Искать убийцу

Размер шрифта: 13

Искать убийцу
(роман)

Спустившись с переходного мостика, Шамсиев через главное здание вышел на привокзальную площадь, где сновали люди, машины, и, остановившись возле газетного киоска, посмотрел на часы. Было без четверти пятнадцать. В это время здесь его должна была ожидать машина со следователем городской прокуратуры, но она почему-то задерживалась.

Всю ночь и еще полдня, пока Шамсиев ехал в поезде, стояла пасмурная погода, за окном моросил мелкий дождь. Теперь же на небе не виднелось ни облачка, и солнце, казалось, решив взять наконец реванш, жгло так нещадно, что было видно, как колышется и дрожит в его лучах воздух, напоенный дождевой влагой, как оживают, будто тянутся кверху, деревья, влекомые теплом и ярким неуемным светом.

Рядом находился небольшой садик, в тени которого отдыхали пассажиры. Пустующие скамейки манили к себе, но воспоминания о поезде и времени, проведенном в нем, преимущественно в сидячем положении, удерживали от соблазна.

Шамсиев стал просто прохаживаться по тротуару, думая о том, как оказался в этом незнакомом городе, о существовании которого знал разве что по карте.

Накануне, в самом конце рабочего дня, его вызвал начальник следственного управления и велел спешно собираться в дорогу – таково было указание прокурора федерации. Речь шла об одном довольно щепетильном деле, связанном с убийством племянницы первого секретаря горкома. За месяц следствия местным детективам не удалось найти убийцу. После этого в прокуратуру федерации последовал сердитый звонок из ЦК, следственное управление быстро среагировало – и вот он в пути.

Благо еще на работе всегда лежала дорожная сумка с предметами первой необходимости…

Прервав его раздумья, около тротуара, заскрипев тормозами, остановилась белая «Волга» со знаком такси. Из нее вышел молодой человек лет тридцати, высокого роста, худощавый, в элегантном сером костюме и сорочке, белизну которой подчеркивал узкий темный галстук, и сразу направился к Шамсиеву.

Когда он подошел поближе, Шамсиев увидел, что это был сероглазый брюнет, подвижный и энергичный, с неглубоким кривым шрамом на правой щеке.

Улыбаясь, он протянул Шамсиеву руку.

– С приездом, коллега! Следователь городской прокуратуры Вахрамеев Сергей Васильевич! Прошу извинить! По дороге у нашей машины спустило колесо, пришлось ловить такси…

– Спустило колесо… Надеюсь, местные ворожилы не считают это дурной приметой? – пошутил Шамсиев, отвечая ему крепким рукопожатием. Он внимательно посмотрел на брюнета. – Ну ладно… Рад встрече! Следователь по особо важным делам прокуратуры федерации Шамсиев Булат Галимович.

Они уселись в машину – оба на заднем сиденье.

И вот за окнами автомобиля замелькали невысокие здания замысловатой старинной постройки, из красного и серого камня, с голубовато-зелеными выгоревшими крышами и темными глазницами глубоких арок, за ними последовали устремленные в небо современные здания из стекла и бетона, затем вновь вереницы старинных домов с возвышающимися над ними золочеными куполами храмов и церквушек, временами их сменяли зеленеющие за узорчатыми чугунными оградами просторные сады и скверы – словом, во всем чувствовался осовремененный старинный русский город.

Дорога оказалась недолгой. Такси, завернув на неширокую, чуть затемненную густыми деревьями улочку, остановилось у двухэтажного кирпичного здания с короткой, но внушительной вывеской «Городская прокуратура».

Вахрамеев пригласил гостя в свой кабинет. Было здесь уютно, прохладно и ощущался приятный душистый запах, исходивший, видимо, от свежих живых цветов, стоявших в вазе на подоконнике. В углу, возле окна, находились два мягких кресла, разделяемых полированным журнальным столиком, и небольшой холодильник.

Усадив гостя в одно из кресел, Вахрамеев вынул из холодильника две бутылки с пепси-колой и, открыв, поставил на столик, предложив Шамсиеву.

– Угощайтесь, пожалуйста! Такая жара сегодня! В этих случаях меня здесь спасает сад. Видите за окном? – За стеклами действительно сплошным ковром зеленели деревья. – А коллегам моим в такое время достается! У них кабинеты на солнечной стороне.

– Да, здесь очень уютно, – заметил Шамсиев, беря со стола бутылку с прохладным напитком.

Утолив жажду и обменявшись еще несколькими ничего не значащими фразами, они решили пойти к прокурору.

Блюститель закона сидел, склонившись над бумагами. Это был уже немолодой мужчина с рыжеватыми, зачесанными набок волосами, в солидных, дорогих очках, правда, чуть великоватых для худого маленького лица. Глаза из-под стекол смотрели тускло и устало, а две скорбные складки возле уголков рта усугубляли это выражение усталости, придавая всему лицу какую-то озабоченность и угрюмость.

Подняв голову и увидев вошедших, он встал, вышел из-за стола. По его тонким, синеватым губам скользнула едва заметная улыбка.

– Догадываюсь, что вы из Москвы. Рад, очень рад! – сказал он хриплым, простуженным голосом, протягивая Шамсиеву маленькую, усеянную веснушками руку. – Что ж, будем знакомы. Александр Петрович Трифонов, прокурор города. А вы, если мне не изменяет память… Шамсиев Булат Галимович. У меня здесь все записано, еще вчера звонили о вашем отъезде. А ты что же стоишь, Сергей? – глянул он вопрошающе на Вахрамеева. – Усаживай гостя. И сам присаживайся.

– Шамсиев… – уважительным и многозначительным тоном заговорил горпрокурор, когда все трое сели за стол. – Наслышан, наслышан. И про ваши успехи в следствии и в научной деятельности. Это дело об убийстве в метро… Газеты на всю страну вещали. И вашу последнюю статью читал в информационном сборнике. Как ее… Психологические особенности допроса убийц… Весьма любопытная вещица! Вы где учились-то?

– В Казани, в университете, – ответил чуть натянуто Шамсиев, не скрывая своего желания скорее переменить тему разговора. – Сами-то как вы здесь, Александр Петрович? Какими мыслями живете?

– Мысли бывают разные… А настроение, скажу не хвастаясь, было боевое, да вот приболел немножко. – Поморщившись, прокурор кашлянул в кулак. – На прошлой неделе ездили, понимаешь, с начальником милиции на рыбалку и попали под дождь. Видать, и прохватило. А тут еще это паршивое дело… Ты только не подумай… – Он посмотрел на Шамсиева и чуть поджал губы. – Извини. Я уж на ты перешел! Да чего нам соревноваться в интеллигентности, поймем, небось, друг друга… Так вот, не подумай, ради бога, экие, мол, бездари, дилетанты, месяц провозились и не могли раскрыть преступления…

Помолчав немного, он кивнул с сочувствием на Вахрамеева, сидевшего в глубокой задумчивости, и продолжал уже оживленно, с нарастающим азартом:

– Ведь Сережа, то есть Сергей Иванович наш, тоже не лыком шит, хотя и молод еще, и не так, быть может, опытен. Работал все эти годы без устали, на износ. А уж по этому делу, насчет которого ты приехал, вообще как угорелый бегал. Да и я, старый грешник, не сидел сложа руки. И на место убийства выезжал, и в допросах свидетелей участвовал. И оперативники наши весь город исходили, исколесили. Но что поделаешь, раз такой крепкий орешек попался, не раскусить его и не разгрызть, ядрена мать…

Прокурор опять приумолк и, положив на стол руки, долго сидел, разглядывая их и как бы просчитывая веснушки, и когда заговорил снова, то в голосе его, чуть потухшем, послышались нотки обиды.

– Я знаю, Прокофий Иванович, наш первый секретарь тоже остался недоволен расследованием. И чисто по-человечески я его понимаю. Как ни говори, все же родного человека загубили, племянницу. Но нам-то вдвойне хотелось раскрыть преступление, схватить и наказать злодея. Потому и работали не покладая рук. Я пытался втолковать Прокофию Ивановичу, что есть, мол, еще время, надо набраться терпения, подождать, но он и слушать меня не захотел, позвонил сразу в обком. Хотели сначала командировать сюда следователя из областной прокуратуры, но Прокофий Иванович отверг и этот вариант, вышел, видать, через обком на ЦК, а оттуда вашим звякнули… Ну, ладно! Начальство сидит высоко, ему, наверное, виднее…

Вздохнув тяжело, с обидой, Трифонов махнул рукой и снова обратил свой тусклый взгляд на Шамсиева, спросил уже по-свойски, с какой-то отеческой заботой:

– С делом, небось, еще не знакомился и о чем там речь идет, не знаешь?

Шамсиев пожал плечами:

– Мне известно, что убита племянница первого секретаря горкома, а в остальном… Но я рассчитываю на вашу помощь, и, прежде чем приступить к изучению материалов дела, хотелось бы услышать ваши соображения.

Простота и откровенность следователя, похоже, пришлись по душе прокурору.

– Какие могут быть разговоры! Что в силах, все сделаем, – сказал он. – О своих наметках Сергей Васильевич тебе сам скажет. Ну, а если хочешь услышать мое мнение, то пожалуйста. У меня все как на духу… Дело, на первый взгляд, простое, заурядное, по крайней мере, с точки зрения настоящего профессионала. И фабула не больно сложна. Вот послушай. По пути с южных берегов заглянула, понимаете ли, на несколько дней к своему дяде, проживающему в нашем городе, молодая красавица со своим женихом, с которым через месяц должна была идти под венец. Сами-то они из Мурманска. Она – химик, завлабораторией, он – радиотехник, бывший моряк, на торговых судах когда-то плавал. Ну, приехали, все хорошо, приняли их чин чином. А вот на третий день, перед отъездом, случилось с нею несчастье. Вечером, когда уже стемнело, пошли они к ее школьной подруге на день рождения. Раньше-то она, видишь, жила с родителями в этом городе, потому подруг детства, знакомых разных было здесь у нее предостаточно. Так вот, когда шли они, взбрело вдруг в голову жениху зайти в ресторан, что стоял на пути, и взять бутылочку коньяку, ну, к подарку в придачу. А в подарок они приготовили букет роз, ярких таких, роскошных. Он, значит, в ресторан, а она не стала дожидаться, букет у нее при себе, жених про квартиру знал, зашагала, значит, дальше, прошла через двор – и в подъезд…

Прокурор остановился, нахмурил брови, видимо, мысленно ощутив себя снова во власти тех тревожных и печальных дней, и, медленно проведя рукой по лицу, продолжал, уставившись куда-то в пространство:

– Трудно сказать сейчас, поджидал ли кто ее в подъезде, подкрался ли сзади, а только не дошла она до квартиры подруги. Спустя некоторое время жених обнаружил ее в подъезде, лежащей на лестничной площадке без сознания. Там же букет роз, камень инородный. Ударили ее этим камнем по затылку. Тяжелейшая черепно-мозговая травма. Умерла она в больнице в ту же ночь… Что нам было думать тогда? Конечно, проверялась сначала самая удобная и кажущаяся правдоподобной в таких случаях версия, версия о причастности к убийству самого близкого человека, того, кто находился рядом с нею в ту ночь, жениха то есть. Да и в свете традиционного вопроса: «Кому это выгодно?» – фигура его, если исходить из понятий обычного злодейства, коварства, как-то привлекала внимание. Убийство накануне свадьбы своей невесты – таких примеров в следственной практике немало. Но оказалось, был это исключительно порядочный человек, добрый, чуткий, любящий ее фанатичной любовью. Такому до кровопролития далеко. Мы потом долго извинялись… Думали, может, убийство на почве ограбления? Тоже отпало. Все ценности: золотые сережки, перстень, сумочка с документами, деньги – оказались при ней, в целости и сохранности. Изнасилование? Тоже никаких следов, никакого намека на попытку надругательства. Может, мол, злоба, месть, зависть, ревность? Но в этом городе она уже не жила по крайней мере лет пятнадцать, и все враги, недоброжелатели, если они и были у нее в период невинной юности, наверняка успели за это время подрасти, остепениться. И на дядюшку ее, Прокофия Ивановича, как будто бы никто зла не таил. Головоломка и только! А в последнее время отрабатывали еще одну версию, версию ночного похождения какого-нибудь сумасшедшего маньяка. Но наши местные психиатры лишь посмеялись, таких, мол, на воле не держим и из психушек на ночные прогулки не отпускаем. Вот так, разбирая версию за версией, и заехали в тупик. И по сей день выбраться из него не можем… Это все, что я знаю. Ну, а об остальном вы уж с Сергеем Васильевичем потолкуете…

– Конечно, Александр Петрович! Благодарю вас! – уважительно кивнул ему Шамсиев, удовлетворенный полученной информацией, и стал медленно подниматься со стула. – А у кого уголовное дело?

– У него, – показал прокурор на Вахрамеева. – Можешь забрать сейчас же. А ты, Сережа, сдай все другие дела Карпатову и начинай с сегодняшнего дня помогать Булату Галимовичу. Перейдешь, так сказать, временно в его подчинение. А я съезжу сейчас к Прокофию Ивановичу и доложу ему о прибытии следователя из Москвы. А у тебя, Булат Галимович, нет желания лично представиться ему?

– Нет, благодарю. Как-нибудь потом… – деликатно уклонился от его предложения Шамсиев.

– Да, сдал, сильно сдал шеф, – заметил сочувственно Вахрамеев, когда они, выйдя из кабинета прокурора, остановились на минутку в коридоре. – А каков был хват! Светлая голова! Сломали его… Два года назад расследовали мы дело директора здешнего ресторана, взяточника, ворюгу. Горком тогда здорово теребил Трифонова. Кому-то из областных чинуш не нравилось, что дело пойдет в суд. Но Александр Петрович устоял, хапугу осудили. Зато потом шеф схлопотал подряд два выговора по партийной линии. Так, за разные мелочи… А сейчас вот собирается на пенсию, последние месяцы дорабатывает.

– Что ж, знакомая ситуация! – грустно улыбнулся Шамсиев.

– А что, на вас там тоже нажимают?

– Еще как! И пресс, пожалуй, потяжелее и посильнее, и уж если нажмут, то, верно, живьем из-под него не выберешься…

Когда они вернулись в кабинет, Шамсиев сел в свое кресло, а Вахрамеев долго стоял возле окна, будто пытаясь что-то разглядеть в зеленой гуще раскинувшегося за ним сада.

Озабоченность местного детектива была понятна Шамсиеву. Ведь еще там, в кабинете у прокурора, Вахрамеев сидел молча, не проронил ни слова. Теперь же, когда ему предстояло отдать уголовное дело приезжему следователю, отдать после того, как он потерпел фиаско, его, вероятно, навещали не лучшие мысли и чувства.

Наконец Вахрамеев отодвинулся от окна и, вынув из кармана связку ключей, подошел к сейфу. Открыв его, он вынул пухлый том уголовного дела и, вернувшись, протянул его Шамсиеву.

– Вот, Булат Галимович. Здесь все, что нам удалось собрать за месяц…

Взяв дело в привычно желтой картонной обложке, с регистрационным номером и названием, выведенным от руки черной тушью, Шамсиев положил его на колени и произвольно, словно загадав какое-то желание, открыл страницу.

Взору его предстала цветная фотография молодой дамы с улыбающимися голубыми глазами, дамы, о которой мужчина, знающий толк в женщинах, сказал бы, вероятно: не писаная красавица, но уж, верно, сведет с ума, если захочет.

Чистое загорелое лицо, раскосые глаза, светло-русые волосы, маленький вздернутый носик, алые просящие губы – это ли не мечта всякого мужчины.

С цветом ее глаз и волос удачно сочетались голубое платье в белый горошек и белые бусы, опоясывавшие длинную горделивую шею.

– Она? – спросил Шамсиев, подняв глаза и посмотрев на Вахрамеева, сидевшего в соседнем кресле и наблюдавшего за ним.

Следователь как-то искоса, чуть холодно взглянул на фотографию.

– Да, – оборонил он устало. – Та самая Аристова Людмила Павловна… Носов, ее жених, увлекался киносъемками и во время отдыха на юге снял небольшой видеофильм о ней. С его разрешения мы сделали копию с фильма, а затем изготовили с нее фотоснимки. Кстати, Носов… Он будет вам нужен?

– Пока нет, – не задумываясь, ответил Шамсиев. – Насколько я понял, вы уже основательно его проверили и всякие подозрения отпали…

– У меня да, – признался следователь.

– И у прокурора, кажется, тоже, – заметил с улыбкой Шамсиев.

Он стал медленно листать дело, пока не набрел еще на одну фотографию, сделанную, очевидно, в морге, перед судебно-медицинским вскрытием. На ней Аристова лежала обнаженная, с опущенными потемневшими веками и как-то по-детски, болезненно приоткрытыми губами. Роскошные волосы ее лежали на столе, окружая веером бледное застывшее лицо.

Шамсиев долго и задумчиво смотрел на фотографию, потом, видимо, поймав себя на какой-то мысли, спросил:

– Камень, которым ее ударили, у вас? Можно я взгляну на него?

Вахрамеев, встав, подошел к сейфу, вынул из него небольшой тряпичный сверток и, развернув, выложил на стол перед Шамсиевым довольно увесистый серый камень, оказавшийся при более внимательном рассмотрении обыкновенным куском бетона, плоским с одной стороны и неровным, бугристым – с другой.

– Вы уже исследовали его? – поинтересовался следователь по особо важным делам.

– Да. Провели три экспертизы, – пояснил Вахрамеев. – Следов крови не нашли. Видимо, удар был нанесен сзади, плашмя, поэтому на голове у жертвы не образовалось никаких открытых ран. Лишь обширная подкожная гематома и внутренняя травма мозга…

– А следы от рук?

– Их тоже не было. Видимо, рука преступника сжимала камень с неровной стороны, и пальцы не могли отпечататься. Создается впечатление, что нападавший не готовился к убийству заранее, иначе он запасся бы другим орудием. Этот кусок бетона скорее всего он подобрал во дворе. Там накануне ремонтировали бетонную дорожку, и остались неубранные куски бетона… Мне кажется, что убийство совершено случайным человеком, не имевшим никаких личных счетов с Аристовой и, возможно, вообще не знакомым с ней. Исходя из этой версии, мы здесь уже многих перетрясли…

Шамсиев, взяв в руки камень, некоторое время молча осматривал его, пытаясь представить, как держал его в руке убийца, как замахивался и наносил удар, потом, положив орудие преступления на стол, продолжил:

– Многих перетрясли, говорите? И, конечно, как принято в подобных случаях, проверяли в первую очередь судимых, бродяг, пьяниц, ну и прочее… А что-нибудь нетрадиционное, нетипичное вы пробовали?

– Что вы имеете в виду?

– Ну, скажем, поискать убийцу среди людей вполне порядочных, респектабельных, покопаться, словом, в той среде, где по логике вещей преступников не должно быть. Судимые, душевнобольные – эти люди опасны, нет сомнения. Как это там ваши местные психиатры успокоили прокурора: «…На воле не держим, из психушек на ночные прогулки не пускаем…» Но ведь существует категория людей, может быть, психически и здоровых, но отягощенных какими-то невзгодами, неудачами, озлобленных на жизнь, раздираемых внутренними противоречиями. Впрочем, я думаю, мы еще вернемся к этой теме… А сейчас скажи-ка, дружище, где вы меня сегодня собираетесь устраивать на ночлег?

– Можно остановиться у меня, – искренне предложил Вахрамеев. – Трехкомнатная квартира. Дома лишь жена и теща…

– О нет, уволь! – рассмеялся Шамсиев. – Две женщины в доме – это уж, извини меня…

– Тогда есть другой вариант. Мой двоюродный брат укатил на три месяца за границу и у него пустует особняк. Кстати, всего в пятнадцати минутах ходьбы отсюда. Думаю, там вам будет неплохо. Есть телефон…

– Но без разрешения хозяина…

– Не беспокойтесь, я там хозяин! – сказал с твердой решимостью Вахрамеев и уже чуть шутливо добавил: – Кстати, и моя задача по охране имущества таким образом будет успешно решена. Как-никак там импортная мебель, видеоаппаратура…

– Видеоаппаратура? – переспросил Шамсиев. – Отлично! Тогда прихвати, пожалуйста, кассету с любительским фильмом Носова!

Двухэтажный, построенный из кирпича и отделанный изнутри сосновыми досками особняк одной стороной выходил на узенькую, глухую вымощенную улицу, с другой стороны за балконом простирался огромный сад, в глубине которого находилось еще несколько таких же особняков, утопающих в зелени лип, кленов и акаций.

В уютных и просторных комнатах царил приятный холодок, стояли покой и тишина. Мягкие, в меру расцвеченные ковры, удобная и со вкусом расставленная мебель, фотообои с великолепными морскими пейзажами в зале располагали к отдыху и непринужденной беседе.

Усадив гостя за стол, Вахрамеев включил телевизор, а сам спустился на этаж, половину которого занимали «лабазы» и кухня. На столе вскоре появились аппетитно нарезанная ветчина, шпроты и свежие яблоки. Последними место на столе заняли фужеры и бутылка доброго шампанского.

Они выпили, закусили.

– А где ваш брат? – поинтересовался Шамсиев, сразу почувствовав раскованность и легкость в мышцах.

– В Швеции. В командировке. Он главный инженер одного здешнего предприятия. Там у них какие-то заказы…

Они выпили еще, посидели, поговорив о Швеции, об убийстве Улофа Пальме, о советских подлодках, засеченных у берегов Скандинавии, пока Шамсиев не вспомнил о видеокассете.

– Послушай, а не посмотреть ли нам лучше фильм о нашей обаятельной блондинке, – кивнул он на телевизор, демонстрирующий на экране какую-то унылую пустыню.

– И вправду, – зашевелился Вахрамеев. Он достал из сумки принесенную с собой кассету, подключил к телевизору видеомагнитофон, поставил кассету и вернулся на свое место.

После бессвязных отрывков старых записей экран загорелся яркими красками, и по нему медленно поплыли первые кадры любительского видеофильма…

Она сидит в приморском кафе под раскидистой пальмой. Знакомое по фотографии голубое платье в белый горошек, белые бусы. Рядом – веселый круглолицый мужчина в белом кепи и две симпатичные девушки. Все четверо едят мороженое. Она медленно, как бы нехотя подносит ложечку к приоткрытому рту, чуть смеющиеся глаза смотрят куда-то вдаль. Слышатся звуки гавайской гитары…

Шамсиев, продвинувшись ближе к Вахрамееву, спросил тихо и осторожно, словно сидел в переполненном зрителями кинозале:

– Это, наверное, люди, с которыми она отдыхала там, на юге. Они допрашивались по делу?

– Да, у Носова были кое-какие адреса, – отвечал чуть задумчиво Вахрамеев, – и мы рассылали по ним отдельные поручения. Там у них была своя компания, разные парни, девушки… Почти все они допрошены, но ничего интересного…

– Носов все время был с ней?

– Не отходил ни на шаг. Носов был просто без ума от нее, оберегал как ребенка. Говорят, она была просто неотразима. Впрочем, посмотрите…

На экране уже синело море. Вот она выходит из воды, пересекая длинными загорелыми ножками пенистые волны. На ней узкий желтый купальный костюм, живописно подчеркивающий покатые плечи, четко очерченную тонкую талию, полные округлые груди. Ласковый южный ветер развевает ее длинные светлые волосы. Она бежит к берегу, бежит улыбаясь, как та легендарная Андромеда, восставшая из пены и спешащая навстречу прекрасному Персею.

Глядя на эти яркие, чудные кадры, Шамсиев невольно ощущал какое-то смутное волнение в груди, чувствовал, как образ этой женщины, незнакомой, ушедшей безвременно из жизни, словно бы переселяется в его сознание, утверждается в нем, навевая тоску и тревогу.

И он, сам того не замечая, спросил вдруг, повернувшись к притихшему Вахрамееву:

– Скажи, она не была ранее замужем?

Ему показалось, что Вахрамеев чуть улыбнулся.

– Нет, – сказал он сдержанно и спокойно. – У нее было много поклонников, но эта женщина всегда держалась с достоинством. Просто Носов, видимо, оказался тем человеком, о котором она мечтала. Умен, красив, интеллигентен, отличный спортсмен.

– А где ее похоронили?

– Здесь, в нашем городе. Так пожелал Прокофий Иванович. Родители приезжали на похороны. С ними тоже беседовали. Да что взять со стариков! Лишь разводят руками…

А на экране снова она. В ослепительно-белом костюме, играет в теннис. Движения ее быстры и уверенны. Щеки пылают румянцем, на губах задорная, чуть вызывающая улыбка. Кадр неожиданно сменяется. Появляются лес, поляна, костер. Вокруг костра – большая группа молодых людей. Она в белоснежной футболке, светлых шортах и белых кроссовках. Хриплый, страстный голос Джо Коккера напевает блюз. Вдруг она срывает плед с плеча стоящей рядом девушки, обвязывается им вокруг талии и, выйдя в центр круга, начинает танцевать испанский танец. Какой темперамент! Резкие выпады, повороты, в движении все: голова, груди, руки, бедра. Этакая пылкая Кармен, сгорающая от любви…

Пленка внезапно обрывается.

– Ну, вот и все, – возвестил тихо Вахрамеев. – Дальше идет концерт рок-ансамбля. Я выключу, пожалуй…

Шамсиев лишь кивнул. Ему вдруг захотелось остаться одному, собраться с мыслями, и Вахрамеев, кажется, сразу понял это…

Проснулся Шамсиев рано. Встав, быстро привел себя в порядок, гладко побрился, надел выглаженную с вечера сорочку, галстук, легкую летнюю куртку; взяв сумку, подошел к зеркалу.

– Ну, как мы сегодня? – спросил он, оценивая свое отражение строгим, критическим взглядом. Роскошная черная шевелюра с проседью на висках, густые, сросшиеся на переносице брови, прямой нос, черные усы, тяжелый волевой подбородок.

– Пойдет! – уверенно заключил он и спустился на нижний этаж.

Мысль о завтраке заставила его на мгновенье остановиться возле кухни, но вспомнив, что перед уходом Вахрамеев говорил ему о каком-то маленьком кафе неподалеку от особняка, решил не тратить время на приготовление завтрака…

Кафе показалось ему очень милым. Какой-то сладкий покой, тихая игра стоящего в углу старенького проигрывателя, обаятельная улыбка молоденькой чернявой официантки, ловко крутившейся возле небольших деревянных столиков, – все это располагало к хорошему отдыху.

Увы, впереди была работа…

Официантка оказалась бойкой девчонкой.

– Я вам принесу салат, тушеного кролика и чашечку крепкого кофе, хорошо? – бросила она Шамсиеву прямо на ходу, как только он сел за столик, и, обнажив в улыбке ровные, сверкающие сахарной белизной зубы, скрылась за стойкой. Вскоре она вернулась с подносом, аккуратно переложила тарелки с кушаньем на столик и, неожиданно подсев к Шамсиеву, заговорила своим тонким детским голоском, не сметая с лица очаровательной улыбки:

– А вы не из местных, я сразу догадалась. И знаете как?

Шамсиев отреагировал не сразу, сначала, взяв вилку, отведал кролика. На его лице возникло выражение удовлетворения.

– Вкусно! – похвалил он и, сделав паузу, спросил, посмотрев с любопытством на официантку:

– Ну и как же вам удалось узнать, что я не из местных?

– По усам, – рассмеялась девушка. – У нас здесь почти никто усов не носит. А вы ведь не русский, да?

– Татарин я, злой и страшный, – нарочно пошевелил усами Шамсиев.

– Татарин? – обрадованно вскинула она брови. – Вот это да! А я ведь тоже татарка. Меня Луизой зовут.

– Что же, приятно встретить в незнакомом городе соплеменницу, да еще такую красивую, – сделал ей комплимент Шамсиев, продолжая медленно и непринужденно есть. – Меня зовут Булатом Галимовичем. Я – следователь, приехал из Москвы.

Слово «следователь», похоже, не произвело на девушку никакого впечатления.

– Из Москвы… – произнесла она задумчиво, немного грустно, но в это время со стороны кухни донеслось: «Луиза! Луиза!» – и она со вздохом, совсем неохотно поднялась из-за стола.

– Извините, я сейчас… – сказала она чуть растерянно и, стуча каблучками по кафельному полу, направилась к стойке.

Вернулась она минут через пять. Шамсиев уже ожидал ее, чтобы расплатиться. Ей, по-видимому, хотелось поговорить еще, но следователь, посмотрев на часы, извинился и, тепло поблагодарив девушку, направился к выходу.

Она посмотрела ему вслед глубоким задумчивым взглядом…

Вахрамеев уже ждал его в своем кабинете.

– Позавтракали? – заботливо осведомился он, когда Шамсиев присел за уже знакомый столик.

– Да, – ответил Шамсиев, извлекая из сумки пухлый том уголовного дела. – В том маленьком кафе на углу улицы. Там, кстати, отлично готовят. А главное – совершенно неожиданно познакомился с одной черноглазой девчушкой, официанткой.

– С Луизой? – догадавшись, улыбнулся Вахрамеев. – Знаю, знаю. Симпатичная девчонка, татарочка. Я и сам раньше частенько захаживал в это кафе. Она приехала к нам год назад из Москвы. Перед этим поступала, кажется, в МГУ, но неудачно. Родители расстроились, стали упрекать ее, а она – вещички в чемодан и прямиком сюда, в наш город. Решительная девчонка!

– Да, девчонка очень бойкая! Ну, ладно… – Шамсиев откинулся на спинку кресла. – Давай поговорим теперь о наших делах. Вчера я изучил все следственные материалы. Поработал ты неплохо, говорю вполне искренне. Есть интересные версии, разработки. Но скажи мне, положа руку на сердце, Сергей, какая версия все-таки была главенствующей в твоем расследовании?

Он в первый раз незаметно для себя назвал следователя по имени, отметая всякую официальность в их дальнейших отношениях.

– Видите ли… – неуверенно заговорил Вахрамеев. – Мне нелегко было выбирать. Почему – вы, наверное, догадываетесь. Эта необычная потерпевшая, ее солидный родственник… На меня налегли буквально с первого дня, то и дело торопили, тормошили, не давая времени на раздумья. Приходилось брать все налетом, перескакивать с версии на версию. В такой обстановке, сами понимаете…

– Да, спешка в твоей работе была, это чувствуется, – утвердительно кивнул Шамсиев, беря в руки уголовное дело и принимаясь, как и накануне, отвлеченно листать его – такая уж у него была привычка, когда его беспокоило что-то.

– И все же, – продолжал он, – кто из лиц, подозревавшихся в убийстве, наиболее привлек твое внимание? В поле зрения было, кажется, пять человек…

– Честно говоря, мне до сих пор не дает покоя Сурулев. «Сурок», как его называют блатные, – признался Вахрамеев. – Пять судимостей – и все за посягательство на личность. Жесток. В последнее время пьянствовал, дебоширил…

– Да, я читал, – чуть разочарованно произнес Шамсиев. – Если мне не изменяет память, этот тип за день до убийства Аристовой гонялся с камнем за какой-то женщиной и, кажется, даже арестован за это. Но меня, признаться, больше заинтересовали ваши черновые записи, – он покопался в бумагах, которые не были подшиты к делу, – вернее, вот этот список, с фамилиями и адресами.

– Помню, это список свидетелей, – пояснил Вахрамеев.

– Я так и понял. И, судя по имеющимся здесь пометкам, были допрошены все свидетели, кроме троих. Остались Ларионова, Фатеев и Борин. Что это за люди?

