Четыре сезона в Японии

Глава 1

一

У Аяко был строгий распорядок дня, от которого она не любила отступать.

Каждое утро она поднималась с рассветом, съедала незамысловатый завтрак из риса, супа мисо, нескольких пикулей и небольшого кусочка рыбы, которую запекала в газовой духовке. Аккуратно сложив после сна футон и убрав его в шкаф, она облачалась в одно из своих многочисленных кимоно, тщательно выбирая узор на одежде в соответствии со временем года. После этого Аяко преклоняла колени на татами перед скромным буцуданом[15] с двумя стоя-щими рядом черно-белыми фотографиями: на одной был запечатлен ее муж, на другой – сын. Поскольку сделаны они были с большим интервалом во времени, мужчины на снимках казались примерно одного возраста.

И оба слишком рано покинули этот мир.

Сдвинув вбок входную дверь, Аяко покинула свой старенький традиционный японский домик на склоне невысокой горы и, чуточку прихрамывая, отправилась знакомыми задворками и улочками Ономити к маленькому кафе, которое она держала в самом центре крытой сётэнгаи[16], начинавшейся напротив железнодорожного вокзала. Вышла она пораньше, пока толпы служащих в деловых костюмах, с портфелями и зонтиками не заторопились на поезд до Хиросимы, пока все улицы и тропинки не заполонили – кто пешком, кто на велосипеде – школьники разных возрастов. Успев даже до того, как местные домохозяйки потянулись к торговым лавкам, чтобы купить рыбу, овощи и мясо на ужин.

Аяко любила свой городок в столь ранний час.

Приятным развлечением для Аяко было каждое утро шествовать одним и тем же маршрутом и ежедневно подмечать на нем какое-нибудь изменение. День за днем она проходила мимо таких же ранних пташек, как она сама, с неизменной приветливостью улыбалась им, кивала и с каждым по очереди здоровалась. Все в городе знали Аяко, и она знала почти каждого в лицо. Сама бы про себя такого не сказала, и все же факт оставался фактом: она была чрезвычайно известной жительницей Ономити. Время от времени по пути к своей кофейне Аяко встречала какого-нибудь туриста из Токио, Осаки или других мест и тогда склоняла голову и приветствовала его точно так же, как и любого земляка.

Впрочем, не столько люди привлекали ее внимание во время этих утренних прогулок (людей ей с лихвой хватало за день в кафе!), сколько завораживал непрестанно меняющийся пейзаж самого городка.

Свое небольшое каждодневное путешествие Аяко расценивала как время, проведенное наедине с собой, дающее возможность привести в порядок мысли и понаблюдать за миром вокруг. И в обязательном порядке она каждый день останавливалась в одной и той же точке – высоко на склоне горы, на бетонном переходе с железным ограждением, откуда открывался лучший вид на раскинувшийся внизу город. Здесь она всякий раз простаивала какое-то время, упираясь в металлические перила своими щуплыми уцелевшими пальцами (а также короткими культяпками потерянных пальцев) и любуясь многочисленными домиками, уютно примостившимися вдоль побережья. Она скользила взглядом по домам со светло-голубыми черепичными кровлями, плотно прижавшимися друг к другу, точно рыбья чешуя, между морем и горой. Затем ее взор сдвигался дальше, вглубь прекрасного пейзажа, обозревая Внутреннее море Сэто[17] и мириады островов, как будто реющих на горизонте. Лодки и паромы привычно скользили туда-сюда по безмятежной водной глади. Однако со сменой времен года, даже с каждым новым днем цепкий глаз Аяко замечал какое-то изменение, и это являлось в ее жизни неиссякающим источником радости.

Весной цветущая повсюду сакура сияла в утренних лучах солнца, игриво посверкивающих на поверхности тихого моря. Летом Аяко на том же месте вытирала пот со лба маленьким полотенчиком, а со всех сторон стрекотали свои песни цикады. Осенью взгляд Аяко неизменно притягивали яркие, красочные кроны, испещрявшие склоны горы. Зимой она поплотнее закутывалась в теплое тяжелое кимоно, разглядывая увенчанные снежными шапками горные пики, что проступали у горизонта, на далеких островах Сикоку, и в морозном утреннем воздухе становилось заметным дыхание.

Иной раз, лицезрея эти покрытые снегом вершины вдали, Аяко различала тихий, низкий, зовущий рокот гор, пытающийся вырвать ее из благословенной повседневной рутины, однако она решительно игнорировала этот призыв, сколь бы ни было сильно2 в нем притяжение, и продолжала свой путь на работу.

Подняв на окнах своего кафе порядком заржавевшие стальные рольставни, Аяко бралась за длинную череду всевозможных мелких дел. Нарезать на кухне овощи с мясом и сложить все это в большую кастрюлю на плите, чтобы приготовить на день карри[18]. Еще раз перемыть везде полы. Аяко работала одна, да у нее и не было надобности в помощниках. Главными ее товарищами всегда были собственные мысли.

И все же в это весеннее утро в голове у нее крутилось беспокойство совершенно иного рода.

«А ему здесь понравится?»

Аяко изо всех сил старалась вытеснить эту мысль из сознания. Ей в любом случае требовалось приготовить карри, а также всевозможные закуски для сегодняшних посетителей: хрустящие маринованные огурчики цукэмоно, разного вида онигири[19] и прочие мелкие вкусности, менявшиеся в ее меню каждый день в зависимости от времени года и доступных ингредиентов.

Женщина быстро глянула на старые, еще отцовские часы в углу кафе – их размеренное тиканье идеально аккомпанировало постукиванию шинкующего лук ножа.

«Поезд придет завтра».

Аяко переложила лук на сковородку и снова взялась за нож, ловко орудуя им левой рукой – несмотря на отсутствие нескольких пальцев, – потом поднесла ко лбу тыльную сторону правой.

Что-то ее даже пот прошиб!

«Надеюсь, он доедет без проблем? Один на поезде, да еще из самого Токио…»

«Все, хватит!» – громко скомандовала она себе, со стуком кладя нож на столешницу, после чего тщательно вымыла и насухо вытерла полотенцем руки.

Аяко села за стол, взяла кистевую авторучку[20], чистый лист бумаги и принялась писать сегодняшнее меню своим красивым плавным почерком. Выполнив это, она почувствовала себя намного спокойнее: процесс написания иероглифов всегда оказывал на нее благотворное действие. Исписанный листок с меню Аяко отнесла в ближний конбини[21] и сделала у них на ксероксе в достатке черно-белых копий.

Все будет отлично! Что ей волноваться? В конце концов, ведь он же ее внук!

– Что-то стряслось у тебя нынче, Ая-тян?

Аяко повернула голову. Сато-сан, как всегда, был первым посетителем ее кафе. Сидел перед стойкой, держа перед собой чашечку свежесваренного кофе. Сато любил кофе черный и крепкий. Наружность же его составляла полную противоположность напитку: копна длинноватых, убеленных сединой волос красиво обрамляла доброе, приветливое лицо; полные губы всегда улыбались, окруженные белой ухоженной бородой и усами.

Сато поднес чашку к губам, чтобы сделать глоток, однако замер, вскинув взгляд и, видимо, заметив сквозь пар тревогу на лице Аяко.

– Да нет, ничего, – ответила она, быстро опустив глаза к столешнице.

Аяко продолжила свое занятие: влажными руками брала из миски комок белого риса, придавала ему форму треугольного онигири, после чего закладывала начинку из умэбоси[22] и все это ловко заворачивала в нори. Такое угощение Аяко в течение всего дня вручала посетителям бесплатно.

Пожав плечами, Сато сделал для пробы глоток. И тут же сморщился, обжегшись.

– Ну ты nekojita![23] – хохотнула Аяко. – У тебя, гляжу я, точно язык как у кошки!

– И ведь каждый раз обжигаюсь! – поставил он чашку на блюдце, мотая головой. – Каждый божий день!

Они расхохотались, и Аяко, еще подрагивая плечами от смеха, окунула ладони в подсоленную воду, что делала перед каждым новым онигири, которые, слепив, выкладывала аккуратными рядами на блюдо, чтобы потом завернуть по отдельности в пищевую пленку. Глядя на смеющуюся Аяко, Сато покраснел. На лице у него явственно читалось удовольствие от того, что удалось ее развеселить.

– Этот вот тебе! – Она выбрала один онигири и отложила в сторонку.

Сато ничего не ответил, но слегка поклонился. Он откинулся на спинку высокого барного стула, скрестив руки на своей модной белой рубашке, из верхнего кармана которой высовывались очки для чтения в толстой черной оправе. Поглядел в окно, откуда открывался вид на простирающееся вдаль Внутреннее море.

– Ну, что-то все-таки случилось, – сказал он то ли самому себе, то ли Аяко. – Уж я-то вижу!

Аяко вздохнула, на миг оторвавшись от лепки рисовых треугольничков.

– Просто… – начала она.

Но тут тихонько зазвенел колокольчик, привязанный ко входной двери, и Аяко привычно воскликнула:

– Irasshaimase![24]

– Здравствуйте, Аяко! – раздался жизнерадостный голос Дзюна.

Сразу вслед за ним в кофейню вошла его жена Эми.

Аяко кивнула Сато. Тот быстро кивнул в ответ и повернулся поздороваться с Дзюном и Эми.

– Ohayo[25], Сато-сан! – сказала молодая женщина.

– Ohayo! И вам обоим доброго утречка!

Не спрашивая, Аяко тут же принялась готовить кофе с молоком и одной ложечкой сахара для Дзюна и черный чай без молока и сахара для Эми.

Дзюн с Эми тоже подсели к деревянной стойке рядом с Сато, и тот предупредительно убрал с ближнего стула свою кожаную сумку, чтобы Эми смогла сесть посередине.

С появлением молодой – обоим по двадцать с небольшим – семейной пары угрюмое настроение, царившее в кофейне, мигом рассеялось. На лице Сато расцвела широкая улыбка, да и Аяко глядела уже не так сурово, как обычно.

На Эми была широкая шляпа-федора, светло-голубые джинсы и бело-голубая полосатая блузка. Дзюн одет был в неряшливую, заляпанную краской клетчатую рубашку и джинсы с большими прорехами. Аяко при виде его нередко задавалась вопросом: а не пора ли Дзюну приобрести новые брюки?

Однажды Сато уже пытался ей втолковать, что нынче такая мода – носить рваные штаны, на что Аяко возмущенно сдвинула брови:

– Ты что, хочешь сказать, они их такими покупают?! Уже драными? Но это же полное сумасшествие! – Она недоуменно покачала головой. – Будь я на месте Эми, то всё бы давно зашила, пока он спит. Вконец обезумели!

На что Сато тогда лишь покатился со смеху.

– Ну, как там ваш ремонт? – полюбопытствовал Сато, развернувшись на стуле, чтобы оказаться лицом к Эми и Дзюну.

Дзюн сделал глоток кофе и поставил чашку обратно на стойку.

– Неплохо. Пока, во всяком случае.

– Дело продвигается, – добавила Эми, энергично кивая Сато.

Тот огладил свою короткую бородку.

– Ну, как я уже говорил, – сказал он, – если могу чем-то помочь, только скажите!

– Вы очень добры, Сато-сан, – поклонился ему Дзюн. – Единственное, о чем я вас бы попросил, – это и дальше советовать мне столь же хорошую музыку, чтобы лучше двигалась работа.

Сато поводил ладонью в воздухе, смущенно отмахиваясь от комплимента, хотя в уголках его рта и затаилась гордая улыбка.

Аяко нахмурилась. Она не любила ту музыку, что предпочитал Сато. На вкус Аяко, она была чужой и резкой – Аяко больше склонялась к джазу или классике, а не к тому рок-н-роллу или электронной дребедени, которыми торговал Сато в своей лавке.

– А напомни-ка мне, пожалуйста, – обратилась Аяко непосредственно к Эми, – сколько постояльцев сможете вы принимать разом? То есть когда откроетесь, конечно.

– Ну, то старое здание, что мы реконструируем под хостел, не такое, скажем, и большое, – ответила Эми и принялась считать на пальцах: – Один общий номер для одиночных путешественников. Там пять двухъярусных кроватей. – Она тепло улыбнулась Аяко. – И еще две спальни для пар.

– А еще, – присоединился Дзюн, – у нас будет общее пространство типа комнаты отдыха, где гости смогут посидеть, что-нибудь выпить, пообщаться. – Помолчав немного, он продолжил: – Устраивать настоящую кухню не позволяет пространство, так что готовить еду у себя мы не сможем… Но надеемся, что все же сумеем предложить гостям горячие и холодные напитки. – Поглядев в лицо Аяко, Дзюн почтительно опустил голову. – Ну, на самом деле мы надеемся, что сможем рекламировать у нас в хостеле местные рестораны, советовать посетить хорошие кафе и идзакая, пока люди путешествуют по нашим краям и… м-м… Ну, в общем, как-то так. – И он умолк под убийственным, полным скепсиса взглядом Аяко.

Ее определенно не вдохновляла мысль, что у нее будет дополнительный приток посетителей.

– А еще, – добавила Эми, торопясь сменить тему, – у нас будут специальные стойки для велосипедов.

