Мрачный Взвод. Моровое поветрие

Книга не пропагандирует употребление алкоголя и табака. Употребление алкоголя и табака вредит вашему здоровью.

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© Хоффман Р., 2025

© Оформление. ООО «МИФ», 2025

• Нести через тьму
• У сердца огонь.
• Я снова усну
• В поле под голос твой.

• Зарыть под кресты,
• Остыть до весны,
• Отпеть и простить
• До красной луны

• И новой тропой
• За яркой звездой
• Сквозь чащи да мрак
• Уйти.

Группа «Сруб». Люто любить

Пролог

Ярилов град лишился царя и царевича, люди остались под присмотром Доброгнева и его помощницы, которой тот разве что ноги не целовал. Доброгневу понравилось сидеть на троне, издавать указы да одним взмахом руки избавляться от неугодных. Прежде самопровозглашенный царь верил, что неведомая хворь царевича сморила, думал: «Вот поправится юнец, отдам ему отцовское место!» – но со временем в его голове поселились темные мысли, стал он забывать, что народ ждет возвращения Елисея.

Если прежде его совесть была неспокойна и на троне он чувствовал себя самозванцем, то после нескольких лет царствования все забылось: и смерть друга, и захворавший мальчишка. Стало казаться, что он заслужил и царские палаты, и уважение народа. Помощница его, темноглазая Чеслава, только важно кивала и уверенно говорила:

– Трон твой по праву, властитель. Царствуй и ни о чем не думай, а если найдутся те, кто против тебя пойдет, недолго они на этом свете проживут.

И Доброгнев царствовал. Старался быть хорошим правителем, почем зря людей не обижал, но нет-нет да вспоминал о своем друге, тело которого сам в Ярилов град принес. И о сыне его тоже помнил, только гнал эти мысли прочь, старался убедить себя, что мальчишка давно помер.

Жаль ему Елисея было, до боли в сердце жаль! Он его как собственного сына растил: на плечах катал, на ярмарки водил, горевал, когда захворал царевич.

Шло время, и каждый день, проведенный на троне, стал казаться Доброгневу пыткой. Он не спал, плохо ел, осунулся и похудел, но никак не мог понять, что с ним творится. Помощница за царем ухаживала, готовила отвары, отпаивала его теплым молоком, после которого Доброгнев забывался дурными, тяжелыми снами. Но не становилось ему лучше, никто из лекарей помочь не мог – приглашали ко двору и ведуний, и колдунов, а царь продолжал чахнуть.

Доброгнев смотрел в зеркальце, подаренное заморскими послами, и видел там потерянного человека, утратившего волю и любовь к жизни. Глаза его почернели, нос заострился, кожа стала серая-серая. Он тяжело дышал, то и дело хватался за грудь. Дурно ему было, с каждым днем все хуже становилось.

Чеслава его выхаживала, обнимала белыми руками, будто крыльями, все нашептывала, что он справится, но Доброгнев не верил ей, понял к тому времени: это она сына Владимира сгубила. Оттолкнуть колдунью царь тоже не мог: понимал, что она и его убить может. Боялся, чего скрывать, ужасно боялся ее разозлить.

В одно хмурое утро Доброгнев взял свое зеркальце, а оттуда на него посмотрела неведомая тварь: черная, глаза козлиные, алые, кровью налитые. И так и этак царь зеркальце крутил, а тварь все движения за ним повторяла. Понял тогда Доброгнев, что не лицо свое он видит в отражении, а душу, проданную колдушке за царские палаты.

Как был в исподнем, так и побежал он в березовую рощу, где средь черно-белых стволов стояли идолы царского рода. На колени упал, принялся челом о землю биться, причитал, умолял покровителей Владимирского рода простить его, но идолы не услышали, не послали весточки. Остались грозными изваяниями, а смотрели, казалось, не на Доброгнева, а прямо на его изуродованную, продажную душу.

Царь плакал, горько плакал. Столько слез пролил, сколько иная плакальщица за всю жизнь не выплачет. Сидел на земле, привалившись к одному из идолов, бормотал, что все сделает, лишь бы в Навь спокойно уйти, лишь бы не восстать из могилы заложным мертвецом.

Жена ему говорила, что дружба с Чеславой до добра не доведет, но кто ж слушал? Бедная, бедная Ружана! Знала бы она, на что он пошел, чтобы на трон сесть!

– Знала бы ты, милая! – воскликнул Доброгнев и в порыве отчаяния разорвал на груди ночную рубаху.

Пока Ружана его дома ждала, он с Чеславой возлег, слаб оказался, не сумел устоять перед ее красотой, перед юностью. А какие слова она говорила! Какие свершения обещала! Да только не сказала, проклятая, что за все это он своей душой заплатит!

Доброгнев встал покачиваясь, еще раз поклонился идолам, положил ладонь на теплое дерево и сказал:

– Что хотите со мной делайте, но жену и детей сберегите! Пусть я сгину, пусть земля разверзнется и черти рогатые меня с собой утащат, но дети пусть целы будут, только об этом молю!

Идолы остались немы, лишь ветер прошелестел над головой Доброгнева. Березы склонились, сережками заплакали. Так и стоял несчастный царь до темноты, окруженный безмолвными изваяниями и деревьями, обнимающими его ветвями.

Доброгнев вернулся домой в ночи, но не к себе в палаты пошел, а к семье. Ружана у огня сидела, подняла голову от вышивки, услышав его шаги, улыбнулась робко. Затем заметила его рубаху порванную, подол, землей измазанный, хмуриться начала, открыла было рот, чтобы сказать что-то, но Доброгнев головой покачал и палец к губам приложил – молчи, мол.

Сел у ног жены, обнял их, голову тяжелую на колени ее положил и глаза закрыл. И как он мог, старый дурак, такую женщину на колдушку променять? Как мог в ее объятиях забыться, когда самая любимая, ласковая, добрая – вот она, только руку протяни! Бес попутал, точно околдовала его Чеслава, нет другого объяснения.

– Прости, родная, – сказал Доброгнев. – За все прости.

Ружана вздохнула, теплые руки на голову мужа положила, начала напевать колыбельную, которой детей в младенчестве убаюкивала. И так хорошо Доброгневу стало, так спокойно, будто и не было этих ужасных лет.

Царь поднял голову, посмотрел в глаза жены и вдруг увидел в них свое отражение – косматую голову с рогами, яростью пылающие очи и оскал звериный на черном лице!

Доброгнев испугался, отпрянул от Ружаны, а та знай руки к нему тянет, пытается успокоить.

– Отойди! – закричал Доброгнев. – Отойди, Ружана! Неужто не видишь, кто перед тобой?!

– Муж мой! – воскликнула та. – Отец моих детей! Что случилось с тобой? Расскажи! Я все выслушаю, все пойму, только не уходи снова к этой…

И увидел Доброгнев обиду невысказанную, увидел слезы непролитые в глазах жены. И так ему горько стало, что впору было утопиться.

– Поймала она меня в свои сети, – обреченно произнес царь. – Обещала богатство и жизнь долгую, сулила власть и уважение.

– Так разве не был ты богат, муж мой? – тихо спросила Ружана. – И люди тебя уважали, и Владимир любил как родного брата. И дети родились здоровыми, двое, благословили нас боги. И выросли красавцем и красавицей, ты только погляди на них! Чего же тебе не хватало?

– Ума, – выдохнул Доброгнев. – Ума мне не хватило, чтобы прогнать с порога колдушку.

– Так прогони сейчас! – Ружана шаг к мужу сделала, но тот отступил. – Доброгнев, вся власть в твоих руках, прогони девицу!

– Она из меня все силы выпила, погляди, на кого я похож стал…

Царь руки развел, показывая жене грудь опавшую, ребра торчащие и кожу серую. Не смогла Ружана слез сдержать, принялась утирать их рукавами.

– Это она Елисея сгубила… – прошептал Доброгнев.

Ружана посмотрела на него, ожесточился ее взгляд.

– И ты знал об этом? – строго спросила она.

– Догадываться не так давно стал.

– Вот совесть тебя и заела! Ты почернел весь, исхудал, сразу видно, что на душе у тебя неспокойно! Прогони девицу и запрети ей возвращаться! А Елисей… Всю жизнь будем нести вину за смерть царевича, постараемся хорошо о его людях заботиться. Что ж сожалеть теперь? Сделанного не воротишь.

К огню сын и дочь подошли, заспанные, помятые со сна, но до того красивые, что у Доброгнева дыхание перехватило.

Похожи они были друг на друга, Станислав и Ведана: и темные кудри у них одинаковые, материнские, и глаза голубые, и ростом вышли, и фигурами ладные – все лучшее от родителей взяли. Но надеялся Доброгнев, что сын его умнее отца окажется, что сможет стать царем достойным, не опорочит ни свое имя, ни имя рода Владимира.

– Дети… – Доброгнев протянул к ним руки, Ведана сразу же в объятия отца кинулась. Станислав же внимательно на них посмотрел, приблизился, но ластиться не торопился.

– Что же ты, сын? – голос Доброгнева дрогнул. – Неужто не обнимешь?

– Как удобно ты устроился, отец. Захочешь – утешение на груди матери найдешь, захочешь – в постели у своей грязной…

– Станислав! – Ружана тронула сына за плечо, но тот отшатнулся и зло продолжил:

– …грязной девицы! А теперь, как я погляжу, ты решил вспомнить, что у тебя дети есть. Вот только опоздал ты, батюшка, выросли мы давно.

Станислав говорил так напористо и резко, что Доброгнев сам не заметил, как отступать начал. Ведана из объятий его выскользнула, за спиной брата встала, замерла безмолвной тенью.

– Вижу я, что вы выросли, – как мог спокойно начал Доброгнев. – И потому надеюсь, что вы поймете меня.

Губы сына презрительно изогнулись. Царю показалось, что Станислав плюнет ему под ноги, но тот сдержался, лишь крепче руку сестры сжал.

– Околдовали меня. Не понимал я, что делал.

– Понимал, – вдруг сказала Ведана. – Понимал, батюшка. Видела я в воде, как ты добро давал Чеславе на то, чтобы она зверем обратилась и на Владимира напала. И кровь его на твоих руках теперь, не отмыться тебе.