Шамсиев протянул список Вахрамееву. Тот взял его, не спеша прошелся по нему взглядом.

– Вспомнил, – сказал он, возвращая листок Шамсиеву. – Ларионова – это врач, оказывала первую помощь Аристовой. Мы не смогли сразу допросить ее, она была в отпуске, потом необходимость в ее допросе отпала, дали нужные показания другие врачи. Свидетель Фатеев работал водителем такси. Он возил в ту ночь Носова и Аристову к ее подруге, но до конца не доехал, на пути оказалась свежевырытая траншея. Он высадил их в районе ресторана. К сожалению, таксист на другой день погиб в автоаварии, и я не успел допросить его, хотя вряд ли он мог бы внести какую-нибудь ясность в дело…

– Ну, а третий?

– Борин? Это бывший главный режиссер драмтеатра. В день убийства Аристовой он возвращался ночью домой, и где-то в тех местах его ограбили…

– Подробнее, пожалуйста.

– Хорошо. Сами понимаете, в те дни мы цеплялись за каждую мелочь, за каждую соломинку, так сказать. И нами была получена оперативная информация о том, что Борин в ту ночь вернулся домой в странном виде. Человек он аккуратный, педантичный. А тут появляется в подъезде, не узнать его. Куртка расстегнута, испачкана, сам бледный какой-то, испуганный. Стали выяснять. Оказалось, шел ночью домой, остановили его на окраине подвыпившие верзилы, стали денег требовать. А он что, семидесятилетний старик, больной и беспомощный, струхнул, видать… Впрочем, этим случаем занимался наш участковый инспектор Корнилов. Как помнится, в возбуждении уголовного дела по этому факту он отказал…

– А вообще что за человек этот Борин? – Вахрамеев пожал плечами.

– Я же говорил, старикашка семидесяти лет, больной, немощный, лет пять уже как на пенсии. Холостяк. Что-то не сложилось у него в жизни. Живет один. В последнее время больше сидит дома, никуда не ходит, даже в театр. Человек, надо сказать, с именем. Кандидат искусствоведческих наук, заслуженный артист федерации, имеет дипломы и награды. Словом, уважаемый в городе человек.

– Уважаемый человек… – зачем-то повторил Шамсиев, вглядываясь задумчиво в пространство кабинета. – Слушай, Сергей, а ты не мог бы сейчас пригласить сюда участкового вместе с материалами об этом случае?

Вахрамеев чуть недоуменно взглянул на него, но, не сказав ни слова, подошел к телефону и, набрав номер дежурного по горотделу, попросил его немедленно разыскать Корнилова и направить в прокуратуру с требуемыми материалами.

Участковый явился через полчаса.

Тучный, огромного роста, с красноватым добродушным лицом, он как-то несмело поздоровался и, представившись, посмотрел вопрошающе на Вахрамеева, и после того, как тот сделал ему молчаливый знак, подошел к Шамсиеву и положил на стол перед ним небольшую подшивку бумаг в тонкой обложке. Сам опять же по знаку Вахрамеева сел и застыл в смиренном ожидании.

Просмотрев бегло доставленные материалы и отложив их в сторону, Шамсиев обмерил участкового долгим изучающим взглядом.

– Извините, я не сразу представился, – заговорил он не строго, но вполне официально, – Шамсиев. Следователь по особо важным делам…

Участковый привстал.

– Садитесь, пожалуйста, – заставил его сделать обратное движение Шамсиев. Он чуть насторожил взгляд. – И скажите, Борин сам первым обратился к вам с заявлением об ограблении?

– Нет, нет, что вы, – смешно двигая щеками, покачал ладонью участковый, – Борин сначала вообще не хотел писать никакого заявления. Зачем, говорит, мне, старому человеку, этакая сомнительная слава. Честно говоря, я бы и не знал ничего об этом происшествии, если бы не начальник…

– А что же все-таки произошло с этим режиссером?

Участковый, который, видимо, страдал от своей полноты и летнего зноя, надув щеки, выпустил изо рта воздух и, смахнув пот со лба, начал чуть сбивчиво:

– Этот случай… бог его знает… Разное приходит в голову… А по всему выходит так… Когда Илья Ефимович возвращался домой… уже не знаю откуда… повстречались ему на пустыре какие-то люди, стали денег требовать, карманы ему обшарили и забрали… Ну, эту… мелочь около двух рублей, а потом отпустили, наградив то ли пинком, то ли подзатыльником на прощание…

Шамсиев недоуменно пожал плечами.

– Но ведь это же грабеж! Почему же вы сразу не возбудили уголовное дело?

– Э-э, какое там уголовное дело! – махнул рукой участковый. – Это ведь Илья Ефимович так в начале рассказывал, а потом совсем в другую сторону повернул. Повстречались, мол, какие-то люди, денег на водку попросили, дал, говорит, им мелочи, сколько в кармане было, и они, похлопав этак дружелюбно по плечу, ушли восвояси. Вон, прочитайте его последнее объяснение. Где там до уголовного дела! Потом бы сами меня и осмеяли…

– Ценю юмор, но в данном случае не вижу ничего смешного. – Следователь призадумался. – Ну, хорошо… А в ту ночь не было еще сообщений о нападениях на граждан в том же районе?

– Никак нет. Только вот нападение на ту даму… племянницу секретаря…

– Да, об этом случае я знаю… Борин, кажется, описал вам тех людей. Ну, которые напали на него… Вам они никого не напоминают?

– Нет, не встречал таких на своем участке. А если в масштабе всего города, то не знаю. У меня своя колокольня…

– А по делу об убийстве Аристовой вы никакими данными не располагаете?

– Тут, видите ли… – Участковый кивнул на Вахрамеева. – Этим делом больше вот он… наш следователь занимался. А участковому что? Ему, чтобы порядок был на участке, не пили, не хулиганили…

Посмотрев с задумчивой грустью на участкового и поняв, что больше из него уже ничего не выжмешь, Шамсиев поблагодарил его и отпустил с богом, оставив на всякий случай материалы о злоключениях старого режиссера. Что-то неясное, недоговоренное таилось в этих материалах…

– Ну что, Сергей, нос повесил? – сказал он с веселой усталостью, видя, что Вахрамеев сидит, чуть опустив голову и размышляя про себя о чем-то. – Небось, неловко стало за своего участкового? За его пугливость и неведение. Ну, бог с ним, дружище, вот что: какие постановки идут сейчас в вашем драмтеатре?

Неожиданный и странный вопрос, казалось, ничуть не удивил Вахрамеева, и он был заранее готов к нему.

– У нас гастролирует цыганский театр «Ромэн», – ответил он не задумываясь и, покопавшись во внутреннем кармане пиджака, вынул оттуда два красочно оформленных буклета.

– Вот, пожалуйста, – сказал он, протягивая их Шамсиеву. – Тут программа и приглашение. Мне их прислал вчера замдиректора театра, кстати, мой бывший школьный товарищ. Приглашение – на завтра. У меня что-то приболела жена, так что можете воспользоваться…

Шамсиев, чуть улыбнувшись и удивленно покачав головой, взял буклеты.

– Надо же! Ты словно в воду глядел! А что за спектакль?

– «Цыганы». По Пушкину.

– «Цыганы»? – еще больше удивился Шамсиев. – Это совсем любопытно! Послушай, Сергей, а ты бы не смог устроить так, чтобы на этот спектакль пришел и Борин? Ну, скажем, послать ему официальное приглашение, как почетному гостю, ветерану театра…

– Попробую. Но скажите, Булат Галимович, если не секрет, к чему все это? Вы подозреваете в чем-то Борина?

– Пока нет, – отвечал невозмутимо Шамсиев.

Драмтеатр находился на одной из центральных улиц и представлял собой ничем не приметное здание с видавшими виды стенами и крышей, и не будь красочных вывесок и афиш на фасаде, трудно было бы угадать в нем храм древнего, как мир, искусства.

Впрочем внешность, как в большинстве случаев, оказалась обманчивой.

Внутри театр оказался просто великолепен. Паркетные полы, мраморные колонны, ярко сверкающие люстры. Настоящее обилие рисунков и света…

В фойе Шамсиева встретил высокий, элегантно одетый мужчина.

– Добро пожаловать! – любезно улыбнулся он, сверкнув сквозь усы двумя рядами золотых зубов. – Будем знакомы, Яков Борисович Шейнин, заместитель директора театра. Сергей Васильевич звонил недавно… У вас, кажется, ложа. Я провожу вас.

Не привыкший к излишнему вниманию, Шамсиев отказался было от его услуг, но замдиректора, повернувшись к входу, откуда шли вереницей посетители, вдруг засуетился и сказал чуть взволнованно:

– О, простите, ради бога! Мы пригласили сегодня одного нашего старейшего работника… Вон он как раз идет. Подождите минутку, пожалуйста. Я вернусь сейчас, только встречу его.

Виновато улыбнувшись, он заторопился к входу.

Шамсиев увидел, как замдиректора, встретив высокого сутуловатого человека с длинными седыми волосами, бледным худым лицом, одетого в строгий темный фрак, обнял его, расцеловал.

Он понял, что это был Борин.

Встреча и знакомство с бывшим главным режиссером театра именно здесь, в эту минуту, никак не входили в планы следователя, и он, не задерживаясь более, быстро поднялся наверх, отыскал свою ложу, где уже сидело с десяток зрителей, и занял предназначенное ему кресло.

Ложа зависала над партером, давая возможность рассмотреть находившихся там зрителей, и лучшего места для наблюдения за всем, что происходило в театре, Шамсиев и не пожелал бы.

Борин появился минут через десять в сопровождении того же замдиректора. Какой-то неуверенной, шаткой походкой он прошел вперед и, благодарно кивнув своему спутнику, занял одно из боковых кресел в первых рядах партера.

Шамсиеву был хорошо виден его профиль: крутой лоб, густые седые брови, тонкий орлиный нос, чуть выдающаяся вперед нижняя губа.

Убедившись, что Борин остался доволен, замдиректора повернулся к ложе, где сидел Шамсиев, и, встретившись с ним взглядом, улыбнулся, кивнул по-свойски и уселся в кресло позади Борина.

В зале медленно погас свет. Словно надвигаясь откуда-то издалека, все нарастая, зазвучала цыганская хоровая песня, а из-за занавеса на авансцену, выхваченную из темноты яркими лучами прожекторов, вышли молодой чернокудрый цыган в малиновой рубашке и красавица цыганка в темно-вишневом, расклешенном платье, с букетом алых роз в руке. После небольшого теплого приветствия, обращенного к зрителям, цыганка, зорко всмотревшись в зал, улыбнулась своими большими сочными губами и заговорила чуть вкрадчивым, обещающим приятную неожиданность голосом:

– Я прошу минутку внимания, дорогие зрители! На сегодняшний спектакль к нам пришел наш давний, наш любимый друг, известный артист, ветеран театра, известный режиссер Илья Ефимович Борин. Коллектив артистов театра «Ромэн» горячо приветствует нашего дорогого друга и выражает ему самые добрые, самые искренние чувства.

Спустившись в зал, цыганка подошла к стоявшему в растерянности режиссеру и под аплодисменты зрителей с восхищением и нежностью протянула ему букет роз.

Борин странно, с какой-то опаской взглянул на цветы, пошатнулся, но тут же, смущенно заулыбавшись, принял букет, галантно поцеловав цыганке руку…

И вот уже медленно поднимался занавес, открывая взору зрителей раскинувшуюся под большой красной луной степь, тихо движущиеся в полумраке цыганские кибитки…

Шамсиев любил Пушкина, любил знаменитую поэму, знал ее почти наизусть. И вообще он очень любил цыганский табор, лунные ночи – он полюбил все это еще в детстве. Особенно нравилось ему, когда над лесом или лохматыми холмами вставала яркая оранжевая луна, разбрасывая вокруг какие-то мерцающие, таинственные блики. В такие минуты сердце его наполнялось совершенно необъяснимой, странной грустью, словно бы с этой оранжевой луны к нему должна была спуститься фея, чудная и прекрасная, но гордая и недосягаемая. Но сейчас… Сейчас его занимали другие мысли. Все его внимание было приковано к фигуре Борина, чуть сгорбленной и чуть беспомощной, но таящей в себе какую-то скрытую, обвораживающую силу…

Затевая этот своего рода рискованный эксперимент, Шамсиев рассчитывал на следующее. Еще там, в кабинете, во время разговора с Вахрамеевым и участковым инспектором, он ощутил всем своим существом, что Борин не просто так себе старичок, и в нем таится много неизвестного. И это неизвестное заключалось и в его в общем-то нескладной при всех победах и взлетах жизни, и в его одиночестве, и в событиях той теплой, летней ночи, когда он возвратился домой в состоянии крайнего возбуждения, в его путаных объяснениях, наконец.

И сейчас Шамсиев рассчитывал узнать хотя бы самую малость об этом человеке, о состоянии его души. О чем-то большем он просто боялся пока и мечтать…

И вот уже идет спектакль. Борин сидит все в той же неподвижной, чуть задумчивой позе. А со сцены доносится страстная, преисполненная гордой непокорности песнь Земфиры.

Старый муж, грозный муж,
Режь меня, жги меня:
Я тверда; не боюсь
Ни ножа, ни огня…

Стрелки часов незаметно движутся вперед, отмеряя время. Вот уже старый цыган грустно исповедуется перед обуреваемым ревностью Алеко.

Ах, быстро молодость моя
Звездой падучею мелькнула!
Но ты, пора любви, минула
Еще быстрее: только год
Меня любила Мариула…

Шамсиев видит, как вдруг медленно опускается на грудь голова Борина, как бледнеет его лицо, как смотрит он на сцену уже исподлобья, отчужденно и обреченно, тяжело и взволнованно дыша.

Сидящий за его спиной замдиректора наклоняется, что-то шепчет ему на ухо.

Борин отрицательно качает головой, приподнимает подбородок, пристально смотрит на сцену, пытаясь взять себя в руки, успокоиться.

Но Шамсиев видит, точно, Борину уже плохо, он болен, и болезнь никак не хочет отпускать его из своих цепких лап. Еще Вахрамеев говорил о нем в кабинете: «Больной, беспомощный старик…»

Интересно, чем же он болен? Может быть, напрасно вытащили из дома этого старца, заставили сидеть здесь, переживать и волноваться, обрекая на муки и страдания…

Шамсиев все смотрит на Борина и видит: он еще крепится, старается не выдать своего внутреннего состояния, своих страданий, а там, на сцене, Алеко уже заносит нож над молодым цыганом, вонзает ему в грудь и смотрит безумными глазами на Земфиру, бросающую ему открыто, дерзко в лицо:

Нет, полно, не боюсь тебя!
Твои угрозы презираю,
Твое убийство проклинаю…

Над ее головой сверкает нож, слышится стон и – затем ее последнее: «Умру любя…»

Шамсиев видит, как Борин, бледный, поднимается с кресла, как замдиректора и подошедшая к нему молодая женщина берут старого режиссера под руки и осторожно выводят его из зала.

Зрители смотрят на них недоумевающе. На сцене – финальная картина. Но Шамсиев уже ничего не видит, теряясь в догадках. Неужели все-таки Борин находится под бременем каких-то тяжких воспоминаний. Неужели он пережил личную трагедию, чью-то смерть? Но где, когда, при каких обстоятельствах? И имеет ли это какое-нибудь отношение к Аристовой?

Дать ответы на все эти вопросы он пока еще не мог. Но в одном был убежден твердо: Борин не оставался равнодушен к тому, что происходило на сцене. Что-то сильно его расстроило, совершенно выбило из колеи. Но что?

С Вахрамеевым они встретились наутро.

Молодой следователь выглядел свежо и опрятно. В серых глазах его горел живой огонек. Он был более мягок, раскован, чем в первые дни.

– Как вам наш театр? Приходил Борин? – спросил он, выражая всем своим видом желание откровенно и основательно побеседовать с «важняком».

– Спасибо. Театр что надо, – с благодарностью посмотрел на него Шамсиев. – Шикарный зрительный зал, интересная публика. Актеры неплохо сыграли… Был там и Борин, но к концу ему что-то стало плохо, его увели…

– Да, Шейнин звонил утром, – признался Вахрамеев, – рассказывал эту историю. Сдавать стал старик. Вчера его полчаса отхаживали в кабинете у Шейнина, а потом отправили домой на машине. От помощи врачей он почему-то отказался…

– Похоже, с ним действительно творится что-то неладное, – произнес задумчиво Шамсиев. – А ты не знаешь, что за болезнь у него?

– Представления не имею, – пожал плечами Вахрамеев. – Раза два я видел его в городской поликлинике. Кажется, он записывался к терапевту. Впрочем, сейчас узнаем поточнее!

Вахрамеев отыскал в справочнике нужный номер и, набрав его по телефону, прислушался.

– Алло, Аза Михайловна, вы? – внезапно заговорил он с любезностью, без излишней фамильярности. – Здравствуйте! Это Вахрамеев. Вы не сердитесь на меня, пожалуйста, но у меня возник один вопрос… К вам, кажется, обращался Борин Илья Ефимович, бывший главный режиссер нашего театра… Не скажете… Ах, вот как! – На мгновенье Вахрамеев застыл, потирая в задумчивости лоб. – Да… да… Ну, хорошо! Ну, спасибо вам за информацию. Извините за беспокойство! – Он тихо положил трубку.

– Случилось что-нибудь? – спросил чуть встревоженно Шамсиев, почувствовав что-то неладное.

– Нет, но… – Вахрамеев словно не решался говорить. – Просто… просто его амбулаторную карту месяц назад переслали в городской онкологический диспансер…

– Онкологический? – переспросил Шамсиев. – Неужели у него эта страшная болезнь? Слушай, давай съездим в диспансер поговорить с лечащим врачом…

– Едем! – живо отреагировал Вахрамеев.

Городской онкологический диспансер находился на краю города и представлял собой старое двухэтажное здание, приютившееся у склона круглой, покрытой густым лесом горы и опоясанное невысокой каменной оградой. Во дворе было много трав и цветов, высились рядами ветвистые тополя, цвел ароматный шиповник. На покосившихся скамейках, выстроенных по краям аллей, сидели худые бледнолицые женщины, сгорбленные старики, рано увядшие юноши с мутными печальными глазами.

«Боже мой, – думал Шамсиев, проходя мимо этих людей, – как, однако, жалок и беспомощен человек, сломленный тяжким недугом и живущий в ожидании либо счастливого исцеления, либо медленной и неотвратимой смерти за этими глухими каменными стенами. Неужели и Борина поджидает их же участь…»

Через невзрачные скрипучие двери они прошли во внутрь здания.

Серые глухие стены, узенькие коридоры и проходы, освещенные тусклым светом электроламп. И мертвая тишина вокруг, будто нет в этой обители ни одного живого существа.

Поднявшись на второй этаж, они вошли в кабинет, на двери которого снаружи висела медная табличка с надписью: «Главврач профессор Самуил Абрамович Лемех»…

Хозяином кабинета оказался небольшого роста пожилой мужчина с крупной лысой головой, живыми темными глазами и тонкими, лукаво улыбающимися губами. После короткого и любезного знакомства он усадил Шамсиева и Вахрамеева за стол и стал непринужденно, без умолку, как давний знакомый, рассказывать им о своих заботах и нуждах: о затянувшемся ремонте стационарного отделения, дефиците лекарств и нехватке медперсонала. При этом с лица его ни на минутку не сходила выразительная лукавая улыбка, с которой он встретил гостей.

Шамсиев объяснил ему причину прихода.

Услышав фамилию Борина, профессор сразу помрачнел и заговорил уже сдержанно, чуть скорбно:

– А-а, Илья Ефимович… Как же, знаю. Славный человек! Настоящий гений, светоч культуры! И кто бы мог подумать… Вас интересует его болезнь? Вам повезло, я как раз тот человек, который хорошо знает его. Мне пришлось лечить Илью Ефимовича. И как это ни грустно, даже я, профессор, немало повидавший на своем веку, был вынужден капитулировать перед его недугом. Прискорбно, друзья, но Илья Ефимович обречен. У него лейкоз, иначе говоря, рак крови. Когда наступит конец, не берусь сказать. Но жить ему осталось недолго. Случиться это может завтра, послезавтра, через неделю, словом, в любое время. Слишком поздно у него все выявилось. Да и медицина пока еще бессильна перед этой страшной болезнью…

– Я понимаю… – произнес Шамсиев огорченно. – А скажите, Самуил Абрамович, Борин сам-то знает о своей болезни?

– Увы, – с грустью обронил профессор. – Скрывать что-то от него просто не имело смысла. Илья Ефимович – утонченная натура, и он все равно бы обо всем догадался… Сначала он лечился у врачей городской поликлиники, потом появились подозрения, и его направили к нам на обследование. Диагноз вскоре подтвердился. Я не стал обманывать Илью Ефимовича. Просто был не в силах. Помню, когда принесли последние анализы, он стал меня расспрашивать, знаете, так тихо, спокойно, как человек очень мудрый, и я не сдержался, ей-богу, сказал ему все, все как есть. Что же мне оставалось делать?

Шамсиев с сочувствием взглянул на него.

– Конечно, конечно…

– Но вспомните, когда это случилось?

– То есть что? – не понял профессор.

– Когда вы поведали ему о его болезни?

Главврач, склонив голову, задумался, стал что-то высчитывать, беззвучно шевеля губами и загибая пальцы на руке. Он путался, сердито хмурился, снова высчитывал, пока лицо его, наконец, не осветила победная улыбка.

– Ох, эта стариковская память! Ну, конечно, вспомнил, вспомнил теперь! Это было двадцатого июня. Как же я сразу-то не сообразил. Ведь в тот день один мой ассистент отмечал день своего рождения…

Повернувшись в сторону Вахрамеева, Шамсиев выражением лица обратил его внимание на дату, которую назвал профессор, и, помолчав немного, спокойно, в выдержанном тоне продолжал:

– И как же Илья Ефимович воспринял эту страшную весть?

– Как воспринял? – Главврач печально улыбнулся. – Представьте себе, внешне он принял мое сообщение довольно хладнокровно. Я уже, кажется, говорил, у этого человека железная воля. А что творилось у него на душе, об этом можно было лишь судить по глазам. Они у него словно разом померкли…

– После этого вы, вероятно, еще не раз встречались с ним?

– Конечно! Я тогда предлагал Илье Ефимовичу лечь на стационарное лечение. Сначала он как будто согласился. Но через два или три дня он, позвонив мне, сказал, что ложиться в больницу не хочет. Спорить с ним было бесполезно, я это знал. И мне пришлось лечить его амбулаторно, используя все имеющиеся средства и возможности. Но Илья Ефимович… – Профессор чуть замялся, помрачнел. – Уж не знаю даже что и сказать, но он как-то странно повел себя, часто пропускал лечение, стал молчалив, раздражителен. Мне даже пришлось показывать его психиатрам. Но они ничего такого не нашли у него. Обычные симптомы болезни: неразговорчивость, замкнутость, отрешенность… А потом… потом Илья Ефимович и вовсе отказался от лечения, не стал приходить ко мне. Уж не знаю, какая муха его укусила… Конечно, я не теряю с ним связей, звоню, справляюсь о здоровье, но знаете, всякий раз, когда прощаюсь с ним, не могу уйти от мысли, что в следующий раз он уже не поднимет трубку…

Профессор посидел с минуту молча, уставившись неподвижным взглядом в стол, и вдруг, словно осененный какой-то мыслью, потянулся к телефону.

– А вы знаете, у меня отличная идея. Давайте позвоним сейчас Илье Ефимовичу и справимся о его здоровье, раз оно всех интересует?

Не дожидаясь одобрения своей идеи, профессор поднял трубку и решительно завращал диск телефона. Вызов сработал почти сразу, так как уже в следующее мгновенье лицо профессора вновь посветлело от уже знакомой лукавой улыбки.

– Илья Ефимович? Добрый день, – тепло и расслабленно заговорил он, ощупывая свободной рукой шнур от телефона. – Узнал меня? Ну-ну. Как врача, ты меня уже давно отверг, спасибо хоть как старого еврея помнишь. Ну, как ты там? Что? Вот сумасшедший! Тебе лежать положено, а не по театрам ходить! Да, нельзя, даже как зрителю… Головокружение, слабость, говоришь? Ну, еще бы! Находиться весь вечер в пылу эмоций! Помни впредь, надо больше отдыхать, сохранять спокойствие. И обязательно принимай лекарства, которые я тебе посылал через медсестру. Да, да, и никаких дальних прогулок! Я навещу тебя через денек. Обязательно. Ну, пока!

Он положил трубку и укоризненно покачал головой.

– Подумать только! Был вчера в театре… Ведь на ладан уже дышит, а ему все подавай искусство. Ох, уж эти артисты!

Укор относился к Борину, но Шамсиев принял его и на свой счет. Ему даже стало не по себе в эту минуту. Ведь это он выманил Борина из дома, заставил переживать, быть может, самые тяжелые мгновенья в жизни…

Профессор между тем уставился на него любопытным взглядом и спросил чуть осторожно:

– Простите… Но если не секрет, чем вызван ваш интерес к личности Ильи Ефимовича? Уж не натворил ли чего старый бес?

– Да ничего особенного… Просто выясняем один давний случай в театре… – успокоил его Шамсиев. – И вот еще что, Самуил Абрамович, будем считать, что беседа наша носила официальный характер, и содержание ее придется запротоколировать. Таков порядок. И потом, нам придется изъять историю болезни Ильи Ефимовича. Подготовьте, пожалуйста!

Профессор лишь покорно пожал плечами…

Пообедав в одном из ресторанов, Шамсиев и Вахрамеев вернулись в прокуратуру. Вахрамеев всю дорогу молчал, отнюдь не выражая своим видом удовлетворения и от только что состоявшейся встречи с профессором, и вообще от всего, чем они занимались. Видимо, он пока еще не понимал ни действий, ни истинных намерений Шамсиева. Молчал он и по возвращении в кабинет.

Шамсиев видел, что молодого следователя что-то тревожит, не дает собраться с мыслями и взяться по-настоящему за дело. И он теперь решил, что наступило время вызвать его на откровенный разговор, прийти к единому мнению, работать сообща или же, как говорят, разойтись в разные стороны, мирно расстаться. Он отдавал себе отчет в том, что их дальнейшее сотрудничество возможно лишь при условии полного взаимопонимания, без которого в любом деле не продвинуться вперед ни на шаг.

– Послушай, Сережа, – начал он, когда они немного передохнули, сидя в креслах. – Не знаю, прав ли я, но меня почему-то не покидает ощущение, что ты скептически оцениваешь мои нынешние действия и в мыслях, возможно, даже осуждаешь их…

Вахрамеев словно только и ждал этого момента.

– Признаться, Булат Галимович, я все пытаюсь понять, чем вызван ваш повышенный интерес к этому Борину, – сказал он, посмотрев прямо в глаза Шамсиеву. – Пытаюсь, но никак не могу. Возможно, я просто дилетант…

Шамсиев улыбнулся в ответ, но эта улыбка продержалась на его лице недолго. Он вздохнул, задумчиво скрестил на груди руки и заговорил, медленно и взволнованно роняя слова:

– Видишь ли, Сережа, за свои годы работы в следственных органах я хорошо усвоил для себя одну истину. Мы, следователи, увлекаясь иногда главными, стержневыми вопросами, упускаем мелочи, незначительные на первый взгляд детали. И, когда начинаешь потом анализировать эти мелочи, детали, всплывает вдруг интересная информация. Так вышло и в данном случае. Читаю я ваше дело, все как будто идет своим чередом, ничего не упущено, а тут попадается мне на глаза список, трое свидетелей в нем и ни один не допрошен. Как так, думаю, ведь для чего-то включили их в этот список. А потом дальше – больше. Вижу, фигурирует в деле этакий благопристойный старичок, известный режиссер, старый холостяк. И произошла с ним, оказывается, странная история, подвергся он нападению на окраине города. И все так путано. Какие-то противоречивые объяснения, забытые обстоятельства, детали… Но самое интересное произошло потом, в театре. Старик ни с того ни с сего пугается букета роз, которые преподносит ему цыганка. Помнишь, букет роз возле трупа Аристовой?.. А потом, когда пошли криминальные, так сказать, сценки спектакля, ему и вовсе становится плохо… Вывод один: старика гнетут какие-то тяжелые воспоминания, связанные или с его прошлым, или настоящим. И воспоминания эти навевает ему не что-нибудь, а конкретный образ, образ женщины, красивой, гордой, страстной… А тут еще выясняется, что старик болен неизлечимой болезнью, пребывает в состоянии душевного неравновесия, избегает врачей, не хочет лечиться, чтобы хоть немного продлить себе жизнь… Разве не достойно все это внимания? А ты говоришь, повышенный интерес…

Вахрамеев, казалось, был шокирован ходом его мыслей. Но, как всякий следователь, он имел профессиональное самолюбие и потому не хотел сдаваться без боя:

– Но неужели ничего больше в материалах следствия вам не показалось интересным?

Шамсиев откинулся на спинку кресла и некоторое время молча смотрел на своего собеседника. Смелость, убежденность молодого следователя импонировали ему. Такие в работе не отступают. Но общая позиция все-таки была нужна, и он решил подойти к вопросу несколько с другого бока.

– Хорошо. Ты мог бы сейчас назвать человека – я имею в виду тех, кто проходил по делу, – с кем бы мы могли сегодня вплотную поработать, попытаться доказать его участие в убийстве Аристовой? Этот Сурулев, что гонялся с камнем за женщиной? Кажется, она вышла недавно замуж… Но ведь его поступок просто объясняется. Женщина, которую он преследовал в тот день, была его любовницей, и ясно, им руководило чувство ревности. Увидел там ее с каким-то мужчиной… Зачем бы он стал нападать на Аристову, которую не знал вовсе? Неоднократно судимый уголовник. Это, конечно, настораживает. Но это и есть та самая типичная версия, которая как бы напрашивается сама собой и незаметно уводит по ложному следу. Вон, к примеру, я вижу, у тебя шрам на лице. И если ты спросил бы меня, откуда он, мне было бы проще всего сказать, подрался, мол, наверное, с кем-нибудь, упал с крыши или подвергся нападению преступника при выполнении служебного долга. Героя даже могу из тебя сделать… Но я не приму ни одну из этих версий, потому что все они типичные, и шрам у тебя скорее всего образовался при иных обстоятельствах…

– При каких все-таки? – улыбнулся Вахрамеев, посмотрев с вызовом на Шамсиева.

– Похоже, ты подвергся нападению какого-то животного, хищника скорее всего. Такие же полосатые шрамы есть у тебя на тыльной поверхности кисти и запястье правой руки.

– Правильно! – уже рассмеялся Вахрамеев, довольный ответом коллеги. – В детстве на меня напала стая собак, только чудом спасся… Но если говорить о нашем случае, то меня беспокоит вот что: сосредоточив все внимание на фигуре Борина, против которого нет никаких улик, не упустим ли мы время. Ведь оно обратного хода не имеет. Да и преступник, наверное, не будет сидеть сложа руки…

– Что же ты предлагаешь? Строить надуманные версии? Рыскать опять по всему городу, хватая всех подозрительных? Или у тебя все же есть на примете люди, которыми мы можем всерьез заняться?

На этот раз Вахрамеев лишь тяжело вздохнул вместо того, чтобы ответить.

– Что вы намерены делать, Булат Галимович? – спросил он после небольшой паузы притихшим и смиренным голосом.

