Мнемофаг

Глава 1. Пыль и пергамент

Воздух в читальном зале архива городской библиотеки Фальтико был густым и неподвижным, как вода в давно забытом колодце. Он пах вековой пылью, кислым клеем старых переплетов и едва уловимой, сладковатой нотой тлена, которую источали ветхие страницы. Для большинства людей это был бы запах запустения, но для Петто он был ароматом порядка, незыблемости и – самое главное – истории, застывшей во времени.

Петто, или Пётр Романович, как значилось на медной табличке у входа в их фамильное дело – «Архивное бюро Вороновых. Основано в 1834 году», – склонился над большим дубовым столом. Его поверхность была испещрена царапинами и чернильными пятнами – молчаливыми свидетелями работы поколений его предков. Под ярким светом настольной лампы с зеленым абажуром лежали два гиганта прошлого: пожелтевшая, потрескавшаяся на сгибах карта Фальтико 1888 года и более поздний, но не менее внушительный план города 1952 года.

Его пальцы, удивительно аккуратные для его слегка грузного телосложения, осторожно водили по линиям старой карты. Он сверял названия улиц, расположение давно снесенных церквей и очертания кварталов, ныне погребенных под асфальтом и бетоном новых районов. Работа была кропотливой, требующей внимания, которое Петто отдавал ей сполна. В этом мире четких линий, условных обозначений и строгих дат он чувствовал себя на своем месте. Хаос и суета современного Фальтико, гудевшего за высокими стрельчатыми окнами архива, казались ему чем-то далеким и не слишком реальным. Настоящая реальность была здесь, под его пальцами, на хрупкой бумаге.

Сегодня он выполнял рутинный запрос от местного краеведа – уточнял границы бывшей Купеческой слободы для какой-то статьи. Петто медленно передвигал лупу с толстым стеклом по карте 1888 года. Вот она, слобода: кривые, узкие улочки, тесно прижавшиеся друг к другу дома, обозначенные мелкими прямоугольниками. Он нашел нужный участок, отметил его карандашом на своем блокноте и перевел взгляд на план 1952 года.

Здесь все было иначе. Широкие проспекты, типовые сталинки, парк на месте снесенного рынка. Слобода исчезла, стертая волей архитекторов и строителей новой эпохи. Петто привык к таким метаморфозам города – Фальтико постоянно пожирал сам себя, строя новое на костях старого. Это был естественный, хоть и немного печальный, по мнению Петто, процесс.

Он уже собирался отложить карты, как что-то зацепило его взгляд. Маленький, неприметный тупик на карте 1888 года, отходящий от одной из главных улиц слободы. Назывался он незатейливо – Глухой проулок. Петто нахмурился. Он был уверен, что на более ранних картах, которые он изучал прежде, этого проулка не было. Но еще страннее было другое. Он перевел лупу на план 1952 года. На месте, где должен был быть вход в этот Глухой проулок, теперь возвышался угол массивного жилого дома. Никаких следов, никаких упоминаний.

«Хм», – пробормотал Петто себе под нос. – «Снесли вместе со всей слободой, очевидно».

Он потянулся к папке с документацией по городскому планированию середины XX века. Такие сносы и перестройки обычно сопровождались кипами бумаг: разрешениями, актами, планами застройки. Он пролистал несколько ветхих, отпечатанных на машинке страниц. Упоминания о сносе Купеческой слободы были, но вот конкретно Глухого проулка – нигде. Ни единой строчки. Словно его и не существовало вовсе, хотя вот он, четко прорисован на карте почти столетней давности.

Петто потер переносицу. Скорее всего, ошибка картографа 1888 года. Или, что вероятнее, затерявшиеся документы. Бюрократическая неразбериха – вечная спутница истории. Он сделал пометку в блокноте: «Глухой проулок (Купеч. слоб.) – проверить по описям до 1888 и актам сноса 1950-х».

