве проводов и без навязчивых светодиодов. Леопольд мог отдать его, но он решил заправить его в темный бархат с едва заметным серебряным шитьем. Сказал, что это обрезок перчатки его матери.

Сказал, что нужно носить красивые вещи. А Марш не носила – не умела. Только манжету носила, и то под рукавами.

В «Саду-за-оградой» никому не давали лекарств. Лекарств для жителей Младшего Эддаберга было немного – обезболивающие, противопростудные, широкий выбор легальных эйфоринов, антибиотики и, конечно, мизарикорд. В случае серьезной болезни можно было попробовать получить лечение по страховке, но Марш в страховые случаи не попадала. Никакого расстройства комиссия у нее не нашла, поэтому ее и направили в адаптационный центр. Она каждый день сидела на мягких пуфиках в компании воодушевленных идиотов и слушала тренера, который говорил ей принять себя и что ее проблемы – от недостаточной степени самоосознанности. Ей говорили чаще гулять и пить больше воды, читать старые книги и заниматься творчеством – Марш приходилось часами сидеть в закрытом конвенте и раскрашивать виртуальные стены виртуальными красками.

И только Леопольд хотел ей помочь. Даже успел выдать ей рецепт на доступные лекарства, из которых можно было дома синтезировать нужные ей вещества. Он в нее верил, выстроил ее Аби несколько паттернов, чтобы он считал синтез лекарств творческим процессом. Если бы Марш хотела – могла бы изготавливать дома нелегальные эйфорины и торговать по всему кварталу. Но так поступить с Леопольдом она не могла.

Достаточно того, как она уже поступила.

Марш двумя руками взяла фарфоровый панцирь и прижала к щеке. Это была черепаха. До того, как ей отбили голову и лапы. Продавец отшлифовал места сколов и пытался продать панцирь как «пресс-папье», настаивая, что это вовсе не битая безделушка. Что такое пресс-папье, Марш не знала, но торговалась за панцирь почти час. Ей нравилось, что эта вещь была настоящей и не была хрупкой – вся позолота давно стерлась, краска почти выцвела, и теперь на белом, как замерзшее молоко, фарфоре виднелись только выцарапанные ромбики.

Она прижала панцирь ко второй щеке, чувствуя, как лицо расслабляется по-настоящему. Фарфор всегда был прохладным. Казалось, что он вытягивает напряжение из-под кожи, и оно копится под ромбиками и стершейся позолотой. Может, однажды панцирь треснет, и это будет очень, очень грустно.

Марш была благодарна маленькой черепашке без ног и головы. Она протерла ее рукавом и с сожалением поставила на место.

– Аве Аби, – вздохнула Марш. Не раздеваясь, легла поверх покрывала и закрыла глаза, ловя под веки пустую темноту. – Выключи свет и открой конвент «Абиси».

Она дала своему конвенту безликое название, которое ничего не означало. Это был приватный конвент, личный, но Марш мутило от одной мысли, что кто-то, наткнувшись на его название в сети, решит попробовать его взломать.

– Чтобы выполнить запрос, необходимо подключить гарнитуру.

– Надо же, а я бы не догадалась, – тоскливо пробормотала Марш, нашаривая на полу виртуальные очки.

Она купила их сама, лучшую модель из тех, что были ей доступны. Марш терпеть не могла тратить деньги и не любила их копить, но ради очков специально экономила. Без конвента она, пожалуй, давно бы забрала из социальной аптеки свою именную капсулу мизарикорда, заперлась бы на все замки и уснула бы в этой чудесной темноте навсегда.

Очки привычно сдавили виски и растеклись вокруг глаз амортизирующей подкладкой. Марш не глядя достала трубку и табачный концентрат.

В темноте и в сети ей нравилось еще и потому, что там не было навязчивого блюра повязки. Но прежде, чем созданное ею пространство прогружалось, вокруг сгущался светящийся голубой туман, будто Марш лишилась обоих глаз. В такие минуты горло сжимало паническим спазмом и больше всего хотелось сорвать очки, включить весь свет в комнате, даже старые гирлянды, в которых светилось по три-четыре огонька, зажечь. Она себе не позволяла – для того, чтобы войти в ее конвент, приходилось приносить жертвы. Это и делало его настоящим, не просто набором команд, правильно расставленных в правильном сегменте сети. Черепашка и дырявый веер были молчаливыми свидетелями – то, что никогда не знало жертв, не живет долго.