Доброгнев тяжело осел на пол, уставился на дочь, которую лелеял с самого рождения.

– Что ты говоришь такое? Как это «видела в воде»?

Станислав задвинул сестру за спину, расправил плечи и сказал:

– Дар у нее – видеть то, что другим недоступно. Ведана все нам рассказала: и о смерти Владимира, и о хвори Елисея, и о том, чем ты с Чеславой занимался.

Ведана взгляд опустила, но перечить брату не спешила. Доброгневу стало трудно дышать, он хватал ртом воздух, но никак не мог восстановить дыхание.

– Ведающая, значит? – только и сумел прохрипеть он. – И имя ты ей неспроста дала?

Жена вздохнула, посмотрела на Доброгнева и ответила:

– Сон ко мне пришел перед самыми родами. Знала я, что дети наши особенными будут.

– Вижу я, что с тобой Чеслава сделала, – сказала Ведана. – Ничего человеческого в твоем облике не осталось. Ты проклят, батюшка, смертная тень за твоей спиной стоит.

– Как же мне исправить все?! – закричал Доброгнев. – Скажи! Я все что угодно сделаю, только дайте мне!..

– Торгуешься? Где это видано, чтобы царь торговался!

Мрак окутал горницу, затрепетали свечи. Станислав собой загородил мать и сестру, а Доброгнев отполз к очагу, оглушенный во сто крат усиленным голосом Чеславы.

Она вошла босая, с распущенными светлыми волосами, неподпоясанная, с глазами, горящими, как угли, на бледном лице. А за спиной ее бесновались причудливые тени: хвостатые, рогатые, они метались по стенам горницы, забирались на потолок и грозили людям когтями.

– Поднимись, Доброгнев! – приказала Чеслава. – Прекрати в ногах у них ползать!

– Убирайся!

Станислав вышел вперед, встал перед колдушкой и кулаки сжал.

– Что ты собираешься сделать, царевич? – притворно-ласково спросила Чеслава. – Неужто…

Он плюнул ей в лицо, схватил за тонкую шею и стал душить.

Взметнулось пламя в очаге, опалило Доброгневу спину. Он вскочил, кинулся было к сыну, но дорогу преградила дочь.

– Не смей мешать ему! – выкрикнула она. – Давно пора избавиться от этой погани!

Чеслава задыхалась в руках Станислава, извивалась всем телом, ногтями царапала его руки, а тот лишь сильнее сжимал ее шею. Глаза колдушки покраснели и стали закатываться, тени вокруг плясали ужасный танец.

Вдруг Чеслава обратилась змеей, упала на пол и поползла прочь. Станислав попытался догнать ее, на хвост наступил, да только не вышло у него остановить колдушку: та извернулась и скрылась в темноте палат.

Черти, что на стенах танцевали, за ней бросились, как вдруг под потолком прогремел ее голос:

– Пожалеешь, царь! И дети твои пожалеют! Попомни мои слова: град твой превратится в пустошь безлюдную, мор заберет твоих людей! На месте палат твоих лишь гниющий могильник останется! А сын твой, посмевший руку на меня поднять, сгинет бесславно! Да будет так!

Все затихло, будто и не было ничего. Мрак рассеялся, огонь свернулся ласковым котом в очаге, свечи перестали трепетать.

Станислав к отцу повернулся, плюнул ему под ноги и сказал:

– И тебе бы лучше за ней последовать!

– Как же он людей без царя оставит? – заступилась за Доброгнева жена.

– Будет у людей царь, – тихо сказала Ведана. – Елисей вернется. Царевич жив, верные сердца его окружают. Они приведут его в Ярилов град и усадят на трон.

– А что же с нами будет? – только и сумел спросить Доброгнев.

– Не ведаю, батюшка.

– Но коль за трон решишь держаться… – начал было Станислав, но царь перебил его:

– Не нужен мне трон! Все, нацарствовался. Уповать буду на доброе сердце царевича, пусть он решает, как со мной быть.

Ружана к Доброгневу приблизилась, робко взяла его за руку. Знал он, что жалости ее недостоин, что любви жены не заслуживает, оттого и заплакал, словно дитя. Горько ему было, больно, а еще больнее оттого, что собственные дети его знать не желали.

– Натворил ты бед, батюшка, – тихо сказала Ведана.

– Отстаивать тебя перед Елисеем мы не станем! – твердо добавил Станислав.

– И не нужно, – откликнулся Доброгнев. – Вы только простить меня попытайтесь. Знаю, что время на это уйдет, но коль боги будут милостивы, я дождусь этого дня.

Брат с сестрой переглянулись, за руки взялись и вышли из горницы. Ружана слезы утерла, сказала тихо:

– Совсем взрослые стали.

– А я и не заметил, – прошептал Доброгнев. – Все упустил…

– Ты теперь жизнью своей доказывать им должен, что не свернешь больше с пути истинного! – горячо сказала жена.

– А тебе? – Доброгнев повернулся к Ружане, обхватил ее лицо ладонями и спросил: – Как мне твое прощение заслужить, родная?

– Делами, муж мой. Меньше болтай, больше делай. Царевичу помоги, когда он вернется. В ноги ему падай, умоляй простить. Правду расскажи. Не лукавь, не пытайся схитрить. Вины твоей во всем случившемся не меньше, чем вины Чеславы.

– Обещаю, родная. – Доброгнев устало кивнул. – Как думаешь, стоит нам опасаться колдушки? Вернется ли она?

– Такие, как она, всегда возвращаются, – с горечью в голосе ответила Ружана.

Первые петухи пропели. Заря за окошком занималась.

Глава 1. Ярина

Не нравилась Ярине изба бабкина, да кто ж, кроме нее, поможет старухе к дедам уйти? Родители наотрез отказались приближаться к больной, только руками махали, когда разговор заходил об этом. Матушка строго-настрого запретила Ярине к бабке захаживать, ведь в деревне давно слухи ходили, что та с чертом дружбу водит. Батюшка лишь плечами пожимал, мол, поступай как знаешь. Вот она и поступила: собрала короб, на спину его закинула и окольными тропками к лесу пошла.

Бабка-то никогда добра не была, от нее не то что сластей, даже похвалы не дождаться, но жаль ее стало Ярине, не понимала она, за что соседи так ненавидели старуху.

Поговаривали, конечно, что скот дох у тех, кто в лицо бабке осмелился что-то плохое сболтнуть. Но разве ж то доказательство? И глаз, говорили, дурной у нее, и язык сучий. Да только Ярина не верила этим россказням, любила старуху, хоть и получала от нее больше затрещин, чем добрых слов.

Изба бабкина стояла поодаль от соседских дворов, у самой кромки леса, в тени разлапистых елей. Забор из веток ей помогала собирать Ярина, а калитку они так и не поставили. Как заболела старуха, ни одна живая душа ее не проведала, а ведь когда хворь кого одолевала или понести женщина не могла, то все шли к бабке Агриппе за настоями да травами.

Ярина шагнула в полумрак избы, поставила корзинку на пол и огляделась: свечи не горели, печь остыла, пахло сыростью и хвоей. Из комнатушки, в которой бабка Агриппа лежала, не доносилось ни звука. Решив проведать старую, Ярина прошла через горницу и заглянула за скрипучую, рассохшуюся дверь.

– Баб? – позвала она. – Ты жива еще?

– Да жива пока, – откликнулась та из темноты. – Хоть свечу зажги, девка, не видно ж ничего!

Ярина вздохнула. Опять ворчит, старая!

– Ты бы поприветливее была, а! – Ярина вернулась в горницу и зажгла огарок свечи огнивом. – Всех отвадила от себя!

– А оно и к лучшему! – выкрикнула из комнатки Агриппа. – Люди – скоты неблагодарные, ты тоже это поймешь, да поздно будет! Помяни мое слово!

В свете свечи скудное убранство избы стало заметнее. В углах поселились пауки, лавки посерели от сырости, пол усеивали пятна, похожие на плесень.

В комнатке, на небрежно сколоченной лежанке Ярина увидела Агриппу – седые волосы были всклокочены, сведенные болезнью руки сжимали тонкое одеяльце. Но взгляд бабки оставался острым, словно нож. Агриппа вся сморщилась, как сушеное яблоко, но глаза были молодыми и ясными.

– Ну, что же ты?

Ярина ногой подвинула табуретку к лежанке и уселась. Свечу поставила на пол, подальше от свисающего края одеяла. От бабки пахло застарелым потом и старостью, а еще – смертью.

– Ишь, какая коза выросла, – со знанием дела отметила Агриппа. – Сколько тебе годков-то уже?

– Так девятнадцать уже, баб.

– И все в девках ходишь?

– А то ж.

– Приглянулся тебе хоть кто-то? Хотя на кого тут смотреть, видят боги, одни дураки в деревне остались. Дураки и ущербные.

– Баб! – возмутилась Ярина. – Будет тебе людей-то обижать.

– Людей… Не помнишь, что ли, как тебя в детстве гоняли?

– Не держу я зла на них. Дети ведь, да и давно это было. Ты лучше…

– Дети! – возмутилась Агриппа. – Как они тебя прозвали, а?

– Баб…

– Как прозвали? Отвечай!

– Пугалом, – выдохнула Ярина. – Довольна теперь?

– А ты все к ним ластишься, как собака побитая. – Агриппа приподнялась на локтях и плюнула на пол.

– Баб! Ну что ты делаешь?!

– Всех, кто не похож на них, они готовы на вилы насадить! Помяни мое слово, я…

Агриппа закашлялась, а Ярина головой покачала и вздохнула.

Ну да, было, дразнили ее в детстве из-за копны рыжих волос и веснушек, да, задирали – но разве это повод на детей злиться всю жизнь? Позже, правда, умнее соседская ребятня не стала. Девчонки постоянно напоминали, что у Ярины ни бровей, ни ресниц на лице не видать из-за того, что они рыжие; мальчишки гулять не звали, нарекли самой некрасивой в деревне. А ей-то что? Давно это все было, почти все обидчики уже семьи завели, кто-то уехал, а кто-то и вовсе помер.

