Заигрывающие батареи

Фельдфебель Поппендик, командир новехонького танка «Пантера»

То, что творилось в его полку и в его батальоне, было уму непостижимо. Вроде бы великогерманская армия, особые части, но впечатление такое, словно это итальянцы какие-то или румыны здесь собрались. Довелось раньше наглядеться на этих вояк – и тут все словно и не немцы.

Стальное стадо бессмысленно собралось в кучу у края паскудного оврага. На дне, в жидкой жиже, словно мастодонт в нефтяном озере, по башню завяз тяжеленный «Тигр», черт его знает, откуда тут взявшийся. Две новехонькие «Пантеры» влипли рядом, как мухи в патоку. Тоже, практически, по башни. Саперов было много, суетились и корячились, но явно не смогли обеспечить проход. Доски и бревна, которые они совали в жижу, смотрелись жалко, словно спички и соломинки. Дымившийся неподалеку полугусеничный тягач и разутая «Пантера» из соседней роты ясно говорили: тут еще и мины стоят.

Бахнуло совсем рядом. Еще одна «кошечка» напоролась. И тут же пришлось нырять в башню – воздушная тревога! Забрехали зенитки, потом густо – слоем – хлопки разрывов: «летающие доты» высыпали массу мелких бомбочек.

Осторожно выглянул – соседняя машина коротко взревела мотором и двинулась влево. Попытался связаться со взводным командиром. Тот и сам ни черта не знал и сорвал свою злость на Поппендике. Наконец, после тягостного ожидания – приказ двигаться левее, там саперы смогли наладить переход через овраг. Только приказал водителю – опять воздушная тревога. Опять пальба, шум, негромкие разрывы. Хорошо, что бомбы у русских мелкие, а если в такую кучу техники уложить что-нибудь солидное – потерь было бы не сосчитать.

Двинулись к месту новой переправы. Впереди у деревни шла пальба, и фельдфебель посочувствовал пешим камрадам, которые штурмуют сейчас русские позиции без поддержки так нелепо уткнувшихся в овраг танков. Без брони ломиться грудью на пулеметы – очень печально. Но приказ есть приказ, беда только, что пехота форсировала препятствие вовремя и атаку начала как велено, а его «кошечки» и вся техника другого полка растопырились с этой стороны и ничего сделать не могут. И на сцену выйти опаздывают совершенно катастрофично. Не повезло камрадам из пехоты.

Чертовы саперы! Попытка перебраться на ту сторону стоила еще четырех машин: три завязли, как мухи в сиропе, а еще у одной «кошечки» от чудовищной нагрузки обломились зубья на ведущих колесах, когда она пыталась не ухнуть вниз со скользкого крутого склона. Но все же не удержалась, слетела по крутому склону, как на санках с ледяной горки, и плюхнулась в липкую жижу. К месиву из черной грязи, ломаных и расщепленных бревен и суетящихся, грязных по уши, взмокших и несчастных саперов добавились еще и такого же вида танкисты.

Поппендик благоразумно остался стоять на месте, как только увидел, что попытавшийся объехать его балбес из соседнего взвода напоролся на мину, взяв совсем немного в сторону от размочаленной грязной полосы, которая, вероятно, считалась тут дорогой. От близкого взрыва ушиб голову об люк, выругался. Только собрался обругать дурака-соседа, как неподалеку ухнуло несколько разрывов. Русские артиллеристы то ли стали пристреливаться по куче техники, то ли уже начали вести артобстрел.

Не мудрено. Вполне могли и пристрелять заранее. Поморщился, как от зубной боли. По разрывам судя, несерьезный калибр, и даже прямое попадание для новехонького оружия Рейха – изящной, но смертоносной «Пантеры» – не будет опасным, но саперам прилетит осколками добротно, а их и так не хватает.

И что командование тянет волынку? Нельзя стоять, это даже он в своем маленьком чине понимает прекрасно, а уж командиры с лампасами это понимать должны ясно!

Раскорячились тут на виду у русских, словно пьяная шлюха на площади, позор и стыд! Черт бы все это драл! Вызвал взводного, тот приказал соблюдать радиомолчание. Выскочка ганноверская! Сам ведь тоже не знает ничего, а важничает, хотя такой же школяр вчерашний!

Недавно слышал в разговоре полковых офицеров, что добром это не кончится. Воткнули их полк «Пантер» в дивизию «Великая Германия», где и так свой танковый полк есть, и в конце концов начальство не придумало ничего лучшего, чем слить оба полка во вновь созданную бригаду и назначить командиром полковника со стороны. И так-то известно, что прикомандированный – всегда сирота горькая, а здесь перед самым началом наступления – ни штаба в новой бригаде не успели создать, ни сработанности, зато оба командира бывших полков считают себя незаслуженно обиженными – вот оно сейчас и лезет шилом из мешка в задницу! И в «кошачьем» полку та же проблема: ни сработанности, ни понимания маневра. Многие офицеры без боевого опыта, как ни печально.

В итоге – стоим, как бараны, упершиеся в…

Опять тявканье зениток, хлопки бомб, крики. За ревом своего мотора слышно плохо, но – неуютно. Ей-ей в бою было бы веселее и спокойнее. Ну, как – спокойнее… Поппендик еще в бою ни разу не был, но вот так торчать на виду без движения было вовсе тоскливо.

Экипаж тоже нервничал, тем более что все было непонятно. Наводчик тихо ругал тупых саперов, которые не могут через никудышный овражек переправу наладить, а всего работы – взорвать фугасами склоны и осыпать грунт на дно. Деревянноголовые придурки… На это заряжающий буркнул, что виновата разведка: ясно же, что саперы должны были получить сведения. Но тут влез в разговор водитель, который считал себя если и не самым главным в танке, то уж точно вторым после Поппендика, потому как уже воевал раньше и даже имел награду «За танковую атаку». Сам он говорил, что за три атаки, но Поппендик слыхал, что атака была одна, и водитель по кличке Гусь просто был в ней ранен. То, что у парня еще и знак «За ранение», только подтверждало это.

– Это штаб напортачил, – безапелляционно заявил водитель. Фельдфебель не стал влезать в эту идиотскую беседу. Что толку спорить, если очевидно: график наступления сорван прямо с самого начала. Деревню эту поганую должны были взять еще утром, и саперы явно рвали склоны, что было ясно видно – там как раз и сидел «Тигр». А разведка и штаб… Дисциплинированный немец не должен вести такие бабьи пересуды. Только бы перебраться через этот грязный ров!

Вскоре о башню танка брякнул и взорвался русский снаряд. Хорошо, что осколочный. Внутри все отдалось колокольным звоном и гудением, а у заряжающего от сотрясения пошла кровь носом. Этот очкарик был малосильный и слабомощный, зато постоянно умничал. Опросил остальных – все в порядке. Поппендик высунулся аккуратно из люка, сильно опасаясь попасть под новый снаряд, осмотрелся. Закашлялся, хватанув еще не рассеявшейся толовой гари.

Взрыв попортил и сбросил четыре навешенных на башню трака, раскурочил жестяной ящик для инструментов и снес кувалду. Не так страшно, хотя саперам, не прикрытым броней, досталось свирепо. Пара санитаров протащила солдата, который обвис у них на руках. Странно смотрелась карминово-красная полоса на черноземе. И столб дыма – очень характерного, черно-смолистого – говорил о том, что какой-то технике очень не повезло.

Вызвал нервный взводный, приказал аккуратно двигаться вперед – там переправу наладили. Аккуратнейшим образом поехали, мины мерещились повсюду. Водитель и впрямь был хорош – умело съехал вниз, деликатно прогремел гусеницами по настилу из бревен, покрывающему топь, и лихо взлетел наверх.

Там пришлось повертеть головой – через этот хлипкий мост шли вперемешку и «Пантеры», и танки из полка «Великой Германии», вокруг оказались чужаки, и Поппендик чуть не запаниковал, почувствовав себя потерянным в лесу ребенком. Наконец увидел знакомые силуэты, причем не там, где думал. Глянул назад – удивился тому, какое там было безобразное месиво из техники, совершенно нет порядка! И несколько новых разрывов, вздувших дымные султаны в этом цыганском таборе, красоты не добавили.

А потом стало некогда рассуждать: приказ идти в атаку, задержавшийся на несколько часов, наконец прозвучал. Почему-то поехали в обход горящей деревни. Как решил для себя фельдфебель, подступы прикрыты минами, которые тут напиханы тысячами, а расчистить некому – все саперы во рву корячатся.

Провыло над головами – свои самолеты высыпали бомбы в пекло деревни, на бреющем отштурмовали что-то в дыму, и тут же танк встряхнуло, словно он был не из стали и даже не фанерный, а картонный. Больно лязгнули зубы. Рев и грохот ударили по ушам, по мозгу, по телу.

Когда немножко пришел в себя и смог слышать, водитель чуточку свысока пояснил, что именно так выглядит вблизи «Сталинский орган» – свирепая реактивная дрянь, похожая по принципу действия на шестиствольный «Метатель тумана».

Тут в броню что-то врезалось с хрустом, и взводный завопил по рации про русские пушки слева на 10 часов. Башку было не высунуть – так хлестало по башне и корпусу, потому приник к перископу. С трудом в мутном дымном тумане увидел неяркую вспышку и более густой клуб дыма. Глядя на себя чуточку со стороны (хорошо ли выглядит, мужественно ли?), отбарабанил команду наводчику. Башня легко скользнула, нащупывая прицелом русский «Ратш-бум». Три снаряда беглых вынесли советское орудие. Рядом пыхнул огонь от другого, четкая команда – и взрывы накрыли дымом новую цель. Ничего сложного! Опять тронулись вперед.

Хрустящий удар сбоку, танк аж довернуло градусов на десять. Треск ударов по броне, и стало страшно – вдруг дошло, что это смерть колотится в слой стали. Старательно колотится, упрямо и настырно. Там, снаружи – ревело, рычало и гремело совершенно не по-человечески. И странное сотрясение машины, словно она прожевывает что-то стальное, мнет и рвет саму себя. Не понял, что это, никогда такого не слыхал. А чертов танк, любимая «Пантера», сука последняя – встала мертво, и взвывший снизу водитель заорал не своим голосом:

– Фельдвеба! Ленту потеряли!

– Сто чертей в задницу! Ты уверен?

– Точно так! И пару катков – тоже!

Только Поппендик открыл рот для того, чтобы приказать экипажу покинуть машину для натягивания гусеницы, как танк дважды вздрогнул от ударов. Камрады говорили не раз: если танк встал, то его надо тут же покинуть, иначе сожгут к чертям неподвижную мишень. Но приказ, отданный вчера, был недвусмысленным: только вперед, не останавливаясь для помощи другим, а если тебя иммобилизовали – поддерживай подразделение огнем. Понятно даже и остфризу – эти танкисты были с «троек» и «четверок», а у новой «Пантеры» броня куда лучше. В танке остаться безопаснее.

И Поппендик решился, завертел перископом. Стараясь быть нордически спокойным, выдал целеуказание наводчику. «Пантера» рявкнула огнем и железом в дымную и пыльную мглу. И продолжала бить, круша домишки и какие-то руины, откуда сверкали злые огоньки выстрелов.

В душе командир танка понимал, что вообще это именно стрельба из пушки по воробьям, но надо же было что-то делать!

Когда немного стихло, и снаружи перестала стучаться старушка с косой, послал заряжающего на разведку. Тот вернулся быстро с весьма неутешительными новостями.

«Пантера» разулась, как и сказал Гусь. Гусеница лежала сзади, а танк всеми голыми катками впился глубоко в рыхлую землю. Пальба еще шла: в уничтоженной деревне, где все домики уже сравняли с землей, все еще кто-то отбивался. Русские хорошо окопались, но это уже было пехотное дело. Вылезли аккуратно все – дольше всех выбирался водитель, у которого был странный ритуал: он снимал свои сапоги, садясь в кресло за рычаги, и сидел там в тапочках, а когда вылезал наружу – опять переобувался.

Поппендик только присвистнул. Он никак не ожидал, что с брони как корова языком слизнула все, что до того там разместили: ни лопаты с ломом, ни топора, ни ящика с инструментами. Танк стоял, перекосившись, весь в серых метинах от прилетевших осколков, пуль и снарядов и какой-то непривычно голый.

– Побрили нашу кису, – грустно сказал Гусь и присел на корточки, глядя, что с ходовой. Опять не ошибся, прохвост хвастливый: действительно, один внешний каток разрушен и отсутствует, а два внутренних погнуты и треснули. Экипаж, не сговариваясь, вздохнул, как один человек. Работенка предстояла грязная и тяжелая.

Сообщили об этом взводному, но тому было не до них – еще вел бой. Обещал прислать ремонтников, но уже темнело, а никто не прибыл. И в деревне все еще дрались, хотя должны были ее полностью очистить от русских еще утром.