Сато понимающе кивнул:

– А-а, рассчитываете заманить к себе туристов, что едут на великах через Симанами Кайдо[26], да? – И, продолжая легонько кивать, он отхлебнул уже подостывший кофе. – Славно придумано! Славно.

Когда Эми с Дзюном ушли, чтобы начать свой новый трудовой день, посвященный ремонту и строительству, Сато тоже засобирался: пора и ему было открыть свою музыкальную лавку.

– Надеюсь, у них с хостелом все получится, – сказал Сато, закидывая на плечо ремень сумки. – Хорошо, когда в городе есть молодежь!

Аяко стала убирать со стойки грязные чашки.

– Не то что прочие юнцы, опрометью несущиеся в этот Токио! – На последнем слове Аяко закатила глаза, как обычно делают жители маленьких городков, не понимающие столь неодолимой тяги к мегаполису. – Надеюсь, их бизнес пойдет успешно. Особенно при ожидаемом пополнении.

Сато медленно крутанул головой, точно сова.

– Что? Эми беременна? – вскинул он бровь. – А по ней вроде и не видно… Кто это тебе сказал?

– Никто. – Аяко насмешливо фыркнула, тряхнув головой. – Мужчины такие ненаблюдательные!

– Да ладно! И как же ты могла об этом догадаться?

– Ну что ты? Это же очевидно! Неужто не заметил, как у нее щечки зарумянились?

– У нее всегда румянец был…

– Да, но не такой.

– Хм-м… – Сато поскреб кожу под бородой. – Не бог весть какое доказательство!

– А к тому же вот это… – Она взяла в руку нетронутую чашку Эми с еще горячим черным чаем.

– Ну, не выпила свой чай. И что?

– Сато, ты, я вижу, совершенно не разбираешься в женщинах, – поглядела она с насмешливым укором.

Может, Аяко так кокетничала с ним сейчас? Вот уж чего Сато никогда не мог сказать наверняка!

– Ну ладно, хорошо, поверю на слово. – Покраснев, он от смущения затеребил ворот рубашки.

– Когда женщина беременна, у нее появляется отвращение к определенной еде и напиткам, к каким-то запахам и вкусам. До сих пор Эми всегда выпивала чай до дна – ни капли в чашке не оставалось. А сейчас и вовсе не притронулась. Я все это время наблюдала за ней краем глаза. Так вот: при виде чая у нее на лице проступало отвращение. Ее даже от запаха чая воротило! – Аяко вылила оставленный напиток в раковину. – Вот тебе и доказательство! – с издевкой произнеся последнее слово, она покачала головой.

– Ну, Ая-тян… – Сато цыкнул зубом. – Ничего-то от тебя не ускользнет!

– Конечно не ускользнет, – снова нахмурилась она своим мыслям.

– Ладно, пойду я уже. – Сато снял с вешалки свой легкий сливочно-белый пиджак и перекинул через предплечье. Было уже слишком жарко, чтобы ходить в пиджаке, так что Сато, похоже, предстояло носить его в руках целый день. – До встречи!

Он дошел до выхода и уже взялся за дверь, заставив звенеть колокольчик, как его окликнула Аяко:

– Сато-сан! Подожди-ка!

Обернувшись в дверях, он увидел, как к нему, обегая стойку, торопится Аяко, сжимая что-то в руке.

– Вот твой онигири, – вежливо протянула она двумя руками угощение.

– Ах да! – Он поклонился в ответ: – Спасибо, Ая-тян!

– И не сообщай никому новость о беременности Эми. Слышишь? – покачала она указательным пальцем. – Может, она пока не хочет, чтобы кто-нибудь узнал.

Сато легонько постучал пальцем по носу – мол, договорились, – положил онигири в свою сумку, после чего развернулся на пятках и быстро зашагал прочь по длинной сётэнгаи. Его потертые найковские кроссовки сильно диссонировали со стильной хлопковой рубашкой и брюками.

Проводив гостя взглядом, Аяко поклоном поприветствовала торговца ножами из лавки напротив, после чего зашла обратно в кафе, чтобы перемыть чашки и блюдца да подготовиться к наплыву посетителей в обеденное время.

В час ланча у нее в кафе всегда было хлопотно и непредсказуемо. Сам бизнес или загруженность заведения зависели большей частью от погоды, а также от того, в большом или малом количестве являлись в город туристические группы. В Ономити – в отличие, скажем, от Киото – не было такого числа иностранных туристов, которые бы бродили везде, снимая на телефон храмы и святилища. Однако бывало много местных путешественников – японцев, которые, в принципе, занимались тем же самым, но в более спокойной, «ономитинской» манере, без суеты. Всё ж таки Киото[27] был большим городом – бывшей столицей как-никак!

Здесь постоянно бывали гости из числа поклонников режиссера Озу[28], едущих, чтобы своими глазами увидеть одно из мест действия его «Токийской повести». Также приезжали поклонники писателя Сиги Наоя[29], который часть действия своего романа «Путь во тьме ночи» поместил именно в Ономити. В кафе Аяко нередко осаждали вопросами всевозможные отаку[30], одержимые совершенно разными вещами: кино, литература, манга, велотуризм и прочее, – но все эти вопросы, как правило, касались Ономити в целом. Ей приходилось показывать на собственноручно нарисованных картах, как пройти к дому, где жил такой-то поэт или где такой-то писатель останавливался проездом. Бывало, ей даже приходилось делать фотокопии таких импровизированных карт, чтобы раздать их туристам. Но, похоже, все меньше и меньше молодых людей вообще знали, кто такой Озу, не говоря уж о паломничестве к тем местам в Ономити, что были связаны с фильмом. Со временем их городок старел и разрушался. Впрочем, отчасти в этом и крылось его тихое очарование.

Иногда, особенно теплыми весенними днями – в самый разгар цветения сакуры, – в городе случался многочисленный наплыв гостей. В такую пору народ выстраивался в очереди перед лавками с рамэном, а самой Аяко приходилось даже отказывать посетителям: ей не по силам было справиться с такой толпой ни в плане обслуживания, ни в отношении объема блюд, имевшихся у нее в меню на этот день.

У молодых предпринимателей, конечно, вызвало бы возмущение то, как Аяко вела свои дела. Она не занималась бизнесом ради прибыли. У нее хватало сбережений, чтобы спокойно жить в провинциальном городке с его низким прожиточным уровнем. Кафе для Аяко было благословенной повседневной рутиной. Здесь она встречалась со знакомыми, здесь ей всегда находилось что делать. Ей требовалось в течение дня занимать свой разум и тело делами, чтобы ночью удавалось более-менее поспать. Это была своего рода духовная практика: неизбежные мелкие бытовые хлопоты, не дававшие ей покоя, в то же время не позволяли задуматься о более крупных, жизненно важных вопросах.

Больше всего Аяко любила те дни, когда посетителей случалось немного и ей не приходилось обслуживать толпу народа, сбиваясь с ног. Порой ей даже удавалось сделать небольшой перерывчик в течение дня, чтобы почитать книгу или послушать джаз, самой выпить чашечку кофе в промежутке между утренним и обеденным потоками гостей. Или – в обычные дни, когда к ней наведывались только местные жители, – она могла вволю поболтать с ними о том о сем, послушать, что происходит в городе. Сама Аяко никогда не распространяла слухи, однако любила узнать, что рассказывают другие. Самым же интересным для нее было сопоставлять, насколько различаются рассказы разных людей об одном и том же событии. Она была проницательной женщиной, и ничто не ускользало от ее внимания.

Будь у нее другая жизнь, она могла бы стать судмедэкспертом или следователем отдела по расследованию убийств, опрашивала бы подозреваемых или осматривала тело на месте преступления, пытаясь разобраться, что произошло.

Однако в пору ее юности это считалось непозволительным для женщины.

Свое небольшое заведение Аяко обычно закрывала около половины пятого. Запирала дверь, с характерным грохотом опускала на окнах металлические роллеты, отчего эхо разносилось по всей сётэнгаи. И, отправляясь домой, она неизменно выбирала самый длинный маршрут.

Будь то снег или дождь, палящее солнце или пронизывающий ветер, ничто не могло удержать Аяко от прогулки к вершине горы. Этот путь она проделывала каждый день – шла длинной извилистой дорожкой, вьющейся по склону горы, срезала путь мимо Храма Тысячи огней и поднималась к самому пику. Оттуда, с самой верхней точки, с неугасающим восхищением обозревала и родной городок, и окружавшие его горы. В сырые или чересчур ветреные дни она порой надевала поверх кимоно старомодное шерстяное тонби[31] и брала с собой зонтик. В жаркие солнечные дни прикрывала голову соломенной шляпой и засовывала под пояс оби веер.

Вволю налюбовавшись окрестным видом, она неспешно спускалась вниз, обычно проходя по узкой улочке, прозванной у жителей Ономити Neko no Hosomichi – «кошачьей тропой». Придя сюда, Аяко доставала из сумки баночку-другую консервированного тунца и крабовые палочки, чтобы угостить здешних кошек.

Кормя их, Аяко ласкала и гладила каждую по очереди. Самые храбрые пушистики укладывались на спину на серой каменной мостовой, давая почесать себе брюшко. Для каждой кошки у нее имелась кличка, но абсолютным любимцем среди всей этой мохнатой братии был одноглазый черный кот с маленьким круглым белым пятнышком на груди, которого Аяко назвала Колтрейном – в честь своего любимого джазового музыканта[32]. И если Колтрейн выходил покрутиться вместе со всеми и давал себя погладить, значит, по мнению Аяко, день выдался удачным.

Вот и в этот день, когда Аяко, присев на корточки, наглаживала другую кошку, Колтрейн тоже появился, запрыгнув на низкую каменную ограду. Заметив его краем глаза, Аяко тихо улыбнулась.

– Привет, Колтрейн! – Медленно повернула к нему голову женщина. – Как насчет ужина?

Кот облизнулся и уставился на нее своим большим зеленым глазом.

Женщина покачала перед ним крабовой палочкой, и глаз у того раскрылся еще шире.

Колтрейн проворно спрыгнул со стены и приблизился к протянутому угощению. Внимательно обнюхал, откусил для пробы и лишь потом неторопливо принялся за еду. Положив ему остатки палочки, Аяко принялась ласково поглаживать кота.

Всякий раз, когда она гладила Колтрейна, ее мозг сосредоточивался на недостающих фалангах пальцев. У нее возникало странное ощущение, будто бы они есть. И это ее слегка обескураживало. Она ощущала под пальцами его густую прекрасную шерсть, и стоило ей отвести взгляд, казалось, будто пальцы все на месте. Словно они волшебным образом приросли назад. И это впечатление сохранялось, пока она не глядела снова на руку – и, видя короткие обрубки, вновь вспоминала об отсутствующих пальцах на руке и на ноге. Но если она снова отворачивалась, продолжая гладить кота, они как будто бы опять появлялись.

Покончив с крабовой палочкой, Колтрейн еще раз облизнулся. От этого кота Аяко всегда напитывалась жизненным оптимизмом. Он потерял глаз, но продолжал жить так, будто у него все отлично. Аяко почесала Колтрейна под подбородком и достала для него еще одну палочку – она всегда приберегала парочку на случай, если он припозднится к кормежке.

– Ну что, Колтрейн, – произнесла она, рассеянно поглаживая его по мягкой шерстке, – он приедет завтра.

Кот с аппетитом подобрал остатки и поглядел на Аяко, ожидая еще.

– Пока не знаю, что это будет означать для меня. – Она вздохнула. – Но так или иначе он приезжает.

Колтрейн вопросительно мяукнул своим необычно высоким для кота голосом.

– Да все уж кончилось! – показала ему Аяко пустые ладони. – Ни одной не осталось.

Кот с недоумением смерил ее взглядом.

– Да, ты все съел. – Аяко поднялась, и Колтрейн стал тереться о ее ноги. – Все кончилось, – повторила она, отсутствующе глядя вдаль.

Покормив и погладив кошек, Аяко спустилась с горы еще чуть ниже, к своему старому деревянному домику, где и провела остаток вечера, читая книгу и тихонько слушая музыку с компакт-диска на маленьком музыкальном центре.

Аяко мало куда выходила развеяться. Иногда отправлялась в идзакая поужинать с кем-нибудь из завсегдатаев своей кофейни: с Сато, начальником станции Оно и его женой Митико или с Дзюном и Эми. И то лишь после того, как они столько раз просили составить компанию, что Аяко уже неудобно было отказаться. Она не любила излишних возлияний, хотя с удовольствием пропускала пару бокалов сливовой наливки, ежели на то была компания. Но чаще всего Аяко проводила вечера дома, сама с собой. Она редко засиживалась допоздна: из-за раннего подъема вечером ее уже клонило в сон.

Однако этой ночью ей никак не удавалось уснуть. И хотя она в обычное время приготовилась лечь спать и выключила везде свет, мысли о приезде внука не давали покоя. Она крутилась и вертелась с боку на бок на своем футоне. Отчаявшись заснуть, Аяко вновь включила свет и встала. Вышла в коридор, сдвинула в сторону сёдзи[33], ведущую в другую спальню.

В универмаге она купила новый комплект – футон с постельными принадлежностями – и заказала доставку на дом. Шкафы в комнате много лет пустовали, но теперь Аяко поместила туда свежее белье и полотенца для внука.