– Дура ты, – выдохнула Агриппа. – Прощаешь всех, зла не держишь…

– А ты? – Ярина разозлилась на бабку. – Из-за твоей злобы тебя одну помирать оставили! Не будь меня, ты бы так и лежала тут, соседи бы ставни заколотили и позабыли о тебе!

– Я бы позабыть им не дала. – Агриппа вдруг захихикала как девчонка. – От меня так просто не избавиться, внучка.

Мурашки поползли по спине Ярины от этих слов. Она поежилась, воздух вокруг стал холодным и неприятным, будто в могиле. Половица где-то скрипнула, а за ней другая – Ярина прислушалась.

– Страшно? – свистящим шепотом спросила Агриппа.

– Вовсе нет, – дрожащим голосом ответила Ярина.

– Разбери-ка ты крышу, дочка. Скоро мое время придет.

– Зачем, баб?

За спиной Ярины скрипнула дверь. Половицы жалобно затрещали, будто на них наступил кто-то тяжелый. Агриппа смотрела поверх плеча Ярины, взгляд ее поразительно ясных глаз был устремлен не на внучку, а на кого-то за ее спиной.

От страха волосы на затылке Ярины зашевелились, мурашки по коже поползли. Хотела бы она обернуться, да не могла – тело будто окаменело. Агриппа кивнула невидимому гостю – и воздух тут же потеплел, огонь свечи стал ярче, тени расползлись по углам.

– Разбери крышу, – повторила старуха. – Скоро за мной придут.

Ярина встала с табуретки и медленно обернулась. Никого за спиной ее не было, только дверь оказалась прикрыта. Выходить в темную горницу не хотелось, но не оставлять же бабку без свечи? Пришлось Ярине сжать кулаки и отважно перешагнуть порог. Коленки дрожали, зуб на зуб не попадал, но она сумела запалить еще один огарок.

Находиться в избе стало неприятно, Ярине хотелось отмыться от этого места, пойти в баню и париться до тех пор, пока кожа слезать не начнет. Она распахнула дверь, вдохнула хвойного воздуха, прислонилась плечом к косяку и угрюмо уставилась на соседские дома. Неужто никто не мог ей с бабкой помочь? Знали ведь все, окаянные, что той всего ничего жить осталось. Еще и эта крыша…

Каждый в деревне ведал: когда умирает колдушка, следует разобрать крышу, чтобы дух ее смог улететь из дома. Да только какая из Агриппы колдунья?!

Ярина топнула ногой, разозлилась, кинулась к покосившейся клети и достала лестницу. Все руки занозила, пока тащила ее к избе, а потом все колени ободрала, пока на крышу взбиралась, но не остановилась, пока до печной трубы не добралась. Уселась поудобнее и начала крышу разбирать: ругалась сквозь зубы, кидала прогнившую солому и камыш вниз, сама не знала, на кого злилась – на себя, на бабку или на весь белый свет.

– Крышу ей разбери, – шипела Ярина, – колдунья она, оказывается… Ну да, ну да…

Вскоре через дыру в крыше стало можно разглядеть горницу. Решив, что она и так сделала больше, чем должна была, Ярина спустилась на землю и посмотрела на потемневшее небо.

– Вот пойдет дождь, узнаешь! – выкрикнула Ярина, заглядывая в избу. – Слышишь меня, баб?

Агриппа не откликнулась. Утерев пот со лба, Ярина взяла свечу и прошла к бабкиной комнатке, да только не было той на лежанке.

– Баб? – снова позвала Ярина. – Ты куда делась-то?

Кто-то тронул ее за плечо. За спиной раздались торопливые шаги. Ярина обернулась, свеча погасла, и она оказалась в вязком полумраке избы. Медленно, словно нарочно, дверь сама собой закрылась у нее на глазах.

Ставни захлопали, половицы застонали, а следом раздался раскат грома, да такой громкий, что Ярина зажала уши и зажмурилась.

Глаза закрыть-то она закрыла, а вот открывать страшно стало: вокруг ходил кто-то, стонал, царапал пол когтями. Ярина решилась поглядеть, что творится, приоткрыла глаза и сквозь узкую щель меж веками и ресницами увидела горницу темную, а в ней тварь, да такую уродливую! Ноги козлиные, тельце щуплое, рога на голове, а рожа как у твоего порося!

Ярине испугаться бы, закричать, да только смех ее разобрал. Стояла, смеялась, сказать ничего не могла, а черт глядел на нее и глазками хлопал.

– Смешно тебе? – прихрюкивая спросил он.

– Очень смешно! – призналась Ярина. – Ну и морда у тебя! Свинья свиньей!

– Поглядите-ка на нее! – возмутился черт. – Давно тебя не пугали, видно!

Пламя из печи вырвалось, ветер завыл, изба застонала, а Ярина подбоченилась и выкрикнула:

– Это ж кто меня пугать решил? Ты, что ли? А ну пшел прочь!

Она кинулась к печи, схватила ухват, да как огрела черта по хребту! Тот заверещал, начал метаться по горнице.

– Ишь, устроил! А ну верни бабку, проклятый! – Ярина снова ухватом замахнулась. – А не то так отхожу, своего отражения свинячьего не узнаешь!

Черт завизжал, к двери кинулся, но Ярина за хвост его поймать успела, к себе подтащила, другой рукой за бороденку жидкую схватилась и давай его трясти.

– Бабка где моя?! Отвечай!

– Забирай, забирай свою бабку! – закричал перепуганный черт. – Совсем люд озверел, ничего не боится!

Ярина хвост не отпустила, на руку намотала и к ложнице[1] пошла, а черт за ней по полу волочился. Смотрит Ярина, лежит Агриппа, бледная, ни жива ни мертва.

– Отпусти! – взмолился черт. – На что я тебе сдался?

– То-то и оно, что не нужен ты здесь! Давай, убирайся!

Направился черт к двери, Ярина его ногой подгоняла, а как к порогу подошли, размахнулась и такого пинка ему дала под дупу лохматую, что черт во двор укатился, рылом свиным землю вспахал.

– И чтоб духу твоего здесь не было! – вслед ему крикнула Ярина и захлопнула дверь.

– Ты почто с ним так? – раздался голос из бабкиной комнатки.

– Ах, почто?! – взъярилась Ярина. – Я сейчас и тебя…

Не успела договорить – Агриппа из комнатки вышла, свечу держала в дрожащей руке, а другой на стену опиралась. Поутих гнев, Ярина на помощь к старухе поспешила:

– Что же ты? Зачем встала?

– Усади меня у печки, – попросила Агриппа. Голос ее совсем слаб был.

Ярина кинулась в комнатку, схватила одеяло, завернула в него бабку и довела до печи. Там сесть помогла, ноги ей укутала, поленьев подбросила в огонь.

– Из-за глупости твоей холодно здесь, – проворчала Ярина. – Зачем было крышу разбирать, а?

– Знаешь ведь, зорюшка, что не зря люди стороной меня обходят, – тихо сказала Агриппа. – Много добра я сделала, а бед принесла еще больше.

– Глупости, – отрезала Ярина. – Все это сказки, то, что про тебя говорят! Даже если ведаешь, кому от этого плохо? С каких это пор ведающая мать в деревне к беде?

– Буду просить дедов, чтобы оберегали тебя. – Агриппа закашлялась.

– От чего, баб?

Ярина не поняла, что случилось: хотела одеяло поправить, но вдруг вцепилась бабка в ее руку, сжала до боли, в глаза заглянула и выкрикнула:

– Теперь твоя сила могучая, и ни конца ни края у нее не будет! Слово мое крепко, как алатырь-камень!

Ярина отпрянула, упала на пол и увидела, как изо рта бабкиного сорока выпорхнула. Птица заметалась, забилась, а потом взмахнула крылами и через дыру в крыше вылетела.

– Баб! – выкрикнула Ярина. – Баб!

Но Агриппа ей не ответила – испустила дух. Так и осталась лежать в одеяло завернутая, а на лице ее впервые в жизни Ярина покой увидела. Бабка больше не хмурилась, не прищелкивала языком язвительно, тихо ушла к дедам.

Ярина заплакала, сама не поняла почему: стало то ли Агриппу жаль, то ли за себя страшно. На руке ее красные пятна остались и следы от ногтей. Совсем у бабки ум за разум зашел перед смертью.

Выплакавшись, Ярина пошла в деревню, к батюшке, помощи просить. Схоронить требовалось Агриппу: какой бы она ни была при жизни, а покой заслужила.

Мать помогать отказалась, так что за срубом Ярина и батюшка вдвоем пошли. Ни о чем не говорили, работали спокойно и споро. Собрали для бабки маленькую избушечку, окурили подпорки смолами, принесли тело Агриппы и положили внутрь.

Как закончили, батюшка сказал:

– Любила она лес, думаю, рада будет, что подальше от людей ее схоронили.

– Она же матерью твоей была, а ты к ней даже не захаживал, – укоризненно сказала Ярина.

– Сама знаешь, что о ней говорили, – отмахнулся батюшка. – И не врали же.

– Что значит «не врали»?

– Ведала она, это да, но как помер батя, то в нее будто бес вселился: все шептала, все варила что-то… – Батюшка покачал головой. – На могилу к нему ходила, все поднять пыталась.

– Покойника?! – ужаснулась Ярина.

– Не знаю уж, с кем она связалась, но с тех пор сама не своя стала. Померла – и ладно… Пойдем, дочь, стемнеет скоро.

Из леса Ярина вышла задумчивая. Не могла она поверить, что кто-то решится покойника из Нави возвращать. Неужто Агриппа и правда такими делами черными занималась?

Засмеялся кто-то, да так заливисто, что и батюшка обернулся, и Ярина. И они увидели у кромки леса черта – тот язык показывал и хвостом вертел. Тыкал пальцем черным, похрюкивал, хохотал так, что круглое пузо тряслось.

– Не смотри на него!

Батюшка Ярину за локоть схватил и к деревне потащил, а та все на черта оглядывалась. Поселилось в ее душе чувство неведомое, тяжелое, вспомнила она слова бабкины – и похолодела.