Он отложил карты и поднялся, чтобы размять затекшую спину. На столе завибрировал телефон. Петто бросил на экран быстрый взгляд. Сообщение от Мишки Сомова, старого университетского приятеля: «Петруха! Мы в "Старом Фонаре"! Подтягивайся, сегодня же пятница!» Под текстом – размытое фото с хохочущими лицами и поднятыми кружками пива.

Петто поморщился. «Старый Фонарь». Шумный, прокуренный бар с липкими столами и оглушительной музыкой. Необходимость поддерживать пустые разговоры, вымученно улыбаться шуткам, которых не понимаешь, чувствовать себя не в своей тарелке среди чужого веселья. Он представил это на мгновение – гам голосов, звон бокалов, навязчивые вопросы о том, как он поживает, сидя целыми днями в своей «пыльной конторе». Нет. Он быстро набрал ответ: «Извини, завал по работе. В другой раз». Отправил, не дожидаясь реакции, и убрал телефон в карман.

Какой «другой раз»? Он всегда находил причину отказаться. Старые знакомые давно привыкли, наверное, и звали уже больше по инерции. Петто не был нелюдимым в прямом смысле слова, он просто не видел смысла в бестолковом социальном шуме. Его мир был здесь, в этом старом здании, которое служило домом и конторой для Вороновых уже семь поколений. Прадед, дед, отец – все они дышали этим же воздухом, перебирали эти же бумаги, хранили память Фальтико. Это место было создано для него, или он был создан для этого места. Границы между работой и жизнью стирались. Архив располагался на первом этаже, а на втором были их с Аней жилые комнаты. Тишина и порядок царили и там, и там.

Аня. Вот его единственный настоящий социальный контакт, который ему был нужен. Его жена. Она понимала его как никто другой, принимала его замкнутость и любовь к прошлому. Они были вместе уже пять лет, и недавно начали всерьез говорить о ребенке. Восьмое поколение Вороновых, которое, возможно, тоже когда-нибудь будет сидеть за этим самым дубовым столом. Эта мысль грела Петто куда больше, чем перспектива пива в шумной компании. Аня и работа – два столпа, на которых держался его упорядоченный, безопасный мир. Больше ему ничего не было нужно.

Он подошел к окну. Внизу шумела улица, залитая уже неярким вечерним солнцем. Сверкающие витрины магазинов, поток машин, спешащие по своим делам люди. Современный Фальтико жил своей жизнью, не подозревая о призрачных проулках и забытых кварталах, которые все еще существовали на старых картах, словно тени под его блестящей кожей.

Петто вздохнул. Пора было заканчивать на сегодня? Нет, он же сказал Мишке, что у него завал. Значит, нужно еще немного посидеть. Посмотреть те описи по Глухому проулку. Этот проулок был всего лишь мелкой нестыковкой, одной из тысяч. Ничего особенного.

Но где-то в глубине его методичного, упорядоченного сознания шевельнулось едва заметное чувство… неправильности. Словно он заглянул в замочную скважину и увидел там не темную комнату, а лишь кусочек абсолютной, неестественной пустоты. Он тряхнул головой, отгоняя глупые мысли. Сверхурочная работа – лучшее лекарство от ненужных фантазий. Он вернулся к столу, к своим пыльным картам и надежному, понятному прошлому.

Пока еще понятному.

Решив не откладывать, Петто направился к стеллажам, где хранились менее официальные, но зачастую более ценные свидетельства прошлого – личные архивы, переданные на хранение потомками или найденные при сносе старых домов. Дневники, письма, мемуары, записные книжки – хрупкие осколки чужих жизней, в которых порой скрывались ответы, не найденные в казенных бумагах. Его пальцы скользили по корешкам, ища нужную эпоху, нужный социальный срез. Купеческая слобода, конец XIX века… кто мог знать о ней достаточно подробно?

