Гришка Отрепьев

Мария Нагая… Она сидела с девкой, которая ей помогала. Хоть и сослана она была за то, что якобы наговорила толпе, кто убил её сына Дмитрия, и толпа растерзала их.

Она-то хорошо знала, что царь Борис Годунов избавился от неё и своего настоящего наследника. И когда он, стоя перед ней на коленях, упоённо врал ей, у неё перед глазами была страшная картина этого преступления. Она ясно видела: как только она выскочила на крыльцо, то заметила бегущих от крыльца мужчин. Она кинулась к сыну, упала на него. «Сынок!..» – обняла окровавленное тело. И крик женщины: «Я не виновата!.. – упала на колени и, крестясь, говорила. – Ей-богу, я не виновата!..» Ярость матери при виде окровавленного сына охватила её. И тут у крыльца валялось полено. Она вскочила, схватила его и стала бить её везде. На крыльцо выскочил её брат. «На, бей!..» – приказала она. И брат стал бить уже упавшую почти без сознания женщину с окровавленным лицом… Она моляще протягивала руки, просила пощады. Но кровь пошла горлом, и она только клокотала, а не говорила членораздельно. На крыльцо высыпала челядь и в испуге жалась к перилам крыльца, с ужасом смотрела на эту страшную картину. «Что стоите?! – закричала Мария. – Велите бить в колокола! Пусть собирается народ, накажет убийц! Я их видела!.. Это…»

Один из челяди кинулся к церкви. И скоро полетел по Угличу церковный звон. Народ бежал к дворцу как на пожар. Вскоре собралась толпа. «Убийцы!.. – проклинала Мария. – Народ, накажите их – они убили вашего будущего царя, наследника престола!.. А-а-а!.. – заплакала и запричитала она. – Да что вы, изверги, наделали, да кого вы убили?!»

«Царевича убили!..» – понеслось по толпе. «Убийц – к ответу!» – пронеслось по толпе. «А-а-а!..» – полетел крик, и часть толпы кинулась искать тех, чьи имена выкликнула царица. Толпа безрассудна. Выкликнутых нашли и растерзали. Долго это страшное действо стояло у неё перед глазами. И даже в келье, когда по приказу Бориски её везли в монастырь в заточение, у неё перед глазами появлялись то гибель сына, то её замужество.

Сама она в семье была любимицей отца…

…Когда и где царь положил на неё глаз? Мать считала, что у неё судьба была стать последней царицей, женой царя. Этого немощного старика, о жестокости которого шли слухи. «Мамаша! – кинулась она на колени перед матерью. – Не отдавай меня за царя!» «Что ты, дорогая?! Не за абы кого тебя выдаём, а за царя! Почёт-то какой нашему семейству!..» – «Матушка, сколько жён у него было, и все они быстро умирали. Боюсь я, матушка!..» – «А что бояться-то?.. Кротость проявляй, люби мужа своего… Проявляй боязнь перед ним, потакай ему во всём – и будешь жить, как сыр в масле кататься!..» «Матушка, не погуби!..» – в страхе закричала она. «Э, несёшь, сама не зная чего!.. – озлилась мать. – Тебе сколько годков?.. Засиделась в невестах, перестарок стала… – оскорбительно говорила мать. – Слушайся меня – мать худого не посоветует…» «Мама, он же – старче!..» – «Слухай, что я тебе говорю: выйдешь за него – будут у тебя мамушки, нянечки и другая челядь. На руках тебя таскать будут, кланяться тебе все будут… Даже мы с отцом… Дурочка непутёвая, своего счастья не видишь! Быть тебе женой венчаной царя!»

И стояла она под венцом с царём-стариком. Видела и завистливые взгляды окружения, и ненависть в их глазах, и ухмылку сына последнего царя. Ей уже было всё равно… Отошёл куда-то образ сына боярина, который иногда приезжал с сыном – молодым высоким красавцем, при виде которого у неё кровь приливала к лицу и она чуть не теряла над собою власть, когда представляла себе, что он обнимает её и целует. Снился, ночами вскакивала и стыдилась своих снов, мечтаний. Никому не говорила о своих снах – даже кормилице, которая была в светлице с ней. Та подходила к ней, вскочившей от сна: «Что случилось, моя хорошая?» Обнимала её, прижимала к груди и говорила: «Что, суженый-ряженый приснился?.. А ты не пугайся!.. У всех у нас доля такая: мечтать о любимом и замуж выйти да стыд и грех познать. Печать на нас такая… А ты спи, своё сердечко успокой… Спи, моя голубушка, пока птица вольная… – укладывала она её и накрывала одеяльцем парчовым. – Спи…» И она засыпала, спала крепко.

Когда ей сказали, что её сватает сам царь, она заметила сильную перемену в отношении себя. И даже мать стала к ней подходить, как подходит верующий к чудотворной иконе – с обожанием и просветлением в душе: «Голубка ты наша! Царём будешь обласкана! Счастливица!..» Стояла она чуть наиздалеке, как будто не могла приблизиться к огню – опалит и обожжёт…

А после – венчание. До венчания прикатила карета, шестёркой запряжённая. Из неё вышел царь, под ручку выведенный белорубашником. Посох в руке. Шёл, чуть горбясь. Встречали на крыльце с хлебом-солью по русскому обычаю. Царь глянул на молодца, кивнул ему. Тот подошёл, откушал хлеб, отломив кусочек и обмакнув его в соль. А царь не обратил даже внимания на эту процедуру: не царское это дело – хлеб чёрствый в рот беззубый совать и у всех на глазах жевать!.. Подошёл к хозяевам, сунул им руку под нос. И они в поклоне целовали ему руку. И даже невесте, к которой воспылал любовью, даже ей позволил чмокнуть свою руку, на которой пальцы были унизаны кольцами с изумрудами и брильянтами. Прошёл во дворец боярина, за ним – телохранитель. Не сел за стол – не захотел своим священным задом осчастливить табурет хозяина, как бурчал после ухода царственного жениха хозяин дома. Жена поперёк в укор: «Будя бурчать!.. Некогда ему, голубку, рассиживаться в твоих палатах! Дела царственные зовут…» «Знаем мы его дела!.. Только и делает, что книги церковные читает да в шахматы играет, в игру индийскую… А разве можно ему, царю, в индийские игры играть, иностранщину во дворце разводить?..» – «Помолчи, отец!.. Ненароком кто услышит – донесут, не сносить тебе головы! Даром что отец невесты, не пощадит… Я, когда он вошёл и грозно глянул на меня, со страху чуть не описалась, руку ему лобызая… Душа в пятки ушла…» – «С чего это так тебя закрутило?» – «А как же?! А ну как что ему не понравилось, прогневило?.. И голову с плеч долой!» «Баба ты и есть баба… – пробурчал муж. – Он, поди, и не заметил тебя – с чего это ему голову твою рубить? Нужна ему твоя голова!.. Скорей, ты от радости чуть не описалась, а не от страха!..» – «И это есть… Честь какая – сам царь с нами хочет породниться!..» – «Ой, и не говори, матушка! У самого сердце ходуном ходит в груди, никак не успокоится свалившимся на нас счастьем…» – «И то правда, батюшка!.. Что он сказал, когда перекидывался с тобой несколькими словами?.. Я то ли от страха, то ли с испугу оглохла… Что сказал-то?..» – «Буркнул: «Готовь дочь к числу двенадцатому сего месяца к венцу!..» И пошёл». «И что, больше ни о чём не поговорили?» – «Я думаю, в опале я у него, матушка… Сердит все дни в Думе, причём на меня. Почто поля все не засеваем, сеем только себе на прокорм и своей деревеньки? Государство не богатеет. Чтоб другие волости, где недород, снабжать хлебушком… Армию кормить… Еле отбрехался. Мол, людишек не хватает, тягла нет. В армию всё отдал, мол, царь-батюшка, воевать надо, тем и умилостивил его, успокоил. А то не сносить бы мне головы!.. Он в этом отношении, что не все поля засеваем, строг…»

«Значит, дочь наша пришлась по душе ему… – с гордостью сказала она. – А то – и красавица, вся в меня!..» «Ну уж так и красавица!..» – «А то нет?! Ты что, забыл, как ты ко мне на гульню бегал и мы с тобой встречались тайком? Как батя цепняка спустил, когда узнал, что я поздним вечером с тобой стояла?.. Чьи штаны цепняк рвал?..» – «Ну, штаны, может, были мои…» – «То-то! А то вознёсся ты…» «Ну, ты много не распаляйся!.. Давно погасла душа, горевшая к тебе любовью…» – и понял: тем обидел её. Подошёл, обнял, чмокнул в лоб и протянул: «Душа-а-а моя, не хмурься! Не о нас сейчас думать, а о счастье дочери и о государстве надо!..» «Ой, отец, не возносись! Высоко взлетишь – падать будет больно…» – «Как не возноситься? К трону приблизимся… Дела государственные и нас касаются…» – «Там сосед на тебя взъелся: стадо потравило его луга…» – «А мне начхать на его обиды! Я теперь такой стал, что ни перед кем по стойке «смирно» стоять не буду!»

Жена на это ничего не сказала. Не стала играть в перепалку с ним – для дочери всё надо готовить…

…Когда отец объявил ей, что к ним сватается сам царь Иоанн, она упала перед ним на колени, сложила ладошки и глядела на него глазами, полными слёз:

– Батюшка, не погуби!.. Он же старец! И я не люблю его…

Отец, живший во времена, где были нравы: отец сказал – это для всех закон, зашумел:

– Дура, не видишь своего счастья! Какой почёт, уважение… Да ты понимаешь, от чего ты отказываешься?.. Русь будет у твоих ног!..

– Батюшка, мне много не надо… Молю тебя: я люблю другого! И царь мне не мил…

– Это кого же ты любишь?

– Ванюшу-конюха… Пусть он будет у моих ног!..

Она по-девичьи искренно любила его. Когда он, молодой и красивый, чубатый, с копной овсяных волос, проскакивал на коне мимо крылечка, сердце её замирало и она боялась своих тайных мыслей. Представляла, как он её будет обнимать, ласкать… Она становилась сама не своя. Чувствовала, как горит её лицо. От пупка кровь бьёт вниз, и такие желания появляются у неё, что она бежала к себе в опочивальню и падала в постель. Утопала в гагачьей перине и подушке… Приходила нянюшка:

– Ты что, дитятко? Плохо тебе?..

– Расскажи, няня, кого ты впервые полюбила?..

– И-и-и, голубушка, до того ли было! Мне не до мечтаний было – жила в бедности… Чуть подросла – работа… Зимой – скотина, летом снопы вязала… А пора в четырнадцать лет пришла, мне батюшка выбрал жениха с крепким хозяйством, за него и замуж пошла…

– А ты думала о ком-то другом?..

– Оно, конечно, думать всегда надо – это ведь не больно… Но какое там! От страха немного поплакала… А потом вскрикнула от сладкой боли зачатия от своего мужа и понесла… Стерпелось – слюбилось, счастливую жизнь прожила, в трудах и заботах… А у тебя, голубушка, вон какая доля – царицей будешь!

– Не хочу я быть царицей!

– Что ты, что ты говоришь?! И думать по-другому не смей!.. Отца своего в трату пустишь, царь казнит его за унижение отказом, милая! Ляг и усни… И не перечь батюшке. Он, царь наш-то, – большой охальник!.. Но на то он и царь – ему всё позволено… Усни, голубушка, в счастливом неведении… – Укрыла она её одеяльцем.

И она засыпала, всхлипывая, с мыслью: «С матушкой поговорю…»

Вскоре Мария стояла с царём под венцом. Свадьба не была шумной, весёлой. Царь хоть и женился, но был не в радости и не в печали. Стол был собран на пир великий, но все сидели за столом – сама скромность. Но как только царь ушёл с невестой в опочивальню, пир пошёл горой. Вино текло рекой, закуска, как говорится, после рюмки летела со свистом в рот, как будто птицы, перепела и цесарки, утки и гуси, обрели крылья. А жареные поросята в страхе взвизгивали, когда их трепетно несли в рот. Рыба не говорила, она молчала, когда зубы впивались в неё. Рыбы вообще на воздухе молчат.

А на постели невеста закрыла глаза и думала: «Будь что будет, раз такая судьба!.. Муж он всё-таки мне…» Только и было счастье, когда понесла ребёнка, ждала его, радовалась. И царь, когда узнал, что понесла, изменился к ней. Приходил, говорил: «Ты, Мария, береги плод. Авось сын будет, настоящий царь. Наследник мой Федуня немощен и неумён… Так что, гляди, не зря я тебя к себе приблизил…» Не сказал елеем разливающееся по сердцу слово «люблю». А крест любил. Не обиделась: царь он, заботами о государстве удручён, дел невпроворот, а тут время тратит на неё, по-человечески говорит. Да ещё болеет, говорят, лечится ртутью. «Ох, как бы мне не заболеть!.. – сжималась от страха. – Говорят, «французская болезнь» у него – оттого и потчуют его ртутью. Лечит польский врач. Говорят, зело грамотный, эти, какие-то университеты, прошёл, которых в Европе уйма. У нас о душе говорят, а у них – о науках… Нашему уму не под силу. Мы всё по старине. Лишь бы роду боярскому не захудеть…»

Мечтала Мария, как будет мать-царица, будут к ней обращаться люди. Защитник её будет – от гнева неправедного царя, часто он стал входить в буйство. Терпела его буйный нрав и гниение тела, но тайно просила Господа прибрать его…

Умер царь. В печали был народ. Понимал: государство великое разорено, Фёдор слаб умом, мечтает принять схиму. Хорошо, что есть Борис, его умом держится государство.