– Батюшка, – пробормотала Ярина, – коль Агриппа колдушкой была, могла она дар свой передать?

Батюшка застыл, обернулся медленно и на дочь уставился.

– Говорили мы тебе, чтобы не ходила ты к бабке, – устало сказал он. – Значит, судьба твоя такая.

Ярина ответить хотела, да не успела: батюшка обухом топора ее по голове ударил – и она без чувств упала на землю.

Глава 2. Лука

Пахло в граде скверно – кострами и болезнью. Столбы дыма поднимались к небу, сливались с темными тучами – тоскливая картина. Посеревшие от горя жители встречали их, но на лицах не было радости, только робкая надежда на то, что вернувшийся царевич поможет, спасет их от хвори, добравшейся до каждого дома.

Острым волкодлачьим нюхом Лука учуял, что Елисей боится. Страх всегда пах особенно кисло, прогоркло, забивал ноздри. И чего молодой царевич испугался? Хвори?

Их пропустили к царским палатам, слуги провели пришлых до самых резных дверей, а там, закутанный в меха, уже стоял Доброгнев. Лицо его было бледным, руки тряслись, когда он шапку снимал, чтобы приветствовать законного царя.

Лука отступил, позволил Елисею выйти вперед. Слепой Всеволод беспомощно опирался на руку Владлена, от него тоже пахло страхом, но другим, животным. Жить теперь юнцу в вечном мраке, надеяться лишь на то, что не бросит его Елисей, когда на трон сядет.

– И о чем это они говорят? – ворчливо спросил Владлен, подозрительно разглядывая Доброгнева.

– Не знаю, – соврал Лука.

На самом деле слышал, конечно, о чем цари шепчутся, знал: Доброгнев предками клялся, что изгнал колдушку. Елисей спокойно ему отвечал, не робел перед старшим, да и гнева в его голосе слышно не было – если и затаил царевич обиду, то где-то глубоко в душе.

– Пойдемте, – позвал Елисей, – Доброгнев нам все расскажет.

Они вошли в царскую крепость, их обступили мужчины в красных одеждах. В руках они держали пики, но ни на кого пока не наставляли. На лицах у них замешательство отразилось: не знали они, какому царю кланяться.

Луке они не нравились, и оружие их не нравилось. Сразу вспомнились годы, проведенные в заточении, и такие же мужики, только в белое наряженные. Они чувствовали угрозу, исходящую от Луки, и всегда были жестоки с ним, а потом и он стал жесток, у них научившись ненависти.

В большой палате со сводчатым потолком на возвышении стоял резной трон. Доброгнев остановился, рукой повел, мол, занимай место законное. Елисей оглянулся, посмотрел на друзей, тяжело вздохнул и пошел к трону. Лука считал его шаги, слышал, что каждый следующий был тяжелее предыдущего.

Елисей сел на трон, Доброгнев и его дружина головы склонили. Лука и бровью не повел, Владлен тоже стоял прямой как жердь, а Всеволод, горемыка ослепший, все вертел головой и понять пытался, что происходит вокруг.

– Так вот оно как, – сказал Елисей, – на отцовском месте сидеть… Признаться, не думал, что вернусь сюда, не надеялся дом увидеть. Принесите скамьи! Пусть присядут мои друзья, отдохнут с дороги.

Дружинники засуетились, покинули зал, но быстро вернулись. Поставили две скамьи длинные подле трона, а сами в ряд выстроились, дожидаясь новых указаний.

Владлен усадил Всеволода, шепнул ему что-то на ухо, тот кивнул и голову склонил. Лука хотел было его ободрить, по плечу потрепать, но пересилить себя не смог – прикосновения к чужому телу все еще казались ему отвратительными, только к Владлену, чудаку этому, он привыкать начал.

Доброгнев тоже на скамью уселся, хотел было рассказ свой начать, да не успел: Елисей с трона встал, спустился с возвышения и устроился рядом с отцовским другом. Лука хмыкнул себе под нос – вот оно как. Царь-то он царь, но уважение к людям не растерял, даже к таким гнилым.

– Предал я тебя, Елисей, – честно признался Доброгнев, – и отца твоего тоже.

– Это мне известно, – мягко ответил царевич, – ты расскажи лучше, что пообещала тебе колдунья.

– Злато. Жизнь хорошую, – покачал головой Доброгнев. – Сам не знаю, что нашло на меня, ведь и без того жизнь моя была хороша. Встретились мы случайно, как я думал, в роще, когда я с охоты возвращался. Она кинулась под копыта моего коня, запричитала, а я ведь душой добрый, спешился, помочь решил. Довез ее до Ярилова града, там и узнал, что у девицы ни дома нет, ни батюшки с матушкой. И…

– И по доброте душевной решил приютить ее? – влез Владлен. – Правду говоришь, добрый душой, да только разумом хворый!

– Будет, – тихо сказал Лука. – Не мешай.

Владлен зыркнул на него из-под светлой челки, открыл было рот, чтобы возразить, но Лука ладонь к его рту прижал и головой покачал. Владлен насупился, отвернулся и руки на груди сложил.

– Не пыхти, – шепнул Лука.

В ответ Владлен только громче пыхтеть начал.

– Приютил, верно юнец говорит, – согласился Доброгнев. – Жила она в домике маленьком, сам не знаю, почему стал захаживать к ней. Она меня сборами поила, рассказывала, как тяжело ей пришлось… Потом обмолвилась, что прибыла сюда из дальних далей, чтобы счастье свое найти. Ну а я, старый осел…

– Согласен, – ввернул Владлен.

Елисей рассмеялся, да так звонко, словно ручеек зазвенел. Всеволод голову поднял и слепыми провалами глаз на друга уставился.

– Ты продолжай, продолжай, – поторопил Доброгнева Владлен, – расскажи, как ведьма тебя друга предать заставила!

– Коль влезать будешь, он до утра не закончит, – проворчал Лука.

Владлен снова зыркнул на него, поджал губы и насупился. Хотел Лука его по растрепанным волосам погладить, но не стал – друг или нет, а касаться его все равно боязно.

– Думаю, лег ты с ней, – сказал Елисей. – Так и околдовала она тебя.

– Лег. И жалею, каждый день жалею! – Доброгнев спрятал лицо в ладонях. – Сам не понимал, что творю, ведь любил жену, до сих пор люблю! Чеслава шептала мне слова разные, пока я в ее руках млел. Казалось потом, что слова эти на коже моей вырезали, только и думал что о них. Так и решил вдруг, будто Владимир трона не заслуживает, так и пошел на преступный сговор. Убедил батюшку твоего на охоту поехать да дружинников взять поменьше, а там обратилась Чеслава боровом и напала на него.

– Верил тебе батюшка, – с укором сказал Елисей, – а ты его на сарафан колдушкин променял.

– Тварь я, тварь последняя! – Доброгнев ударил себя кулаком. – Змей, на груди пригретый! Не стану вину свою отрицать, но молю: семью не тронь, царь! Не могли они ничего сделать!

Доброгнев схватил Елисея за белые руки, целовать принялся, на колени пал, а у самого из глаз слезы градинами покатились. Луке даже жаль его стало, хоть он и понимал, что за дело мужик наказание понесет.

– А меня как извела колдунья? – спросил Елисей, осторожно высвобождая руки.

– Опаивала тебя, царь. Вся еда и все питье твое через ее руки проходили, – ответил Доброгнев.

– Поднимись, на коленях стоять не нужно. – Елисей похлопал мужика по плечу. – Что сделано, то сделано.

Снова Владлен рот открыл, Луке пришлось его плечом толкнуть.

– Не нужно, – прошептал он.

– Я батю вроде бы в Клюковке оставил, теперь ты за него будешь? – фыркнул Владлен.

– Буду, если понадобится.

– Батюшкой звать тебя?

– Если хочешь.

Поздно Лука заметил, что тишина в палате стоит. Перевел взгляд на Елисея, а тот смотрит в ответ, глаза его добротой лучатся.

– Извините уж, – пробормотал Лука.

– А теперь-то что с людом? – спросил юный царь, обратившись к Доброгневу. – Костры всюду, жители сами на себя не похожи.

– Как изгнали Чеславу, хворь пришла, – ответил тот. – Болеют люди, тощают, а потом умирают. И смерть настигает их где угодно: может идти человек по дороге и просто упасть навзничь. Сам видел.

– Страшное дело, – пробормотал Всеволод. – И что делать теперь?

– Ловить ведьму! – выкрикнул Владлен. – А как изловим – в цепи! Должна она ответить за все, что совершила! Заставим ее отменить колдовство, а коль не захочет…

– Пытать будешь? – спросил Лука.

– Буду, если потребуется!

– Откуда ты такой бойкий? – удивленно спросил Доброгнев.

– Так из безымянных земель! У нас там с ведьмами разговор короткий!

– Прав Владлен в том, что если колдовство это, то Чеславу найти придется, – согласился Елисей. – И никому, кроме вас, я доверить это не смогу.

Владлен с готовностью кивнул, а Лука лишь устало прикрыл глаза. Снова охота… Охота, к которой его, в отличие от Владлена, не готовили.

– А мне что делать? – спросил Всеволод.

– Отдыхать, друг мой, – строго ответил Елисей. – Беречь тебя буду как зеницу ока.

– Царь ты теперь, не дело тебе со мной возиться, – возразил Всеволод.

– Найду того, кому доверить это можно, но и сам о тебе не забуду. Ты ведь жизнь мне спас. – Елисей мягко улыбнулся. – А ты, Доброгнев, приведи-ка семью свою.

Лука заметил, как вчерашний царь рукой махнуть хотел, чтобы одного из дружинников отослать, но опомнился, поднялся со скамьи и вышел из палаты.

– Что делать думаешь? – спросил Владлен.

– Не хочу правление с казни начинать, – ответил Елисей. – И так смертей много, зачем их множить? Да и жену его вдовой делать… Не по нраву мне это.

– Сердце твое не озлобилось, – заметил Лука. – Хорошим ты царем станешь.

– Стараться буду, но ошибки людьми нас делают. Нельзя идти и не оступаться, сам понимаешь.