К танкистам прибилось несколько пехотинцев, которых притащили под защиту брони санитары. Двое тяжелых, трое легкораненых – молчаливые, осунувшиеся, измотанные. Ни жратвы не привезли, ни ремонтники не прибыли.

Пришлось сообщать об этом взводному командиру. Тот зло буркнул:

– Ждите! Что с машиной? Вы все живы?

Выслушал доклад, выругался и опять велел ждать.

Приехал посреди ночи санитарный мотоцикл, сунули одного тяжелораненого в коляску, второму накинули на оскаленное лицо платок. Легкораненые облепили тарантас и убыли, оставив танкистов одних.

– Здорово им всыпали – вздохнул наводчик.

– Почему ты так решил? – спросил, зевая, Поппендик.

– Не могли без нас и саперов прорваться через колючую проволоку. Лежали там под минометами и пулеметами весь день. Их батальон потерял сегодня сразу 150 человек, – сказал санитар.

– Да, эта задержка у рва… Ладно, не выспаться всегда успеешь. Ты сейчас заступаешь на охрану машины, – приказал фельдфебель заряжающему. Водитель и наводчик залезли обратно в танк – у них были удобные откидывающиеся кресла, а сам командир решил спать тут – ночь теплая, а внутри душно, все воняет бензином и порохом: вентилятор сломался очень не вовремя. Дежурили по очереди, да еще пришлось перетащить покойника на другую сторону, чтоб не спать рядом с ним.

Ремонтники прибыли только к полудню, уставшие до зеленых кругов под глазами, не выспавшиеся и злые, как вчерашние пехотинцы. Поппендик в это время находился в смятенных чувствах – он сходил с наводчиком полюбоваться на уничтоженные его экипажем орудия, но в перемешанных взрывами русских окопах не нашел никакой артиллерии, хотя отлично помнил, откуда били русские и куда его танк лупил осколочными. Перевернутую пушку нашли метрах в пятидесяти – совсем не там, куда они стреляли. Переглянулись, и фельдфебель пожал плечами.

– Мне странно, я был уверен, что мы их накрыли, – Иваны не могли укатить свои пукалки. А сюда вроде бы мы и не стреляли совсем…

– Изменились ориентиры – тогда еще стенки стояли, а сейчас все осыпалось, и пожар прекратился, – невозмутимо пожал плечами наводчик. Он видел, что фельдфебель уже написал рапорт и внес туда две уничтоженные русские пушки. Не переписывать же! Рапорт – это документ, а разбираться никто не обязывает. Кроме того, очень важно получить побыстрее Железный Крест, иначе есть шанс после потери танка попасть сначала в резервную команду, а оттуда загреметь в пехоту, в которой вечно не хватает людей. Танков всегда было меньше, чем танкистов.

Ремонтники хмуро оглядели фронт работ. Замена катков на увязшем в земле танке была тяжеленной и грязной работенкой.

Поппендик попытался сделать им выговор за позднее прибытие, но начальник ремкоманды, хоть и был на чин ниже, тут же поставил нахального щенка на место, просто объяснив ему на пальцах, что из двухсот «Пантер», выгрузившихся позавчера, сегодня в строю осталось не более восьмидесяти. А остальные либо поломались, либо увязли, либо вообще сгорели. Впрочем, совершенно неинтересно рассказывать азбучные истины, потому лучше бы умнику взять своих оболтусов и пойти поменять траки в гусенице, потому как русские пробили в них дыры своими снарядами.

Сказанное сильно потрясло молодого командира танка. За сутки – потерять больше половины машин в полку… Потом спохватился, что сбитую гусеницу они толком не осмотрели.

– Пробоины что, в левой? – спросил он небрежно.

– Что в левой, что в правой, – поставил его на место ремонтник, уже раздавая распоряжения своим людям.

– У нас еще вентилятор сломался, – неожиданно для самого себя ляпнул Поппендик.

– Не у вас одних, – буркнул, не оборачиваясь, начальник над механиками.

В гусеницах и впрямь обнаружились три дыры. Две от четырехсантиметровок и одна – от «Ратш-бума». Провозились до ужина, когда, наконец, приехал с термосами старшина ротный, гауптфельдфебель по должности и оберфельдфебель по воинскому званию конкретного гауптфельдфебеля конкретной танковой роты. Поппендику, умевшему мыслить логически, было не вполне понятно: почему бы просто не ввести такое звание, но в конце концов это было не столь важно. Хуже было другое: жратва безнадежно остыла, зато ее было неожиданно много, и каждому досталось от пуза. К неудачливому Поппендику еду привезли последнему.

– Если б вы так воевали, как вы жрете, – мы бы уже были в Москве, – неприязненно, но негромко заявил один из ремонтников, поглядев на стучащих ложками о котелки танкистов. Настолько негромко, чтобы услышали.

– Брось, Йохан, чего требовать от этих желторотых – для многих из них это первый бой, – пропыхтел его сосед.

– А поменять катки – вполне их задача. Я знаю, что если бы экипаж не отлынивал от работы, радуясь, что все обошлось, то сам бы откопал, гусянку натянул и, плюя на выбытие трех катков из восьми, поехал бы дальше. Разве только очень сильно перекарябало – так, что мешаются – тогда бы скинули их ко всем чертям. Если они все три рядом – переставили бы соседний посередке, – недовольно ворчал злюка, стуча лопатой и выгребая из-под поврежденных катков плотно сбитый грунт.

– Если катки на замену имеются, конечно. У фельдфебеля запасных катков не было. Да и три катка – не один. Работы много. Потому нас и прислали, – мягко и убедительно стал успокаивать ворчуна приятель.

– Да, само собой разумеется! Они стучат ложками, а мы за них стучим лопатами! – огрызнулся тот, кого назвали Йоханом.

– Так и лопат у них нет!

– Зато ложки есть, – не угомонился ворчун.

– Эй, парни, присоединяйтесь к нам! Тут на всех хватит, штурмовые остатки, – сообразил, наконец, Гусь. Спохватился, вспомнил о субординации, глянул на командира. Тот пожал плечами. Слушать ворчание во время еды – только пищеварение портить.

– Кофе холодный совсем! – и тут остался недовольным ворчун. Сходил в ремлетучку, вернулся с паяльной лампой, мятой кастрюлей и приспособлением самодельным – чтоб огонь видно не было. Суп подогрели в котелках, кофе – в кастрюле, и так пошло совсем иначе, горячее-то. Надо заметить, что жрали ремонтники тоже не как юные и субтильные девочки из гимназии. И да, ложки и у них оказались в образцовом порядке.

– Тяжелый день был, – светски продолжил беседу старшина ротный.

– Очень, – отозвался старший над ремонтниками.

– Нам положено в день делать до двадцати пяти средних ремонтов. А уже больше тридцати выходит по службе полка. И ваш еще чинить. Повезло вам, к слову, балбесы, – усмехнулся старший по летучке.

– Это как сказать, – кисло поморщился Поппендик. Он уже прикинул, что надо как-то возмещать все имущество, утерянное в бою, – заявка на страницу.

– Повезло, повезло. Если бы Иван влепил чуточку выше, над катками, вы бы не сидели здесь с нами, мы насмотрелись уже сегодня. Броня у пантеры в борту – 40 мм. И «Ратш-бум», и четырехсантиметровка калиберным бронебойным его пробить могут и пробивают.

– Вблизи и только по нормали. И только нижнюю часть борта. От верхней – рикошет. И если не по нормали – тоже черта хвостатого пробьют! – как по писаному, заявил Гусь и самодовольно огляделся.

– А уж при попадании в катки и вовсе ни черта не пробьют, – кивнул ворчун Йохан.

– Потому и повезло, как я вам, остолопам, и сказал. Да, к слову, подайте заявку на дополнительные катки, пока еще есть в наличии. Или с подбитой всерьез машины снимите. Могли бы и сами починиться, будь у вас катки и траки, – резюмировал старший ремонтник и допил кофе.

– Но под таким огнем колупаться, а потом в бой рваться, вывозившись в грязи, – дураков мало. Я б тоже не стал менять, потому как ну его в жопу – ордена все одно не дадут, а медальки, если все хорошо кончится, раздадут всем. Но некоторым – посмертно, – ехидно заметил ворчун, который в сытом виде стал куда дружелюбнее.

Еще посидели, покурили. Старшина ротный укатил с пустыми термосами, а оставшиеся у подбитого танка прокорячились с ремонтом полночи, поминая богоматерь и всю кротость ее.

Старший лейтенант Бондарь, командир огневого взвода в ИПТАП

Не повезло сразу: как только батарея развернулась на загодя уже подготовленных добрыми людьми позициях и кое-как замаскировалась, примчались немецкие бомберы и изрядно перелопатили все, что могли. Одна из двух ЗиСок Бондаря получила бомбу прямо в ровик и теперь лежала вверх колесами, расплющенная какая-то и искореженная. Медленно вращалось колесо с изорванной покрышкой и выбухающим в прорехи гусматиком. Даже ствол погнулся, не говоря о более точных деталях. Убило пушку напрочь. Во втором расчете заряжающий зачем-то башку высунул, и теперь лежал плашмя с ироничной улыбкой на бледном лице и дырой во лбу.

А немцы уже перли. Старлей глядел в бинокль, прижимаясь к земле – в воздухе летало слишком много всякого нехорошего, а Бондарь был не дурак и не гордец, и отлично помнил старую солдатскую поговорку: «Если видишь, что в тебя летит снаряд, пуля или еще что железное – не важничай и не задавайся, а отойди в сторонку – пущай летит мимо!»

Загрохала батарея Афанасьева, лучшего комбата в полку. Далековато – километр до фрицев, и видно отсюда плохо, но вот дымный столб оттуда, где фрицы возились, и тут же второй такой же там же – отличный признак. Причем опытный уже артиллерист Бондарь ясно видел, что это не дымовухи, которые немецкие панцерманы частенько сплевывают, как только под обстрел попадают. Тут дым другой – неаккуратный, но мощный, хороший под ним костерок из бензина, стали и мяса.

– На передки! – свой комбат приказал. Бондарь понял, что стрельбы сейчас не будет, и тут же увидел, что афанасьевцы на полной скорости мимо несутся по разбитой улочке, только пушки подпрыгивают, на обломки и кирпичи наезжая. Когда уже катили с позиции, навстречу – два грузовика с «обманщиками», как называли в полку взвод имитаторов – артиллеристов без пушек.

Истребители танков, носящие на рукаве черный ромб с перекрещенными стволами старорежимных пушек, были самым мощным козырем РККА. Пожалуй, и в пехоте, и у танкистов возможности остановить немецкие панцеры было меньше. Лучшие из лучших, тщательно отобранные, уже успевшие сработаться и хорошо тренированные, противотанкисты ИПТАПов были мобильнее и подготовленнее артиллеристов в пехотных полках. И платили им больше, и почета больше. И танков немецких навстречу – тоже больше.

И теперь если куда-то прибывали противотанкисты, то там же вскоре оказывались и танки вермахта. Вот как сейчас и вышло. Фрицы обожглись, сменили направление удара. Знают, что пушки так быстро не утащишь без приказа, а приказ обычно пушкарям отдается на удержание такой-то позиции, потому обогнут, ударят привычно во фланг и тыл – сто раз так было. Окопанное орудие раньше и не успевали развернуть, а уже сзади броня наваливалась, громя и давя безнаказанно и людей, и пушки.

Потому тренировали теперь на быструю смену позиции, и таки выучили. А вместо настоящих орудий изображать их работу как раз вот эти ребята прибывают, со взрывпакетами. Вспышка, дым, пыль – со ста метров не поймешь, что это не орудие рявкнуло, а просто взорвался от фитилька горящего дымный порох в прессованной картонной упаковке. Немецкие наблюдатели не встревожатся, а наступающие панцерманы вляпаются в засаду, в огневой мешок, где их толстолобые танки будут получать болванки в корму и борта, помирая сразу и навсегда.

Куда встал Афанасьев, Бондарь так и не понял – не до того было, надо было успеть развернуться, прикопать хотя бы сошники, приготовиться к бою и замаскироваться ветками и плетнями, которые были в кузовах, глядя стволом на покатый спуск в заросшую мелким кустарником лощину. Гремело по всей деревне, огненный вал катился по человеческому жилью, но резкие, хлопающие удары ЗиСок привычным ухом старлей засек.

Из кустарничка, нещадно мочаля его сверкающими траками гусениц, стали гуськом вылезать странные серые громадины. Для подъема они доворачивались, вставая боком к батарее, в которой теперь было всего три пушки. Дистанция пистолетная. Сунулся ближе к наводчику.

«Наверное, „Тигры“! А не похожи на картинку… Здоровущие!» – успел подумать перед тем, как телефонист вякнул:

– По головному танку, дистанция 300 метров! Огонь!