А Мария и печалилась, и радовалась. Она, живя во дворце, кое-чему научилась. Понимала царскую жизнь и обычаи. Знала: новый царь Фёдор сошлёт её в Углич. Негоже быть родственникам царя при нём. Уж Борис постарается, раз сестру свою за царя Фёдора выдал… И поэтому не удивилась, когда Бориска царевича по головке погладил, Марии – поклон и приказ: быть готовой к отъезду.

Уехала, не глядя на дворец, где зачала сына – свою надежду. Фёдор немощен. Да и какой царь из него!.. Но она уехала, а он стал править государством. Вернее, «царь» Борис – за глаза она его так называла. А когда приехал Шуйский Васька расследовать убийство царевича, не побоялась, в гневе кричала: «Убил царь Бориска!..» Тот доложил Бориске, он принял решение: «За то, что поклёп возводила на нас и устроила самосуд, – постричь, на голову надеть клобук. Одеяние монашеское, чётки и – в монастырь…»

Сколько лет провела, слёз пролила, вспоминая сына и жизнь в Кремле. Болела болезнью, которой наградил её царь… А теперь перед ней самозванец… Хочет тень сына её уничтожить. Но недаром она жила в Кремле, знала, что такое политика. Миг удачи настал! Снова ждёт её светлое время. Она – мать-царица… Потому и сказала: «Встань, царь Руси великой!.. Негоже тебе на коленях стоять, даже если перед тобой мать-царица. Прими венец страны нашей и на благо её царствуй!..» Её лихорадило. Она по понятиям совершила большой грех. Но ради мести всем этим боярам-ненавистникам. Она решила им отомстить. Она поняла, что у власти великой много путей, и она пойдёт по любому пути, лишь бы он вёл её во дворец. И когда убили Лжедмитрия, она не врала, боялась, что он убьёт её. И отреклась от него. И когда пришёл Лжедмитрий II, она не попробовала просить Марину Мнишек признать его Дмитрием и пойти за него замуж. Такова Мария Нагая, дочь окольничего. И пусть царю Ивану Грозному надоела её красота и он хотел жениться на иностранке, она всё-таки стала понимать жизнь царедворцев и сама эту жизнь приняла.

Когда у Марии родился сын, с детства его валила с ног эпилепсия. Очень огорчалась, когда видела сына, падавшего в припадке. Сперва он издаёт рёв, как бык. Просто невероятно, чтобы из глотки человека шёл такой звук. Потом он подпрыгивал и падал. И на земле весь изгибался и вытягивался, изо рта шла пена с кровью. Потом он обмочился – кинулись ему помогать. Один был знаком с этим делом. Повернули мальчика на бок.

– Зачем? – задали дядьке вопрос.

– Он сейчас прикусит язык. Видишь, пена с кровью, может захлебнуться кровью.

Один достал ложку и хотел разжать ему зубы во рту.

– Осторожно, не поломай зубы, они сейчас сильно сжаты!..

Лицо падучего было синим с какой-то краснотой. Через несколько минут он утих, его тело, бывшее каменным, ослабло. Он уже не закатывал глаза, смотрел безучастно.

Он не сильно знаком с болезнью. Обычно они за три секунды чуют, что сейчас припадок будет, и садятся или ложатся, чтобы не разбиться при припадке. А этот не знал. Такое бывает. Вскоре его подняли и посадили на скамью. Он был безучастный ко всему. Врач сел рядом, чтоб в случае чего оказать ему помощь. «Знаток болезни» сказал зевакам:

– Не стоит быть с ним рядом.

– Почему?

– Он сейчас ничего не соображает. И может ударить…

…Боярин Романов с товарищем подошёл к дому Романова. В шубах и шапках, похожих на ведро конское, на голове. Они были на взводе. Романов недовольно бурчал:

– При нынешнем царе Бориске брагу в братине подают не ту! Вот сейчас я тебя такой медовухой угощу! Голова будет светлой, а ноги не будут идти!..

Метель белым кобелём кидалась им под ноги. Шуйский – а это был он – говорил:

– Ты, князь Романов, должен быть царём, а не Бориска! Это опричник, на нём столько крови! Не дай Бог как он живёт!.. Царь Иван Грозный говорил: «Ох, грехи мои тяжкие!..» А потом заявлял: «Отмолим!..» Церковников он не больно любил, хоть и на словах говорил: «Как мне, псу смердящему, равняться с вами?!» – а поучал. Когда ему один монах писал: мол, князья, сосланные тобой в монастырь, так пьют, что в ворота, в которые тройка проскакивает, они по пьяни не попадают, все углы каменных строений обтесали, круглыми сделали, а где деревянные строения, бьются о брёвна и в ярости хотят дома порушить!.. Писал он им, Грозный: «Что ты за игумен?!. При прежнем игумене проездом заскочил я – думаю, покормят скоромным. А он: «Что ты, государь?! У нас пост!..» Поставили стерлядку на стол. Я – руки к ней, а она уже на другом конце стола!.. Так и уехал не емши… А ты своих не можешь укоротить!..»

Так стояли они у сугроба возле крыльца. Романов закричал:

– Юрка, где ты? Вот уж всыплю тебе плетюганов! А ну, сюда!..

С крылечка скатился юркий парень.

– Почему в сугробе тропинку не сделал? Что я, раком должен через него перелезать?..

– Лопата сломалась, князь!..

– Я тебе, лодырь, плетей…

– Сейчас, князь!.. Я – мигом!..

Они стояли и ждали. «Миг» удлинялся.

– Полезли, Василий! Его, плута, не дождёшься!..

Кряхтя, перелезли через сугроб, оставляя в нём глубокие траншеи. Вошли, стуча, в прихожку. К ним подскочил Юра, полынным веником смёл снег с сапожек – так, небрежно веником махнул…

– Почему не вернулся с лопатой и не очистил дорожку?

– Так чай пил из смородинных листьев! Он к сроку поспел…

– Вот, смотри на этого дурака! Он чай будет пить, а хозяин у крыльца у сугроба должен мёрзнуть!..

Отрепьев принял от них шапки, собольи шубы, дал им домашние, без голенищ, валенки.

– Как там медовуха?

– Пробовал, поспела!..

– Поспела… – бурчал он. – То-то она тебе в ноги ударила, бегать расторопно не можешь… Процеди нам и в братине подай на стол… И скажи Марфе: «Всё на стол мечи!..» Не видишь, какой гость у нас!.. Василий Шуйский!..

Сели. Вскоре на столе была икра красная и чёрная в деревянных чашках с расписными узорами, пара осетрин на доске и с приправами, щучьи головы с чесноком, пресные пышки, солёная селёдка и сахар – роскошь, только что появилась на столах. Соль в солонке вволю. Возле неё – ложка. И разваренная телятина парила из большой чашки…

– Идите все!..

Отрепьев знал: раз всех удаляли, значит, будут говорить тайное. Разлили в деревянные сосуды из братины, чокнулись, выпили. Не ждали – по второй! Хмель ударил в голову…

– Я вот что, князь, хочу сказать… – начал Шуйский. – Бориска незаконно на трон пролез!..

– Законно – незаконно, но раз Земский собор во главе с патриархом попросил, колени-то преклонив, то тому быть! А он кочевряжился… Мол, не хочу… не могу… А у самого от радости сердце замирало, как от ледяной воды. И зад слабел…

– А по людским понятиям и делам государственным, когда хан подошёл к Москве, то не он, а ты битву выиграл! Когда в плену у хана грозил ему, что сотни пушек и пороху много привезут и будет бой несравненный… Утёк хан из Руси… Тебя за это надо было избрать!.. А на Бориске – кровь младенца!..

– Постой, кажется, он у двери топчется… – потихоньку пошёл к двери, резко толкнул её…

– Ой!.. – перед ним стоял Отрепьев, и шишка на лбу росла…

– Подслушиваешь?..

– Мне показалось, вы звали меня… Поэтому я и поспешил…

– Ах ты стервец!.. – потянулся он к уху Отрепьева.

Отрок отскочил:

– Сами звали, а теперь…

– Цыц! Пошёл вон!.. И что за плут такой – везде ему надо влезть, суёт свой нос, куда не надо… Пошёл вон! – закрыл он дверь.

Но не такой был этот отрок. Вскоре он, крадучись, подходил с чашкой к стене. Приложил её и стал слушать, прижав к ней ухо.

Явственно доносилось:

– У Бориски руки – по локоть в крови! Царевич Дмитрий убиенный – его рук дело! Он от Фёдора его отринул. Жену его, сестрицу свою, науськал, вот она ему и пела: мол, растёт, а подрастёт – тебя с трона спихнёт!.. А потом, когда царь занемог, он решил убрать царевича… Умён Бориска – ничего не сделал по завещанию Грозного… Мол, если не родит она дитё – сестрица его, жена Фёдора, – то женить его на другой. А он припрятал эту грамоту и – молчок-сверчок!.. А кто после Фёдора? Мы, принцы крови!.. А ты, Романов, – в первую очередь!..

– Молчи, Василий, что о том говорить?! Времена настали тяжёлые… Голод… Неустойчиво всё… Польские паны на наши земли зарятся… Оно бы и можно Бориса тряхнуть – мол, убиенный младенец Дмитрий живой, чудом спасся… И заслать его к Сигизмунду – они зорко наблюдают, что сейчас на Руси делается… Это уже не крепость, что была при Иване… На Западе наши вековые враги… Но и наши южные «друзья» не унимаются – хотят оттяпать себе жирные куски земли. Исламисты и иудеи, на Востоке – японцы не прочь хапануть Восток. Китайцы из-за своей стены выглядывают… Нам надо атаковать первыми, но не пушками и пищалями, а умной, изворотливой стратегией дипломатии! Воевать мы не можем. Нажимать на патриотизм: мол, защитим священные рубежи Отечества?.. Пустое… Кто будет защищать страну, в которой голод и люди мрут как мухи?.. А Пушкин там катается по Европе… Ума у него только донос сделать царю да хапануть… Ох, пропала матушка-Русь!.. Кто будет отстаивать интересы её?.. Слушай, Василий, а ты точно видел, что царевич зарезан? Да как же он так?! Говорят, что он сам…

– Это я писал в докладах, царь велел. Так, а что я не пошёл против него, соратников нет…

– А что тут нам так говоришь? А ну как я донесу на тебя?..

– Эх, Романов… Да доноси хоть самому чёрту! Бориска верит мне… Скажу: «Наговор!..» – и доносчик сам пойдёт по этапу…

– Я шучу!.. Везде нам кранты… Даже чухня, шведы и финны с Севера нам грозят!.. Особенно шведы… Они хотят, как в своё время римляне, всё Средиземное море… Обложили… А что, они умные политики были? По морю легко прибывать и доставлять грузы и решения Рима… Вот и у шведов такое желание – земли вокруг Балтики под своё крыло подмять! Да поляки не дают им на крыло подняться… А польское государство – сильное, они католицизм приняли, Рим в ладоши хлопает… Я бы, если у меня сын был бы, я его послал бы в Польшу, к Сигизмунду. И сказал, что, мол, я – царевич Дмитрий, и прошу вашей помощи вернуть трон, и пообещал бы ему северские земли… Лучше потерять малое, чем всё…

– Так-то оно так… – говорил Василий Шуйский, наливая из братины медовуху в рот. – Я думаю, что Господь Бог наш поможет…

– Э, Василий!.. Бог-то он Бог, но и сам не будь плох!..

– А может, границы открыть да купцов, смышлёных людей из-за границы к нам пустить? Мастеров разных…

– Может, ты и прав, но как сказать об этом Бориске? Никого не хочет слушать, один хочет править… А вот сын у него – умница! Учится и охоту к этому имеет… Ему ли это с руки, когда – пей, гуляй, ты почти царь!.. Видно, в нём другой стержень, чем у нас… А был бы у меня отпрыск – ей-ей, послал бы!..

Всё это слышал Отрепьев. Он вздрогнул, когда на плечо ему легла женская рука.

– Ты чего это, Юра, подслушиваешь? А если я…

– Тише ты!.. Князь с девицей, вот и слушаю… – соврал он.

– Нашёл чего слушать!.. А не хочешь посмотреть на меня? Вчерась обещал прийти – не пришёл… Может, сейчас…

– Не сейчас!.. Иди… Послушаю, распалюсь, приду…

– Хы!.. Слушает он, как мужик женщину любит, когда самому это можно делать… – пошла она, ворча.

А он слушал…

– Вот, как ты говоришь, пустить сюда иностранцев… А они земли у нас не отберут?..

– Так закон надо принять – нехристям землёй навечно не пользоваться, и земли…

– Наши земли обширны и не все обрабатываемы… А наша цель – надо беспокоиться о благосостоянии народов Руси… Пойдём, проводишь меня, брат, а то я засиделся у тебя с медовухой… Ой, действительно, на ноги ослаб!.. – пьяно улыбался он.

– Я тебя сейчас… Санки тебе свои, и ты на двух мужиках доедешь до саней…

Он пошёл к двери:

– Юрка, Митроха! Где вы там?..

Сразу появился Отрепьев и Митроха.

– Оденьте князя и – до саней, и за санями – до его дома!.. Да смотрите, пусть он на вас въедет в свой дом!.. Удивите его жену!