И спасения от этой жертвы не было, даже у мудрого Леопольда.

Сияние меркло, и вокруг сгущались стены в кремовом шелке, черные оттоманки и высокий ребристый потолок крыши башни.

Марш видела такую комнату в детстве, в одном из слайд-шоу, сделанном из старых иллюстраций. Ей было жаль, что потеряны сказки, для которых рисовали эти картинки, но теперь она могла оживить хотя бы их отголоски.

Стрельчатые окна, клубящаяся серость за прозрачными звонкими стеклами. Марш больше не чувствовала жесткой подушки под затылком, и тика, и даже запаха каминного тепла. Остались только табачная горечь во рту и легкий звон в голове от электронной трубки с расслабляющим концентратом, которую она машинально подносила к губам там, наяву. Если бы она захотела – смогла бы смотреть обоими глазами, повязка синхронизировалась с виртуальным пространством. Но она хотела быть предельно честной. Здесь. Только здесь.

– Я пришла, – растерянно сказала она, глядя, как в сером тумане за окном мелькают сгустки теней.

– Я знаю. С кем ты сегодня говорила?

Марш медленно обернулась. Она нуждалась в этой иллюзии, нуждалась больше, чем в оставшемся глазе, но каждый раз ей приходилось бороться с собой, чтобы посмотреть на созданный ею аватар.

Еще пять лет назад ей не нужен был аватар, чтобы увидеть эту девушку. Выкрашенные в зеленый волосы, серые глаза – оба серых глаза. Она не знала ничего о проволоках под кожей, не знала, как пахнет на пустыре после взрыва, и никогда не ставила своих монограмм на паучков-подрывников.

Никогда не подводила Леопольда Вассера.

Куда проще было видеть эту девушку в зеркале, а не в приватном конвенте, но Марш не делала как проще.

– Я говорила с Даффи, Освальдом и Иви, – глухо сказала Марш, опускаясь на оттоманку. – Пообещала им, что после взрыва они будут популярны. И еще, что они смогут… сделать что-то значительное. Высказаться.

– Ты молодец, – улыбнулся аватар. – Ты делаешь хорошее дело – им правда нужно дать возможность говорить. И нужно, чтобы они привлекли к себе внимание. Не переживай, им не обнулят рейтинги – все давно поняли, что нужно поддерживать очками симпатий смелые конвенты и акции, иначе их будет становиться меньше. И покрывать репутационные потери. На самом-то деле никому не хочется всю жизнь сидеть на желтых пуфиках в «Розочках и канапе» и слушать про кофе из мела и пыли.

– Ты так говоришь, потому что я пять лет назад так думала. Напоминаешь, какие мысли привели меня сюда.

– А ты не для этого меня создала? Чтобы говорить с собой пять лет назад?

– Я делаю плохое дело, знаешь? Я хочу, чтобы Рихард Гершелл не попал в этот свой… дом, который он строит в Среднем Эддаберге. Хочу, чтобы с него списали весь рейтинг, который он на нас заработал. Который на Леопольде заработал. И тогда мы снова посмеемся.

– Рихард любит своих выпускников, – мягко укорил ее аватар. Девушка опустилась на колени рядом с оттоманкой, коснулась ладони Марш – совсем как Бесси, только теперь она ничего не почувствовала. В очках не было функции тактильного восприятия.

Рейтинга не хватало.

– Рихард никого не любит, – процедила Марш. – Рихард – лживый кусок дерьма. Его только рейтинги волнуют.

– У него такая работа. Так всегда было. Он старается сделать так, чтобы всем было лучше.

– Вранье! Это Леопольд хотел, чтобы нам было лучше, а Рихард – только чтобы выглядело лучше! А потом Леопольд ошибся, – прошептала она, закрыв глаза. – Потом Леопольд решил помочь тебе. Знаешь, раньше, если в компании кто-то сделал не то – никто не мог предвидеть последствий, в старых учебниках по маркетингу вообще говорится, что надо все время рисковать, а если удастся так себе – делать вид, что это такой опыт. Это теперь с тебя автоматически слупят рейтинг, и можешь бубнить про опыт сколько угодно. И Рихард явно ничего так не боится, как обделаться больше, чем в тот раз.