То же и скомандовал, добавив:

– В моторное ему, Вася!

ЗиСка подпрыгнула, дернула назад стальным бревном ствола, метнув бронебойный точно в корму переднего танка. Рядом загрохотали остальные пушки батареи. Головная машина от удара в задницу вздрогнула, умирающе прокатилась еще несколько метров и встала, как вкопанная, но черт ее дери – не загорелась, хотя Вася влепил туда же еще снаряд и точно – попал, трассер не метнулся в сторону, как бывало при рикошетах.

Отчетливо было видно сразу много всего: пораженная машина повела стволом длиннющей пушки в сторону старшего лейтенанта, следующая за ней газанула, метнув шлейф черного дыма, и полезла из лощинки куда бодрее. То же сделали другие, шедшие колонной, и теперь они пытались выбраться из узости и развернуться в атакующую линию, подставив твердые лбы, а не мягонькие борта.

– Вася, под башню! – рявкнул Бондарь, и наводчик отозвался не уставно:

– А щаз!

Успел бинокль к глазам бросить – увидел трассер, впившийся в мякотку – чуть выше гусеницы, но ниже внешнего борта.

– Н-на! – гаркнул в полном восторге.

Неподвижный танк – вкусная добыча. Еще снаряд в борт! «Бить, пока не сдохнет навсегда», – все время повторяли опытные инструктора. Чтоб никакой ремонт потом не восстановил!

Хлестануло совсем рядом звенящим ударом, сбило на землю взрывной волной, бинокль разбил бровь и улетел куда-то, хоть и был на ремешке на шею повешен.

– Огонь! Не останавливаться! – потряс головой, понял: третий танк сумел обойти первые два, стоящие уже неподвижно, и вбил снаряд совсем рядом с позицией. Сейчас добавит – и все!

Танк вместо выстрела бодро плесканул во все стороны жидким огнем и вспыхнул весь, как стог сена. Закоптил в небо и второй. Немцы все еще лезли из лощины, но перекрестный огонь шансов им не дал никаких. Успели еще несколько раз врезать осколочными снарядами – и тут Бондарю опять не повезло. Глянул на встревоженный вскрик Васи и только рот раскрыл: маслянисто посверкивающий ствол второй его пушки беззаботно уехал назад, как раз между станин. Да там и остался, не желая возвращаться на положенное ему место. И двое из расчета завозились, закорчились. Зацепило.

– Твою ж мать! – с чувством высказал свои ощущения Вася.

И пальба кончилась – немцы откатились зализывать раны.

Комбат выразился куда энергичнее, узнав, что в его батарее теперь только две пушки в работе. Совершенно невиновному в этом старлею все равно досталось на орехи. От злости за такую выволочку напросился выбраться к битым машинам – тем более, что силуэты и впрямь не совпадали с теми, что на картинках.

Взял с собой пятерых из расчета, обстрелянных уже – и сползали, вместе с ребятами из пятой батареи.

Сознание кололо какой-то несуразицей, но – приятной. Когда уже добрались до разбитых машин – сообразил. Пехоты немецкой с танками не было. Голыми коробки приперлись. Вот это – праздник. Все же когда фрицы с десантом едут – к шести наблюдающим из танка глазам добавляется еще два десятка. И стрельба их, инфантеристов сраных, сильно мешает. И не откатываются танки сразу, как сейчас, цепляются за местность. Бондарь сам службу танкистом начинал, потому чуял врага.

Пленных пригнать не вышло – нашли одного, забившегося под танк и стонавшего в беспамятстве, остальные были мертвы и сильно изодраны: рвет снаряд мяконькое человеческое тельце немилосердно.

Из шести стоявших на выходе и в узости лощины серых громад горело две. В них щелкали патроны и снаряды, словно внутри барабанили пьяные джазисты. Не в такт и не в лад, но старательно.

Остальные аккуратно проверили – комбат зря напомнил, что все бумажки собрать надо. Бондарь и сам не вчера из-под лавки вылез, и у рваных мертвяков документы прибрали. Ну, конечно, не только их – пистолетики там, всякие мелочи. Когда обратно пришли, у хозяйственного Гайнуллина сверток заметил странный. Доперло: на сиденьях танковых только что такой дерматин видел, а боец сапоги хорошо шьет, как раз на голенища припас. Так что не только, значит, свинтили что смогли, но и сиденья порезали.

Перемазались, конечно, не без этого, но зато было что доложить: бумаги сразу в штаб бригады с нарочным отправили, да пришлось еще срочно рапорт писать – таких танков на фронте не видали, это совсем новое что-то. Ходовая похожа: так же катки одни в другие входят по-шахматному, но корпус другой, лоб покатый, башня совсем не такая и пушка в 75 мм. Пару снарядов тоже в штаб отправили, вместе с бумагами и замерами (Бондарь помнил, что указательный палец у него – 8 сантиметров, а ладонь – 20). В дыру, которую его пушка просадила в корме, сунул палец, сумел его за броней загнуть и сделал вывод, что сантиметра четыре тут стали. Из дыры вяло вытекала какая-то пенистая жижа. Лизнул – защипало язык. Ничего в голову не пришло, что такое может в моторном отсеке пениться – не пиво же там? А и по вкусу – никак не пиво.

Отправить притащенного с собой немца в санбат не вышло – помер по дороге, зря волокли мерзавца. Еще и комбат поглядел с укоризной и неприятным тоном добавил:

– Вот все у тебя, Бондарь, сегодня не в тую степь! Соберись!

Вот, здрасьте вам! С физкульт-приветом! Можно подумать, что сам себе все неприятности сделал, а немцы и рядом не ходили! Ну да у начальства всегда так! Особенно когда день провоевали, а от батареи половина осталась. Задачи-то нарежут, словно все орудия целы!

Когда пушку брали на передок, только и порадовал наводчик – показал не замеченную сгоряча аккуратную круглую дырку в щите. Переглянулись. Оба отлично поняли, что был у немца в стволе бронебойный – им и вжарил. Потому остались живы и ранено двое легко. Тола в том бронебойном чуть. Был бы осколочный – легли бы всем расчетом, как битой в городки фриц сыграл бы. Немножко приободрился старлей – все ж таки не сплошная невезуха. И потом порадовали: Гайнуллин вручил от взвода резиновый такой немецкий кисет, битком набитый трубочным медовым табаком, с самоскручивающейся горловиной – табак в нем лучше лежал, чем в полотняных, не сох и не отмокал. И, как всегда, процесс набивания и раскуривания трубочки успокоил.

Ну, не повезло. Бывает. Зато завтра повезет! Бондарь был оптимистом и не любил унывать. На войне все переменчиво! Зато немцам наломали дров сегодня – не утащишь! Те шесть танков, что умерли, выехав из лощинки, как они думали, в тыл пушкарям – поломали, как умели, хрен восстановишь. Афанасьев, оказывается, сначала три танка поджег, а потом, позицию сменив, из засады по бортам в упор – еще три, а остальные умники поперлись в лощинку. Ну и все. Всего, получается, угробили при первой встрече дюжину панцеров. Три своих пушки потеряв.

Но тут Бондарь охолонул свою радость. Это истребители так сыграли, а те артиллеристы, что были по опорным пунктам и в пехоте – все орудия потеряли, и потери у них лютые. Тоже танков сколько-то пожгли, но и самим досталось. Село не удержали, отошли. Видал отступавшую измочаленную пехоту – ни ПТР, ни пулеметов не увидел. Прогрызли немцы рубеж и продолжают наступать. Так что игра в самом разгаре. А он – без пушек.

Ночью окопались вдоль дороги. Опять замаскировались, подготовились, бондаревские расчеты товарищам помогли. Ремонтники обещали пушечку залатать, но день уйдет точно – хоть и мало в бронебойном осколков, но прилетели неудачно. Вдоль дороги были развернуты минные поля, так что артиллеристов они прикрывали неплохо, не так-то просто с полотна на обочину съедешь. А на рассвете прибыл от командира полка трехосный грузовик с отчаянно зевающими саперами. Бондаря, как бездельничающего, комполка послал указать землероям, где установить на шоссе дополнительно мины.

– Пробку сейчас поставим, – успокоил младший сержант, вертясь и явно ища что-то.

– Чего крутишься? – не удержался любопытный Бондарь.

– Ориентир ищу – привязаться, нам же потом на обратном пути, когда гансов попрем, это все разминировать надо будет, – рассудительно заявил сапер, поправляя каску.

– Вон дерево!

– Не годится. После заварушки от этого ориентира только щепки останутся. Есть вон камень. Так, ребята, давай отсюда – интервал вдвое меньше, пошли по схеме!

Сонные до того саперы забегали шустро, как тараканы, и зарывали мины так споро и ловко, что старший лейтенант только головой закрутил. По всем расчетам немцы должны были воткнуться головой колонны в это свежевыставленное заграждение и встать на дороге в минном мешке. Словно на выставке – в восьмистах метрах уже ждали пушки.

– Все, принимайте работу! – заявил вскоре сапер.

Бондарь работу принял, глядя, как двое подчиненных этого сержанта катают колеса по дороге, придавая ей прежний вид наезженной трассы.

– Хитро! – кивнул с одобрением.

– Так точно! Удачи вам! – кивнул сапер.

– А вы?

– Мы дальше поедем. Если тут фрицы прорвутся – там встречать будем. Или с другого направления. Ломятся они, как похмельный за пивом.

Ждать гостей оказалось недолго. И удивленный комвзвода только присвистнул. Третий год войны, а немчура совсем ошалела: по дороге споро катили уже виденные вчера танки. Много, десятка три. Боком, как на параде. Но не это странно: ни авангарда, ни грузовиков, ни осточертевших бронетранспортеров. Сдурели они, что ли? Всегда, как порядочные, авиаразведку проводили, обязательно хоть что-то с крыльями перед танками прошмыгивало, разнюхивая и разглядывая комитет по встрече.

А тут – сами с усами?

На дороге жидко хлопнуло раз, потом еще и еще. Колонна, только что стремительная и стройная, словно на параде, теперь сбилась в безобразную кучу. Бондарь засопел зло, полез за трубочкой. Руки тряслись от злости: такой случай – а приходится упускать. Товарищи уже вовсю молотили по отлично видным целям, немцы нарвались на мины, что с боков дороги, огрызались как-то растерянно и бестолково. Опять взрывы от их снарядов какие-то нелепые. Словно от сорокапятки, только земли летит больше. Бронебойными лупят, недоумки.

Над головой прошелестело. Тяжелые чемоданы накрыли уже пристрелянную дорогу, добавили перца. Эх, невезуха – явно фрицы заблудились или еще что, но ни тебе их чертовых лаптежников, ни артиллерии в ответ, ни наглой пехоты, от которой отмахиваться замучаешься. Комполка всю ночь пытался пехотное прикрытие раздобыть, но не вышло, и весь ИПТАП как те немцы – без защиты. Встретились одинаковые!

Голая артиллерия против голых танков. Битва в бане!

Уже четыре дымных столба на дороге. И к ним в придачу какой-то шибко умный панцерман сбросил свои дымовые шашки. Старший лейтенант аж заерзал: ну надо же, какие придурки попались, а он – как охотник без ружья в стае уток. Ганс же себе и своим обзор дымом угадил, их силуэты и за дымом отсюда видны отлично. Вздохнул глубоко. Опять сосал трубочку. Сидел, смотрел дальше. Немцам бы откатиться сразу – а они почему-то теряли драгоценное время, возясь как слепые щенки в корзине, пытаясь прятаться друг за друга. ИПТАП старательно молотил из всех стволов, над головами с равными промежутками времени пролетали чемоданы дальнобойщиков. Туда же – в кучу.

Наконец, оставшиеся машины – чуть больше половины – стали отползать обратно, по-прежнему огрызаясь бронебойными. Эх, надо идти к начальству – может, хоть одну пушку дадут!

Но Бондарю не дали ничего, кроме нотаций за неуместную настырность.

В бригаде три полка, в каждом по 20 орудий. В одном – сорокапятки, к которым старший лейтенант относился крайне прохладно – ему нравились 76-миллиметровки завода имени Сталина. А таких не было в запасе. Сиди на попе ровно, жди своего часа!

На следующий день немцы поумнели, стали прежними. Накаркал вчера – вот радуйся: и авиация долбит, и артиллерию подтянули, и пехотинцы не кончились у фрицев. А странные новые танки уже на глаза не попадались – обычная броня с редким вкраплением чертовых «Тигров».

На четвертый день от 20 ЗиСок в полку осталась ровно дюжина – пошарпанных в разной степени, побитых, но боеспособных.

И Бондарь напросился на свою голову.