Они одели боярина, взяли его под руки и повели-протащили сквозь сугроб, потом вспомнили – он в валенках без голенищ!.. Укутали его тулупом в санях: «Ну, с Богом!..» Взяли сапожки и – бегом за санками до дома Шуйского. Бежали – согрелись…

А когда они исчезли за поворотом, от дома князя Романова отделился человек. Он не стал рюхаться в сугроб, оставлять следы, а упал и перекатился через сугроб, прижав руки к телу. Встал, отряхнулся и пошёл к государеву терему.

Утром он докладывал царю:

– А говорили они, государь, речи поганые…

– Это мне решать, что они говорили!..

Человек чуть не поперхнулся:

– Говорили о том, что державу, её границы некому защищать…

– А ещё что говорили?

– А ты не казнишь?..

– Нет! Я же тебе, моему соглядатаю, велю говорить правду…

– А говорили они ещё то, что хотят послать к полякам сына князя Романова, к польскому королю: якобы он – царевич Дмитрий, чудом спасшийся. И попросить у него защиты, а взамен отдать ему северские земли, если он признает царевича Дмитрия и даст ему волю, чтоб он завоевал Швецию…

– Как это по-дурному! Польша нам будет Швецию завоёвывать, что ли?..

– Ну, они говорили, что послать какого-то младенца Дмитрия: мол, он поможет…

– Ты что несёшь несусветное?.. Пьян?!

Соглядатай упал на колени:

– Не вели казнить, царь-батюшка!.. Сам, своим ухом слышал – сквозь слюду хорошо слыхать… Ухо чуть не отморозил, слушая их речи…

– Что, так сказали, что Швецию воевать?..

– Да они ещё что многое говорили!.. Может, попросить Швецию и Польшу нам помочь… Всего не упомню… Помню, говорили, что надо в Польшу послать отрока и попросить у него войска, чтоб Швецию воевать…

– Да нету у них взрослых сыновей – ни у Романова, ни у Шуйского!.. Ладно, иди… Я думать буду… Тебя не видели?..

– Чуть не «прихватили» – на себе князя Шуйского тащили… Я, как собака, в снег зарылся…

– Ладно, иди…

Соглядатай ушёл. «Борода большая, что рой пчёл на дереве, а ума – как у младенца… Ладно, завтра пошлю земских, пусть привезут заговорщиков…» – решил царь.

На другой день земские переусердствовали – привели к царю связанными Романова и Шуйского. Так и стояли они перед ним…

– Кто позволил?!

– Не вели казнить!.. – упали на колени земские.

– Развязать и – вон!..

Те трясущимися руками, побледневшие и с не менее снеговыми бородами, быстро развязали отроков и, пятясь, исчезли. Шли по коридору, крестились:

– Боже помоги уйти!.. Сроду больше не буду указы царя выполнять!.. Сказали: доставить виноватых… А сам готов был нас в землю втоптать… Спасу-моченьки нет!..

– А ну как за это батогов всыплет?.. Враз вылечат!.. – перечил ему другой.

– Лучше батогов, чем смерть!.. Что он с ними теперь сделает?..

– Итак, садитесь, господа князья, за стол – угощать вас буду!.. За речи умные, что вы говорили вчера…

Они переглянулись – царь заметил:

– И не глядите друг на друга!.. Что, хотите Польшу и Швецию пригласить нам помочь?..

– Да, да, царь!.. – закивали они бородами. – Надо, государь, дипломатов… А то, что отдать часть земель, это не измена. Да как отдать – пообещать… Да разве их не обманешь?!.

На стол стали подавать яства: гусь с яблоками, искра чёрная, красная, осетрина… Подали водку некрепкую – градусов семнадцать… Поставили чашки с мясом. Оленина – мягкая, вкусная, ешь – не наешься…

Сели за стол. Молодой отрок налил из кувшина водку всем. Выпили, закусили – прямо из чашки брали руками. Водку пили – не боялись – из одного кувшина она. А вот мясо есть остерегались – смотрели, откуда брал царь, из чашки возле него. Ели, чавкали. Перед каждой плошкой руки вытирали о бороды или скатерть… Ели – трепетали. Знали, что не зря их привезли к царю связанными: что-то ему известно, а на земских он прикрикнул, чтоб скрыть истинность своего решения…

После третьей чарки царь спросил:

– А правда, что вы говорили, что надо попросить помощи у Польши и Швеции, чтоб помогли нам отбиться от врагов, которые окружают Русь?

– Истинно правда, царь!

– У нас своих людей много – отобьёмся!

– Так ведь голод же…

Царь не понял истинного значения слова:

– Не все вымерли!..

– Да, это так… – буркнул Шуйский.

Бориска понял, что их так просто не взять.

Шуйский потянул в рот большой кусок оленины и захватил его зубами.

– А какого младенца вы хотели послать в Польшу: мол, он все вопросы решит?

У Шуйского кусок застрял в горле. Он выпучил глаза, подавившись. Царь смотрел на него, улыбался… Романов дал ему по шее, и тот задвигал челюстями.

– О чём ты говоришь?

– А всё о том, Василий… Иван казнил за тридцать лет три тысячи, Генрих за этот срок казнил семьдесят тысяч. А Карл Девятый за ночь – сто десять тысяч человек! Вырезали всех под корень гугенотов… А я ещё ни одного не отправил на кол…

– Милостивый государь, ты у нас святой!..

– Я не святой, вы хорошо это знаете… Сидите, ешьте, пейте. А завтра собирайтесь – и в свои вотчины!.. Отрок, – сказал он юноше, – пробуй пищу, и пусть они после едят. Мне не сидеть с изменниками за столом одним! – И он пошёл, неся посох Грозного…

Оставшись один, он думал: «Романова надо сослать. А вот Шуйского… Этого надо держать при себе, чтоб был рядом, и если что – рот ему закрыть…»

Утром Романов, погрузив скарб, отправился в свою вотчину… Гришку Отрепьева Романов отправил в монастырь: решил, что он донёс.

…Игумен монастыря в этот день 1601 года обходил кельи. Он интересовался, как живут послушники, монахи в своих кельях. Смотрел, всё ли у них чисто. Все ли вовремя молятся, почитают Бога? И кроме общих молитв, бьют ли поклоны Богу в келье? Усердно ли, с прилежанием читают божественные книги: Библию, Евангелие? Чтят ли обычаи предков? Так ли крестятся? Не проникла ли эта зараза – католицизм – в кельи? Не утешают ли тайно в сладострастии девушек?..

Был случай. Донесли ему, что к монаху одному в келью тайно проникает девушка и что любят её вдвоём. Послушник, что стоит на воротах, тайно пропускает её в келью. И что женщина молодая за скудную еду ласкает их по очереди. В государстве, где наступил голод, всё может быть. Особенно этот монах, Юрий на миру, а после пострига Григорий, Отрепьев. Особо любознателен и зело к знаниям тянется. И читает Библию на греческом языке, и становится непокорен, строптив. Весь углубился в книги. Только читает не те, которые надо. Читает римлян непотребных. Особливо стремится читать поэта Лукреция Кара – запрещённые книги в христианстве и всех его ветвях. Не раз игумен проводил с ним беседы, жёг отобранные у него книги. Но он доставал другие – получал за работу. И откуда их чёрт принёс на нашу голову?!. Игумен при упоминании чёрта крестился. И продолжал вспоминать. Надо бы наказать его, выдрать как следует. Но слишком умён. Игумен сам любитель книг вольнодумных. Но он – одно, у него зрелый мозг, его с пути Господнего не совратить… А этот двадцатилетний юноша больно грамотен!.. Раз в беседе с ним брякнул: «А что, отче, если Земля не стоит, а крутится вокруг Солнца?..» Да за такое, за ересь такую на дыбу его, негодника!.. Покачнуть веру в Бога и Аристотеля!.. – затряс бородой тогда игумен. Посох поднял, хотел огреть его, окаянного, вбить ему через хребтину истинную веру… Но сам ляпнул, что Лукреций Кар сказал, что Вселенная бесконечна, а что Земля не является центром мироздания. Высказал мысль Аристарх Самосский несколько тысячелетий назад.

Игумена чуть удар не хватил, чуть сердце не лопнуло. Сидя на стуле, прохрипел: «Воды!..» Григорий кинулся к ведру деревянному, поднёс ему в деревянном ковшике воду. И он пил и лил воду на бороду, которая была похожа на муравьиную кучу. Глотнув водички, игумен пришёл в себя. Встал, стуча посохом об пол, закричал: «Смотри, Гришка, я не посмотрю, что ты – сын дворянина! Не сносить тебе головы!.. И не гордись своим отцом – худородный он у тебя, и только по жалости владык Рюриковичей стал дворянином!.. Богу молись день и ночь, Богу!.. Без Бога – ни до порога! – по такому завету жили наши предки!..» И ушёл. Приказал все книги у него убрать, а его держать в строгости и смотреть за ним: чего доброго, он, начитавшись вольнодумных книг, посягнёт на власть! «Ох, грехи наши тяжкие…» – вздыхал он и шёл в свою келью.

Доложили ему, что не больно он чтит устав монастыря и святые книги. А это до добра не доведёт. До хорошего не докатится. И вот и сейчас он пришёл в келью монаха, а она пуста. Одежда монаха брошена… Куда он ушёл? К полякам. Знал он, что ходил он не раз к врачу-поляку, что был во дворце царя, но потом уехал он с младенцем Дмитрием в Углич. Мог туда поехать, а ещё хуже – за границу… Говорил он, проговаривался при нём, хулил строй царский. Мол, за границей университеты, науки везде, а наш царь-батюшка только и делает, что воюет… Ну и пусть воюет, земли расширяет, государство крепит… «Развратник твой государь!..» Размахнулся игумен – просвистел посох, но успел отскочить отрок. Ловок, шельмец!.. «Да за такие речи – к лошадям его, на конюшню!..» Отрок смиренно принял такое наказание. Ухаживая за лошадьми, стал он лихим наездником.

Зашлось сердце игумена. Кликнул проходившего послушника: «А ну-ка, отрок, беги на конюшню! Пересчитай мне лошадей да срочно явись передо мной, аки солнце в каждое утро является!..» Отрок не понял его слова, но лошадей пересчитал быстро и доложил, что одной нет. Захолонуло у него в груди. «И ищи его теперь как ветра в поле… Куда помчался? В Ливонию, на границу, а там – в университеты в Европу?.. « «Догнать!.. – прохрипел игумен. – Догнать и привезти! Ишь, басурманин! Бога отринул… Да я ему… Посох разломаю!» Наставлял двух монахов на лошадях: «Догнать и привезти ко мне!..» «Не беспокойся, отче! Вдвоём мы не только Гришку поймаем, а и воробья в поле загоняем!..» – уверили они его. И поскакали.

«Ах, шельмец! Ишь как к наукам тянется!.. Вором стал, Бога отринул, спасения своей души не хочет! Да я его!.. Только поймают…»

Но не к наукам спешил Григорий Отрепьев – к высшей власти. Не только древних философов читал он, не только наукой интересовался он, но и высшей власти на Родине захотел он. Он любил её и мечтал о ней, глядя на царские палаты, когда выходил из монастыря. «Грозный был везунчик: и воитель, и бабник. Завоевал земли. Сибирь ему Ермак подарил. А сколько девок попортил!.. Хвалился, что более двух тысяч… И получил французскую болезнь… Почему не я, а Борис безродный сумел стать царём, а я не могу?.. Он убивцем стал, младенца жизни лишил. Народ его за это не больно привечает. А тут – голод… Самый раз стать мне царём… – думал он, скача в сторону польско-литовской границы. – Может, и покатится моя голова с плахи, всё равно это лучше, чем жить в келье и бить бессмысленные поклоны тому, которого никогда не увидишь и не услышишь… Я вернусь к тебе, Русь, но только не иноком…»

Пылил он по дороге, и мысли его были сконцентрированы. Он думал о том, как захватить власть…

Краков скит

…По улице шли двое: Григорий со своим будущим тестем Мнишеком, ко дворцу иезуитов. Григорий верил в Бога, но не настолько. Тот, кто знает подноготную любой жизни, тот немного её недолюбливает. И здесь, идя за ним и боясь споткнуться обо что-нибудь, он спрашивал, вернее, говорил:

– Настолько это важно – католик я или православный? Мне нравится в вашей религии послабление грешникам – это чистилище. У нас жёсткость и неотвратимость наказания Богом – это ад или рай. А у вас: если ты маленько в жизни подкузьмил, то – в чистилище, на правёж. Значит, потихоньку греши… Затевают ссору пастыри из-за любой глупости: крестишься ты двумя перстами или тремя, налево или направо крест кладёшь, взлетела Мария на небо или умерла… По принципу: если ты в армии не так выполнил приказ командира, то тебя могут наказать… Ты познакомь меня с Богом!

– Его нельзя увидеть.

– Тогда дай мне с ним поговорить!

– Его нельзя услышать.

– Тогда почему мы верим в него?!

– Верим – и всё!..

…Пахло горящим елеем, свет от лампады падал на коленопреклонённого Гришку, на аналой с крестом и Евангелием, на пробритую, словно начинающаяся лысина, макушку, пробритую голову иезуита.

– Ты исповедовался – и Бог отпустил тебе твои грехи!

Дмитрий захотел креститься, но у них движение рук – в другую сторону.

– Сердцем ли ты отрёкся от христианства?

– Да.

– Возлюбил ли ты истину нашей церкви сердцем?

– Да.