Она поглядела на висевший на стене каллиграфический свиток.

Понравится ли ему у нее? Будет ли ему здесь уютно?

Аяко вздохнула.

Если и нет, ей уже ничего с этим не поделать. И все-таки она стремилась к совершенству.

К недостижимому совершенству.

Погасив свет в гостевой комнате, Аяко сходила налить себе стакан воды и открыла сёдзи, ведущую в маленький садик. Сев на террасе, залюбовалась японским кленом, окутанным в этот час мягким лунным светом. Затем ее взгляд прошелся по остальным частям сада, и Аяко мысленно сделала для себя пометки, что надо сделать там по мелочам в ближайшее время. Подняв взгляд к небу, она увидела россыпь звезд и луну, проливающие свой яркий свет на город.

Она медленно пила воду из стакана.

Был идеальный весенний вечер – не жаркий и не слишком холодный. Как раз такой, чтобы чувствовать себя комфортно. И все же для Аяко весна являлась самым тяжелым временем года. Это было время перемен. Время потерь и возрождения. Какой бы прекрасной ни была погода, Аяко ненавидела весну. И в особенности ей не нравилось то исступленно-восторженное настроение, в которое впадали все вокруг, стоило расцвести сакуре. Аяко предпочитала, чтобы все развивалось в нормальном спокойном русле, когда в мире царила стабильность. К тому же ей печально было наблюдать, как столь восхитительные цветки появлялись лишь на краткое, мимолетное мгновенье – и исчезали прочь. Вот они есть, живые и прекрасные, – и вот их уже нет. Как и самое дорогое в ее жизни…

Именно весной ее сын Кендзи покончил с собой. От этой мысли у Аяко снова защемило в груди. С внуком все должно сложиться по-другому. Она сделает все, что от нее зависит.

Наконец, когда женщина уже битый час просидела на террасе, ее все-таки потянуло в сон. Аяко плотно задвинула дверь, поставила к раковине пустой стакан и забралась обратно на футон, под одеяло. Веки у нее устало сомкнулись, но в голове продолжали кружиться мысли, точно в неприятном предчувствии. Она медленно погрузилась в тревожное забытье, и странные сновидения начали один за другим вырастать у нее в голове. То она убегала от жутких чудовищ, то в кафе роняла и разбивала вдребезги чашки с блюдцами, то пыталась поймать Колтрейна, а он выскакивал на оживленную улицу… Это была ночь совершенно сумбурных кошмаров, и Аяко несказанно обрадовалась, когда наконец настало утро.

Глава 2

二

– Ну же, Кё, взбодрись! Не навсегда же это, в самом деле!

Кё напряженно глядел на блестящие плитки пола, не в силах встретиться с матерью глазами.

Они стояли в вестибюле Токийского вокзала, у самых турникетов, ведущих к высокоскоростному поезду «Синкансэн». У Кё при себе был только легкий рюкзачок, перекинутый через левое плечо, – основная часть его багажа была отправлена службой доставки Black Cat еще накануне.

– Я так и не понял: зачем это надо? – пробормотал он, не решаясь оторвать взгляд от пола.

– Ты знаешь зачем, Кё, – резко ответила мать. – Мы с тобой это уже обсуждали.

Людей на вокзале было полным-полно, они перебегали туда-сюда во всех направлениях, пересаживаясь с дальних пригородных поездов на местные токийские линии, что развозили пассажиров по городу. Однако именно этот турникет к суперэкспрессу служил как бы воротами ко всей остальной Японии. Кё огляделся, все так же избегая маминых глаз, и в сознании у него люди на вокзале разделились на две категории: токийцы и приезжие.

Проще всего было выделить служащих, приехавших из мелких городов: они выделялись мятыми костюмами, небольшими дорожными сумками на колесиках и странным, чуть ли не испуганным взглядом тревожных глаз. На лицах у них – в отличие от Кё и его матери – выражалась паника перед царящей в городе суетой и огромной массой людей, крутящихся рядом. Одежда, которую носили эти провинциалы, была не самой новой и явно не из дорогих магазинов. Еще на них были безвкусные панамы и кепки. Функциональные, конечно, но давно вышедшие из моды. Как говорится, бел, да не сахар.

В противоположность им мать Кё была одета в строгий элегантный деловой костюм с белой накрахмаленной блузкой под пиджаком, ногти блестели безупречным маникюром, а длинные черные волосы благодаря шампуню с кондиционером выглядели идеально. Сам Кё был одет в щеголеватые шорты и футболку с эмблемой музыкальной группы, купленную на прошлой неделе на концерте. Волосы его были подстрижены по последнему слову моды столичной молодежи.

И подумать только – при всем том ему предстояло теперь жить среди провинциалов! Кё даже передернуло при этой мысли.

– Послушай… – уже намного мягче произнесла мать. – Мне на самом деле пора идти, не то я опоздаю на работу. У меня сегодня пациенты вереницей.

Кё мрачно кивнул, смиряясь с судьбой.

– И еще кое-что… – Мать достала из внутреннего кармана пухлый конверт и вручила Кё. На конверте ее рукой было написано полное имя юноши и адрес бабушки. – Там достаточно, чтобы купить билет на экспресс, а оставшееся отдашь бабушке, когда доедешь. Это чтобы покрыть ее расходы на твое проживание. А если тебе еще что-нибудь понадобится, просто дай знать, и я переведу деньги. Договорились?

Кё наконец поднял глаза, встретившись с мамой взглядом. Выглядела она очень уставшей. Уставшей, но сосредоточенной. Специалистом, готовым начать новый рабочий день. Глядя на ее лицо, Кё не мог не улыбнуться, и уголки рта у него непроизвольно изогнулись вверх.

– Спасибо, мама! – Он забрал конверт.

– Не благодари, – отмахнулась она ладонью. – Скажи спасибо твоей бабушке.

– Но… – смутился Кё. – Я ведь ее, считай, не знаю.

Мать глубоко вздохнула.

– Ну, вот теперь у тебя и появится возможность как следует ее узнать. Верно?

– Верно, – отозвался Кё, засовывая конверт в боковой кармашек рюкзака.

– Кё, – с раздражением поглядела на него мать, – положи конверт куда-нибудь в более сохранное место. Отсюда он просто выпадет!

Кё послушно расстегнул рюкзак и положил конверт в главное отделение, после чего застегнул ремни. Мать за всем этим пронаблюдала, молча кивая. Когда он снова закинул рюкзак на плечо и мать убедилась, что все ценное в безопасности, она поглядела на часы.

– Ну что, мне надо поторопиться. А тебе уже пора купить билет. Ближайший «Синкансэн» отправляется через пятнадцать минут, он доставит тебя до Фукуямы. Там ты просто пересядешь на местную электричку и меньше чем за полчаса доберешься до места – это всего несколько остановок. Сегодня вечером бабушка будет тебя ждать. Хорошо?

– Хорошо.

– Уверен, что справишься?

Мать напоследок еще раз окинула его взглядом, глаза ее заблестели от подступивших слез.

Кё кивнул, слабо улыбнувшись.

– Береги себя, – тихо сказала она, вытирая краешки глаз. – И скоро уже увидимся. Это не навсегда. Ладно?

Кё кивнул, проглотив застрявший в горле комок.

– Ладно.

Взглянув на табло терминала, Кё узнал стоимость билета на высокоскоростной «Синкансэн». Достал конверт с наличными, что вручила ему мать, и полистал купюры в десять тысяч йен, прикидывая в уме, сколько их нужно отсчитать.

Затем достал телефон, загрузил приложение с расписанием поездов и задумчиво его просмотрел.

Если он поедет местными электричками со всеми остановками вместо экспресса, ему на дорогу понадобится всего два дня. Он мог бы остановиться на ночь в Осаке в каком-нибудь интернет-кафе, или найти фамирэсу[34], работающее до утра, и подремать там в кабинке с чашкой кофе, или просто посидеть где-нибудь на улице, не привлекая к себе внимания. Всего один лишний день пути, но это сэкономит кучу денег! Кё жизнерадостно внушал себе, что из окна пригородного поезда гораздо лучше сможет оценить красоту местных пейзажей, и все же – при всем этом позитивном настрое – потаенная часть его души неудержимо влекла юношу к темным водам одного из каналов Осаки.

Приняв решение, Кё кивнул.

Сунув телефон обратно в карман шортов, он двинулся прочь от выхода к «Синкансэну», озираясь и ища поезда местного сообщения. Поднявшись на эскалаторе на нужную платформу, Кё купил у дамочки в киоске онигири и банку холодного кофе, затем нашел подходящий поезд, который должен был отправиться через пару минут. Юноша занял место в электричке, надел наушники и включил музыку, мысленно хваля себя за столь блестящую идею.

Еще он решил, что сообщать матери или бабушке о том, что его планы изменились, бесполезно. Мать все равно не увидит его сообщений до конца рабочего дня, а у бабушки вообще не было мобильного телефона, не говоря уж о смартфоне с мессенджером LINE, чтобы можно было ей отправить послание, так что с ней связаться по пути не было никакой возможности.

И ничего! Все будет хорошо. Задержится-то он всего на денек-другой! Может, даже и пару дней проведет в Осаке – как следует осмотрит достопримечательности. Какой вообще резон так мчаться в Ономити? И что изменится, если он приедет позже? Ну, будет потом приятный сюрприз.

И когда поезд медленно тронулся от платформы, Кё уже полностью настроился на предстоящее приключение.

Он ненадолго задремал, а когда открыл глаза, девица сидела на прежнем месте. Кё сразу приметил ее, когда она только села напротив него в вагон в Йокогаме. Она тоже посмотрела в упор на проснувшегося Кё, и он смущенно отвел взгляд. Зашарил в рюкзаке, доставая альбом для эскизов. Он слушал старенький аудиоплеер Walkman, доставшийся ему в наследство от отца. Кассета с музыкальным миксом, что он сам записал для себя дома, тихонько прокручивалась на маленьких катушках. Многие сочли бы странным, увидев, как он слушает допотопный кассетник, в то время как большинство людей пользуются MP3-плеерами, айподами или слушают музыку со смартфонов. Однако Кё очень ценил свой Walkman. Это была надежная вещь.

Нельзя сказать, чтобы Кё недолюбливал смартфоны (это было бы довольно странно для девятнадцатилетнего парня), но именно сейчас он избегал пользоваться смартфоном, потому что ему было все неприятнее видеть, как его друзья, бывшие одноклассники, без конца постят фотографии о своей новой студенческой жизни, в то время как сам он застрял в подвешенном состоянии непоступившего.

Мысли юноши вернулись к последним разговорам с матерью. Их и без того нечастое, отрывочное общение теперь омрачалось ее тревогой насчет его будущего. Тот факт, что Кё провалил поступление на медицинский, в ее сознании каким-то образом ассоциировался с тем, что он катится к неминуемой гибели.

Кё не любил разочаровывать мать. С самого начала они как будто держались вдвоем против всего мира. И те немногие радости, что случались в ее жизни, происходили главным образом от его успехов, не бог весть каких заметных. При воспоминании, какое лицо было у мамы в тот вечер, когда стали известны результаты экзаменов, Кё снова переполнило чувство вины. Ведь именно он доставил матери такое огорчение!

Его постыдный провал.

Он постарался поглубже похоронить эти мысли в сознании. Необходимо было вообще от них избавиться.

Чтобы скоротать время, Кё принялся рассматривать сидящих вокруг людей. Он внимательно изучал взглядом каждого пассажира, пытаясь определить, откуда этот человек и куда направляется, каков его род занятий. Выискивал в людях наиболее броские черты – то, что делало их непохожими на других. Он сидел с раскрытым альбомом и от нечего делать просто зарисовывал туда все, что видел. Поскольку его попутчики почти поголовно уткнулись в свои телефоны, было достаточно легко рисовать на них карикатуры: вот их глазные яблоки буквально засасываются экранами, и на смартфонах разеваются огромные рты, жадно поглощающие физиономии владельцев.

Поглядев некоторое время в окно, Кё отметил для себя, а потом и зарисовал, как металлически-серые высотки Токио сменяются рисовыми полями, как пейзаж постепенно становится гористым. И когда он сидел тихонько, рисуя карандашом мужчину с огромным, как баклажан, носом, за окном внезапно поплыли величественные очертания горы Фудзи. Кё мигом снял наушники, и его слух тут же заполнили восхищенные ахи и вздохи, поскольку все, кто находился в поезде, повернули туда головы, указывая на прекрасный вид вдали. Небо в этот день было ясным, и видимость была идеальной. Гора смотрелась великолепно – с мягкими белыми облачками, словно целующими ее в макушку.

Кё спешно принялся зарисовывать силуэт горы, пока она не скрылась из виду. Затем проработал кое-какие детали по памяти, подрисовал снежную шапку и окружающие облака. Далее принялся изображать небольшую лягушку – это был персонаж, выдуманный им самим, – медленно взбирающуюся на эту гору. В его альбоме было уже полно рисунков с этой самой лягушкой, и знакомые нередко спрашивали Кё, почему у него везде пририсован этот персонаж, на что юноша лишь небрежно отмахивался: потому, мол, что нравится.