Какое-то время Шамсиев сидел, как бы обдумывая свой ответ, потом поднял на следователя свои серые, налившиеся стальным холодком глаза, и спросил вдруг:

– Скажи, Сергей, ты был раньше знаком с Бориным?

– Да, – ответил Вахрамеев. – Раза два встречались с ним в театре, однажды сидели в кабинете… ну, у этого замдиректора. Но никаких личных связей или контактов.

– Я верю тебе, – сказал Шамсиев, и холодок в его глазах улетучился. – Ты спросил, что я собираюсь делать? Так вот, сейчас я попробую договориться с Бориным о встрече. Найди мне, пожалуйста, в справочнике номер его телефона…

На звонок Шамсиева отозвался мягкий, бархатный мужской голос, в котором чувствовались слабость и усталость.

– Да, да. Я слушаю вас.

– Здравствуйте, Илья Ефимович! – Шамсиев старался говорить спокойно, ничем не выдавая своего волнения. – Вас беспокоит следователь по особо важным делам Шамсиев Булат Галимович. Я приехал из прокуратуры федерации, из Москвы. Мне хотелось бы встретиться и поговорить с вами. Это очень важно. Я мог бы заехать к вам в любое назначенное время.

Борин долго молчал, видно, обдумывая его просьбу.

– А что за вопрос? – спросил он, наконец, еще более тихим и ослабшим голосом.

– Если позволите, я воздержался бы от комментариев. Телефон не лучшее средство для откровений…

Снова последовала длительная пауза. Шамсиев уже думал, что прервалась связь, но голос в трубке произнес тихо:

– Хорошо. Сегодня я неважно себя чувствую. Приходите завтра, в час дня, если сможете.

– Благодарю вас. До свидания. – Шамсиев, переждав немного, довольный, положил трубку.

– Вы пойдете к нему один? – спросил Вахрамеев, когда Шамсиев уселся на свое место.

– Да, один, Сережа. Так будет лучше. А тебя я попрошу вот о чем. Проверь, пожалуйста, по всем каналам, знал ли раньше Борин Аристову, общался ли с ней, и вообще постарайся больше разузнать о них, об их прошлом. А я, извини, прогуляюсь, пожалуй, по городу. Нахожусь здесь уже три дня и ничего еще путем не разглядел.

– Может, нужна машина?

– Нет, пройдусь пешком. Чтобы люди не говорили: думает на ходу, а ходит очень мало…

За каких-то два часа неспешной прогулки Шамсиев успел побывать в огромном, раскинувшемся на горе парке, в доме-музее знаменитого писателя, прошелся несколько раз по набережной, побывал в двух-трех магазинах и, вероятно, продолжил бы еще знакомство с городом, если бы не набрел случайно на здание главпочтамта, где находился пункт междугородных переговоров.

Он вспомнил, что жена его эти дни должна была находиться дома, и решил позвонить ей.

В междугородке почти никого не было, и, зайдя в будку с телефоном-автоматом, он быстро, без задержки, набрал номер своей московской квартиры. После нескольких продолжительных гудков учтивый детский голосок ответил:

– Это Альфия. Вам кого, извините?

– Альфия, здравствуй, доченька! – узнал он родной голос. – Это папа. Как вы поживаете там?

– Ой, папа, папа! – обрадованно прокричала в трубку дочь. – Здравствуй! У нас все хорошо! А сам ты как? Раскрыл еще преступление?

Шамсиев тихо в кулак рассмеялся. Раскрыл преступление… Вот что значит дочь следователя. Переживает за отца. Сам же шутливо пожурил дочь:

– Ишь какая быстрая! Тебе, только приехал, – сразу подавай злодея со связанными руками. Все бы делалось так просто. Ну, ладно… Ты уже вернулась из пионерлагеря?

– Еще позавчера.

– А как отдохнула?

– Здорово, папа!

– Ну, молодчина, приеду – расскажешь все. А мама дома?

– Нет, она пошла к тете Анжелике, хотела пообедать у нее… – Шамсиеву показалось, что голос дочери немного сник. – Она, наверное, скоро вернется…

– А ты сама пообедала?

– Конечно, конечно! Мама еще с утра все приготовила. Ты только не беспокойся!

Дочь явно не договаривала что-то. Шамсиев не стал ничего выпытывать:

– Ну, ты давай держись там, не вешай носа! – произнес он бодрым голосом, хотя настроение у него упало. – Маме передай привет, когда придет. Скажи, что работа у меня здесь может затянуться. А преступление… Я постараюсь раскрыть его, Альфиюшка, слышишь! Ну, пока, доченька! Я еще позвоню…

Повесив трубку, Шамсиев на минуту задержался в будке.

«Опять эта Анжелика… – подумал он с досадой, готовой вот-вот перейти в возмущение. – Ведь, кажется, уже обещала не встречаться больше».

Анжелика – это была ее подруга. Бог знает, где и как они познакомились. Смазливая белокурая женщина лет тридцати, танцовщица из ресторанного варьете, пуста, как барабан, и в чем-то даже инфантильна, хотя и имеет в кармане диплом института культуры. А многие находили ее просто глупой и вульгарной.

Когда Шамсиев сказал об этом жене, та лишь пожала плечами и произнесла в ответ ту короткую и банальную фразу, которую используют обычно, когда бывает нечем ответить: «Все мы произошли от обезьян…» Однако стала видеться с Анжеликой реже, а потом и вовсе прекратила встречи.

И вот опять эта Анжелика…

Выйдя из главпочтамта, Шамсиев почувствовал нестерпимое желание присеть где-нибудь в укромном местечке и привести в порядок свои мысли. Завернув за угол, он увидел между двумя зданиями небольшой скверик со скамейками и, решив, что лучшего места не сыскать, направился к нему. Выбрав скамейку в глубине сквера, он сел и, пригретый солнцем, забылся на какое-то время, погрузившись в раздумья…

Жену его звали Валентиной. Была она русская, коренная москвичка.

После окончания университета Шамсиев работал некоторое время в Казани следователем, неплохо проявил себя, завершив несколько громких дел. Однажды приехавший из прокуратуры федерации человек предложил ему должность старшего следователя по особо важным делам в столице. Шамсиев не стал отказываться…

И вот спустя примерно год после его переезда пришлось ему вызывать в прокуратуру группу девушек-студенток, являвшихся свидетелями по делу об одной крупной автомобильной катастрофе.

Была среди них одна, высокая, статная, с длинными пепельными волосами и зелеными глазами. Своим появлением она буквально шокировала Шамсиева, и он, что называется, «втрескался» в нее с первого взгляда.

Они встречались месяца два-три, не больше, Шамсиев повез ее в Казань, чтобы показать своему отцу и получить родительское благословение.

Отец его, пенсионер, бывший главбух одного солидного предприятия, еще красивый, здоровый мужчина, потерявший безвременно супругу, мать Булата, и коротавший последние годы бобылем, встретил их радушно и всю неделю, пока они гостили, был ласков и обходителен с Валентиной, но накануне их отъезда пригласил Шамсиева на вечернюю прогулку и завел необычный разговор.

– Вот что, сынок, – сказал он озабоченно, но без тени недовольства, – эта девушка, которую ты привез сюда, хороша собой и, похоже, неглупа, и мне, старому человеку, казалось бы, сам аллах повелел пожелать вам счастья. Но вот что меня волнует: вы люди разных кровей, разных наций…

– Ну и что же, отец! – посмеялся тогда Шамсиев, удивленный наивным простодушием отца. – Разве имеет это какое-нибудь значение!

– Обожди, сынок, не торопись, – продолжал отец спокойно и рассудительно. – Все мы сначала так говорим и лишь потом начинаем разбираться, что к чему. Ты не подумай, я ведь не националист какой-то, не мракобес. Скажу тебе больше, я уважаю обычаи русских и немало у меня друзей среди них. Но супружество – это дело слишком серьезное, чтобы торопиться. Конечно, все мы живем на одной земле и едим единый хлеб, но еще деды наши говорили: «Родная сторона – золотая колыбель, чужая сторона – тараканья щель». Так и человек. Близок тот, с кем у тебя общие корни, общий язык и культура. Одно слово, общий язык…

Они долго тогда спорили. И лишь потом, спустя годы, Шамсиев не раз ловил себя на мысли, что во многом был прав отец, говоривший о разнице кровей. Не ладилось у них что-то в жизни…

Конечно, он не объяснял все только национальным различием, была, наверное, и разность в воспитании, в характере. И все же…

До получения квартиры им пришлось жить несколько месяцев у матери Валентины. Общительная по натуре, она страстно любила гостей и застолья.

Каждые выходные у нее по вечерам собирались друзья, сослуживцы, и разгоралось долгое шумное веселье с красноречивыми тостами, песнями и плясками.

Шамсиеву же, человеку сдержанному, знающему во всем меру, все это претило и порядком надоело. Правда, иногда, внимая просьбам Валентины, он тоже присаживался к столу, выпивал рюмку, другую, но все равно долго не выдерживал, уходил в другую комнату и читал или смотрел телевизор.

А что же Валентина? Как любящая дочь, она поддерживала во всем мать, старалась угождать ей, считаясь, видимо, еще и с их зависимым положением.

Как-то разгоряченная, разрумянившаяся от вина и веселья она зашла в комнату, где находился Шамсиев, и, кротко присев к нему на кровать, положила ему голову на колени и сказала тихим, обиженным, но полным любви голосом:

– Ну, что ты у меня такой злой и нелюдимый татарин. В Мекку, что ли, собрался исповедоваться или в Казань к отцу своему…

Шамсиев не обиделся на нее тогда, подумал, получим квартиру, заживем спокойной и мирной жизнью.

Но, увы, характер и привычки матери, казалось, передались Валентине вместе с кровью, пепельными волосами и зелеными глазами. И в новой квартире, куда они с радостью переселились, то и дело появлялась ее мать, собиралась та же шумная компания – и снова приходилось Шамсиеву обретать покой в одной из пустующих комнат, в одиночестве. И даже рождение дочери не привело к наступлению тех перемен, которых он терпеливо дожидался. А тут еще появились симптомы какой-то новой, странной «болезни»…

У Валентины был диплом сценарного факультета ВГИКа, но первый же написанный ею сценарий почему-то не понравился режиссерам. Во всяком случае, снимать по нему фильм не стали. Обидевшись, она полгода нигде не работала, потом устроилась в редакцию заводской многотиражки, не выказывая более никаких стремлений к высоким пьедесталам.

Шамсиеву по роду своей работы приходилось часто бывать в командировках, и он иногда подолгу не виделся с женой. Сам он не придавал этим разлукам слишком большого значения, просто было некогда задумываться над этим, хотя и случалось, что где-нибудь в далекой провинциальной гостинице, когда выла над крышей вьюга и скрипели ставни, ему становилось не по себе, хотелось общения с близкой и любимой женщиной…

Он не подозревал ни в чем жену, не сомневался в ее супружеской верности, хотя и знал, как профессионал, что от веселых пирушек до любовных прегрешений недалеко, и переступить границу человек может в любое время. А потом этот конфликт, тяжелый, неприятный…

Была ли перейдена та граница, он не знал точно, но она возвратилась домой поздно и, кажется, была слегка пьяна.

Шамсиев любил жену и, как всякий любящий муж, был одержим ревностью, не той, может быть, дикой ревностью, которая отнимает у человека разум, толкает на преступление, а ревностью жгучей, тайной, способной надолго лишить человека покоя. И ее поздний приход сделал эту ревность безудержной.

– Где ты была? Ведь ты вернулась сейчас от мужчины! – вскричал он, не помня себя от гнева, и впервые в жизни ударил ее ладонью по щеке.

Что с нею творилось! Сначала она застыла с широко раскрытыми глазами, белая вся как полотно, потом засмеялась дико, страшно, ища руками возле себя что-то, потом закричала и, бросившись на кровать, забилась вся в судорогах, плача и ударяя себя в грудь маленькими кулачками:

– Феодал! Бай татарский! Что ты дал мне в жизни? – кричала она. – Сам чахнешь целыми днями на работе, выжимая по словечку из пьяниц и подонков! Бросив все, как сумасшедший, мчишься куда-то в полночь, возвращаешься на рассвете, мотаешься месяцами в командировках, не видя меня, дочь, друзей! Что ты оставляешь для меня? Дом? Работу? Одиночество? Спасибо, раз я ничего большего не заслужила! Да, да, я хотела изменить тебе сегодня, хотела, но не смогла, слышишь, не смогла, клянусь! У меня еще есть совесть, есть надежда на лучшую жизнь, и я буду жить этой надеждой, пока не подохну или не сойду с ума!

Шамсиев потом долго думал над ее словами, они будто ножом резанули его по сердцу, оставив незаживающие, кровавые раны.

Он не знал, что случилось с ним, но перестал верить жене, остыл к ней в своих чувствах.

Валентина же, казалось, наоборот, успокоилась, стала жить затворницей, была с мужем сдержанна и ласкова, не высказывая больше никакого недовольства. А потом вдруг неожиданно появилась откуда-то эта Анжелика…

Да, женщину бывает порой трудно понять, как, впрочем, наверное, и мужчину, хотя в поступках мужчины, пусть даже самых опрометчивых, всегда бывает больше логики и здравого смысла, нежели в поступках женщины…

Расстроенный, так и не сумевший развеять своих тяжелых мыслей, Шамсиев поднялся со скамейки и покинул скверик, выйдя на улицу.

Он остановился и посмотрел на часы. Было без четверти пять. Идти в прокуратуру уже не имело смысла. В квартире тоже никто не ждал его. И тут он вспомнил про маленькое кафе на углу улицы…

Посетителей в кафе на этот раз было гораздо больше, и Луиза, оказавшаяся, к счастью, на работе, обслуживала их в паре с какой-то молоденькой высокой официанткой.

Увидев Шамсиева, она заулыбалась ему, как давнему знакомому, и направилась к его столику.

Была она на этот раз в коротеньком синем платьице, белоснежном фартуке и чепчике, такая же легкая и красивая. Подойдя к Шамсиеву, девушка чуть заволновалась.

– О, здравствуйте… здравствуйте… – заговорила сбивчиво, пытаясь, видимо, вспомнить его имя.

– Булат Галимович. Забыли уже? – взглянул на нее с улыбкой Шамсиев, беря в руки меню. – Посмотрим, что вы тут вкусненького приготовили…

– Булат Галимович, здравствуйте… Вы уж извините… – сказала она, покраснев от смущения, но уже в следующее мгновение, совладав с собой, присела за стол и спросила: – Выбрали что-нибудь? Да вы не трудитесь! Я вам сейчас сама принесу все, что нужно!

– Вы что, любимые блюда всех своих посетителей изучили? – как бы между прочим поинтересовался Шамсиев, посмотрев прямо в черные, как смоль, глаза девушки. – Тогда я полностью на вас полагаюсь. Во всяком случае, в тот раз вы не ошиблись…

– Спасибо. Я постараюсь… А вы… вы, наверное, приехали сюда по делу племянницы секретаря горкома, которую убили? – неожиданно спросила она, и тут же в ее широко раскрытых глазах промелькнуло нечто вроде детского страха, словно она сама испугалась своего вопроса.

– А вы откуда знаете? – спросил с нарочитой важностью Шамсиев, чтобы не смутить окончательно девушку.

Луиза как-то простодушно по-ребячески пожала плечами.

– Да весь город об этом говорит. Наш, мол, Вахрамеев не смог найти преступника, вот секретарь и выписал из Москвы опытного следователя…

– Вот как? Ну, это зря. Во-первых, никто меня не выписывал, я сам сюда приехал, по заданию своего руководства. А Вахрамеев… Это очень способный следователь, умный, грамотный. Просто у него другие дела…

– Понимаю, – задумчиво обронила девушка. Она снова смущенно заулыбалась. – Извините, я, кажется, наговорила лишнего… А Вахрамеева я знаю. Он и вправду умный, порядочный… Ой, что же это я сижу! Вам же кушать, наверное, хочется!

Она живо вскочила со стула и заторопилась на кухню.

На столе вскоре появились две порции салата, жаркое в горшочках, стеклянный кувшин с вишневым напитком и два пустых стакана.

– Вы уж не сердитесь, но можно я тоже пообедаю с вами? – сказала Луиза, присев к столу. – Сегодня как никогда было много работы, не пришлось даже перекусить…

– Буду рад, – охотно поддержал ее Шамсиев, наполняя стаканы прохладным напитком. Он тут же сделал несколько глотков. – А вы просто волшебница, Луиза! Такой чудесный напиток! Я как раз умирал от жажды.

– Спасибо. – Девушка тоже отпила из своего стакана и, посмотрев чуть исподлобья на Шамсиева, спросила: – А почему так долго не приходили? Вам понравилось другое кафе?

В ее вопросе словно бы звучал другой вопрос: вы не скучали по мне? Вам понравилась другая девушка? Следователю показалось все это любопытным.

– Ничуть, – ответил он, чуть закашлявшись. – Просто был занят… А сегодня вот решил погулять немного по городу, превратиться, так сказать, из юриста в туриста…

Луиза как-то весело рассмеялась.

– Ну и каковы же впечатления?

– Славный городишко! Такие роскошные парки, сады, река, отличные пляжи…

– А хотите позагораем вместе?

«Ну, девушка, с тобой, право, не соскучишься!» – подумал про себя Шамсиев, даже не почувствовав за разговором, как очистил горшочек от жаркого. А собеседнице ответил не сразу и неопределенно:

– Не знаю даже… Тут, видите ли…

Луиза, видимо, расценив его заминку в пользу своего желания, вынула из кармана блокнотик, карандаш и, черкнув что-то на листочке, протянула его Шамсиеву.

– Это номер телефона. Позвоните послезавтра…

– Хорошо, – не задумываясь на этот раз, сказал следователь, удивляясь какому-то магическому обаянию простоватой на первый взгляд девушки. Взяв кувшин, он наполнил стаканы и, чуть приподняв свой, произнес полушепотом, шутливо и заговорщически:

– За наше знакомство!

Она долго, с любопытством смотрела на него, потом опустила глаза и почему-то тихо рассмеялась.

Машина катила по асфальту с приличной скоростью, тем не менее Шамсиев время от времени поглядывал с беспокойством на часы. Человек по натуре аккуратный, педантичный, он старался никогда не опаздывать, если обещал прибыть куда-то к назначенному времени.

Вечером, после ужина в кафе, он, вернувшись в свою уже обжитую квартиру, долго думал над тем, как лучше построить разговор с Бориным, чтобы не взволновать, не обидеть старика, не вызвать у него никаких подозрений.

После того неприятного случая в театре его все еще мучило угрызение совести, и теперь, когда ему было достоверно известно о тяжком недуге режиссера, он решил быть предельно осторожным.

Перебрав в уме множество самых разных вариантов, Шамсиев остановился на одном: не начинать сразу разговор с убийства Аристовой, свести его сначала к той истории с ограблением и вместе с тем дать почувствовать старику иную, более дальнюю нацеленность своего визита.

Мысли о предстоящей встрече настолько захватывали его, что он долго не мог уснуть, ворочался в постели и проснулся поэтому поздно, уже около девяти, и, не завтракая, направился сразу в прокуратуру. Там он еще раз просмотрел дело, сделал себе кое-какие пометки…

Машина чуть замедлила ход. Впереди уже высились новые городские кварталы, среди которых находился дом Борина.

Попросив водителя остановиться за углом и договорившись, что машина вернется за ним через час, Шамсиев вышел и направился к подъезду дома.

Лифт поднял его на шестой этаж. Посмотрев внимательно на обитую черной кожей дверь, металлическую бирку с обозначением номера квартиры, Шамсиев убедился, что не ошибся, и нажал указательным пальцем на кнопку звонка.

Послышались медленные шаги, затем звук поворачиваемого ключа, дверь приоткрылась – и Шамсиев увидел в проеме высокого, бледного, седоволосого старика, в котором сразу узнал Борина.

– Здравствуйте, Илья Ефимович! – приветствовал он хозяина, когда тот впустил его в прихожую – Я не потревожил вас?

– Добрый день! Проходите, пожалуйста! – ответил глухим голосом хозяин квартиры. – Проходите в зал и располагайтесь, как вам удобно. Там есть стулья, а уж кресло, извините, занято. Лежать в постели – одна пытка, а кресло для больного человека – божья благодать.

Пройдя в комнату, Шамсиев огляделся. Гладкий, покрытый деревянным кафелем пол, высокий потолок со свисающей с него роскошной люстрой. На покрытых рельефными обоями стенах – портреты Щепкина, Станиславского, Ермоловой, еще каких-то артистов, пожелтевшие от времени театральные афиши, фотографии. Два выходящих на улицу окна слегка задернуты мягкими зеленоватыми шторами, на стене, между окнами – полка с книгами. К стене прилегает небольшой рабочий столик, на нем – стакан в серебряном подстаканнике с недопитым чаем, флаконы с лекарствами.

– Берите стул, присаживайтесь прямо к столику, – проговорил тем же слабым, недомогающим голосом Борин, вернувшись в зал, сам опустился с глухим стоном в стоявшее возле столика кресло, прикрыв нижнюю часть тела плотным шерстяным одеялом.

Взяв стул, Шамсиев присел к столику чуть боком, так, чтобы ему хорошо был виден хозяин квартиры, присмотрелся к окну.

У Борина были красиво изогнутые седые брови, крупные серые глаза, по-волевому сжатые тонкие обескровленные губы – и вообще его еще можно было бы считать красавцем-мужчиной, если бы не явно выраженные следы болезни на лице и худоба длинного тела, словно брошенного и вмятого в кресло.

– Как вы себя чувствуете? – участливо осведомился Шамсиев, хоть и вопрос в данном случае выглядел, возможно, не совсем уместным.

– Как чувствую? – с горькой улыбкой переспросил Борин, зашевелившись в кресле и чуть потянув на себя одеяло. – Спасибо. Но мне кажется, что я нахожусь уже на пороге… на пороге другого мира, того самого, откуда не возвращаются. Уж не знаю, сколько отвел мне господь на то, чтобы привести в порядок свои дела, но чувствую – ждать осталось недолго. Помните, как у Шекспира:

Ярмо забот мы с наших дряхлых плеч
Хотим переложить на молодые
И доплестись до гроба налегке…

– Не слишком ли спешите, Илья Ефимович? Мне кажется… – начал было успокаивать его Шамсиев, но Борин вялым движением руки остановил его и промолвил, не сметая с лица своей грустной улыбки:

– Оставьте, прошу вас… Мне лучше знать, на что я теперь гожусь… – Он с грустью посмотрел на свои бледные руки, но тут же поднял голову. – Впрочем, сдаваться я еще не собираюсь. Позавчера даже позволил себе выбраться в театр. Цыгане играли. Жаль, не сумел досидеть до конца. Что-то закружилась голова… Впрочем, играли неважно. Уж слишком все было натурально, по-степному, по-цыгански. Помню, наши ставили «Цыганов» куда лучше…

– Да, ценители театрального искусства как-то говорили мне, – поддержал разговор Шамсиев, – что в спектакле актеру никогда не следует играть самого себя. Актер, входя в роль, должен как бы оторваться на какое-то время от своей жизни, своего характера, пусть даже идеального…

– Несомненно, это так, – оживился на минуту Борин, даже чуть приподнявшись в кресле, – хотя, знаете, актер в любую роль все же вкладывает кусочек своей души, а, может быть, и часть своего характера. Но забыть на время собственное «я», уйти от собственных представлений и собственной оценки событий он, конечно же, должен. Иначе роль не получится…

Шамсиев слушал его преисполненный внимания, демонстрируя всем своим видом, что разговор на затронутую тему крайне ему интересен.

– Хорошо, – сказал он. – Ну, а если актеру, например, приходится играть роль героя, во всем похожего на него, повторять некогда уже совершенные им самим поступки и действия, как ему быть в этом случае?

– Что вы конкретно имеете в виду? – спросил Борин, беспомощно улыбаясь и как бы не понимая его вопроса.

– Да все! – пояснил Шамсиев. – Безответную любовь, измену, ревность, убийство на этой почве. Еще Михаил Юрьевич Лермонтов писал, если помните:

Гордость, верь ты мне, прекрасной
забывается порой,
Но измена девы страстной —
нож для сердца вековой…

Улыбка медленно сошла с бескровных губ режиссера, глаза насторожились, хотя внешне он продолжал оставаться спокоен и невозмутим.

– Об этих вещах… об этих вещах… – повторил он, чуть опустив веки, – актер просто забывает, как забывает свое личное всякий, кому приходится жить какое-то время чужой жизнью… – Он помолчал немного и, не поднимая век, проговорил тяжело и вымученно: – Вы неплохо осведомлены о театральном искусстве это видно. Но бьюсь об заклад, не оно является целью вашего визита. Так скажите же, что привело вас ко мне?

– Хорошо, – сразу выпрямился Шамсиев, готовый перейти ту границу, которая отделяет обыкновенную беседу от официального допроса. – Скажу откровенно. Мне поручено расследовать дело об убийстве Аристовой Людмилы, племянницы первого секретаря горкома. Она была убита месяц тому назад, слышали, наверное?

– Рассказывали… – сухо ответил Борин, неподвижно сидя в кресле. Лицо его казалось каким-то каменным, бесстрастным, и Шамсиев подумал невольно: если Борин имеет причастность к этому преступлению и сохраняет такое самообладание, его выдержке и воле можно позавидовать.

И тут же другая мысль: а если это искусная игра опытного актера?

Он вынул из сумки чистый бланк протокола допроса.

– Кстати, Илья Ефимович, вы не были знакомы с этой женщиной?

– С кем? С убитой? Что вы! С Прокопием Ивановичем мы иногда встречались, разговаривали, но с его племянницей… Ведь, говорят, она остановилась в нашем городе проездом…

– Да, да… – задумчиво произнес Шамсиев, взяв ручку и склонившись над протоколом. – Действительно, мало кто ее в этом городе… И вот что, Илья Ефимович. Дальше я буду задавать вопросы официально, а ваши ответы фиксировать вот здесь. – Он показал на протокол. – Таков уж порядок, извините. Но если вы плохо себя чувствуете…

– Ничего, делайте спокойно свое дело! Я готов, – кивнул Борин, уставившись с безразличным видом на находившуюся над столиком полку с книгами.

Занося в протокол сведения о личности допрашиваемого и задавая уточняющие вопросы, Шамсиев с интересом отметил для себя, что раньше Борин работал в Пермском областном драмтеатре, был там ведущим актером, позднее режиссером, там же впервые обрел известность и славу, а в этот город переехал десять лет назад и с тех пор жил здесь неотлучно…

– Меня интересует вот что, Илья Ефимович, – начал он, закончив со всеми процессуальными формальностями. – У меня есть информация, что месяц назад на вас было совершено нападение. С целью ограбления, кажется. Как все это произошло?

Борин лишь недоумевающе поджал губы.

– Простите, но разве это может иметь какое-то отношение к убийству племянницы секретаря горкома?

– Видите ли… – чуть помедлил Шамсиев. – Произошло это как раз в день убийства Аристовой, в том же районе города. Напрашивается вопрос, не совершали ли нападение на вас и нападение на эту женщину одни и те же лица…

– Ну, если с этой точки зрения… – чуть искоса взглянул на него режиссер. – Но мне кажется, вы переоцениваете происшедший со мной случай. Ну, какое это было нападение! Подошли трое подвыпивших молодых людей, попросили денег на водку…

– Но в своих первоначальных объяснениях вы описывали события совсем иначе. По крайней мере, попытка ограбления там была налицо!

Борин тихо, по-стариковски добродушно рассмеялся.

– Возможно, возможно… Не зря говорят, что у страха глаза велики. Я тогда, знаете, так перепугался, что и кошку мог принять за тигра. А по существу ничего страшного там не произошло. Впрочем, послушайте… В тот день я был на приеме у врача, знаете, вспоминать тяжело! Словом, заподозрили у меня нехорошую болезнь… Естественно, я очень расстроился, возвращаться в пустую квартиру совсем не хотелось, и я решил прогуляться по городу, но слишком увлекся; когда направился домой, было уже поздно. Остановили меня недалеко от дома трое ребят. «Дед, – говорят, – выпить очень хочется, а в кармане ветер свищет, помоги горемычным…» Я вначале, действительно, растерялся…

Борин, словно восстанавливая в памяти события того дня, задумался, напряженно сморщил лоб.

– Помню, один из парней взял меня за грудки, тряхнул легонько, а мне, видно со страху, показалось, что он в карман ко мне полез. Я и участковому так сначала говорил, обыскивали, мол, деньги хотели отобрать. Фактически дело и яйца выеденного не стоило. Они меня тут же отпустили. Правда, была у меня мелочь в кармане. Рублей пять, наверное. Я отдал их им, но просто так, из сочувствия. Захотелось выпить ребятам. Что тут особенного? Все мы грешны. Один бог свят…

Борин вдруг задрожал весь, закрыл глаза, затем, приподняв с трудом веки, проговорил тихо, отрывисто, словно задыхаясь:

– Извините… Забыл… забыл, как вас величают…

– Булат Галимович…

Вскочив со стула, Шамсиев склонился над Бориным, вглядываясь с тревогой в побелевшее, искаженное гримасой боли лицо режиссера.

– Что с вами? Вам плохо?

– Ничего, ничего. – Борин, казалось, усилием воли взял себя в руки, несколько раз вобрав грудью воздух, вздохнул глубоко. – Со мной это случается… Позвольте… Позвольте попросить вас. – Он указал взглядом на стол. – Тот коричневый флакон… Это лекарство. Пожалуйста, налейте в стакан чайную ложку, добавьте воды и дайте мне…

Шамсиев в считаные секунды исполнил его просьбу.

Выпив лекарство, Борин припал к спинке кресла и, закрыв глаза, погрузился в какое-то забытье, лишь слегка постанывая и чуть шевеля пальцами.

Шамсиев тем временем окинул взглядом комнату.

Первое, на что он обратил внимание, была белая дамская сумка, как бы небрежно брошенная на комод и забытая там. Сумка, судя по цвету и фасону, принадлежала молодой женщине. Там же, повыше, в углу находилась полочка, на которой, сверкая позолотой, стояла икона, а рядом – невысокий бронзовый подсвечник с желтыми оплавившимися свечами.

В стене, оклеенной афишами и фотографиями, выделялась разрисованная под дуб массивная одностворчатая дверь, ведущая, очевидно, в соседнюю комнату. Было такое ощущение, что вся комната – это маленький уголок большого театра, а за дверью театральная гримерная.

– Ну, вот, кажется, отпустило, – с облегчением вздохнул наконец Борин, выпрямляясь. – Спрашивайте, пожалуйста, что вас еще интересует. Проклятая болезнь, все равно с ней не сладить…

Борин винил во всем болезнь, но Шамсиев чувствовал, что нынешнее его состояние было вызвано не одной только болезнью. Что-то еще держало старика под напряжением, довлело над ним, и, как он ни крепился, нервы, видимо, не выдерживали.

Видя это, Шамсиев отнюдь не торжествовал. Ведь с Бориным могло в любое время случиться непредвиденное, непоправимое, ему же надо было во что бы то ни стало довести начатый диалог до своего логического завершения.

Поэтому, прежде чем продолжить допрос, Шамсиев посмотрел в глаза режиссеру.

– Вы знаете, я не спешу, Илья Ефимович. Если вам нездоровится, мы можем прервать нашу беседу и перенести ее на завтра.