– Благо тебе, чадо!.. С усердием ли будешь служить ей?

– С усердием.

– Будешь ли стараться пролить свет истинной религии во тьму ереси?

– Это станет целью моей жизни!..

– Прочти Символ веры!

Он прочитал.

– Аминь, – шепнул ксёндз.

– Аминь! – повторил Григорий.

Патер взял с аналоя крест и Евангелие и поднёс его к Отрепьеву:

– Поклянись над этим Святым Крестом Господним и над Святым Его Евангелием, что не ради суетной славы (он повторил за ним), не ради корысти (он повторил), не ради иных ничтожных благ земных (повторил), но ради души, её спасения вступаешь ты…

– Вступаю я…

– В лоно истинной апостольской церкви. В том целуешь Святой Крест и Святое Евангелие. Аминь!.. Теперь следуй за мной. Я проведу тебя в церковь, – сказал духовник.

«И что за хренота? – думал Гришка, идя за ним. – Я нарушу всё, и я это знаю, и они почти уверены, но всё равно делают это дело… Недаром говорят: научи дурака молиться, он лоб расшибёт!.. Они же понимают, что я совершаю этот обряд во имя того, что я хочу!..»

В церкви у алтаря его ждал Регони. Несколько поодаль стоял Мнишек.

– Церковь приняла тебя в своё лоно! Закрепить надо таинство твоего миропомазания и Евхаристии…

Гришка опустился на колени. Вокруг слышалось пение служителей церкви. Регони подошёл к нему со святым миром, показал ему части тела, слегка ударил по щеке, буркнул: «Мир ти!..» – что означало, что со смирением должен переносить удары судьбы…

Что делать – цель оправдывает средства! Поступает как истинный политик: делает и говорит, что нравится людям, но никогда не будет это выполнять…

– Теперь ко мне в усадьбу поедем, – сказал Мнишек.

К утру Дмитрий въехал в Самбор торжественно. Его встречала толпа, сидящего на белом коне, лицо выражало удовольствие. Оно было и на лицах встречающих. Горланили: «Дмитрий, виват!..» – И на лице такая радость, словно они вступали на трон.

У Мнишека был бал. Отрепьев говорил Марине, подлетев к ней:

– Станцуем мазурку?..

Она кивнула, счастливая. Он не нравился ей фигурой и лицом, но когда он говорил, что «моя жена должна разделять со мной все опасности на пути к трону», она вздрагивала и опускала глаза. Мысль работала лихорадочно: он – тот человек, который ей нужен! Казалось, этот человек смотрит ей в душу. Он говорит, и с его языка срываются её желания и мысли. И он зажёг огонёк в её душе к нему. Мысль сделаться царицей Великой Руси зрела в ней. От этой мысли ей становилось легко и светло. Что там шляхтич?! Он обладает её телом, но не душой. В конце концов, он просто будет ей принадлежать.

После бала Лжедмитрий удалился. Её в постели любил шляхтич, но ласки его и признания в любви её не трогали. Она дала себе зарок стать женой Дмитрия.

Через некоторое время её стали «обрабатывать» ксёндзы. Нелегко далось ей это. Она знала, что он – слуга её дома, и вдруг такое вознесение! «Меня будет любить мужик!..»

До их обручения её стали «обрабатывать»: «Тебе выпала высокая доля, высокий подвиг, может, даже пострадать для славы Бога!..» И она согласилась с ним обручиться.

…Был ясный августовский день. Сердце Дмитрия легко билось в груди. Были праздники, теперь настали будничные, рабочие дни. Надо было принимать государственное решение. Вон какое воинство вокруг него! И с ними он пойдёт на Москву! И они посадят его на трон!..

В половине октября Самозванец перешёл границу Руси…

…Она не прощала ему даже то, что он не отдал ложку слуге, что он не знает очерёдность блюд, когда ест. Его заскорузлые ногти. И его страсть к семечкам. Когда он говорил со служащими, выпивая: «Пся кровь, у вас настоящего нет? Пьёте какую-то бурду… Где бы самогона достать?!» Доставали… Когда напивался, приставал к служанкам, в сарае на сеновале приставал к женщинам: «Озолочу, любушки! Только дайте утешиться…»

А раз по-пьяне пристал к фаворитке короля. Надрался самогоном и встретил её в вестибюле. Она шла в шикарном одеянии. Но он знал, что её платье сделано на манер фаворитки французского короля. Легко и быстро снималось платье, чтоб королю было доступно тело женщины. Не может же король ждать, когда она снимет свой корсет и панталоны… Всё для него было легко и доступно.

Когда он встретил её в вестибюле, пошёл к ней, раскинув руки, и стал ловить её. Она – в сторону, и он туда.

– Ваше величество!.. – забилась она в его руках.

– Озолочу!.. – дышал он ей перегаром в лицо.

Её лицо пылало гневом, ледяным холодом веяло от её глаз.

– Пусти!.. – толкнула она его.

Он откачнулся в сторону. Она пошла. Он её шлёпнул по заду.

– Ой!.. – вскрикнула она.

Чтоб не огорчать короля, ему не доложили об этом, но она знала.

И когда, сидя за столом, она наблюдала за ним, как он объедает косточки, а концы их обгрызает, чмокает губами, она брезгливо морщилась. И это его прочат ей в мужья!..

Она всё-таки приставила к нему слугу, который консультировал его, как вести себя в обществе. И тот говорил ему, что брать, как есть. Он же, лёжа на постели, рыкал на него:

– А пошёл ты к чёрту! Плевал я на ваш этикет!.. Вот возьму Русь, тогда что ни сделаю, это и будет этикет!.. Ты знаешь, кем я хотел бы быть?

– Кем?

– Змеёй.

– Почему?

– Она ест лёжа!

Смеялся, тряся животом, слуга говорил:

– Я согласен, ваше величество, с вами, что вы будете великим государем!.. Но сейчас, ваше величество, ваш этикет – это ваша ценная дорога к трону. Наш король – добрый человек. Но католики очень чопорные люди…

– Ваши католики мне не нужны! Пока они помогают мне, я их приближу, а потом – пинком под зад!..

– Ваше величество, держите эти мысли при себе! Не дай Бог кто-нибудь услышит… Вы должны помнить о выгоде. Ваши слова не делают вас великим политиком. Надо такие мысли держать в тайне…

И он подошёл к двери, высунул голову, осмотрелся. Убрал голову и закрыл дверь.

– Слава Богу, никто не слышал… – этим как бы говорил, что ему можно доверять, он не тот, другой: предан ему душой и телом, ему можно доверять всё.

Когда его послала к Дмитрию, чтоб научить политесу, он затрепетал. Он понял, что и ветер подул в его сторону. Птица счастья выбрала его. И он эту птицу счастья не упустит. Он будет рядом, будет верен ему, он будет докладывать ей лишь то, что ей известно и видимо. Что, не дай Бог, он скажет ей подобное, что он слышал от него о Дмитрии. Он скорее свой язык вытащит на полметра и отрубит. Но не скажет. Будет рядом. А там, в Руси, он повернёт всё по-своему. И может быть… От той неожиданно прилетевшей мысли он задрожал, передёрнулся и глянул на Гришку: уж не догадался ли он, о чём думает он?.. Он даже дёрнулся и готов был упасть перед ним на колени, просить прощения за мысли свои, за мечту дерзкую… А что? Гришка – царь, а он – приближённый, и « я счастливее всего его»!.. «Так может, его убрать и себя выдать за сына царя? И, если кто против, у меня в руках польская шляхта, отборные войска. И, к чести сказать…»

…Вечер. Возле костра сидят двое – отправил их приближённый к Гришке Отрепьеву. Недалеко пасутся кони. Слышно их фырканье – видно, звери пугают их, потому и фыркают…

Один говорит другому:

– Ох, от этого дела, на которое мы идём, муторно на душе у меня… Грех-то какой – царя жизни лишить!

– Подумаешь, что мы, что ли, убьём Бориску?! Бог убьёт его… Зачем он позволил на Землю явиться такому сильному, с ядом, грибу?.. И зачем люд от мала до велика любит грибы?

– А я почём знаю?

– Вот наша задача – только положить в грибы грибочек бледной поганки. Значит, ни ты, ни я не знаем, какое таинство есть в нём… Из-под земли оно появляется, к деревьям не липнет и на них не растёт…

– Примут ли нас во дворце?

– Мы и не полезем на глаза царю Фёдору… Ох и умён, сатана!.. Сколько лет царствует!..

– Да много ли? Седмицу…

– Какую седмицу?! Царь Фёдор не царствовал, лишь был на троне. А царствовал он же… И хорошо царствовал – кровь не лилась! Только что на нём гибель людей от голода… Бог за наши прегрешения допустил такое… Он-то мог и душу отдать…

– Но не отдал!..

– Хлеб он давал…

– Но не велел открывать хранилища монастырей!

– А то – богово!.. Он не велел забирать у них.

– Я бы забрал, глядя на страдания народа.

– Ты понёс чёрт знает что! Да когда это цари жалели народ?! Каждый возносился до неба, себя считал чуть ли не богом… А как же? Без этого нельзя, если они – радетели государства… Давай спать! За разговором-то и росу не заметили, как она пришла…

Они утихли. Вскоре погас и костёр.

А утром, когда заря на небе, как девица, надела розовый платок, двое подъезжали на конях к Москве. Слезли с коней, отпустили их. Сняли с себя одежду, нарядились в крестьянские рубахи, порты, лапти на ноги, кафтаны, видавшие виды, подпоясали верёвками из конопли и пришли на ферму, где были свиньи. Вскоре они нанялись пасти свиней и ухаживать за ними.

Однажды, когда резали свиней для царского стола, один, вытирая окровавленный нож о тряпку, сказал товарищу:

– Настал час гибели Бориса… Боярами скоро будем! Дело сделаем – царевич нас не обидит.

– Ты чего хошь? Аль надумал что новое?

– Как подкинуть грибочек? Надо его перетереть в порошок и сыпануть в кухне в еду царскую – мясо-то повезёшь на царскую кухню!..

– Как это сделать?

– Я уже истолок в муку бледную поганку… С Божьей помощью это сделаем! Мясцо-то будет отравлено порошком!..

– Смоется он, порошок-то…

– Не смоется! Нож длинный, глубоко в мясо влезет, и внутрь напихаем этого порошка…

– Ох, грех большой! Сколько людей может отравиться!

– Не ной! Будем давать мясо порциями, по частям. Остальные будут лежать на леднике… Укропчиком будем натирать мясцо, чтоб запах любой поганый перебить!

– И то дело!..

– Завтра повезёшь мясо во двор… Да смотри, чтоб дух у тебя был крестьянский! Лапти новые, кафтан приличный надень… Шапка должна быть похожа на шапку Мономаха, хоть она без каменьев и из овчины… Если спросят, почему мало мяса, ответь: мол, велели каждый день теперь доставлять свежее мясо в связи с жарой на улице…

Человек приехал во двор на возке. Вышел дворовый. Посмотрел на лошадь, оценил её взглядом, зевнул и потом обратился к человеку:

– Ты, лапоть, что привёз ко двору?

– Да прислали ко двору шмат мяса, свинину… – с поклоном сказал «крестьянин».

– Ну-ка, что у тебя тут есть? – спустился он с крыльца и подошёл к возку.

В траве зелёной, в полотне грубом и невыбеленном лежал шмат мяса с салом. Посмотрел на него дворовый, поднял:

– Я тебя хорошо не знаю, а ну-ка, лижи мясо!

– Зачем? Для чего?

– Для спроса! Кто спросит, тому – в лоб!.. Не кому-то мясо – самому царю!

– Челядь не ест, что ли?

Холоп рассмеялся:

– Ест… глазами! Да постные щи по полведра… Каждый так ест, словно через плечо выливает… Эх, деревня!.. Ну, лижи, говорю! Да ты язык не жалей, ты его, как собака в жару, высовывай и работай! Ну вот, так-то верней будет, и мне спокойней… Ну будя, а то ненароком разойдёшься – ещё зубами вцепишься! Езжай с Богом!

Мужик кивнул, кинулся на таратайку и, погнав лошадь, не глотал слюну, как верующий мусульманин-фанатик в период поста Рамазана не глотает слюну, он ехал и плевался до первого родника в балке. Подъехав к ключу, он подбежал к нему и стал набирать горстью воду, наливать в рот и полоскать, наклонялся и сливал изо рта воду на землю, крестился и снова полоскал рот и сливал на землю воду. Шептал: «Боже, пронеси!» Дрожал от страха: «А ну как мясо всё пропиталось и я через несколько часов сам умру?..»

Ехал после, говорил: «Страх-то какой! Эдак можно и задом ослабеть!.. Но-о-о, застоялась!..» – заорал он на лошадь, которая шла ленивым шагом. Она рванула и понесла, колёса со спицами слились в сплошной круг. «Но, лярва!» – шумел «крестьянин» и гнал её, пока она не набила пену меж ног и пена клочками летела с неё. Тогда только перевёл её на шаг…

Ждали отравители. Но не получилось у них. Одна из молодых борзых, когда повариха ушла на мгновение в подсобку, забежала, схватила этот кусок и, как волк тащит овцу, бросив её на хребтину, удрала, а за ней – свора собак… И вскоре от мяса осталась мокрая трава – съели и не отравились.

А царь – отравился. Чем – непонятно. Цианиды уже были известны – видно, кто-то ещё «позаботился». Говорят, пищу, которую вкусил царь Борис, потом давали принародно челяди. Собаки съели – и не отравились. И зашептал народ: «Бог это сделал – не угоден он стал Богу! Царевич Дмитрий ему угоден!..»

По Руси – крестьяне, Дмитрия люди, думая, что им уготована расплата, такой «марафон» своим ногам устроили, что не угнаться!.. И решили, что это их рук дело. Раз сбежали, значит, в вине сознались. Так решили все.

Лишь один из челяди втайне усмехался. Это он сумел заменить еду, которую дали собаке, и она съела и не отравилась… Ох как много врагов было у Бориса Годунова! Хоть кровь не лил, но его кровь не пролили – заставили в теле остаться.

Мужички, что уносили ноги на конях, попали под разбойничий свист ватажки. Побитые дубьём, не получили боярства…

И до сей поры так и не знают, кто остановил сердце первого избранного царя Бориса Годунова. Остальные были самодуры, которые топтали свой народ. Да какой народ – великий и умный! И любящий Родину…

…В стане Отрепьева всё было тихо. Лишь говорили меж собой шёпотом деревья, качаясь на ветру, словно осуждали разговор Гришки с боярином. Тот сидел в шубе и в шапке. В избе было натоплено. Весна выдалась холодной, потому и топили печку русскую – со всеми загнетками, почурками и подпечками, где торчали ручки рогачей и цапельников. Широкая донница закрывала под и свод печи. В трубе завывал ночной ветер. Вьюшку печи не закрывали – боялись, что царь Дмитрий, не дай Бог, угорит.

– Боярин, – говорил Григорий, – тебе на Москву надо идти! И в первую очередь надо уговорить других преданных тайно мне бояр. А если нет таких, то надо заставить страхом, и Богом их устрашить. Мол, кому служите – шурину царя – убийцы Дмитрия, опричнику в прошлом, который по лютости был злее, чем в ярости пёс?! Много крови они пролили при моём батюшке, невинной…

– Это как сказать!.. Он ведь, когда Великий собор его избрал царём над нами, столько дел сделал!.. Треть Сибири послал воевод завоевать… Сколько городов велел построить!.. Нечего сказать, деятелен был… Да Бог его не возлюбил… Говорят, кару он навлёк великую на землю за грехи наши тяжкие, за дела наши неугомонные… Не по его душе были деланные. Извёл он из Земли центра огонь, и лаву, и пар воды, что были у поверхности. Поднял он в небеси столпы огня, дыма и куски тверди… И климат изменился, и наступил великий глад… Много лет земля, как девка бесплодная, не рожала… Он амбары свои открыл, людей кормил…

– Ну ты, боярин, слишком много хорошего о нём говоришь!.. Смотри, не перекинься на его сторону!.. Уже одно, что он посягал на священное тело отпрыска Иоанна Грозного… Да Провидение спасло меня!.. Я в страхе дрожал, когда поляк глаза рукой мне закрывал, чтоб не видел я столь кровавый миг, когда народ на тревожный звук колоколен ринулся по теремам и расправился с убийцами моими. Видел я, как мать моя била поленом мамку-предательницу… Много лет ждал я своего часу, по монастырям под чужим именем скрывался. Ждал, когда во мне забурлит желание взять трон, мне по праву принадлежащий… Так что скачи и бояр подбей правдой обо мне: мол, настоящий царь идёт в Москву – занять достойное царское место!..

– А что делать с женщинами? Говорят, они вроде свирепы, как по крови Малюты…

– Его дочь красива и умна, хоть нрава дикого… Её не трогать – пред мои очи предстанет…

– Видел я её: красива, хоть и норовиста…

– Норовистая, пока в руки не мальчика, но мужа попадёт!.. Войдём в Москву, сядем на трон, много добрых дел сделаем… Учить детей будем, всех…

– Как – всех? И крестьянских?

– Да, и крестьянских…

– Как – крестьянских?.. Знатные – я ещё понимаю, этих надо учить. Но чтоб сравнять детей боярских с крестьянскими…

– Иди, Пушкин, учить меня тебе негоже… Поспешай!.. Да позови постельничьего, пусть поспешает – ко сну пора мне отходить…

Пушкин вышел:

– Эй, ирод, где ты?.. Иди, царь зовёт немедленно!

– Тут я, иду… Это меня ты назвал «ирод»?! Смотри, я ближе к телу императора!

– Ладно, нам ли собачиться?.. Иди, поспешай, я, что ли, за тебя это дело буду делать?!

Через некоторое время послышался стук копыт коня Пушкина. Григорий перекрестился, сказал: «Спаси Господи!..» – то ли себя просил спасти, то ли лихого гонца… Уснул быстро, испив из ковшика кваса постельничьего верного, прежде им пригубленного. Во сне видел Марину. Любил и утешал её необыкновенно! Целовал её – мягкую, податливую, лежал на ней… Позволила… Но любил её неестественно – прижимался к ляжке и просто тёрся… Она, красная, смущённая, жалась к нему, молчала. Оба были сильно смущены. Она – необыкновенным его поведением. А он – боязлив и смиренен. Думал, если кто доложит и грозный шляхтич родовитый по её жалобе потребует к себе, то скажет, что бес попутал, но Бог не допустил совершить грех до венчания… Марина лишь хохотнула, когда он подымался с неё. «Ты чего это?» – спросил он. «А так, ничего!..»

Не знал он, что она уже не девочка. Что давно, более года, прошло с той ночи, когда шляхтич, молодой и красивый, которого она часто видела во сне, при тайной встрече в счастье допустила его до себя… И он запьянил эту девочку: губами сперва целовал яблочки грудей, и она сомлела… Тайна эта была на двоих. И они её берегли. Знали: лихо будет им обоим, если воевода узнал бы про это. Гнев, не только Божий, но и его, обрушился бы на них. Не обручены, не венчаны… А чувства – что чувства?.. На чувство есть нехорошая молва… Как она теперь там поживает? Без него… Её отдадут замуж. И она немного плакала тайно о шляхтиче. Почувствовала после великий почёт и уважение со стороны всех окружающих её поляков.

…А Пушкин мчался к Москве. Копыта его коня привели, в первую очередь, к боярину, ему знакомому. В ворота постучал, не слезая с коня, кнутовищем плётки. Конь ронял клочья пены с тела, словно комки снега, переминался с места на место… Успокоительно провёл по его бархатистой шее ладонью, вытер пот с ладони о гриву коня…

– Кто там?.. – раздался грубый голос.

– Открывай – дорогой гость прибыл!..

– Ночью гостей не бывает! – послышался голос со двора, и загремели раздвигаемые ворота.

– Пушкин, ты?! – удивился хозяин, стоявший рядом с холопом.

– По нынешним временам не принято называть имена… Пошли в дом – дело есть!.. – передал он повод узды холопу. – Ночь какая лунная – хоть иголки собирай!.. Как холоп у тебя – не донесёт?

– Неверных не держу при себе…

– Как вы тут царя Бориса не уберегли?..

– Берегли, да сам он не берёгся… Не мог отличить шампиньона-грибочка от бледной поганки… И вот – результат!.. Сам любил их, жареные на коровьем масле…

– А чем они отличаются? – перебил он его вопросом.

– А пластинами под низом оладушка!.. У шампиньона они – розоватые, а у бледной поганки – белые…

– Что ты друзьям говоришь не то! А белый гриб – тоже белый…

– Так у него вкус и запах не тот! Нос-то есть – должен не только глазам верить, но и носу!

– Много мы отличаем с тобой запахов! Мы, что ли, собаки – те запахами живут, а мы – другой жизнью… Как там Мишка весёлый? Гляжу, друг мой, совсем его брага сгубила…

– Пьёт день и ночь! И знатная знахарка лечила его от алкоголизма, и травой-копытень – до того лечила, что его падучая стала бить! Бабка перешла на грибы-навозники, поила его отваром, и так варили супы… Стал, вроде, не такой падкий на зелье, полегче, но всё равно не отступает от него.

– Приехал я к тебе по важному делу…

Зашли они в дом. Прошли в прихожку.

– Кто в светлице? – Сел на лавку за стол.

– Никого нет – жена в отъезде, у матери с девками, отчалила намедни… Так что один я как перст! Челядь – в челядной. Есть будешь – я кликну?..

– А-а-а!.. – махнул он рукой. – Я к тебе по великому делу! Язык за зубами умеешь держать?

– Бог не обидел – не выпускаю я его до поры до времени…

– Это хорошо… Дело очень важное… Нужны отчаянные бояре, которые явно недовольные отпрыском Бориски.

– Им-то все были недовольны, хоть и кликнул его народ… Но это было когда!..

– А сейчас? Если что, все родовитые пойдут против него?

– Шутка ли дело – родовитые!.. Которые от Рюриковичей род ведут… Бориске подчинялись, а теперь – его сыну… Но сынка его Бог не обидел – зело умом превелик. Карту составил городов и сёл больших… На ней как на ладони линии дорог… Указ создал, чтоб строительства вести много и разумно…

– Ну а бояре как смотрят на это?

– Считают, баловство – карта эта… Да ведь нашим что – родство главное!.. Кто где сидит… Своё место знают, а больше ничего не надо… Что надо – про то думный дьяк знает!

– Вот что: моего знает и любит народ… Ты знаешь, сколько у нас войска?

– Если много, то чего бояться наследнику? Пусть идёт в Москву, примем с почётом и уважением. А их – куда следует…

–Э, не то говоришь! Так политические дела не делаются… Есть у тебя бояре надёжные, которые недовольны выборным царём?

– А кто когда был доволен властью?! Если одни довольны, то другим это не по нутру…

– Вот ты и найди завтра мне людей, коим царь не по нутру! И обязательно – бояр.

– А почему бояр? Что, на Москве нет лихих людей?

– Лихих людей челядь не пустит! А бояр пустит, потому что привыкли головы к долу клонить перед барином! Не только дубину поднять, но и взгляд не подымут…

– Это ты прав – наш народ любит перед шапками высокими падать на колени… А кто же из бояр носит на голове не ведро меховое, а подобие шапки Мономаха из меха – знак того, что приближены к царственной короне?.. Вот они и сделают дело злодейское, но великое. Удушат их…

– Кого?

– Сына и мать.

– А сестру?

– Её не трогать! Так велел царевич… А на трон возведём его! Нам он отплатит чинами, и к нему приблизимся. Были худородные бояре, а стали шапки Мономаха носить, в золотом водопаде купаться!..

– Да, оно так… Только кто пойдёт на этакое злодейство? Хотя сейчас лихие времена… Много голодных, сирых и обиженных.

– Только не бояре! – заметил Пушкин. – Пусть платят за настоящий царственный венец!..

– Сделаем! Да…

…На второй день в терем к царю Фёдору шли пять бояр. Один из них был нетрезвый. Один из челяди на ступеньках встал на пути.

– Прочь с дороги!.. – крикнул один из бояр. – Дела государственные решать будем! Дело не ждёт…

Тот уступил дорогу. Второй стоял, ждал. Боярин его тычком в зубы убрал с дороги. Остальные разбежались.

Вошли к царю, он стоял над картой на столе. Повернулся к вошедшим:

– Как смели?!

– Смели! Смели!.. – сказал один из пришедших.

Зашёл сзади из-за стола, когда тот стоял и ждал, что скажут бояре. Сзади накинул кушак, резко дёрнул молодого на себя и повалил на стол, стал стягивать кушак… Через минуту царя не стало.

Тут вошла мать.

– Сынок!.. – вырвался крик…

И это было последнее слово, и на её шее оказался кушак…

– Что делать будем?.. – сказал один из бояр.

– Пошли! Я знаю, что делать…

Вышли. Хмуро стояла челядь, смотрели на бояр. В глазах – лютость…

– Люди! Отравили царя и его мать! Вот эти!.. Недаром они нас не пускали к нему!.. – указал он на двух решительных.

«А-а-а!..» – разнёсся крик, и челядь кинулась на дерзких.

Бояре ушли. Один сказал:

– Как бы они нас…

– Пока они разберутся, что к чему, им, этим двоим, не жить! А с мёртвых – какой спрос…

– А сестрица?

– А её не было в терему! Наверное, где-то со своими бабками гуляет…

Пушкин ждал бояр с нетерпением. Когда вошли, спросил:

– Ну что?

– Дело греховное сделано!

– Доложу царевичу – не обидит! Кто делал?

– Спьяну легко совершил чёрное дело…

– Как он на язык?

– Чёрт его знает – спьяну может ляпнуть…

– Снаряди со мной в дорогу – самому его представлю. Авось, отблагодарит его по-царски, забудет всё… Да, кнут мне надо длинный, пастуший, с хвостецом…

– Зачем – али в пастухи нанялся? – засмеялся боярин. – Это при царе-то!..

– Нет, волки шалят. Развелось их!.. Хоть и мертвечины навалом – сыты они… Хочу себя потешить – догнать хоть одного и кнутом его огреть!

– Ох, отчаянный ты человек, Пушкин!

– Да и ты, Валентин Лукич, не из трусливых!

И оба заулыбались.

– У пастуха моего есть кнут – это не кнут, а прямо сабля! Сечёт спины холопов, аж до мослов достаёт!

– Ну вот и хорошо!

В эту лунную ночь двое скакали в сторону лагеря Гришки на берегу Москва-реки. Когда высокая круча ребрилась скалами, а река была внизу, кони пошли намётом. Пьяного боярина лошадь скакала возле кручи. Пушкин махнул кнутом, плеть обвилась вокруг передней ноги лошади. И Пушкин дёрнул за кнут. Он не дал передней ноге лошади коснуться земли, и она со всего маху грохнулся возле обрыва. Пьяный боярин полетел под кручу. Лошадь, взвизгнув, вскочила. «Тпр-р-р!..» – заорал Пушкин. Лошадь встала. Он остановил коня и повёл его к обрыву. Посмотрел внизу на ленту реки, которая пересекалась дорожкой луны, и жёлтый столб поднимался к небу, и на столбе – словно жёлтая сова с круглым лицом сидела наверху…

Пушкин поскакал обратно. Лошадь скакала за ним. Постучал в ворота.

– Кто?

– Я!

Ворота открылись. Заехал с лошадью упавшего боярина в ворота. Вышел хозяин. Почёсывая грудь, спросил:

– А где наездник?

– Упал с коня – тот в стремени ногой застрял, грохнулся, а рядом – обрыв, так полетел туда, на камни. Лежит там, внизу… Завтра возьмите и похороните… А я поскакал к царю.

– Кнут-то что бросил? Возьми…

– А на кой он мне? Сейчас не до потехи… Прощевай! До встречи!..

Боярин взял кнут, посмотрел на конец кнута – он весь в лошадиной шерсти… Подошёл к лошади. Она косила глазами на него. В сливовом глазу – луна… Смело взял за ногу, поднял её и увидел, что шерсть на ноге кольцами снята. Опустил ногу, взял шерстинку с кнута, сравнил с шерстью коня: «Сволочь!.. До чего осатанел! Животину ему не жалко!»

Пушкин прискакал в лагерь. Вечером в большой деревенской избе был царь. Когда он вошёл в сени, его там со свечой остановил постельничий:

– К нему нельзя – у него гости!

– Доложи ему, что дело важное.

– Я думаю, что сейчас у него дела поважнее государственных!.. Подожди полчаса, отдышись. Чаю хочешь?

– Не откажусь.

Через некоторое время, когда Пушкин пил третью чашку, из дверей прихожки вышла женщина. Потом из прихожки – голос:

– Эй, постельничий, кто там ко мне?

– Пушкин, ваше императорское величество!

Тот вопросительно посмотрел на него.

– После твоего отъезда приказал себя так величать, – шепнул он. – На манер византийских императоров…

Пушкин встал и прошёл через прихожую в горницу. Он сидел на кровати в нижнем белье. Потянулся, зевая:

– Ну?.. – и снова начал зевать.

– Их нет…

Тот хлопнул челюстью и забегал по горнице:

– А этот… кто… ну, приводил в исполнение…

– И его нет. Приказал долго жить…

– Как?!

– Конь под ним попал в сурчину, а рядом – обрыв… Конь чуть ногу не сломал – грохнулся со всего маху… Ну, он из седла полетел под кручу… Я скакал с ним к тебе, вроде бы, за наградой, а оно вон как получилось…

– Награда… Да, награда тебе будет…

Снял перстень с пальца:

– Давай руку! – и натянул на мизинец дорогой перстень…

…Утром Пушкина разбудили барабаны. Они будили людей. «Идём на Москву!..» – слышался крик.

«Не терпится ему взгромоздиться на трон, самозванец!..» – и зажал рот. Осмотрелся – никого нет. Перекрестил рот, бормотнул: «Боже!..» Он раскаялся за произнесённое. Встал, плеснул в лицо над лоханью из ведра водой. Быстро оделся и заспешил к соседней избе, в которой был ночью.

Там он был не один. Пушкин любил поспать. «Некогда спать – дела ждут!..»

– Простите, ваше императорское величество! Умаялся с дороги…

Присутствующие переглянулись: «И когда он успел узнать, что его так называют?..» Их мысли прервал Гришка:

– Господа, мне донесли, что Фёдор вместе с матерью в страхе передо мной отравились!..

У всех отвисли челюсти.

– Хлопните челюстями и слушайте меня! Москва нас ждёт! В путь, господа бояре!

– Ходит после обеда один, не спит – срамота одна!.. За обедней не стоит… Говорит, просвещение сделает…

– Это что, нас, неучей, поляк будет учить?! Одно у него от батюшки – ни одну юбку не пропустит… Одна девица пришла к нему в светлицу, он вмиг щупать её стал. А та, не будь дурой, вырвалась от него и по ступенькам – вниз. И он за ней, кричит: «Держи воровку!..» А сам на ровном месте шлёпнулся!..

– Это он – в батюшку!.. Тот ни одну юбку не пропустил… Пакостник был, прости Господи!.. Плохо о государе сказал…

…Смерть царя Бориса Годунова была столь неожиданной, что она вселила в сердца верующих людей веру: мол, Бог знает, кто истинный царь, не допустил он много лет царствовать Бориске, спас он Россию, вернул ей настоящего помазанника Божьего, чуждо было ему правление Бориса!.. Крестились на похоронах люди и шептались: «Бог – не Микитка, он видит и знает, кому царствовать!.. Вон, не допустил дочь-невесту… Без семени она… Могла бы давно замуж выйти, заморского царевича родила бы, да Бог не захотел!.. А сынок у него, вместо того чтоб учиться, как царствовать, наподобие глуповатого цезаря Италии – в науку вдарился! Какие-то карты чертит… Тот книги писал, а этот карты чертит!.. В восхищение своего батюшку вводил – тот и рад был этому: на трон его покушаться не будет! Да и кто такого поддерживать будет?! Царь, он должен трон любить, на место отца метить… А он – как дождик целый день штрихует, не устаёт, так он целыми днями сидит чертит на бумаге чёрт-те что!.. Нормальный художник богомазанием занимается, а этот начертит на бумаге речку и радуется, как мешком вдаренный… Отец, умирая, наставление ему давал… Да куда ему до настоящего царя Дмитрия Ивановича?!. Ясно дело, Богу он не по душе… Потому и голод напустил на наши земли, и не один год, а три подряд!.. Не по душе нашему Богу царствование Бориски… Народ недоволен – и Он недоволен…»

Так религиозность людей помогала угнездиться на троне Лжедмитрию. Часть Руси пошла за Дмитрием Ивановичем, часть бояр решительно перешла на сторону самозванца. Уж больно хитёр и смертельно опасен был Борис Годунов. Да, смерть Бориса установила «истинность» царевича Дмитрия…

…На встрече подружек женщины организовали застолье. У многих жизнь была не ахти какая: каторга, нищета и дети – а их было помногу – отбирали здоровье и жизнь.

Бедному человеку что осталось? Работа, нищета и жена. Тогда мужики умели любить женщин! Помногу рожали детей… Да и как тут не рожать – им лучина долго не горела! Свет в окошко в бычий пузырь, натянутый на него, тоже мало пропускал. Одна жена была – свет в окошке!..

Жили скудно, одна река выручала да жито. Ягоды, яблоки – дикие, кислые. Но умели их мочить – в бочке, в воде со ржаной заправкой, солью и горчицей. Роженицам ох как нужно было!.. И от склероза, для улучшения памяти их ели… Какая-то неподражаемая была в них кислинка!.. Свёкла давала курагу – сахара ещё мало было. Здоровье – было.

Войны вырывали мужей из семьи, жить надо как-то было. Ради детей шли женщины по рукам… А тут скоморошьи пляски разрешил царь Дмитрий! Степенность женщины потеряли… Шипели мужики… Иной с женой и пошумит, и пригрозит… Скоморошьи песни, частушки пошли гулять по Руси…

Некоторые женщины торговали не только самогоном и брагой, но и собой. Они несли, хоть и посрамлённую, но волю женщинам. Иногда они собирались одни, без мужей. Подпив, пели песни – тягучие, заунывные… Но иногда одна какая-нибудь, видя печаль женщин за столом, срывалась и горланила песню, песню непотребную, похабную, охальную…

Эх, снег-снежок, белая метелица –

Напилась, нажралась, только мне не верится!..

Смеялись в подпитии женщины, краснели лицом, скалили зубы – цветы ландыша, и в глазах метелилась-пуржилась синь неба… «Давайте, девчонки, ещё по одной – и до избы! Надо идти, пьяная не дойдёшь…» Выпивали и с песнями, гоготом расходились по избам…

– …А скажет мне Мнишек: «Хочу я подслащённые письма в народ послать!» – мои гонцы помчатся по Руси великой с обещаниями благодати!..

Мнишек смотрел на него и думал: «А ловок, шельмец!..»

У одного большого шляхтича будучи в гостях Гришка вдруг заболел и перед смертью якобы на одре сказал: «Тайна есть великая у меня! В час смертный не хочу унести я её на небеса. Послушай ты меня!.. Я… – говорил он, задыхаясь, – умираю я…» В глазах – бешенство, пот на лбу, перед речью лежал больным притворщиком. Он за час до «смертных своих мучений» съел гриб мухомор и стал в исступлении метаться. «Он не хочет принять меня, Отец Небесный! Не хочет принять меня!.. Не высказал я тайну… Послушай, приведи сюда попа. Ему хочу открыть я тайну, ему! Тайну моего рождения…» – «Ксёндза мне сюда!..» – приказал шляхтич.

Когда бежал слуга за монахом, к хозяину подошёл один его слуга:

– Пан, что я скажу: болен он… Безумие в глазах, потливость… И речь его безумна. Сказал мне, что он – чудом спасшийся царевич Дмитрий… Пан ясновельможный, помнишь, как посылал ты нас отбить отряд викингов? И тогда они в ярости горящей малым числом побили нас многих, и я в плен попал?.. Так вот, тоже дознался я о храбрости их великой. Перед битвой эти рогоносцы без жён перед боем ели мухоморы, и он их пёр, безумных, напролом на смерть. Её они не боялись… Сейчас подобную картину наблюдаю я…

– Так мухомор же отравление, а не безумие вызывает, смерть!.. Отрава эта так опасна…

– Не совсем, ясновельможный!.. Позволь мне запах изо рта и рук его принять, и я скажу, правильна ли моя догадка.

– Иди.

Он подошёл, склонился больному ко рту носом, потом его правую руку поднёс к своему носу…

– Ах, пся кровь, хотел хозяина моего надуть!.. – бормотал он, в пренебрежении бросил руку того, кто в будущем перстом указующим заставит повиноваться шестую часть суши и соседей – трепетать…

– Лжец, ясновельможный пан, здесь тебе мозги туманит. А позволь я его плёткой живо вылечу!.. – поддёрнул он жупан и уже пошёл на кривых кавалерийских ногах за ней.

– Нет, постой, погоди… И долго он эдак будет лежать?

– Когда буйство у него пройдёт – через двое суток встанет, если память мне не изменяет…

– Ах он, негодяй такой, чего удумал! Ну уж я его расспрошу, разузнаю, как погиб мнимый царевич, а он живой остался… А вообще, зачем мне это знать? К Вишневецкому его отправить! А там, глядишь, и к королю… Если он тут мне признался, они ведь могут его использовать… Великие паны знают, что делать с ним… Не нам они чета, которые только и знают любить жён, детей, пить брагу-медовуху да сабелькой во имя прекрасной Польши махать…

И вскоре повёз он его к пану Вишневецкому – человеку ума государственного. И там, сидя с ним за столом, угощаясь вином – допустил незначительного шляха до своего стола! – он рассказал, что ему рассказал царевич Дмитрий. Якобы, зная скверный характер царя Бориса, опричника Ивана Грозного, держала мать его двоюродного братца, на Дмитрия похожего. И не одного его, а ещё нашли мальчика, на него похожего. И что были они в неге и холе, жили недалеко – в городе Угличе. И вот, когда прибыл из Москвы посланец Борисов якобы с дарами для царевича, мать, Мария Нагая, удалила от себя сына под присмотром врача-иностранца и приблизила к себе двоюродного его брата. И его-то они и зарезали. А билась она и кричала и била поленом мамку царевича, чтоб показать, что зарезали настоящего царевича, чтоб уверить царя Бориску и отвлечь его от смертоубийства её отрока. Разве может мать, увидев окровавленного сына, бить кого-то? Да ещё приказать брату бить мамку?.. Велела звонить в колокола – народ позвать и его ярость и буйство использовать… Мать при виде тела в крови дитя зашатается и хлопнется в обморок! А эта народу яростному указала и ярость направила на большую группу людей – якобы они были в заговоре убить царевича. И велела спрятать царевича до поры до времени от Бориса до нужных времён. А тогда Борис был в фаворе у сановников и народа. Он построил многие города или начал их строить. Он закончил завоевание Сибири, притом малой кровью, и отошли к Руси и Аляска, и другие куски Америки, стали русские люди их столбить, желали, хоть сделали это после. Но лиха беда начало! Захапистость людей видна была. И спасала она сына до определённого времени, потому и вынесла позор и унижение, которому подверг её царь Борис якобы за то, что по её наущению в неоправданном гневе многих убили.

Всё это разведал-узнал хитрый воевода. Многих русских призывал он к столу своему. Вино столетнее из подвалов не подавали, а кисляк бросовый ставил на стол. А мяса дикой живности за столом не было, а так, похеренная скотина или птица по недогляду слуг хирела-болела – её и подавали к столу «гостей дорогих», хоть на Руси они были приближены к царям. Кто бежал от царя Иоанна Грозного, были и в правление Феодора, глуповатого, но умного Бориски, а потом тикали и от царя Бориса Годунова. Все эти люди искали правды и защиты. И подпив за столом, в пьяни становились очевидцами и чуть не любовниками цариц и их сестёр, пробирались даже в кельи опальных «принцесс», а то и самого постельничьими были, и все тайны двора им были известны.

А сейчас на Руси голод. Вот уж какой год неурожай. Народ ропщет, недовольство растёт не по дням, а по часам. Крестьянин бежит на все четыре стороны – лишь бы где-то пропитаться…

Мнишек смотрел и молчал. Из всей этой болтовни, что слышал он за столом, вынес одно: хитрый и умный этот мнимый царевич. Он был уверен: с ним можно сделать великое дело…

После того, как сознался Григорий Отрепьев, что он царевич Дмитрий, ждал он заточения. Думал, что его больного отведут в пыточную камеру, как делалось на Руси, и отведать ему калёного железа. Лежал крестился и говорил: «Боже, укрепи! Сохрани Христос! Дай силы в пыточной не сознаться, что я Гришка Отрепьев». Он пролежал трое суток, и его сочли больным. Вызвали к нему лекаря. А через неделю, когда он оклемался, его пригласили в трапезную попа. Он вышел из своего, как он считал, узилища, на своё удивление. Глянул на гонца, улыбнулся.

Его повели в баню. Там он мылся долго, тёрся мыльной травой, лез в кадку с тёплой водой, блаженствовал. После вылезал и мылился душистым мылом. Помывшись, одевался в новую одежду, и такую радость почувствовал, что захватило дух. «Поверили, поверили моей сказке –

такое обращение!» Надевал кафтан. Одежда была ещё не надёванная. Говорил уже высоким тоном. «Облачение мне новое дали, шёлковое нижнее бельё…»

После бани его позвали в трапезную. Он вошёл в зал, как в сомнамбулическом состоянии: всё крутилось и неслось перед глазами. Он успел сесть, а то упал бы. Это было лишь мгновение.

Да, такого он не видал даже у бояр. На столе, блестя глазами кильки, в деревянной плошке стояла икра. Как красная смородина с куста, в чашке сияла красная икра, искрилась на солнце рубином. На противне лежали зажаренные маленький поросёнок и лебедь, в нём и вокруг него – печёные яблоки. Огромная рыбина сёмга лежала на поддоне, обложенная специями, приправами. В чашках – нарезанное тонкими ломтиками бледно-розовое сало, как облака в красной зорьке. Сердцами лежали выпотрошенные красные перцы, красными теннисными мячиками катались в чашке помидоры. Диковинка: белые мягкие сваренные картофелины, обложенные и обсыпанные пахучим укропом, свежим чесноком. А колбасы – на срезе с красным мясом и, словно вкраплёнными в него, салом и мозгом! Стояли вазы с холодно-синими кистями винограда, яблоками и грушами. Но что поразило его – изобилие жареных пиявок, напитавшихся ещё живыми кровью гусей. Но больше всего его привлёк графинчик со сверкающим в нём спиртным. Не стал ждать других – сам налил в небольшие, не известно из чего сделанные стаканы, налил полные, хряпнул. Словно ангелы тёплыми ножками пробежали по горлышку. По привычке хотел утереться кулаком, но сообразил, что у него на столе обилие закуски. Взял тонкий ломтик сала и сунул в рот – вкуснятина!

Возле стола стояла девушка – молодая, красивая, задастая, смотрела на него глазами – синее неба, веселила его пьяную душу, лившую восторг. Не удержался. Его крестьянско-дворянско-царственная священная клешня под слова: «Эх, какая она у тебя!» – припечаталась к её заду. Женщина от оскорбления ойкнула, впору хоть влепить в ответ, да нельзя. Предупреждали: царственная особа. Лишь взяла графин, налила в стакан чуточку. Дала этим понять: целыми стаканы не пьют. Вилку переложила по левую сторону, нож по правую. Будущий царь впервые видел за столом вилку. Взял, ткнул левой рукой в пиявку. Как-то неловко и неудобно. Но понял: этикет надо соблюдать. Сказал женщине: «Открой окно». Пошла, открыла створку. Створка была со стеклом. Свежий воздух елей и сосен пополз в трапезную.

Вошли ещё трое мужчин, стали с лёгким кивком головы у стола. «Садитесь, панове», – сказал Григорий. Сели. Женщина из графина налила им в стакашки. Налила и будущему царю. Стали выпивать и есть. Потом хозяин сказал: «Ваше Величество, король Сигизмунд желает видеть Вас». «Когда?» – «Сперва поедем к пану Вишевецкому, погостим там дня два-три. Потом, когда король Сигизмунд освободится от государственных дел и забот, он примет Вас». – «Надеюсь, мой брат король не слишком сильно утруждает себя заботами? Надо же ему всё-таки позаботиться о здоровье!» – «Хорошо, мы передадим Ваши наилучшие пожелания королю». Встали, откланялись и ушли. Гришка сам себе налил ещё спиртное, отстранив руку женщины, хряпнул, и ещё себе налил… осоловевший, обмяк, упал головой на стол и уснул.

Сонного, его утащили в другое крыло замка пана, оставили спать. А на этот стол именитые паны засели и гудели до утра. Его, Григория, лишь на мгновение пока допустили к столу. Его собирали далеко не для него. Что поделаешь – дипломатия! Его посуду – и вилку, и нож – выкинули. А печать его священной клешни осталась в воспоминаниях женщины, которая хвалилась своим подругам, когда он воссел на трон, что когда-то он был с нею очень близок.

Царь Дмитрий проснулся, крикнул холопа. Тот вошёл, поклонился: «Слушаю». «Что дворец нечисто держишь? Клопы заели! Как собаки кусаются!» – «Есть такое маленечко. И меня грызёт проклятое племя, оно не разбирает, не отделяет, как люди, всех подряд грызёт». – «Откуда ты русский язык знаешь?» – «Сам я русский, сбежал сюда от голода. Думал, временно, а оно, видно, навсегда». – «Ничего, со мной на Русь пойдёшь. Согласен?» – «Да, согласен. Она, чужбина, не тётка…» – «Иди да у знахаря узнай, какая трава клопов гоняет».

Тот поклонился, вышел…

…После пирования жизнь Отрепьева изменилась почти в одночасье. Его одели в такие одежды, что, глядя в ведро воды как в зеркало – под рукой не было настоящего, – он приосанился, почувствовал уверенность в себе. Изменил походку, взгляд на людей… Надменность сквозила во всём. Знакомым он не отдавал приветствия. Когда кто-то из сопровождавших пытался его обогнать – он так смотрел на него, что холодок пробегал по телу, ледком оставался в груди…

И его принял король Сигизмунд. Стоя, но шляпу не снял. И его почти насмешливая улыбка вывела его из себя: «Погоди, королишка! Дай трон занять – я тебя лебезить заставлю!..» – а сам в это время поклонился…

Понятно, что перед такими людьми не поклонишься – гнуть будут!..

– Дочка, а не хочешь ли ты быть царицей Руси?.. Посмотри, какие огромные богатства в ней, и ты – хозяйка!..

У неё сердце куда-то исчезло. Похолодело в груди. Она знала своего отца, весёлого и склонного к авантюрам. Но ей был мил шляхтич. Это ничего, что про него говорят, что он непутёвый, любит пиры и дуэли – правда, пока бескровные. Она его образумит. Когда их обвенчают, она найдёт способ обуздать этого молодца. А богатства… Ну и что, что у него их нет? Зато есть у её отца!.. Правда, они теперь не прежние… Но всё равно, для жизни счастливой и беспечной есть. Так думала она. И то, что ей сказал отец, потрясло её.

– Дочка, я нашёл тебе очень выгодную партию…

Она побледнела и хотела решительно пойти против воли отца. Но решила подождать. Отец очень её любил. Она знала это. И если что, она заупрямится и пойдёт против его воли.

– Марина, ты знаешь, кто присутствовал на наших пирах и все обращали на него внимание?

– Меня, отец, это мало волнует…

– Этот человек – наследник престола Руси. Я бы советовал тебе к нему приглядеться и оказать ему знаки внимания…

– Меня он не волнует…

Он вздохнул. Конечно, он подвергает свою дочь огромному риску. Но вот долги… Деньги, где их взять?.. Он не красив, но умён. С лица воду не пить…

– Ты знаешь, как красива шапка Мономаха, когда она будет венчать твою голову, когда он станет царём всея Руси!..

– Но, папа, а когда он им станет?!

Шляхтич внимательно посмотрел на неё:

– А это зависит от нас – тебя и меня… Иди, дочка, подумай и скажешь мне после…

Она присела и вышла. По коридору шла вся в размышлениях. Её девичье сердце трепетало при мысли о шляхтиче. Но голос разума говорил ей: «Венец, почти богоподобный венец!.. Царь – помазанник Бога на земле…» Она ушла в свои покои, присела на спальное место и так была в раздумьях, что у неё разболелась голова. Пришла нянюшка, принесла воду с корнями валерианы. Она выпила и уснула с думами – завтра ей надо дать ответ отцу…

Утром она, хорошо выспавшись, пошла к отцу. В коридоре она встретила того, на которого все обращают внимание. Он поклонился ей. Она тоже кивнула. Но вид у неё был не тот, как при встрече со своим любимым шляхтичем. Напустила на себя безразличие и чуточку презрение, хоть и сердце у неё трепетало. Этому кивок был доброжелателен и не безразличен. Она задержала на нём взгляд. Она, выросшая в семье, где блеск богатства перекрывал другие ценности, понимала: раз она решилась пойти на согласие, то должна и вести себя, как подобает будущей владычице шестой части Земли. И этот человек подарит ей её…

Она вошла в кабинет отца. Он встал, подошёл, поцеловал её в лоб и усадил в кресло. Сел напротив. Оба молчали.

– Папа, я думала. Почти всю ночь, – она лгала, – и пришла к выводу, что ты как всегда прав. И я согласна разделить судьбу этого иностранца…

– Не называй его так! Лучше покажи знание французского языка и называй его «сир»…

– А он знает французский?

– Это слово знают все…

– Папа, а ты уверен?

– Дочь моя, сейчас никто ни в чём не уверен!.. Тебя никто не возьмёт отсюда, пока он не займёт трон. Как он захватит его, так ты поедешь в Москву, и тебя ждёт там венец…

– Папа, но он – христианин, а я – католичка. И согласится ли мой Бог на измену ему?..

– Дочка, Бог один. И то, шут его знает, есть ли он или нет. Коперник говорит, что нет. Его никто не видел, кроме евреев. Но те за деньги и чёрта увидят… Так что, я думаю, блеск шапки Мономаха у тебя на голове ослепит его глаза, и он тебя не увидит…

– А что мне делать, батюшка? Как с ним себя вести?

– Будь ласкова, почти доступная. Пусть у него при виде тебя кровь бурлит и желание перехлёстывает через край… И вот ещё что. У этих русских поганые мысли. Они ценят только девушек честных. Ходили слухи, что царь Иоанн Грозный изнасиловал в молодости до двух тысяч девушек…

– И как у него хватило сил?! – вырвалось у неё, и тут же она покраснела, смутилась…

Отец пропустил это мимо ушей:

– Надеюсь, ты понимаешь, что я говорю… Он ещё неопытен в делах любовных. Как он говорил, что был чернецом в Чудовом монастыре, спасался от гнева царя Бориса, а чернецы не должны иметь женщин. Поэтому он будет несмел. А ты прояви инициативу, будь с ним поласковей…

– Я всё сделаю, батюшка, как ты прикажешь…

…Ксёндз католического храма провёл обряд посвящения православного царя Дмитрия в католическую веру. Ещё шло богослужение с ксёндзом, ещё только говорили Дмитрию, что креститься надо всей ладонью, слева направо, а уже тайный человек мчался на коне в Москву с доносом к царю Борису Годунову. Взмыленный конь подлетел к Кремлю. Он отдал повод подбежавшему конюху. Конь ронял слюни, пену. Передав ему поводья, взбежал на крыльцо. Кричал:

– Вынь мундштук у него изо рта! Да не пои его сразу, поводи!.. И еду не давай… – Он остановился на ступеньках крыльца. – Да поводи его, не ленись!.. Что уставился? Говорю тебе: поводи его!..

Потом спустился. Он увидел, как в сарай нырнула девка. Молодая и красивая, его любушка… «Эх, подождёт!..» – сказал он и с крыльца ветром слетел и – к сараю. Она ждала его, кинулась на шею, обняла:

– Не чаяла и увидеть тебя! Где тебя носило?..

– Государево дело выполнял. Сейчас ему доложу и к тебе в горницу приду.

– Ох, там, в горнице, воли не будет! А я так соскучилась по тебе!.. – жалась она к нему.

Он посмотрел: в сарае лежали семена, сено и вокруг вороха снопы льна. Легла на них, смело потянула к грудям полу кафтана, обнажив меж ног чёрный треугольник лобка. Охнула, закрыла глаза, когда он лёг на неё, и в соитии обнимала его, говорила слова нежности…

А конь возбуждённо переставлял ноги, грыз мундштук… А по ступенькам крыльца бежал человек Бориса. Его ждали – не он первый докладывал Бориске о появлении якобы спасшегося царевича Дмитрия и как Константин Вишневецкий вместе с тестем Юрием Мнишеком готовятся к великому мероприятию – привести его в лоно католической церкви. Такие с поклоном передал ему слова.

– Иди в челядную, тебя там накормят.

Посланец вышел.

– Дьяка посольского приказа ко мне!.. – приказал он слуге. – Садись писать указ!..

Дьяк сел.

– Преуважаемому мной князю Вишневецкому…

Царь Борис знал, что бояре его люто ненавидели за потерю власти. Они хотели, чтоб царь был на равных в решении государственных дел. Они считали его узурпатором. Что он проигнорировал завещание Ивана Грозного. Что если жена Фёдора будет бездетная, то он должен жениться ещё раз. Когда Грозный писал это завещание при иностранце, любителе, как и он, шахмат, он спросил шахматиста, сидя в бочке с водой:

– Борис Годунов выполнит моё завещание?

Присутствующий здесь Басманов сказал:

– Государь, я знал тебя более разумного в твои года. А если не сделает?

– Казнить его!

– Будет исполнено!

И при слабоумном Фёдоре его сестра, жена царя Фёдора, не была отправлена в монастырь, ибо родила младенца, но он был слаб и умер. Но Борису это было на руку. Династический кризис был как елей для него. Слухи о причастности Бориски к убийству царевича Дмитрия нависали над ним, и мнение народа, что избранный царь не ровня наследовавшему трон. Хотя наследник мог быть и далеко не умный и не мудрый, как в данном случае с царём Фёдором, который был слабоумен, но народ считал его своим царём. Это как бездумье пчёл. У них их царица плодит, и они её бездумно охраняют. Правда, при появлении новой они её маленечко сжимают в своём, можно сказать, охранном клубке и тем сильно ослабляют при драке с новоявленной маткой. Так и тут: царь глуп, но он – богопомазанник, и, значит, его надо на трон, раз этого хотел Бог. Это наш еврейский договор с Богом. Они – богоизбранная нация. И это делает Библию фашиствующей книгой.

А тут ещё голод. Три года недород. Гибель от голода сотни тысяч людей. Хоть и царские амбары были открыты для народа, но народ недолюбливал Бориску. Что же сделаешь – такой менталитет у народа… Среди народа слухи, что это Бог наказывает его за грехи Бориски. Уж он-то, Бориска, знает, за какие грехи такое наказание… А тут ещё до голода налоги повысил, брал их со всех сословий. Бояре особо были недовольны. Раньше они в думе при Фёдоре налоги накладывали на крестьян и ремесленников, а тут – на них самих!.. Было отчего Годунову бояться любого самозванца.

Потому дьяк и выводил послание на бумаге к Константину Вишневецкому. Борис Годунов всегда говорил, что даже маленький державный камешек не должен достаться соседу. На этот раз с испуга обещал ему часть спорных земель, и вскоре другой гонец с посланием помчался к Вишневецкому и принёс послание тому. Он прочитал его, стоя на крыльце – посла не допустил в хоромы. Много чести ему, пся кровь в нём… Прочитал и отпустил листок. И полетел он, несомый ветром. А ребятишки челяди кинулись его ловить… Так, ради забавы…

– Ты понял мой ответ? – обратился он к послу.

– Понял!.. – И не прощаясь, без поклону, прыгнул на коня и помчался.

Конь нёс его, крутя хвостом.

Вишневецкий со злобой смотрел ему вслед: «Ну, погоди! Скоро вы любому польскому шляхтичу будете кланяться! Дай срок… А не только мне… Да царь Дмитрий заставит вас принять веру католическую!» Хотя он и не верит брехне этого русского, но ему нравился его авантюрный характер. Кроме того, доносили Вишневецкому тайные соглядатаи, что государство московское ослабло вконец. Сильны они только малиновым звоном колоколов своих церквей. А в Польше Коперник остановил Солнце и сдвинул Землю. Папа Римский в бешенстве. Инквизиция сожгла Джордано Бруно… От этого воспоминания его передёрнуло, как от холода. «Бр–р-р… Надо поспешать, торопить Мнишека с царевичем… Да не упустить его… Для этого у Мнишека есть дочь Марина… Надо с ним переговорить, пока её не увёл какой-нибудь шляхтич… И надо заставить её, чтоб не противилась царю. Мол, наследника от тебя несу…» Хоть и церковь требует другое отношение к женщине – плевать он хотел на неё!.. Сам он любил пиры и женщин. Ох, грешил он… Грешил и осуждал церковников, которые дают обет безбрачия…

Вскоре они встретились с Мнишеком. Разговор был короткий:

– Надо умилостивить царевича Дмитрия породниться…

А Марина загорелась. Её любовь к шляхтичу погасла. Она стала чаще встречать его в коридоре дворца. Дома вечерами, когда было темно и тускло горели свечи, она останавливала его и заговаривала с ним. Но он плоховато говорил по-польски. И хоть не был робок и застенчив, но был гостем. И довёл дело до такого состояния, что Мнишек был вынужден поговорить с ним. Позвал его к себе и, ломая гордость шляхтича, встретил с теплом и без обиняков начал:

– Что московский царь скучает? Ему бы, может, женщин хорошеньких?.. Я слышал, твой батюшка очень любил… И, как говорят у нас в Польше, без женщин скучно, а без дураков – невмоготу!.. Великий царь Московии скучает… А между прочим, такие женщины ходят меж его, желая его прельщать… Я заметил, моя дочь к вам неравнодушна… Так что, не теряйся!.. Кто откажет царю такой великой державы?!

С тем они и расстались. Царь уходил под поклон Мнишека. И он решился. В тёмном углу стал приставать к холопке. Но та не знала о разговоре царя с хозяином, с визгом вырвалась от него. Когда он в тёмном углу коридора повстречал её и дал волю рукам, повалил её, но она вывернулась от него. Донесли, что он домогался девушку, и она убежала в слезах.

– Твой гость напал на служанку. Он так неразборчив!.. Он посчитал её за женщину! Холопка чуть не стала ровней мне!

– Перестань, дочка… Он ведь пошутил! Разве может он сравнять тебя с ней?! Они там, в Московии, любят шутить, даже с медведями шутят! – загоготал он. – Ты будь с ним ласкова… А женщин из челяди я предупрежу: они по одной ходить не будут… А ты постарайся его привлечь…

И вскоре, когда наследник проходил мимо её опочивальни, дверь открылась прямо перед его носом.

– Королевич шёл ко мне? – спросила она его.

В тонком, просвечивающем платье она была необыкновенно соблазнительна и хороша. Он молча поцеловал у ней руку и вошёл. Она, прежде, чем закрыть дверь, посмотрела в конец коридора – никого не было… Закрыла дверь, молода и симпатична…

– Не хочет ли вина пан?..

Пан не отказался.

…А через неделю она легла с ним в постель, вскрикнула от сладкой боли зачатия и закрыла глаза… Благословенна женщина, впоследствии впервые венчанная на царство Московское!.. Гришка так был счастлив… И после они много ночей пьянились губами, лёжа в постели счастья. Она считала себя уже царицей, женой царя…

Мнишек был доволен. Дочь не говорила ему, что она с ним спит. Но ему докладывали, с кем проводит ночь дочь. Он издалека начал говорить, опять отдав ему поклон, о чести, о долге не только перед государством, но законной женой, особенно, если она – девственница… Как ни авантюрен и ни храбр был Гришка, но он затрепетал: нарушил законы гостеприимства!.. Не раз его высокопоставленные люди, которым он сознавался, якобы перед смертью открывал им тайну. Для эффекта «заболевал», и лёжа на смертном одре, сознавался им, что он – царевич Дмитрий… Они смеялись ему в лицо и гнали его от себя в шею. И этот мог поступить… А он уже не потому, что неосмотрительно поступил с дочерью, но и специально сделал это. Ведь дочь обесчещена!.. И поэтому, когда заранее написанный договор поднёс ему, он, не глядя в него, подмахнул. Он знал, что никогда не исполнит его.

Легкомыслие царевича – подписал, не читая! – покоробило поляка… Но он успокоил себя. Главное, он злотые ему дал, а северо-западные земли – Польше. Пусть король сам думает об этом, а он не обязан. А Новгород и Псков… ну, пусть не даст… Когда дочь станет царицей – это ли ей мало!.. Теперь дело за королём. А Мнишеку встреча с ним нежелательна – слишком много злотых он должен ему. И как ни хотелось ему, он поехал к королю, который был в курсе событий.

Король встретил его неласково, не усадил напротив, и он говорил стоя:

– Ваше величество! Я думаю, что отдам вам долг в ближайшие годы…

Король зло усмехнулся:

– Я думаю, что ты и сам не веришь, что говоришь!..

– Вот договор, подписанный между мной и наследником. Я побеспокоился и порадел для Польши, внёс в этот договор северо-западные земли. Как только он займёт подобающее его сану место, они будут нашими…

Он посмотрел на окружение короля. Тот понял его взгляды и придал ему уверенности в разговоре:

– Вы хотите сказать: моими?

– Да, ваше величество!

– Это хорошо. Надеюсь, у вас хватило ума оттяпать и себе захудалый городишко?

У того похолодело внутри: вот ведь какой досужий!.. Но на своих ногах стоял твёрдо:

– Да, ваше величество, я договорился: моей дочери – два захудалых городишка с их окрестностями и людьми. Это наши же городишки – Новгород и Псков.

Окружение короля закатилось в смехе. Лицо короля потемнело в гневе:

– Говоришь, захудалые городишки?..

– Да, мой король. Я сделал это для дочери, но мы все – я и моя дочь –

принадлежим вашему величеству, и поэтому я оговорил это раздельно. Ибо наш сосед жадноват и мог не подписать сей документ, а моей дочери и так достаточно, что она получит. А эти земельки она с лёгкостью отдаст вашему величеству…

– Я разрешаю тебе на долги, которые ты должен мне, набрать храбрецов и двинуть их на Москву…

– Ой, ваше величество, но у меня сейчас форс-мажор – за душой ни злотого…

– Вот ты и займи у него денег и собирай войско… Разрешаем удалиться…

Шляхтич кивнул головой и попятился к двери. Вышел, не стал противоречить королю. Понял, дошло до него: надо у шляхтичей занять деньги. Юмор короля оказался кстати. Деньги он найдёт.

Отпустив Мнишека и окружение, король оставил двоих приближённых. Облачённые особым доверием, они молча стояли перед королём.

– Что скажете, мои соратники?

– Царь Борис тяжело болеет. Его недуг известен как «французская болезнь». И сын его тоже этим болен. Притом там голод, недовольство народа, бояр и дворян…

– Я это хорошо знаю, поэтому я прочу трон Владиславу. Надо наложить вето на действия Мнишека. Пусть он собирает войско, мечтает о троне и набивается ему в тести. Мы своим повелением запретим ему идти на Русь. Он сейчас сделает разорительные для себя долги и увязнет, и станет более сговорчивым, и ему придётся отдать за долги часть своих земель…

Соратники дружно закивали головами.

– Готовьте войско идти на Русь!

…Тула встретила самозванца приветливо и радостно. Особенно Игнатий, который отслужил молебен во славу здравствующего и чудом спасшегося сына царя Ивана Грозного. Впоследствии он это учёл. И когда прогнал патриарха Иова, то назначил патриархом Игнатия. С помощью него отнял деньги у монастырей и открыл хлебные амбары.

Встречали хорошо царевича Дмитрия, многие города перешли под его руку. Не поддался только Новгород-Северский, потому что там начальствовал Пётр Фёдорович Басманов. Человек, как говорят, и нашим, и вашим.

Стрельцов у него было мало, но он накануне провёл «чистку» в их обществе. По доносу соглядатаев казнил он лютой смертью несколько человек. А остальные в страхе за свой живот воевали смело и решительно.

Когда он отказался сдаться на предложение Дмитрия и посланцу пригрозил пушкой, то Дмитрий понял: быть приступу. Но приступ они отбили и крепко засели за стенами. И после подхода войск Мстиславского и Шуйского делали вылазки из-за стен и помогали этому войску, чем вызвали такой гнев у лжецаревича, что тот говорил Мнишеку: «После того, как возьму этот город, – на кол его!..»

Но судьба Басманова распорядилась по-другому. Знавший жизнь двора, он умело жил в нём. И знал, куда политический ветер подует. Туда и он клонился. Клялся он в верности Фёдору Борисовичу, что не пустит супостата на Русь! Пока бояре не качнулись к самозванцу, упрекали они на тайной встрече его: «Кому служишь – татарину!..» Ответ у него был умный: «Я служу умному царю, а умного любил и сам Иоанн Грозный – сделал царём татарского Мурзу, и сам его царём величал! Тем показывал своим боярам, как надо служить царю…»

Но, как говорится, заметался пожар голубой. Позабыли все милости Бориса Годунова. А тут смерть Бориса сыграла на руку Самозванцу – не захотел Бог, чтоб царствовал Бориска, не царских кровей он!.. Стали переходить бояре к Дмитрию. И он, как в народе говорится, ломанулся к нему…

…Полководец Мстиславский сидел в комнате дома. Он понимал: завтра – бой с Лжедмитрием. У него – войско. Много… Они все – алчущие, жаждущие серебра-злата. Много обещал им Григорий. А что он мог обещать им? Что – Борис Фёдорович? Три года голода!.. Этот царёк, по мнению Мстиславского, побоялся открыть амбары монастырей и церквей, полные хлеба. Говорил он об этом с патриархом. Тот сказал: «Что ты, это – Божьи хлеба, трогать нельзя!..» И он пошёл на поводу. И великий голод потряс страну. Кто будет любить такую страну, царя и власть?.. Поэтому и думал полководец, как с меньшим количеством стрельцов – а их всего десять тысяч пищальников и сорок пушек – против казаков и бесшабашного Дмитрия?