Зато задачу ставил сам комполка. Хреновая задача, если честно. Правда, две пушки старлей снова получил во взвод. Одну свою – с наскоро залатанным накатником. Ремонтник честно признался, что на десяток выстрелов – хватит. Наверное. А потом ствол обратно укатится меж станин и там останется до заводского ремонта. Второе орудие было из третьей батареи – с разбитым прицелом и напрочь выбитой вертикальной наводкой.

Задачка оказалась под матчасть. Остановить фрицев двенадцатью орудиями нечего было рассчитывать. Теперь гансы били кулаком из сотни танков. А в лоб «Тигра» 76,2 мм бронебойный не берет совсем. Уже убедились. Потому фрицев надо развернуть. К лесу передом, а к ИПТАПу – задом. И по жопе от души, с оттягом дубино-оглоблей! Это если не по-артиллерийски говорить. А так это кличется «огневым мешком» и уже применялось в деле. Если немцы клюнут – им кранты. Не клюнут – ИПТАПу хана. Раздавят к чертовой матери.

Все дело в том, как взвод Бондаря сыграет свою роль.

– Прима-балерина, – хмыкнул капитан Афанасьев.

Комполка кивнул. Обычно он такие шуточки резвых подчиненных не одобрял и любил солидность. Но тут особое дело. Если и не балет, то театр. Или цирк. Взвод Бондаря должен отыграть за весь полк, показав, что справа от дороги две, а может и больше батарей. Если все получится, и немцы купятся на эту приманку, развернутся в ту сторону – им конец. Наводчики в его полку – мастера и перекалечат танки раньше, чем те успеют, поняв свою ошибку, вывернуть обратно на 180 градусов, подставив толстые лбы.

Им на это надо секунд двадцать самое малое, пока командиры спохватятся, пока команда дойдет до водителей, пока танк будет разворачиваться. На деле – куда больше. Потому как будет неразбериха. А истребители танков каждым стволом за две с половиной секунды шлют снаряд.

Не купятся немцы – придется работать в упор, кинжальным огнем, стараясь нанести максимальный урон за те секунды, которые есть у противотанковой пушки, обнаружившей себя первым же выстрелом. Она успеет послать два снаряда, после этого танк уже ответит во всю мощь.

И ему есть чем ответить.

Потому важно, чтобы Бондарь выступил как надо, на бис и браво.

И морочить немца огнем ему надо не меньше получаса. И эти полчаса его взвод должен жить и активно показывать, что там не два десятка людей с калечными пушками, а полноценная линия обороны, солидный опорный пункт, мимо которого не проедешь с песнями.

Задержал на минуту Афанасьев.

– Как собираешься огонь вести?

– Первые три-четыре выстрела в режиме пристрелки, осколочными. Потом расчеты в окоп, по одному ползком для продолжения стрельбы. И взрывпакетами – для обозначения остальных пушек, – не чинясь, сказал Бондарь. Парень он был самолюбивый, но капитан был крут и мог подсказать что-то полезное, опыта у него было побольше именно в таких засадах. В прошлый раз со ста метров бил в борта – ледяной характер. Выждал до последнего, потом плетни разом повалились, и у немцев шансов выжить не было вовсе. Но вот так выждать, чтоб вплотную подъехали и борта подставили – это надо уметь!

– По одному не посылай. По двое лучше. В одиночку – боятся люди. А так – друг перед другом. И не так страшно, и лучше сработают.

– Но у нас же бойцы отборные! – удивился старлей.

– Да. Вот и побереги им нервы. И дымовых снарядов возьми. Когда совсем жарко станет – влепи между собой и немцами на километре, – уверенно заявил капитан.

– Есть, – усмехнулся Бондарь.

– Ну, ни пуха ни пера! – ответил улыбкой Афанасьев.

– К черту, к черту!

Сдал под расписку подкалиберные снаряды, которые выдавались под строгий отчет на каждую пушку, словно в проклятом 1942 м году. Так-то бронебойных хватало, а эти новые – по пять штучек, и не дай бог потеряешь зря – разжалованием пахнет. Получил дымовые, еще шрапнели дали – все отдача меньше от выстрела. И отправился оборудовать рубеж, жалея, что нет здесь саперов с их минами, но, видно, в других местах еще солонее приходилось.

Позиция оказалась полуоборудованной: стояли на ней макеты пушек из бревен, и накопано было много, но мелко – только авиаторов немецких обмануть. Видно, получилось не очень – воронок всего с десяток, просекли летучие гансы, что деревянные пушки.

Копали, как осатаневшие, понимая прекрасно, что в мелком окопчике не выжить. Вместе со взводом рыли и «имитаторы» – те, кто из их команды уцелели после вчерашнего боя, где пришлось ребятам сцепиться с прорвавшимися на позиции панцергренадерами. Обычно немцы рукопашки избегали, а вчера остервенели совсем, и резня была невиданная.

Дошла битва уже до высшего градуса, виделась немцам близкая победа, и они ломились, не считая потерь. И наши отвечали тем же.

На позиции росла пара деревьев – снесли их, чтоб не было танкам ориентиров. Все сделать не успели, как пошла пыль по дороге. Провозились с увечной пушкой, где по вертикали не навести было – пришлось доски под колеса класть, чтоб получилось приблизительно по шоссе.

Едут! Еще раз Бондарь коротко напомнил, кто что делать должен. Подготовились.

Колонна здоровенная, прут без разведки – уже обожглись, не раз теряя зря авангард, и теперь ставка на сырую силу, массу, броню и стволы.

Мощь прет!

И бойцы, уж на что лучшие из лучших, проверенные-перепроверенные, а видно, что совсем не по себе им: кто веселый лихорадочно, кто замолк каменно, а кто и откровенно боится.

И когда колонна вышла по шоссе, куда и ждали, комвзвода не своим голосом рявкнул: «Огонь!». Не получилось скрыть свое волнение, подвел организм чертов. Вася мельком обернулся с улыбочкой примерзшей.

Оба орудия грохнули, обозначив себя.

Снаряд в свою битую пушку не полез – накатник до конца ствол не довел, брызнуло кипящей жижей из-под бандажа.

– Вручную, ствол вперед!

Навалились, замок чавкнул, снаряд приняв, бойцы глядят на командира, а он резину тянет! И понимают все, что считает секунды, которые были бы нужны для корректировки прицела и передачи данных остальным на батареях. Сил ждать нет, а надо: немцы отлично свое дело знают, начнешь частить – не поверят, а так все жизненно вроде.

Еще раз рявкнули снарядами.

– В укрытие, живо! Живо!

И сам в окоп мало не прыжком.

Панцерманы не подкачали – накрытия пошли тут же. Как договаривались – сразу после первых же взрывов на позиции восемь человек, сидевших в окопе с равными интервалами, швырнули взрывпакеты за бруствер. В реве взрывов и не слышно, одна надежда, что видно танкистам будет.

Воздуха мигом не стало – дымная взвесь пыли, дышать нечем. Ловко немцы накрыли, грамотно. Два километра – отличная дистанция для обстрела пушек, особенно когда знаешь, что они-то тебя через броню не достанут, далеко. Послал двоих сделать выстрел – кричать без толку, и так знают, что делать.

Бегом по шатающемуся окопу – ко второй пушке. Молчит что-то. При нем в окоп за ноги втянули стонущего заряжающего. Высунулся между двумя близкими разрывами – подметки подкованные увидел между станин. Гайнуллин, по сапожкам судя. Ствол не дошел до нужного места, битый накатник не доводит.

Выскочили втроем. Ствол накатили сами, снаряд в ствол, рывок за шнур, выплюнуло дымящуюся гильзу на развороченную спину мертвого сапожника. Краем сознания удивился: похожа спина на американский флаг, красно-белые полосы ребер с мясом – сорвало все татарину до костей. Накатили, еще грохнули. Боец слева чуток приподнялся. Свалился, не охнув, и вокруг земля дыбом в воздух. Кубарем в окоп, где хоть стенки и бьют, словно доской, но – безопаснее, а тут наверху, у пушки, вместо воздуха земля с осколками взвесью.

– Только ползком! Не стоять! На коленках, пригнувшись, полуприседом! – орет бойцам, сам себя не слыша.

Следующие двое по очереди. Бахнуло. Свалились обратно, один плечо ладонью зажал, а под ладошкой – словно помидор раздавили. Хлопки взрывпакетов хоть и плохо слышны, а вроде как шесть, не восемь. Побежал смотреть – почему, а в трех метрах не видать ни черта, словно ночь на позиции. Наткнулся на сидящего на корточках в нише бросальщика. От головы имитатора только нижняя челюсть осталась, остальное сбрило вместе с правой рукой.

Руки, зараза, трясутся, зажигалка не вспыхивает, но наконец огонек на фитиле затрепетал боязливо, словно тоже взрывы его пугают. Запалил шнурок взрывпакета, кинул за бруствер, стараясь не повторять ошибки покойного. Еще один пакет туда же и дальше по земляному коридору. Близкие взрывы пихают с разных сторон упругими волнами пыльного воздуха, словно кто-то жесткими подушками со всей злобы лупит.

Санитар запачканным в земле бинтом старается рыпающемуся бойцу голову обмотать, а тот рвется из рук, пытается обожженное лицо лохмотьями, которые вместо пальцев остались, ощупать.

– Помги летнат! – рот у санитара распахнут, а звук, словно через подушку – такой рев вокруг. Перепрыгнул через сидящих, добежал до ниши со взрывпакетами. Тут же кинул отсюда пару. Навстречу – старший над имитаторами, седой мужик со свинцовым взглядом. Жестом указал, чтоб работал, побежал обратно к орудию. Уже не очень удивившись, перепрыгивал через завалы из земли, и вроде окоп стал мельче, во многих местах от бруствера не осталось ничего, только на голову земля сыплется сверху, словно там сумасшедшие землекопы работают, живьем закопать старлея хотят.

Добежал до своей пушки. Выглянул. Ствол вырвало из люльки окончательно. И от щита огрызки остались. Колеса врозь. Хана орудию. Жестом показал оставшимся трем бойцам – все, дескать, нечего тут делать, к первой пушке побежал, а ноги уже не идут, подгибаются. По башке что-то течет, потрогал пальцами – кровища.

Первая пушка бахнула и тенью мелькнула в небе, кувыркнувшись, словно не из стали сделана, а бумажная.

И тут, словно по взмаху волшебной палочки, – стихло. Тошнило, и голова кружилась.

Окоп перестал шататься, словно шлюпка в волнах.

В относительной тишине звучно грохнули четыре взрывпакета.

С трудом проморгавшись и кашляя, словно старый курильщик, осторожно высунулся над дымящимся изорванным бруствером. Не видно ничего, дымище и пыль стеной. Потянул бинокль, удивившись, как быстро на металл сел слой пыли. Пригляделся.

Там, впереди, в двух километрах горели десятки бензиновых костров, черный жирный дым расползался неряшливым облаком по земле.

Сполз обессиленно на дно окопа.

Получилось! – слабо мелькнуло где-то на задворках ушибленной многократно за эти минуты головы.

С усилием поднялся на дрожащие ноги. Сплюнул красным. Пошел смотреть, кто живой. Собирал бойцов по нишам и окопу, увозюканных в земле, чумазых – пыль на потные лица села, словно темно-серые маски приклеены. Одни глаза и зубы. Обе пушки в хлам, взрывпакетов пяток остался. Команда имитаторов ополовинилась, как и взвод пушкарей. Страшно подумать, если б тут стояли пушки, а не спектакль был. Собрали оставшиеся снаряды. Глянул на часы – стоят, заразы. У наводчика Васи покрепче оказались – все, есть полчаса. Поспешили к грузовикам, что в овражке стояли. Только там вздохнуть без кхеканья можно было. На одном грузовике санитара вместе с ранеными отправили, а потом и сами поехали к своим, кругаля давая вокруг погребальных костров в поле.

Отбили Бондарю оба плеча офицеры, хлопая в восторге, и чуть ребра не поломали, обнимая. Заглотили немцы наживку, как жадная щука блесенку. Развернулись, как было нужно, и за пальбой своей не заметили сразу, что по ним полетело сзади.

ИПТАПовцы спешили как оглашенные, понимая, что сейчас секунды все решают, и дали такую скорострельность, что сами удивились.

На поле осталось 29 танков, в их числе все «Тигры», что были в шедших вдоль шоссе колоннах. По ним били в первую очередь. Спохватились немцы поздно – вероятно, в одной из полыхнувших машин потеряли командира, потому как боя не приняли, и откатились поспешно настолько, что танки из зоны обстрела удрали быстрее, чем грузовики, и артиллеристы успели еще и в хвост колонны насовать от души, накрыв мотопехоту осколочными.