– Нет уж, увольте, – запротестовал Борин. – Давайте закончим сегодня. Завтра уже может быть поздно…

– Хорошо. – Шамсиев был рад в душе такому решению режиссера. – Скажите, как выглядели те трое? Можете вы описать их?

– Нет. Не помню уж… – ответил неохотно Борин, отводя взгляд куда-то в сторону. – Ну, здоровенные такие ребята, верзилы…

– А во что они были одеты? – Борин лишь пожал плечами. – Ну, а сами вы… Как вы сами были одеты?

– Странные вы задаете вопросы… Брюки, рубашка, туфли. Еще куртка, легкая, импортная.

– Куртка? Могу я взглянуть на нее?

– Пожалуйста, она висит там, в прихожей.

Шамсиев поднялся, вышел в прихожую и вскоре вернулся оттуда с голубовато-серой, почти новой, модно пошитой курткой в руке.

– Эта? – спросил он, показывая куртку Борину.

– Да. Мне привезли ее в прошлом году из Японии…

– Ну, что ж, спасибо, Илья Ефимович! Будем считать, что с этим случаем мы разобрались.

Завершив протокол и попросив Борина расписаться, Шамсиев положил бумаги в сумку и, чуть расслабившись, вновь обратил свой взор на неподвижно сидевшего в кресле режиссера.

– Еще пару вопросов, Илья Ефимович. Вы были женаты?

– Да, но это было давно, еще в Перми…

– Не поладили с женой?

Борин нахмурился, опустил глаза.

– Она умерла.

– Извините… – Шамсиев выдержал небольшую паузу. – На повторный брак вы, видимо, не решились?

– Нет, я очень любил свою жену. И сейчас еще люблю. Были, конечно, после ее смерти знакомства, встречи. Но все это так, от тоски и одиночества…

Шамсиев бросил взгляд на лежавшую на комоде дамскую сумку.

– К вам, наверное, часто приходят с работы, предлагают услуги. В такое время без посторонней помощи было бы трудно. Без заботливых женских рук тем более…

– Приходят, слава богу, – тихо и благодарно проговорил Борин. – И именитые артисты, и простые гардеробщицы из театральной раздевалки. Спасибо им.

Чувствовалось, что он устал, и Шамсиев решил не искушать больше судьбу.

Он встал, подошел к режиссеру и, почтительно склонившись, протянул ему руку.

– До свидания, Илья Ефимович. Еще раз прошу прощения за то, что побеспокоил вас. Если вы не против, я оставлю вам номера телефонов. Позвоните, если вам захочется встретиться или поговорить со мной…

Борин проводил его, закрыл за ним дверь.

Выйдя на улицу, Шамсиев с жадностью вдохнул свежий воздух. Час, проведенный в квартире Борина, дался ему нелегко. У него было ощущение, что он долгое время, продираясь сквозь непроходимые джунгли, выбрался, наконец, к открытому морю.

Каждый следователь знает, неблагодарное это дело – допрашивать в квартире незнакомого человека, к тому же почтенного больного, доживающего, возможно, последние дни своей жизни.

Было и другое. Все время, пока Шамсиев допрашивал режиссера, его почему-то не покидало чувство, что в квартире есть еще кто-то. Эта дамская сумка на комоде… Конечно, ее могла случайно оставить какая-нибудь артистка, та же гардеробщица из театральной раздевалки. Но икона, подсвечник со свечами… Какие же грехи пытался замолить старый режиссер на своем смертном одре, в каких грехах каялся?

– У тебя рай здесь, ей-богу, – заметил Шамсиев, входя в кабинет, где его ожидал Вахрамеев, и устало опустился в кресло. – Впрочем, после квартиры Борина улица мне тоже показалась сначала раем. А ведь там сегодня, кажется, плюс тридцать, не меньше.

Расслабившись, он откинулся назад и, как Борин, там, в квартире, закрыл на минуту глаза.

Посмотрев на него с сочувствием, Вахрамеев подошел к холодильнику и, приоткрыв дверцу, повернулся к Шамсиеву.

– По бутылочке пивка?

– Не откажусь, пожалуй, во рту, как в пустыне…

Они пили молча, медленно, небольшими глотками, как бы размышляя и готовя благоприятную почву для непринужденной беседы.

– Позвольте поинтересоваться, с чем вы вернулись от Борина, Булат Галимович? – спросил Вахрамеев, ставя на пол возле кресла пустую бутылку.

– С чем вернулся? – переспросил невозмутимо Шамсиев, тоже закончив с пивом. – Ты знаешь, вернулся с двойственным чувством. С чувством тягостным, грустным, с одной стороны: Борин и вправду очень плох и, похоже, не протянет долго. С другой же… Разговор с ним укрепил мою веру. Теперь я не сомневаюсь, Борин знает что-то об убийстве Аристовой, знает, если не сказать большего…

– Что, он сам намекал на свою осведомленность?

– Об убийстве? Нет, конечно. Он отрицает знакомство с Аристовой. О каких-то встречах и говорить нечего…

Вахрамеев как-то непонимающе взглянул на него.

– Да, но Борин действительно не был знаком с Аристовой! Я проверял, наводил справки. Подключал даже наших оперативников! Аристова после переезда в Мурманск всего два раза была в этом городе. Первый раз – лет пять назад, останавливалась здесь буквально на день. А последний раз – этим летом, когда произошла трагедия. Все время, пока была здесь, неотлучно находилась с Носовым на загородной даче своего дяди, ни с кем не общалась. Лишь накануне намеченного отъезда случайно повстречала на улице свою школьную подругу и решила вечером навестить ее, поздравить с днем рождения.

– За информацию спасибо, Сергей, я тебе вполне доверяю. Но пути господни неисповедимы. Разве не мог Борин познакомиться с Аристовой где-то в другом месте, скажем, на том же морском побережье?

– Но я располагаю достоверными данными, что Борин за последние пять лет не выезжал никуда из этого города.

– За последние пять лет! – хмыкнул Шамсиев, многозначительно взглянув на Вахрамеева. – А можешь ты сказать, что было раньше, до этих пяти лет? Куда ездил, с кем встречался и знакомился Борин?

Вахрамеев лишь пожал плечами.

– Вот то-то! – Шамсиев задумался. – Да… Слишком мало мы знаем об этом Борине, и поэтому нам трудно провести связующую нить между ним и происшедшими событиями. Но я уверен, такая связь существует.

Вахрамеев смотрел на него чуть настороженно.

– А что говорил Борин по поводу того инцидента? Ну, этой встречи с тремя мордоворотами на окраине города?

– А, эта попытка ограбления? – Шамсиев чуть помедлил с ответом, улыбнувшись своим мыслям. – Вот что я тебе скажу, Сергей. Никакого ограбления там не было! И встречи с тремя мордоворотами тоже!

– Как? – Вахрамеев, казалось, совсем перестал понимать его.

– Очень просто, не было и все! Какие-то там верзилы, городская окраина, карманная мелочь… Чепуха все это! Уж если ты хочешь знать, Борин в тот вечер был в отличной японской куртке, и встреть его на безлюдном месте пьяные верзилы, черта с два стали бы они копаться в его карманах, искать какую-то мелочь. На черном рынке за такую куртку любой франт безоговорочно выложит пять сотен, не меньше.

– Не было грабежа, но что же было тогда? – Вахрамеев, казалось, был ошарашен неожиданным выводом коллеги и в голосе его теперь уже не ощущалось прежней уверенности.

– Вот это нам и предстоит выяснить, – отвечал задумчиво Шамсиев. – Здесь допустимы разные варианты. Возможно, Борин стал невольным свидетелем убийства Аристовой и сейчас по каким-то соображениям скрывает это. А может быть, он сам непосредственно причастен к ее смерти…

Шамсиев хотел сказать еще что-то, но в это время заработал селектор внутренней связи, и Вахрамеев, подойдя к столу, склонился над аппаратом.

– Слушаю, Александр Петрович!

– Шамсиев не вернулся еще? – прозвучал негромкий, охрипший голос прокурора.

– Вернулся. Он здесь.

– Не уходите пока, я зайду сейчас…

Выглядел он еще более бледным и сумрачным, чем в первый день встречи. Чувствовалось, что ему все еще нездоровится после той неудачной рыбалки, и настроение держится на самой низкой отметке.

Вахрамеев уступил ему кресло, дав возможность сесть поближе к Шамсиеву, сам пересел на стул.

Прокурор, помолчав немного, заговорил тихо и нехотя, словно по принуждению.

– Ты меня извини, Булат Галимович. Не люблю я вмешиваться в чужие дела, особенно когда вершатся они приезжими людьми, людьми высоких инстанций, так сказать. Но уж так получилось, что дело это мы начинали, старались раскручивать потихоньку… – Он опять приумолк.

– Говорите, говорите, Александр Петрович, – видя нерешительность, поддержал прокурора Шамсиев. Как бы в подтверждение своих слов, он застыл с полным вниманием, опершись локтем на боковину кресла.

– Ты понимаешь… – помялся Трифонов. – Хотел я спросить, насколько серьезны твои подозрения в отношении этого… Борина… Мне Сергей пытался кое-что объяснить, но, вероятно, я не понял его. Скажи, если не секрет, изменила что-нибудь в твоих мыслях сегодняшняя встреча с Бориным?

– Если говорить о моих подозрениях, Александр Петрович… – растягивая слова, сказал Шамсиев. – Да, сегодня они усилились. И вот почему. Сергей, наверное, говорил вам об одном странном случае, якобы происшедшем с Бориным как раз в ту ночь, когда была убита Аристова. Речь, если помните, шла об ограблении. Так вот, случай этот – настоящий вымысел. А Борин, сами знаете, не такой человек, который просто так, без причины пойдет на всякие выдумки, будет морочить голову следователям. Говорить о большем не стану, надо еще поработать…

– От твоих слов прямо мороз по коже, Булат Галимович… Уж не собираешься ли ты просить санкцию на арест Борина? – как-то испуганно посмотрел на него прокурор.

– На арест нет, пожалуй. А вот сделать в квартире Борина обыск не мешало бы!

Некоторое время прокурор сидел молча, не отводя от Шамсиева своего недоуменно-испуганного взгляда.

– Обыск в квартире тяжело больного, совершенно беспомощного человека? – наконец выговорил он. – Человека, лежащего, можно сказать, на краю могилы? Да что с тобой, Булат Галимович! Разве этому учит нас следственная этика? Что же ты собираешься искать там? Орудие преступления? Оно уже давно лежит в сейфе у следователя. Ты же видел, наверное, крови на нем нет, стало быть, не может быть ее и на одежде убийцы. Да и травма закрытая, бескровная…

Шамсиев призадумался и как-то снизу, чуть изучающе посмотрел на прокурора.

– Скажите, Александр Петрович, что так встревожило вас? Разве не заинтересованы вы в том, чтобы расследование завершилось как можно быстрее и успешней?

– Ради бога! Ради бога! Буду только рад! – взволнованно заговорил прокурор, покачав перед собой ладонями. – Но пойми, Борин – это гордость, это лицо нашего города. Перед его талантом преклонялись даже именитые артисты. И как человек он ничем себя не опорочил, был всегда честен, скромен. И вот тебе на – подозревается в убийстве! И кого еще! Племянницы секретаря горкома! Кстати… – Трифонов неожиданно понизил голос, как бы успокаиваясь. – Ладно уж, буду откровенен, раз так. Мне только что звонил Прокопий Иванович, ну, наш секретарь. После тебя у Борина побывал профессор Лемех. После твоего визита Борину стало плохо. И Лемех, видать, пожаловался Прокопию Ивановичу. Словом, секретарь недоволен. Он, знаешь, даже так выразился… Говорит, уже не приехал ли к нам новоявленный Иосиф Виссарионович, чтобы избавлять город от творческой интеллигенции…

– Ваш секретарь, по-видимому, остроумный человек, шутник… – проговорил чуть мрачно Шамсиев. – Но, в конце концов, каждый должен заниматься своим делом. Не стану же я поучать вашего Прокопия Ивановича, как ему следует вести партийные дела, хотя и имею право по уставу… Если он позвонит еще раз, передайте вот что: я расследую уголовное дело не об убийстве племянницы секретаря горкома, а гражданки Аристовой, и не надо лезть в чужой огород…

– Вообще-то я с тобой согласен, – примирительно сказал прокурор. – Признаться, мне и самому претит, когда в наши вопросы начинают влезать всякого рода дилетанты. Но что делать!

– Никого не слушать и следовать своей дорогой! – сказал решительно Шамсиев и, переждав некоторое время, заговорил уже более мягким, снисходительным тоном: – Что касается обыска, то, признаться, я и сам еще сомневаюсь. Как будто он оправдан, необходим, но уж слишком жестоко по отношению к больному человеку.

– Вот-вот, – поддержал прокурор. – И я ведь о том же говорю. Человек сражен болезнью, почти у края могилы. Не дай бог, еще случится что с ним. Начнет потом писать губерния…

С минуту все сидели молча, каждый думая о своем.

– Ну, ладно, – произнес, наконец, прокурор удовлетворенно, поднимаясь с кресла. – Не буду больше мешать вам, пойду к себе. Надо еще просмотреть почтовую корреспонденцию, узнать, чем недоволен, на что жалуется наш люд…

Ощупав с болезненным видом поясницу, он медленной, шаткой походкой направился к выходу…

Шамсиев посмотрел на часы.

– Без четверти четыре… – произнес он задумчиво. – Давай-ка, Сережа, закажем Пермскую облпрокуратуру, начальника следственного управления!

Вахрамеев стал звонить в междугородку. Шамсиев тем временем встал и, пройдясь по комнате, остановился у окна.

Сад. Деревья неподвижны, словно дремлют в объятиях жаркого дня. Падающий сверху солнечный свет как бы оседает в их кронах, превращая их в изумрудно-янтарные купола, и лишь кое-где лучи, прорываясь сквозь листву, достигают земли, рисуя на ней причудливые солнечные зайчики пестрокрылых бабочек.

Шамсиеву хотелось сказать Вахрамееву, как было бы сейчас хорошо побродить по лесу, посидеть где-нибудь на берегу озера с удочкой, забыв о душном кабинете, бумагах, но он воздержался от сентиментальностей и сказал, не оборачиваясь, как бы самому себе:

– Да… Чувствуется, крепко зажали тут твоего шефа. У него прямо фобия какая-то перед горкомом. – Отойдя от окна и усевшись вновь в кресло, он добавил чуть укоризненно, видя, что Вахрамеев уже дал заказ по телефону: – А этот Лемех, профессор ваш, тоже хорош! Сам помогал нам связаться с Бориным, а стоило чуть сунуть нос к нему, как тут же нажаловался секретарю горкома… Замдиректора театра, твой школьный товарищ, тоже такой же ябеда?

– Шейнин? – улыбнулся Вахрамеев. – Да нет, кажется. Впрочем, человек он тоже не простой. Кстати, виделся с ним только вчера, пытался выведать что-нибудь о Борине, но, похоже, о его прошлом он тоже мало что знает. Борин, хотя и слыл человеком общительным, но свою личную жизнь больно-то не афишировал. И к женщинам, говорят, особого пристрастия не питал, во всяком случае, в последние годы. Правда, Шейнин говорил о его романе с одной актрисой…

– Что за актриса?

– Да есть одна особа в театре. Наталия Хоменкова. Женщина лет тридцати. Таланта, можно сказать, никакого, но чертовски хороша и очень, говорят, расчетлива. Сейчас она на гастролях, послезавтра должна приехать.

– Послезавтра? Надо будет обязательно встретиться с ней…

Телефонные звонки прервали их беседу.

– Это Пермь! – Вахрамеев поднял трубку и передал ее Шамсиеву.

– Начальник управления Качалов слушает вас! – донеслось отчетливо из трубки, будто говоривший находился где-то рядом.

– Здравствуйте! Вас беспокоит старший следователь по особо важным делам при прокуроре РСФСР Шамсиев Булат Галимович. – Представился Шамсиев сначала официально, но, услышав в ответ, что начальник знает его по одной из встреч в Москве, продолжал уже свободно и раскованно: – А-а, кажется, я вас тоже вспомнил… Тем лучше, будем говорить, как добрые знакомые! Вы уж извините! Для пространных суждений просто нет времени. У меня к вам большая просьба. Я нахожусь сейчас в командировке, на приличном расстоянии от вас. Так вот, лет десять – двенадцать назад в вашем областном драмтеатре работал Борин Илья Ефимович, режиссер. Нам хотелось бы получить некоторые сведения о нем. Нас прежде всего интересует, была ли у него жена, когда и отчего она умерла, женился ли Борин еще раз и как сложилась его дальнейшая жизнь. Словом, хотелось бы знать все об этом человеке… Понимаю, будут трудности, но уж вы, ради бога, постарайтесь! Возможно, найдутся люди, с которыми он в свое время работал, общался, отыщутся какие-то документы. И прошу иметь в виду, у нас на счету каждый день… Если появятся какие-то сведения, позвоните, пожалуйста. В случае моего отсутствия телефонограмму примет любой работник местной прокуратуры. Материалы шлите почтой…

Он назвал адрес и номера телефонов.

Начальник управления пообещал немедленно дать задание своему следователю. На этом разговор закончился.

– Ну вот, – сказал с довольным видом Шамсиев. – Кажется, мы начали выходить на орбиту других городов…

– Благих, как говорится, начинаний, – поддержал его улыбкой Вахрамеев и после последовавшей длительной паузы спросил как-то несмело:

– Я буду вам еще нужен, Булат Галимович?

– А что? – поинтересовался Шамсиев.

– Да ничего особенного! Просто заехал на денек шурин. Договорились с женой свозить его на дачу…

– Решили спрыснуть встречу? Ну ради бога! – рассмеялся добродушно Шамсиев. – Я и сам хотел уйти сегодня немного пораньше, заглянуть на колхозный рынок. Ты понимаешь, захотелось вдруг жареной картошки, такой домашней, с лучком…

– Поедемте с нами. Такую закатим пирушку!

– Спасибо, Сережа, но у меня свои планы… Рынок далеко?

– У меня машина, завезу вас.

Колхозный рынок, несмотря на исход дня, был полон народу.

Возвратившиеся из садов и огородов дачники, прибывшие из ближайших сел и деревень голосистые бабы и чуть захмелевшие мужики бойко торговали всевозможными дарами природы, зазывая к себе покупателей хитроумными намеками и посулами.

Была середина лета, а на прилавках уже красовались довольно крупные яблоки и груши, а от обилия садовых ягод просто рябило в глазах.

Шамсиев, однако, не поддался соблазну. Подойдя к маленькой невзрачной старушке, сидевшей задумчиво возле корзины, наполненной клубнями молодой картошки, он ощупал для вида несколько картофелин и, кивнув одобрительно, попросил:

– Свешайте-ка килограммчика два, бабуся!

– Бери, сынок, бери, хорошая картошка! – обрадовалась старушка и, сразу привстав, начала торопливо перекладывать клубни из корзины на старенькие, потемневшие от времени весы.

Наблюдая за ней, Шамсиев вдруг ощутил неясное внутреннее беспокойство, будто кто-то со стороны потихоньку следил за ним.

Он поднял голову, огляделся и вдруг замер.

Неподалеку, за торговыми рядами, стояла, взирая на него чуть улыбающимися глазами, женщина, яркая, красивая и до боли знакомая.

И тут его осенило. Боже мой! Да ведь это же Аристова!

Но откуда? Что это, бред, галлюцинация?

Он тряхнул головой, пристально всмотрелся еще раз в стоявшую словно призрак женщину.

Да, точно, это она! Эти выразительные голубые глаза, эти роскошные светло-русые волосы, эта высокая горделивая шея, увенчанная цепочкой беленьких бус, это платье, голубое, в белый горошек – их невозможно перепутать, они могут принадлежать только ей, Аристовой…

– Ну, что, берешь, что ли, сынок, картошку-то, иль передумал? – словно пробудил его от какого-то короткого сна недоуменный голос старушки, и он, тут же повернув голову, проговорил спешно:

– Да, да, беру, бабуся, беру… Извините…

Наклонившись, он стал перекладывать картошку в пакет, делая это торопливо и неуклюже, словно кто-то сдерживал его руки. Спрятав пакет в сумку и рассчитавшись со старухой, он посмотрел снова туда, где стояла та женщина, но, увы, ее уже там не было.

Ошарашенный, он стал искать ее в толпе, прошелся между рядами, вглядываясь в лица встречных. Но напрасно. Всюду, куда он обращал свой взор, видел лишь чужих, незнакомых женщин, а та, которая была ему нужна, словно растворилась в воздухе.

Охваченный смутными чувствами, Шамсиев покинул многолюдный рынок…

Вернувшись домой, Шамсиев чуть освежился холодной водицей и принялся готовить ужин. Как человек, часто бывающий в командировках, он имел в этом деле солидный опыт.

Почистив и нарезав с пяток картофелин, поджарив лук и морковь, он заточил все это в наглухо закрытую сковородки, поставил ее на газовую горелку, поднялся на верхний этаж и включил телевизор.

Шел какой-то низкопробный зарубежный фильм с синхронным переводом, и, чтобы хоть немного расслабиться, Шамсиев откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

Все это время, пока он возвращался домой и возился на кухне, он беспрестанно думал о той странной женщине, неожиданно явившейся перед ним в образе Аристовой.

Воскрешение из мертвых – он мало в это верил, но все равно то, что произошло час назад на рынке, не укладывалось в голове, порождало самые разные догадки и предположения.

Кто эта женщина? Что делала она на рынке? С какой целью пыталась привлечь его внимание? Почему так спешно и неожиданно исчезла?

Вопросы, одни каверзнее других, казалось, рождались в недрах его мозга сами по себе, независимо от его воли и желания, выстраиваясь в бесконечную, необозримую цепочку, и ответить на них было не так просто.

Он попробовал даже прибегнуть к известному ему еще с университета принципу «бритвы» Оккамы. Был такой монах во Франции, приветствовавший учение, что нет нужды выискивать сложные объяснения какого-либо явления, если можно объяснить более простыми причинами. Отсекай все сложное, если можно обойтись простым…

Но не помогло. Он чувствовал, что в нем сейчас живут и борются два противоречащих друг другу человека, примирить которых никак не возможно.

«Должно быть, появление этой женщины не случайно. За этим что-то кроется. И наверняка она появится еще раз. Стоит, пожалуй, переговорить с Вахрамеевым, оперативниками, разработать тонкую операцию и при следующем же появлении схватить незнакомку, узнать, чего она хочет» – так рассуждал в нем один человек. Другой же напрочь отвергал эту идею, доказывая: «Уж не слишком ли примитивно! Тебя вовлекают в хитроумную игру и, надо полагать, делают это с определенной целью, а раз так, почему бы не принять участия в этой игре, не попытаться выведать, кто и для чего ее затеял. Да и те, кто стоят за спиной этой женщины, наверняка все хорошенько обдумали. Схвати ее – и сразу попадешь впросак. Нет, тут надо набраться терпения, не спешить, посмотреть, что будет дальше…»

А первый опять подло, исподтишка, словно прячась где-то за пазухой, нашептывал: «Но ты не частный детектив и делаешь дело, в благополучном исходе которого заинтересованы буквально все. И ты не вправе рисковать, позволяя впутывать себя в разные сомнительные истории. К тому же не исключено, что тебя просто провоцируют, пытаются сбить с толку, направить по ложному пути. Надо посоветоваться с товарищами, прибегнуть к их помощи, если понадобится, вывести на чистую воду провокаторов».

И тут как тут второй: «Поделиться? Чем же? Тем, что тебя посетил явившийся с того света дух Аристовой, пытался заигрывать, отвлекать от дел насущных – и тем самым дать повод для всяких насмешек и кривотолков? Тогда уж точно, секретарь горкома громогласно объявит тебя преемником покойного Иосифа Виссарионовича и потребует вызвать машину „скорой помощи“ с бригадой санитаров. Нет, надо проявить выдержку, дождаться развития событий. Возможно, в них – ключ к раскрытию преступления. Ну, а если эта женщина все-таки Аристова? Что за чертовщина! Тут не может быть никакой ошибки! Убитую опознал Носов, оплакивал ее именитый дядька. Да и судебно-медицинская экспертиза, похороны, видеофильм, фотографии…»

Проникший в комнату запах заставил его отбросить мысли и поспешить на кухню, и через минуту-другую, переложив чуть пригоревший картофель в тарелку и прихватив закуску, он снова поднялся наверх, чтобы одному, в пустой квартире, спокойно и без стеснения справить свой холостяцкий ужин.

Сев за стол, он почувствовал странное, никогда не посещавшее его до этого желание выпить чего-нибудь, вина или водки. Желание это, вероятно, было вызвано особым состоянием его души и теми мыслями, которые уже длительное время не давали ему покоя.

К счастью, в баре оказались бутылка марочного вина и бутылка коньяка. Не раздумывая, он выбрал коньяк, успокоив себя мыслью: «Оставлю потом Вахрамееву деньги, уж, наверное, найдет где купить…»

Выпив слегка, закусив, он почувствовал сразу, как затеплело внутри, как расслабилось тело. Но приятная истома длилась недолго. Коньяк чуть поднял настроение, но не помог избавиться от тревожных чувств, навеянных той загадочной женщиной, образ которой все еще стоял у него перед глазами. Ее горделивая осанка, пышные волосы, чуть улыбающиеся, глядящие с вызовом глаза…

Он вспомнил про видеофильм и, подойдя к полочке, машинально, словно не по своей воле, включил видеомагнитофон.

И в тиши комнаты вновь зазвучала уже знакомая музыка, светился цветами радуги экран, с него вновь смотрели улыбающиеся глаза, вновь пенилось синее море под загорелыми девичьими ногами…

«А ведь похожи, похожи, как две капли воды, – думал Шамсиев, глядя на экран и испытывая какое-то трепетное и в то же время тягостное волнение. – Да, там, на экране, это Аристова, но кто та загадочная, промелькнувшая в толпе красавица, и кто послал ее, бог или дьявол, и что принесла она с собой, удачу или несчастье…»

Звонок телефона прервал его раздумья.

Интересно, кто звонит? Уж не Вахрамеев ли решил обрадовать его перед сном какой-нибудь приятной новостью… А ведь он, кажется, собирался на дачу. А если звонит та незнакомка?

Он подошел к столику, поднял трубку и тихо, настороженно отозвался.

– Это ты? Ну, здравствуй! – донеслось до него чуть взволнованное, обиженное, и он сразу узнал голос жены.

– Здравствуй, – обронил он сухо, сдержанно, вспомнив свой недавний звонок в Москву, разговор с дочерью, ее расплывчатое объяснение насчет отсутствия матери. – Какими судьбами? Я звонил вчера, тебя не было…

– Да, Альфия говорила мне… – теперь уже не скрывая своей обиды, говорила она. – Забегала на часок к Анжелике… Мог бы еще раз позвонить…

– Извини, но у меня туговато со временем. Не все ладится… Как ты узнала номер телефона?

– Звонила в конце дня в прокуратуру, мне сообщили, где ты обитаешь, дали телефон. Оказывается, неплохо устроился, живешь в особняке.

– Да, ребята тут помогли…

Разговаривая с женой, Шамсиев наблюдал за экраном телевизора, где обворожительная Аристова танцевала под хриплое пение Джо Коккера, танцевала легко и самозабвенно, возможно, свой последний танец в жизни.

Жена между тем, изменив тон, тихо и вкрадчиво подбираясь к нему, молвила с нежным укором:

– Ты выпил чуток?

– Да, немного коньяку.

– Кажется, у тебя музыка?

– Это видеомагнитофон. Смотрю тут один фильм…

– А женщина? Она тоже там, с тобой рядом? – В голосе ее послышалась то ли ирония, то ли искренняя, накопившаяся за время разлуки ревность, трудно было различить. – Ты, наверное, не теряешься там, нет-нет да и скрашиваешь чем-то пикантным свое одиночество. Понимаю, понимаю…

– Не болтай чепуху, Валентина. Ты же прекрасно знаешь, это не в моих правилах. Тебе просто повезло, я слишком занятый человек и у меня нет времени предаваться всяким утехам. И если уж говорить начистоту, то у меня, наверное, гораздо больше оснований иметь сомнения на этот счет. Когда я звонил, дочь была дома одна, опять появилась Анжелика…

– Ну, что ты пристал к этой Анжелике! Нельзя посидеть с подругой, посплетничать чисто по-женски, отвести душу! Я не понимаю тебя в последнее время, Булат. Ты то и дело подозреваешь меня. Скажи, чего ты хочешь?

– Ничего. Ровным счетом ничего.

– И тебе нечего сказать мне?

Шамсиев промолчал.

– Тогда до свидания…

Частые гудки на конце провода возвестили о конце их разговора.

Вздохнув, Шамсиев положил трубку и, отключив видеомагнитофон, вернулся на прежнее место.

Жена. Чего она добивается от него? Хочет, чтобы он бросил работу, сидел безвыездно в Москве? Или просто решила перейти от защиты к наступлению, пытаясь замазать свои грехи? А может, она просто задалась целью сломать его, сделать невыносимой и так нелегкую жизнь, протекающую в постоянном напряжении, вдали от дома и семьи?

Как он устал от всего этого!

На миг ему представились ее глаза, большие, зеленые, слегка подернутые влагой, как бы просящие сочувствия и понимания, красивое нежное личико с сомкнутыми в обиде губами, и ему стало жаль ее. Но уже в следующее мгновенье образ жены словно растворился в пространстве, и в его воображении вновь возникла она, женщина в голубом платье, то ли сама Аристова, ставшая жертвой убийцы и уцелевшая невесть каким образом, то ли незнакомка, удивительно похожая на нее, то ли злой дух, преследующий его, – он уже не разделял их, образы словно сливались воедино, превращаясь в одного человека, неведомого и загадочного, занимающего все его мысли. И от этого странного совмещения мифа и реальности ему вновь стало как-то не по себе.

Он налил себе немного коньяку и выпил. Потом долго ходил взад и вперед по комнате, призывал себя к выдержке и спокойствию, пока не почувствовал вдруг страшную усталость, заставившую его прилечь на диван и уснуть тем глубоким сном, в котором человек словно бы погружается в густую непроглядную тьму, выпадая на какое-то время из жизни.

Его разбудил телефонный звонок.

Поднявшись, он свесил ноги на пол и, закрыв лицо руками, тихонько простонал спросонья.

Хотя он и выспался, бесконечные раздумья, неприятный разговор с женой, коньяк давали о себе знать: было сухо во рту, болела голова, жгло в желудке.

Преодолев себя, он встал на ноги, встряхнулся и, подойдя к телефону, поднял трубку.

– Булат Галимович? – услышал он хриплый, простуженный голос прокурора. – Извини, кажется, я разбудил тебя, но я не мог иначе. Тут вышло срочное дело. Помнишь Сурулева… ну, того рецидивиста, что гонялся с камнем за сожительницей? Так вот, час назад сей тип признался в убийстве Аристовой…

Шамсиев нахмурился, недоуменно пожал плечами.

– В убийстве Аристовой? Что за чушь!

– Представь себе! – продолжал прокурор, прочистив горло тихим, приглушенным кашлем. – Случилось так, что наш милицейский следователь привез его вчера в изолятор временного содержания, чтобы предъявить обвинение и закончить дело. С вечера он не успел. Сурулев не спал всю ночь, метался по камере, а утром вызвал дежурного и сказал, что хочет сделать заявление прокурору. Ему дали бумагу, ручку, и вот он написал…

– Что написал? Прочтите, пожалуйста, Александр Петрович! – проговорил тихо Шамсиев. На его лице лежала печать растерянности. По всему было видно, что полученное сообщение не укладывалось в его планы.