Лука понимал, потому кивнул и задумался.

Казалось ему, что доведут они Елисея до Ярилова града, на трон усадят и отправятся куда-нибудь туда, где колосья до самого горизонта, а солнце ласковое и яркое. И никаких колдушек. Но Доля и Недоля по-своему задумали – ему ли с ними спорить?

– Чего смурной такой? – Владлен заглянул Луке в глаза. – Не хочешь охотиться?

– К такому меня не готовили.

– А разве это не в твоей природе? Когда ты меня порвать хотел, я и думать забыл, что охотиться тебе не приходилось прежде.

Владлен улыбался, а у Луки от воспоминаний о ледяной реке кости ломило.

Жуткая тогда вышла ночь, одна из худших в его жизни. Снова на цепи у Псаря оказаться было мучительно больно, а преследовать друга – и того хуже. Ничего не видел Лука, обратившись, только Владлена, бегущего впереди. Казалось волкодлаку, что он умрет, если сердце добычи не вырвет, голода такого никогда Лука не испытывал, а ведь приходилось ему без еды оставаться. Хорошо, что Владлен смышленым оказался, не то быть ему съеденным.

Но вкус его горячей крови Лука навсегда запомнил. Ночами, бывало, не спал, все вспоминал, как соленый поток наполнял пасть, как хрустели кости, как смотрел на него Владлен, прижатый ко льду.

– Лука?

Он дернулся, когда Владлен его за плечо тронул, оскалился и отсел. И угораздило же его верность свою ему вручить! Не уйти теперь от него, не скрыться, а ведь скоро ночь, когда волкодлак верх над человеком возьмет…

Доброгнев в палату вернулся, да не один, с женой. Последними дети шли – удивительно похожие друг на друга юноша и девушка. Лука заметил, как брат сестру собой закрыл, когда они оказались ближе.

– Слов нет, как я рада, что ты вернулся, – сказала жена Доброгнева.

– Что же стоишь там, Ружана? Я ведь на твоих глазах рос!

Елисей встал, обнял женщину, а та расчувствовалась, слезы лить начала. Доброгнев рядом стоял, понурив голову, не смотрел ни на кого, глаза прятал.

– Ну, а вы, братец да сестренка! – Елисей к близнецам приблизился. – Помните меня еще?

– Да как же не помнить, – ответил молодец.

– Ведана…

Девушка из-за спины брата выглянула, одарила юного царя улыбкой. Зарделся Елисей, руку к ней протянул, а она возьми и вложи в его ладонь свои пальцы.

– Выросла! – выдохнул Елисей.

– Это над тобой, царевич, время не властно было, а мы все эти годы взрослели, – сказала Ведана.

– Это она про гору рассказала, – вдруг произнес Всеволод. – Царевна Ведана.

– Не царевна я больше, – отмахнулась девушка. – Говорила я, что бедой для тебя это путешествие закончится, а ты не слушал.

Отошла Ведана от Елисея, присела рядом со Всеволодом, руку его сжала. Не заметил Лука на ее лице ни отвращения, ни гадкой брезгливости. С жалостью смотрела Ведана на юношу.

– Стоило оно того, – уверенно сказал Всеволод. – Вернул я царя законного, как и хотел. А глаза…

– Ты видишь сердцем, – перебила его Ведана. – Утратив глаза, ты получил много больше, просто пока не знаешь об этом.

Елисей на нее смотрел будто зачарованный, Станислав же хмуро косился на юного царя. Понял Лука, что сердце их друга дрогнуло, и усмехнулся.

– Не стану я казнить вас, – ласково сказал Елисей. – Были вы семьей мне, ею и останетесь.

– И отца пощадишь? – недоверчиво спросил Станислав.

– Пощажу. Но из града ему уехать придется, уж не серчайте. Спину Доброгневу я больше не доверю.

– Дураком был бы, если бы доверил, – согласился Станислав.

– Что делать вам – решайте сами. – Елисей развел руками. – Можете остаться, прогонять вас не стану, а коль решите за отцом уехать – воля ваша.

– Один я должен наказание понести, – вмешался Доброгнев. – Оставайтесь в Яриловом граде.

– Без мужа мне здесь делать нечего, – сказала Ружана. – А дети… Могу я доверить их тебе, царь?

Елисей серьезно кивнул:

– Пусть остаются в покоях своих, здесь, во дворце. Как родные они мне, не хочу прогонять их. Да и брат за сестрой приглядывать сможет, чтобы сердце твое, Ружана, спокойно было.

Ни Станислав, ни Ведана спорить не стали.

– Значит, на том и порешим. Торопить вас не буду, собирайтесь спокойно, но сильно все же не задерживайтесь, – попросил Елисей. – Можете идти, нам про колдушку вашу поговорить нужно.

Ружана взяла мужа под руку, дети за ними пошли. Ведана обернулась в дверях, бросила взгляд на Елисея, а тот вспыхнул, словно лучина.

– Уверен, что о ведьме говорить настроен? – Владлен прищурился. – Смотрю, вовсе не она твои мысли занимает.

Елисей зарделся пуще прежнего, пальцы в волосы запустил и смущенно рассмеялся:

– Сам не знаю, что это со мной!

– Зато я знаю, – хмыкнул Владлен. – Видал уже такие взгляды у товарищей, ох, видал! И Рыж, батя мой, так же на свою женщину смотрит!

Любит ведь под кожу лезть! Лука покачал головой. Неугомонный мальчишка, совершенно без царя в голове…

– Могу я вам поручить поиски колдушки? – посерьезнев, спросил Елисей. – Берите людей сколько нужно, делайте, что потребуется. Доверяю вам, как самому себе.

– Спасибо, царь. – Владлен потер лоб. – Попробуем разобраться, что тут у вас творится, а как узнаем чего – донесем обязательно.

– Отдохните сперва. На втором этаже обычно много ложниц свободных, а в правом крыле у нас бани. – Елисей подошел к Всеволоду. – А ты, друг мой, обопрись на меня, провожу тебя к лекарю.

– Не царское это дело, – начал протестовать Всеволод.

– Не царское дело от друзей отворачиваться, а твой подвиг я буду всю жизнь помнить. Пойдем.

Лука дождался, пока царь и дружина покинут палату, затем запустил пальцы в волосы и задышал наконец свободнее. Не нравилось ему, что людей вокруг много, не мог он спокойно на их пики и пищали смотреть.

– Устал? – спросил Владлен.

Сам он растянулся на скамье; коса растрепалась окончательно, волосы спускались на пол волной.

– Устал, – эхом откликнулся Лука.

– В баньку пойдешь попариться или снова песню про шрамы затянешь? – Владлен приоткрыл один глаз и лукаво посмотрел на друга.

– Песни – это по твоей части.

– Пока не время. – Владлен резко сел и стал серьезным. – Колдушка эта наверняка на град хворь наслала. Коль не найдем ее, помереть все могут.

– Сам захворать не боишься?

– А ты что же, меня не вылечишь?

– Силы мои не бесконечные, – буркнул Лука. – Пойдем.

Не нравилось ему, что Владлен совсем о себе не думает, но такова уж была его природа. Привык он к ней, как и к самому белобрысому мальчишке. Да и верность уже подарена, назад ее не вернешь.

– Если кашлять стану, что будешь делать?

Лука покосился на вышагивающего рядом Владлена и пожал плечами.

– Сварю отвар, добавлю меда…

– И плюнешь в него?

– Ты что, дурак? – удивился Лука.

– Так слюна же твоя лечебная.

– Не так это работает, сам знаешь.

– Но если кашлять начну, давай все же попробуем!

Ослепительно улыбаясь, Владлен распахнул перед Лукой двери и стал спускаться в парилку.

Воздух здесь был влажным, тяжелым, рубаха тут же прилипла к спине. Лука нехотя распустил шнуровку на груди, но прохладнее от этого не стало. Волосы липли к лицу, от духоты он почувствовал себя дурно.

– Ну и жарища, – пожаловался Владлен. – Целыми днями они тут, что ли, топят?

В раздевальной Лука отвернулся и начал стягивать одежду. Куда больше ему хотелось окунуться в реку, но он не знал, есть ли она поблизости. Владлен что-то напевал себе под нос, а затем вдруг сказал:

– Ой.

– Что значит «ой»? – насторожился Лука.

– Одежды-то чистой у нас нет.

– Очень вовремя ты об этом вспомнил.

– Ты и сам забыл!

Лука бросил взгляд на Владлена через плечо и увидел, что тот уже стащил с себя рубаху и вертит ее в руках.

– Что ты пытаешься найти?

– Понять пытаюсь, можно ли ее на чистое тело надеть.

– От тебя несет лошадьми и грязью, я отсюда чую, – фыркнул Лука.

– А от тебя!..

Владлен приблизился, и Лука напрягся. Если тронет, придется стерпеть, не бить же его?

– А ты псиной воняешь, – заявил Владлен.

– Одевайся, – вздохнул Лука. – Пойдем.

– Куда?

Владлен натягивал рубаху на ходу, стараясь поспеть за другом.

– За одеждой, а потом речку поищем. Думать не могу в этой жаре, мутит меня от нее.

В конюшне у крепости они нашли своих лошадей, из седельных сумок взяли чистую одежду, а у конюха спросили, как пройти к реке. Болтливый дед в красках описал, куда и сколько идти нужно, где свернуть и как град покинуть.

Луке хотелось бы не видеть хмурых людей, да не чуять вони погребальных костров, но не мог он притвориться слепым и глухим. Всматривался в испуганные лица, прислушивался к тихим разговорам и с каждым шагом мрачнел.

– Не нравится мне здесь, – пробормотал Владлен. – В прошлый раз совсем другим град был, а сейчас… Все серое, будто пыль налипла. И на людей, и на дома, даже на солнце.

– Доводилось тебе на ведьм охотиться? – спросил Лука.

– Бывало… – Владлен плечом повел. – Мать моя, знаешь ли, сама одной из них была.

– Трудно тебе пришлось?

Помрачнел Владлен, стал непривычно серьезным. Даже огонек озорной из глаз пропал.