Марш раздраженно фыркнула и поднялась с оттоманки. По лицу ее аватара прошла голубая рябь – изображение не успевало прогрузиться.

– Леопольд звонил? – Этот вопрос девушка задавала тихо, с оптимальными из перебранных Марш интонациями. Стоило чуть прибавить голосу силы – становилось слышно, что аватар, как и Марш, знает ответ.

Марш дала аватару имя, но не любила о нем вспоминать. У каждого аватара должно было быть имя, иначе его не получилось бы сохранить. Марш, не думая, назвала Прошлую-Себя анаграммой собственного имени, но никогда не звала девушку с зелеными волосами Шрамом.

А ведь это было честное имя. Настоящее.

– Конечно, – соврала Марш. – Он каждый день звонит.

Пять лет назад она не знала, что Леопольд будет улыбаться, поправляя воротник перед зеркалом и глядя, как зеленая лампочка Аби на воротнике медленно становится оранжевой. Как у всех, у кого на браслете вместо рейтинга горят беспощадным рыжим светом петельки-ноли. И там, за петельками – единственная двойка, а за ней еще два ноля. Двести позиций. Если бы штраф вышел чуть больше – Леопольд был бы мертв. Как все, для кого среди нолей не нашлось спасительной двойки. Как все, кто с рождения носил в себе капсулу с ядом, которую активировал браслет. Как все. Как каждый в Младшем Эддаберге.

Марш не знала, больно ли умирать от обнуленного рейтинга, но тогда ей было страшно, до одури, до тошноты.

Не знала, что будет таращиться на его застывшее лицо, черный свитер и слишком прямую спину, и уж точно не знала, что внезапно начнет смеяться, потому что отчаяние не уместится ни в слезы, ни в крик.

«Довольна, Арто?! Хватит смеяться, сука!»

Пять лет назад Марш не знала, что Рихард Гершелл умеет так орать и что он способен рискнуть целой сотней позиций рейтинга, чтобы влепить пациентке пощечину.

А Леопольд понял. Он обернулся и смотрел, как она смеется. Он ее такой и запомнил – согнувшейся от хохота и размазывающей по лицу выступившие слезы, смешанные с черным пигментом.

Красота.

Леопольд все понял.

Это правда было смешно, и теперь Марш это знала.

– Значит, мы скоро увидимся, – улыбнулась девушка.

Марш не отвечала. Ее второй аватар, одноглазый и всезнающий, замер на оттоманке.

Она спала. Снова уснула, уронив на глухой черный пол трубку с окутанным паром мундштуком.

Утром у нее на лице будут красные линии от очков и придется капать под повязку обезболивающий раствор. Но Марш было все равно, потому что даже во сне она знала, что лучшая версия ее неподвижно стоит, опустив руки. Смотрит на ее нынешний аватар, замерший на оттоманке, и улыбается, потому что еще ничего не знает.

И не узнает никогда.

…

Электронное табло в приватном конвенте для репутационного отдела «Сада-за-оградой» стрекотало и щелкало с самого утра. Анимированное в виде медного барабана с пластинками из слоновой кости, оно вращалось без остановки. Пластинки стучали так часто, что звуковой сигнал не успевал за движением, изредка пропуская удары. И, конечно, значение рейтинга на табло вовсе не росло.

Рихард сидел на полу в конференц-зале, через трубку потягивая плотный белоснежный пар из стеклянного шара, и пытался бороться с искушением добавить туда тройную дозу расслабляющего концентрата. Прямо на работе. Мысль, что через стенку находятся комнаты пациентов, половина из которых здесь за сбыт или изготовление запрещенных веществ, только подогревала это желание.

В конференц-зале было пусто и темно. У пустых столов, выстроенных вдоль стен, громоздились пустые серебристые стулья. Перед Рихардом стояло ярко-желтое кресло – разумеется, пустое. Он его не видел, но это место для невидимого собеседника казалось ему совершенно необходимым.

– Сука, – сообщил он.

Виртуальные очки внезапно стали ужасно неудобными – наверное потому, что показывали ужасно неудобную картинку.