Немецкие самоходчики тоже потеряли 7 машин и удрали вслед за танками. Пехота без брони в драку не стала ввязываться, поспешив убраться из-под артобстрела с максимальной скоростью. Намолотить столько дюжиной пушек, да притом понеся сравнительно малые потери – это было серьезной победой! Насладиться, правда, не получилось – пришлось быстро менять позицию, устраивая засаду дальше.

Немцы, потеряв за 8 минут треть своего броненосного кулака, до вечера больше попыток атаковать не предпринимали – наверное, раны зализывали. Поперли снова только следующим утром.

А Бондарь, к которому прилепилось после этой засады прозвище «Артист», сам не мог понять своих ощущений. Честно говоря, он бы предпочел не бутафорить, а стрелять на поражение, и хоть получил орден весомее, чем стрелявшие, да и ребят из взвода наградами не обделили, но как-то остался в состоянии странной неудовлетворенности. Нет, он прекрасно понимал, что без него и его ребят все кончилось бы куда гаже, но вот что-то царапалось в душе. Может быть, еще и потому, что именно его взвод понес самые тяжелые потери сразу и всерьез.

И еще было очень неприятно от вбитого в память чувства страха, когда его шатало в качающемся от огневого шторма окопе, и он отлично понимал, что драться ему нечем, и даже одного немецкого легкого танка хватит, чтоб похоронить его со взводом в этой полуосыпавшейся траншее.

И совсем глупо, но грызло, что за его взводом – всего один уничтоженный танк.

А у других – куда больше.

Вроде бы ерунда, но даже девушке не расскажешь, что устроил бутафорию и спектакль с балаганом, а танки – другие жгли. И в личном деле останется странноватое «отвлекающие действия, приведшие к успеху операции», а не нормальное и понятное всем и каждому: «Уничтожил десять танков противника и еще десять – подбил».

Нет, умом все понимал, но военная кадровая косточка в душе ныла, как больной зуб. Хотя никому бы в этом не признался.

Фельдфебель Поппендик, командир новехонького танка «Пантера»

Найти своих оказалось задачей непростой – хорошо, что вовремя попался мотопатруль фельджандармов. Стоящий на перекрестке здоровяк с жестяным кружком на регулировочной палке окликнул своего напарника, сидящего за пулеметом в коляске мотоцикла, и тот показал на карте подбежавшему танкисту, куда надо ехать. Мог бы, сволочь, и сам подойти, но нет, сидит как герцог на троне! А всего-то роттенфюрер, цаца этакая!

– Следите внимательно за дорогой! – серьезно предупредил фельджандарм, скрипя прорезиненным плащом.

– Мины? – догадался Поппендик.

– Да. Чертовы русские повсюду, их саперы шныряют у нас в тылу, как у себя дома, ухитряются ставить фугасы даже между двумя идущими колоннами. Доходят до такой наглости, что вытягивают мины на дорогу за проволоку, прямо под вторую или третью машину! Постоянные подрывы! – зло выдал эсэсман.

– Понял, будем внимательными! – кивнул озадаченный фельдфебель и, уже спеша к своему танку, услышал внятное ворчание за спиной:

– Сопливые молокососы!

Огрызаться не стал – себе дороже, но в башню влез с испорченным настроением.

Оно не улучшилось еще и потому, что, по данным регулировщиков, стояли «Пантеры» совсем недалеко. А это означало одно: темп наступления не выдерживается, успеха нету.

Ехали аккуратно – предупреждение фельджандармов было обоснованным, это серьезные парни. Потому от короткого марша, который можно было бы считать прогулкой, устали, словно весь день гнали по сложной трассе.

Прибыли – и удивились. Танков было что-то совсем мало. Нашел взводного, доложился. Тот был зол, облаял не хуже цепного пса, и Поппендик решил не усугублять ситуацию – вернулся в танк, а на разведку послал многоопытного Гуся.

Водитель вернулся нескоро и был хмур и озадачен.

– Итак? – помог ему командир танка и вопросительно поднял бровь.

– Нашим надрали задницу. Сейчас в полку 36 боеспособных машин. Вчера дважды дрались с русскими танками. Сначала спалили восемь Иванов, потом попали в мешок на минных полях. Командир нашего батальона превратился в трясущееся желе и не командовал ничего и никому. Скучились под огнем, как перед тем сраным рвом.

– Майор Сиверс? – уточнил удивленно Поппендик. Ему не верилось, что матерый офицер так испугается.

– Майор Теббе. Сиверс убыл по болезни, теперь у нас другой начальник. Хотя, скорее всего, и его заменят: майора увезли совсем невменяемым.

– А я его помню. Только когда мы были в училище в Путлосе, он там был еще капитаном. Гонял нас, как царь Ирод новорожденных младенцев. Там-то был свирепый – вольнодумно допустил критику руководства командир танка.

– Приятель мой погиб. Оберфельдфебель Грунд со всем экипажем накрылся, а танк разнесло первым же залпом. Вдрызг всю железяку раскидало.

– А Герхард? – уточнил про своего однокашника Поппендик. Бреме один из его выпуска стал сразу командиром взвода, и ему немножко завидовали.

– В госпитале, обгорел очень сильно, ослеп и вряд ли выживет, лицо пылало и голова, пока выбрался из танка. А весь его экипаж – в угольки. Попало в топливные баки, огонь столбом, все залило кипящим бензином на десять метров вокруг. И Мюллер погиб, и Майер. А Штиге оторвало руку. Форчик тяжело контужен, своих не узнавал. Половину танков потеряли и треть экипажей.

– Кто командует батальоном?

– Пока обер-лейтенант Габриель, но ему тоже досталось, так что вечером в госпиталь уедет. Когда отходили, ему в боеукладку влетело болванкой – заряжающий так в башне и остался, остальных обжарило, как поросят на свином празднике: наводчик уже помер, водитель и радист в лазарете, а Габриель сейчас на орден наработает, не покинув вверенную ему часть, а вечером убудет. Ему повезло, что торчал из люка по пояс – только ляжку обсмолило, до яиц огонь не успел добраться – порхнул обер пташечкой и тут же выскочил из горящих штанов, – неприятно усмехнулся Гусь.

Лейтенант Габриель жучил и гонял его много раз во время учебы, и теперь водитель пользовался случаем поквитаться.

Пока он продолжал перечислять убитых и покалеченных (причем казалось, что Гусь взялся перечислить весь список батальона), Поппендик огорченно думал, что совсем не так себе представлял свое участие в этой решающей для будущего всего германского народа битве. Все должно было идти совсем не так, как шло. Это было категорически неправильно.

Он был совершенно уверен, что две сотни великолепных новехоньких машин с прекрасно обученными экипажами из настоящих арийцев сметут стальной лавиной любое препятствие, оказавшееся на директрисе удара. А теперь от грозной мощи осталось меньше трех десятков обшарпанных и грязных танков, причем особенно бросилось в глаза и огорчило командира танка, что создавалось впечатление не бравой фронтовой потасканности, характерной для привычных к бою бравых бретеров. Нет, совсем наоборот: стальные «кошки» выглядели выдранными. И танкисты тоже какие-то унылые, как побитые собаки, поджавшие хвост. И было их откровенно мало. Ничего похожего на великолепное зрелище парадного построения перед отправкой на фронт.

Конечно, пока он и его экипаж наживали себе грыжу тяжеленным ремонтом, сослуживцы были под огнем. Но все равно – не так он представлял свою будущую жизнь, когда получил новехонькие фельдфебельские погоны с розовым кантом, только что отштампованные, серебристо сияющие черепа с костями – эмблемы еще черных гусар Великого Фридриха – и свой собственный тяжелый и надежный «Парабеллум», увесисто оттягивавший поясной ремень смертоносной мощью.

Надо бы написать письмо домой, но нет ни сил, ни желания. А как мечтал, даже и запомнил из газеты, как оно подобает писать настоящему воину с поля боя: «Нам навстречу на расстоянии сто метров слева сзади в направлении направо вперед на малой скорости двигался русский Т–34, нахождения которого здесь, за линией переднего края, мы не могли предполагать. После коротких минут волнения, еще больше сокращавших расстояние, командир танка скомандовал: „Таранить и на абордаж!“. В этот момент танк Т–34, до которого оставалось около пятидесяти метров, остановился и повернул башню прямо на нас. Наводчик крикнул: „Сто-о-ой!“ и влепил русскому снаряд прямо под башню. Снаряд этот предусмотрительно был дослан заряжающим в ствол заранее. За две секунды до нашего следующего выстрела из башни русского танка вырвалось узкое пламя, тело командира танка показалось из люка и вяло вывалилось вперед, на башню. Наше более совершенное и более мощное оружие в сочетании с нашим боевым опытом, мужеством и решительностью вновь позволило нам одержать победу над „парнями с другим номером полевой почты“, как мы в немецкой армии традиционно именовали солдат неприятеля».

Сейчас это казалось нелепым мальчишеством. И уж никак не хотелось называть так достойно русских ублюдков с их погаными минами и засадами.

– Фельдвеба, а одну «кошечку» спалил слепоглазый идиот из соседней дивизии. Тремя снарядами! Потом оправдывался, что принял за Ивана. Им, говорят, не сообщили, что мы тут будем и еще почему-то силуэт принял за русский!

– Немыслимый бардак! Мы – германская армия, где порядок, черт бы драл штабных недомерков! – буркнул наводчик.

– Техники говорят – саботаж обнаружили. В баках ремонтируемых машин – болты и гайки, а в одной коробке передач куски жести нашли. Всех хиви перевели от нас, заменили другими. И пехоты для наших «кисок» не было сегодня, – подлил масла в огонь Гусь.

– Это понятно, мы – прикомандированные к «Великой Германии», а прикомандированные – всегда сироты. Нам все в последнюю очередь, – рассудительно заметил Поппендик, неприятно пораженный известием о том, что вполне могут обстрелять и свои. Он и предположить не мог, что кто-то из немецких танкистов не будет знать о прибытии нового типа танков. Еще и саботаж. Что-то не так, совсем нет порядка.

– В пехотном полку штабников сильно побило, убит сам адъютант полковой и два оперативных офицера – артобстрелом накрыло, – не без удовольствия показал свою осведомленность Гусь.

– Весело, – хмуро резюмировал наводчик и встрепенулся, прислушиваясь. Пихнул заряжающего и с намеком протянул ему свой котелок.

– Это ты чего? – вытаращился очкарик.

– Не слышишь? Кухня прибыла и транспортеры боеприпасов. Беги, пока горячее, а то не успеешь.

Заряжающий уставился на командира танка, и тот кивнул. Сам он не услышал, кто приехал, но на наводчика можно было положиться: он обладал отменным слухом, нюхом и видел, как орел.

Гремя котелками, радист и очкарик поскакали рысью, так как и впрямь кухня ротная прибыла. Опять получилось по три порции, и жрать горячее было приятно. Менее приятно было грузить снаряды, но так как для экипажа Поппендика бой был недолог, то и погрузку успели провести быстро.

Ночь прошла спокойно, а утро было горячим – черт знает откуда приперлись на бреющем «бетонные самолеты», выскочившие с юга, отчего зенитчики по раннему времени не успели открыть огонь, и штурмовики без малейших помех, как на учениях сыпанули сотнями маленьких бомбочек и тут же смылись.

Под эти несерьезные фиговины попали шесть «кошек» и три грузовика тыловиков. Отстоять их не получилось – вспыхнули сразу, и даже автоматические системы пожаротушения двигателей не помогли. «Пантеры», полностью заправленные и загруженные боезапасом под завязку, горели величественно и мощно. Из зоны поражения чудом выбралась дюжина танкистов, трое из них – раненые. Повезло тем, кто по фронтовой привычке спал под машинами. Остальные теперь горели вместе с танками. Пытавшиеся потушить горящую технику были вынуждены отступить перед яростным жаром и смотрели мрачно.

Прекрасно начался день, ничего не скажешь! Дальше пошло точно так же: весь день бодались с Иванами за какой-то слова доброго не стоящий хутор, брали его дважды и дважды оставляли, потому как русские танки с пехотой атаковали яростно и умело.

У Поппендика уже вечером заклинило башню и сорвало дульный тормоз – наверное, снарядом, потому как прицел у пушки после этого оказался чудовищно сбит, и при стрельбе она дергалась так, что пугала не только наводчика. Потому фельдфебель велел прекратить огонь.

Зато за собой экипаж записал два танка, один – совершенно точно, потому как вырвавшийся вперед Т–34 остался пылать косматым рыжим огнем.

Командир взвода, как обычно, обругал невезучего командира танка, но новый ротный разрешил отойти и сдать танк ремонтникам, благо те сумели восстановить почти тридцать машин, и не на всех были экипажи.

Дрались «кошки» до ночи, и даже Поппендик успел вернуться, только теперь на его машине эмблема – голова пантеры со зло оскаленной пастью – была не красного цвета, как положено в его роте, а синего. «Киса» была из другой роты, но сейчас на это уже не очень обращали внимание – важно было обеспечить техникой целые экипажи.