– Не знаю уж, что толкает их к пути темному, но каждую всей душой ненавижу.

Лука удивился, но постарался не показать этого. Таким Владлена он прежде не видел, а ведь давно они вместе скитаются, пуд соли съесть успели. Впервые друг говорил о ком-то с такой ненавистью в голосе, с таким ядом.

– Что ж она сделала? – спросил Лука. – Коль не хочешь – не отвечай.

Владлен усмехнулся, да так горько, что сердце Луки заныло.

– Сестра была у меня, но, как видишь, ее с нами нет.

– Убила?

– Сварила, – бросил Владлен.

«И ты молчал?» – хотел было воскликнуть Лука, но язык прикусил.

Выходит, Владлен все эти годы прятал за улыбкой боль, а окружающим и невдомек было, что веселый юнец такой кошмар пережил.

Они вышли из Ярилова града, спустились к каменистому берегу. Речушка оказалась мелкой, но чистой, с прозрачной прохладной водой. Лука бросил одежду на землю и огляделся, чтобы убедиться, что никто не наблюдает за ними.

– Все шрамов своих стыдишься, – укоризненно сказал Владлен.

– У тебя они тоже есть, – откликнулся Лука. – Да только не на теле, а на душе.

– Откуда тебе знать?

– Чувствую.

Лука не соврал – каждый рубец, каждую старую царапину на сердце Владлена он чувствовал с тех пор, как испил его крови. Знал, тяготит что-то друга, вот только понять не мог, что именно. Теперь понял.

Владлен скинул рубаху, потер уродливый шрам, растянувшийся от шеи до груди, и криво улыбнулся.

– Упырь, – пояснил он.

Лука повернулся к нему спиной, задрал рубаху и тихо сказал:

– Железный прут.

– Убил бы его, – неожиданно зло сказал Владлен.

– Думаю, Псарь свое получит, – бросил Лука как мог безразлично.

– Это не то! – горячо начал Владлен. – С каким удовольствием я бы сам показал ему, каково это, когда тебя по ребрам прутом охаживают!

– Он силен и безжалостен.

– Но не бессмертен.

Лука через плечо взглянул на Владлена, снова увидел незнакомое лицо, перекошенное от ярости. Не осталось в нем ничего от беззаботного юнца, сквозь мягкий лик проступило лицо воина, повидавшего на своем веку немало нечисти и плохих людей.

– Никто не заслуживает, чтобы с ним так обходились, – поостыв, добавил Владлен. – Чтобы от матери забирали, чтобы в клетке держали! Разве это по-человечески?!

– Я не человек, – напомнил Лука. – И никогда им не был.

– Хочешь сказать, что заслужил все эти пытки?

Лука не знал, что ответить. Псарь сломал его, заставил забыть, что он существо свободное, приучил из мисок есть да командному слову подчиняться. И боль терпеть.

– Полезай в воду, – вместо ответа сказал Лука.

Нутро Владлена горело от обиды и горечи, сердце волкодлачье все чувствовало, но Лука молчал. Должно быть, друг даже не подозревал о том, какую власть имеет, а ведь для волкодлака клятва верности – закон, нарушить который смерти подобно. Прикажи ему Владлен в костер войти – Лука вошел бы. Прикажи убить кого-то – убил бы.

После купания Владлен остыл, натянул штаны и на берегу развалился, подставив лицо бледному солнцу. Лука пристроился неподалеку, под деревьями, чтобы обсохнуть. Не хотелось ему лишний раз показывать Владлену свои шрамы, не хотелось чувствовать его злость. Никто прежде так не переживал за него, не привык к этому Лука.

– Шрамы тебя не уродуют, ты ведь знаешь? – вдруг спросил Владлен, приподнявшись на локтях.

Лука мотнул головой, с мокрых волос разлетелись холодные капли. По привычке хотел закрыть лицо, но не вышло.

– Правильно ты сказал: у кого-то шрамы снаружи, а у кого-то внутри. – Владлен поднялся, отряхнул штаны. – Вот только те, что на сердце, со временем не заживают, а чуть что – сразу кровить принимаются. И твое сердце, Лука, тоже кровоточит. Пусть я и не волкодлак, а это все равно чую.

– Не нужно волкодлаком быть, чтобы боль чужую чувствовать, – откликнулся Лука, – вот только люди все чаще забывают об этом.

– Я не забуду. – Владлен серьезно посмотрел на него. – Видеть не могу, как ты бледнеешь, когда руки к тебе кто-то протягивает.

– От чужих рук я только боль помню, – нехотя сказал Лука.

– А ведь они не только бить могут. – Владлен подошел ближе, склонился над ним, но не улыбнулся, как раньше бывало. – Мать дитя свое с любовью к груди прижимает, друзья обнимают с радостью. Друг я тебе?

– Друг, – ответил Лука.

– Знай тогда, что на тебя я никогда оружие не направлю. Ни меча, ни кинжала не возьму и против воли твоей не пойду.

– Тогда и я пообещать что-то должен.

– Ничего ты не должен. – Владлен подал ему руку. – Пойдем осмотрим город, поспрашиваем людей, что за хворь на них напала.

Помедлив, Лука схватился за протянутую руку и поднялся. Владлен усмехнулся:

– И ведь не страшно совсем, а?

Лука бросил на друга хмурый взгляд:

– О своей боли ты так и не рассказал ничего.

– А нечего рассказывать. – Владлен пожал плечами. – Не убила меня мать, но язык сам собой отнялся. Ни слова сказать не мог, представляешь?

– Нет, – честно признался Лука.

– Потом забрали меня охотники Мрачного Взвода, имя новое дали, для каждого из них я стал сыном. Потеряли почти всех, правда… Но это другая история! Как видишь, я оправился. И не без твоей помощи.

Лука шел за ним и никак не мог взять в толк, чем сумел помочь такому человеку. Ведь груб с ним был, все отделаться от него пытался, прогонял, но прилип Владлен к нему: сперва думал Лука, что как банный лист, оказалось – как порезник[2].

– Жалеешь, поди, что верность волкодлачью мне пообещал? – вдруг спросил Владлен.

– Никогда не жалел, – твердо ответил Лука.

С каждым днем он убеждался, что поступил правильно, и уверенность эта только крепла.

Глава 3. Станислав

Он видеть отца не мог, голос его стал ненавистен, только Ведана и ее необъяснимая любовь останавливали Станислава. Будь его воля – пинками гнал бы Доброгнева до ворот, но не мог: сестру жалел, да и мать тоже. Мягкосердные женщины простили предателя, а он, Станислав, не мог забыть, как однажды батюшку искал и нашел, да только не в палатах царских, а в постели колдушки.

Отец не заметил его тогда, продолжал в объятиях Чеславы стонать и млеть, а Станислав стоял у двери и в щелочку смотрел, покрываясь то потом, то гусиной кожей.

В ту самую ночь перестал Станислав в отца верить, перестал уважать, ведь знал, как мать его любила. А он…

Стиснув зубы, Станислав наблюдал за тем, как матушка собирает одежду в дорогу. Действия ее были плавными и размеренными, выглядела Ружана спокойно, но в душе у нее наверняка горело пламя обиды. Однако не могла она признаться в этом, считала, что должна во всем поддерживать мужа.

– Ты можешь остаться, – не выдержал Станислав. – Не обязательно из города с ним уезжать.

– У него имя есть, раз ты отцом его называть отказываешься, – откликнулась матушка.

– Не заслуживает он тебя!

– Может, и прав ты, но такова моя воля.

– На кого ты Ведану оставляешь? Молодая она, незамужняя…

– На брата. – Матушка выпрямилась и посмотрела на него. – Разве кто-то, кроме тебя, сумеет ее защитить? Разве доверишь сестру человеку чужому? Разве позволишь кому-то честь ее опорочить?

– Нет, – нехотя ответил Станислав.

– После Доброгнева ты старший в семье, потому и оставляю Ведану с тобой. Можно ее замуж выдать, да только муж – это ведь почти незнакомец, не будет спокойно мое сердце, если против воли дочь кому-то отдам.

– А тебя по твоей воле отдали?

Матушка задумалась, присела на край постели. Станислав все в дверях стоял, плечом на стену опираясь.

– Не знаю, сын, давно это было, – наконец ответила она. – Был твой отец хорош собой, статен, богат, в царские палаты вхож. Могли разве мои родители отказать такому жениху?

– Так ты не сразу полюбила его?

– Не сразу, – призналась матушка. – Сперва казался он мне смурным, неприступным, я все больше молчала в его присутствии, боялась разозлить. Потом поняла, что колотить он меня не станет, стало спокойнее.

– Пусть бы только попробовал, – прорычал Станислав.

– Не такой уж он дурной человек, как ты думаешь.

– Много ли ума надо, чтобы жену не колотить!

– Сам знаешь, людям, обладающим властью, что угодно взбрести в голову может.

– Например, с колдушкой постель делить.

Холодным стал взгляд матери, вздохнула она, головой покачала:

– Не можешь ты просто забыть об этом, да?

– У меня не такая короткая память, как у тебя, – огрызнулся Станислав.

– Вот женишься, поймешь, что когда жена…

– Коль женюсь, никогда не посмотрю на другую женщину! – взвился он. – Такую рану любимой нанести может только скотина последняя!

– Скотом отца родного назвал? И не стыдно тебе?

– Ни капли.

– Молод ты, горяч, веришь еще, что любовь – чувство вечное, но не так это, сын, – с печалью в голосе сказала матушка. – Вокруг красавицы будут только множиться, а жена твоя увядать станет с каждым прожитым годом. А коль родит, и того быстрее. Проходит любовь, Станислав, век ее короток.

– Не за лицо красивое жену любить надо! Красавиц полно, выйди на улицу, погляди! В Яриловом граде девицы одна другой краше, но разве повод это доверие предавать? Что ж мы, животные, чтобы ложиться с каждой?

Поднявшись, матушка приблизилась к Станиславу, обхватила его лицо ладонями и тихо сказала:

– Таких красивых сердец, как твое, никогда я не видела. Сбереги это пламя, сынок, не трать его на пустые склоки. Что сделано, то сделано. Да, предал меня Доброгнев, но обида долгая душу уродует. Прощаю я его, искренне, и ты прости.