Аби предоставил ему три отчета по упоминаниям «Сада-за-оградой» в сети. Людям было интересно. Люди ждали четвертый пожар. Люди осуждали персонал «Сада» за некомпетентность. Пока – не часто. Пока – осторожно, лишь слегка касаясь темы, будто она могла обжечь.

Но Аби еще предоставил ему прогноз, а впрочем, Рихард и без прогноза знал – скоро люди назначат его виноватым. Табло уже крутилось с бешеной скоростью, но крутился только сектор с долями процента, и полные позиции терялись по одной. Что, если скоро начнут вращаться все пластины?

Анализ, конечно, ничего не дал. Аби вытащил ему кучу записей и фотографий с зубами и заборами, а еще вывалил статьи и интервью в поддержку сенатора Кьера, с частных и официальных конвентов. И, конечно, песни. «Теперь слышишь, как поём» нашлось в конвентах почти трех сотен молодежных групп с сгенерированной и живой музыкой, в конвентах трех доставок еды и двух борделей.

Раздался нежный переливчатый сигнал, означающий, что в конвент зашел еще один участник, и Рихард-наяву болезненно поморщился, пока его аватар выполнял невербальную команду улыбнуться.

Тодерик Ло всегда звонил с утра. Рихард предпочел бы начинать утро с удара по больному колену, а не с разговора с начальством. Замена была почти равноценной, потому что Тодерик Ло тоже бил по больному, только за удар по колену рейтинг не списывался, а добавлялся в качестве компенсации, поэтому выбор был очевиден.

Рихард слушал Тодерика молча. Аватар начальника отдела репутации социальных объектов пятого сектора был высоким, подтянутым мужчиной в темно-синем шерстяном костюме с золотым шатленом. Тодерик стилизовал аватар под старые плакаты, превратившись в анимированного персонажа, даже блуждающий блик на сахарно-белоснежных зубах не забыл добавить. Рихард развлекал себя мыслями о том, что художники, которые двести лет назад рисовали всех этих идеальных людей, подумать не могли, что прикрываться их героями будет старый хрен с трещиной слухового аппарата на плешивом черепе. Сам Рихард выбрал для аватара персонажа со старых подписанных слайдов – угрюмого, нарисованного серыми красками инспектора полиции, которому в каждом выпуске оставалась ровно неделя до пенсии. В каждом выпуске его пенсия откладывалась, а дела становились запутаннее. Очень уж сочувствовал Рихард этому мужику.

Но он не будет таким, вот уж нет. Рихард получил разрешение на строительство в Среднем Эддаберге два года назад, и его дом – прекрасный дом, симпатичная белая ячейка в сотовом квартале – был почти достроен. Скоро он навсегда оставит Младший Эддаберг с его синтетической жратвой, социальным жильем, дерьмовым куревом и ограниченным контентом. Он получит не только окна и белые стены, он получит доступ к тем конвентам, на которые ему раньше не хватало рейтинга. И сейчас не хватает, но ачивки «гражданин Среднего Эддаберга» и «владелец недвижимости» дадут недостающие позиции.

На самом деле Рихард с трудом представлял Средний Эддаберг, как и все жители Младшего. Он, конечно, ездил в Нижний Дабрин, Нижний Эльмар и другие города «социального» сегмента Эльбейна, но в Средних никогда не бывал. А о Старшем Эддаберге он понятия не имел – границы свято соблюдались как наяву, так и в сети. Даже контрабандный контент не проходил.

Рихард, конечно, считал это мудрым. Незачем дразнить людей, которые никогда не достигнут такого уровня. Говорят, из-за этого раньше революции начинались.

Рихард слушал голос как белый шум – Тодерик ничего не советовал и не критиковал, только выражал свое бесконечное недовольство, – до тех пор, пока не услышал слова «вопиющая некомпетентность». Это был единственный триггер, на который стоило реагировать.

– Никто из пациентов не может быть причастен к поджогам, – осторожно начал Рихард. – Мы провели конференции с медицинским персоналом и отделением психотерапии, и…

– Мистер Гершелл! – Аватар Тодерика обворожительно улыбнулся и поднял руку в сочувствующем жесте. – Эти слова показывают, что вы забыли о миссии компании! Вы ведь перечитывали поправки к уставу?