На то, что положенный порядок теперь стал каким-то хаосом, Поппендик уже рукой махнул. И с арифметикой теперь ничего не вытанцовывалось, потому как когда Гусь вечером притащил на хвосте сведения о том, что в полку боеспособны всего двадцать машин (при том, что отремонтировали тридцать), фельдфебель об этом и думать не стал. Вяло черпал ложкой вкусный суп, хрустел крепкой луковицей и радовался тому, что живой и целый.

Жрать к вечеру очень хотелось, особенно после того, как бодро прошел день, но аппетит сильно попортило то, что чертовы ремонтники не утрудились убрать в танке после ремонта, да и не все починили – заклинивший командирский люк пришлось самим закрывать и ремонтировать. Самого Поппендика сильно удивил тот факт, что ему отдали танк из чужой роты, но и тут ему утер нос всезнающий Гусь, торжественно показав странную вмятину на крыше башни рядом с заклинившим люком. Маленькая дырочка в центре вдавленности, а сама вмятина размером с глубокую суповую тарелку. Пустяк.

Снисходительный водитель пояснил, что это как раз воронка от попадания в танк маленькой советской авиабомбы кумулятивного действия, которыми Иваны густо посыпают «кошек» с самого начала операции. И до фельдфебеля дошло, почему стенки в башне забрызганы и измазаны уже высохшей кровью, а под командирским сидением, на котором изорвана обшивка, нашли чье-то оторванное ухо с лоскутом кожи, покрытым короткострижеными темными волосами. При том, что видно – все же уборка в «Пантере» до передачи имела место. И кровь размазана тряпками, и рваная обшивка кресел почищена, и на полу, кроме завалившегося подальше уха, нет всякого мусора.

Выяснять судьбу экипажа не хотелось. И так понятно, что не стало у машины экипажа, иначе бы черта лысого отдали целую коробку в другую роту. Просто скомплектовали бы из своих безлошадных панцерманов новый. А тут – вот так.

И это портило настроение, словно передали с металлической «кошкой» то самое «злосчастное горе» из бабкиных средневековых сказок. И возникало совершенно нерациональное для цивилизованного европейца желание вернуться в свою первую «Пантеру», которая так старательно и достойно защитила их, отбивая стальным лбом и боками густо летящую смерть.

Поппендик свысока потешался над суеверным отцом – например, когда тот рассказывал, что в Великую войну солдаты старались не надевать сапоги и ботинки, снятые с мертвецов, меняя их на любые другие и веря россказням, что они сняты с живых. А когда сам папаша вынужденно походил пару дней в ботинках покойника, у него мигом развилась «окопная стопа», как называли отморожение ног, полученное при постоянном нахождении в воде, даже и плюсовой температуры. До того месяц ходил в перевязанных проволокой развалившихся сапогах – и ничего, хотя окопы и были залиты гнилой французской водой по колено, а как надел снятые с убитого американца новехонькие крепкие башмаки – тут же и конец ногам! Толковал папаша, что это явно мертвяк нагадил проклятием.

Тогда фельдфебель вовсю потешался над отсталым стариком, но сейчас, сидя в новом танке, поневоле чувствовал его так, словно это не боевая машина, а чужой заброшенный склеп, использованный уже гроб. Не защита, а саркофаг на гусеницах. И это морозцем прохватывало спину, которой и так не очень удобно от того, что спинка кресла драная и неровная. И странное ощущение чужого недоброго взгляда со стороны.

Остальной экипаж тоже чувствовал себя не лучшим образом, кроме хорохорившегося Гуся.

– Бросьте хмуриться, парни. Нам досталось отличное наследство!

– Чертов дурак, – буркнул заряжающий.

– Не надо киснуть! Кресты ждут нас! – продолжил веселиться Гусь.

– Деревянные!

– Тебя, кисломордого, возможно. А я настроен на пару железных!

Поппендик только вздохнул, слушая перебранку экипажа. В начале сражения он и сам был совершенно уверен, что скоро украсит свой китель парой крестов. Сейчас эта картина померкла. И взгляд все время притягивала маленькая дырочка в броне крыши. И казалось, будто висок и ухо холодит ветерок, невидимой струйкой текущий в эту самую дырочку.

Командир танковой роты старший лейтенант Бочковский, за глаза прозванный своими бойцами «Кривая нога»

Тишину раннего ясного утра нарушал только жаворонок. Мирно и спокойно было все вокруг, словно бы и нет войны. И это категорически не нравилось, особенно потому, что означало неприятный факт – впереди наших немцы уже раздавили. Бой вдали еще был слышен ночью, когда он привел на эту высоту свою роту – десять новехоньких Т–34, усиленных стрелковой ротой и артиллерийской батареей.

Приказ комбата был ясен: прибыть до двух ночи, оседлать эту продолговатую высоту и воспретить движение неприятеля по шоссе. То, что противник попрет здесь, было понятно – шоссе стратегически важно. Значит, надо «не пущать!»

Оборону развернули на обратном скате высоты, окапывались, налаживали связь и прикинули взаимодействие, посоветовались и решили, где встать батарее и как поддерживать огнем друг друга. Радовало, что под пологим склоном высоты течет речка-переплюйка. Танки ее пройдут вброд без особых проблем, но берега низкие, топкие, скорость придется сбросить, а танк без скорости – хорошая мишень.

Светало. Туманная дымка висела легкой занавесью над землей. И жаворонок заливался самозабвенно. Свежо еще и прохладно, но день будет жарким, как и должно быть в июле.

Бочковский залез на башню своей машины.

– Давай, Петя, помалу вперед! – сказал мехводу.

Танк мягко, словно пассажирский поезд, двинулся к гребню – так, чтоб командир мог осмотреться, будучи незамеченным с той стороны, высунувшись из-за гребня только до плеч, но чтоб вся долина была видна. Вид открылся идиллический: низина с горушки просматривалась далеко, закрытая легкой кисеей тумана, а там, где дымка поредела – видны копны сена. Летнее солнце быстро поднималось, разгоняя ночной туман.

Тихо все. Мирно. И жаворонок в небе.

Оглядел свои позиции, остался доволен. Пехота и артиллеристы зарылись в землю и ухитрились при этом замаскироваться по мере сил, танки стоят, где положено, ждут. Замполит подошел, доложил, что побеседовал со всеми экипажами, моральный дух высок, рвутся в бой.

Это хорошо, конечно, да вот во всей роте только два экипажа обстрелянных, остальные такие же новенькие, как и танки. Приложил снова бинокль к глазам и непроизвольно оторопел от неожиданности.

Туман почти исчез, открыв глазам все поле. С множеством стогов сена. Граненых, стальных стогов. Вся долина, сколько хватало глаз, была покрыта немецкой техникой. Танки. И привычных очертаний, и здоровенные, знакомые по картинкам «Тигры», и какие-то незнакомые силуэты. До ближайших – с полкилометра.

Вот тут проняло. Всерьез. Столько бронированных врагов сразу видеть не доводилось. Спрыгнул с башни, доложил комбату, что видит перед собой порядка 80 – 100 танков противника. И поразился совершенно спокойному голосу, сказавшему:

– Ну что ж, будем встречать!

Жутковатый морок прошел. Рота не одна. Встретим! Хорошо встретим!

Залез снова на башню. Бинокль к глазам.

– Вот же наглые хамы! Умываются!

Оптика отлично показала: не спеша расхаживают в белых рубашках, котелки в руках, фляги. Завтракают на броне, морды моют, зубы чистят. Утренний военно-полевой туалет! Спокойно занимаются своими делами, уверенно, как у себя дома.

Попросил командира пехотной роты шугануть наглецов снайперами. Тихо и незаметно подошел сержант-снайпер, молчаливый и неторопливый, но в бригаде известный, со счетом за сотню. Выслушал внимательно, глядя на немцев раскосыми глазами, кивнул и так же тихо словно сквозь землю провалился.

Через несколько минут защелкали выстрелы. Идиллия на лугу закончилась. Пяток белых рубашек остались в мятой зеленой траве, остальные попрятались за броней. Очень неплохо: неполный экипаж в бою сильно сказывается. Жаль, маловато свалили, но и то – хлеб!

Из гущи бронетехники выскочили три танка. Легкие, разведка.

Комроты быстро прикинул: раскрывать свои силы рано, самому бить эти простые цели – смысла нет, все и так знают, что воевал, надо дать новичкам себя показать, почувствовать в самом начале боя вкус победы – это окрыляет.

– Комсорг, дойдут до речки – уничтожить танки противника с дистанции в триста метров.

– Не пора? – нетерпение в голосе, волнуется лейтенант.

– Нет, Юра. Ждем. Ждем… Вперед!

Тридцатьчетверка словно прыгнула, Не вылезая на гребень, только башню выставила, ствол вниз. Выстрел! Снаряд пыхнул бурым дымком на полдороге до танков.

Бочковский поморщился: характерная оплошность, сам так же лопухнулся, когда новичком зеленым выкатился во фланг немецкой батареи. Ума хватило на маневр, а попасть в пушки не смог, выстрелил трижды – ни разу не попал, хоть дистанция смешная была, водитель в голос орал, чтоб прицел проверил, а то уже пушки разворачивают артиллеристы! И пришлось давить гусеницами орудия и расчеты, а потом, когда увидел в траках мясо с хрящами, ошметья шинелей, пальцы с ногтями и чей-то глаз – несколько дней в танке просидел практически безвылазно, и экипаж командиру еду в танк приносил. А он и есть толком не мог. И всего-то прицел неверно выставлен был до боя, а исправить потом забыл от волнения, когда сразу несколько целей и совсем близко копошатся. Тут та же беда.

Сдерживая эмоции, максимально спокойно и доброжелательно:

– Проверь прицел!

Пока говорил – второй выстрел, на такой дистанции точнехонький – видно, и сам комсорг сообразил настройки глянуть. Встал танк, дымит.

Тем же тоном, сдерживаясь изо всех сил:

– Молодец, Юра!

Третий выстрел, второй танк встал мертво. Уцелевший немец стал разворачиваться и тут же встал мертво, задымил.

Тридцатьчетверка тут же мигом назад, а там, где только что стояла – заширкали ответные снаряды. А поздно, опоздали, опоздуны!

Незнакомый голос в наушниках:

– Кто вел огонь?

– Комсорг роты лейтенант Соколов!

– Поздравьте его с орденом Отечественной войны второй степени! Продолжайте так же!

Понял по кодировке позывного – командир корпуса генерал Кривошеин бой видел.

– Вас понял! – обрадовался Бочковский. Все тут же передал своим бойцам. Очень надо зеленых подбодрить перед такой дракой, за троих тогда каждый драться будет! Удачно: и победа сразу, и награда – редко такое бывает.

А дальше за его роту принялись всерьез. Прилетела чертова «рама», не торопясь покружилась, посчитала всех, разведала, разнюхала беспрепятственно. И так же, не спеша удалилась, оставив танкистов скрежетать зубами от бессильной злобы: ни зениток своих, ни истребителей, гуляют немцы на шпацире по чистому небу. Вылез из башни – услыхал гул. Думал, танки поперли, но те, наоборот, оттянулись от речки подальше, а это в небе черточки. И ближе, ближе – все небо в крестах, как показалось, а всего дюжина бомберов двухмоторных. И пошли сыпать.

Горькое чувство обиды на бессилие свое, танк подпрыгивает, словно и не из стали сделан, земля под гусеницами колыхается тяжело, ворочается, как живая, взрывов отдельных и не слыхать, рев сплошной. И кольнуло – обязаны сейчас и танки ломануть, пока тут молотилка такая. Переорал грохот за броней, мехвод тронул танк вперед, к гребню. На башню вылезать нельзя, в триплексах бурая муть, но наконец разглядел – внизу накатывалось пухлое облако пыли. Показалось, что внизу они сине-серое, потом разглядел с трудом, что это танки прут в плотном строю. Десятка полтора, не меньше.

Разведка боем. Остальные огнем поддержат, пушки у немцев сейчас хороши, дальнобойны, довелось видеть, что такое 88 миллиметров в деле. За три километра, даже не пробивая броню, такие снарядики так бьют, что с внутренних слоев брони отлетают куски и мелкие осколки, калечат экипажи за милую душу.

Чувствуя ту самую смесь чувств перед боем – и холодок по хребту и злой азарт и странную замедленность времени – сыпанул командами, напоминая командирам взводов, чтоб не стояли: два-три выстрела – и менять позицию! И не высовываться зря, немцы будут под огнем гребень высоты держать. Сейчас атаку отражать тем двум взводам, что с этой стороны шоссе. Огонь вести только когда до подбитых машин эти панцеры доедут. Третий взвод – в резерве.