– Не стану, – буркнул Станислав.

– Тогда хотя бы на меня не гневись.

– Люблю я тебя, матушка, и болит у меня в груди, когда вижу, как ты этому…

– Станислав, – мягко перебила она.

– …как ты Доброгневу все с рук спускаешь.

– Околдовала его девица, сам ведь видел, темным путем она шла. – Матушка обняла Станислава, положила голову ему на грудь. – Не может человек сопротивляться заговорам и силе неведомой, вот и попался твой батюшка на крючок.

Спорить можно было бесконечно – не слышала его матушка, отказывалась внимать доводам разума. Либо и впрямь так Доброгнева любила, либо смирилась со своей судьбой и решила просто ей не противиться.

– Праздник будет, – сказал Станислав, – в честь нового царя.

– Людям не помешает от горестей отвлечься, что правда, то правда, – откликнулась матушка.

– Правильно ли это? Пока народ от хвори страдает, мы им плясать предлагаем.

– Всегда были хвори, всегда были смерти, так что ж теперь жизнь на потом отложить? Пусть поедят вволю, пусть попляшут да меду выпьют. Думаю, Елисей на угощения не поскупится.

Станислав пожал плечами: его-то дело маленькое – выйти из палат и сестру оберегать, а все остальное отныне новый царь решать будет.

– Видал, как Елисей на Ведану смотрит? – вдруг спросила матушка.

– Видал.

– Как думаешь, дрогнет сердце твоей сестры?

– Может, и дрогнет. Елисей собой хорош, юн и добр, да только Ведана больше внимания слепому мальчишке уделила, чем ему.

– Сердобольная она, – вздохнула матушка. – Ты присмотри за ней, хорошо?

– Хорошо. А вы когда в путь отправитесь?

– После праздника. Не хочет твой отец задерживаться в Яриловом граде и царю глаза мозолить.

Станислав спорить не стал, распрощался с матушкой, прошел по гулким переходам и выбрался на улицу. Солнце светило, но он этого не видел – его самого словно окутала пелена. Пахло кострами, суетились слуги – готовились к празднику. Весь двор у царских палат заставили столами, из погребов выкатывали бочки.

Выйдя из царской крепости, Станислав спустился в город. Люди по привычке кланялись ему, а он кивал в ответ, пытался улыбаться. Все потеряла его семья: и уважение, и положение – благодаря Доброгневу и его страсти к проклятой Чеславе.

Не говорил об этом Станислав отцу, но черноглазая змея и к нему приходила, едва ему восемнадцать исполнилось. Все ластилась, словно кошка, вопросы задавала разные. Позволяла себе на постели его лежать, улыбаться призывно, да только Станислава не радовало это внимание, а доводило до тошноты. Выгонял он колдушку, а сам мучился до утра. Мало ей было, проклятой, Доброгнева, хотела и сына его в свои сети поймать, но отвадили ее боги, защитили Станислава от глаза дурного и колдовского слова.

В толпе Станислав увидел знакомые лица – по улице шли друзья молодого царя, которые его из плена колдушки вызволили. Один из них смурной да черноволосый, второй явно дурачком прикидывался. Глаза у него добрые-добрые, но Станислав успел заметить, что ум в них светился острый.

Они его не узнали, мимо прошли. Видать, поручил им что-то царь иль сами прогуляться по столице решили. Судя по их лицам, нечасто им доводилось в больших городах бывать.

Станислав дальше пошел, через площадь, мимо резных идолов, мимо общих бань, туда, куда влекло его сердце. Он не сказал матушке, что давно влюблен в одну девушку, да такую, от одной мысли о которой у Станислава голова кружиться начинала.

Малушу он встретил случайно, когда гулял по городу. Она с подругами была, Станислав один, как всегда. Одна из девиц его узнала, кланяться начала, остальные за ней повторяли, а Малуша стояла столбом и таращилась на него глазами ясными, как небесная высь. На душе у Станислава неспокойно стало, смотрел он на нее в ответ, взгляда отвести не мог. Потом заметил и косу русую, и фигурку ладную, но прежде всего поразили его ее глаза.

Узнал он, где дом ее стоит, да стал мимо ходить, надеялся, что выйдет девушка на порог, но той все не было. Батюшку ее видел, матушку, сестер младших и брата, а Малушу долго ждать пришлось – как узнал потом, болела она. Зато когда здоровье ее поправилось, еще красивее стала. Хотя, думалось Станиславу, красивее просто некуда.

Хитростью столкнулся он с ней в переулочке, выбил из ее рук корзинку, а как яблоки по земле покатились, собирать их принялся. Вышло так, что пальцы их соприкоснулись, Малуша зарделась сразу, но руки не отдернула. С тех пор они встречались на окраине города, где не было любопытных глаз. Там и узнал Станислав, что назвали ее родители Младой, а Малушей ласково кликали.

– Тогда и я тебя так звать стану, – сказал он в тот вечер.

– Зови, коль намерения твои тверды, – отвечала Малуша, прикрывая улыбку пухлой ладошкой.

Она сразу поняла, что Станислав их встречу подстроил. Позже оказалось, что Малуша наблюдала за ним из окна, когда он кружил у ее дома. Неловко было Станиславу, но чего уж стесняться, когда сердце огнем горит? И Малушино сердце тоже горело.

Станислав обошел крайний двор и нырнул в густой сад. Сразу увидел белевший впереди сарафан, шагу прибавил, обхватил Малушу сзади и прижал к груди. И так ему хорошо стало, спокойно, все переживания отступили.

– Будет, будет! – рассмеялась Малуша. – А коль не я бы это оказалась?

– Тебя узнаю даже в темноте, – горячо ответил Станислав.

– Что новый царь решил? – обеспокоенно спросила она. – Не стал гнать тебя из столицы?

– Не стал. Только Доброгнева прочь отправил, но оно и к лучшему.

– Зол ты на батюшку. – Малуша на носочки встала, прижала к щеке Станислава ладошку. – А у меня есть вести добрые.

– Неужто? Какие?

– Матушка и батюшка к бабушке уехали, вернуться нескоро обещали. И малышню с собой забрали.

– И что ж ты, одна совсем? И не страшно тебе?

– Страшно, конечно, – хихикнула Малуша. – Останешься со мной? Чтобы защитить вдруг что.

Станислав не знал, от чего защищать ее придется, но с готовностью кивнул. Кто бы ни напал на нее, кто бы испугать ни пытался – что угодно сделает, лишь бы любимая была в безопасности.

Они дождались, пока стемнеет окончательно, и пробрались к дому. Пришлось скрываться, чтобы соседи чего не подумали да родителям Малушиным не рассказали.

Бывать в доме любимой Станиславу еще не доводилось, и в уютной горнице он почувствовал себя чужим. Красиво в ней было, чисто и уютно, но просто, совсем не так, как в царских палатах. Здесь даже пахло иначе и дышалось легче.

– Красиво у вас, – сказал он, неловко присаживаясь на табурет у стола.

– Матушка расстаралась, – не без гордости ответила Малуша. – У батюшки я настойку нашла, малиновая, умереть можно, какая вкусная! Будешь?

Станислав удивился, но кивнул. Очень уж хотелось ему на Малушу посмотреть да представить, что это их дом, что живут они вместе и не нужно им скрываться от глаз посторонних.

Пока он смотрел по сторонам, Малуша поставила на стол соленья, кружки, мед и ту самую настойку в пыльном бутыле, а рядом деревянную стопку. Станислав открыл бутыль, понюхал и тут же отпрянул.

– Крепко! – выдохнул он.

– Такой ты смешной! – хихикнула Малуша. – Она сладкая как мед.

– Ты что ж, пила?

– Батюшка на поминки дедовы наливал, – призналась Малуша.

– Что ж… Хорошо, давай попробую.

Налив настойку в стопку, Станислав еще раз понюхал ее и едва не скривился. Ничего крепкого он отродясь не пил, даже от пива и медовухи старался держаться подальше, но раз Малуша просит… Почему бы и нет?

Одним глотком Станислав опустошил стопку, громко выдохнул и почувствовал, как жидкое пламя разливается по хребту.

– Ну, как тебе? – Малуша оперлась локотками на стол и заглянула ему в глаза.

– Горько… А теперь сладко, – удивленно пробормотал Станислав. – И правда малина!

Рассмеялся, и вдруг так хорошо ему стало! Легко, тепло в груди, еще и щеки зарумянились.

– Ты бери, бери соленья! – захлопотала Малуша. – Не стесняйся!

Долго они за столом просидели: уже и звезды в небе появились, и месяц поднялся. Станислав ел, пил настойку и с каждой стопкой все свободнее себя чувствовал. И стало ему казаться, что так жить правильно: честным трудом зарабатывать, дом содержать в порядке, жену любить, а там и детей завести.

– Поздно уже, – вдруг спохватилась Малуша. – Тебя матушка искать не станет?

– Взрослый я уже, – отмахнулся Станислав. – Что хочу, то и делаю.

Проснулось в нем желание похулиганить, захотелось прямо сейчас встать, вернуться в крепость и все отцу высказать. А может, и подраться с ним!

Станислав не заметил, как Малуша с табурета соскользнула, ближе подошла, за руки взяла его. Как завороженный встал и за ней пошел, увлекаемый блеском ее глаз. Смотрел только на лицо любимой, на щеки горящие, на полные губы, оторваться не мог.

Когда она толкнула его на постель, не сопротивлялся, разлегся вальяжно и спросил:

– Здесь я спать буду?

– Коль захочешь.

Станислав не ожидал, что Малуша подол приподнимет и на колени ему сядет, полными бедрами сожмет его и вперед подастся, да так, что носы их коснутся друг друга.

– Ты что делаешь? – пробормотал он, стараясь не выдать своего смущения.

– Люблю я тебя, – прошептала Малуша. – И твоею быть хочу!

– Руки я твоей не просил еще, батюшка твой…

– Нет здесь ни батюшки, ни матушки, только мы с тобой. Я доверяю тебе как себе, точно знаю, что ты от меня не отвернешься. Так чего нам ждать?