– Разумеется.

Разумеется, Рихард их не перечитывал. «Поправками» обычно назывались переставленная запятая или замена «специализированного фармакологического обеспечения» на «специализированное медикаментозное обеспечение» (далее – «фарм.»). Однажды Аби пятнадцать минут шуршал бумагой, поминутно извиняясь, пока не выяснил, что в этот раз о внесении поправок отчитались, поленившись передвигать запятые.

– Тогда вы и остальной устав перечитывали и помните, что совершенно не важно, в чем вас заверяет медицинский персонал. Их задача – благополучие пациентов. Это не они – «Сад-за-оградой». Если мы будем слушать врачей, центр лишат финансирования, а нас – общественных симпатий…

Рихард молча кивал. Тодерик был прав – на закрытых собраниях врачи и психотерапевты часто предлагали совершенно негуманные методы решения проблем.

Леопольд носился со своими пациентами и требовал для них медикаментов, а не общей терапии.

Особенно с девчонкой возился, этой… Марш Арто. Говорил, что она больна и ей нужно «настоящее» лечение. Можно подумать, она не могла лечиться дома – в социальной аптеке есть все лекарства. Если человек опасен для окружающих или себя, он может дать указания Аби и запереть двери.

Рихард не хотел ее принимать, связываться с настоящими больными было себе дороже. Пациенты с депрессиями нет-нет да выкидывали что-нибудь вроде демонстративного самоубийства, но их хотя бы можно было показывать на конвентах. Если, конечно, они попадали в «Сад» за то, что легко оправдать. Желательно – нарушали общественное спокойствие, угрожая демонстративным самоубийством, вот с этими работать одно удовольствие. Но Марш была не такая, нет. Ее никому нельзя было показывать, Леопольду в первую очередь.

Рихард пытался объяснить, что к ним ездят комиссии и держатели популярных конвентов, и что им показывать – людей на транквилизаторах? У них реабилитационный центр, а не сумасшедший дом. Сумасшедшим домом «Сад-за-оградой» был восемьдесят лет назад. И где теперь Марш Арто, где теперь Леопольд?

Да, Тодерик Ло был прав. Не стоило апеллировать к мнению врачей. Они ничего не понимали в том, как должен выглядеть реабилитационный центр.

Рихард медленно вдохнул пар, густой, как пена.

– Вы правы, мистер Ло, – сказал он. – Я проведу еще один… сеанс с пациентами. И с будущими выпускниками.

– И с ищейкой.

– Что?..

– С ищейкой. Вы смотрели анонсы на почте?

– Я не… нет, еще не ознакомился.

Рихард точно помнил, что Аби сказал, что писем нет. Варианта было два – либо личного помощника нужно было опять перенастраивать, либо Тодерик забыл отправить письмо. Рихард склонялся ко второму варианту.

– Завтра после трех к вам прибудет карабинерская ищейка. Мне обещали, что вопросы будут задавать исключительно формальные, но лучше бы вам поднять ваш… архив. Если вы так уверены, что никто из пациентов к поджогам не причастен…

Рихард не был уверен. Разумеется, он не мог быть в этом уверен! Выпускникам позволялось на два часа в день выходить в город, потому что иначе пришлось бы отвечать на вопрос «почему люди, которые прошли весь курс терапии содержатся под замком». Конвентщики любили такие вопросы, а Рихард терпеть не мог. И прекрасно понимал, что любому из выпускников могла прийти в голову дурацкая идея поджечь какую-нибудь развалину.

Только вот почему развалинами так заинтересовались карабинеры?

Наверняка из-за надписей. Да, точно из-за надписей. Нужно было выезжать и закрашивать эти проклятые лозунги, пока никто не увидел. Особенно про сенатора Кьера, который набирал очки репутации, высказываясь против системы социальных рейтингов. Он был не первый такой оригинал, обычно после выборов вся борьба заканчивалась, и самому сенатору Кьеру за альтернативное мнение светили только дополнительные очки симпатий, а тем, кто пишет его имя на стенах, – очень много неудобных вопросов.

– Конечно, уверен, – бодро соврал Рихард. – Мой архив к услугам ищеек.