Однако это была не вся правда. Дело в том, что вместе со стареньким Walkman от отца ему достались еще несколько вещиц. Среди них была вырезанная из дерева игрушечная лягушка. И в данный момент этот Лягух ехал в рюкзаке у Кё. Мать сообщила мальчику только одно: что отец сам вырезал эту игрушку из куска японского клена. Но для Кё эта поделка представляла собой гораздо большее: связь с отцом, которого он никогда не знал. Кё всегда клал деревянную лягушку перед сном в изголовье. И делал так сколько себя помнил. С самого раннего детства у Кё была только мать, которая растила его и воспитывала, стойко вынося все трудности матери-одиночки и старательно держась за свое место врача.

Когда Кё был помладше и ему приходилось одному развлекать себя дома, он сажал лягушку на стол в своей комнате и играл с ней – ставил ее в различные ситуации, воображая, будто бы это его отец, который способен общаться с ним из загробной жизни. Иногда его Лягух выступал в роли сыщика, который, надев шляпу с плащом, расследует убийства. Бывало, Лягух становился пожарным и заливал горящие здания водой из старого пруда. Бывал он и ронином – оставшимся без господина самураем – и скитался по долам и весям, помогая слабым и обездоленным. А еще порой просто играл роль отца, дающего какой-либо совет или говорившего слова утешения, когда мальчик слышал, как мать плачет ночью в соседней комнате. Лягух мог быть кем угодно – тем, кем хотел бы видеть своего отца Кё. Он мог меняться, становиться совершенно не как все. Совсем не то, что отцы его друзей, которые всегда были одинаковыми. Его Лягух был героем, сражающимся со всем, что бросит против него коварный мир.

Когда Кё пошел в начальную школу, мать не разрешила ему взять Лягуха с собой, несмотря на настойчивые просьбы мальчика. И правильно сделала, иначе над ним бы стали издеваться одноклассники. Кё хорошо помнил, как перед поступлением в школу мать прочитала ему целую лекцию о том, что важно влиться в коллектив, что он не должен выделяться среди ребят или казаться странным. Что ему придется научиться ладить с людьми. Что школа существует еще и для того, чтобы он мог обрести друзей и научиться быть полноценным членом общества. В конце каждого учебного дня Кё, как и многие другие ученики, отправлялся в репетиторскую школу дзюку, чтобы как следует выучить все то, что требуется в дальнейшем для экзаменов. А собственно школа, скорее, была нацелена на обучение различным социальным навыкам.

И Кё прислушался к советам матери – как, в общем, делал всегда. Она была исключительно умной женщиной. Он научился вписываться в общество, изо всех сил стараясь быть похожим на своих одноклассников.

Вот только от отсутствия Лягуха в эти школьные часы он ощущал тоскливую пустоту.

И чтобы пустоту заполнить, на задней сторонке школьных тетрадей Кё начал делать маленькие зарисовки с его участием. Изображал его по памяти, а потом пририсовывал «облачка» со словами, наделяя его таким образом речью, наряжал в разные костюмы. А еще он начал рисовать Лягуха в юном возрасте – и в этой мальчишеской версии Кё увидел самого себя. Иногда он рисовал их вдвоем: в похожем облачении, на пару совершающих разные отважные деяния. Нового, более юного персонажа Кё назвал Лягух Меньшой.

Когда одноклассники увидели его рисунки, то не сочли это странным или дурацким. Как раз наоборот! Мальчики решили, что его самурай Лягух невероятно крут – kakkoii, – и попросили Кё нарисовать им на тетрадях такого же. Девочкам его персонаж тоже приглянулся. Сыщика Лягуха они назвали миленьким – kawaii, – потребовав, чтобы Кё и им изобразил такого же на обложках дневников. Так и пошло. И в начальной, и в средней, и даже в старшей школе Кё имел репутацию великого рисовальщика и карикатуриста, и одноклассники часто просили его изобразить на доске разных персонажей и всевозможные сценки с их участием.

И вот, сидя в поезде, Кё добавил последние штрихи к своему рисунку «Лягух, восходящий на гору Фудзи», добавив ему тросточку и широкополую шляпу и тем самым придав некоторое сходство с каким-нибудь старинным странствующим поэтом вроде Мацуо Басё. Под рисунком Кё приписал: «Непреклонность».

Наконец он оторвался от скетчбука и поднял глаза.

Девица улыбалась. Причем глядя на него в упор.

Почувствовав, как щеки полыхнули жаром, Кё вновь уставился в рисунок. С непринужденным видом, игнорируя внимание девицы, он раздраженно пролистал страницы альбома, пока не наткнулся на большой, в целый разворот, рисунок, где Лягух Меньшой в форме старшеклассника среди других учеников, толпящихся перед листками на доске объявлений, изучает свои результаты экзаменов. Вид у Лягуха был подавленный, прямо убитый горем, а под рисунком резкими рублеными буквами было написано: «Провал».

Кё закрыл альбом и уставился в окно.

Кё по натуре был созерцателем. И вот, сидя в поезде, он наблюдал за окружающим миром и сосредоточенно рисовал в лежащем на коленях альбоме, набрасывая карандашом наиболее яркие фрагменты своего долгого одинокого пути.

Что же он там изображал?

Вот Лягух Меньшой в шортах и футболке поло сидит один в целом вагоне, а его поезд тем временем неторопливо катится, слегка покачиваясь, по рельсам путей местного сообщения.

Вдруг в вагоне оказывается совсем пусто.

Охваченный жаждой приключений, Лягух Меньшой перепрыгивает из одного поезда в другой.

И вот он уже глядит, выпучив глаза, из окна экспресса на бесчисленно проносящиеся мимо мелкие станции, названия которых на скорости не прочитать. И на дрейфующие мимо облака… Они расстилаются, мягкие и безмятежные, по небесной лазури. Они отражаются в воде затопляемых рисовых полей. А Лягух-отец, лениво возлежа на одном из облаков, летит на нем, как на ковре-самолете, над голубыми черепичными кровлями традиционных японских домиков с их фарфоровыми рыбами, словно взмывающими в небо с обоих концов конька[35].

Эти подробности пейзажа медленно проплывали в окне вагона, и Кё выполнял их разными типами карандашной штриховки по белому фону.

У Кё в голове рождалось множество замыслов, целые сотни, но он никогда не претворял их в жизнь. Одним из самых любимых его занятий было глядеть в окно, где бы он ни находился, анализируя свои наблюдения. Перед его мысленным взором возникали определенные объекты, которых не было на самом деле. То, что появлялось перед Кё, скорее, походило на дополненную реальность. Когда он видел за окном настоящие горы, из-за них выскакивал гигантский Годзилла, обрушиваясь на лес, разрывая когтистыми лапами стволы, пыхая огнем на оставшиеся деревья. Повергая весь мир в хаос и кошмар.

Или карандаш, которым Кё рисовал, внезапно обретал рот и глаза и заговаривал с ним. «Привет, Кё, как поживаешь?» – словно спрашивал он и с забавной мордахой махал юноше ладошкой.

Окружавшие его реальные объекты начинали жить своею жизнью, и являвшиеся ему в голову абсурдные идеи быстро развеивали тоску действительности. Кё подолгу глядел на эти объекты, размышляя: «А что, если?.. Что, если?..»

Вот и сейчас Кё сидел в поезде, с интересом наблюдая за всем, что попадалось ему на глаза, только дополненным теми несуществующими деталями, которые способен был подбросить разум. Время от времени он запечатлевал это в альбоме, и сам процесс рисования приносил Кё наивысшее успокоение.

Самой же заветной в его жизни мечтой было стать художником манги.

Но при этом у Кё имелась одна серьезная проблема. Как бы прекрасно у него ни получалось воспроизводить в своем мультяшном мире реальные объекты, как бы он ни наслаждался самим процессом рисования, как бы великолепно ни придумывал своих персонажей, ему невероятно трудно было довести историю до конца.

Обычно он сидел и мысленно говорил себе: «Точно! Сейчас набросаю коротенькую мангу. У нее будут начало, середина и конец».

Засучив рукава, Кё брал карандаш и бумагу, садился – и глядел на пустой белый лист.

А белый лист как будто так же в упор таращился на него. И Кё переводил взгляд в окно.

«Но сперва…» – говорил он себе.

И предавался новым реально-умозрительным видениям.

Одним из главных недостатков выбранного Кё путешествия на перекладных – поездами местного сообщения – помимо долгого сидения на неудобных жестких скамьях были постоянные паузы в пути. Каждый состав рано или поздно прибывал на свою конечную станцию, и Кё вместе с другими пассажирами вынужден был выходить на платформу и ждать другой электрички, что повезет их дальше по долгому маршруту. Иногда юноше везло: поезд уже стоял в ожидании, и требовалось лишь перебежать на другой край платформы. В этом случае пассажиры устремлялись к вагонам суетливой толпой, надеясь поскорее урвать себе удобное местечко на следующий отрезок пути.

Хотя чем дальше углублялся Кё в провинцию, тем более предупредительно люди относились к тому, что их попутчикам тоже требуется хорошее место. Пока он даже не мог понять, то ли это доброта такая, то ли глупость.

Всякий раз, перебираясь в другой поезд, Кё видел, как все та же девушка садится с ним в один вагон. Кё изо всех сил старался не глазеть на нее, но было в этой девице что-то такое, что снова и снова притягивало его взгляд. Глаза у нее были большие и очень умные. В поезде она все читала какой-то роман. На одном из участков пути Кё удалось разглядеть имя автора на обложке: Нацумэ Сосэки[36]. Но вот название прочитать не получилось. Юноше отчаянно захотелось узнать, что именно читает незнакомка, но всякий раз, как он бросал взгляд на книгу, название скрывалось под ее тонкими изящными пальцами.

В какой-то момент девушка резко подняла глаза, поглядев на Кё в упор, и улыбнулась.

Он мгновенно опустил взгляд к своему альбому, продолжив оттенять штриховкой напавшего на Лягуха велоцираптора с таким видом, будто и не думал отвлекаться от своего занятия.

– А что ты рисуешь?

Дернувшись от неожиданности, Кё едва не выронил карандаш. Он поднял взгляд на девушку. На этот раз она сидела прямо перед ним в четырехместном отсеке, который, как поначалу казалось Кё, он занимал один. В вагоне было уже пусто, и, с головой уйдя в рисование, юноша не заметил, как незнакомка пересела на сиденье напротив.

С максимально беззаботным видом Кё поскорее закрыл альбом.

– Ничего, – обронил он. – А ты что читаешь?

– Ничего, – передразнила она, склонив голову набок. Ее глаза весело заблестели.

– Я заметил, что это Сосэки, – сказал Кё. – Но не разглядел название. Хорошая вещь?

– Трудно сказать. Я пока что прочла всего пару глав. – Откинувшись к спинке сиденья, она изучающе поглядела на Кё. – Она о молодом человеке, что только поступил в Токийский университет. А одна женщина в поезде пытается его соблазнить.

У Кё вспыхнули щеки.

– Я тебя в электричках вижу с самой Йокогамы. Что, тоже двинул в дальнюю дорогу? Куда направляешься?

– В Хиросиму, – не раздумывая ответил Кё.

Ответ был размытым: и не ложь, но и не до конца правда. Она могла бы интерпретировать это и как город Хиросима, и как префектура Хиросима – на свое усмотрение.

– А ты? – вскинул бровь Кё, переводя вопрос на попутчицу.

– В Ономити, – с теплой улыбкой ответила она, и Кё едва не поморщился. – А чем ты занимаешься в Хиросиме? Учишься в универе?

У Кё вновь загорелось лицо, и он замялся с ответом. Врать язык не повернулся.

– Ну, скажем… не совсем.

– Что, еще в школу ходишь? – неожиданно спросила она.

– Нет, – мотнул головой Кё. – Как раз только закончил.

– Ясно. И для чего тогда ты едешь в Хиросиму? – не унималась она. – Нашел работу? Или у тебя там родственники?

Кё вдруг осознал, что она засыпает его вопросами, а он сам получил от нее не так-то много информации. Она ставила его в очень неловкое положение. Но тем не менее продолжил вежливо отвечать на расспросы.

– Нет, не новую работу, – мотнул головой Кё. – Это, скажем, долгая история…

Улыбнувшись, она указала на окно с медленно проплывающим за ним пейзажем.

– Ну так у нас вдоволь времени, не так ли?

Кё вздохнул.

– В общем, мне стыдно признаться, но…

– Стыдно признаться? – усмехнулась она, сдвигаясь на сиденье поближе. – Звучит интригующе! Продолжай.

– Короче, я ронин-сэй[37].

– А-а-а! – поняла она и стукнула в ладонь кулаком. – Провалил вступительные экзамены в универ, да? Студент-самурай без хозяина!

– Типа да.

– И ты едешь в Хиросиму, чтобы записаться на курсы ёбико?[38]

– Э-э… В общем, да. – Кё поглядел в окно, на мелькающие там один за другим домики.

– И нечего тут стыдиться! – заявила она. – В жизни бывают вещи гораздо хуже.

Девица вздохнула и затихла. Некоторое время они ехали в молчании. Кё отпил немного кофе. Девушка поглядела на банку.

– А можно и мне глотнуть?

– Конечно, – осторожно протянул он ей напиток.

– Спасибо. – Девица взяла у него кофе, приложилась к нему так, будто они были уже сто лет знакомы, потом вернула обратно.