Руки сами собой на ее округлых бедрах оказались, губы прильнули к губам. Сам не понимал Станислав, что делает, но старался как мог.

Малуша отстранилась, помогла ему сарафан с себя снять, и увидел Станислав то, что от чужих глаз скрыто было. Обомлел, глазел, должно быть, долго, потому что Малуша вдруг стыдливо прикрылась и опустила голову.

– Что же ты? – взволнованно спросил Станислав.

– Не по нраву я тебе? – тихо спросила она.

– Да я никого красивее в жизни не видел! – восхищенно воскликнул он. – Малуша, красавица моя, стыдиться тебе нечего!

Станислав обнял ее, поцелуями покрыл округлые плечи, белую шею, мягкие руки. Сердце его колотилось в груди молотом, шум в ушах такой стоял, что он не слышал ничего.

– Тогда пообещай, что я стану твоей женой, – тихо попросила Малуша.

Что угодно он пообещать мог, на что угодно согласиться. Один вид ее такое пламя в груди разжигал, что Станислав думать не мог, только и делал, что вздыхал порывисто и руками мягкое тело оглаживал.

– Станешь, – прошептал он на ушко Малуше. – Чем хочешь поклянусь!

Не пришлось ему клясться, открыла она свои объятия для него. Приник Станислав к ее груди, себя не помня. Как они так близко оказались – не понял, как оказался над Малушей – тоже. Знал лишь, что только она нужна ему, и если не будут они вместе сейчас, то он умрет.

Не вскрикнула Малуша, только ногами его сильнее обхватила, а Станислав задыхался от удовольствия. Он даже подумать не мог, что быть с любимой женщиной так хорошо, что каждое касание воспламеняет что-то внутри.

Станислав уснул, выбившись из сил, а когда проснулся, уже солнце в окошко светило и птицы пели. Малуши рядом не было, только подушка смятая.

Сел он, и движение это такой болью в голове отозвалось! Станислав согнулся, зажал рот ладонью, чтобы рвоту сдержать, зажмурился. Так худо ему никогда не было!

– Проснулся? Уже и петухи пропели, и… Что с тобой?

Станислав поднял голову и попытался улыбнуться, но вышло скверно.

– Думаю, от настойки плохо стало.

– А, так опохмелиться надо! – Малуша рассмеялась. – Батюшка мой всегда так делает, если перепьет. Одевайся, и пойдем.

Стыдно смотреть на нее было, потому одевался Станислав впопыхах – хотел побыстрее покинуть дом, но, выйдя в горницу, увидел, что Малуша заварила трав и переливает настой в кружку.

– Помочь должно, – сказала она.

Станислав выпил, поморщился от горечи. Все никак не мог собраться и взглянуть на любимую – прошлая ночь из памяти стерлась, помнил только рот ее горячий и истому, охватившую тело.

– Пожалел о том, что сделал? – спросила вдруг Малуша.

«Помнил бы я еще, что делал!» – с тоской подумал Станислав.

– Нет, – соврал он.

– Теперь тебе придется к батюшке сватов отправлять.

– Отправлю.

Станислав сидел за столом, а мысленно уже по улицам Ярилова града мчался. Домой хотелось, как же хотелось домой!

– Идти тебе пора, – будто поняв все по его лицу, вдруг сказала Малуша. – Плохо будет – попроси пива.

– Хорошо.

О соседях беспокоиться Станислав не стал, просто вышел из дома и побрел в сторону крепости. А чего теперь бояться, если все уже сделано? Отдалась ему Малуша, он жениться пообещал, теперь хочешь не хочешь, а сватов отправлять придется. А коль она еще и понесет…

Тошно ему стало от самого себя, нутро узлом скрутило. Чудом до крепости дошел, поднялся на второй этаж и в комнату свою проскользнул. Там стянул рубаху, Малушей пропахшую, и на постель упал.

– Натворил ты дел, да?

Станислав даже головы не поднял, только глубже носом в одеяло зарылся.

– Нигде от тебя не скрыться, – буркнул он.

– С девицами развлекаться не грешно, но Малуша-то девушка непростая, батюшка ее во дворец вхож, к царю…

– Новый царь у нас. Может, больше не будет он батюшке Малушиному благоволить.

– Любишь ее?

Станислав лег на спину, в потолок уставился. Долго думал, потом повернул голову, посмотрел на сестру, за столом сидевшую, и ответил:

– Люблю, кажется.

– Значит, женишься.

– Значит, женюсь, – эхом откликнулся Станислав.

Да только не чувствовал он счастья. На шее будто петля затягивалась.

Глава 4. Ярина

Очнулась она спеленатая, как новорожденный. Ни неба, ни земли не видела – только темноту, а когда шевелиться пыталась, раскачивался кокон, в который ее завернули. Тихо вокруг было, только деревья стонали да ветер пел.

– Батюшка? – выкрикнула Ярина, отчаянно пытаясь выбраться. – Батя?!

Никто не откликнулся. Голова отозвалась на крик болью, и Ярина вспомнила, что последнее видела перед тем, как провалиться в липкую темноту: батюшка заносил над ней топор.

Она мотнула головой, зубы сжала. Не могло такого быть! Чтобы батюшка да ударил ее? Немыслимо!

Ярина разозлилась, принялась зубами рвать ткань, которой ее спеленали. Кое-как освободила руки, вцепилась в полотно и давай драть его, словно кошка. Столько в ней злости было, столько обиды! Да кто ж так с людьми поступает?!

Ткань поддалась, затрещала, Ярина вцепилась в края дыры и потянула в разные стороны что было духу. Сперва увидела серый свет, затем деревья, а потом кокон разорвался – и она выпала из него. Больно ушиблась, и колени, и локти содрала, перевернулась на спину и уставилась в серое небо, проглядывавшее сквозь ветки.

– Что ж это творится-то? – пробормотала Ярина, переведя дух.

Ее темницу подвесили на дереве, теперь опустевший кокон болтался на ветке. И так гадко на душе у Ярины стало, ведь знала она, что так только с покойниками обходятся. Порой, чтобы до тела дикие звери не добрались, оставляли его на дереве, спеленав. Но с ней-то за что так поступили?!

Она встала, отряхнула колени, утерла злые слезы ладонью. Нет уж, так обходиться с собой она не позволит! Чья это шутка дурацкая?!

Ярина побрела вперед, надеясь, что недалеко ее от деревни унесли. Не могла представить, чтобы батюшка с ней так поступил, мысль эта в голове не укладывалась. Как родной человек такое придумал бы, да и шутить он всю жизнь не горазд был. Так кто тогда? Васька и его малышня? Страхогор с подружками? Не любили они Ярину никогда, но чтобы до попытки похоронить ее опуститься?! Хорошо хоть не закопали…

За спиной вдруг хрустнула ветка; Ярина обернулась и обомлела: в кустах стоял медведь, глаза на нее таращил. Шкура клочковатая, за зиму свалялась; похоже, не проснулся еще косолапый после спячки – ужасно недовольным был. Стоял он, носом воздух втягивал да взгляда от Ярины не отводил.

– Мишенька, – прошептала она, маленький шаг назад делая, – мишенька…

Медведь из кустов вышел и фыркнул.

– Мишенька, – ласково сказала Ярина, – ты отпусти уж меня, будь ласочкой. Люди со мной поступили дурно, должна я узнать, чем заслужила это.

Медведь не ответил, конечно, но наступать перестал, уселся, стал лапу лизать. Ярина медленно пятилась, стараясь не шуметь и спиной к косолапому не поворачиваться. Как скрылся он за деревьями, припустилась как никогда в жизни – подобрала подол сарафана и скакала через пни да кусты как коза. Дыхание сбилось быстро, в боку закололо, но Ярина не останавливалась до тех пор, пока из лесу не выбежала и на тропку в поле не вышла.

Отдышалась, огляделась и поняла, что надежды ее оправдались: до деревни рукой подать! И на том спасибо иродам, которые так подшутить решили…

До крайних изб она добралась к вечеру, уже и солнце садилось, и холодать стало. Соседи, увидев ее, почему-то сразу замолкали, некоторые и вовсе через плечо плевали. Не нравилось это Ярине, но она задрала нос и уверенно продолжила идти к своему дому.

У забора батюшку увидела, кинулась было к нему, но тот обернулся, вилы на нее наставил и как крикнет:

– Чур! Чур меня!

Ярина попятилась, о собственную ногу запнулась и чуть не упала. Окружили ее соседи, и старые и молодые, у всех в руках были то вилы, то ухваты. И направляли они их не куда-нибудь, а прямо на нее.

– Да что тут творится?! – не выдержала Ярина. – Батюшка! Кто меня в лес увез и на дереве оставил? Почему вы… Ай!

Ткнула ее соседка вилами в бок, не до крови, но сильно. Ярина повернулась было к ней, но с другого боку ее принялся толкать ухватом мужичок.

– Убирайся! – прошипел батюшка, выйдя из двора. – Пропади пропадом ты и такие, как ты!

– Какие?! – выкрикнула Ярина, пытаясь закрыться руками.

– Колдуньи проклятые! – плюясь беззубым ртом, выкрикнула бабка.

– Да какая ж я колдунья, баб! – удивилась Ярина. – Я же вам корову доить помогала, стряпала вам…

– Двоедушница! – завопил мужик. – Терлась все у бабки своей, научила она тебя чертей звать да беду кликать!

– У нее, поди, и хвост есть! – вторила ему старуха. – Посмотрите, посмотрите! Покажи нам свой хвост, проклятая!

Мужики набросились на Ярину, всё сарафан задрать пытались, а она отбивалась, плевала в них, а как попадала, они вопили и к богам взывали, чтобы те их защитили. А батюшка даже не пытался ей помочь, только смотрел на то, как соседи измываются, и головой качал.

– Что же ты стоишь, батюшка?! – закричала Ярина. – Что я вам сделала?!

– Видел я черта, которого ты призвала! – выкрикнул тот. – Не нужно нам этой погани! Все ждали, пока Агриппа помрет, чтобы вздохнуть свободно, так теперь ты за нее!