Впору порадоваться бомбежке прошедшей – танки все целы, зато дымища и пыли поднято густо, и тридцатьчетверки не будут силуэтами на фоне голубейшего неба торчать: маскирует высоту дымина. Немцев уже видно лучше. И два танка, прямо как на картинках. «Тигры». Здоровые, заразы! Все, пора! Первый взвод работает по «Тиграм», второй – свиту берет.

Рявкнул команду, выскочили на гребень всемером, говорили инструктора – такое внезапное появление немножко сбивает наводчиков с панталыку, теряется человек от нескольких мишеней сразу, дает это несколько секунд форы. В бою секунды эти дорогого стоят.

Сам к прицелу прилип. Много обязанностей у простого командира танка: сам стреляет, сам наблюдает, сам командует всему экипажу, а у ротного командира задач еще больше. Вертись, как хочешь и все поспевай, если гореть неохота. Но сейчас – стрелять!

Привычно отклонился от дернувшегося казенника. Успел увидеть малиновую нитку трассера, свечкой порхнувшую в небо. И тут же еще чей-то трассер и тоже в рикошет. Второй снаряд, лязгнул затвор, отклонился, выстрел – и уже откатываясь назад, увидел, что этот снаряд вертанул странную рикошетную малиновую спираль.

– Не пробивает! Не пробивает «Тигра»!! – комвзвода по рации кричит.

– Вижу! Работаем по средним! – главное, чтобы голос спокойный. Получилось.

А во рту пересохло – неуязвимы в лоб тяжелые танки. Сейчас доползут до гребня, и единственный выход – вокруг вертеться, может, борта выйдет продырявить… Когда в лоб «Тигру» бил, заметил его немец сразу, орудие стал доворачивать, только медленно башня у этой громады крутится: успел оба раза влепить, а немец еще не довел до цели.

Из-за гребня внезапно огненно-дымный гриб, клубок огня в небо на дымной ножке – такое видал, когда в бензобак танку прилетает! В другом месте выкатился, понял: сидевшие, как мыши под веником, артиллеристы дождались момента, когда панцери бортами оказались, как на блюдечке. И врезали, как из засады. Один «Тигр» полыхал стогом сена, остальные тяжеловесно разворачивались к новому врагу лбами.

И бортами к тридцатьчетверкам на гребне!

– Внимание! Немцы поворачиваются! Огонь по тем, кто подставил борт! Повторяю: огонь – по бортам!

Малиновый трассер погас в темно-сером силуэте. Второй туда же, и мехвод рвет машину задним ходом, уводя из-под удара.

– Сто метров правее, Петя!

Тяжеленная стальная махина послушно катит, куда сказал.

Сердце колотится с пулеметной скоростью, руки не слушаются, когда глазами видишь – вот этот уже наводит бревно ствола на тебя, а целиться надо совсем не в него, в другого, который тебе ничем не угрожает, потому как пошел давить артиллеристов, и борт его открыт для огня. А глаза съезжают с серого борта на черную дырку ствола, ищущего тебя! Секунды на все про все и у тебя, и у того немца, что сейчас так же психует от того, что медленно башня и орудие поворачиваются. Не ждал отсюда, но вот сейчас… Еще чуть-чуть!

А хрена – ему в борт от пушкарей прилетело, посыпался экипаж из люков горохом, и дым из всех щелей попер. От сердца отлегло, и трассер уходит в борт подставленный. Но как это тяжело – работать вперекрест, доверяясь полностью соседу и спасая его так же! Когда на тебя – именно на тебя – медленно, но уверенно наползает черный зрак вражеского орудия, и ты еще пока живой, и теплый, и целый, а через десять секунд от тебя горящие ошметья останутся, трудно удержать себя разумом и работать не по тому, кто тебя сейчас будет калечить и убивать, а выцеливать совершенно конкретного, тебе сейчас не опасного…

Немцы сплюнули дымовые шашки, откатились. Десяток остался стоять на склоне, добавив ломаного железа к тем трем, что уже догорали. И пушкари, и танкисты еще постреляли немного, добивая тех, кто гореть не хотел, Бочковский прокатился вдоль позиции, не веря глазам – все ребята целы! Артиллеристы, правда, так дешево не отделались – одно орудие разбито, раненых тащат.

Опять налет, сыплют бомбами. Танк качается, словно картонный, удары по броне, и вроде все перемешали на высотке с землей. Но рация сообщает – целы. И опять немцы под прикрытием авиации полезли. Но выводы, сволочи, сделали – маневрируют среди битых и горящих, сами теперь прячутся в дыму, провоцируют, вроде как атакуя, но такие смельчаки, вырвавшиеся из стоячей кучи, сами полыхают.

Но уже не то пошло, уже размен начался. В лоб вдоль шоссе не вышло, так теперь обтекают высоту подковой, вверх не лезут, стараются подловить тех наших, что на гребень выскакивают – и, черт их дери, получается это у фрицев. Одна радость – нет у немцев возможности издалека лупить: все в пыли и дыму, вонь забила нос, на зубах скрип, глаза слезятся и болят. Рев стоит чудовищный, грохот выстрелов, моторы ревут, разрывы и удары по броне, авиаторы из люфтваффе как осатанелые стараются завалить бомбами перекуроченную высоту и как еще ухитряется человек в таких условиях воевать – уму не достижимо.

Пот струйками льется, жара в башне, дымина сизая, пороховая.

И хуже всего то, что пропадают из радиообмена свои ребята. Одна тридцатьчетверка на гребне горит-полыхает, со второй башню сорвало, еще одну увидел – мертво скатилась с гребня, встала, люки не раскрылись…

Вбил снаряд под башню нахально выскочившему совсем рядом немцу. С гребня уже по одному выстрелу удается только сделать – слишком много стволов нацелено, нащупывают быстро.

Комбат в наушниках. И сейчас уже не так спокоен, звенит голос.

– Вас обходят справа по берегу два десятка легких танков! Идут за деревню!

И опять повторяет. Да тут на высоту лезут столько же, если с прикрытием считать. Хорошо, сбили с них наглость, осторожничают теперь. А двадцать легких… Эти легкие с Т–34 почти одного размера, и если пушечки у них длинные – вполне хватит. Тем более – с тыла.

Перекличка по рации. Отозвались всего трое из роты. Остальные танки, значит, вышли из строя, одна надежда – что экипажи хоть частью живы. Странная трескотня – не сразу дошло, что это автоматы, пальба которых на пушечном реве тонким шитьем незаметным.

Пехота немецкая пошла, напоролась на прикрывающую роту – или что там осталось в окопах после нескольких бомбежек и прорвавшихся танков. Короткие рапорта… Одинокий лай последней пушки из батареи… Некого послать, немцы уже, считай, на высоте, уже сами из-за гребня выскакивают. Хорошо, не так метко бьют – в пятидесяти метрах уже тьма, как занавес висит.

– Соколов, оставляю за себя, держите гребень – я к тем, кто в тыл лезет! Петя, давай вправо, быстрее! Ориентир – церковь!

Мехвод толковый – счастье экипажу. И жизнь тоже. Тридцатьчетверка бойко вертанулась, ревнула двигателем и застрекотала траками к речке. Берег крутой, танк прикрылся кирпичной церковкой. Аккуратно выставил самую верхушку башни над обрывом, Бочковский с биноклем высунулся – а и бинокль не нужен – ползет стальная гусеница по тому бережку, грязь месит. Отлично видны серые коробки на темной сочной зелени. Медленно ползут, вязко им там, мишеням. Видны отлично. Спереди пятерка и впрямь – легкие танки, разведвзвод, наверное. А вот за ними вполне средние – трехи, дюжина.

Опытный танкист, прицел проверил, уточнил. Снарядов уже мало осталось, пока до церковки ехали – радист с заряжающим пустые гнезда в башне заполнили последними снарядами из контейнеров с пола боевого отделения. Значит, можно дать темп стрельбы как в начале боя, благо снаряды теперь под рукой. Но ненадолго хватит. А у ребят, которые не теряли время на командование, а только стреляли, значит, совсем с боезапасом плохо. Серая коробка с белым крестом аккуратно, словно на полигоне, въехала в прицел. Посторонился привычно, орудие казенником дернуло, плюнуло гильзой, из которой тухлым яйцом воняет. Дым вроде выветрился, пока сюда гнали, а теперь опять сизо внутри башни, потому что дал темп. Готов первый, и колонна встала, потом начали расползаться, а все один черт не успеют – вязко там, внизу, а они как на витрине.

Удивился тому, что пока башню поворачивал, чтоб заднего в колонне жечь, пыхнула в середине пара танков, хорошо пыхнула, добротно, как положено тем, у кого бензиновый двигатель. Успел выпустить всего пять снарядов, шестой в ствол, а уже стрелять не в кого: горит колонна, штуки четыре назад уходят, за дымом не видны. Крутанул прицел и увидел знакомые зеленые силуэты, откатывающиеся с поля боя – первой ротой комбат помог, контратаковал с фланга, когда немцы на него, Бочковского, отвлеклись.

Заряжающий чертыхается: обжег руку, вышвыривая из башни вонючие гильзы, полные дыма, от которого и так дышать нечем.

– Колонна разгромлена. Снаряды на исходе! – доложил комбату.

– Отходите! Можете выйти из боя!

Приказал своим подчиненным, сам туда же прикатил. Отходили, огрызаясь от вылезающих совсем рядом панцеров. Соколов не доглядел – завалился его танк в свежую воронку от бомбы и застрял. Оставшийся без снарядов Бессарабов кинулся вытаскивать своей машиной, взял на буксир, но больше ничего не успел. Сноп искр – снаряд пробил башню, и тридцатьчетверка Соколова вспыхнула не хуже бензиновых немцев. И только мехвод выскочил, покатился колобком горящим по развороченной земле, огонь с себя сбивая.

В командирскую машину что-то с хрустом врезалось – за Бочковского немец принялся, и снарядов у него хватает. Машина с тошным треском встала.

Испуганные глаза у экипажа.

– Чего уставились – быстро к машине, гусеницу натягивать, – прохрипел не своим голосом.

И тут же такой же удар зубодробительный – ткнулся лицом в прицел, кровища потекла двумя струйками. Успели выскочить – еще два снаряда, один за одним в моторный отсек – только искры снопом.

И врезать по немцу нечем, укрылись за убиваемой машиной – а уже из люков дым валит. Охнул, увидев, что горящий танк комвзвода Шаландина, все ускоряясь и волоча за собой дымный шлейф, рванул наперерез немцу. И врезался с таким грохотом, что даже пальбу заглушил. Полыхнуло там столбом. Перестал немец лупить, заткнулся. Зато другие моторами совсем рядом рычат, но нахальство потеряли – осторожничают, медлят. Одно это и спасло.

Утром была гвардейская танковая рота с иголочки, усиленная ротой автоматчиков и батареей противотанковых пушек. Теперь отходили, отстреливаясь от наседавших немцев, один танк без снарядов, двенадцать пеших танкистов да огрызки от усиления. Без пушек и пулеметов, оставшихся на раскуроченных позициях металлоломом рваным.

Немецкие пехотинцы всерьез не преследовали – пыл растеряли, и уцелевшие бойцы, большей частью раненые и контуженные, отстреливаясь, смогли добраться до позиций, занятых бригадой. И оказалось, что уже вечер. Не заметили в драке беспрерывной, под снарядами и бомбами, что день прошел.

Про себя отметил Бочковский, что только два экипажа, уже обстрелянных, остались полными. Его и Бессарабова. Опыт, опыт… Правда, танк потерян, но сейчас уже не 42й год, когда люто не хватало машин, и за потерю брони драли сурово – сейчас уже обученные экипажи были важнее. Танк новый сделать куда проще и быстрее, чем четырех двадцатилетних парней вырастить и обучить. Подташнивало от осевшей в гортани и легких пороховой копоти, и было тоскливо на душе оттого, что потерял таких замечательных ребят. В первом же их бою. Да, немцам наломали металлолома, но опытный танкист прекрасно понимал: хотя размен арифметически получился успешным, но явно видно, что по всему, кроме подвижности, тридцатьчетверки теперь уступают немецким машинам.

И по огневой мощи с длинными дурындами новых тяжелых танков, и по броне. Слишком много рикошетов. У немцев их меньше, если попали – то попали.

Бить немцев можно и нужно, только вот сейчас фрицам приходится атаковать, сокращать дистанцию и вляпываться в засады и огневые мешки. Но потом-то, когда немцев попрут обратно с советской земли (в этом Бочковский ни на минуту не сомневался), то тогда уже засады и огневые мешки будут устраивать они. И со своей отличной оптикой и орудиями, прошивающими Т–34 в лоб, они могут работать с пары километров, как по линяющим гусям. Совершенно безнаказанно. И от этого понимания становилось еще муторнее.