– Можно я задам вопрос? – смущенно спросил Кё.

– Естественно. Это он и был? – хмыкнула девушка.

А что он хотел получить на такую робкую попытку?

– Нет… э-э… Просто… – стал мямлить он, изо всех сил набираясь храбрости.

– Ну давай, выкладывай. – Она скривила мину: – «У тебя есть парень?»

– Нет! – От шока стеснительное лицо Кё полыхнуло румянцем, а девица весело расхохоталась.

– То есть тебе это не интересно? – Она хлопнула ладонью по колену. – Вот черт!

– Нет, я о другом хотел спросить… – Кё собрался с духом. – А зачем ты едешь в Ономити?

– В универ, – быстро ответила она. – То есть учусь я в Хиросимском университете, а живу в Ономити. Это еще более длинная история, и мне бы сейчас не хотелось в это углубляться. Можно лучше я буду задавать тебе вопросы? Потому что это гораздо веселее.

«Смотря для кого», – подумал Кё.

– Что ты собираешься изучать в университете, когда туда поступишь? – спросила девица и, не успел он что-либо ответить, выпалила: – Искусство?

– Нет, – помотал головой Кё. – Это…

– Подожди! Не говори. Дай мне угадать!

– Хорошо.

– Японскую литературу?

– Не-а.

– Инженерные науки?

– Тоже нет.

– Хм-м-м… – Она прищурилась и несколько мгновений изучающе глядела ему в лицо, после чего хлопнула в ладони и направила один палец на него: – Я поняла. Медицину!

– В яблочко, – кивнул Кё.

– Я знала, что угадаю.

– Молодец.

– И какой мне за это приз?

– Вот этот карандаш, – протянул он ей карандаш, которым только что рисовал.

– Серьезно? – смешливо фыркнула она. – Мне кажется, у тебя ему будет лучше. Я не могу принять этот карандаш. – Склонив голову, девица отпихнула его от себя ладонью.

– Прошу тебя его принять, – с низким поклоном снова протянул ей карандаш Кё. – Быть может, он хорошо тебе послужит.

– Премного благодарна, – церемонно поклонившись в ответ, сказала она. – Я буду хранить его как сокровище, а когда ты сделаешься знаменитым мангакой, я всем буду рассказывать, как ты подарил мне в поезде вот этот карандаш.

– Ну, этого-то точно никогда не случится! – фыркнул Кё.

– Почему? Вполне возможно, что случится, – подняла бровь девица. – Я посмотрела, как ты рисуешь: очень достойно. Потому-то я сперва и решила, что ты собираешься поступать на художественный. Я даже, можно сказать, удивлена, что при таком таланте ты решил удариться в медицину. Хотя откуда мне знать… – пожала она плечами.

Кё посмотрел в окно. Обоих внезапно охватила неловкость. Не найдя, что сказать, юноша оставил ее слова без ответа.

Вскоре она снова нарушила молчание.

– А где ты собираешься заночевать? – поинтересовалась она.

На мгновение Кё почудились в ее голосе нотки неуверенности, осторожности, но он сразу отмахнулся от этой мысли.

– В Осаке.

– И я тоже! – Глаза у нее радостно заблестели. – Можем стать друзьями-попутчиками.

– Конечно, – кивнул Кё, не совсем понимая, что это будет подразумевать.

– Я Аюми, – смело протянула ему руку девица, которая точно не являлась японкой.

– Кё, – ответно пожал ее руку юноша, беспокоясь, не влажные ли у него ладони.

Весь оставшийся путь до Осаки они болтали обо всем на свете – от манги до музыки и фильмов, и для Кё время пролетело незаметно. Он так увлекся разговором с новой знакомой, что ни разу даже не взглянул на телефон.

И не заметил, сколько пришло уведомлений, пока его мобильник покоился в рюкзаке.

Когда они доехали до Осаки и вышли из поезда, был уже вечер, и над ними раскинулось темное ночное небо. Кё еще ни разу не ездил в Осаку один, но ему было вполне комфортно окунуться в темп жизни этого крупного города. По большому счету, из одного мегаполиса он просто приехал в другой.

Кё с Аюми миновали турникеты – и у него как будто стеснило грудь. Теперь им предстояло попрощаться, но Кё был сильно не уверен, что этого хочет. Когда они дошли до тихого местечка за турникетами, юноша остановился, и они повернулись друг к другу, встретившись глазами.

– Ну что? – произнесла Аюми.

– Что?.. – эхом отозвался Кё.

У нее с собой был небольшой чемоданчик на колесиках; юноша помог ей вынести его из поезда и спустить по лестнице. Дальше она катила его сама.

– В общем, мне надо бы оставить чемодан в камере хранения, – сказала Аюми. – А потом, если хочешь, мы где-нибудь вместе перекусим.

– Конечно, – ответил Кё, чувствуя, как теснота в груди отходит.

– Классно! Тогда подожди здесь, – велела она и потянула чемодан к ячейкам.

Неловкость между ними возникла намного позже, спустя довольно много времени после того, как они съели по порции рамэна.

В кафе они продолжили болтать о вкусовых пристрастиях. Поспорили о достоинствах рамэн-тонкоцу из Фукуоки, горячей поклонницей которого оказалась Аюми, в сравнении с мисо-рамэном из Саппоро, которое Кё объявил самым лучшим блюдом, что пробовал когда-либо в жизни. Даже обсудили, как важно готовить лапшу аль денте – и хотя бы на этом твердо сошлись во мнении.

На середине трапезы девушка неожиданно перебила его:

– Я, кстати, люблю пиво. Ты будешь?

Кё беспокойно огляделся.

– Но мне еще девятнадцать.

– Тш-ш-ш! – приложила она палец к губам. – Не так громко, дурачок!

Не дожидаясь от него ответа, Аюми крикнула хозяину кафешки: «Sumimasen!»[39] – и заказала им на двоих две порции пива.

Взяв свой студеный бокал, Кё чокнулся с Аюми, поддержав ее душевное «Kanpai!»[40]. Она залпом осушила половину и, проглотив, с чувством выдохнула:

– Ох-х-х!

Кё между тем медленно потягивал свой напиток, опасаясь опьянеть.

Пока Кё одолевал первый бокал, девица успела приговорить два.

Он настоял на том, что рассчитается за ее рамэн и пиво, и Аюми с церемонной щедростью его поблагодарила, предложив, что в следующий раз платить будет она.

Затем они перебрались в небольшой бар, снова взяли по порции пива. Когда напитки уже наполовину были выпиты, Аюми вновь перебила Кё посреди его монолога о том, почему, на его взгляд, «Акиру»[41] явно переоценили.

– Слушай, а ты где собираешься ночевать? – решительно спросила она.

Застигнутый врасплох, Кё начал лепетать что-то бессвязное:

– Я… даже не…

– Послушай, – подняла она указательный палец. – А не хочешь где-нибудь устроиться вдвоем?

Кё даже не нашелся, что ответить.

– Слушай, ничего такого не будет. – Говоря это, она слегка качнулась, и от того, как она это произнесла, у Кё упало сердце. – Просто так мы сможем сильно сэкономить. Как пара друзей-путешественников. Что скажешь?

Кё опустил взгляд на недопитое пиво. Аюми свою порцию давно прикончила.

– Не уверен…

– Ну же, давай! Я, знаешь ли, не кусаюсь.

Однако у самого Кё были совсем иные планы. Он стремился попасть к одному мосту в Дотонбори. Все это время юноша планировал посетить это место в Осаке. Но как к такому глубоко личному, особенному для всей его жизни месту привести того, кого он только что повстречал в поезде? К тому месту, где один эгоистичный поступок отца решил его прошлое, настоящее и будущее? С чего вообще начать объяснять кому-то постороннему, почему для него это настолько важно? Кё едва знал эту девчонку, чтобы вдаваться в такие подробности.

– Слушай, я сейчас отлучусь в дамскую комнату, – встав и склонившись к самому его уху, сказала Аюми. – А ты закажи нам еще по пиву, ладно? И ни о чем не беспокойся.

И Кё остался за столиком в одиночестве, глядя на свой недопитый бокал с еще слегка пенящимся пивом.

Он выждал минуту, еще не приняв решение, но уже зная, что должен сделать.

Спустя пару минут он допил пиво, достал из рюкзака конверт с деньгами, положил у своего пустого бокала достаточно и даже с запасом, чтобы рассчитаться за двоих, после чего поклонился бармену, решительно вышел из бара на Мидосудзи – главную улицу Осаки – и мгновенно растворился в оживленной вечерней толпе.

«Трус! – презрительно сказал голос у него в мозгу. – Неудачник».

Скорее всего, так оно и было.

Все, что от него требовалось, – вкратце обрисовать девице ситуацию. Это заняло бы не больше пяти минут. И тогда он не бросил бы Аюми в баре без слов и объяснений.

Он не смог перед ней открыться, потому что трус.

Трус и неудачник.

Безнадежный отсев.

«Студент-самурай без хозяина».

Разочарование для своей вечно занятой матери и покойного отца, храброго военного фотографа.

Кё бродил по бурлящим ночной жизнью улицам района Минами, наблюдая, как в барах отдыхают компании друзей: смеются, поют песни и вообще приятно проводят время. Два выпитых бокала пива погрузили его в состояние уныния и пустоты, а вовсе не той бесшабашной радости, которой отличались другие припозднившиеся выпивохи.

Он зашел в попавшееся по дороге фамирэсу и устроился за столиком с мангой Урасавы Наоки «Мальчишки ХХ века», которую купил по дороге в лавке подержанных книг, тоже работавшей допоздна. «Трудно будет, – подумалось ему, – расстаться со всеми удобствами жизни в крупном городе. Будет не хватать этого ощущения бурления жизни кругом».

Будучи честным с самим собой, Кё должен был признать, что выбрал наиболее медленный поезд, потому что просто не хотел ехать в Ономити. У него не было ни малейшего желания жить у бабушки в глухом провинциальном городке. Ему неприятно было сознавать, что все его друзья начинают новую университетскую жизнь, в то время как он застрял в западне проваленных экзаменов и будущей пересдачи. И сейчас он сидел, сгорбившись над столиком, в фамирэсу, потягивая чашку за чашкой сладкий кофе с молоком, читая мангу и зарисовывая в альбоме приходящие в голову идеи. Пытаясь собраться с духом. Припоминая, как безо всяких объяснений бросил Аюми в баре, юноша недовольно морщился. Но большей частью Кё просто спал, опустив голову на сложенные руки.

Уже перед самым рассветом он вышел из кафе и побрел по пустынным улицам – мимо нескольких забулдыг, пристроившихся спать прямо на дороге, мимо лужиц рвоты, оставшихся после минувшей ночи. Путь он держал к району Дотонбори – туда, где над одноименным каналом перекинулся мост Эбису. Сбоку на здании светился знаменитый неоновый бегун[42], только в этот ранний час возле него не было делающих селфи туристов и улицы были безлюдны. Кё множество раз осмотрел это место в интернете и даже проиграл в уме то, как все произойдет.

И вот, когда солнце только начало медленно всходить на небосвод, Кё согнулся над парапетом низко висящего над водой моста. Печальное отражение юноши поглядело на него с поверхности воды.

Много лет назад из этой самой воды полицейские вытащили вздувшееся тело его отца. Из этой холодной, спокойной и темной воды. И в том, как она величавым потоком текла прочь, местами перекатываясь легкой рябью, было что-то манящее, влекущее к себе. Он наконец пришел к тому месту, где отец свел счеты с жизнью. Кё миллион раз представлял в воображении этот момент. И теперь действительно здесь оказался.

Он вытащил из рюкзака маленькую деревянную лягушку и поставил на край парапета.

Прислушался.

Но различил лишь тихий звук неспешно бегущей внизу воды.

Глава 3

三

Аяко уже второй день толком не могла ни на чем сосредоточиться. Даже у себя в кофейне она с трудом улавливала, что говорят ей посетители. Домашний телефон, который обычно жил у нее на книжной полке под салфеткой, теперь расположился на низком столике в центре гостиной – со вчерашнего вечера, когда Аяко позвонила матери Кё сообщить, что мальчик в Ономити не приехал.

На вокзале она прождала целых два часа, пока не убедилась окончательно, что среди прибывающих его нет. Мимо то в одну, то в другую сторону проезжали, грохоча по рельсам, поезда. Всякий раз перед прибытием очередного состава с переезда доносилось «дзинь-дилинь», и Аяко, встрепенувшись, думала, не это ли поезд Кё.

Она сидела на одной из скамей в зале ожидания небольшого вокзала, вглядываясь в лица проходящих мимо пассажиров в надежде увидеть Кё, но тщетно. В здании имелось два входа-выхода: главный – со стороны моря и другой – ближе к горе, который был намного меньше и использовался в основном местными, которым требовалось в северную часть городка. Большинство людей – в особенности не знавшие города приезжие – шли через главный, южный выход. И Аяко прекрасно это понимала, но все равно то и дело беспокойно вытягивала шею, проверяя, не идет ли кто к дальнему, северному выходу, на другую сторону путей.

В этот день у турникета дежурил сам начальник станции Оно. Это был приятный, общительный мужчина, хорошо знавший Аяко. Заметив, как взволнованно она крутит головой, будто кого-то высматривая, Оно подошел к ней в промежутке между прибытиями поездов.