– Хорошая была идея, с этими вашими… исповедями, – смягчившись, сказал Тодерик. – Свежая, оригинальная, до вас никто такого не делал. К выпуску все готово?

Забавно. Когда он переставал злиться, его нарисованный красавец-аватар переставал улыбаться.

– Да, – с облегчением ответил Рихард. – Я нанял декораторов, пригласил попечителей и администраторов конвентов с теплой аудиторией… отчет отправил три дня назад. Должен получиться хороший эфир.

– У вас есть драматические персонажи? – Аватар Тодерика снова заулыбался, но на этот раз улыбка вышла почти психопатичной.

– Есть Анни, ну та, которая дядю убила, – напомнил Рихард. – Ставку в программе делаем на нее, для второстепенных ролей – девчонка, которая сломала руку сожителю, и мальчик, который устроил драку на балконе. Оба из Дабрина, обаятельные и хорошо шутят.

Рихард любил, когда к нему попадали такие пациенты. С мелочами вроде обычных пьяных драк и краж работать было неинтересно и небезопасно – выйдя из центра, после того как Рихард громко отчитался о прекрасно проделанной работе, такие пациенты частенько крали и дрались снова. И иногда возникали вопросы о прекрасно проделанной работе. В таких случаях Рихарду приходилось выступать на нудных конференциях в третьем своем аватаре – идею он бессовестно украл у Тодерика, нарисовав плакатного персонажа – и говорить, что государство сделало для этих людей все, что могло, но не все поддаются перевоспитанию.

Общество дало им уютные интерьеры и оборудованные комнаты. Квалифицированных тренеров, которые проводили до четырех практик за день – дыхательная гимнастика, медитации, сеансы саморефлексии и мотивационные часы. Даже чаем их поили на церемониях. Все, что нужно нормальному человеку, чтобы осознать, что он был неправ, и исправиться, а если он не желал понимать и исправляться – что же, в один прекрасный день такой человек мог обнаружить оранжевый сигнал на своем воротнике. Общество легко избавлялось от тех, кто не хотел следовать его правилам, не был обаятельным или не умел думать головой.

С убийцами, конечно, было сложнее. Большинство убийц не попадали ни в какие центры – это была работа для карабинеров и их исправительных камер. Но стоило убийце проявить чуть больше изобретательности – как Анни – и общество готово было согласиться, что именно это убийство – «социально приемлемое» преступление. Из этого Рихард раскручивал хорошие истории, поднимал рейтинги и писал отчеты зеленым торжественным шрифтом, а если Анни еще кого-то убьет – Рихард и из этого сделает трагическую историю о девушке, которой даже лечение не помогло и пришлось обнулить паршивке рейтинг.

А вот из настоящих жертв насилия и растления Рихард предпочитал сенсаций не делать. Говорил себе, что они не умеют вести себя на конвентах, но на самом деле ему претила эта мысль. Одно дело рассказать аудитории мыльную сказку, а совсем другое – трогать настоящие трагедии. Настоящие трагедии были нестабильны и непредсказуемы, настоящие трагедии отчетливо горчили будущими сомнениями и муками совести, и Рихард предпочитал оставлять тех, кто действительно нуждался в помощи, врачам. Идеалистам вроде Леопольда, вот у них хорошо получалось. А перед Рихардом высоких задач не стояло – только сделать так, чтобы у идеалистов была хорошая репутация.

Это хорошо получалось у него.

Часто. Чаще, чем не получалось.

– Хорошо, – прервал его размышления Тодерик. Рихард только сейчас понял, что мистер Ло молчал все это время, и их аватары стояли неподвижно под щелкающим табло, улыбаясь друг другу как идиоты, и каждый при этом думал о своем.

– Сделайте пару анонсов будущего выпуска, объясните людям, что горящие вокруг центра дома вовсе не означают, что поджигатели – наши подопечные. Или придумайте историю – не знаю, скажите, что это такой вид терапии.

Рихард почувствовал, как очки врезались в кожу – наяву он перекосился от удивления так экспрессивно, что у аватара сработал триггер, и усталые глаза персонажа в черных росчерках морщин округлились, как у анимашки. На кой хрен он добавил этот эффект?..

Тодерик никогда не давал советов. И редко говорил умное. Впрочем, это не повод так реагировать – пожалуй, не стоило добавлять столько концентрата в курительную смесь.