Прокурор, казалось, сразу учуял такое его состояние и тут же, переменив тон, объяснил уже сочувственно:

– Да вот, так и пишет, понимаешь ли… Хочу, мол, признаться в том, что такого-то числа, такого-то месяца и года, ночью, в подъезде дома убил из личной обиды женщину, блондинку, ударил камнем по голове. Узнал потом, что женщина эта – племянница секретаря горкома…

Прокурор приумолк, сделал паузу, словно выжидая, какая последует со стороны Шамсиева реакция, но не услышав в ответ ничего, кроме молчания, спросил чуть беспокойно:

– Булат Галимович? Ты слышишь?

– Да, да, я слушаю, – отозвался Шамсиев.

– Ну, вот, такие дела, значит… Я не знаю, что ты намерен предпринимать сейчас, но мне кажется, тебе следует приехать, поговорить с этим Сурулевым. Ведь одно дело – заявление, другое дело – официальный допрос. Кстати, Сергей Васильевич уже здесь, ждет тебя. Присылать машину?

– Да, да, пришлите, пожалуйста. Я сейчас… – не стал раздумывать Шамсиев.

Сурулев, детина огромного роста, с толстой борцовской шеей и крепкими крутыми плечами, вошел в камеру допроса в сопровождении двух конвоиров, держа руки за спиной, поздоровался коротким кивком головы и, следуя жесту Шамсиева, сел на наглухо прикрепленную к полу табуретку.

Узнав Вахрамеева, он улыбнулся ему, как давнему знакомому, а на Шамсиева лишь взглянул холодно и настороженно.

У рецидивиста было широкое загорелое лицо с пронизывающими серыми глазами и небольшим приплюснутым носом, возле которого чернела крупная, величиной с орех, волосатая родинка, придававшая всему его облику какое-то свирепое и в то же время жалкое выражение.

По знаку Шамсиева конвоиры удалились, и Сурулев, видимо, почувствовав себя уютней, вздохнул облегченно и застыл с ожидающим видом, положив на колени огромные ручищи.

– Я прочитал ваше заявление, Сурулев… – начал сразу, без вступительных слов, Шамсиев, которому не терпелось скорее узнать правду. – И хотя оно адресовано прокурору района, меня, как следователя… Да, извините, забыл представиться. Шамсиев, следователь по особо важным делам, из Москвы. В общем, ваше заявление крайне заинтересовало меня…

Сурулев, чуть прищурив глаза, с любопытством наблюдал за ним.

– Дело в том, – продолжал Шамсиев, – что мне поручено расследовать дело об убийстве той самой молодой женщины, блондинки, и нет, наверное, надобности объяснять, почему я здесь. Скажите, вы все хорошо обдумали, признавшись в совершении этого убийства? Что побудило вас сделать такое заявление?

– Совесть! – решительно, глухим басом произнес Сурулев, и лицо его вмиг преобразилось, сделавшись словно бы открытым и благородным. – Я знаю, вы думаете так, раз, мол, человек тянул срок по шестому заходу, да еще и таскал фрак в полоску, значит, нет у него ни совести, ни чести, вроде бы конченый он и нельзя верить ни единому его слову. Нет, граждане следователи, совесть, она в каждом человеке живет, только в некоторых как бы дремлет. Будить ее надо, а в иных и сама просыпается. Так-то…

Произнеся последние слова, Сурулев с гордым вызовом посмотрел на Шамсиева, рассчитывая, видимо, на его возражения, могущие дать повод для оживленной дискуссии. Как человеку, находящемуся под стражей и длительное время оторванному от внешнего мира, ему, вероятно, хотелось немного поговорить на отвлеченные темы, снять внутреннее напряжение. А возможно, это просто был тактический ход.

Но следователь по особо важным делам, похоже, ценил время.

– Хорошо, будем считать, что заявление прокурору вы написали по велению совести, – сказал вполне примирительно Шамсиев, готовя протокол для допроса. – Тогда расскажите подробнее, где, зачем и как вы убили Аристову.

Сурулев помолчал немного, взявшись рукой за щетинистый подбородок, некрасиво пожевал губами и произнес чуть гнусаво, растягивая слова:

– Ладно, слушайте, как все вышло…

Он снова сделал паузу, как бы мстя Шамсиеву за торопливость, и продолжил низким и глухим голосом:

– Есть у меня в этом городе невеста. Галькой зовут. Познакомился я с ней перед последней отсидкой. Понравилась мне она, думал поженимся, а потом засыпался на драке и залетел на пять лет. Пока парился там, в зоне, переписывался с ней, все мечтал, вернусь, заживем вместе, детишками обзаведемся… И потому, как вышел на волю, так сразу сюда, к ней. Приняла меня она, как настоящего мужика, спасибо ей, обмыла, одела, накормила, ухаживала, будто век мы с ней прожили. Только вот какое дело потом выяснилось, играла-то, оказывается, колотым боем, ну, краплеными картами, значит, сама виды на меня делала, а на сторонке другого ублажала. Как узнал я про это, стал следить за ней потихоньку.

В тот день, когда случилось все, я с утра еще приметил, уж больно начищалась она, разукрашивалась, когда уходила на работу, усек сразу, что с фраерком своим захотела встретиться. Сначала ждал ее, думал, вернется, поговорим по-хорошему, уладим дело между собой, жду, а ее все нет и нет. Пошел я тогда в ресторанчик с горя, взял пузырек, махнул пару стаканов и, как стемнело, – сразу на улицу, встречать ее. Стою меж домов, жду, вижу, идет она с каким-то жлобом под ручку, улыбаются оба, беседуют приятно между собой. Ну, я тут же наперерез, хвать жлоба за шкирку – и в глаз ему. Вырвался он, побежал, как шелудивый пес, и пока я возился с ним, Галька моя тоже не растерялась, рванула к дому, где народ стоял. Я камень в руки – и за ней. Помню, потом мужики какие-то повстречались, остановили меня, милиция приезжала… И сам не знаю как, но сбежал я от них, в ту ночь не стал больше к Галине возвращаться. Словом, вскружила мне голову водка… Вот век мне воли не видать, если вру, не хотел я ни бить, ни убивать Галинку, думал, просто возьму на оттяжку, проучу, чтобы в другой раз неповадно было шляться по ночам. А тут видите, как все вышло… Переночевал я в ту ночь у одного своего кореша, а на другой день…

Голос Сурулева словно оборвался. Он тяжко вздохнул, провел рукой по сумрачному лицу и, посидев немного в раздумье, заговорил вновь устало и обреченно.

– Да, много чего я в жизни повидал, а чтобы так вот влипнуть… Судьба, видать, куда денешься, если самим богом так приписано. Короче, переночевал я в ту ночь у кореша, потом киряли с ним опять весь день. Прихватывали где водки, где вина, где пива, смешалось все в дурье зелье – и, видать, снова крыша у меня поехала. Как ночь наступила, пошел я опять к ней, то есть к Галинке своей, думал, разберемся путем, по-мирному. А как пришел, вижу, опять хата у нее на запоре, стало быть, опять где-то шастает. И тут уж совсем потерял я голову, начал опять возле тех домов ходить, где встретил их днем раньше, долго ходил, уже темнеть стало. Вижу, идет по дороге деваха одна, красивая такая, светловолосая, ступает как пава. «Ну, Галинка, – думаю, – отшила ты меня, как последнего фалера, опозорила, а раз так, то будет и тебе узелок на память, не останусь перед тобой я в долгу».

Подруливаю с левого бочка к этой красотке, а она, видите ли, и говорить со мной не хочет, идет себе, попочкой виляет. Не стерпел тут я, хвать ее за руку, остановил, а она смотрит на меня эдак брезгливо. «Поди прочь от меня, – говорит, – алкаш несчастный, ищи себе подобных, а от меня отстань», – и бац мне по щеке, аж искры посыпались. Сама, будто ничего не случилось, дальше идет. Опомнился я, вижу, камень на земле лежит, в руки его – и за ней… Уже в подъезде ее догнал, она и обернуться не успела, шарахнул я ее по башке и бежать. Уже потом узнал, что замочил пташку, и не простую, а племянницу секретаря горкома. Сдрейфил, конечно, здорово, думал, труба теперь мне. Три дня мотался по городу, лишь на четвертый меня ваши в пивнушке взяли. Не поверите, самому до слез жалко, такая красивая бабенка была…

Сурулев замигал глазами, опустил голову и несколько раз тихонько всхлипнул, неловко вытирая глаза рукавом засаленной рубашки.

– Разве стал бы я ее вот так сразу, камнем по башке, если бы поласковей была, не обзывалась и руками не размахивала. Каждый знает, зэки – народ буйный, нервный, обид не прощает…

Подняв голову, Сурулев чуть искоса посмотрел на следователя.

– Скажите, Сурулев, – не отрываясь от протокола, спросил Шамсиев, – было что-нибудь в руках у этой дамы?

– В руках? – насторожился Сурулев. – Нет… Нет, кажется, ничего не было. Если бы было… – Он призадумался. – Так… Значит, одной рукой она хлобыстнула меня по щеке, а другая…

– Другая находилась в вашей руке. Вы же удерживали женщину… – подсказал Шамсиев.

Сурулев беспокойно заерзал на стуле.

– Нет, гражданин следователь. Ничего у нее не было в руках, – решился наконец Сурулев.

– Что вы еще можете сказать?

– Все уже сказал, выложил как на духу, – ответил чуть сумрачно рецидивист, почувствовав, видимо, что где-то дал осечку. – А коли не верите, так вывозите меня туда хоть сейчас, все расскажу и покажу на месте. Хоть кино снимайте!

– Спасибо за идею. Мы, пожалуй, так и сделаем, – обмерил его пристальным, изучающим взглядом следователь. – А пока подпишите протокол и отдохните с полчаса…

На какой-то миг глаза Сурулева загорелись радостным блеском, загорелись и тут же угасли, покрывшись пеленой озабоченности и грусти, но этого мига оказалось достаточно, чтобы Шамсиев понял, что рецидивист затеял с ними какую-то игру и замышляет что-то.

Сурулева увели.

– Ну, как ты оцениваешь это? – спросил Шамсиев сидевшего в задумчивости Вахрамеева.

– Не знаю, что и сказать… – не выходя из состояния задумчивости, обронил Вахрамеев. – Сурулев, конечно, не дурак, и он не стал бы просто так, ради потехи, брать на себя такое преступление. Ведь он прекрасно знает, что никаких шансов на снисхождение у него нет. А главное – почти все в его рассказе совпадает. Разве что цветы, которые были в руке у Аристовой. Но рецидивист и цветы… Он просто мог не обратить на них внимания.

– Совпадения легко объяснимы. Сурулев в те дни находился на свободе и мог узнать о подробностях убийства. И места ему хорошо знакомы. Нельзя сбрасывать со счетов и то, что раньше его уже допрашивали по этому делу, содержали к тому же в камере с другими подозреваемыми. Так что недостатка в информации он не испытывал.

Шамсиев помолчал немного и, посмотрев прямо в глаза Вахрамееву, добавил:

– Я помню, Сережа, убийство Аристовой и Сурулев – это одна из твоих версий. И стоит, наверное, проверить ее там, на месте, чтобы не оставалось сомнений. Распорядись, пожалуйста, чтобы, кроме Сурулева, нас и конвоиров, туда выехала дополнительная машина с оперативниками. И было бы хорошо, если бы они выехали чуть раньше.

– Хорошо, – живо отреагировал Вахрамеев.

Сурулев привел следователей в тот самый жилой квартал, где была убита Аристова. Он с уверенностью показал место во дворе, где встретил потерпевшую и пытался завязать с ней знакомство.

Следуя за арестованным, Шамсиев, Вахрамеев и конвоиры приближались шаг за шагом к дому, где была убита потерпевшая. Находившиеся подле них криминалисты с помощью своей аппаратуры фиксировали на видеопленку каждый шаг, каждое произнесенное Сурулевым слово.

Шамсиев шел, время от времени останавливая взгляд на массивном, начинающем лысеть затылке рецидивиста. Он видел и чувствовал, что Сурулев весь собран, напряжен, вымеривает каждый свой шаг, как бы внимательно приглядываясь к окружающим и оценивая обстановку.

Нет, нет, Сурулев явно замышлял что-то.

Подозрение это возникло у него еще во время допроса и усугубилось после того, как Сурулев по прибытии на место происшествия попросил снять с себя наручники, обещая быть прилежным и не только рассказывать, но и показывать все, как было в ту роковую ночь…

Вот он замедлил шаг, встал и, повернувшись к Шамсиеву, жестикулируя руками, сказал легко и непринужденно, сам косясь на стоявших рядом конвоиров:

– Запоминайте, вот на этом самом месте я взял блондинку за руку и здесь она вкатила мне оплеуху… – Затем он сделал несколько шагов вперед, продолжая: – А здесь… здесь я, значит, увидел камень, нагнулся, чтобы взять его. Вот так…

Он медленно пригнулся к земле и вдруг, резко дернув за ногу одного из конвоиров, опрокинул его на землю, затем, выпрямившись, как пружина, сильнейшим толчком свалил с ног другого и бросился бежать.

– Стой! Стой! – закричал один из конвоиров, ловко вскочив на ноги и заученным движением выхватив из кобуры пистолет, но в это время из стоявших неподалеку черных «жигулей» стрелой вылетели три дюжих молодца, бросились наперерез Сурулеву и, схватив его, сбили с ног, подмяли под себя.

– А-а-а! – вопил Сурулев диким, совершенно неузнаваемым голосом, пытаясь сбросить державших его оперативников. – Галька! Ну, погоди, сука, стерва! Променяла меня на фраера! Клянусь, не видать тебе счастья! Сбегу, ей-богу, сбегу, не сегодня, так завтра, всю башку тебе разобью, мозги по асфальту размажу! Будешь знать, как «сурка» на свалку кидать!

Наблюдавший за этой сценой с грустным выражением лица Шамсиев лишь покачал головой и сказал, обращаясь к стоявшему рядом, не в меру пораженному случившимся Вахрамееву:

– Теперь ты понял, чего добивался Сурулев, взваливая на себя это убийство? Просто ему надо было бежать, расквитаться со своей сожительницей. Я догадался об этом сразу, но решил подыграть ему, чтобы вывести на чистую воду. Видишь, человек совсем обезумел от ревности после того, как получил весточку с воли о ее замужестве.

– Признаться, мне жаль его, – промолвил угрюмо Вахрамеев, наблюдая за тем, как Сурулева тащили к автомашине.

– И мне тоже, – признался Шамсиев. – Но надо сказать, роль свою он играл превосходно. Да и мы не в накладе. Ведь, возможно, готовилось новое убийство… Пойдем поговорим с твоим шефом…

Прокурор, слушая их, казалось, не верил своим ушам.

– Вот артист! Вот сукин сын! – возмущенно качал он головой. – Хитрил, выходит, бестия, сбежать от нас хотел. Хорошо еще вовремя раскусили, а то, не дай бог, и в самом деле сбежал бы и столько бы бед натворил!

И лишь когда рассказ был окончен, сказал снисходительно:

– Ладно, бог с ним, с этим Сурулевым! Что думаешь делать дальше, Булат Галимович?

– То, что и делал. Буду до конца разбираться с этим Бориным! – не стал скрывать своих намерений Шамсиев. – Других планов у меня нет.

– Ну, ну… – чуть неуверенно произнес прокурор. – Да, чуть не забыл! – спохватился он, вытаскивая из ящика стола лист бумаги с какими-то записями. – Тут звонили из Пермской облпрокуратуры и велели передать тебе, что Борин был женат на Цимлер Вере Иосифовне. Она умерла, вернее, погибла несколько лет назад при столкновении пассажирского теплохода на Каме… Борин после этого долго не женился, но сожительствовал якобы с какой-то молодой актрисой. Личность ее пока выясняется… Потом они якобы расстались. Из Перми он уезжал один… Сообщили также, что ничем особенным Борин не отличался, вел скромный образ жизни. Словом, никакой компры против него нет. Протоколы допросов, справки на днях вышлют…

– Спасибо! – разочарованно произнес Шамсиев. – Сухая информация, не более. У нас все привыкли делать по принципу: забирайте тело, закрывайте дело. А ведь Борин, можно сказать, на ладан дышит, каждый час дорог… Нет, так дальше нельзя! Вот что, Александр Петрович, я думаю, надо сегодня же командировать в Пермь человека!

– Командировать… Но, помилуйте, кого? – развел руками прокурор.

Шамсиев повернулся к Вахрамееву.

– Сергей, ты мог бы съездить?

– Конечно! – незамедлительно последовал ответ.

– Тогда договоримся, – не стал никому давать времени для размышлений Шамсиев. – Сережа сегодня же выезжает в Пермь, выясняет все вопросы на месте и информирует меня по телефону, а я завтра попробую побеседовать с этой актрисой… Хоменковой, на которую намекал Шейнин… Конечно, было бы лучше мне самому поехать, но боюсь, может внезапно случиться что-нибудь с Бориным. Все-таки я не теряю надежды, что успею еще раз поговорить с ним с глазу на глаз… Кстати, деньги на командировку у вас есть?

– Наскребем что-нибудь, – уныло проговорил прокурор, в голосе которого чувствовался протест против этой поездки, которую он, очевидно, считал излишней и бесперспективной.

Но Шамсиев был непоколебим.

– Не волнуйтесь, я переговорю с Москвой, и все расходы вам компенсируют, – поспешил утешить он прокурора и сказал, обращаясь уже к Вахрамееву: – Пойдем, Сергей. Нам надо кое-что обговорить.

И уже там, в кабинете, Шамсиев после долгого молчания вдруг спросил Вахрамеева чисто по-свойски:

– Слушай, Сергей, а эта Аристова… Личность ее достоверно установлена, у вас не возникло сомнений?

Вахрамеев непонимающе посмотрел на него:

– Какие могут быть сомнения, Булат Галимович. Обнаружил Аристову в подъезде дома ее жених Носов. Сам Прокопий Иванович потом приходил в морг, узнал племянницу…

– Да ты не удивляйся. Я уж это так, для пущей важности… – сразу успокоил его Шамсиев. – Аристова, как я понял, похоронена на городском кладбище. Оно далеко отсюда?

– Отсюда да. Но от особняка, в котором вы проживаете, до него буквально пять минут ходьбы, – продолжая смотреть на коллегу недоуменным взглядом, отвечал Вахрамеев. – Надо лишь пройти прямо по улице, а потом вправо…

– Его охраняет кто-нибудь?

– Сторожит один старый еврей. Очень, говорят, любит под галстучек заложить… Ей-богу, Булат Галимович, не пойму, что за странный интерес к этому кладбищу? И эти сомнения…

– Пустяки, Сережа! Полет фантазии, – уклонился от прямого ответа Шамсиев. – Ты вылетаешь сегодня же?

– Да, вечером. Надо предупредить жену…

– Ну, давай. А я пойду, прогуляюсь немного. Что-то разболелась голова. Счастливого пути!

Накупив по пути газет и журналов, Шамсиев по прямой, как струнка, аллее прошел в глубь раскинувшегося за газетным киоском сада и, выбрав скамейку, сел, оказавшись под кроной большого дерева, почти не пропускавшего лучи еще довольно жаркого солнца.

Он посидел с минуту, прислушиваясь к тихому шелесту листвы, к веселым голосам игравших поблизости детишек, к доносившимся со стороны реки длинным зазывным гудкам теплоходов, вспомнил с грустью о доме, о Москве и, вздохнув, развернул газету.

Сколько прошло времени, он не помнил, но в какой-то момент он вдруг почувствовал знакомое ему внутреннее беспокойство, будто затревожилось, заныло в груди сердце.

Подняв голову, он посмотрел по сторонам и, не заметив ничего особенного, бросил взгляд поверх зеленого газона на противоположную аллею и невольно вздрогнул.

За газоном, прямо напротив него, на скамейке, положив ногу на ногу и небрежно откинувшись на спинку, сидела она, та женщина, красивая, яркая, в своем неизменном голубом платье.

Было до нее метров двадцать, не меньше, но Шамсиев отчетливо видел чуть задумчивую, ироническую улыбку на ее губах, и она, эта улыбка беса-искусителя светилась также и в ее глазах, придавая всему ее облику какую-то притягательную, колдовскую силу.

Шамсиев смотрел на нее, смотрел пристально, жадно, пытаясь угадать предназначение этой необыкновенной улыбки, но мысли его почему-то путались, мешались, затем улетучивались, как бы растворяясь в пространстве.

И она тоже смотрела на него – и тоже пристально, ни на секунду не отводя своего взгляда и не пытаясь даже изменить выражение своего лица или хотя бы позу, став объектом его внимания.

Так они сидели довольно долго, пронизывая друг друга взглядами, пока Шамсиев, чувствуя, как беспокойство его с каждым мгновеньем нарастает, не отложил газету и не поднялся со скамейки.

Он постоял немного, думая, что делать ему сейчас: покинуть этот сад безмолвно, как ни в чем не бывало, или же принять вызов незнакомки, попытаться вступить с ней в разговор.

Профессиональное любопытство, однако, одержало верх, заставив его выбрать второе, и он решительно направился по аллее в глубь сада, чтобы обогнуть газоны и, последовав обратно, достичь места, где сидела женщина в голубом платье.

Шел он медленным, прогулочным шагом, чтобы не выдать своих намерений и не вызвать подозрения у незнакомки.

Вот он дошел до конца зеленой полосы, свернул и, обогнув газон, вышел на соседнюю аллею. Но что это? Он не поверил своим глазам. Скамейка, на которой только что сидела женщина, была пуста.

«Ну, это уже наглость!» – внутренне возмутился он, сознавая всю глупость своего положения.

Буквально горя от досады, он обошел весь сад, прошелся по аллеям, пристально всматриваясь в каждого прохожего, обшаривая взглядом встречавшиеся на пути кусты и беседки, но так и не нашел ее.

Присев, наконец, на пустовавшую скамейку у входа в сад, он предался размышлениям, пытаясь найти разумное объяснение всему тому, что происходило с ним в течение последних дней.

Итак, опять она, ее неожиданное появление и столь же неожиданное исчезновение. Чего же все-таки хочет от него эта женщина? Взаимности, покорности, уступки, отречения? А может быть, и не существует вовсе этой женщины? Может быть, просто сошел он с ума, став жертвой какой-то психической эпидемии или массового безумия, которое иногда охватывает людей? Эти загробные миры и привидения, НЛО и космические пришельцы, о которых говорят повсюду… Может быть, попал он в струю ставших модными течений, берущих начало невесть откуда и проникающих с невероятной силой в самые сокровенные уголки человеческого бытия и сознания?

Нет, нет, так действительно можно сойти с ума. Надо спуститься на землю, исходить из реальных явлений и событий, сколь бы странными и невероятными они ни казались. Чудес не бывает, это давно известно, и то, что происходит с ним сейчас, наверное, тоже нельзя отнести к разряду чудес, хотя тут есть над чем задуматься и чему подивиться.

К черту все! Надо продолжать работу, продолжать расследование, идти к намеченной цели прямо, без остановок! Иначе не миновать провала, катастрофы…

С этими успокоительными мыслями он поспешил домой, однако в пути, когда он был уже в нескольких шагах от своего особняка, его внезапно осенила идея…

У ворот городского кладбища, на бетонированной площадке, стояло несколько легковых автомобилей, оставленных, по-видимому, теми, кто пришел сюда помянуть родных и близких.

За оградой, в тени высоких ветвистых берез виднелся небольшой бревенчатый домик с раскрытыми настежь дверью и окнами.

Миновав ворота, Шамсиев направился к нему, решив, что там живет сторож. Подойдя к домику, он поднялся на крыльцо и, постучав несколько раз в распахнутую дверь, стал ждать.

– Кто там? Заходите! – отозвался на его стук чей-то хриплый, поистине могильный голос, и Шамсиев через крохотные темные сени прошел в избу, оказавшись в мрачной душной комнате, пахнущей табаком и луком и наполненной веселым жужжаньем кладбищенских мух.

Со стоявшей в углу кушетки навстречу ему поднялся маленький седоволосый старик в залатанной клетчатой рубашке и старых, еле державшихся на поясе брюках.

У старика были крупные серые глаза, большой с горбинкой нос и толстые слюнявые губы.

– Что, на свидание с усопшим пришли, любезный? – спросил он привычно, без любопытства, картавя слова и разглядывая Шамсиева мутными выпученными глазами.

– На свидание, могилку навестить, – со вздохом ответил Шамсиев, разглядывая почерневшие стены комнаты. – Не скажете ли, где похоронена Аристова Людмила Павловна?

– А-а, это та… секретарева племянница, что в подъезде убили… – сочувственно закивал головой старик. – Знаю, знаю, хорошая, говорят, была барышня, красивая. Только недавно еще приходили сюда дядюшка ее Прокопий Иванович с супругой. Цветы сажали на ее могилке. – Он подошел поближе к Шамсиеву, дохнув на него тяжелым водочным перегаром. – А ты, любезный, первый раз, что ли? Не знаешь даже, где могила такой видной особы располагается…

– В первый. Иногородний я, издалека приехал, – отступил от него чуть назад Шамсиев, не выдерживая неприятного запаха. – Друг ее отца я, он просил навестить могилу, привет передать покойной, прибраться, если нужно…

– А что там прибираться-то? Могилка у нее в порядке как у столбовой дворянки. – В выражениях старика угадывался спившийся интеллигент. – Так, значит, Аристова Людмила Павловна, говоришь. Сейчас объясню, как отыскать…

Старик присел на кушетку, пощупал рукой лоб и болезненно поморщился.

– Ох, трещит головушка, спасу нет! Стаканчик бы сейчас…

Шамсиев лишь пожал плечами.

– И куревом не угостишь?

– Не курю, извините.

– Эх, ладно, видать, скупого бог послал! – махнул рукой старик и, скрестив на груди руки, словно погрузился на какое-то время в забытье.

– Скажите, приходит кто-нибудь на ее могилу? – спросил его Шамсиев, напомнив о своем присутствии.

– Говорю же, дядя ее был недавно, Прокопий Иванович, – чуть раздраженно произнес старик, опять потрогав рукой голову. – И родители приезжали. А про других не ведаю, может, кто и приходил. У меня, любезный, тут дел иногда бывает невпроворот… Ладно, значит, так, пройдешь сейчас по тропинке, что идет от этого дома в глубь кладбища, дойдешь до центральной аллеи, она у нас Аллеей Почета называется, и двинешь по ней прямо до конца. Там найдешь братскую могилу, большую такую, цепями огороженную. Рядом и увидишь могилу секретаревой племянницы. Только смотри не заблудись. Нехорошее это дело по кладбищу плутать. Я бы, конечно, мог тебя проводить, но, сам понимаешь, лишняя работа. Вот если бы…

– Ничего, не беспокойтесь, найду как-нибудь! – сунул старику в руку четвертак Шамсиев и живо покинул душную избушку.

Миновав несколько рядов невзрачных с покосившимися крестами и надгробными камнями могилок, Шамсиев вышел на широкую зеленую аллею, почетную, как выразился старик, по краям которой стояли сверкающие золочеными надписями и барельефами мраморные постаменты, высились искусно выполненные памятники и скульптуры.

И он почувствовал себя так, словно попал в другой мир, другое измерение, где жизнь почивших как бы продолжалась в той же безмолвной тишине, но с прежней роскошью и блеском. Те, кто предавал земле этих людей с таким размахом, вероятно, исходили из лучших чувств и не думали о том, что станет тихое кладбище государством, где будут свои патриции и плебеи, рабы и фараоны…

Наконец, он достиг той самой братской могилы, о которой упоминал кладбищенский сторож, и, обогнув его, вышел к могиле Аристовой, остановившись и застыв над ней с каким-то трепетным волнением в сердце.

Низенькая скромная металлическая ограда. Посредине – окруженный цветами невысокий гранитный обелиск. На нем – овальной формы фотография, с которой смотрит глубоким задумчивым взглядом она. Фамилия, имя, отчество, дата рождения и смерти – все как положено.

Он долго стоял у могилы, думая о том, что лежит она там, в своей темной и тесной квартирке, холодная и спокойная, оторванная от всего мира, от родных и друзей, от деревьев, от солнца, а душа ее, наверное, витает и мечется где-то в облаках в безнадежной мечте спуститься на землю и соединиться с телом.

Да… Вот он и увидел, наконец, ее могилу. Теперь ему станет легче, теперь ничто не будет его беспокоить, мешать идти спокойно и уверенно к своей цели.

С какими-то светлыми мыслями и облегчением в сердце он оставил ее могилу и направился в сторону большой аллеи, чтобы навсегда покинуть это печальное место и не думать больше о женщине в голубом платье, как вдруг… Как вдруг услышал он за своей спиной тихое и вкрадчивое, произнесенное женским голосом: «Остановись, Шамсиев!»

Он вздрогнул, тотчас обернулся. Позади никого не было. Он посмотрел по сторонам. Вокруг – деревья, кусты, могилы – и ничего такого, что напоминало бы о присутствии где-то рядом живого человека.

Постояв некоторое время, он решил, что все это ему показалось, вероятно, от избытка впечатлений. Поругав себя мысленно за мнительность, он продолжил путь, не поддаваясь соблазну, как давеча в парке, пошнырять вокруг. Но не успел он пройти и двух метров, как позади тот же голос проговорил опять: «До свидания, Шамсиев! До скорой встречи!»

Его словно обдало кладбищенским холодом…

Вернувшись в свой тихий, безлюдный особняк, Шамсиев, забыв про ужин, вышел на балкон и долго стоял, созерцая утопающий в голубоватой дымке сад, чистое, как родник, небо с редкими мерцающими звездами в глубине.

О чем он думал? Ни о чем, пожалуй. Просто он старался забыться.

Свежий, наполненный вечерним ароматом воздух действовал успокаивающе, и, когда он вернулся в комнату, чувство тревоги, с которым он возвратился с кладбища, вновь овладело им, а ближе к полуночи его почему-то сменил страх бессонницы.

Он долго и с отвращением смотрел на диван, прежде чём лечь спать. Ему казалось, что если он и ляжет, то все равно не сможет сомкнуть глаз до утра.

Но ожидание это оказалось обманчивым. Едва успел он коснуться головой подушки, как тело его разом расслабилось, размякло, и он, закрыв глаза, незаметно для себя погрузился в непроницаемую темноту, как бы слившись воедино с ночью.

Но темнота вскоре рассеялась, и перед ним открылся лес, глухой и непроходимый. Он брел через него, продираясь сквозь сучья и ветви, брел нехотя, вопреки своему желанию. Над его головой сверкала молния, гремел гром, вдруг полил дождь, крупный, холодный и хлесткий. Он бежал вперед, глубже в чащу леса, надеясь укрыться там от дождя, бежал, царапая до крови лицо и руки, и тут наткнулся на какую-то полуразвалившуюся хижину с черным проломом вместо двери и пустыми глазницами вместо окон.

Не останавливаясь, он нырнул с ходу в пролом.