– Кого-то дожидаешься, Аяко-сан? – остановился он прямо перед скамейкой, где она сидела. – Смотрю, давно уже тут сидишь, а? – Он упирался ладонями в бока, нисколько не стесняясь большого пивного брюха, солидно выпирающего над ухоженными форменными брюками. Очки его медленно, но верно сползали к кончику носа.

– Здравствуй, Оно-сан! – низко склонила голову Аяко. – Жду вот внука, который должен приехать из Токио. Его поезд уже давно должен прибыть…

– Надо же! Странно, – заморгал Оно, указательным пальцем возвращая очки в исходное положение.

– А отмен никаких не было? Или, может быть, аварий?

– Сегодня абсолютно никаких. Работаем как часы.

Аяко беспокойно поерзала на скамье.

– Но послушай, – сказал ей начальник станции, – тебе ведь вовсе нет нужды сидеть тут и ждать. Скажи мне только, сколько ему лет и как он выглядит. Я буду отслеживать все билеты из Токио, и если его замечу, сразу позвоню тебе: или домой, или в кафе. Как тебе такое, а?

– Благодарю, Оно-сан! – снова опустила голову Аяко, слегка смутившись. – Просить об этом уже будет чересчур.

– Да брось, ничего подобного! – небрежно отмахнулся Оно.

В тот день Аяко не стала совершать свой ежедневный подъем на гору и отправилась сразу домой. Придя, она немедленно взялась за телефон, нашла в записной книжке номер матери Кё и позвонила.

– Моси-моси?[43] – послышался сквозь легкое потрескивание голос невестки.

– Сэцу-тян?

– Матушка?

Аяко по-прежнему обращалась к матери Кё как к Сэцу-тян, а та все так же называла Аяко матушкой. Теперь они не так уж часто общались, но когда это все-таки случалось, обеим казалось правильнее использовать именно эти давнишние обращения.

– Сэцу-тян, я очень извиняюсь, если оторвала тебя от дел! Возможно, ничего и не случилось… Просто Кё-куна не оказалось в том поезде, на котором он должен был прибыть.

– Странно… – Сэцуко помолчала. – Это очень странно, матушка! Потому что утром я оставила его на токийском вокзале у самого турникета к «Синкансэну», и у него было достаточно времени, чтобы купить билет и сесть в поезд. Он должен был приехать еще несколько часов назад.

– Вот именно! – покивала Аяко, несмотря на то, что по телефону собеседница ее не видела. – Я тоже так думала. Я сразу записала расписание прибытия ближайших поездов, которое ты мне продиктовала, и даже если бы какой-то отменили, или мальчик опоздал бы на посадку, или где-то задержался, чтобы перекусить, он все равно давно бы уже приехал.

– Верно, матушка, – сквозь зубы произнесла Сэцуко. – Мне ужасно жаль. Я постараюсь связаться с Кё по «Линии», и когда от него будут какие-то вести, я вам перезвоню. Прошу простить, но я сейчас крайне занята.

– А что за линия?

– Это приложение к смартфону так называется, матушка. LINE по-английски, – терпеливо объяснила Сэцуко. – Оно позволяет отправлять текстовые сообщения.

– Понятно, – ответила Аяко. Она совершенно не представляла, о чем толкует ее невестка, но, слишком переживая за Кё, просто поверила ей на слово. – А ты не могла бы дать мне номер мобильного телефона Кё? Просто на всякий случай. Я ведь могу позвонить ему с городского.

– Ну конечно же! Как глупо, что я раньше не сообразила вам его дать!

Сэцуко продиктовала номер телефона Кё, и Аяко занесла его в свою записную книжку.

– Только знаете, матушка, мне кажется, будет лучше, если я сперва свяжусь с ним по «Линии», а затем вам перезвоню, – торопливо сказала Сэцуко. – Потому что если он будет в поезде, то не сможет принять от вас звонок.

– Совершенно верно, – снова кивнула Аяко, довольная тем, что ее внук достаточно воспитан, чтобы не отвечать на звонки в поезде.

Наконец обе, попрощавшись, повесили трубку, и Аяко оставила телефон на столе. Вечером она время от времени набирала номер Кё, но ее сразу переключало на голосовую почту. И всякий раз, как Аяко слышала записанный для автоответчика голос Кё, ее бросало в дрожь: он был так похож на голос ее сына Кендзи! Словно тот говорил сейчас с ней из могилы.

Сэцуко перезвонила Аяко уже в девять вечера, сказав, что от Кё пока нет вестей. Но попросила Аяко не тревожиться и уверила, что с ним все будет в порядке. Дескать, она в этом не сомневается.

Эту ночь Аяко вновь спала беспокойно, урывками. Не в силах уснуть, она то и дело садилась на футоне и пристально глядела на телефон, стоящий на столе. Когда же на нее накатывал наконец сон, ей виделись тревожные кошмары: будто одноглазый кот Колтрейн мяукает, воет и скребется к ней в дверь, потому что накануне она пренебрегла им и не пришла покормить.

Аяко едва дождалась, когда же рассветет.

Утром, когда она завтракала, зазвонил телефон, и женщина молниеносно схватила трубку.

– Слушаю? – прошамкала она с рыбой во рту, стараясь поскорее проглотить пищу.

– Матушка, пожалуйста, не волнуйтесь, – послышался в трубке спокойный голос Сэцуко. – Есть вести от Кё. Утром он прислал мне сообщение. По какой-то причине этот балбес решил поехать поездом со всеми остановками. Ночь он провел в Осаке и сейчас собирается на местной электричке ехать в Ономити. Сказал, что будет у вас сегодня во второй половине дня. Мол, очень сожалеет, что заставил вас переживать. Но все же, пожалуйста, матушка, отругайте его как следует, когда приедет. И скажите, чтобы позвонил мне: я тоже ему устрою на-гоняй.

– Спасибо, что дала мне знать! – с некоторым облегчением выдохнула Аяко.

Они еще немного поговорили. Сэцуко всячески извинялась: и что ее чадо доставило бабушке столько волнений, и что она не может больше говорить, потому что интервал между пациентами закончился. От извинений Аяко отмахнулась, велев Сэцуко самой ни о чем не переживать и сообщив, что багаж Кё утром уже прибыл службой доставки Black cat и ждет юношу у него в комнате.

Наконец Аяко повесила трубку, но все равно была не в силах унять тревогу.

Осака…

Почему он задержался на ночь не где-нибудь, а именно в Осаке?

Аяко стала готовиться к новому дню. По обыкновению, она остановилась перед двумя черно-белыми фотографиями в своем незатейливом буцудане. И в этот день молилась дольше обычного.

Одну молитву – к мужу. Одну – к сыну.

И обе – за внука.

Поезд, в котором сидел Кё, проехал черный тоннель и вынырнул на белый свет, очутившись в ярких красках весеннего дня. Юноша испытал большое облегчение, увидев, что в этом поезде из Осаки не оказалось Аюми.

В руках у Кё был его неизменный скетчбук. На твердой обложке аккуратными иероглифами кандзи значилось его имя – черными чернилами на белом стикере, который он сам приклеил на переднюю сторонку:

Обычно ему приходилось подробно расписывать или устно объяснять его тому, кто интересовался, как пишется его имя. Кё говорил, что здесь используется иероглиф кандзи со значением «эхо» (как на этикетке японского виски), которое произносится как «Хибики», а не «Кё». Этот иероглиф с юных лет вызывал в нем восхищение. Верхняя его часть – 郷 – означала «селение», нижняя – 音 – «звук». Когда Кё был маленьким и еще только учился писать свое имя, он нарисовал в воображении картину совершенно пустого селения с единственным колоколом, звонящим над домами, эхо которого отражается от стен и гуляет по безлюдным улицам. И потом этот образ, эта картинка возникала в его сознании всякий раз, помогая вспомнить, как пишется иероглиф его имени.

Когда поезд въехал в префектуру Хиросима и уже приближался к своей конечной остановке в Ономити с тянущимися справа горами, слева внезапно открылось Внутреннее море Сэто с бесчисленными островами, словно проплывающими вдалеке.

Голубое море… И белое пространство на альбомном листе… Невозможно передать синеву океана в черно-белых тонах! Однако благодаря искусным карандашным штрихам в рисунке проступила безмятежность этих холодных вод… Есть! Сделано.

И не морской ли кайдзю[44] высовывается там из величественной глади?..

В вагоне было пусто. Кё сидел один в четырехместном отсеке, закинув ноги на сиденье напротив. Разумеется, он снял сандалии, прежде чем поднимать ступни на скамью, и все же кондуктор всякий раз, проходя мимо юноши, бросал на его ноги беспокойный взгляд. Кё повнимательнее вгляделся в лицо кондуктора: глаза – как две черные бусины, мятая рубашка, перекошенный галстук и крючковатый нос. Он тоже превратился в мультяшную карикатуру в скетчбуке, представ там огромным черным вороном с преувеличенно крупной головой и в кондукторской форме, который пытливо вглядывается в подошвы Лягуха Меньшого, вытянувшего свои лапки на сиденье напротив, пошире растопырившего свои выпуклые пальцы.

Все это Кё проделывал, пытаясь отвлечь себя от мыслей о том, что будет, когда он доберется наконец до Ономити. Он не мог не признать, что ему не давала покоя эта сумасшедшая лавина сообщений в LINE, равно как и пугающее количество пропущенных звонков с неизвестного номера.

Он без остатка, всеми мыслями погрузился в зарисовки, в мангу и музыку, чтобы только не анализировать все то, что происходило сейчас в его жизни. Не думать о том, что он уехал из Токио. О том, что испытал в то раннее утро в Осаке, глядя с парапета моста Эбису в холодный мрак медленно текущей воды.

– Ты уверена, что хорошо себя чувствуешь, Аяко? – озабоченно спросил Сато. – Ты нынче сама не своя!

Аяко мрачно зыркнула на Сато, отчего тот даже отшатнулся на табурете и вскинул ладони. Будь рядом другие посетители, он, возможно, еще и получил бы отповедь. Но сейчас, когда Эми с Дзюном ушли к себе работать, в кафе остались лишь они вдвоем.

Лицо у Аяко немного смягчилось, и она тяжко вздохнула.

– Давай рассказывай! – набрался храбрости Сато. – Вижу же, что-то случилось. Со мной-то ты можешь поделиться!

Сварив для себя кофе, Аяко сдвинула чашку с блюдцем на противоположный край стойки, обошла ее и села на высокий табурет рядом с Сато. Из стереосистемы неназойливо лился джаз – альбом «Kind of Blue» Майлза Дэвиса. На улицах городка воцарился покой: все школьники уже засели за парты. На сётэнгаи лишь изредка раздавалось чье-то «С добрым утром!» да время от времени проплывала чья-то лодка по заливу за окном. Так что кофейня была пока что в полном распоряжении Аяко и Сато.

– Да ничего особенного, Сато-сан. – Аяко с удовольствием вдохнула горячий кофейный пар.

– Ну, порой даже какая-то мелочь может вывести из равновесия.

– Это да. Просто… – Аяко нахмурилась. – Я последние две ночи почти не спала.

– Хм-м-м… – тоже сдвинул брови Сато. – Как-то не похоже на тебя, Ая-тян!

Она сделала глоток.

– Что ж, думаю, ты все равно бы об этом узнал… рано или поздно. И, если честно, уж лучше раньше, чем позже. Что ж… – Она испустила какой-то горловой рык. – В общем, ко мне приезжает пожить внук из Токио.

– О-о! – радостно засветилось лицо Сато. – Так это же замечательно!

Аяко искоса глянула на него.

– Думаешь? – И, неопределенно покачав головой, продолжила: – Он должен был приехать еще вчера, но по какой-то причине этот оболтус вместо высокоскоростного «Синкансэна» сел на электричку со всеми остановками, и в итоге дорога у него заняла лишний день.

– Ой, да ладно! – хохотнул Сато. – Подумаешь! Не так оно и плохо, согласись? Я молодым парнем доставлял куда больше волнений! Сколько ему лет?

– Девятнадцать. – Аяко опустила чашку на блюдце. – Но дело-то не в этом, Сато-сан. Разумеется, я испугалась, когда он не приехал вовремя. Но, видишь ли, куда больше меня тревожит то, что он остановился на ночь в Осаке.

Улыбка Сато погасла, он сложил руки на груди.

– Да уж, скажем…

– Будь это Киото, Кобэ, или Химэдзи, или другой какой-то город, я бы так не переживала.

– Хм-м, да-а… – согласно кивнул Сато ее словам.

– Просто меня как-то пугает то, что он остановился именно в Осаке, учитывая, что случилось там с Кендзи.

– Понимаю, – произнес Сато. – Но, Ая-тян, быть может, это всего лишь совпадение?

– Да знаю я, знаю! – пренебрежительно отмахнулась она. – Но от этого мне все равно не легче, понимаешь?

Сато лишь кивнул, зная, что сейчас никак ей словом не поможет.

– Шкуру спущу с этого мальчишки, пусть только явится! – проворчала Аяко.

– Ох, Ая-тян, – засмеялся Сато. – Ты уж полегче с ним, ладно? Все мы когда-то были молодыми. И все делали ошибки.