Он остановился у секции с документами дворянских и чиновничьих родов того периода. Несколько часов ушло на перелистывание выцветших страниц, разбор витиеватых почерков, чтение описаний балов, карточных долгов и светских сплетен. Ничего. Уже чувствуя знакомую ломоту в спине и легкое разочарование, Петто потянулся к последней стопке на полке – несколько толстых томов в потертых кожаных переплетах, принадлежавших некоему Аркадию Болю. Имя показалось смутно знакомым. Ах да, личный помощник, почти камердинер, последнего короля Фальтико, правившего как раз в те годы. Вряд ли королевский слуга интересовался какими-то трущобными проулками, но Петто методично открыл первый том.

Почерк был убористым, почти каллиграфическим, но с эмоциональными, резкими росчерками. Боля явно был человеком наблюдательным и не чуждым рефлексии. Петто листал страницы, посвященные придворному этикету, интригам, визитам иностранных послов… И вдруг наткнулся на запись, датированную весной 1887 года.

«…Сего дня Его Величество вновь соизволил посетить городские мануфактуры. Процессия, как всегда, вызвала ажиотаж среди черни. Путь лежал через Купеческую слободу, и снова пришлось прибегнуть к нашей маленькой хитрости с Глухим проулком. Слава создателю, что предыдущий градоначальник внял моим просьбам и обустроил сей тупик позади лавки старьевщика Кривоносова. Иначе пришлось бы Его Величеству ехать дальше по Никольской, а там… Господи, упаси! Грязь, нищета, кабаки с непотребными девками. Король наш человек честный, сердцем болеющий за народ, но лицезреть такие язвы ему решительно не след. Расстроится, начнет реформы затевать, казну опустошать, а кому оно надо? Посему, не доезжая до сего безобразия, кортеж сворачивает в Глухой проулок, там через неприметные ворота во двор мы выезжаем на Замковую дорогу и возвращаемся во дворец. Король доволен увиденным порядком и чистотой, а мы – что уберегли его от лишних треволнений и город от ненужных трат. Маленькая ложь во спасение монаршего спокойствия и нашего благополучия…»

Петто откинулся на спинку стула, перечитывая строки. Вот оно! Объяснение нашлось. Глухой проулок был не просто тупиком, а специально созданным элементом городской декорации, ширмой, скрывавшей неприглядную правду от глаз «честного» короля. Он не был предназначен для горожан, не имел реальной функции, кроме как служить частью маршрута для королевского разворота. Неудивительно, что его не было на ранних картах и он бесследно исчез с более поздних, когда надобность в таких ухищрениях отпала вместе с монархией. Его просто стерли, как ненужную декорацию после спектакля.

Он почувствовал удовлетворение – загадка решена, историческая справедливость восстановлена. Аккуратный архивариус внутри него был доволен. Он сделал еще одну пометку в блокноте, ссылаясь на дневник Боля.

И все же… Что-то в этой истории царапало. Идея о том, что целый кусок города мог быть не просто забыт, а намеренно скрыт, вычеркнут из реальности ради удобства и спокойствия власть имущих, показалась ему… знакомой. Это перекликалось с самой сутью Фальтико, постоянно стирающего свои неудобные части. Глухой проулок был лишь ранним, наивным примером этого вечного процесса.

Он закрыл дневник Аркадия Боля. За окном уже совсем стемнело. Уличные фонари выхватывали из темноты мокрый после недавнего дождя асфальт. В отражении стекла Петто увидел свое усталое лицо и за ним – темные ряды стеллажей, хранящих миллионы таких же забытых или намеренно скрытых историй. Он снова подумал о карте 1888 года. Этот четко прорисованный тупичок теперь казался не просто ошибкой или уловкой, а каким-то символом, маленькой черной дырой на карте города, куда проваливались ненужные фрагменты реальности.

Петто выключил лампу. Тишина архива стала еще гуще. Пора было подниматься наверх, к Ане, к теплу и свету их маленького мира. Но уходя, он бросил еще один взгляд на карту. Глухой проулок словно смотрел на него в ответ – крошечный, но упрямый шрам на коже города.