Аватар Тодерика вскинул нарисованную бровь.

– Потрясающая идея! – поспешил заверить его Рихард. – Неоценимый совет, позвольте теперь направить пробужденную им энергию в рабочее русло!

Рихард надеялся, что Тодерик поймет, что он издевается. Даже к штрафу был готов. Но чуда не произошло.

– Надеюсь, следующий отчет тоже будет зеленый, – белозубо оскалился Тодерик. – Удачного вам дня, мистер Гершелл!

– Удачного дня, – ответил Рихард пустому пространству конвента.

Тодерик отключился от конференции, а барабан с пластинками продолжал вращаться.

Глава 5. Решетки, башни и катакомбы

Предчувствия Марш не обманули – она проснулась с красными отметинами от очков и затекшей шеей. И пробуждение нельзя было назвать приятным – первым, что она увидела, было ее собственное лицо, уставившееся на нее серыми глазами, подсвеченными голубым сигналом автосохранения.

– Гадость какая, – с отвращением пробормотала она, стягивая очки.

Нужно взять в привычку выходить из конвента перед сном.

В общей ванной висел плотный пар, пропахший апельсиновым концентратом, – почти все соседи успели проснуться, принять душ и оставить на белом кафельном полу неопрятные мыльные лужи, которые еще не вытерли сердитые зеленые лаборы-уборщики.

Несколько кабинок были заняты. Из одной доносился неритмичный переливчатый вой, и Марш с тоской поняла, что головная боль усиливается на высоких нотах. Она искренне понадеялась, что человек за матовым пластиком бьется в агонии и так пытается позвать на помощь.

В первой же свободной кабинке было сыро, а на кафеле виднелись разноцветные волосы. Марш иногда думала, ненавидела ли бы она людей хоть немного меньше, если бы у нее была личная ванна, как в старых домах. Этим утром она была готова поверить, что очень любила бы людей, будь у нее личная ванна.

Она нашла чистую кабинку, приветливо подмигивающую серебристыми распылителями. Несколько минут стояла, растирая по лицу водяной туман с резкой отдушкой, – Марш знала, что чем больше в воде ароматизатора, тем хуже она очищена, и в этот раз фильтр явно забился больше нормы.

Вернувшись в комнату, она долго разглядывала лицо в зеркале. Наверное, повязку стоило снимать, хотя производитель обещал, что в ней можно мыться и спать. А еще обещали, что не будет искажений.

Марш, усмехнувшись, выдвинула встроенную панель, достала одну из плоских черных банок и широкую кисть.

Она собиралась ехать в Старый Город, а врачи не советовали выезжать из кварталов без защитной краски. Говорили, что там слишком много пыльцы, пыли, неэкранируемого солнечного света. Можно было носить маски, но Марш не хотела – пугать людей белым лицом с синим пятном повязки было куда веселее, чем весь день потеть в дерьмовом пластике и с трудом втягивать воздух из переносных фильтров. Лучше краска и респиратор.

Старый Город Марш любила, несмотря на то, что лишила его трех домов. На лекции по истории Младшего Эддаберга в общем образовательном блоке отводилось всего несколько занятий в год, но Марш поняла все, чего не сказали лекторы.

Раньше дома были дороги в обслуживании, ненадежны и требовали множества дорогостоящих модификаций – окон, да не простых, а разной формы, с хорошими видами, широкими подоконниками. Балконов, тоже обязательно разнообразной формы. Эстетичных фасадов, украшенных подъездов, ухоженных дворов. Все это трескалось, откалывалось, ржавело и ветшало, а из окон сквозило. Стекла бились, говорят, и это с некоторых пор Марш особенно веселило.

А нужны балконы и ухоженные дворы были, чтобы люди не сходили с ума. Потом архитекторы додумались, как построить систему вентиляции так, чтобы окна стали не нужны, и как построить устойчивое здание такого размера, чтобы в него вмещался небольшой город. Конечно, ради устойчивости пришлось пожертвовать большей частью перемычек, и жилые кварталы стали просто белоснежными параллелепипедами, зато жилье там было дешево и реже требовало ремонта. Только фильтры в вентиляционной системе надо было постоянно менять.