– Он должен хорошо усвоить, Сато-сан, – сказала, поднимаясь, Аяко, – что у всего в жизни есть свои последствия.

Когда юноша открыл глаза, перед ним за окном четко нарисовался замок Ономити. Должно быть, Кё ненадолго провалился в сон. Величественное здание проявилось высоко в небе, словно плывя среди облаков. Сперва Кё даже решил, что ему это снится, но потом увидел и саму гору, на которой примостился замок.

– Следующая остановка – Ономити. Ономити! Выход на правую сторону! – послышался из громкоговорителя резкий каркающий голос ворона-кондуктора. – Ономити! Следующая остановка – Ономити. При высадке соблюдайте осторожность и, пожалуйста, не забывайте свои вещи в вагонах поезда. Спасибо, что воспользовались услугами Западной железнодорожной компании! Надеемся увидеть вас снова!

Зевая и потягиваясь после сна, Кё подхватил свой рюкзак и стал ждать, когда поезд остановится у платформы. Наконец двери раздвинулись, и юноша легко соскочил на перрон.

Была середина дня, и вместе с Кё из поезда вышло совсем немного пассажиров. Еще меньше людей стояло на платформе, готовясь сесть в полупустой экспресс, чтобы добраться до Хиросимы.

Кё не торопясь побрел с платформы к турникету, пропуская вперед остальных. За ограждением стоял человек, который самолично проверял у пассажиров билеты, кланялся каждому и всех по очереди благодарил за поездку.

С ума сойти!

В Токио уже давно никто не занимался такой работой! И вообще у большинства людей имелись пластиковые проездные, которые просто прикладывали к считывающему устройству. И даже те, кто пользовался бумажными билетами, все равно вставляли их в автоматы и точно так же проходили через турникет – и никакой нужды в этом очкастом экземпляре с пивным пузом, что забирает у прибывших билеты и лично каждого с поклоном благодарит! В большущих очках, съехавших к кончику носа, и с выпирающим над ремнем огромным животом, этот дядька очень напоминал изрядно отъевшегося тануки[45].

Это ж в какое захолустье его занесло?!

Когда Кё вручил свой билет сотруднику вокзала и пошел через турникет, то был немало изумлен, когда мужчина обратился непосредственно к нему.

– Э, мистер… звините, сэр! – сказал Тануки и, поправив очки, вгляделся в Кё сквозь линзы после того, как изучил его билет.

– Да? – удивленно оглянулся Кё уже за турникетом. У Тануки оказался столь ярко выраженный хиросимский акцент, что Кё с трудом разобрал его слова.

– Уж не сочтите за неучтивость, но то не вы, часом, прибыли с Токьо? – спросил тот.

Кё был в шоке. Почему этот незнакомец задает ему такой вопрос? К тому же при этаком непривычном уху говоре юноша вообще с трудом понимал, о чем его спрашивают.

– Э-э… нет, – ответил Кё. И чисто технически он не соврал, ведь сегодня утром он выехал из Осаки.

– Вуверены? – Дядька вперился в него взглядом сквозь очки, снова поползшие к кончику носа.

Кё даже вспыхнул злостью. Кем возомнил себя этот енот, что задает пассажиру подобные вопросы?! Или его, Кё, разыскивает полиция?

– Сегодня утром я выехал из Осаки, – с некоторым вызовом ответил Кё.

– Из Осаки, а? – кивнул мужчина. – Потому что в билете сказано, что вы с пересадками из Токьо. А еще у вас акцент совсем не такой, как в Осаке. И если ж на то пошло, выговор у вас такой, будто сами с Токьо. – Тут Тануки, видимо, заметил, что Кё сделался пунцовым от возмущения, потому что резко сменил тактику: – Хотя откуда мне знать, а? – хохотнул он себе под нос.

– А могу я услышать веское объяснение тому, что вы задаете мне вопросы столь личного характера? – сложив руки на груди, спросил Кё высоким и натянуто-учтивым тоном.

Сборщик билетов уяснил, что не на шутку разозлил пассажира, а потому, вытянувшись по струнке, перешел на стандартный японский:

– Прошу меня извинить, сэр, за невежливость. – И мужчина низко поклонился.

– Ничего, все в порядке. – Кё уже сделалось неловко оттого, что он вспылил.

– Простите меня, сэр! – не унимался мужчина. – Просто одна моя хорошая знакомая ждет своего внука, который должен приехать к ней из Токио, и я обещал ей доглядеть за парнем. И вы вполне похожи на ее описание. Но все равно примите мои глубокие извинения! – Он поклонился еще ниже, едва не задев носом турникет.

– Все в порядке, – снова сказал Кё, которому было ужасно стыдно, что он вышел из себя. – Не стоит волноваться.

Развернувшись на пятках, юноша поспешно покинул станцию. За спиной он еще успел услышать, как билетный дядька что-то бормочет под нос на своем хиросимском диалекте.

Кё даже передернуло. Сможет ли он вообще когда-нибудь привыкнуть к непонятной здешней речи?

– Слушаю? – Аяко уже на втором гудке схватила трубку телефона у себя в кафе.

– Аяко-сан? – послышался резкий скрипучий голос, который мог принадлежать только начальнику станции Оно.

– Оно-сан?

– Да, это я. Как ты догадалась?

– Есть какие новости?

– Он приехал. Во всяком случае, я совершенно убежден, что это он.

– Уверен?

Помолчав немного, Оно шумно вздохнул.

– Ну-у… Трудно не заметить фамильное сходство, Аяко… Если ты понимаешь, о чем я… – Он неловко замялся.

У Аяко сердце заколотилось быстрее, она с облегчением выдохнула.

– Ты с ним разговаривал?

– Ну да, хотя он, по-моему, малость опешил от моих расспросов. Ну, это молодой токиец с эдакой правильной, обходительной манерой изъясняться… Я прям почувствовал себя неотесанным деревенщиной со своим хиросимским наречием! Он сказал, что приехал из Осаки, – мол, премного благодарен за внимание, – а вовсе не из Токио. Но я точно тебе скажу, что говорит он как токиец.

– О, это наверняка он и есть! В Осаке он останавливался на ночь.

– А, вот отчего мы друг друга не поняли! Должно быть, он решил, что я интересуюсь, откуда он утром выехал. Надо было мне правильнее ставить вопрос!

– Ты не видел, куда он пошел?

– Ну, он вышел с вокзала, потоптался немного у набережной, а потом побрел в сторону сётэнгаи. Не удивлюсь, если он уже идет к тебе в кофейню.

– Большое спасибо, Оно-сан! Я тебе очень признательна.

– Да не за что. Всегда пожалуйста!

Повесив трубку, Аяко почувствовала себя спокойнее. Это однозначно был он.

Но ей все равно не удавалось как следует сосредоточиться на работе. Она то и дело посматривала на телефон в ожидании звонка и чуть ли не ежесекундно оглядывалась на входную дверь. Не обращая внимания на досужую болтовню последних посетителей, зашедших к ней на ланч, Аяко все вслушивалась, не звякнет ли над дверью колокольчик.

Первым, почти обескуражившим Кё впечатлением от городка явилось то, что Ономити был словно вымершим. Здесь почти не видно было людей. А те немногие, что попадались навстречу, казались такими старыми, что их вполне можно было тоже считать вымирающими.

Кругом царила скука. Пустота и скука. Единственными звуками, доносившимися до его ушей, были гудки да звонки с железнодорожной станции. Кё направился от вокзала в сторону моря, медленно и осторожно ступая через широкую полосу дерна. Наконец он дошел до набережной и вгляделся в водную гладь. Неужто и впрямь перед ним вяло плескалось о бетонную стену море? Оно, скорее, походило на большое озеро. Кё не раз доводилось ездить с матерью на денек к морю – в такие места, как Камакура, Тигасаки или Эносима, и он хорошо помнил, как огромные волны, словно в кино, разбивались о скалы на берегу, взметая в воздух белые брызги.

Однако раскинувшееся перед ним море Сэто ничего подобного не вытворяло. Оно просто покоилось. Почти что неподвижно. По небольшой акватории туда-сюда плавно скользили лодки. На противоположном берегу пролива виднелась судоремонтная верфь, и огромными буквами на двух стоящих рядом зданиях с торцов было написано: «MUKAISHIMA DOCK».

«Подумать, как оригинально! – фыркнул про себя Кё. – Древнее мужичье не сильно парилось, придумывая острову название».

Буквально название Мукайсима значило «Вон тот остров». Выглядел остров промышленным, однако все постройки там смотрелись проржавевшими и обветшалыми.

И весь этот город в целом, казалось, большей частью разрушался, ржавел, осыпался и разваливался. Как Кё вообще собирался здесь жить?

Покачав с досады головой, парень свернул с набережной и направился к здешней сётэнгаи.

По пути он набрел на бронзовую статую женщины в кимоно, что присела на корточки рядом с бронзовым же плетеным чемоданом, к которому был приставлен тоже бронзовый сложенный зонт. На табличке Кё прочитал: «Хаяси Фумико»[46].

Кто бы это мог быть, черт возьми?

Нечто очень старомодное. Скучное. Отстойное.

Кё прошел мимо нескольких закрытых ставнями магазинов. Навстречу ему то и дело попадались люди весьма преклонных лет, которые, согбенные, медленно ковыляли по улице. Спина у них была согнута чуть не под прямым углом к ногам – многие передвигались опираясь на ходунки, опустив голову. И тем не менее, когда Кё оказывался рядом, эти старики неведомо как его замечали и с мелодичной приветливостью произносили:

– Konnichiwa[47].

Кё, хочешь не хочешь, приходилось отвечать на эти приветствия.

Здесь, в этом городе, что, все друг с другом постоянно разговаривают?!

Пройдясь еще немного, Кё внезапно обнаружил, что, отойдя от главной торговой улицы, скоро окажется в жилом, «спальном» районе. Что, уже? И это всё? Получалось, он шел каких-то несколько минут – и пересек город из одного конца в другой? Неужто этот городок и впрямь настолько маленький?

Задержавшись у торгового автомата, Кё купил себе баночку кофе, вскрыл ее и присел на корточки, чтобы проверить телефон. Мать в своих сообщениях по «Линии» строго указывала ему идти прямиком к бабушкиному кафе, а не домой к ней. С первыми же глотками кофе ужасное предчувствие скрутило ему живот. Его ждала серьезная взбучка.

В этом он ничуть не сомневался.

Желая как-то оттянуть время, Кё открыл в телефоне одну за другой пару соцсетей и пролистал фотографии, что выкладывали его недавние одноклассники. То в новых университетских общагах, то на церемонии посвящения в студенты, то с видами городов, где они теперь жили, то на фоне впечатляющих университетских корпусов, где теперь учились, то со своими новыми друзьями-однокурсниками… На фотографии своей бывшей девушки, Юрико, в официальном кимоно, надетом для церемонии поступления на медицинский факультет престижного Токийского университета, Кё ненадолго задержался. Ну как же иначе! Юрико не могла не покрасоваться в этом кимоно перед одноклассницами! Занеся палец над экраном, юноша почувствовал укол зависти.

Кё вздохнул.

«Кликнув» пальцем на три точки над снимком, Кё выбрал во всплывающем меню «отключить звук».

Батарея была уже на последнем издыхании, так что ему следовало поспешить.

Допив кофе, Кё взглянул на часы: четыре часа дня. Сильно позднее, чем он обещал прибыть. А потому он двинулся обратно, к крытой сётэнгаи – к бабушкиному кафе.

Как ни шел он неохотно, нога за ногу, а все равно вскоре оказался перед входом в заведение.

На вывеске большими латинскими буквами значилось:

CAFÉ

EVERREST

И была изображена гора.

Вздохнув еще раз, Кё осторожно толкнул дверь. Над головой негромко звякнул колокольчик.

– Irasshaimase! – не оглядываясь, машинально выкрикнула Аяко свое обычное приветствие.

Несмотря на то что она без конца поглядывала на дверь с той минуты, как Оно позвонил со станции, в тот момент, когда звякнул колокольчик над входом, она даже не подняла глаз.

– Бабушка? Здравствуй, – послышался робкий голос от дверей.

Аяко вскинула взгляд – и увидела его.

От неожиданности она выронила чашку, и та разбилась об пол.

Женщина потрясенно вскинула руки к лицу.

Перед ней стоял он.

Юноша девятнадцати лет с теми же глазами, тем же подбородком, такими же губами.

Только волосы были пострижены по новой моде – но это, несомненно, был он.

– Бабушка, позволь, я помогу тебе убрать?

И стоило ему заговорить, Аяко пришла в себя, словно стряхнула наваждение. Этот юноша, который идеально изъяснялся на стандартном японском языке с легким токийским налетом, был не ее Кендзи. Кендзи говорил на хиросимском диалекте.

Кендзи уже давно не было в живых.

Это был его сын.

Ее внук.

На которого она должна быть очень сердита.

– Оставь, – резко сказала она юноше, попытавшемуся собрать осколки. – Лучше просто сядь и посиди тихонько. Ты и так доставил массу беспокойств.