В избушке сыро, холодно, под ногами ползают какие-то гады и насекомые, и он, умирая от страха и отвращения, мечется в поисках безопасного места, увидев в отблеске молнии старую скамейку, вскакивает на нее и садится по-турецки, чтобы сотворить молитву, которую и сам не знал. Напротив него – окно. За ним что-то белеет, дрожит, дыша на него сырым мерзким холодом, и вдруг это белое, крутясь, словно клуб дыма, превращается в женщину. Вперив в него полузакрытые глаза, женщина шепчет что-то синими, помертвевшими губами, будто зовет его к себе. Влекомый неведомой силой, он придвигается к окну, и вдруг женщина, схватив за горло, выдергивает его наружу и бросает наземь. Вскочив, он бежит прочь, но ноги плохо его слушаются, за спиной слышны топот, чьи-то душераздирающие крики…

И тут он проснулся. С него градом катился пот. Он приподнялся, сел и включил свет. Некоторое время сидел, расслабленно положив на колени руки и как бы приходя в себя.

Что это? Вещий сон? Дикая пляска воображения?

Неужели он окончательно сломался, став жертвой какой-то невообразимой ереси и чертовщины! И это он, следователь по особо важным делам…

От презренья к самому себе ему захотелось провалиться сквозь землю, обругать себя последними словами, но он лишь глухо застонал, сжал в отчаянии зубы и, погасив свет, снова лег, пытаясь уснуть. Но стоило ему закрыть глаза, как видения прерванного сна снова возникли в его воображении в еще более густых и мрачных тонах.

Лишь отыскав аптечку и приняв разом три таблетки димедрола, он, наконец, успокоился и забылся глубоким сном…

Проснулся он довольно поздно. Ощущая тяжесть в голове и какую-то отвратительную сухость во рту, он встал, оделся, походил немного по комнате и, полный задумчивости, опустился в кресло.

Что же происходит с ним в конце концов? Разве не то, чего он сам так хотел. Разве не он сам сознательно дал втянуть себя в эту нелепую игру, не прекратил, не пресек ее в самом начале, прибегнув к помощи своих товарищей? И разве не он сам принял вчера вызов этой странной дамы, искал ее по всему саду, не сам забрел на это мрачное кладбище, словно жаждая новых, еще более острых приключений? И чего дался ему этот голос? Послышался, и бог с ним! Прозвучал он на самом деле или почудился, чей он, Аристовой, покойной жены Борина или этой женщины в голубом платье, какая разница? У него есть более серьезные дела, и к черту все это!

Он опять почувствовал, как успокаивается, приобретает прежнюю силу и уверенность. Но прозвучавшие неожиданно звонки телефона снова пробудили в нем тревогу.

Ну, кто там на этот раз? Прокурор? Объявился очередной убийца Аристовой? Сбежал из-под стражи Сурулев? Постой, а может, это Вахрамеев, успевший добраться до Перми и раздобыть кое-какие сведения!

Повернувшись к столику, он живо поднял трубку.

– Слушаю вас!

– Это я, Валя. Здравствуй.

Донесшийся издалека голос родного человека сначала обрадовал его, но уже в следующее мгновенье он понял, что голос звучит холодно и отчужденно.

– Ты не ждал, наверное, но, извини, я не могла не позвонить. Дело в том… – Казалось, она не решалась продолжать. – Дело в том, что я ушла от тебя, живу с дочерью у мамы.

Шамсиев молча слушал ее, ничем не выдавая своего волнения.

– Что же ты молчишь? Тебе нечего сказать? – В голосе ее послышалась досада.

– Чего же ты ждешь от меня? Поздравлений? – проговорил Шамсиев угрюмо, спрашивая себя мысленно, любит он ее еще или нет, и не находя ответа на свой вопрос.

Теперь уже молчала она.

– Могла хотя бы дождаться моего возвращения, – сказал он после томительной паузы. – Ведь дочь-то ни в чем не виновата, и ко мне она хорошо относится, ты знаешь.

– Да, она очень по тебе скучает, но, прости, я не могла иначе… – как бы начала оправдываться она. – Если бы ты приехал, то вряд ли я смогла бы решиться на такое. Ведь я все еще люблю тебя, хотя и…

– Ну, говори, говори, не бойся! – призвал он ее вполне спокойно, чувствуя в эту минуту, как пол словно зашатался у него под ногами, поплыл куда-то вниз. – У тебя есть кто-нибудь?

– Да, я полюбила одного человека, но мы еще окончательно ничего не решили. Только прошу тебя, не обижайся, ради бога. Пойми, мне нелегко было сделать этот шаг, ведь столько прожито-пройдено. Но ты сам виноват. Не следовало забывать, что я женщина, самая обыкновенная, не какая-нибудь Жанна д'Арк. И мне хотелось, чтобы ты всегда был рядом…

По его лицу скользнула горькая усмешка.

– Ты напрасно высказываешь свои соболезнования. Можешь быть уверена, в накладе я не буду. Помнишь, как пели во времена нашей юности? Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло…

– Ты – молодец. Оптимизма тебе не занимать.

– Дай бог, чтобы и тебе его хватило. Прощай…

Он положил трубку и, отойдя от столика, бессильно опустился в кресло.

В груди нестерпимо ныло. Да, везет ему в последнее время, как утопленнику. Все разом свалилось на голову. В работе – ни проблеска. Единственная зацепка – Борин – и та в любое время может оборваться. Потом эта неуловимая женщина втянула его в игру, затеянную невесть кем и для чего. И вот теперь, кажется, завершающий удар…

О, боже, что же с ним происходит?

Он почувствовал, еще миг, и потеряет волю над собой, плюнет на все и соберется в дорогу, оставит навсегда этот пустой дом, этот чуждый для сердца город.

И тут перед его глазами предстала картина: просторный, освещенный ярким светом зал. Стройные ряды спортсменов. Человек в белоснежном кимоно, инструктор по карате, показывает им способы дыхания, восстанавливающие силы и снимающие усталость.

«Ногарэ!», «Ибуки!» – громко командует он по-японски. Каратисты, вдохнув все разом, плавными движениями тела и рук выгоняют воздух из легких, дыша то тихо, расслабленно, то мощно и напористо, сопровождая выдох глухими гортанными звуками.

Он страсть как любил выполнять эти нехитрые на первый взгляд, но очень мудрые упражнения. После них во всем теле появлялась какая-то удивительная легкость, обретались душевный покой и равновесие.

И сейчас, словно вернувшись опять в тот светлый, проникнутый восточным духом зал, он вдруг вскочил на ноги, принял боевую стойку и, разрезав воздух серией ударов и блоков, принялся проделывать те самые «ногарэ» и «ибуки», которые в свое время десятки раз показывал и заставлял их проделывать инструктор. Затем он выпрямился, как пружина, точным и рассчитанным движением упал вперед на пол на кулаки и начал с какой-то жадностью и остервенением отжиматься.

– Ит, ни, сан… – считал он вслух по-японски, командуя себе и строго подчиняясь своей команде.

Пот лил с него градом, костяшки на руках хрустели, как сухари, а он все отжимался и отжимался, с каждым разом ускоряя темп, пока, наконец, не лишился сил и не упал ничком на пол.

Пролежав несколько минут в полной неподвижности, он поднялся, выпрямился, закрыл глаза и приказал себе строгим и внушительным тоном:

– Ну, все! Собрался с духом! Сейчас под холодный душ, а потом прямиком в театр! И никаких гвоздей!

И сознание его враз подчинилось этому приказу.

После палящего солнца, шумных переполненных улиц театр показался ему просто раем.

Было здесь тихо и безлюдно. Мраморные колонны и стены словно источали прохладу, окружающую тело приятной негой.

Обойдя фойе, Шамсиев обнаружил дверь в углу зала и, открыв ее, очутился в узком длинном коридоре. Здесь, судя по всему, и располагались служебные кабинеты, в одном из которых его ожидал замдиректора Шейнин. Перед уходом Шамсиев позвонил ему, договорился о встрече и просил пригласить Хоменкову.

Найдя кабинет Шейнина, он постучался и вошел.

Шейнин задумчиво стоял у окна спиной к нему, но уже в следующее мгновение он повернулся и, расплывшись в улыбке, шагнул ему навстречу, дружественно протягивая руки.

– Булат Галимович! Рад, безмерно рад вас видеть! Проходите, ради бога, устраивайтесь поудобнее и чувствуйте себя как дома!

Белоснежная с широкими рукавами рубашка, опоясанные узеньким ремешком светлые брюки и легкие летние туфли на мягких микропористых подошвах придавали и без того спортивной, поджарой фигуре замдиректора гибкость и подвижность.

– Вы уж извините, ради бога, неловко получилось как-то в тот вечер… – заулыбался он искренней виноватой улыбкой, заботливо усаживая Шамсиева за стол. – Стало внезапно плохо Илье Ефимовичу, нашему бывшему главному режиссеру. Да вы, наверное, и сами видели… Пришлось вызывать «скорую», ну и всякие прочие хлопоты… А ведь, знаете, у меня все было подготовлено для хорошей мужской компании. Думал, приглашу вас после спектакля, посидим, выпьем шампанского…

Взяв стул, Шейнин расположился напротив следователя.

– Ничего, бывает, – успокоил Шамсиев собеседника. – Главное, спектакль был хорош, и актеры превосходно играли… А как чувствует себя ваш главный режиссер? Вы бывали у него?

– Ох, не знаю… – скорбно произнес замдиректора. – Бедный Илья Ефимович! Боюсь, что дни его сочтены. Он почти ничего не ест, большее время проводит в постели.

Слова замдиректора больно ударили Шамсиева. Он боялся этих слов, боялся их открытого смысла – ведь в любую минуту могла оборваться хрупкая цепочка в его деле, а вместе с этим угаснуть последняя надежда. Но видя, как внимательно следит за каждым его движением Шейнин, он не стал выдавать своего внутреннего беспокойства и, лишь сочувственно покачав головой, спросил опять:

– Наверное, с ним рядом есть кто-то?

– Нет, к сожалению, никого, – вздохнул Шейнин.

Шамсиев непонимающе взглянул на него.

– Видите ли… – сложив на груди загорелые волосатые руки, угрюмо заговорил Шейнин. – Как и все талантливые люди, Илья Ефимович по своему характеру сложен, своеобразен. Мы, как могли, о нем заботились, думали даже организовать круглосуточное дежурство у него на дому, чтобы помочь при надобности, но он и слышать об этом не хотел. Зачем, говорит, эти хлопоты, если в квартире есть телефон и можно в любое время вызвать врача. Словом, он не захотел, а делать что-то против его воли бессмысленно…

– Но ведь у него, наверное, есть родственники?

Настойчивость следователя, казалось, чуть насторожила Шейнина. Но он лишь беспомощно пожал плечами.

– О его родственниках нам ничего не известно. Была у него, говорят, жена, но она погибла. Детей у него тоже, кажется, нет. А друзья… Я уже говорил, Илья Ефимович почему-то отказывается от их помощи.

– Не сочтите меня назойливым… – Шамсиев посмотрел Шейнину прямо в глаза. – Мы – мужчины, и нам незачем говорить намеками. Но разве не было у Борина женщин… ну, таких, с которыми он поддерживал бы близкие отношения и которые могли бы сейчас разделить его одиночество, позаботиться о нем?

– Вы затрагиваете пикантную тему, Булат Галимович, – грустно улыбнулся Шейнин, выдержав его взгляд. – Но тема эта, сами понимаете, требует осторожного подхода. Еще Геродот когда-то сказал: «Я обязан передавать то, что говорят, но не обязан всему верить».

– Вы хотите сказать, что не бывали никогда в гостях у Борина и не вели с ним откровенных разговоров?

– Почему же, бывал, и бывал довольно часто. Но, согласитесь, интимные связи редко кто афиширует, а полагаться на свои личные наблюдения…

Шейнин лишь развел руками.

«Знает, все знает бестия, но не хочет ничего говорить, – поймал себя на мысли Шамсиев. – Видно, боится, как бы не навредить чем-нибудь своему старому другу».

И все же он решил действовать до конца.

– А Хоменкова… Что вы о ней скажете?

Шейнин чуть беспокойно заерзал на стуле.

– Я знал, что вы спросите о ней… Конечно, Вахрамеев вам проболтался. Вот я надеру ему уши, – с неуверенной улыбкой пошутил он, и тут же лицо его вновь приняло серьезное выражение. – Да, Натали, пожалуй, единственная женщина, о которой можно говорить как о наиболее близком друге Ильи Ефимовича. Бывшем друге… – поправился он.

Помолчав несколько секунд, Шейнин провел рукой по лицу, будто проверял щетину, и чуть сдержанно, натянуто продолжал:

– Натали продержалась возле него три года, и это был своего рода подвиг. После развода с мужем она меняла своих ухажеров, как перчатки. Видно, Илья Ефимович сумел чем-то завлечь ее, хотя финал все тот же – она оставила и его. Впрочем… – Он замялся, состроил кисловатую мину. – Извините, у меня не совсем гладкие отношения с этой женщиной, и я не хотел бы много говорить о ней. Она должна прибыть сюда с минуты на минуту, уж пусть лучше сама расскажет о своих отношениях с Ильей Ефимовичем.

– Дело ваше, – не стал настаивать Шамсиев. – Только я хотел спросить у вас еще вот что. Вы не знаете, не навещала Хоменкова в последнее время Борина?

– Вряд ли, – подумав немного, сказал Шейнин. – Натали более месяца находилась в гастрольной поездке и у нее просто не было такой возможности. А что, у вас есть какие-нибудь сведения?

– Нет, просто на днях пришлось заглянуть к Борину. Мне показалось, что там была женщина…

– Женщина? Какая женщина? – растерянно пробормотал Шейнин, как-то неловко, по-мальчишески пожимая плечами, но замешательство его длилось недолго. Посмотрев доверительно на Шамсиева, он сказал, понизив голос и просяще прижав к груди ладони: – Простите, Булат Галимович, я ничего не смыслю в вашей работе, не знаю, чем вызван ваш интерес к Илье Ефимовичу. Но клянусь, судьба этого человека мне не безразлична. Скажите, ради бога, что он наделал?

В это время в коридоре послышался торопливый топот каблучков…

В кабинет вошла ярко одетая, сияющей красоты женщина, в которой Шамсиев сразу угадал Хоменкову.

Улыбнувшись следователю какой-то неестественной, дежурной улыбкой, она спокойно поздоровалась и, посмотрев по сторонам, мягко, с осторожностью опустилась на один из стоявших слева от входа стульев.

Чистое, нежное лицо. Огромные, блестящие, как у кошки, оливкового цвета глаза. Пышные, словно наполненные янтарным светом, волосы. Особенно восхитительными были нос, губы и подбородок. Тонко очерченные, безукоризненной формы, они придавали лицу посетительницы какую-то детскую наивность и в то же время горделивое спокойствие.

Сказать, сколько ей лет, было затруднительно. Искусно наложенная на лицо косметика скрадывала возраст.

Но Шамсиев подумал про себя: наверное, чуть более тридцати.

Она посмотрела улыбающимися глазами сначала на Шамсиева, потом перевела взгляд на Шейнина. При этом глаза ее перестали улыбаться.

Шейнин молча встал и, понимающе кивнув Шамсиеву, даже не попрощавшись, вышел из кабинета.

– Вы Хоменкова, если не ошибаюсь, – со сдержанной улыбкой спросил Шамсиев, когда шаги Шейнина угасли где-то в глубине коридора.

– Да, Хоменкова Наталия Федоровна, – чуть весело, беспечно проговорила она, видимо, почувствовав облечение от отсутствия замдиректора. – Но вы можете называть меня просто Натали. Мне так нравится, и потом у нас, у артистов, так принято. – Она чуть приподнялась, придерживая под собой стул. – Можно, я сяду поближе к вам?

– Конечно, конечно! Извините, не предложил сразу… – встал Шамсиев. Он придвинул стул, на котором только что сидел Шейнин. – Вот, пожалуйста. Устраивайтесь поудобнее.

На этот раз он начал допрос, несколько отступив от своей традиции «сразу брать быка за рога». Ведь перед ним сидела женщина, красивая женщина.

– Вы думаете, наверное, сейчас, зачем, мол, пригласил меня сюда этот незнакомый, чужой человек в такой прекрасный летний денек, лишив удовольствия поехать на дачу или позагорать где-нибудь на берегу реки… Но, Наталия Федоровна, видимо, вам уже говорили, я – следователь, а у следователя, как правило, не бывает ни выбора, ни исключений. Так что не обессудьте. Об одном прошу, будьте, пожалуйста, со мной искренни и откровенны.

– Вы меня просто пугаете! – с наигранным испугом сказала Хоменкова и, предусмотрительно поправив волосы, откинулась назад, припав к спинке стула. Ее широко раскрытые глаза теперь смотрели на следователя смело, даже с некоторым вызовом.

– Спрашивайте, что вас интересует, мне нечего бояться и скрывать!

Приготовив бланк протокола допроса, следователь сказал на этот раз чуть сухо и холодно:

– Разговор наш будет касаться Борина Ильи Ефимовича…

– Борина? – удивленно взглянула она на Шамсиева, поджав губы, но тут же осеклась и промолвила, уже с равнодушным видом: – Ну, раз вас интересует Илья Ефимович, то спрашивайте про него, хотя… хотя, если сказать честно, говорить о нем у меня нет особого желания.

– Почему? Он чем-то обидел вас?

Она чуть помялась.

– Ну, как вам сказать… Нет, уж лучше спрашивайте, что вас именно интересует, извините, не знаю, как вас величают…

– Булатом Галимовичем.

– Ну, так начинайте, Булат Галимович, а то я ведь следователя только в кино видела. – Она разочарованно улыбнулась. – И везет же мне! Звонят, мужчина, говорят, приглашает в театр, симпатичный, интеллигентный. Я и обрадовалась, думала, уж не приглянулась ли я кому. А тут следователь…

Шамсиев тихо и добродушно рассмеялся.

– Ну, вот, Наталия Федоровна, не успел я и разговор начать, как, вижу, уже разочаровал вас. Но учтите, следователь – это тоже мужчина, и он всегда умеет оценить по достоинству красивую женщину. Но всему свое время… Мне хотелось услышать кое-что о жизни Ильи Ефимовича, о его характере, привычках. Вы ведь с ним прожили несколько лет и, наверное, у вас сложилось определенное мнение. Я понимаю, в ваших отношениях, возможно, было и такое, о чем и вспоминать не захочется. Но, честное слово, вторгаться в вашу интимную жизнь я не собираюсь. Хочу просто понять, чем жил, к чему стремился этот человек, особенно в свои последние годы.

Сказанный как бы невзначай комплимент, мягкий и сочувственный том следователя, видимо, сделали свое дело. Хоменкова как-то сразу расслабилась, сбросила с себя вульгарную наигранность, которая нет-нет да и проскальзывала в ее манерах и обращениях, и заговорила уже вполне раскованно, естественным тоном.

– Да, вокруг меня и Ильи Ефимовича ходили разные слухи. Большая разница в возрасте, его привязанность ко мне, видимо, многих раздражала. А некоторые, наверное, просто завидовали. Вы думаете, в театре работают одни Офелии? На сцене играют хороших людей, а в жизни…

Она лишь брезгливо скривила губы и махнула рукой.

– Когда я после института приехала в театр, – продолжала она, время от времени поправляя локоны на висках и с любопытством посматривая на следователя, – Илья Ефимович был в зените славы. А я что, невинный желтенький цыпленочек, начинающая актриса. И все же он заметил меня. Я все время ощущала его заботу и внимание. А однажды после спектакля – мы ставили тогда «Дело было в Виши» Артура Миллера – он вдруг объяснился мне в любви. Объяснялся на коленях. Вы понимаете, такой гигант, настоящая знаменитость – и на коленях. Я была просто шокирована. Словом, мы стали встречаться. Со временем он предложил мне переехать к нему. Не знаю, правильно ли я поступила тогда, но согласилась. Не скажу, что я любила Илью Ефимовича, скорее была очарована его умом, талантом. И потом я знала, ему уже шел седьмой десяток, он одинок, а одиночество, сами знаете, одному богу по нраву. Мой переезд в театре расценили по-разному. Ходили всякие сплетни, говорили даже, что я сблизилась с Ильей Ефимовичем для карьеры, чтобы получать хорошие роли. Ничтожные люди, сколько они мне крови попортили! Конечно, я не Грета Гарбо и не Сара Бернар, но и таланта не лишена. А эти бездари? На что только они не идут, когда им светит роль! Устраивают попойки, суют взятки, лезут в постель… Мразь, одним словом!

Хоменкова возмущенно покачала головой и уставилась лихорадочно блестящими глазами куда-то в пространство. Грудь ее вздымалась от волнения и возмущения.

Шамсиев отчетливо видел, что в ней вновь заговорила актриса и что она стремится где-то защитить себя, оправдать свои действия, но видел он также и то, что она еще не высказала всего того, что хотела. Так оно и вышло. Немного погодя она, поняв, кажется, что малость переборщила, начала рассказывать опять спокойно и рассудительно, лишь с небольшой обидой в голосе.

– Со стороны всегда хорошо наблюдать! А разве мне легко было? Илья Ефимович постоянно жаловался на здоровье, нервничал, переутомлялся на работе. И после ухода на пенсию хлопот с ним было немало. И потом поймите, я была женщиной, молодой женщиной…

– Да, но вы сами сделали выбор! – подметил следователь, видя, что Хоменкова готова вот-вот расплакаться.

– Конечно, я никого не виню в этом, – помигав глазами и придержав слезы, сказала она. – Но ведь и я заслуживала внимания и заботы!

– Вы хотите сказать, что Илья Ефимович был невнимателен к вам?

– Ну, нет, почему же! Он был добр, обходителен… – Хоменкова замялась, словно подыскивая в уме подходящие слова. – Я другое хотела сказать. Наша жизнь не могла продолжаться по-старому. Надо было как-то определиться… ну, как бы это сказать… придать нашим отношениям официальную форму…

– Короче, зарегистрировать брак?

– А разве было бы плохо?

– Нет, я ничего не говорю. А вы обсуждали этот вопрос с Ильей Ефимовичем?

– Я намекала ему, но он почему-то оттягивал, ссылаясь на свой возраст, здоровье… Илья Ефимович был женат в прошлом, если вы еще не знаете. Жена его, кажется, утонула. Я тоже развелась с мужем. Казалось бы, никаких препятствий, а он почему-то все тянул и тянул. А годы шли… Однажды у нас с ним состоялся неприятный разговор, потом начались размолвки, ссоры…

– Вероятно, для ссор у вас были и другие причины? – осторожно осведомился Шамсиев, чувствуя, что они наконец-то выбираются на нужную дорогу.

– Были, конечно. Всего не перечислишь!

– А вы ревновали Борина?

– Ревновать? Что вы! – Тут Хоменкова в первый раз за все время их беседы звучно рассмеялась, обнажив ровные, ослепительной белизны зубы. – Вы, наверное, неправильно поняли меня, когда я сравнивала Илью Ефимовича с гигантом. Я имела в виду его заслуги перед искусством, но секс-гигантом он, извините, не был, хотя и не забывал обо мне… – Опустив глаза, она обвела оценивающим взглядом свои полные стройные ноги, облаченные в тонкие ажурные чулки. – А впрочем… Впрочем, был случай, когда я, кажется, действительно его приревновала…

– Интересно было бы послушать, – с любопытной улыбкой уставился на нее следователь.

– Да, в общем-то, ничего особенного… – сказала Хоменкова, кокетливо вскинув брови. – Однажды я пришла с работы раньше обычного. У меня сильно болела голова и я, закрыв изнутри дверь квартиры, зашла в спальню, легла и незаметно уснула. Проснулась я от голоса Ильи Ефимовича. Он, видимо, вернулся и звонил в междугородку. Видимо, он не знал, что я нахожусь дома. Вскоре ему позвонили, и он начал говорить. Я сразу поняла, что он разговаривал с женщиной и при этом зачем-то нервничал, волновался. Не знаю, кто была эта женщина, но, как я поняла, он просил ее о встрече, умолял даже. Меня это, знаете, здорово задело. Помню, Илья Ефимович даже отбросил трубку, – так расстроил его этот разговор. Потом я спрашивала его, с кем он говорил, но он молчал, намекнув лишь на какую-то старую знакомую, актрису, из-за которой ему якобы пришлось много пережить. Я не очень-то огорчилась тогда, я уже чувствовала, что наши отношения ухудшались. Что было потом? Незадолго до ухода Ильи Ефимовича на пенсию мы расстались. Правда, встречались с ним и после этого, но все уже было не то…

– А какой город тогда заказывал Илья Ефимович, вы не помните? – поинтересовался Шамсиев.

– Почему же, помню, – отвечала Хоменкова. – Город Кунгур. Это в Пермской области, я смотрела потом на карте… – И тут она, взглянув с подозрением на следователя, спросила вдруг: – Скажите, а зачем вам все это? Вы что, подозреваете Илью Ефимовича в чем-то?

Почувствовав, что Хоменкова может подумать, что наговорила лишнего и замкнуться, Шамсиев решил скорее переменить тему разговора.

– Нет, нет, не думайте ничего плохого… – сказал он с безразличием в голосе. – Вы, наверное, слышали, что Илья Ефимович болен…

– Да, я знаю, – холодно сказала она.

– И вы ни разу не навестили его?

– Мне все равно… – обронила она, глядя на Шамсиева пустыми глазами. – Если бы тогда Илья Ефимович признал меня своей законной женой, я бы неотлучно находилась с ним рядом, пожертвовала бы всем. Но он поступил иначе. Он выбросил меня, выбросил, как ненужную собачонку, и я не могу простить ему этого.

– Мне кажется, вы в данном случае немилосердны, – деликатно возразил ей Шамсиев. – Ведь Борин, возможно, действительно учитывал свой возраст, смотрел реально на вещи. Да и ущемлять свободу такой красивой женщины…

– Не знаю, – несколько смягчив тон, отвечала Хоменкова. – Может, у него и были свои причины, но мне-то от того не легче. Как-никак я посвятила ему три года…

– Скажите, а Борин веровал в бога?

– В бога? Что за вопрос? Конечно нет! Он верил только в искусство!

– Может быть, он коллекционировал старинные вещи: подсвечники, скажем, или иконы?

– Нет, нет. Во всяком случае, при мне такого не было.

Какое-то время они сидели, не промолвив ни слова. Потом она чуть исподлобья, кокетливо посмотрела на него и спросила, опять опустив глаза и разглядывая свои красивые ноги:

– А вы… вы уже осмотрели наш город?

– Да, и, кажется, уже успел понравиться местным женщинам. Одна прямо-таки ходит следом, не дает покоя…

Следователь ждал реакции на свою неожиданную шутку. Ему хотелось выведать, знает ли актриса что-нибудь о его преследовательнице.

Но Хоменкова лишь с неприязнью взглянула на него и обидчиво поджала губы…

На этом они расстались.

Выйдя из театра, Шамсиев отыскал ближайшую будку с телефоном-автоматом и позвонил прокурору.

Трифонов, как ему показалось, обрадовался его звонку.

– А, здорово, здорово! – откликнулся он живо и весело. – Ты куда это запропастился? Я уж думал, явишься, как обычно, с утра в наши апартаменты, а потом смотрю, тебя все нет и нет.

– Да, я не стал заезжать в прокуратуру, поехал сразу в драмтеатр. Побеседовал здесь с Шейниным и актрисой Хоменковой, – объяснил Шамсиев.

– Ну ладно, коли так, а то я уже забеспокоился, думал, не примазался ли ты к какой-нибудь местной красотке или не укатил в Пермь вслед за Вахрамеевым. Говори, что у тебя?

– Александр Петрович, свяжитесь, пожалуйста, с начальником горотдела, пусть он направит оперативного работника на междугороднюю телефонную станцию. Там надо проверить, были ли в этом году у Борина переговоры с абонентами из других городов, и, если были, узнать, когда, какие номера телефонов он заказывал и с кем именно говорил. Меня особенно интересует город Кунгур… Как, я могу рассчитывать?

– Что за вопрос! Сейчас же свяжусь с начальником, дам ему поручение, – по-стариковски добродушно отозвался прокурор.

– Ну, спасибо. Об остальном потом. Я, наверное, скоро подъеду. До встречи!

С каким-то облегченным чувством Шамсиев повесил трубку и покинул душную, тесную кабину.

Улица, несмотря на дневную жару, была полна народу. Пестрой путаной вереницей двигались мужчины и женщины, старики и молодые, спешили куда-то, обходя, опережая друг друга, подгоняемые то ли жаркими лучами солнца, то ли самой жизнью, становящейся с каждым днем все более хлопотной и беспокойной.

Шамсиев смотрел на весь этот нескончаемый людской поток, словно завороженный, и вдруг понял с внезапно нахлынувшим на него беспокойством, что созерцает он эту толпу не из простого, праздного любопытства, что помимо воли и сознания ищет он в ней глазами ее, ту женщину в голубом платье. Как ни странно, но им владело чувство, что она где-то здесь, рядом, следит за ним, выбирает удобный момент, чтобы показаться и вывести его из равновесия или нанести удар в спину.

И ему вправду почудилось, что в толпе промелькнула знакомая фигура, голубое платье, светлые волосы. Его мгновенно бросило в жар. На смену беспокойству сразу пришло почти никогда не посещавшее его доселе чувство злости и возмущения.

«Хорошо, хорошо! – стал торопливо рассуждать он. – Ты опять, конечно, ходишь, следишь за мной, но на этот раз тебе не удастся поиграть со мной. Я выманю тебя из этой людской толпы, заставлю пойти следом, приведу в такое место, откуда тебе не выбраться, и тогда уже ничто не поможет тебе. Я схвачу тебя, узнаю, кто ты, выведу на чистую воду, чтобы ты никогда больше не путалась у меня под ногами, не мешала мне!»

С этими мыслями он возвратился обратно в телефонную будку и, отыскав в кармане листочек, который дала ему Луиза, спешно набрал номер.

Ему ответил незнакомый женский голос.

– Алло? Кого вам?

– Будьте любезны, пригласите, пожалуйста, Луизу, – вежливо сказал он.

– А кто ее спрашивает? – требовал голос.

– Ее знакомый. Очень прошу вас…

Потянулась длительная, мучительная пауза, и сердце Шамсиева чуть дрогнуло, когда уже знакомый тихий девичий голосок проговорил в трубку:

– Это Луиза… Говорите, пожалуйста!

– Здравствуйте, Луиза. Вас беспокоит Шамсиев. Помните, следователь из Москвы? – произнес чуть отрывисто Шамсиев, чувствуя неловкость за свое молчание в последние дни.

– А-а, это вы… – в голосе девушки слышалась обида. – Вы так долго не звонили. Я сегодня отдыхаю и зашла в кафе случайно. Еще минуту – и вы бы не застали меня…

– Я рад, что застал, – искренне признался следователь, ощутив сразу, что обида девушки не столь велика. – Помните, мы собирались позагорать вместе. Так вот, я приглашаю вас. Прямо сейчас!

– Так неожиданно? Но у меня нет с собой купальника, – все еще обиженно молвила девушка, хотя обида теперь уже звучала вкупе с сожалением.

– И у меня тоже, но у нас есть время…

– Есть, конечно… – тихо прозвучало в ответ.

С фигуры Луизы можно было бы сваять великолепную статую, окажись под рукой какой-нибудь пигмалион с резцом и камнем.

Небольшого роста с маленькими округлыми грудями, удивительно тонкой, мягко очерченной талией и полными стройными ножками, она являла собой образец той первозданной девичьей красоты, не восхищаться которой было величайшим грехопадением.

Явившись с ней на пляж, Шамсиев сразу же уловил любопытные взгляды окружающих, обращенные на его спутницу.

И это всеобщее внимание к ней немного вызывало в нем чувство смущения от сознания того, что он значительно уступал ей и в красоте и в молодости, хотя в общем-то и сам был недурен собой. Приятное лицо, хорошо развитое мускулистое тело – женщины не раз подмечали это.

Оставив вещи под присмотром добродушной дородной женщины и крутившегося возле нее шустрого пацаненка, они сразу же направились к реке, блестевшей искрами под ярким полуденным солнцем и напоминавшей морское побережье.

И дно у реки было, как у моря, ровным и пологим: Шамсиеву и Луизе долго пришлось брести, рассекая ногами волны, прежде чем они добрались до глубины.

– Поплывем? – предложила Луиза, после того как они окунулись раза два с головой. В глазах ее засветились задор и веселье.

– Наперегонки? – с улыбкой поддразнил ее Шамсиев, указывая на середину реки.

– Давай!

Вздохнув одновременно, оба ринулись вперед, усиленно работая руками и ногами.

Шамсиев любил плавать на боку, загребая снизу одной рукой, а другую сильно выбрасывая вперед. И плыл он довольно быстро, разрезая плечом набегавшую волну, и ему казалось, что берег уже остался далеко позади, и Луиза тоже осталась где-то там, отстав от него.

Остановившись, он смахнул с лица брызги и, повернувшись, посмотрел назад, и обнаружил с тревогой, что Луизы нет поблизости. Его до смерти напугала мысль, уж не утонула ли она, потеряв, в желании обогнать его, силы, ведь он мог не услышать ее криков.

Он уже хотел поплыть обратно, но послышавшийся за его спиной задорный девичий смех заставил его обернуться, и он увидел Луизу, покачивающуюся на волнах метрах в двадцати от него и весело машущую ему рукой.

– Слушай, как это тебе удалось? – закричал Шамсиев, немало удивленный и растерянный.

– Очень просто! – отвечала она, плывя к нему. – У меня первый спортивный разряд по плаванию…

– Здорово ты меня обставила! – все смеялся Шамсиев, когда они добрались до берега и стали выходить из воды.

– А вы думали, наверное, что я могу только как белочка скакать между столиками и раздавать кушанья? – Луиза стала отжимать волосы, с улыбкой поглядывая на него сквозь руки и сверкая своими черными глазенками.

– Да ты, я вижу, настоящая загадка, и я ничуть не удивлюсь, если завтра услышу, что у тебя черный пояс по карате…

– Ну, что вы! – смеялась она, заправляя волосы назад и связывая их на затылке в тугой узел. – Этого вы никогда не услышите. Я с детства не люблю драчунов, вернее, боюсь их. Однажды в школе, тогда я уже училась в девятом классе, меня отлупил пятиклассник. Потом я, правда, поймала его в школьном саду, но он показал мне ремень с пряжкой, и я убежала.

– Право, трудно поверить в это. Ты не похожа на трусиху.

Возвратившись к своему месту, они поблагодарили соседку и легли неподалеку на песок.

После холодной воды лучи солнца приятно пригревали тело, а близость девушки, юной и прелестной, придавали этому теплу какую-то возбуждающую остроту и пикантность. И, чтобы уйти от этих сладострастных ощущений, Шамсиев предался воспоминаниям дня…

Час назад, когда он уходил из дома, чтобы встретиться с Луизой, позвонил неожиданно прокурор и сообщил ему интересную новость.

На междугородней телефонной станции, куда по просьбе Шамсиева ходил работник милиции, выяснилось, что Борин звонил в Кунгур два раза: первый раз 18 июня, то есть за два дня до того, как была убита Аристова, второй – 27 июля, в тот самый день, когда Шамсиев договорился с ним о встрече.

Стал известен и номер абонента. Оставалось лишь узнать фамилию и содержание разговоров.

Заказав Пермскую облпрокуратуру, Шамсиев попросил срочно разыскать Вахрамеева и передать ему эту информацию.

И сейчас он был уверен: Вахрамеев находится где-то в пути, в пути на Кунгур.

– А хотите, я почитаю вам? – прервала его раздумья Луиза, легким прикосновением руки заставившая его чуть привстать и опереться на локоть.

В руке у девушки была книга, и она, устремив на него пытливый взгляд, ждала ответа.

– А что ты собираешься читать? – поинтересовался Шамсиев, посмотрев на обложку незнакомой книги.

– Это легенды белуджей. Слыхали про них? Они живут в горах Пакистана.

Задумавшись, Шамсиев наморщил лоб.

– Про пуштунов слыхал, про дагонов слыхал, а вот про белуджей нет… А что за легенды?

– Вот послушайте.

Луиза помолчала немного и, чуть прищурив глаза, начала тихо и неторопливо, будто сквозь сон, сквозь полуденную дрему:

Как недалеки мои злейшие враги,
На меня ведь не действуют их насмешки.
Если бы я снимал шкуры с моих коз и овец,
Сколько бы богатства я уже имел!
Я владею тем, что дал мне Мухаммад;
Бесчисленными стадами скота
И верблюдов, пасущимися вокруг.
Я никогда не играл в азартные игры,
Не знаю, как играют в цветастые кости…

«Что за девчонка? – думал Шамсиев, прислушиваясь к ее тихому, чуть певучему голоску. – Проста на первый взгляд и неприхотлива. Наивна и простодушна. Бегство из столицы, небольшое кафе на окраине города – и вдруг какие-то белуджи… Почему не Пушкин, не Гёте, не Байрон, а именно белуджи, о которых, наверное, мало кто знает. Нет, видимо, не такая уж она простушка! Чувствуется во всем этом маленький, но крепкий характер. Интересно, был ли у нее парень? Был, наверное, а возможно, и сейчас есть. Эта смелость, это умение держаться с мужчиной…»

Размышления его растворялись в странных и по-своему мудрых словах легенды:

Борцы за правду приходят ко мне с легким сердцем,
С радостью они произносят мое имя.
Я не считая, отдаю им покрывала,
Шарфы, шелковые одежды и колчаны,
Не жалко мне и моей острой сабли,
Пусть гази все уносит с собой.
Полосатую шаль, что стоит триста рупий,
Надетую всего лишь раз,
Пусть берет себе нищий,
А дом – бродячий певец,
Эти добрые люди славят бога
И благодарят его за все,
Но пусть не приходит ко мне тот,
Кто хочет отнять у меня жену…

«Рассуждаю бог знает о чем, пекусь о малознакомом человеке, – опять думал он, – а вот жену, самого близкого человека, не распознал. Увели ее и, похоже, насовсем… И легенда о том же. Пусть не приходит ко мне тот, кто хочет отнять у меня жену… Нет, уж лучше пришел бы, отнял, да только отнял по-мужски, с боем, чем красть, когда меня нет дома…»

Шамсиев пытался мысленно представить, кто же он, этот новый избранник, как он ведет себя с ней, как выглядит, но голос здравого рассудка тотчас же призвал его прекратить это бессмысленное занятие, и он, уже не слыша голоса Луизы, переключился снова на последние события дня.

Следователь был уверен почему-то, что если Вахрамеев сумеет установить человека, с которым разговаривал по телефону Борин, то это позволит, наконец, поставить точку в его пока запутанном деле. Но эта женщина в голубом…

И тут его словно кольнуло. Он вскочил мгновенно, как ужаленный, сел и огляделся. Да, так он и знал…

Из реки небрежным, неторопливым шагом выходила она, красивая, стройная. Дувший с реки ветерок чуть шевелил ее роскошные светло-русые волосы. На ней был узенький желтый купальник, и в первые секунды Шамсиеву даже показалось, что он смотрит снятый Носовым видеофильм, и из воды навстречу ему выходит сошедшая с экрана Аристова.

Но уже в следующий миг Шамсиев взял себя в руки, встряхнувшись, отогнал от себя образ той, убитой, увиденной на экране Аристовой, оставив в своем сознании лишь ту, которую он видел сейчас, в данную минуту, и мгновенно чувство растерянности в нем сменилось чувством бесстрашия и торжествующей злости. Что ж, он долго ждал этого! Теперь он будет действовать, действовать решительно и без промедления!

Шамсиев поднялся и, не проронив ни слова, направился наперерез той женщине.

– Вы куда? – крикнула ему вслед Луиза, приподнявшись и провожая его встревоженным взглядом.

– Луиза, милая, извини, я сейчас, я на минутку! – сказал он умоляюще, жестом руки прося девушку оставаться на месте, и ускорил шаг.

– Простите… – пытался остановить он женщину, когда до нее оставались считаные метры, но та резко повернула в сторону и быстрыми мелкими шажками заспешила к песчаному пригорку, возле которого сидела группа смуглых молодых людей, попивающих пиво и развлекающихся под музыку.

Видимо, это были ее знакомые.

Подбежав к ним, она схватила полотенце и, отойдя чуть в сторону, стала вытираться, поглядывая с усмешкой в сторону приближавшегося к ним Шамсиева.

Следователь между тем был полон решимости подойти к насмешнице и выяснить, наконец, что ей надобно от него.

Но лишь успел он приблизиться к пригорку, как навстречу ему вышли двое здоровенных мускулистых парней, судя по всему, кавказцев. Они встали и преградили ему дорогу, воинственно сложив на груди волосатые руки.

Следователь остановился, молча обвел здоровяков вопрошающе-холодным взглядом. Те смотрели на него вызывающе, с нагловатой улыбкой.

В какое-то мгновенье Шамсиевым овладела безумная мысль напасть на этих здорово помешавших ему парней, смять их любой ценой, смести с пути, но внутренний голос вовремя осек его, приказав: «Ни в коем случае! Это погубит тебя, лишит последних шансов!»

Еще несколько секунд он постоял перед двумя застывшими в грозной позе противниками, колеблясь и не зная, что делать, затем сдался и, пробормотав: «Извините, я, кажется, обознался!» – зашагал прочь.

Возвратившись к Луизе, он заметил, как та с грустью и упреком посмотрела на него, но он не стал ничего объяснять ей, лишь молча улегся на песок, рядом.

Однако через несколько тяжелых безмолвных минут она спросила его тихо и безмятежно:

– Это была ваша знакомая?

– Нет, – сказал он чуть угрюмо. – Я не знаю эту женщину. Просто мне показалось, что она хочет поговорить со мной…

– Наверное, это связано с тем делом… А скажите, за что убили ту женщину… ну, племянницу секретаря горкома?

– Если бы я знал, то и убийца бы не оставался так долго на свободе.

– А вы узнаете?

Шамсиев повернулся к девушке и, в первый раз тихонько коснувшись пальцами кончика ее носа, сказал весело и шутливо:

– Постараюсь, если ты и дальше будешь кормить меня вкусными блюдами.

– Вы смеетесь, а глаза у вас все равно грустные, – заметила она, посмотрев на него как-то внимательно. – Вам, наверное, сейчас нелегко…

– Не стоит об этом, Луиза! – тоном неунывающего, довольного жизнью человека заговорил Шамсиев, не сводя глаз с девушки. – Ты же знаешь, у каждого в жизни бывают и печаль и радость, к счастью, они периодически сменяют друг друга, и в общем-то остается хорошее настроение. Так возблагодарим же аллаха за это!

Успокаивая так девушку, Шамсиев тем не менее не мог отделаться от мысли о неуловимой женщине, буквально сводившей его с ума, и происходило это, вероятно, еще и от того, что он ощущал сейчас ее присутствие, ее непосредственную близость – и в то же время чувствовал свое бессилие.

Да, опять он потерпел поражение. И на сей раз она, словно юркая ящерица, сумела увернуться от него!

Но вот что хотя бы малость утешало его: он видел, она стала терять чувство меры. Уж слишком рискованны были ее поступки, они переходили всякие границы. Да, она явно переигрывала, а это добром не кончится. Недалек час, он все-таки схватит ее, заставит выложить правду.

Ему почему-то вдруг захотелось уйти подальше от этого пляжного шума, от этих голосов, от этой музыки, доносившейся со стороны пригорка; укрыться где-нибудь в тиши, в замкнутом пространстве и хоть немного расслабиться. Он приподнялся, сел и еще раз, окинув пляж и место, где резвились молодые кавказцы, угасшим тусклым взглядом тихонько взял лежавшую рядом девушку за руку.

– Луиза, хочешь погуляем по городу?

– Вам здесь не нравится?

– Не в этом дело. Просто хочется немного походить, посидеть в тенечке. Да и шумно здесь очень…

– Я согласна. Будем одеваться?

Автобус, то сердито урча на подъемах, то весело набирая скорость, катил по улицам утопающего в сумерках города.

Солнце уже пряталось где-то за крышами домов, разливая по небу яркие вечерние краски, и отблеск заката горел на стеклах окон, куполах церквей, рассеиваясь и наполняя улицы причудливым розоватым сиянием.

Старый, ничем не выдающийся город показался Шамсиеву особенно красивым в эту пору, когда медленно угасала привычная дневная жизнь, чтобы возродиться вновь, но уже в совершенно иной форме, разлиться по городу разноцветными ночными огнями.

После пляжа они долго гуляли с Луизой, избегая больших улиц, облазив укромные уголки и посидев в маленьком уютненьком баре. Расставаться им не захотелось. Шамсиев пригласил девушку к себе домой, и вот теперь они ехали чуть усталые, но довольные оба проведенным вместе временем.

Настроение у Шамсиева было отличное, и даже то, что он получил на пляже очередную «пощечину» от терзавшей его незнакомки, теперь, казалось, уже не столь огорчало его. Просто он старался забыть о происшедшем, объясняя его некоей роковой случайностью, которую ему преподнесла судьба в преддверии ожидавшей удачи. В чем заключалась эта удача, он и сам пока не знал, но был почему-то уверен, что она ждет его, вот-вот подаст ему руку и поможет поставить точку в затянувшемся расследовании. И уверенность в эту удачу вселяла в него прежде всего сидевшая рядом юная девчушка, в глазах которой, как ему казалось, не угасали надежда и радость жизни.

Он чувствовал, что она стала для него родной и близкой. Он ехал и время от времени с задумчивостью посматривал на нее. Чем же она привлекла его? Этими густыми локонами, вьющимися над смуглым гладким лбом? Этим тонким чуть вздернутым носиком? Этими пухлыми, сжатыми по-детски губами, маленькими ямочками возле их уголков?

А может быть, он еще тогда, в первую их встречу, незаметно для себя влюбился в нее, и любовь просто дремала в его сердце все это время, задавленная повседневными заботами, личными невзгодами и переживаниями?

На какой-то миг в сознание его закралась мысль о возможной близости с ней, которая испугала его, хлестнула, словно плетью, и он отогнал ее прочь, как несусветную чушь, как пустую химеру. Он, уже зрелый, женатый человек, обремененный работой и нелегкой жизнью. И она – вольная пташка, веселая щебетунья. Что может быть общего между ними?

Просто в нем заговорил мужчина, забытый женой и обреченный на временное одиночество…

И вот они уже выходят из автобуса, идут по опустевшей и потемневшей улице к особняку, возвышающемуся над густыми кронами деревьев, их провожают чуть мерцающие на чистом небе звезды, загадочно мигая им вслед…

Он налил в рюмки вино.

– За что же мы будем пить? – спросила чуть смущенно Луиза, видимо, еще стесняясь непривычной обстановки и в то же время заинтересованная ею.

– За этот день! Первый день! Пусть он навсегда останется в нашей памяти! – сказал с улыбкой следователь, поднимая свою рюмку и тихонько коснувшись ею рюмки Луизы.

– Пусть останется… – ответила ему с какой-то рассеянной улыбкой Луиза и, чуть отпив вина, поставила рюмку на стол.

– Скажите, у вас есть друзья? – спросила она вдруг.

Очевидно, она хотела спросить другое: есть ли у него женщина – в ее голосе звучал именно этот вопрос, – но не осмелилась…

Шамсиев, как ни странно, не стал лукавить.

– Конечно есть, – сказал он с простодушной улыбкой. – И друзья, и жена, и дочь. Правда, с женой у меня не все ладится…

– Что… она изменяет вам? – с удивлением посмотрела на него девушка.

Вопрос прозвучал довольно неожиданно.

– Ну, почему же… Ну, может быть, и не совсем так… – замялся следователь, как бы подыскивая подходящее объяснение. – В жизни не все так просто, Луиза, и не всем явлениям можно сразу дать объективную оценку. Истина приходит гораздо позже. Впрочем…

Не договорив, следователь лишь махнул рукой.

После этого как-то сама по себе последовала длительная пауза. Но по виду Луизы чувствовалось, что ей не терпится продолжить этот разговор.

– Извините меня, – с детским упрямством проговорила она, взявшись руками за щеки, по которым то ли от выпитого вина, то ли от смущения разливался яркий румянец. – Конечно, я могу показаться вам очень назойливой, но та женщина на пляже… Вы и в самом деле не знали ее раньше?

– Уж не ревнуешь ли ты, Луиза? – рассмеялся Шамсиев, но, подумав немного, сказал уже вполне серьезно и убежденно: – Я ведь уже говорил, что нет, даже никогда не встречался раньше и, пожалуй, не испытал бы такого желания, если бы не она сама, вернее, ее странное поведение.

– Да, но ведь вы же хотели увидеться с ней, поговорить… И потом… И потом там, на пляже, вы вот так запросто встали и ушли, оставив меня одну…

Маленькая обида вкупе с наивной искренностью девушки до глубины души тронули Шамсиева.

– Не обижайся, Луиза, но все произошло так неожиданно, – сказал он почти с отцовской нежностью. – Признаться, я и сам оказался в такой сложной ситуации, что не сразу сообразил, что к чему. Не пойму, какая сила повлекла меня к ней.

Луизу его слова, казалось, не только не убедили, а наоборот, еще больше насторожили.

– Конечно, она такая красивая… – с грустью промолвила она. Казалось, еще миг – и на глазах у нее появятся слезы.

Было ясно, что девушку просто так не успокоить.

Ничего не говоря, Шамсиев встал, подойдя к телевизору, включил его, за ним – видеомагнитофон с находящейся в ней кассетой. Вернувшись, он сел и сказал сидевшей понуро девушке:

– Вот, посмотри…

Закрутилась видеопленка, снятая Носовым на берегу южного моря.

Луиза молча, с затаенным вниманием смотрела на экран, где, сменяя друг друга, проплывали кадры, запечатлевшие последние дни жизни Аристовой.

Сначала Луиза ничего не понимала, но, увидев пляж, женщину в желтом купальнике, тут же повернулась к Шамсиеву и произнесла громко и удивленно:

– Так ведь это она!

– Ты ошибаешься, малышка, – мягко возразил ей Шамсиев. – Это другая женщина. Это Аристова, которую убили…

– А кто же та женщина, которую мы видели на пляже?

– Если бы я знал…

– Но ведь они так похожи!

– В том-то и дело. И женщина эта, та, что живая, ведет себя очень странно. Она меня словно дразнит, все время показывается мне на глаза, потом внезапно исчезает. Теперь ты, надеюсь, поняла, откуда мой интерес к ней…

– Боже, как интересно!

Глаза девушки буквально горели от любопытства. Некоторое время она сидела, пристально вглядываясь в экран и будто вспоминая что-то, потом вдруг резко повернулась к Шамсиеву, выговорила чуть взволнованным, но твердым и уверенным голосом:

– Я узнала ее! Это была она, точно она!

– Ты о чем, Луиза? – непонимающе посмотрел на нее Шамсиев.

– Два дня назад эта женщина приходила к нам в кафе. Ну… ну, я не знаю которая, та или эта, но одна из них. Она была в голубом платье, только волосы у нее были не распущены, а прибраны и закручены сзади в узел, а спереди на цепочке висели темные очки. Помню, она заказывала салат, картофельную запеканку и кофе. Покушала, уплатила за обед, а потом села в голубой «москвич» и уехала.

– В голубой «москвич»? – переспросил Шамсиев.

– Да, я видела в окно.

На какое-то время следователь оставался неподвижно сидеть на стуле.

«Голубой „москвич“, голубой „москвич“… – зароились у него в голове мысли. – Почему же я не поинтересовался сразу, есть ли у Борина машина, у него или у кого-либо из его друзей. Ведь эта женщина… Она так неожиданно появлялась и так быстро исчезала. Автомобиль… Ну, конечно! Она пользовалась автомобилем! Как же ему раньше это не пришло в голову!..»

Попросив прощения у Луизы, он встал и, подняв телефонную трубку, набрал номер квартиры Трифонова.

Прокурор, как оказалось, бодрствовал. Его живая реакция на звонок, теплое приветствие, легкий, непритязательный юмор, заключавшийся в первых же ответных фразах, свидетельствовали о хорошем расположении духа.

– А, это ты опять. Не спишь, как всегда, полуночник! Небось, обдумываешь все, кого бы еще взять за ворот и потрясти хорошенько… Ну, ладно, говори, какие еще беды свалились на твою голову перед сном грядущим.

– Я понимаю, Александр Петрович, время позднее… – подчеркивая важность возникшего дела, начал Шамсиев. – Но в райотделе, наверное, дежурят оперативники или работники ГАИ… Надо бы срочно разузнать, есть ли у Борина автомобиль и если есть, какой окраски и марки. Меня, в частности, интересует голубой «москвич». Возможно, им владеет кто-нибудь из других работников драмтеатра…

– Вопрос ясен, но не понимаю, зачем тебе понадобились оперативники, работники ГАИ? – добродушно проворчал прокурор.

– Не понимаю…

– Я тебе могу и сам сказать, что автомобиля у Борина нет, а на голубом «москвиче» разъезжает ближайший его друг Яков Борисович Шейнин, с которым ты только сегодня так любезно беседовал в театре…

– Это точно?

– Как в аптеке!

Следователь облегченно вздохнул и заметил не без примеси дружеской лести:

– Ну и информбюро у вас, Александр Петрович! Сидите в кабинете, а видите все, как с каланчи!

– Ну, будет маслицем подмазывать! Тут никакого искусства нет. Шейнин однажды подвозил меня домой после спектакля. Есть еще ко мне вопросы?

– Нет, спасибо.

– Ну, тогда будь здоров. Ты давай забудь там про всякие автомобили и ложись спать. Как говорили в старину, утро вечера мудренее!

– Спасибо еще раз! Спокойной ночи!

Положив трубку, следователь на миг задумался. Полученная информация была очень ценной и на многое открывала глаза. Но думать об этом сейчас…

Луиза, сидевшая за столом и с каким-то заботливым участием наблюдавшая за ним, вдруг улыбнулась и предложила:

– Булат Галимович, давайте выпьем за ваши успехи!

– Да, да, Луиза, спасибо! Ты очень помогла мне! – словно опомнился Шамсиев и, наполнив рюмки, добавил, взглянув многозначительно на девушку: – За тебя! Ты просто молодчина!

– А голубой «москвич» – это очень важно? – спросила Луиза, отпив глоточек.

– Для меня да, Луиза, – медленно потягивая не крепкое, но приятное на вкус вино, ответил Шамсиев. – Теперь мне, я думаю, удастся узнать, кто эта загадочная дама и что ей нужно от меня. А потом мне, возможно, удастся выйти и на след убийцы…

– Я завидую вам. У вас такая интересная работа, – взглянула на него чуть исподлобья Луиза, потом помолчала немного. – А вы назвали меня малышкой, и мне это очень нравится.

– Ты и есть малышка, – тихо сказал следователь, оглядев девушку долгим задумчивым взглядом и найдя ее еще более привлекательной, чем раньше.

Ему показалось, что появилось что-то осмысленное, повзрослевшее в этом доселе казавшемся юном личике, и в глазах, которые смотрели теперь на него не так, как в кафе – с озорством и наивным девичьим любопытством, – а пристально и серьезно, источая вполне женскую, вполне осознанную доброту и нежность.

– Ты такая красивая, – заметил он, и в этих словах прозвучало нечто большее, чем простое восхищение.

– Спасибо. Уже поздно. Мне надо идти, – вздохнула она, посмотрев на часы.

– Ты можешь остаться, если хочешь. Я постелю тебе в этой комнате, а сам лягу в соседней. Там за балконом – сад, и по утрам щебечут птицы…

– Я тоже люблю их слушать…

Шамсиев не нашелся, что сказать ей на это, лишь молча поднес к губам рюмку, чтобы допить оставшееся вино…

Он лежал под теплым мягким одеялом, с наслаждением вдыхая проникающий через приоткрытую дверь балкона прохладный, насыщенный ночным ароматом воздух. Он думал о прошедшем дне, о Борине, об этой загадочной блондинке, так неожиданно вторгшейся в его жизнь.

Наполнявшие комнату призрачные лунные блики придавали его размышлениям ярко выраженную фантастическую окраску: она преследует его на голубом «москвиче», за нею – еще вереница автомашин. В машинах сидят крутые, готовые на любые дерзкие поступки парни, те самые кавказцы, опекавшие ее на пляже. Вереницу замыкает машина с заместителем директора театра за рулем, любезным, симпатичным с виду джентльменом, школьным товарищем районного следователя. А указания исходят из душной полутемной комнаты от старого, некогда известного, могущественного, а теперь беспомощного режиссера, тихо лежащего на своей кровати в ожидании близкой смерти…

А он, Шамсиев, совершенно один, вокруг него сплетена настоящая паутина заговора, действует хорошо организованная группа людей, самых разных, умных, хитрых, пытающихся всячески воспрепятствовать ему в достижении истины.

Он же почему-то все медлит, ждет чего-то. Не решился даже на обыск. А ведь там могли оказаться вещественные доказательства, письма, фотографии, да мало ли что еще. И вообще странная квартирка! Этот подсвечник, икона, эта дамская сумка на тумбочке, подозрительные шорохи в соседней комнате…

Нет, он должен немедленно проникнуть в это осиное гнездо, расставить, наконец, все по местам, найти главного виновника!

Завтра же он поедет к Борину, произведет обыск в его квартире, чем бы это ни было чревато, что бы ни сказал местный прокурор или этот сердобольный секретарь горкома…

Тихий, робкий стук в дверь прервал его размышления.

Он повернулся и так же тихо, чуть настороженно отозвался. В комнату вошла Луиза. В полумраке, при лунном свете она была точно кукла, маленькая и смешная, завернутая вся в одеяло так, что виднелись только голова и ноги. Пройдя в глубь комнаты, поближе к кровати, она села на стоявший рядом стул и как-то тяжело и взволнованно вздохнула.

– Не сердитесь. Мне почему-то не спится, – проговорила она виновато, еле слышным дрожащим голосом. – Все мерещится та женщина с пляжа, кафе, ее машина, и та убитая в крови, а еще… еще ваш взгляд, строгий и грустный, как у моего папы…

Он молча слушал ее, чувствуя, как перехватывает дыхание, как неудержимо и беспокойно бьется сердце, как разливается жар по всему телу, взывая к действию дремавшие доселе чувства и желания.

И она, видимо, ощутив жар его души, не сдержалась, не говоря больше ни слова, сбросила неловким движением с себя одеяло, поднялась со стула, подошла к его кровати и, взявшись рукой за край одеяла, остановилась, словно раздумывая. Но это был лишь миг – она откинула одеяло с тихим глухим стоном, то ли мучительным, то ли нестерпимо сладким, упала к нему в объятия. Руки его задрожали, ощутив под собой горячее трепещущее девичье тело. На какое-то мгновенье она предстала перед его глазами такой, какой была на пляже, красивой, юной, с чистой смуглой кожей, изящными формами, и воля мгновенно покинула его. Измученный неудачами и одиночеством, истосковавшийся по женщине, он привлек к себе это нежное трепетное тело и, совершенно потеряв власть над собой, начал осыпать поцелуями ее лицо, шею, плечи…

Проснулся он неожиданно, будто кто-то ущипнул его. Осмотрелся. Все вокруг было как прежде. Только лунные блики на полу и стенах стали как бы более яркими, отчетливыми.

Луиза, полная покоя, лежала между ним и стеной, безмятежно опустив длинные ресницы, дыша легко и ровно и словно чуть улыбаясь во сне.

Одна рука у нее была запрокинута за голову, другая покоилась на груди, как бы стыдливо прикрывая маленькие тугие груди. И оттого она казалась еще более прекрасной.

Он вспомнил все, что случилось между ними в эту ночь, и сердце его дрогнуло, наполнившись нежностью и любовью. Ему захотелось придвинуться к ней поближе, прижаться к ней, поцеловать в улыбающиеся уста. Но резкий короткий щелчок заставил его мгновенно приподняться и посмотреть в сторону балкона. Что-то твердое, крохотное, ударившись о стекло балконной двери, отскочило и упало на пол.

Он понял, что это был маленький камешек. Но кто же бросил его?

Тихо, чтобы не разбудить Луизу, он встал с кровати и, чуть пригнувшись, через приоткрытую дверь скользнул на балкон.

Осторожно опершись на перила, он окинул взглядом сад, напряженно всматриваясь в темно-зеленую листву деревьев. То, что он увидел там, внизу, в полумраке, заставило его чуть отпрянуть назад. Он не поверил своим глазам.

В гуще деревьев и кустарников, где проходила небольшая аллея, стояла она. Стояла с распущенными, как у русалки, волосами, дивная и красивая, словно воздушная, сотканная вся из голубого лунного света. Плавными движениями тонких, казавшихся прозрачными рук она звала его к себе.

Не поверив в реальность увиденного, Шамсиев протер глаза, но никаких сомнений – это была она, та женщина, и она звала его. Черт побери! Шамсиева словно пронзило молнией. На рынке, на улице, на городском пляже ее появление еще можно была как-то снести, но чтобы здесь, ночью, перед самыми окнами его дома…

Возмущенный столь откровенной дерзостью, Шамсиев вернулся в спальню, по-быстрому оделся и, убедившись, что Луиза по-прежнему спит, ящерицей выскользнул из комнаты, тихонько прикрыв за собой дверь.

Он сразу побежал в сад, обошел кусты, деревья, осмотрел аллею, но увы, ни единой живой души не обнаружил. Покинув сад, он вышел на улицу, осмотрелся. Ага! Глаза его в темноте различили одинокую фигуру в светлом платье, удалявшуюся в сторону кладбища. Несомненно, это была она, женщина-призрак.

И он тотчас бросился за ней.

– Эй! Слышите! Куда вы? Остановитесь! – кричал он ей вслед, прибавляя шаг, но она, словно улавливая темп его движения, с каждым мгновением все отдалялась от него, пока совсем не растворилась в темноте.

Преследуя незваную гостью, Шамсиев достиг городского кладбища и, миновав ворота, остановился возле избушки кладбищенского сторожа, у которого побывал накануне. Он прислушался. Из приоткрытого окна доносился тяжелый пьяный храп.

Шамсиев хотел зайти в избушку и разбудить старика, но вырвавшийся неожиданно из темноты протяжный и жалобный стон женщины заставил его мгновенно забыть об избушке и двинуться по тропинке в глубь кладбища, откуда слышался стон.

Он продвигался между рядами деревьев, точно пантера, тихо и осторожно, время от времени останавливаясь и озираясь по сторонам. Темнота давила на него, сковывала движения. Но он все шел и шел вперед и, сам не зная зачем, шел, уже не чувствуя страха, пока что-то не остановило его. Вглядевшись с напряжением в темноту, он увидел, что этим что-то были три фигуры, стоявшие прямо на его пути, буквально в двух метрах от него.

Он сделал еще шаг вперед и застыл.

И тут фигуры начали медленно и грозно надвигаться на него.

Шамсиев не знал, что это были за люди, не видел их лиц, но перед его глазами почему-то все стояли те здоровенные смуглые джигиты с пляжа…

Он приготовился к самому худшему.

Когда фигуры придвинулись совсем близко, он, почти вслепую, словно по какому-то наитию, почувствовал нацеленный в него удар и тут же, применив защитный прием, сумел отвести руку нападавшего и, не теряя и секунды, нанес ему сильный и мощный ответный удар ногой чуть выше пояса, целясь в солнечное сплетение. В карате удар этот назывался «йоко-гери», и Шамсиев выполнял его великолепно.

Он почувствовал, как ступня его углубилась во что-то мягкое, чуть отошла назад, следом раздался стон, а за ним – звук свалившегося на землю тела.

Но уже в следующий миг чей-то увесистый кулак тупой и тяжелой оглоблей ткнулся ему в лицо, буквально оглушив и заставив отпрянуть назад. Тут же он получил еще один удар и, успев ребром ладони резануть кого-то по шее, упал на спину, в мокрую траву. Что было дальше, он уже не помнил. Его словно стали мять, топтать, и он, обессилев, потерял сознание…

Очнулся он от прикосновения чьих-то теплых, дрожащих рук, открыл глаза и увидел склонившееся над ним бледное, испуганное лицо Луизы. Девушка одной рукой придерживала ему голову, другой растирала висок.

– Ой, слава богу! – плача проговорила она, увидев, что следователь пришел в сознание.

– Что случилось, Луиза? – тихо спросил Шамсиев, убирая с виска ее руку.

Он приподнялся с помощью Луизы и сел, растерянно озираясь по сторонам.

В ту же минуту окружавшие их деревья словно ожили, засветились огнями, поблизости послышались голоса и вскоре к ним подбежали милиционеры с яркими электрическими фонарями в руках.

Какой-то здоровенный молодой сержант с широким угристым лицом и выбивавшейся из-под козырька лихой белокурой челкой, присев, стал пристально вглядываться в него.

– Так это вы следователь из Москвы? – произнес он удивленно, посмотрев с растерянностью на стоявших рядом сослуживцев. – Я помню вас. Мы вместе выходили на эксперимент с Сурулевым. Помните, наверное, он еще бежать пытался…

– Кто вызвал вас? – недовольно спросил Шамсиев, поднимаясь на ноги и вытирая кровь с лица. Казалось, он уже был в полном порядке.

– Понимаете, товарищ следователь, позвонил какой-то гражданин минут пятнадцать назад, – начал объяснять с виноватой улыбкой сержант, почувствовав, видимо, некую неловкость перед Шамсиевым, – сообщил, что на городском кладбище какой-та пьяный мужик напал на женщину. А тут, оказывается, все наоборот…

– Ничего не наоборот, – сказал Шамсиев уже спокойно и дружелюбным тоном, слизывая кровь с разбитой губы. – Шел домой мимо кладбища, показалось, будто женщина кричит о помощи. Бегу на крик – и налетаю в темноте на дерево. Зашибся малость. А тут вот девушка невесть откуда появилась… Словом, ничего особенного. Возвращайтесь в райотдел и начальству доложите, как я сказал…

– Понял, товарищ следователь! Ни слова лишнего! – добродушно пожал плечами сержант, довольный тем, что так легко выбрался из щекотливой ситуации.

Он решил, видимо, завоевать полное расположение следователя, кивнув в сторону улицы и предложив:

– У нас там машины, товарищ следователь. Можем подвезти, если желаете.

– Хорошо, идемте, там посмотрим, – кивнул Шамсиев, и все направились к воротам кладбища.

– Как ты оказалась здесь? – шепнул следователь все еще дрожащей от страха Луизе.

– Я проснулась от звука калитки, – стала она объяснять тихо и с тоской, словно тоже чувствовала себя виновной в происшедшем. – Встала быстренько, оделась и вышла на улицу. Вижу, вы идете в сторону кладбища, кричите кому-то, решила тоже пойти. Когда проходила мимо кладбища, услышала шум, прибежала, вижу, бьют вас, пинают ногами. Я стала кричать. Они, видно, испугались и убежали куда-то. Потом приехала милиция…

– Хорошо, только прошу, больше никому ни слова об этом, – предупредил ее следователь. – И, пожалуйста, поезжай домой. Я неважно себя чувствую и мне надо обязательно побыть одному…

– Ради бога, не гоните меня, я не хочу никуда уходить, – взмолилась она, тихонько взяв его за руку.

– Луиза, прошу тебя… Так надо… Я позвоню тебе…

На лице у следователя отразились усталость и страдание, и она молча смирилась.

За воротами стояли, светя фарами, два милицейских автомобиля.

Сержант снова предложил:

– Садитесь, товарищ следователь, мы живо вас подбросим, и девушку тоже.

– Спасибо, ребята! Я лучше пешочком. А девушку, уж пожалуйста, подвезите. С почетом и уважением. Ведь она первой прибежала ко мне и оказала помощь…

Шамсиев открыл глаза. В комнате уже светло, за окном ярко сияет солнце.

Боль во всем теле, свинцовая тяжесть в голове сразу напомнили ему события прошедшей ночи. Ну и влип же он!

О его приключениях, наверное, знает уже весь город: у этих парней из милиции длинные языки, и вряд ли его после такого случая обошли вниманием. Остается лишь сделать вид, что ничего не случилось, прикинуться этаким простачком и попробовать под любым предлогом вломиться в квартиру Борина. И если эта женщина действительно там, разобраться с ней до конца. Не может же все это длиться бесконечно…

Кряхтя и пошатываясь, он встал с кровати, подошел к висевшему на стене зеркалу и с каким-то страхом и подозрением взглянул на себя. Да, его неплохо разукрасили, однако. Губы опухшие и разбитые, один глаз заплыл, вся грудь в синяках и ссадинах – настоящий гладиатор!

И в таком виде он должен явиться в прокуратуру, предстать перед Трифоновым, его подчиненными…

Прорезавший тишину комнаты резкий телефонный звонок прервал его грустные раздумья. Не поворачиваясь, на ощупь, он отыскал телефонную трубку и со вздохом поднял ее.

– Булат Галимович, добрый день! Вы дома? – услышал он знакомый, чуть взволнованный голос Вахрамеева.

Целых два дня Вахрамеев не давал о себе никаких известий и теперь, кажется, собирался сообщить ему что-то важное.

– Я только что звонил в прокуратуру и не застал вас там… – не дав ему даже ответить на приветствие, продолжал молодой следователь. – Мне показалось, что Александр Петрович не в духе сегодня… Уж не случилось ли что-нибудь?

– Все в порядке, Сережа, не беспокойся! – отвел его подозрения Шамсиев, стараясь придать своему голосу бодрость и уверенность. – Ты из Кунгура? Рассказывай, что у тебя!

Вахрамеев выждал несколько секунд, прежде чем заговорить снова, собираясь, очевидно, с мыслями.

– Вы помните, у нас были сведения о том, что после смерти первой жены Борин женился на молодой актрисе? Так вот, я узнал, кто это. Она живет здесь, в Кунгуре, руководит местным народным театром. Фамилия ее Головко. Головко Надежда Викторовна. Ей тридцать пять лет. Говорят, очень красивая…

– Постой, почему говорят, разве ты не допросил ее?

– Не сумел, к сожалению.

Волнение молодого следователя словно начало передаваться Шамсиеву.

– Что значит – не сумел? Выражайся ясней, Сережа!

– Не успел. Она уехала отсюда.

– Куда уехала? Зачем?

– Говорят, уехала три дня назад, а куда, не знает никто. Собралась срочно и уехала. И вот еще что. Это с ней Борин разговаривал по телефону в те дни… Ну, помните, вы еще сообщали мне через облпрокуратуру…

– Вот как? Теперь, кажется, кое-что проясняется… – Шамсиев сделал небольшую паузу, чтобы перевести дыхание после такой сенсационной новости. – Сергей, я очень прошу, найди где-нибудь ее фотографию – в театре, паспортном столе, жилищно-коммунальной конторе… Ну, где угодно! Найди и немедленно возвращайся сюда. Там тебе больше делать нечего…

– Хорошо… Как скажете, Булат Галимович… – произнес чуть озадаченно Вахрамеев, удивленный, видимо, столь неожиданным решением своего патрона. – Постараюсь сегодня же найти фотографию и, возможно, к вечеру прибуду домой.

– Договорились! Пока. Приедешь, загляни ко мне…

Закончив разговор, Шамсиев хотел было спуститься вниз, чтобы принять душ, позавтракать быстренько и отправиться в прокуратуру, но последовавший очередной телефонный звонок заставил его остановиться и вновь поднять трубку.

«Наверное, опять Вахрамеев, забыл сказать что-то», – успел подумать следователь, но ошибся.

На этот раз голос, властный и суровый, зазвучавший в трубке, не здороваясь и не называя себя, потребовал повелительно:

– Мне Булата Галимовича!

– Да, я слушаю вас… – отозвался Шамсиев спокойно и холодно, тоже не здороваясь и не называя умышленно по имени и отчеству того, кто обращался к нему, хотя по голосу безошибочно узнал своего шефа, начальника следственного управления прокуратуры федерации Козеватова.

В последнее время между ним и Козеватовым складывались натянутые отношения. Почтенного возраста, крайне самолюбивый, во многом инертный и пассивный, Козеватов вопреки своему положению, положению крупного руководителя, в известном смысле наставника и воспитателя, недолюбливал почему-то молодых энергичных следователей, преуспевающих в работе и успешно строящих себе карьеру. То ли давно и безвозвратно утерянные лавры, то ли тревога за свое незримое будущее не давали покоя старику, но, требуя от своих подчиненных усердия и прилежания, он в то же время болезненно реагировал на их достижения и славу, хотя лучи этой славы не обходили стороной и его, пригревали на старости лет, продлевая пребывание в царственном кресле. И вероятно, это старческое увядание, неуверенность в себе заставляли его как-то заискивать перед аппаратчиками, восседавшими в еще более солидных учреждениях и креслах, прислушиваться к их мнению.

Месяца два назад, когда Козеватов после чьего-то звонка сверху пытался взять под свою защиту одну видную особу, замешанную в получении крупных взяток, Шамсиев, занимавшийся расследованием ее дела, воспротивился действиям своего начальника, занял твердую и принципиальную позицию, после чего Козеватов вынужден был передать дело другому следователю. С этого все и началось…

– Уже десять часов, Булат Галимович, а вас нет до сих пор на работе. Вы не находите это странным? – сразу перешел в наступление начальник управления, явно не скрывая своего раздражения. – Или вы там, в командировке, чувствуете себя как на курорте?

– Мне нездоровится, – все так же холодно, отчужденно отвечал ему Шамсиев, не желая переступать границу почтительности. – И потом вы же знаете, труд следователя ненормирован. Приходится иногда работать и по ночам…

– Да, да, мне известно, как вы там работаете… по ночам, – с иронией произнес Козеватов, сделав какое-то особое ударение на последнем слове.

«Кажется, он уже все знает. Проворные же здесь люди!» – подумал с грустью Шамсиев, поняв, что на него уже успели донести. Однако внешне не проявив ни малейшей растерянности, он продолжал разговор, спросив чуть вызывающе:

– На что намекаете, Андрей Архипович?

– На что я намекаю… Какое это имеет значение! Разве вам и так не ясно, что мы командировали вас туда не для того, чтобы вы слонялись ночами по кладбищу в поисках каких-то призраков, да к тому же еще навеселе и в компании проститутки…

– Выбирайте выражения, Андрей Архипович! – не сдержался на сей раз следователь, сразу перейдя на резкий тон. – Вы же не с зэком беседуете где-нибудь в штрафном изоляторе!

– Ах, вот вы как… – возмущенно выдавил из себя начальник следственного управления, и Шамсиеву показалось, что трубка в руке Козеватова тихо скрипнула. – В таком случае имею честь объявить, что вы отстраняетесь от расследования дела! Считайте, что таково решение прокурора республики! Вы дискредитировали себя как работник прокуратуры, потеряли моральное право вести следствие. Передайте пока дело городскому прокурору и возвращайтесь сюда! Здесь разберемся!

– Но вы ведь даже не выслушали меня!

– Не надо никаких объяснений! У вас будет время написать в поезде подробный отчет о своей работе, а уж мы тут решим…

– Хорошо, тогда я к отчету приложу и заявление!

– Какое еще заявление? – голос Козеватова звучал глухо, угрожающе.

– Об увольнении! – выпалил следователь.

– Дело ваше! Свято место пусто не бывает! – прозвучало в ответ, и разговор на этом прервался.

Постояв с полминуты у примолкшего телефона, Шамсиев тяжело вздохнул и, махнув рукой, пошел за полотенцем…

Душ пришелся весьма кстати. Упругие струи теплой воды сразу успокоили его, привели в состояние, когда человек может мыслить трезво.

Итак, его отстранили от работы. Теперь он свободен, волен – и в то же время связан, что называется, по рукам и ногам, не сможет даже без разрешения не то что допросить Борина, но и войти в его квартиру. А уж об обыске и говорить нечего!

Как же все это случилось? Злая судьба? Расплата за гордыню, беспечность? А ведь до сих пор ему чертовски везло во всем! А может быть, так все и надо? Ведь не зря же говорят люди, что нет худа без добра. Может, стоит за всеми этими неприятностями некое чудодейственное спасение от бед более тяжких, которые поджидали его впереди?

И все же жаль, очень жаль. Ведь он был так близок к успеху. Не хватило каких-то двух дней. А может быть, даже одного. Ведь теперь уже нет сомнений, что та женщина – там, в квартире Борина. И игра, которую вели против него, наверняка уже завершилась. Что же ему остается теперь? Встретиться с Бориным, мирно побеседовать, попрощаться? Попрощаться… А что, если Борин, пока он здесь размышляет, уже испускает дух, если все уже свершилось и его в данный момент вовсе нет на свете? Эта женщина, конечно, спокойненько уедет из города, начнет новую жизнь, и все, как и прежде, останется под покровом тайны, лишь он, следователь, до конца своей жизни будет носить в себе не нужные никому выводы и догадки.

Последняя мысль словно бы подхлестнула Шамсиева. Он отключил душ, стал спешно вытираться.

Нет, нет, надо предпринять что-то, попробовать рискнуть еще разок! Пойти к Трифонову? А почему бы и нет! Разве не он тогда разжалобил его, уговорил не делать обыска в квартире Борина? И этим испортил все… Теперь его черед! Теперь пусть он уступит, даст возможность довести дело до конца!

Прокурор на этот раз показался ему чуть сдержанным и осторожным, хотя любезность по-прежнему ощущалась во всех его словах и жестах.

– Ну, что там стряслось с тобой вчера? – спросил он как бы укоряюще и в то же время с искренним сочувствием. – А то тут мне уже с утра все уши прозвонили…

– Да ерунда, ничего особенного, – ответил Шамсиев чуть угрюмо и устало, поправляя пластырь, прикрывавший синяк под глазом. – Произошел небольшой инцидент, недоразумение, скорее всего… А кто звонил-то?..

Трифонов вздохнул и с каким-то кислым выражением поскреб в затылке.

– Да, из милиции звонили… Потом Козеватов звонил. Спрашивал, где ты, телефон твой попросил…

– Да, мы разговаривали с ним. Можете поздравить, меня отстранили от расследования, – сказал с грустной улыбкой Шамсиев, доставая из сумки изрядно вспухшую со дня его приезда подшивку уголовного дела и кладя его на стол перед прокурором. – Вот, велено оставить вам. Видно, кто-то из ваших пожаловался на меня…

Трифонов нахмурился, кашлянул несколько раз в кулак и открыто, не мигая, посмотрел на Шамсиева.

– Если ты меня подозреваешь… – произнес он глухим, обиженным голосом. – Я проработал в прокуратуре почти всю свою жизнь, всякое пришлось перетерпеть. Но знай, до уровня доносчика я никогда не опускался…

– Ну, что вы, Александр Петрович! – поспешил успокоить старика Шамсиев. – У меня и мысли такой не было! Тут скорее всего постаралась милиция. Сообщили, наверное, в горком, а оттуда вышли на Москву… Да бог с ними! Скажите лучше, как чувствует себя Илья Ефимович? Вы не интересовались?

– Только утром говорил с профессором Лемехом… – потускнел сразу Трифонов, болезненно сморщив лицо. – Плохи дела у Ильи Ефимовича! Он уже не ест, не пьет, лежит, говорят, в постели – и никакой в нем живинки. Предстанет перед Господом не сегодня завтра, Лемех так и сказал. Кстати, я звонил тебе недавно, ты почему-то не отвечал.

– Наверное, как раз был в душевой, – сказал Шамсиев. Он уставился задумчивым взглядом на лежавшее на столе уголовное дело. – А вы знаете, Александр Петрович. У меня появилась любопытная информация. Звонил утром Вахрамеев… Оказывается, до приезда в этот город у Борина была молодая красивая жена. Она живет сейчас в Пермской области, в Кунгуре. За два дня до убийства Аристовой и после моего приезда сюда Илья Ефимович разговаривал с ней по телефону. А на днях она внезапно уехала из Кунгура. Не исключено, что она находится здесь…

Трифонов слушал его, вскинув брови и недоумевающе поджав губы.

– Ну и что? – произнес он так, словно разговаривал с самим собой. – Раз она его жена, она должна быть здесь. Какое имеет это отношение к убийству Аристовой?

– Видите ли, все эти дни меня назойливо преследовала одна женщина, пыталась мешать мне в следствии, и мне кажется…

– Все равно ничего не понимаю, – пробормотал прокурор, теряя, видимо, всякий интерес к разговору и начав рассеянно шарить по столу руками. Так и не найдя ничего и посчитав, видимо, неэтичным просто так прерывать начатую беседу, он в конце концов выпрямился и вымолвил, умоляюще посмотрев на следователя:

– Скажи, Булат Галимович, только откровенно, чего ты хочешь от меня?

– Надо пойти к Борину, обыскать или, по крайней мере, осмотреть его квартиру. Я уверен, там скрывается нужный нам человек, возможно, сообщник или просто важный свидетель.

– Обыск? Сейчас, когда человек уже дышит на ладан? Ну, знаешь… – Трифонов встал и взволнованно заходил по комнате. От душевного неравновесия у него, видимо, стало сухо во рту, и он то и дело сглатывал слюну, усиленно двигая своим острым кадыком.

– Меня отстранили от следствия, вы знаете, – продолжал Шамсиев, пытаясь изменить складывающуюся не в его пользу ситуацию. – И вы можете наплевать на мои слова, пропустить их мимо ушей, выпроводить меня из кабинета в конце концов. Но говорю вам со всей ответственностью. Борин – убийца! Это он убил Аристову! Вольно или невольно он это сделал, не берусь пока судить, но, повторяю, убийство Аристовой – дело его рук, и рано или поздно вы сами убедитесь в этом!

– Перестань, прошу тебя! Как ты можешь! Ты же следователь по особо важным делам! – почти со стоном проговорил Трифонов, буквально заметавшись по кабинету, но в это время зазвенел телефон, и он, видимо, увидев в этом звонке свое единственное спасение от грозящего эмоционального срыва, кинулся к столу и судорожным движением поднял трубку. – Да, да! – прокричал он возбужденно, но уже в следующую секунду сник, застыв весь в ожидании или в каком-то странном испуге – трудно было понять. Лицо его словно покрылось бледностью. – Да, да, Илья Ефимович, здравствуйте… Да, он здесь…

На какое-то время он застыл, побледнев еще больше. Потом проговорил растерянно: «Хорошо… Хорошо…» – и медленно положил трубку. Он сел, облокотился скулами на руки и сказал тихо, не поднимая глаз:

– Звонил Борин. Бери машину и поезжай к нему. Он сам просит…

Дверь Шамсиеву на этот раз открыла кудрявенькая черноглазая девчушка в белом халате, с саквояжем в руке, собиравшаяся, по-видимому, уходить из квартиры.

Следователя охватила тревога. Неужели случилось что-нибудь с Бориным?

– Вы, наверное, следователь? Проходите, пожалуйста! Илья Ефимович ждет вас! – сказала любезно девушка, указывая свободной рукой в глубь квартиры и уступая ему дорогу.

У Шамсиева сразу отлегло от сердца. Он вошел в прихожую.

Подойдя к нему, девушка доверительным жестом попросила его наклониться и шепнула на ухо:

– Я только что сделала укол Илье Ефимовичу. Сейчас его состояние улучшилось, но вы уж, пожалуйста, не утомляйте его. Он очень слаб…

– Хорошо, я постараюсь, – успокоил ее Шамсиев.

– Илья Ефимович! Тут к вам пришли! – сказала она и, шепнув следователю: «Ну, я пошла!» – прошмыгнула за дверь.

С улыбкой посмотрев ей вслед, Шамсиев тихими, бесшумными шагами прошел в комнату, где три дня назад ему в первый раз пришлось беседовать с хозяином квартиры.

Борин находился все там же, но уже не сидел в кресле, как в тот раз, а лежал в кровати, в углу комнаты, накрытый большим теплым одеялом.

Подойдя к нему, Шамсиев тихо и учтиво поздоровался.

Несколько секунд Борин как бы не реагировал на его приветствие, затем медленно повернул голову и, посмотрев на него мутными, воспаленными глазами, произнес глухим и безжизненным голосом:

– Присаживайтесь. Хорошо, что вы пришли…

Взяв стул, следователь поставил его поближе к кровати и сел так, чтобы удобно было беседовать с больным.

Взгляд его невольно упал сначала на тонкие, словно ставшие прозрачными руки старика, покоившиеся на поверхности одеяла, скользнул по худым угловатым плечам и остановился на лице, выглядевшем каким-то опухшим, пожелтевшим, словно налитым воском, – и следователь понял, что смерть подошла к этому человеку так близко, что уйти от нее уже было невозможно. И ему почему-то стало жаль старого режиссера.

Словно угадав его мысли, Борин ухитрился каким-то способом выжать из себя улыбку и промолвил тихо:

– Красив я стал, правда? Да, маска смерти никого еще не украшала. Недолго, недолго уже осталось…

Шамсиеву хотелось успокоить старика, ободрить словами утешения, но язык словно отказывался повиноваться ему в эту минуту – уж слишком явственной была печать смерти, лежавшая на всем облике несчастного. И он решил лучше помолчать в надежде, что Борин сам снова заговорит и еще многое ему скажет – ведь не случайно он пригласил его к себе в столь тяжкий для себя час.

И, действительно, Борин после короткой передышки беспокойно заворочался в постели, словно хотел подняться, затем, бессильно опустив голову на подушку, пристально посмотрел на следователя и отвел в сторону взгляд, проговорил медленно, чуть дрожащим голосом:

– Вот что я хотел вам сказать… Это я убил Аристову!

Следователю показалось сначала, что после этих слов старый режиссер вот-вот заплачет. Лицо его как-то болезненно сморщилось, задрожало. Но произошло другое.

В глазах режиссера вдруг вслыхнул неяркий свет пробуждающейся жизни. Он сразу расслабился, задышал ровно и спокойно – должно быть, на него стало действовать введенное медсестрой лекарство.

– Да, это я убил Аристову, – повторил он, поглядев чуть искоса на следователя. – Я убийца, но, клянусь, не тот убийца, которого следует ненавидеть и предавать анафеме… До сих пор я не могу понять, что тогда случилось со мной. Дикость какая-то, фантасмагория… Но вы, наверное, все поймете. А сначала… Сначала возьмите конверт, что лежит у меня под подушкой. Это мое письмо к прокурору, там все сказано. Я написал его еще месяц назад, но все не решался отправить, думал, выживу, сам отнесу. А тут приехали вы, совсем меня напугали… Возьмите, я должен быть уверен…

Встав, Шамсиев подошел к изголовью больного и, засунув под подушку руку, вытащил почтовый конверт, на лицевой стороне которого была выведено аккуратным почерком: «Прокурору района Трифонову Александру Петровичу от Борина Ильи Ефимовича. Чистосердечное признание».

Конверт был заклеен, и внутри его прощупывалось довольно объемное письмо.

– А теперь садитесь, ради бога, – Борин с мольбой посмотрел на него. – Садитесь и выслушайте, пока у меня еще есть силы. Вы видите, я ожил немножко. Перед вашим приходом медсестра сделала мне укол морфия. Но не подумайте ничего плохого, я в своем уме и ручаюсь за каждое сказанное слово. Без укола я просто бы не выдержал…

– Рассказывайте, Илья Ефимович! Я долго ждал этой встречи… – тихим и спокойным тоном проговорил следователь, садясь на свое место и пряча письмо в карман пиджака.

– Я знал, что вы меня подозреваете, – вздохнул Борин, обращая взгляд лихорадочно блестевших глаз в нависший над ним белый потолок. – Я слышал о вас, читал в газетах. Вы и впрямь талантливый следователь, если сумели и на этот раз так быстро нащупать нужную ниточку. Вероятно, я доставил вам немало хлопот. Но надеюсь, вы поймете меня и не станете обижаться. Итак, вы готовы? Слушайте теперь, и клянусь, в моем рассказе не будет ни слова лжи…

Запрокинув одну руку за голову, другую безмятежно положив на узкую тощую грудь, Борин рассказывал тихо и самозабвенно, словно для него уже не существовало больше в мире ничего, кроме этой замкнутой со всех сторон комнаты, кроме следователя, задумчиво сидящего возле его постели, и кроме этой холодной белизны потолка, на который он, вероятно, уже смотрел не один день в ожидании близкой смерти.

– Вы помните, во время нашей первой встречи я упоминал о своей жене, о ее смерти. Да… это было тяжелое для меня время. Жену мою величали Верой Иосифовной. Она тоже работала в театре и, знаете, была неплохой актрисой. Но уж так, видно, было суждено, что театр соединил нас и театр разлучил, разлучил навсегда… Жили мы тогда в Москве, и я никак не хотел отпускать ее в ту гастрольную поездку по волжско-камским городам. Сам я работал в то время над режиссурой нового спектакля и мне было не до поездок. А она все-таки настояла, поехала. Гастроли уже близились к концу, когда их теплоход столкнулся ночью с каким-то грузовым судном. Это произошло недалеко от Перми. На теплоходе возник пожар, все стали прыгать в воду. Тело Веры нашли лишь через неделю у берега, возле какой-то деревушки… Сами понимаете, пришлось хоронить ее в Перми. Когда я вернулся в Москву, то просто умирал от тоски и одиночества. Я любил свою жену, это была добрая, на редкость красивая женщина. Меня все время влекло к ее могиле. Вскоре я бросил Москву и переехал в Пермь. В это время я был уже довольно известен, имел награды, звания, но северяне, знаете, народ сдержанный, холодный, встретили меня не очень радушно. Пришлось даже в первое время подрабатывать мелкими ролями. Зато я был рядом с ней, с моей Верой, мог в любое время пойти к ее могиле, положить цветы. Со временем мои театральные дела наладились, через год я стал ведущим актером, а еще через полгода главным режиссером театра. Долгое время я был одинок, никак не мог забыть свою Веру. Но, видно, правду говорят, что от женщины, как и от смерти, никуда не уйдешь.

В год моего пятидесятилетия приехала к нам в театр одна молодая особа, окончившая театральную студию, красивая, с роскошными светлыми волосами и такими большими голубыми глазами. Звали ее Наденькой, а если полностью – Надеждой Викторовной. Было ей тогда двадцать лет и, несмотря на молодость, чувствовались в ней ростки большого таланта. Впрочем, первые два-три спектакля не принесли ей особого успеха, зато когда она сыграла Элен из «Соломенной шляпы» Лабиша, зал просто рукоплескал ей. И потом были удачные роли…

Прервав свой рассказ, Борин опять попытался встать, но ему не удалось это сделать.

– Простите, – сказал он, посмотрев с бессильной улыбкой на следователя. – Не могли бы вы положить подушки чуть выше, поближе к спинке кровати. Это лекарство… Оно будто прибавило мне сил, и я, пожалуй, мог бы чуть присесть.

Подойдя к больному, Шамсиев осторожно обхватил его рукой и, передвинув подушки, помог режиссеру принять желаемую позу. Теперь Борин мог говорить с ним полусидя, полностью повернувшись к собеседнику и имея возможность наблюдать за ним.

И выглядел он теперь уже вполне сносно, на его щеках даже зардел чуть заметный румянец.

– Благодарю вас, – поклонился он следователю, вероятно, вновь почувствовав себя артистом. – Уж извините за хлопоты. Сиделка ушла пообедать, а у врача, сами понимаете, таких больных дюжина…

Шамсиев ничего не сказал в ответ. Насчет сиделки, врача и всего прочего у него уже было свое мнение. Та легкость, с какой врач покидала квартиру, где оставался тяжелобольной, по существу умирающий человек, насторожила его с самого начала. Ведь в подобной ситуации ее присутствие при допросе представлялось скорее желательным, нежели недозволительным. Да и вообще трудно было допустить, что в таком состоянии Борина хотя бы на минуту могли оставить дома одного, без присмотра. Как и во время первого визита, Шамсиев не мог избавиться от мысли и ощущения, что, кроме него и Борина, в квартире находится еще кто-то. Непроницаемая тишина комнаты, зашторенные среди белого дня окна, наглухо затворенная дверь соседней комнаты лишь усугубляли его подозрения. Но следователь не спешил открывать крышку тайного ларца. Его сейчас больше занимал рассказ больного режиссера, который он хотел непременно дослушать до конца. Все остальное как бы отодвинулось на задний план, но время потеряло для него всякое значение.

Борин между тем, памятуя, зачем пригласил к себе следователя, продолжал рассказывать, время от времени находя в себе силы улыбаться и жестикулировать руками.

– Что и говорить, она была прекрасна и на сцене, и в жизни, – вспоминал он с грустью. – Пусть простит меня всевышний, но я влюбился в нее с первого взгляда и не мог уже больше разлюбить, как бы потом ни испытывала меня судьба. Не берусь судить о ее чувствах, скажу одно, относилась ко мне с вниманием, была со мной искренна и откровенна. Вероятно, это и толкнуло меня на рискованный шаг. Я женился на ней, женился, несмотря на свой почтенный возраст. Три года спокойной счастливой жизни залечили мои раны, я чувствовал себя словно заново рожденным. Она стала моим ангелом, моей путеводной звездой. У нас не было детей, и это, возможно, сыграло роковую роль в наших дальнейших отношениях.

Он был из Кунгура, красавец, боксер, кумир публики, приметил Наденьку во время соревнований. Наденька любила спорт и часто ходила смотреть состязания. Боксер ей тоже понравился, и сколь бы пикантной ни была ситуация, она не стала от меня ничего скрывать, призналась во всем и сказала, что хочет покинуть меня. Что я мог ответить ей на это? Я любил ее, любил, можно сказать, страстно, безумно, но пытаться удержать возле себя юную красавицу, очарованную появлением нового Бога, настоящего Адониса… Разве это было в моих силах?

И я решил уступить дорогу этому новому Богу. Мы с Наденькой развелись, и она уехала к нему, в Кунгур. Но новоявленный Адонис оказался столь же любвеобильным, сколь и мужественным…

Они расстались буквально через несколько месяцев, но что-то случилось после этого с Наденькой, она стала всячески избегать меня. Несколько раз я ездил к ней в Кунгур, уговаривал вернуться, но она была непреклонна.

В конце концов мы договорились поддерживать нормальные дружеские отношения, не вторгаясь в личную жизнь друг друга, но это оказалось не так-то просто. Я слишком любил ее и все еще не оставлял надежды, и лишь позднее, убедившись окончательно, что наши встречи не доставляют мне ничего, кроме страданий, покорился судьбе и навсегда уехал из Перми…

Продолжить чтение

Искать убийцу

Искать убийцу(роман)

Искать убийцу
(роман)