И еще – как-то быстро немцы ухитряются вызывать авиацию. Как напоролись на оборону, так и прилетают, желтокрылые. Явно у немцев и корректировщики в передовых подразделениях, и связь налажена, и инстанций поменьше. Про наших старший лейтенант знал, что все в полном и образцовом порядке, еще с мирного времени оставшемся – передовые части по команде подают заявку наверх, далее выше и выше ступенька за ступенькой, командование передают ее в штаб авиаторов, и там по нисходящей пирамиде после подготовки приказа идет заявка до исполнителей. Истребители прилетают, когда немцев и след простыл, да и бомберы со штурмовиками могут хорошо отработать, если глупые фрицы на месте все это время ожидать будут.

Беда в том, что немцы не ждут, когда вся махина провернется, и их прилетят долбать. А хорошо было бы, если б сегодня наши летуны накрыли гансов во время завтрака… Если бы да кабы, то во рту б росли грибы, и был бы не рот, а целый огород – оборвал полет своих желаний уставший до чертиков командир роты маминой поговоркой.

Бой еще шел, хотя и затихал уже. Бочковский тяжело похромал доложиться о прибытии. Перебитая в прошлом году нога была короче на несколько сантиметров, и хоть приделаны были к сапогу дополнительно подметки и каблук, а ходил танкист уточкой, переваливаясь. А комбат еще и выводы потребует сделать, без этого не получится. Значит, писанины будет много, отдохнуть толком не выйдет. Это бойцов своих можно худо-бедно отправить на отдых, кроме раненых и обожженных, которые убыли в санбат, а самому командиру – как получится.

Хотя бригада и понесла уже потери процентов на 60, но утром старший лейтенант получил чужой исправный танк – с одной дырой в башне и другой – в борту. Дыры заткнули тряпками, повыкидывали заляпанные кровищей стреляные гильзы, загрузили снаряды, и рота в составе двух боевых машин включилась в бой.

Немцы перли с невиданной мощью – вероятно, сюда, под Курск, они собрали все свои танки со всего Восточного фронта. Но остановить их было необходимо.

Фельдфебель Поппендик, командир новехонького танка «Пантера»

– Это хорошо, что Иваны всегда имели мало снарядов. Мой старик говорил, что в ту войну Восточный фронт был на манер курорта – ему повезло отделаться ранением под Верденом, жизнь он спас. А из его роты мало кто выжил – там лягушатники просто перемешивали с землей каждую прибывшую часть, и наши платили им ровно той же монетой. Идиотская бесполезная мясорубка. Фарш со щепками. Старик рассказывал, что там уже и окопы вырыть было невозможно – очень трупов рваных много и всяких обломков, огрызков и хлама. Его там на третий день продырявило. А когда вылечили – уже и кончилось там все.

– Да, я слышал, что там сейчас не растет ничего: железа и свинца больше, чем земли, – кивнул очкарик-заряжающий. Чертов самодовольный всезнайка.

Водитель поморщился. У него с заряжающим была явная антипатия. И началось с самого начала, когда Гусь, оглядев экипаж, заявил при всех командиру танка, что хлипкого очкарика лучше бы заменить. Эти книгочеи очень любят умничать и щеголять никому не нужными знаниями, ставя других в неловкое положение, а в бою хилые ручонки быстро утомляются и тяжелые унитарные снаряды подаются чем дальше, тем медленнее, а в танковом бою чем ты реже стреляешь, тем больше стреляют по тебе. С очевидным результатом. Потому лучше бы заряжающего помощнее, а болтать глупости найдется кому.

Чертов умник тут же предложил пари, кто кого сильнее – на правую и левую руки, с закладом в десять марок. Гусь сгоряча согласился – выглядел чертов новобранец не слишком мощным. Жилистым оказался, засранец, и скуповатый, но азартный водитель проиграл аж двадцать монет. И вдобавок получил назидательную лекцию, что интеллект и сила вполне сочетаются, и его камрад по экипажу, как и положено истинному арийцу, сочетает в себе то, что должно быть у каждого германского мужчины: волю, силу и разум. Оказалось, что этот субчик, очкарик-заряжающий – доброволец, сын видного городского чиновника, почти бонзы, и не так прост, как показалось наивному водителю.

– Если бы не очки, я бы, безусловно, стал наводчиком. Но стекляшки не дают толком работать. Потому придется набраться опыта, а когда буду офицером – это уже не станет таким препятствием для карьерного роста.

– Что же ты не пошел сразу в штабные? – попробовал поддеть его Гусь, огорченный и проигрышем, и потерей денег.

– Каждый немецкий мужчина обязательно должен пройти дорогой солдата. Боевой опыт – основа для дальнейшей работы. Плох тот штабник, который является чистым теоретиком, а о практической стороне войны не имеет не малейшего понятия. Его домыслы будут строиться на неверных измышлениях и в итоге будут ошибочными. Даже врачи проходят курс солдатской науки, только потом получая офицерские звания, хотя им, на первый взгляд, совсем уж нет смысла быть умелыми стрелками и понимать тактику отделения и взвода, – как по бумажке читая, без запинки ответил очкастый.

– То есть ты хочешь быть офицером?

– Любой немец должен уметь и повиноваться, и командовать! – парировал заряжающий.

– Вот так дела! Этак ты и мной командовать будешь? – оторопел водитель.

– Почему нет? После разгрома русских нам надо будет добить лайми и жевателей резинок. Так что вполне может оказаться, что во время штурма Бомбея ты будешь в моей роте, дружище! – расхохотался очкарик. И зубы у него были белые – он их регулярно чистил новомодной радиевой пастой.

– Надо бы тебе накостылять по шее, пока у тебя пустые погоны! Будет чем гордиться, когда ты заделаешься новым Клаузевицем. И у тебя, опять же, будет боевой опыт, – вроде бы и в шутку, а вроде как и всерьез огрызнулся Гусь.

– Отлично! Ставлю двадцать марок, – тут же поднял брошенную перчатку очкарик.

– Ну уж нет! Колотить своего будущего ротного командира неразумно, – пошел на попятный Гусь, который решил, что чем черт не шутит, когда бог спит, а быть побитым этим сопляком для него, боевого и награжденного солдата, позорно.

– Жаль. Я бы стал богаче, а мой кошелек – толще. В гитлерюгенде я выступал в городской команде юношей-боксеров и весьма успешно – полка в моей комнате заставлена полученными тогда кубками и призами. Сейчас уже не занимаюсь – мужчина должен уметь драться и постоять за себя, но у профессиональных боксеров довольно скоро от многочисленных ударов страдает мозг, и они быстро глупеют. А ты чем увлекался, когда был в гитлерюгенде?

– Техникой и велосипедным спортом, – буркнул Гусь, безуспешно стараясь придумать остроту про отбитые мозги.

– Что же, сильные ноги тоже полезны. Можешь быть и водителем, и вестовым. А после войны – почтальоном, они все недурные велосипедисты, – с шутовской серьезностью пришпилил товарища очкарик.

И водитель не нашелся, что ответить. Но затаил обиду и запомнил. В словесных перепалках так и пошло – брехать заряжающий умел куда лучше: и язык у него был хорошо подвешен, и словечки знал всякие разные.

Вот и сейчас влез поперек.

– Сейчас Иваны лупят вполне часто и метко. Мне мой папа (тут Поппендик спохватился, что это слово в компании бравых танкистов выглядит как-то очень уж по-детски и потому сразу поправился), так вот мой отец мне говорил, что надо понимать, каким будет артиллерийский обстрел, и принимать меры.

– А что конкретно? – заинтересовался очкастый умник. И даже блокнотик достал, куда непонятной стенографией записывал понравившиеся ему сведения.

– О, все просто. Бывает огонь беспокоящий. По одному снаряду в час, по одной мине в полчаса. И с неравными промежутками. Просто из вредности характера, чтобы насолить противнику. Шмякают туда и сюда через час по чайной ложке, но на нервы действует, а кому-то может и не повезти. Тут приходится просто уповать на судьбу – и копать поглубже, это отлично спасает, когда ты в окопе. Так что сиди поглубже и поменьше бегай по открытой местности, а то Фортуна вычеркнет тебя из списка везунчиков.

– Да, десять метров окопа лучше, чем два метра могилы, – согласился заряжающий и черкнул несколько закорючек.

Польщенный тем, что его речь стенографируют, словно он видный ученый или солидный политик, командир танка продолжил:

– Дальше идет следующая стадия – огонь на подавление. Сыплют часто и густо. То есть врагу надо, чтобы ты и носа не высунул. Чтобы пукнуть опасался. Чтобы сидел, как таракан под пантойфелем. Тут уже все сложнее, и надо понимать, что пока ты сидишь комочком, тебя могут обидеть – например, подобраться поближе и свалиться тебе на голову вовсе неожиданно. Так на отца с его камрадами канадцы высыпались: пока снаряды по окопам били, эти придурки продырявили заграждения и подползли на дистанцию рывка…

– И как получилось? – уточнил собиратель военных знаний.

– Лайми хорошо учили своих недоумков рукопашной. А уж канадцев и анзаков они совали в самые гибельные дела – не жалко. Но их положили всех, отец и его друзья были не соломенными чучелами. В общем, надо понимать – а зачем враг тебя огнем прижимает? Что ему нужно? Так что таись – но наблюдение веди. Иначе будет неприятный сюрприз.

– Полезно, – черкнул очкарик еще крючков за циферкой 2. И тут же поставил троечку и глянул поверх очков поощряюще.

– И бывает огонь на уничтожение. Когда тебя должны просто выжечь, чтоб одни подметки остались…

– И те на расстоянии в тридцать метров, – хмыкнул Гусь.

– Точно так. Вот это – самое худшее. Когда можно заметить, что огонь ведут вдумчиво, по правилам, с задержками на корректировку и чем дальше – тем гуще и точнее сыплют. Тут уже не отсидишься, потому что будут бить до результата.

– До подметок.

– Да. И здесь либо сидеть, пока не убьют, либо отходить, потому как, скорее всего, убьют. Умный командир это сразу понимает. Опытные зольдаты – и уж тем более офицеры – шестым чувством ощущают, что за них всерьез взялись. Потому под любым предлогом, но вылезай из-под огня. Иначе – закопают оставшиеся вместо тебя ошметья. Снарядами.

– А шестое чувство как проявляется? – очень серьезно спросил заряжающий.

– У всех по-разному. Отец говорил (только не ржать, прохвосты), что у него крутило живот, и затылок леденел.

– Понос, – кивнул без смеха очкарик, стремительно черкая загогулины.

– Нет, не понос. Просто крутило-вертело в брюхе. А кого-то, наоборот, в жар кидает, другой зевать начинает, у того зубы прихватывает, кто ссытся каждые пять минут, словно у него краник сорвало, а кто и да, с поносом. Но чует человек, когда его собираются убить всерьез. По-разному выражается, но чуют люди.

– Ангел-хранитель намекает, что против снарядов не умеет…

– Сказано все точно, только тогда не было «сталинских органов», – добавил Гусь.

– Бывает еще на войне, что просто – не повезло. Удача – ветреная девчонка, не успеешь задрать ей юбку, как убежит, хлестнув тебя подолом по морде, – философски заметил очкарик.

– Моему отцу отчекрыжили пальцы на ногах. «Окопная стопа». Но он считал, что ему повезло. А у Гуся старикан тоже считает, что дешево отделался, по сравнению с теми камрадами, которых барабанный огонь перемешал с землей, – пожал плечами Поппендик.

– А твой папенька был на фронте? – спросил каким-то вялым и тусклым голосом своего неприятеля водитель.

– Конечно. Пошел добровольцем в первую неделю войны, – немного удивленно ответил заряжающий.

– В штабе, само себе разумеется? Или на дальнобойных ворчунах?

– Нет, сначала техником, потом авиатором, – не моргнув глазом, ответил очкарик, невозмутимо намазывая себе на подчерствевший кусок хлеба «масло для героев», как иронично назывался в вермахте маргарин.

– Ну, естественно… Не ранен?

– Обгорел один раз, – вздохнул заряжающий и неторопливо откусил кусочек хлеба.

– Подбили? – настырно, словно пьяный, продолжил вопрошать Гусь.

– Нет, закоротило новомодное электрическое обогревание летного костюма и шлема. Пока посадил свой «Фоккер», получил ожоги. А почему тебя это интересует? – внимательно посмотрел на странно ведущего себя водителя сын бонзы.

– Да так… Твой папаша из богатой семьи. Вот и вся удача. А мой старикан – из крестьян. Твой, понятно, идет в привилегированные войска, а мой в пехоту. Твоему обожгло электричеством задницу, а моему оторвало осколком нос, и глаз вытек. Вот тебе и вся удача. У кого толще кошелек – тому и Фортуна, – зло сказал водитель. И еще больше разозлился, увидев снисходительную тихую улыбку оппонента.