Кё осторожно передал уже собранные куски бабушке и сел за столик, на который та ему указала. Последние посетители покинули кафе еще до его прихода, и теперь Аяко угрюмо занялась обычной перед закрытием уборкой. К тому моменту, как она подмела оставшиеся осколки, гнев ее уже медленно бурлил, точно кипящее в кастрюле карри. Она оплошала, выпустив свои эмоции наружу, – показала, насколько волновалась за него, насколько ей это небезразлично. Так переживала, что даже разбила одну из своих любимых чашек, которой теперь придется искать замену. Её заставили вспомнить про любовь к близким и привязанность, и от этого Аяко злилась еще пуще.

Что ж, теперь она будет молчать, пока не закончит свои хлопоты.

Кё между тем безгласно наблюдал, как бабушка делает уборку.

Он заметил, как засветились радостью ее глаза, когда она его увидела. Что это было? Облегчение? Любовь? Что-то на миг отразилось в ее чертах, исчезнув так же быстро, как и появилось. И теперь он видел лишь каменное выражение лица, пока бабушка сновала по кафе, убирая чашки, блюдца, тарелки и миски, время от времени и его самого сдвигая в сторону, чтобы как следует все подмести. И в душе Кё испытывал все более растущее чувство вины и стыда от того, что заставил ее так переволноваться.

Не сказав ни слова, Аяко вышла из кафе, опустила рольставни, и Кё последовал за ней. В молчании они двинулись по улицам городка, но всякий раз, когда мимо них кто-либо проходил, этот человек здоровался с Аяко, и она вежливо ему отвечала, не обращая внимания на заинтригованные взгляды земляка, вопросительно устремленные на Кё. У Аяко явно не было желания посвящать кого-либо в подробности – она просто шла на пару шагов впереди, ведя юношу за собой. И лишь когда они стали подниматься на гору к ее дому, она наконец нарушила молчание.

– Ты абсолютно безответственный, – резко сказала она. – Никому не позвонил. Не поставил в известность.

Кё угрюмо шел рядом.

– Когда даешь слово, ты должен его держать, – продолжила она, остановившись погладить черного одноглазого кота, что пристроился посидеть на мопеде Honda Super Cub. Лаская кота, она, впрочем, не прекратила распекать Кё: – Просто неслыханная глупость! Так заставить переживать свою мать! Ладно я – мне наплевать, что с тобою сделается! Но ты хоть раз подумал о том, что почувствует твоя бедная мать?! Нет! Потому что ты эгоист. Эгоистичный, безответственный мальчишка.

Кё хранил молчание, давая ей выплеснуть гнев. Рано или поздно она должна была утихнуть!

Между тем они приблизились к старинной каменной ограде с калиткой посередине. Продолжая метать громы и молнии, Аяко с силой нажала на огромную ржавую железную ручку, всем телом навалилась на створку, и та под завывание петель наконец распахнулась. Вдвоем они прошли в закрытый со всех сторон сад, что окружал, вплотную подступая к стенам, небольшой и очень красивый деревянный домик в традиционном японском стиле с новенькой, блестящей черепичной кровлей.

Наконец они ступили на гэнкан, оказавшись в приятной прохладе дома. Аяко посмотрела юноше в глаза и строго вопросила:

– Ну, что ты можешь сказать в свое оправдание?

Помолчав, Кё склонился в низком поклоне:

– Я глубоко извиняюсь, бабушка. Такого больше не повторится.

– Еще бы это повторилось! – мигом парировала Аяко, ткнув его пальцем в грудь. – Go ni haitte wa go ni shitagae[48]. – Похоже, его бабушка любила ввернуть пословицу. – Пока ты живешь здесь со мной, чтобы этих глупостей больше не было. Понял?

– Да, бабушка.

– Хорошо. А теперь позвони матери.

– Да, бабушка, я только заряжу телефон.

– Зарядишь телефон? Не валяй дурака – воспользуйся домашним.

– Мне нужно проверить, нет ли там сообщений. Мама могла послать мне что-то по «Линии».

– Вот непутевый! – покачала головой Аяко. – Делай как знаешь, но, ежели не хочешь неприятностей, советую связаться с ней в ближайшие пять минут.

Кё зашел в небольшую застеленную татами комнатку, которую временно должен был считать своей. Опустил на пол рюкзак. На стене в углу краем глаза заметил висящий свиток.

И когда он стал шарить в рюкзаке в поисках зарядки к телефону, то обнаружил, что конверт с деньгами исчез.

Глава 4

四

Всю оставшуюся весну они друг с другом, считай, не разговаривали.

Аяко продолжала заниматься своими обычными каждодневными делами, большей частью не обращая на юношу внимания. С тех пор, как он начал посещать подготовительные курсы, ей особо и не нужно было его наставлять. После такой задержки в пути, а также после оплошности с конвертом, который Кё потерял вместе со всеми деньгами, Аяко приняла решение угостить мальчишку старой доброй молчанкой. Разумеется, она слышала, как он тихонько всхлипывал у себя в комнате в самую первую ночь, и это ее расстроило: Аяко вовсе не была бессердечной. Но она считала, что не стоит к нему заходить и проявлять какое-то сочувствие. «Нет, пусть лучше пока помучается», – решила женщина. А она тем временем что-нибудь предпримет и исправит ситуацию.

На следующий день Аяко вышла из дома пораньше и завернула на вокзал, чтобы поблагодарить Оно за звонок и заодно обмолвиться о потерявшемся конверте. В тот же день начальник станции зашел к ней в кафе с новостями. Как и следовало ожидать, конверт был найден одним из пассажиров и передан сотрудникам вокзала в Хиросиме. Коллега Оно переслал ему конверт через кондуктора. Аяко в знак благодарности угостила Оно чашкой кофе и порцией карри в счет заведения.

Этот юный оболдуй положил деньги в боковой кармашек рюкзака, и в какой-то момент пути конверт, естественно, выпал! Хорошо еще, у Сэцуко хватило сообразительности подписать на нем имя этой бестолочи и адрес Аяко в Ономити. Учитывая такую предусмотрительность, Аяко предположила, что мать Кё уже не раз сталкивалась с подобным.

И хотя Аяко жалко было мальчишку, она вовсе не собиралась сменять гнев на милость. Он должен был как следует прочувствовать, что накосячил. Жизнь порой жестоко наказывает за ошибки, и как раз этот урок Аяко и хотела преподать внуку: если нарушил слово, не явился вовремя или потерял конверт с деньгами, не стоит ждать, что тебя за это погладят по головке.

К тому же, лишенный общения, он с еще бо2льшим усердием занимался на подготовительных курсах, что, в сущности, тоже было неплохо.

Кё, со своей стороны, чувствовал себя безмерно несчастным.

Он тосковал по Токио. По друзьям. По настоящей жизни. Улицы Ономити казались ему пустыми и мертвыми. Да и среди жителей он почти не замечал людей своего возраста – были или слишком пожилые, или совсем еще дети. И никого, чтобы как-то посередине. Конечно, он почтительно здоровался со стариками на улицах, но их, словно стена, разделяла огромная разница лет. Точно так же, когда он встречал тут и там школьников в разного вида форме: у Кё больше не было с ними точек соприкосновения. И пусть он лишь недавно закончил старшую школу, разрыв с прежним окружением теперь казался ему размером с пропасть. Он больше не мог назвать себя старшеклассником – это уже не являлось частью его сущности. И в то же время он не смел назвать себя и полноправным членом общества – shakaijin – или же студентом. Кё слышал, что в Ономити тоже имелся университет, но то ли он был слишком уж маленьким, то ли располагался в другой части городка, далеко от того места, где он жил, потому что юноша ни разу еще не видел ни одного местного студента. Ближайшим крупным и значительным университетом был Хиросимский, главный кампус которого находился в городке Сайдзё, на севере префектуры. Но Кё по-любому никоим образом не относился к этому социальному слою. Он был в неопределенном статусе. «Самурай без хозяина», «ронин-сэй».

Каждый день он ходил на подготовительные курсы с другим таким же «ронином», и его жизнь превращалась в блеклую однообразную рутину, к которой каждое утро пробуждала бабушка.

Завтрак уже ждал его на столе.

В первое же утро Кё допустил неосторожность, решив по наивности утрясти вопрос с едой.

– Бабушка?

– Что?

– А хлопья у тебя есть?

– Хлопья? Ты это о чем?

– Ну, просто мама мне на завтрак обычно дает хлопья или тосты…

– Тосты?!

– Да… Просто, понимаешь… Рис и мисо, еще и рыба на завтрак – это, если честно, не мое…

Кё поднял взгляд и, увидев выражение ее лица, решил, что фразу лучше не заканчивать.

– Ешь!

Бабушка выпроваживала его на улицу в то же время, как уходила сама, и к центру городка они шли вместе. Более того, однажды утром, когда Кё слишком замешкался, она в самом буквальном смысле стала выталкивать его из дома.

Первые пару дней юноше никак не удавалось уснуть на новом месте, а потом, когда на рассвете он все же засыпал, то уже не слышал будильника. Тогда Аяко своими сильными руками и железной хваткой, невзирая на отсутствие нескольких пальцев, натурально вытаскивала Кё из постели. Бабушка шла рядом с ним до самого входа на курсы и отправляла его на занятия раньше времени, чтобы он битый час сидел в аудитории наедине с учителем. Будучи хорошо знакома с этим педагогом, Аяко настояла на том, чтобы Кё позволили сидеть в аудитории и тихонько готовиться к занятиям. Остальные учащиеся с подозрением косились на Кё, гадая, зачем он всякий раз является сюда раньше времени, да еще и по собственной воле.

Как и у Кё, на курсах у всех «ронинов» было примерно одинаковое настроение – этакая глубоко засевшая неудовлетворенность собой. Они показали себя презренными неудачниками, и у всех оставался лишь один, последний шанс получить необходимое для поступления на медицинский количество баллов. В аудитории каждый глядел на других как на врагов, конкурентов за место в университете, и никто даже не пытался заводить с кем-либо дружбу. Преподаватели тоже хорошо это понимали, и это облегчало им работу. Никто из учеников не дерзил учителям, никто не дурачился. Им не хотелось над чем-то или кем-то потешаться или находить в чем-то смешную сторону. Это была уже не школа, а частное учебное заведение, и теперь, если они второй раз облажаются и получат плохие отметки, то сами будут виноваты – останутся по жизни не у дел.

Со временем Кё тоже начал растворяться в однообразном течении дней – под стать своей бабушке. Стараясь не попадаться ей под руку и не навлекать на себя ее гнева. Потому что в гневе Аяко была страшна.

Вечера ему давались нелегко – в отличие от Токио, где, ежели не получалось уснуть, Кё мог тихонько выскользнуть из квартиры и пойти гулять по оживленным улицам. Мог набрести на манга-кафе и в уютной обстановке что-то почитать, мог пойти в игровой центр или заглянуть в конбини и купить себе какое-нибудь лакомство. Здесь же, в Ономити, город к ночи будто вымирал. Вечерами становилось так тихо, что было слышно, как по воде пролива скользят лодки. Разумеется, здесь тоже имелись круглосуточные магазины, но их было ничтожно мало, да и находились они невесть где. Впрочем, у Кё не хватило бы храбрости потихоньку улизнуть из дома, пока бабушка спит. Так что он до сих пор не познакомился с небольшим «островком» вечерней жизни Ономити, где бары работали допоздна. Но и те, по сравнению с Токио, закрывались слишком рано. К тому же формально он еще не дорос до того, чтобы покупать алкоголь.

Первое время Кё засиживался у себя в комнате до глубокой ночи, тихонько рисуя в своем скетчбуке и слушая музыку, но это влекло за собой проблемы по утрам, когда бабушке приходилось силой вытряхивать его из постели.

Так что с течением времени его распорядок дня подстроился под ее режим.

После занятий на курсах Кё сразу отправлялся к ней в кофейню, и, когда он заходил, Аяко лишь молча кивала ему. В углу кафе специально для него был оставлен столик с табличкой «Заказан»: за ним Кё сидел и занимался до закрытия. Когда кто-либо из посетителей пытался расспрашивать о нем Аяко, она лишь качала головой и отводила взгляд, давая понять, что вопрос исчерпан.

По большей части Кё был сосредоточен на учебниках, но постепенно начал наблюдать за отдельными посетителями, приходившими в кафе регулярно: что они собой представляют, чем выделяются внешне, что именно заказывают. Изо дня в день он сидел за своим столиком и занимался, а закончив уроки, доставал альбом и ручку и принимался рисовать завсегдатаев кафе, но только втихаря, чтобы его не застукала за этим бабушка. Особенно привлекал его внимание один пожилой мужчина – Сато-сан, который поворачивал голову в точности как полярная сова, а потому Кё его в этом образе и запечатлел. Бабушку он изображал так же, как и отца, – лягушкой.

Рисуя, юноша прислушивался к тому, как посетители говорят на своем хиросимском наречии, и мало-помалу его слух привык к здешним особенностям говора и интонациям. В сущности, хиросимский диалект не так уж сильно отличался от стандартного японского языка, принятого в Токио, разве что звучал немного отрывистее и резче. Здесь любили вворачивать в речь разговорные обороты и словечки и обычно пренебрегали вежливыми формами desu и masu[49]. И хотя Кё пока что не мог разговаривать как исконный хиросимец, он все же стал намного лучше понимать местное наречие. Он даже сделал у себя в блокноте заметку с отличиями между стандартным японским языком и хиросимским диалектом: