Проклятая деревня. Малахитовое сердце

Размер шрифта: 13

Глава 1

В кабинете удушающе пахло геранью, на стене тихо и размеренно шли часы. Но ему казалось, что каждый щелчок секундной стрелки вкручивался сверлом куда-то между глаз. И виной тому было раздражение – чистое, концентрированное, приправленное злобой, которой не найти выхода. Бестужев не мог позволить этим эмоциям выбраться наружу, они кровожадно бурлили в груди, раздирали на лоскуты, сжимали глотку судорожным спазмом.

За широким лакированным столом из красной вишни сидела заведующая кафедрой. Тугой высокий пучок, вызывающе яркий макияж, которым так отчаянно пытаются скрыть подкрадывающуюся старость. Без него он дал бы ей тридцать пять, с ним – все сорок восемь. И неизменный мышиного цвета костюм с юбкой на ладонь ниже колена и пиджаком с острыми неказистыми вставками на плечах. Из-под стола, лениво покачиваясь, выглядывала черная лакированная туфля на невысоком тонком каблуке с острым носом. Суворова Антонина – гроза преподавательского состава, цепкая и беспринципная, вся кафедра склонялась перед нею с тихим ропотом. А Бестужев встал ей костью поперек глотки.

Даже сейчас, когда эхо его голоса не успело рассеяться под высоким потолком кабинета, она скользнула по нему ничего не выражающим взглядом и уткнулась носом в журналы, рассеянно перелистывая страницу за страницей. Будто он уже исчез, растворился в воздухе, прекратил досаждать. Ни черта подобного. Это чувство… Его не объяснить одним словом, не сориентироваться в неловких наплывах эмоций. Его будто зашвыривало обратно в учебные будни, когда он еще был по ту сторону преподавательского стола. Уступающий, инертный, заискивающий. Выскальзывающий из конфликтов при помощи мягких шуток и улыбок. Тогда в ее глазах светилось снисходительное обожание, увидеть которое выходило у немногих.

Тогда вся его жизнь была четко распланирована, каждый год выверен, цели поставлены. Где сейчас его будущее? Что в нем светлого?

Руководительница раздраженно втянула воздух тонкими ноздрями, выдохнула ртом. И удосужилась поднять на него свои глаза, в наигранном удивлении изгибая выщипанные брови.

«Ты еще здесь?»

«А я могу уйти, не получив согласие?»

За дверью ждал Елизаров. Бестужев слышал натужное поскрипывание колес, когда тот резко останавливал движение коляски сильными руками, поворачивая ее в другую сторону. Как бы иронично это ни звучало, Вячеславу не сиделось на месте даже сейчас. В своей безумной попытке все исправить, перевернуть разукрашенную алым страницу их жизни на новую, белоснежную, пустую, он отгрыз от нервной системы Саши огромный кровавый кусок. Бестужев смирился, сдался, уступая под напором этого лютого желания, грозящего свести их в могилы.

– Александр, вы еще что-то хотели спросить?

– Я ожидаю получить ответ на свою просьбу.

Суворова скривилась. Опустились углы обведенных алым губ, сморщился острый длинный нос, она тяжело вздохнула. Журнал в ее пальцах закрылся с громким хлопком, с подоконника, испуганно чирикнув, взлетел любопытный воробей, и Саша равнодушно проследил взглядом за его полетом.

– А разве это не очевидно? Я не могу дать вам отпуск, совсем скоро начнется учебный год. Нужно скоординировать расписание, разработать учебный материал – кто, если не вы? Вам прекрасно известно, что Геннадий Георгиевич занят сбором данных для своего научного исследования, ему будет некогда.

Суровая реальность, привычно брошенная в лицо. Вот этот этап жизни, который он стремился переступить быстро, почти играючи. Переступил? Пришел азарт? Понравилось? Стало плевать. Дом, работа, дом, работа – слилось в единую серую полосу, лишенную радости или печали. Карьера, ее взлеты и возможные падения перестали интересовать, к суммам на карте Бестужев стал равнодушен. Он не мог купить того, чего так отчаянно жаждал. Весь его запал, весь задор был сожран хищными деревенскими образами. Ее образом.

– Я вам предоставил все необходимое. – Короткий кивок в сторону папок, и руководительница нехотя вернула к ним взгляд. Задумчиво пожевала щеку, близоруко сощурила густо подведенные черным глаза.

Она не найдет ошибок, не найдет к чему придраться – Бестужев забыл про сон и еду, перепроверяя, сверяя и рассчитывая. Каждый штрих, каждая идеально выведенная синими чернилами буква. Он собственными руками сжигал мост, по которому мог броситься в трусливое бегство. Ни единой причины, чтобы остаться, ни одной тропинки, чтобы отступить. Ждет ли его спасение в Козьих Кочах? Если повезет, он сумеет вернуть Катю, а Славик найдет возможность встать на ноги. Внутренний голос зябко ежился, скребся в груди и трусливо нашептывал: «Что, если смерть?» Он не боялся, Бестужев просто хронически, очень сильно устал. Ему нужно было за что-то зацепиться, вынырнуть из этого омута.

– Хорошо… – Она громко хлопнула папкой, и Саша не сдержался, досадливо поморщился, возвращая взгляд к ее тощей высокой фигуре. Острая, резкая, прямая и бесчувственная, как иголка. Суворова всегда любила дарованную ей власть и невероятно искусно заставляла склонять перед нею головы. У него не было желания и времени становиться для нее хорошим, он не хотел искать подходящий к этой женщине ключ. – Допустим. Я могу дать тебе две недели. В начале сентября ты должен будешь вернуться. Бестужев, я не узнаю тебя… Такой был яркий и выдающийся студент… Нет, мы все понимаем, у тебя было такое потрясение, такой стресс. И весь преподавательский состав сочувствовал, но ведь всему должна быть мера. Ты отказываешься от научных проектов, не пишешь ни статей, ни докладов. Ты собираешься куда-то двигаться? Чего ты хочешь?

Покоя. Он просто хотел покоя. Тишины в собственной голове, темноты под сухими воспаленными веками. И ночей без ярких снов, пропитанных запахом Смоль. Как отчаянно он желал услышать ее девичий хохот, и как неистово он этого боялся с наступлением темноты. Саша почти поверил, что скоро начнет жить, а не существовать. Об этом напоминал отчаянный скрип колес инвалидного кресла, разносящийся по длинному коридору деканата.

Промолчал. Встретил ее злой немигающий взгляд своим равнодушным.

– Мне нужен месяц. Найти обратный транспорт из места, куда я отправляюсь, будет несколько затруднительно.

Глаза Антонины расширились, в них читалось недоверие, смешанное с огромной порцией ужаса.

– Ты опять возвращаешься в ту деревню, я права? Бестужев, прекрати заниматься самокопанием, весь университет гудел о вашей истории. Не ошибаюсь, это были болотные газы? Печальная история, но девочек уже не вернуть. Что ты там ищешь?

– Мне не хватит двух недель, – повторил бесцветно, равнодушно. – Если нет возможности дать мне срочный отпуск, что ж, увольняйте. У меня есть дела, которые не терпят отлагательств.

Он просто не наберется еще раз храбрости.

Завкафедрой приподнялась с места, с тихим шелестом разлетелись под ее пальцами белоснежные листы. Расписание, план занятий. Бестужев направился к двери под возмущенные крики. Ничего, с последствиями он разберется потом. Если будет кому и с чем разбираться.

Часы на стене продолжали равнодушно тикать.

Саша не испытывал к этому месту ненависти, он его и не любил. Сил чувствовать хоть что-то просто не было, ведьмино колдовство выжимало все без остатка. Будь здесь старый Бестужев, он бы алчно поглядывал на кабинет руководительницы, небрежно смахивал бы пыль в отведенной ему каморке и требовал сменить старое деревянное окно, из которого зимой немилосердно дуло прямо в спину. Будь здесь старый Саша, он с ушами закопался бы в книги, написал одну научную статью, за ней вторую, четвертую, десятую. Он бы набрался достаточно опыта, быстро стал бы профессором и знал бы, куда метить дальше.

В тот день, когда Бестужев защитил проклятую работу по фольклору, он думал, что рассыплется кровавым хрупким крошевом. Потому что невозможно делать вид, что все идет как нужно и он в порядке, когда за каждым углом больно щемит сердце – узкие холодные ладони уже не зажмут глаза, на перемене она не сядет рядом на подоконник, беспечно покачивая ногами. Саша был зол на этот мир, на каждого, кто остался в живых, когда Катя была обречена на смерть в заточении. Он возненавидел себя за беспомощность, которая уткнула его носом в сырую землю. Со временем отрицание сменилось принятием, гнев покрылся толстой коркой бесчувствия. Но только у него остальной мир продолжал жить точно так же, будто и не существовало раньше Катерины Смоль.

Закрывающаяся дверь приглушила возмущенные крики и угрозы женщины. Он устало прислонился к ней спиной, с нажимом растирая виски.

Начало положено, трусить сейчас – глупо. Он сам на это подписался, принял решение.

Доехавший до угла Елизаров резко крутанул коляску, возвращаясь к кабинету. В его взгляде застыл вопрос, Бестужев кивнул в ответ, и губы друга изогнулись в торжествующей усмешке. Около узких скамеек, расположенных вдоль коридора, уже стояли их сумки – та самая спортивная и потрепанная, пара рюкзаков и два чемодана. В этот раз они готовились не к отдыху, они ехали выдирать с боем утраченное. Поезд отправлялся через четверть часа, у здания деканата ждало такси. На коленях Елизарова лежал мобильник, парень небрежно сунул его в карман широких джинсовых шорт под сочувствующим взглядом Саши.

– Снова ему звонил? Глупая затея, он бы не поехал.

Славик обреченно махнул рукой, щуря недовольные злые глаза:

– Трус. Будь у него яйца, в Кочах все могло бы пойти по-другому.

– Не факт. – Саша отрицательно качнул головой, закинул ремень сумки на плечо, выдвинул ручки у чемоданов. Елизаров вцепился в подлокотник коляски и неловко свесился вниз, подхватил свою сумку. Вячеслав никогда не принимал помощь. Одно слово, напоминающее о его немощи, и Слава злобно скалил зубы, сочился ядом и лютой ненавистью. – Скорее всего, он бы сдох в схватке с Полозом или, убегая, наткнулся бы на лесавку. Его бы сожрали. Слишком много «если». Если бы я не запер Щека? Если бы ты не бросил в царя нож, а попробовал поговорить? Мы можем догадываться, предполагать. А имеем то, что имеем.

Елизаров притих, нахмурился, кусая нижнюю губу. Думал ли он об этом раньше, как Бестужев? Проигрывал ли в своей голове разные картины, сюжеты, переиначивал ли мир на новый лад, мечтая, чтобы все было по-другому? Наверняка нет. Слава боялся боли, открещивался от происходящего, давил воспоминания ударом широкой ладони по лбу. Он не хотел баюкать свое горе, он хотел его уничтожить.

До такси парни добирались в напряженном молчании, каждый думал о своем, не отозвались и на приветливую улыбку дружелюбного таксиста. Бестужев молча загрузил в багажник чемоданы. Уже через сутки они окажутся в Козьих Кочах.

Не приняв помощь водителя, Елизаров подъехал к распахнутой двери машины и едва не растянулся на пыльной, потрескавшейся от жары земле. Тощие атрофированные ноги нелепо повисли в проеме между коляской и пассажирским сиденьем, пока сильные руки рывком забрасывали тело в салон автомобиля. Оказавшись внутри, Слава хрипло выдохнул, подтянулся и сел, злые желваки заиграли на скулах. Повозившись, Саша сложил за ним коляску.

Август в этом году был жестоким – жара не спадала, она душила, висела пыльным маревом над асфальтом. Ею дышал каждый кирпич многоэтажек. Чертова сковородка. Поливальные машины не справлялись, пылающий асфальт покрывался трещинами, вода почти сразу превращалась в едкий, пропахший резиной пар. Из каждого телевизора и радио убедительно просили оставаться дома до вечера, вызывать «Скорую» при тепловых ударах, быть внимательными на улицах к людям, которые почувствовали себя плохо. Рассылки от МЧС заставляли телефоны коротко пищать.

Редкие деревья во дворах многоэтажек пожухли, скрутились пыльные увядшие листья, пожелтели редкие клочки травы под ногами. Городская суета утихла, каждого второго свалила беспощадная мигрень. На улицах встречалась лишь храбрая, сумасбродная молодежь с обгоревшими носами: девушки щеголяли легкими платьями, большая часть парней – обнаженными торсами. Люди обмахивали лица ладонями, шумно дули в оттянутые вырезы одежды и тускло пересмеивались, ожидая спасительной вечерней прохлады.

За окном мелькали вывески зазывающих магазинов, арки въездов во дворы, пустые площадки детских садов. Совсем скоро они сядут в поезд, а после – в шумный, громко чихающий черным дымом из выхлопной трубы автобус.

Впереди парней ждала долгая дорога в уже знакомое место. Место, укравшее привычное течение их жизней. Красивые, но такие страшно-жестокие Козьи Кочи.

Глава 2

Все происходящее напоминало ему мрачный приквел к дешевому фильму ужасов. Заевшая пленка, которая портит качество видео серой рябью, нудным писком и миганием. Тот же водитель, неловко почесывающий голову, когда дверь не открылась с первого раза. То же тихое поскрипывание проржавевшего, давно не белого автобуса, ядреный запах бензина в салоне и хрипящий шансон из древнего радио.

Теперь они ехали вдвоем. Не было мягкой дремы, опускающей веки после долгой дороги в поезде, не было звонкого смеха и ядовито-острых реплик Елизарова, подмигивающего Гавриловой, оттопырившей средний палец. Раньше они были наполнены мыслями об отдыхе, вдохновленные необычным путешествием, тянулись ко всему новому. И разрушались, падая бескрылыми мотыльками, погибшими в яростном огне. Внутри Бестужева алым цветом расцветала лишь решительная одержимость, он перебирал возможности, просчитывал ходы и отчаянно ненавидел все происходящее. В широком проходе рядом с водителем стояла пустая коляска Славика – их вынужденная попутчица.

– Что-то ты, Саня, зачастил к старичкам, неужели так понравилась деревня? – Отвлекаясь от дороги, водитель скосил хитрый взгляд на Бестужева, отражающегося в пыльном зеркале заднего вида. Об этом пожалели все и сразу: неожиданно выругавшись, мужчина крутанул руль в сторону, сидящих парней повело, пальцы вцепились в спинки стоящих спереди кресел. Бесконтрольные ноги Елизарова подскочили, и ступни вывалились в проход, заставляя его зло стиснуть зубы, убирая их обратно. Избежать колдобины не вышло, правое колесо въехало в крупную яму, автобус подбросило. Старая машина возмущенно заскрипела, чихнув дымом из выхлопной трубы.

Нервный смешок выскочил из груди до того, как Бестужев сумел взять себя в руки. Еще бы. По просторам соскучился. Он смолчал. А мужчина залихватски взъерошил короткий ежик седеющих волос, харкнул в открытое настежь окно и продолжил:

– Или девчонку себе там нашел? Так забирай! Не думая. Бабы там работящие, дурные, все на свои плечи взвалят, такую с глуши вывози – век тебе в ноги падать будет, обувь лобызать.

– С вашими бабами врагов не надо. Сожрут вместе с обувью. – Зыркнув на водителя исподлобья, Елизаров презрительно опустил углы губ и снова вернулся к созерцанию природы за окном: городская местность давно сменилась полями, над одним из них, широко раскинув мощные крылья, кружил сокол.

– А тебе лишь бы какую, парниша, пониже пояса работает че? Небось немного городских на немощного посмотрит, а в деревне даже на лицо неплохую приглядишь, не косую какую…

Кулак, подставленный Славиком под подбородок, сжался сильнее. Саша едва ощутимо толкнул его плечом.

«Брось ты, сам же знаешь, что херню мелет».

– Игнорируй дурака, еще посреди дороги выкинет.

И Слава промолчал. Пыша злобой, он прожигал пропитанным ненавистью взглядом водительское сиденье и торчащий над ним лысеющий затылок мужчины. Тому было все равно, свои слова он грубостью не посчитал и быстро про них забыл. Постоянно заглядывая в широкое зеркало заднего вида и встречаясь взглядом со Славиком, он залихватски подмигивал, обнажая в щербатой улыбке пожелтевшие от никотина зубы.

Дорога казалась длиною в вечность. Волнение застряло комом в горле, теперь Саша возвращался не один, и это разворачивало могилу, в которой спала его надежда. Бестужев пытался удобнее устроиться на потрепанном грязном сиденье и уснуть, но перед веками плясали черти, сыпали песок в глаза, зажимали спазмами глотку и карабкались, карабкались по позвоночнику, царапая острыми когтями. Он не мог усесться, от долгого сидения замлели ноги.

Елизаров, напротив, замер напряженной статуей – выпрямленная спина, широко разведенные плечи и медленно приподнимающаяся при дыхании грудь. Спокойствие, почти умиротворенная картина. И на секунду Бестужеву стало любопытно – как Славик борется с внутренними бесами? Они грызут его так же больно? Таким же грузом давят на плечи?

Когда автобус остановился в тени у знакомого дуба, сердце сработало вхолостую – пропустило удар, а затем заколотилось где-то в глотке, выворачивая наизнанку душу. Приехали.

Выгружались быстро, нервно и дергано. Водитель только посмеивался над расторопностью молодежи. Слава, которого пришлось снести с высоких ступеней, мрачно оттопырил средний палец ему в спину, заерзал, удобнее устанавливая ноги на подставке коляски. Сумки и чемоданы припорошило пылью из-под колес отъезжающей машины, парни замерли, синхронно повернув головы в сторону узкой тропинки, огибающей озеро.

Будто и не уезжали, словно не было тех лет в городе, пропитанных отчаянием и одиночеством. Желание обернуться больно зудело под кожей, Бестужев его сдержал – Кати за спиной не будет. Ее давно там не было.

Погода была здесь мягче, солнце не лупило по лицу наотмашь, жара не душила сухим воздухом, с хрипом врывающимся в легкие. Припекало, да, но влажность и легкий прохладный ветер все меняли. Ласково покачивались на ветру тонкие ветви ивы у воды, шелестел листьями огромный дуб, бросающий на их головы и спины крупную тень. Природа берегла почитающих ее деревенских. Причиной тому климат Уральских гор или их незримые боги, но дышать здесь было легче, свободнее.

На озере поселилась пара длинношеих лебедей, они гордо скользили по водной глади у самого берега, а следом плыли трое неказистых птенцов. Серые, с непропорциональными тельцами, они покачивались на воде, смешно и быстро перебирая под водою лапами, догоняя статных родителей. Шипели, щелкали клювами у перьев друг дружки, резво опускали под воду маленькие головы. Совсем скоро они научатся летать, но каждый раз будут возвращаться под родительское крыло. Еще два года они будут жить под защитой, в любви и ревностной опеке. В безопасности.

– Третий раз приезжаешь, что, всегда так клювом щелкаешь? Не сдохло в тебе чувство прекрасного, Саня. Пошли, потом этих гусей посмотришь, покормишь, хоть к себе заберешь. Я сварился в автобусе, хочу сполоснуться.

Бестужев хмыкнул, отвел взгляд от молодого семейства и взялся за чемоданы. Оставалось пройти совсем немного. Коляска Славика бодро катила вперед, лишенный груза чемоданов, он резко, почти зло работал руками. На спуске с пригорка Елизаров так набрал скорость, что Саше пришлось бежать, беззлобно нарекая друга идиотом.

– В детстве в гонки не доиграл? Я тебя по запчастям собирать не буду, угомонись.

Тот лишь счастливо щерился, осматривая приближающуюся улицу.

– Запчастей немного осталось, справишься быстро. Мы сразу в дом Весняны?

– Нет, мы будем жить в другом месте. – Бестужева невольно передернуло, в прошлые годы он возвращался к той избе. Прожигал пропитанный засохшей кровью порог ненавидящим взглядом. А войти внутрь не набрался сил. Там, на печи, осталась Катина камера, в бане валялась смятая пижама с вывернутой наизнанку розовой майкой. Мать Смоль отказалась ехать сюда, горе сожрало годы ее жизни, казалось, за месяц она постарела на десять лет. Кроме седых волос и сетки морщин у глаз, ничто не выдавало боли. Кто-то называл ее сильной, а кто-то посчитал плохой матерью, не тоскующей по погибшему ребенку как следует. Сам Бестужев так и не нашел в себе смелости пойти на Катины похороны, закрытый пустой гроб вызывал приливы душащего отвращения. Хотелось кричать о том, что Смоль жива. Он чувствует, она тянет его за собой на дно. Хотелось вопить. Но его бы никто не услышал, ему не верили.

На третий его приезд кровь с порога пропала, покосившаяся дверь встала ровнее, отсыревшая и отошедшая от окна ставня была поправлена чьей-то заботливой рукой. Саша подумал, что приехали родственники погибшей женщины. Но деревенские говорили иное.

Отвечая на невысказанный вопрос друга, он кивнул в сторону поворота на вторую широкую улочку. Их встречали горящие любопытством глаза за занавесками распахнутых окон и лай дворовых собак, прячущихся от полуденной жары в будках.

– Я жил в доме молодых ребят, они перебрались в Жабки, родители Феди пожалели меня и впустили пожить. Хорошие люди, добрые, другие кляли меня и едва не пихали в спину, разворачивая к дороге. Боятся они нас, Слава, куда больше, чем всю свою нечисть, вместе взятую. Боятся, что мы снова что-то сотворим, а расплачиваться будет деревня.

– Уроды. – Мрачно цокнув языком, Елизаров сплюнул в сторону чужого двора. В открытом окне избы возмущенно охнуло, качнувшаяся занавеска скрыла обитателей от их взглядов. – Нужно было молча в тот дом возвращаться, еще унижаться, просить кого-то. Или там уже живут?

– Живут. – Левый уголок губ Саши изогнулся в издевательской усмешке. – Но тебе бы не понравились такие жители. Я не смог порог переступить, там змея на змее вьется. Думал, там будет Полоз. Звал, угрожал дом сжечь, а что ему этот дом? Деревенские говорят, что изба после нас стала проклята, подойти к ней нельзя. Ребятня на спор забежать попыталась, так девчонку змея укусила. Всех на уши подняла – думала, гадюка. Обошлось.

При упоминании Щека руки Славы нелепо дернулись, сбились с ритма, и колесо коляски въехало в колею от телеги, пересекающую пыльную дорогу. Его повело в сторону, и не успей Саша вцепиться в ручки – опрокинуло бы пузом в дорожную пыль. Взгляд, который он получил в благодарность, заставил игриво ощериться, подмигивая и тут же разжимая руки, поднимая их в сдающемся жесте. Не успевший послать его на фиг Елизаров зло фыркнул.

Не ожидая, что Саша свернет у одной из калиток, Елизаров проехал еще пару метров по инерции, прежде чем руки остановили движение колес, а он развернул коляску, подъезжая к нужной избе.

Маленький домик был покрашен в темно-бордовый цвет, все окна распахнуты настежь, сквозняк игриво гонял белоснежные ситцевые шторы, с краем одной из них играл отъевшийся, чересчур пузатый маленький котенок, еще трое пристроились под лавкой и наминали лапками живот матери, лениво приоткрывшей желтые глаза при скрипе калитки.

– Есть кто дома? – Неожиданно громкий крик заставил Славу матюкнуться, неловко засмеявшись. Напряжение грызло и его. Это почему-то порадовало. Бестужев мимолетно улыбнулся, скосив на друга лукаво прищуренный взгляд.

Из избы выглянула низенькая женщина сорока лет – туго сплетенная коса, румянец на загорелом лице, она дышала здоровьем и зрелой красотой. Опершись о подоконник локтями, она растянула губы в широкой улыбке, на щеках появились аккуратные узкие ямочки.

– Сашенька? Здравствуй, что-то ты к нам зачастил. Говорил же прошлый раз, что не приедешь. Я уже думала, как самой в город выбираться, гостинцы твои к концу подошли.

– Здравствуйте, Зарина Изяславовна, а я вот… – Чувствуя неловкость, он пожал плечами, улыбаясь в ответ. – Я снова с подарками, можно же пожить в домике вашего Федора? Мы на месяц.

Зарина и ее муж оказались единственными жителями деревни, способными протянуть ему руку помощи. В те дни даже Беляс смотрел на Сашу с жалостью и брезгливостью, сурово морща густые брови. Староста вески [1] вскидывал ладони вверх в сдающемся жесте, открещивался от его просьб, сочувствующим голосом предлагал довести до Жабок через болота.

Каждый деревенский смотрел на Бестужева как на побитую чумную собаку. Запирали двери, не выпускали во дворы детей, способных сболтнуть лишнего. В их глазах светилась жалость, но своя рубашка всегда была ближе к телу. Привычным укладом жизни никто рисковать не хотел.

Саша помнил тот день, помнил ветер, рвущий полы расстегнутой куртки, дождь, косыми ледяными струями заливающий глаза. И отчаяние. Оно жрало его живьем, жадно откусывало кусок за куском и давилось, насыщаясь его болью. Тогда Бестужеву казалось, что он умрет. Прямо там, посреди разъезжающейся под ногами дорожной грязи, среди грозно возвышающихся над ним изб и разрывающегося молниями неба. Залитый дождевой водой и слезами, с нищенским скулежом, выдирающимся из горла. Он был разломлен, растоптан, разрушен. Еще немного, и это все поглотило бы его без остатка.

Когда на плечи легли чужие руки, аккуратные узкие длинные пальцы сжали предплечья, повели за собой, он ослеп от дождя и горя и не мог разглядеть своего спасителя. Не понимал, кто кутает в плед, пропахший дымом, кто наливает горький чай на незнакомых травах. Слышал тихий разговор, но не разбирал слов. Просто смотрел в открытое жерло печи, где огонь трещал, скакал алыми языками по поленьям.

Зарина и Ждан позволили остаться в доме их сына, они вытянули его из омута, когда другие прятали глаза и заводили руки за спину. И каждый раз они готовы были принять его снова.

– Конечно, можно, Саша, что ты спрашиваешь? – Она засмеялась, оттолкнулась от подоконника, прогибая спину, заговорила куда-то внутрь избы… – Жданко, выходи, принимай гостей, тебе наверняка опять коньяка привезли, нарадуешься, налакаешься, ясноглазый мой.

Тишина сменилась поспешным топотом. Теперь губы тянулись в улыбку и у Славы. На пороге стоял мужчина. Такой же невысокий, как жена, но хорошо сложенный. Возраст не наделил его ни отвисшим брюшком, ни сединой. С горящими глазами, пышущий здоровьем. Когда-то, в далеком прошлом, Бестужев слышал диктофонную запись Кати, где молодая Соня говорила о том, как страшно им оставлять в деревне своих стариков. И этих людей она называла стариками? Саша видел и ее родителей, таких же цветущих и живых, дряхлость обходила их стороной, они словно увязли в лихой молодости. И как повернулся язык…

– Ну, соколики, поднимайтесь в избу. – Мазнув взглядом по Саше, Ждан запнулся, с трудом отвел взгляд от покалеченных ног Елизарова и поспешил им навстречу. – Давай-ка я помогу тебе, паренек.

Улыбку с лица Славы тут же смело, он нахмурил брови:

– Я сам.

Мужчина притормозил, с уважением кивнул, а затем повернулся к жене:

– Зарька, давай тогда сразу в Федин дом пойдем, что ему туда-сюда таскаться, я что-нибудь скумекаю у ступеней, чтоб мальцу сподручней было. Ты возьми с собой горшки с едой да наливки банку, сдюжишь?

– Я-то сдюжу, а вот у тебя ум за разум зайдет в такую жару пить. Кваса захвачу, родной… – женщина простодушно рассмеялась, видя, как померк свет надежды в глазах мужа… – А ты топай, помоги мальчикам расположиться.

Они прошли еще одну избу, прежде чем оказаться у нужной калитки. Сирень у забора была такой же пышной, правда, уже отцвела. Не было ни возмущенного квохтанья кур, ни виляющего хвостом Шарика. Когда Славик посмотрел на пустую будку, Ждан с теплой улыбкой заметил, что пес уехал с хозяевами в город и теперь живет в квартире, как примерный домочадец, ходит на утреннюю и дневную прогулку на длинном поводке.

Ярко-желтая краска нигде не потрескалась, не облупилась. Не отсырела и не потеряла яркости резьба, ставни прилегали плотно, а дверь не скрипела. Не было видно запустения, каждый сантиметр маленькой избушки был пропитан теплом и уютом. Будто родители ждали, что их чада вернутся в родное гнездо. Бережно красили двери, поправляли забор, подстригали пышные кусты у калитки.

Три высокие ступени оказались для них преградой. И пока Бестужев размышлял, как удобнее перехватить коляску, Слава просто плашмя рухнул на бок. Специально, не было в его взгляде ни страха, ни неловкости – только твердая решимость и равнодушие. Положение не унижало его, оно делало сильнее. Не обращая внимания на то, что трава оставляет на шортах зеленые разводы, а тонкие, лишенные мышц ноги перемазались в пыли, он пополз. Подтянулся на одну ступень, затем на другую, сел на широком пороге, поднимая взгляд на неловко мнущегося рядом Сашу.

– Что? Ты бы надорвался эту махину со мной переть, я не сахарный, не растаю. Поднимай ее.

Бестужев подчинился. Быстро перенес опустевшее кресло на порог, подал руку Елизарову. А он не принял. Заскрипел зубами, заходили напряженные мышцы на руках, Саше оставалось лишь придерживать коляску, чтобы она не покатилась прочь. Когда короткая борьба с креслом закончилась, из-за дровянки вышел отошедший Ждан, на плече он нес три широких доски, в руке – молоток, в зубах торчали длинные, слегка тронутые ржавчиной гвозди.

Он опустил одну из досок на порог, поелозил по ступеням, устраивая так, чтобы коляска заскочила на них без труда. И Саша с нескрываемым облегчением понял – тот делает пандус.

– Придержи-ка, молодец. – В руку легли остальные гвозди, Ждан принялся за работу. Легко ударил молотком, примеряясь, намечая, куда положено вбиваться гвоздю, и потом забил его в порог двумя сильными ударами.

Покрываясь нездоровым стыдливым румянцем, Вячеслав неловко провел пятерней по короткому ежику, спустился ладонью к щеке, растер и ее.

– Спасибо.

– А как иначе-то? Смотреть, как ты ужом по грязи ползаешь? Вот были бы радушные хозяева. – Ждан поднял голову, мельком взглянув в сторону замявшегося парня, а затем вернулся к работе, прилаживая вторую доску. И не было в его взгляде жалкой неловкости или сочувствия, будто Елизаров на своих двоих стоял. На равных с ним.

Наверное, это и заставило Славу проникнуться симпатией к этому мужчине. Настолько, что он смолчал, когда Ждан взялся за ручки кресла и налег, приподнимая крупные колеса, чтобы перекатить через порог избы.

В сенях все оставалось таким же, каким запомнилось Саше в прошлую поездку. Разобранная детская кроватка стояла в углу, на широкой самодельной вешалке с резьбой по краю и железными грубыми крючками висел маленький детский дождевичок ярко-розового цвета. С глубокого капюшона мило топорщились мышиные ушки, нарисованные белые глаза с голубой радужкой задорно смотрели на гостей. Напоминание из прошлой жизни. Должно быть, этот дождевик больно резал по душам бабушек и дедушек, но убирать его не хотелось – память о внучке они трепетно баюкали. Его не трогал и Бестужев.

Внутри изба казалась меньше, чем снаружи. На узкой печке не развалишься, она предназначена для готовки еды да обогрева детских замерзших пяток зимой. Столик рассчитан был на четверых, не больше, в закрытых шкафах ютилась посуда с желтой росписью и рать глиняных горшочков с чугунными сковородами. Солнце любило этот дом, оно пробивалось через легкие желтые шторки и разрисовывало тенями пол, скакало по стенам. Во второй комнате стояла полуторная кровать, рядом краску пола разукрашивали короткие царапинки – должно быть, здесь качали в кроватке малышку Ясю, когда она отчаянно боролась со сном.

Здесь не пахло сыростью и затхлостью, ничего не обветшало, не забылось. Не было пыли, скрипящих половиц и ощущения заброшенности. Ждан неловко повел плечом и улыбнулся, в уголках теплых глаз пряталась грусть.

– Мы это… Наведывались сюда частенько, то пыль смахнуть, то дом проветрить. Он бы без ласки и ухода обветшал, а вдруг дети решат воротиться, города шумные, суетливые, может, сердце не ляжет.

– Как они, связываются с вами? – Саша отодвинул один из стульев и сел за стол, устало откидываясь на спинку. Чемоданы загромоздили сени, но с ними разобраться можно и позже.

– А как же тут свяжешься, Саша? Приезжают раз в год на месяц, иногда мы через Жабки к ним наведываемся. Это ж они с ребенком через болота не пойдут, а нам, когда сердце тоскует, море становится по колено.

В сенях ударилась об угол дверь, и порог избы перешагнула Зарина. В руках огромный горшок, под мышкой темная бутылка кваса, к влажной от жары шее прилипли выбившиеся пряди.

– Доставайте тарелки, мальчики, пообедаем.

Саша поднялся, привычно зашагал к шкафу, разбирая тарелки, пока Зарина ставила свою ношу на стол. Из холодного горшка всем разлили по доброй порции густой окрошки на домашнем кефире, быстро заработали ложки.

Не изменяя своей привычке, Слава ел за троих – быстро работали челюсти, позвякивала о тарелку ложка, Зарина благодушно улыбалась, глядя на его чудовищный аппетит. Когда тарелки у всех опустели, а в чашках пенился душистый квас, пощипывающий язык кислотой, Елизаров снова потянулся к горшку с супом, начиная разговор невнятным из-за набитого рта голосом:

– Спасибо вам за прием, без вас пришлось бы спать под открытым небом. Саня сказал, что дом Весняны проклят стал?

Семья неловко переглянулась, длинные пальцы Зарины несмело погладили край широкой кружки.

– Все свадьбы змеиные там играются, а деревенские то плач, то хохот детский слышат. Нечистое место стало, верно, болью и скорбью пропитанное. Наши детей своих туда не пущают, страшат присказками. Лучше они пугливые будут, да живые.

– А подскажите-ка мне, радушные хозяева, кто у вас лучше всего в присказках да легендах разбирается? Нам бы поговорить с кем о хозяйке горы вашей. – Коротко звякнула его ложка об опустевшую тарелку, Славик вытер тыльной стороной ладони рот и хищно подался вперед, упираясь руками в стол. Глаза женщины забегали, отводя взгляд в сторону, она с напускной суетой охнула, поднимаясь с места.

– Простите вы нас, забылись за беседой хорошей. Поднимайся, Ждан, наша Софья попросила за стельной коровой приглядеть, той телиться со дня на день, а старухе на поле идти далеко. Если вдруг что, то подсобишь. – Мужчина кивнул, пряча виноватый взгляд, поднялся к дверям и пошел за женой. Углы губ Елизарова презрительно опустились, огонь в глазах померк.

Семья эта была не против них, но и не за. Незачем им было рисковать своими шеями – ни против весчан идти не хотелось, ни против богов, позволяя нездешним тревожить покой и размеренное течение их жизни. Они просто пожалели мальчишку, озябшего и потерянного среди жестокой вечерней бури, а тот был им благодарен.

– Красная сумка в сенях ваша, там духи хорошие, которые вам, Зарина Изяславовна, приглянулись, коньяк и мыльные наборы. Все как в прошлый раз, только сверху коробка конфет, извинения за излишние хлопоты. – В отличие от Славы, Бестужев другого и не ожидал. Ободряюще кивнул в сторону дверей, пытаясь растянуть уголки губ в улыбке. Ждан ответил ему такой же вымученной, искусственной. Каждый помнил свое место, Елизарову просто нужно свыкнуться с тем, что чуждый мир его правила не примет, здесь нужно искать обходные пути.

– Зайдите к старосте, мальчишки, он у нас всем заведует. – Глаза Ждана забегали, под осуждающим взглядом жены он придержал входную дверь ногой, поправил ремень сумки на плече. – Уж если кто что толковое скажет, так он. Да и оберег вам от шишиморы нужен, сами ее из избы не выгоните, домовой озлобится, житья вам не даст. Завелась здесь с месяц назад, свои порядки наводит.

Закрылась беззвучно дверь, отрезая их от деревенской семьи. Сиротливо стоял посреди стола ополовиненный горшок с окрошкой, игриво шипел мелкими пузырьками в чашках душистый квас, под печью скреблась осмелевшая мышь. Славик думал. Кусал внутренний угол щеки, блуждая пустым взглядом по стенам.

– Пойду-ка я проедусь по деревне, подышу свежим воздухом.

Он отъехал, задевая угол стола подлокотником, Бестужев по привычке придержал возмущенно скрипнувшую столешницу.

– Помощь нужна?

– В чем? Подышать? – Снисходительно приподняв брови, Славик издевательски осклабился и, не оборачиваясь, покатил к дверям, распахивая их ударом подставки для ступней. – Обустраивайся, Бестужев, у меня ног нет, голова осталась та же.

– Именно твоя голова меня и пугает, Елизаров.

Тот грубо хохотнул за дверью, и Саша остался в тишине. Устало растер виски, поднялся из-за стола, занося в дом сумки. Сам расположился у печи, сумку Елизарова поставил в изножье кровати, блекло улыбаясь воспоминаниям. Вот они, вдохновленные и совсем наивные, дерутся за печку и лавку, а потом с хохотом подкидывают друг другу разбросанные по дому вещи. Будто в другом мире, совершенно в другом измерении.

Бестужев успел убрать со стола, налить в миску под печь молоко и оставить пару конфет в дар домовику, когда тревога царапнула внутренности. Жаркое дневное солнце начало плавно спускаться по небосклону, зачирикали ожившие в вечерней неге птицы. Где-то протяжно пропела камышовка, готовясь к ночным полетам. Возле уха запищал комар, и Саша с радостью его прихлопнул.

Славик не возвращался. Не вернулся он и тогда, когда мимо дома с визгливым хохотом пронеслась маленькая стайка детей с полным сачком отъевшихся бородавчатых жаб. Мальчишки улюлюкали, размахивая отвратительным трофеем, девчонка трусливо визжала, приподнимая на бегу мешавшее платье и обнажая разбитые коленки. Деревня оживала, а в нем просыпался страх.

Когда под рукою скрипнула калитка, сердце уже разгонялось, плясало на корне языка. Бестужев сделал первые шаги по дороге и почти пожалел о том, что согласился вернуться. А в следующий миг облегчение окатило его, как ушат ледяной воды. Не сдержавшись, Саша судорожно выдохнул, быстро шагая навстречу едущему другу.

Движения Славы были злыми, рваными, Елизаров то и дело подносил руку к лицу, растирал лоб и щеки, чтобы снова начать крутить замедляющиеся колеса. Когда они поравнялись, Бестужев удивленно моргнул раз, за ним второй. И бессовестно расхохотался, глядя, как сникает друг, как досадливо дергаются плечи, а рука снова тянется к щеке.

– Красиво. Подрался с пятилеткой?

Перекошенная обидой рожа друга была живописно разукрашена кровавыми полосами. Одна из длинных царапин начиналась на лбу и заканчивалась на подбородке, чудом не задев глаз. Губа распухла, брови и нос измазаны запекшейся кровью, Саша догадывался, чьи отпечатки разукрашивали лицо Славы. Нетрудно было догадаться.

– Иди в жопу, этот черный говнюк совсем ошалел. – Дотрагиваясь до губы, Слава зло зашипел и отдернул пальцы. Бросил взгляд из-подо лба на Сашу, поехал к калитке. – Я ему кис-кис-кис, солнышко, а он мне на хлебальник как прыгнет… Это не домовой, это нечисть настоящая, сумасшедший.

– В дом не пустил, да? – Саша придержал калитку, а следом дверь, бессовестно хохоча во всю глотку. Ком напряжения распался, ухнул куда-то в желудок, наполняя тело дурной, извращенной эйфорией облегчения.

– Да какое там… Он меня на тропинке встретил, пока до Чернавиной избы доехали, ластился к ногам, как ненормальный, орал дураком. А только свернул к Весняниной избушке, его какой-то черт за яйца укусил. Дорогу перегородил, шипит, раздулся, как шар, а глаза горят-горят. Есть там что-то, Саша, правду ты говорил.

– Но кошачьим когтям ты поверил больше, через боль до тебя доходит лучше, Елизаров.

Глава 3

Утро встретило его нахальным солнечным лучом, скользнувшим через приоткрытые шторы на печку. Тонкая полоска света коснулась закрытых век, и Саша со стоном поморщился, вытягивая замлевшие ноги. Завтра он ляжет на скамью. Попросит у Зарины одеяло поплотнее, на худой конец попробует дойти до сарая Весняны за прелым, пропахшим мышами матрасом или притерпится к жесткому дереву лавки. Но спать, свернувшись в клубок, когда коленки упираются в нос, Бестужев больше не хотел.

Ночь выдалась тяжелой. Не предупреди их Ждан о шишиморе, они бы решили, что на каждый дом, в который ступает их нога, падает проклятие. Бесстыжее создание гремело тарелками, по полу пробегался дробный топоток, и с каждым часом убежденность Бестужева в том, что она не опасна, меркла все больше. Существо гарцевало по обнаженным нервам, от злости сводило зубы. И если Слава притерпелся и спал уже через пару часов, то Бестужев почти не сомкнул глаз. Усталость сморила его лишь на рассвете, когда шум стих. Видимо, гадина выдохлась.

Спрыгивая с печи, он со стоном потянул спину, развел в стороны руки и прискорбно посмотрел на тарелку, выдвинутую в центр комнаты. Еще вчера в ней было подношение для домового. Молоко пропало, вместо него каленую глину украшала внушительная горсть мышиного помета. Судя по гармонично сложенной кучке, без существа из Нави и здесь не обошлось, ни одна крыса столько из себя не способна вытрясти.

В висках стрельнуло, и Бестужев, тихо матерясь, потянулся к гостинцу шишиморы, по пути к мусорному пакету подхватил с пола разодранные в клочья фантики от сожранных конфет.

– Ты же женщина, где твоя чистоплотность, куда дедушка-домовик смотрит? – Укор хриплым спросонья голосом так и повис в воздухе, в соседней комнате заворошился Славик, скрипнул под его весом матрас. Похоже, проснулся.

Несмотря на тяжелые веки и ноющую головную боль, он был рад бессонной ночи. Приснись ему Катя здесь, и Бестужев мог сойти с ума – понестись в лес, утопиться в колодце, что угодно. Знать, что она совсем рядом и недосягаема, было больно. Навыворот и стеклянным крошевом по внутренностям – наверное, так крутит в агонии перед смертью каждое существо.

Лучше так. Без сна и сновидений.

Поели они быстро, пустые жестянки от консервов забросили в пакет и вышли на улицу. Солнце еще не набрало силу, пели последние соловьи, мирно тикающие часы на запястье показывали полседьмого.

– А давай-ка мы с тобой пройдемся до дома Чернавы.

Воодушевленное предложение Славика ударило под дых, Бестужев болезненно скривился:

– Зачем?

– Ради тебя, олух. – Быстрее работая руками, Елизаров поравнялся с ним и прищурил глаза, в них мерцал зарождающийся огонь надежды. – Я читал, что каждую ворожбу ведьмы снять можно, они все свои заклятия записывают, чтоб ничего не забыть. Найдем тетрадку, полистаем до нужного места – и готово, неси к любой бабке за названную цену. Вдруг все куда проще, чем мы себе представляли?

– Это было бы очень здорово. – Саша скупо кивнул, не зная, как усмирить тревожно колотящееся сердце. Вдруг все действительно так просто?

На узкой тропинке к ведьминому дому Бестужев замедлил шаг. Не специально, просто ноги неожиданно налились тяжестью – каждый шаг как десять. Воздух загустел, не желая с легкостью скользить в легкие, из груди вырвался неясный хрип. Вот она, та самая изба. Неказистая, заросшая бурьяном из широких лопухов и крапивы по самую задницу – припечет нехило. Слава с сожалением почесал щеку – пару волдырей на свое лицо он сегодня получит.

В распахнутых окнах гулял ветер, белоснежные занавески стали рыжими из-за дождей, смывающих пыль и грязь с покатой крыши. Они развевались угрожающим флагом, просили отступить непрошеных гостей, предвещали беды.

Саша нервно дернул подбородком, провел горячими подушками пальцев через спутанные после сна вьющиеся волосы и осмотрелся, поднимая выбитый из плетеного забора отсыревший, с отошедшей разбухшей корой прут. Принялся расчищать им дорогу до порога широкими взмахами. Засвистело в ладони дерево, рассекая воздух. Почти как в детстве, только тогда врагом светловолосого мальчишки была крапива, а сейчас проклятая деревня, привязавшая к себе силком.

Напрасно он боится, в этом месте их не встретит опасность, он снова себе надумывает. Если у здешних изб и бывает душа, то в этом доме она погибла вслед за Чернавой. Дымоход покосился, на стенах нарос мох, а дровянка, у которой он так самозабвенно душил ведьму пару лет назад, развалилась. Беспорядочно валялись поленья, на них не позарились даже немощные старики, неспособные запасти на зиму дров. Никому не нужное ведьмино богатство.

Подняв коляску с Елизаровым на крыльцо, Саша потянулся к двери. Она протяжно застонала, возмущенным скрипом провожая их внутрь. Там, где деревенские сняли крышу, пол порос мхом, растрескалось и разбухло плотное дерево, давно облезла краска. На столе беспорядочной кучей примостились ветки, среди которых незнакомая птица свила маленькое гнездо. Скорлупа валялась на полу, голубоватыми боками выглядывала из гнезда. Из яиц давно вылупились птенцы горихвостки и покинули этот дом, возвращаться обратно им было незачем.

Печь здесь была еще меньше, чем в их домике, – в жерле едва хватит места для крупного чугунного горшка. Рядом валялись кочерга и прихват – крест-накрест. Славику пришлось свеситься с коляски и отшвырнуть их, чтобы проехать дальше. Осматривая избу, Бестужев чувствовал, как страх сжимает глотку. Развороченная и покинутая, она дышала, жила, наблюдала за ними из темных углов ненавидящим взглядом. Скрипел под ногами пол, в занавесках шептался ветер, шуршало в углах. Одно осталось неизменным – кровать. Колдовство, не иначе, но темные гладкие простыни не отсырели, не провисли кроватные петли, держащие широкий высокий матрас, ржавчина и время были над ними не властны. Так же гордо возвышалась в изголовье взбитая пуховая подушка, опираясь на огромный короб, на котором мягким светом мерцала странная вязь древних символов.

Увидев сундук, Слава удовлетворенно крякнул и попытался проехать в узкий проход между стеной и кроватью. Ручка кресла царапнула по матрасу, и он застрял, неспособный просунуть к колесам пальцы, чтобы вдавиться дальше в небольшое пространство.

– Давай я. – Грубо дернув коляску назад, Саша шагнул вперед под напряженным взглядом друга. – Пусть у тебя хоть руки целые будут, чуть что…

Елизаров нервно хохотнул, побарабанил пальцами по подлокотникам, легко соглашаясь:

– Безрукий и безногий, будет очень нелепо. Вряд ли там сидит барабашка, откусывающий пальцы каждому встречному, но ты клювом не щелкай, будь готов.

Трусливо скрипнул пол под отъезжающей коляской, и Бестужев скептически хмыкнул. Елизаров тоже боится. Прячет удушающий страх под маской безрассудной храбрости и сарказма, а кожа на сильных руках покрывается крупными мурашками, поднимая волоски. Здесь почти как в моровой избе – воздух тяжелый, падает камнями на дно легких, ты им давишься.

Сундук открылся легко, крышка гулко ударилась о стену и едва не захлопнулась обратно, грозя отдавить ему пальцы. Придерживая ее одной рукой, Бестужев аккуратно заглянул внутрь, готовый отпрянуть в любой момент. И… Ничего не выскочило, не вцепилось в руку, не свалило проклятием. Внутри была горка бережно сложенных женских вещей. Переливающийся мелкими бликами гребень, кинжал, который он видел во время ритуала над Славой, шелковый черный сверток на алой шали, связанной из тонкого козьего пуха. Рука сама потянулась к черной ткани, бережно перетянутой тонким кожаным шнурком. Когда пальцы коснулись неожиданно ледяного шелка, за спиной раздался голос. Резкий, дребезжащий, высокие ноты ударили по барабанным перепонкам слишком неожиданно, сердце ухнуло вниз, ударившись о желудок. Падающая крышка прищемила пальцы, а Слава испуганно чертыхнулся, подпрыгивая в коляске.

– Но-о-оженьки, ножки. Бо-о-женька, где ты. Никто-о-о не слышит, бо-оженька, где ты.

Она сидела на столе. Жирная крупная жаба разгребала гнездо горихвостки, устраивая удобнее толстое скользкое брюхо среди птичьего пуха и тонких веток. Пустые глаза мелко-мелко смаргивались третьим веком, беззубый рот широко открывался, неестественно вываливая толстый длинный язык бледно-розового, нездорового цвета. Не для того, чтобы поймать насекомое, а чтобы заговорить.

– Ка-аа-тенька, молю, верни-ись, Ка-а-атенька, забери меня. – Жаба мелко задрожала, издала горестный вой, переходящий в безумный, обреченный смех.

Он узнал себя. Его снова окунуло в это дикое чувство, погребающее в боли с головой. К горлу подкатила тошнота, пропитанная холодным потом майка стала липнуть к спине. Жаба видела их. Не испуганно перекошенные лица – что под ними, глубже. В голове и навыворот. Если существа умели улыбаться, именно это она и делала. Утробно квакнув, она снова завопила, а ноги Бестужева примерзали от ужаса к полу.

– Не обращай внимания, Бестужев. Ищи. Это фамильяр, ведьмин спутник. Видимо, эта тварь после потери хозяйки еще не сдохла. – Голос Елизарова выцвел, надломился, было видно, что будь его воля, катил бы прочь от проклятого дома. Слава был лишним здесь, ему записи Чернавы не могли помочь, он оставался в избе ради друга.

Живая воля. Нравственное благородство. Смог бы он так же слушать голос проклятого существа, выдирающего из груди крупные кровавые куски мяса? Елизарову было больно, это видно. По сникшим плечам и укоризненному взгляду, вбитому в атрофированные икроножные мышцы. Больно, а он с места не двигался, не пытался сбежать.

А Бестужев не мог подобрать нужные слова, чтобы вытянуть их из этого липкого страха и отвращения. Молча кивнув, он снова распахнул короб и потянулся к свертку. Завертелась в руках ткань, упал к ногам кожаный шнурок, а на кровать высыпалось содержимое, заставившее содрогнуться всем телом. Рвотный спазм сжал глотку, пнул желудок, и Саша брезгливо вытер потные пальцы. Реберные косточки были мелкими, тоненькими, он мог бы поверить, что они принадлежали коту или некрупной собаке. Если бы не детский череп, лежащий рядом. Стало тошно, он почувствовал себя запятнанным, весь мир казался грязным.

– Ничего здесь нет, никаких записок. – Пропитанный разочарованием голос надломился, Саша устало выдохнул. Надежда покрывалась сеточкой трещин, вот-вот грозила рухнуть пыльным облачком к ногам.

– Ищи. – Слава резко дернул головой в сторону сундука, отказываясь сдаваться. – У каждой должно быть, ищи, Бестужев.

И он подчинился. Напряг спину и руки, поднимая увесистый короб, рассыпал содержимое по кровати. Вывалился ворох темной одежды и сменных простыней. Покатился гребень, заскакала по матрасу маленькая шкатулка с побрякушками, выпала засушенная одинокая роза на тонком шипастом стебле, лишенном листьев. И все, ни единого клочка бумаги, никакой записки или потрепанной книги. Жаба встрепенулась, тяжело шлепнулась со стола и поскакала к ним.

– На фиг, выходим. – Терпение лопнуло, и Бестужев вцепился в ручки инвалидного кресла, игнорируя сопротивляющегося, угрем выворачивающегося Славу.

– Дурак, это всего лишь говорящая жаба, да ты ради Кати с лесавкой сцепился, пусти! Пусти, Бестужев, урод, ненавижу, пусти! – Он попытался выпасть из коляски, дернулся вперед, когда рука Саши грубо схватила за шкирку, с громким треском ткани потянула назад, пригвоздив к креслу.

Не простит, этого Елизаров ему никогда не сможет простить, но ощущение опасности давило, будто впереди разверзалась преисподняя. Сама Навь, из которой вот-вот должно выглянуть полуразложившееся обезображенное лицо проклявшей его ведьмы. И на пути у этого гниющего ада будет он, Славик. Безногий, беззащитный, неспособный даже сбежать. И снова виноватым окажется Бестужев. Как тогда, среди папоротника и птичьего щебетания. Беспомощный созерцатель, трус, способный лишь крошить чужие судьбы. Пусть лучше Елизаров его ненавидит, с этим можно жить.

В распахнутых дверях появилась тень, застонал, заходил ходуном дом, и Саша почти сошел с ума от нарастающего напряжения, когда внутрь, пригнувшись у низкого дверного косяка, шагнул Василько. Бегающий взгляд, растерянная улыбка, подрагивающие пальцы, мнущие край длинной светло-зеленой майки.

– Бабушка жаба, ну добро тебе, не стращай, уходят незваные гости, в ножки кланяются и уже идут-идут. – Неожиданно ловко он перехватил мерзкое существо в прыжке. Такое же нескладное, неказистое и жалкое, как он сам. Тонкие руки прижали замершую жабу к выступающим из-под затертой ткани ребрам, Василько провел пальцем по ее бородавчатой голове, наблюдая, как та дергает третьим веком, негодующе раздуваясь. – Тоскуешь по хозяйке, тоскуешь. Не шали, бабушка жаба, не пугай их. Идут они, уже идут, а ты ныне вольная…

– Но-о-женьки…

Отпрянув с их пути, парень с радостной улыбкой качнул головой в сторону дверей, и Саша был ему благодарен, рывком направляясь к порогу.

– Спасибо, Василек, приходи к нам в гости, чаем напоим, я шоколада привез.

Он был прекрасным парнем. Странным, не по возрасту наивным, говорящим то, что ветром несет в рыжую голову. Когда прошлым летом Василько появился на пороге, убеждая Сашу, что с Катей все хорошо и она проживает свою лучшую жизнь, Бестужев смеялся. Давился безумным хохотом до тошноты, до спазмов пустого желудка, не способного из себя ничего вывернуть. Тогда он забыл про сон и еду. Василько бродил по деревне нечасто, но каждую их встречу всегда пытался утешить. Иногда смысл его слов доходил гораздо позже, но они всегда метко били в цель. Странный душевнобольной мальчик в своих выражениях был меток и прав. Будто кто-то или что-то позволяло ему заглядывать за грань Яви, указывать путь заблудшим.

На крыльце Сашу отпустило. Воздух с шумным хрипом ворвался в легкие, ослепило яркое утреннее солнце, сбил остатки испуга мягкий ветерок. Здесь, вне ведьминого дома, камень, давящий на грудь, стал немного полегче.

Елизаров рванул колеса коляски и едва не свалился со ступеней.

– Трус, ты ничем не лучше Одоевского. – Голос дрожал от обиды и злобы, горели ненавистью синие глаза. Тяжелый кулак парня метко двинул под дых, заставляя хрипло выдохнуть, сгибаясь. Внутри Бестужева неожиданно стало пусто.

– Согласен.

Просто и четко, пока разъяренный друг с отвращением отмахивался от его слов ладонью и пытался спуститься сам. Колесо кресла соскочило с невысокой узкой ступени, и он едва не опрокинулся вниз с порога, Саша вовремя потянул его на себя. Затрещала дорванная майка, заалели безобразными широкими пятнами уши и шея Елизарова. Он не обернулся, не отреагировал, не проклял и не поблагодарил, когда Саша спустил кресло вниз, вздрагивая от девичьего голоса, раздающегося из-за угла дома.

– Вам нечего здесь делать, убирайтесь.

Она была юна, казалась младше их. Из-за недовольно суженных зеленых глаз создавалось впечатление, что им, таким серьезным и пристальным, не место на по-детски пухлом и круглом лице. Усеянная крупными веснушками кожа, блеклые медовые ресницы и длинные, распущенные рыжие волосы. Пухлый рот и щеки, курносый нос, сглаженные линии скул и подбородка – незнакомка казалась сотканной из солнечного света, эфемерной, незапятнанной. Низенькая, тонкокостная и хрупкая. Такими рисуют наивных девочек с огромными бантами на хвостиках, готовых протянуть руку каждому нуждающемуся. Таких девочек в конце сказки едят страшные серые волки.

Но бесы, таящиеся в глазах девчонки, жадно щерились. Она могла сожрать сама.

Слава вызывающе осклабился и обидно захохотал, откидываясь на спинку кресла. Пальцы нервно сжали подлокотники, побелели костяшки.

– И кто это такой серьезный пришел нам указывать? Иначе что, мелочь?

Уголки пухлых губ начали медленно приподниматься в многообещающей улыбке, обнажились белоснежные зубы с асимметрично-неровными выступающими клычками. Уже тогда Бестужеву показалось, что девчонка не так проста и наивна, она сумеет потягаться с нежитью, притаившейся вокруг деревни.

– Иначе здесь вы и умрете. У тебя, безногий, вообще ни единого шанса.

Елизаров хищно подался вперед, ноздри затрепетали, в глазах – бушующее, жрущее все вокруг пламя. Вмешался Саша, ненавязчиво шагнул вперед, перетягивая внимание на себя.

– Мы здесь никому не помешаем, Чернавы давно нет.

– Когда я сказала «здесь», я имела в виду Козьи Кочи. Здесь не рады чужакам, вы умеете только разрушать и уничтожать. – Ее взгляд метнулся за их спины и неуловимо изменился, появилась щемящая душу нежность, суженные глаза распахнулись. – Василек, пошли домой. Мама пирог испекла. Не волнуйся, ребята больше в дом не войдут, они не причинят вреда.

Сзади послышался быстрый топот, высокий юноша настиг незнакомку в несколько широких шагов, а она, улыбнувшись, пошла по узкой тропинке, нервно проводя по длинным спутанным волосам тонкими, покрытыми веснушками пальцами.

– Не ищи госпожу, Вячеславушка, не славь, не моли. Ноги сами ходят, топ-топ, опомниться не успеешь, а ножки уже бегут, вперед несут. Не клади голову на плаху, не гневи богов здешних, топай себе по дорожке, топай потиху… А ты, Саша, берегись, Наденька ждет, Наденька жадная, голодная, ищет, к земле припадает и нюхает… – Неуклюже сгорбившись, Василько неловко кивнул своим словам и похлопал Славика по коленке, прежде чем пуститься наутек, догоняя уходящую девушку. – Агидель, стой, обожди, мамин пирог ждет!

– На вид конь, а сам ребенок. Умей ножки Вячеславушки топ-топ, хрена с два меня бы здесь видели. – Гнев Елизарова схлынул так же быстро, как обуял. Глядя уходящей паре вслед, он устало растер лицо, с сокрушенным вздохом спрятал его в ладонях. – Пошли, Бестужев. Похоже, менять что-то хочу один я, тебе, пуская слюни на чужую невесту, живется неплохо. Может, и хорошо, если тебя Наденька сожрет, еще быть бы ей живой, чтоб такая радость исполнилась.

Почти не задело. Укусить больнее, чем грызли его собственные бесы, не сможет уже никто. Бросив последний взгляд на рассыпанные у дровянки поленья, Саша сдержанно кивнул, пошел следом за бодро работающим руками Славой.

– Ничего бы мы там не нашли. Только одежда, сырость, зло и кости, Елизаров. Если она и вела дневники, то в доме их уже нет.

У дома старосты они оказались быстро. Каждый стремился отделаться от мрачных мыслей – толстая жаба, раздувающая бока, беззубый широкий рот с толстым кулем языка. И страх, заставляющий сердце щемиться в ребра.

То, что у Беляса что-то переменилось, было видно издалека. Так же флегматично паслись на лугу за домом коровы, так же развевались простыни на длинных, натянутых между шестами веревках. Только таз одиноко валялся рядом. У скамейки лежали пустая бутылка из-под самогона и смятая, пожелтевшая от времени газета с пятнами и огрызками недоеденных огурцов. Огородик, поражавший раньше буйством зелени, задорными кустиками петрушки и бодро торчащими перьями лука, зарос сорняками, пожелтели широкие листья кабачков, укоризненно стояли на тонких ножках кочаны капусты, изъеденные гусеницами.

Дверь в избу была распахнута настежь, на их крики не откликалась ни Маруся, ни ее муж. Нерешительно потоптавшись за забором, Саша открыл калитку и вошел во двор, пропуская за собой Елизарова.

– Посиди здесь, я проверю дом.

В глазах Славы вспыхнул живой огонь возмущения, но он сдержанно кивнул. Что толку спорить, если Бестужев просто не захочет поднимать коляску по крутым ступеням? Если в избе никого нет, то эти хлопоты того не стоят.

Громко зевнув, из будки выскочил все тот же мелкий пес. Отъевшийся, отгоревавший пропажу своей хозяйки, он прижился здесь. Размахивая куцым обрубком хвоста и повизгивая от радости, он припустил к непрошеным гостям, пачкая ноги Славы пыльными лапами. Елизарову было все равно на грязь, наклоняясь, он потрепал псину за ухом, с коротким смешком поднял на руки, где она мигом подставила лысое пузо под уверенно почесывающие пальцы. Видно, изголодалась по вниманию и человеческой ласке.

– Иди, Бестужев, я себе компанию нашел. Более храбрую и благодарную.

Заслуженно. Саша флегматично опустил углы губ, кривясь в откровенной досаде. Передернул плечами, будто это могло сбросить с них тревогу за обитателей дома. В конце концов, скотина пасется за двором, в миске у собаки киснет недоеденная гречневая каша – не могли они исчезнуть. Должно быть, старость взяла свое, и их разморило сном после работы.

Льняная тряпка на пороге затерлась до дыр, покрылась толстым слоем потрескавшейся грязи. Нахмурившись, Саша перешагнул ее и вошел в дом.

Пыльные окна в разводах, нестираные занавески и куча золы у печи. За столом сидел дед, утыкаясь лицом в ладони, раскачивался, бормотал что-то горько, обиженно. Так причитает маленький ребенок, в игрушке которого выскакивает пружина. Весь мир рушится, а он ничего с этим не может поделать.

– Беляс, что случилось? – Подойдя ближе, Бестужев тронул старика за плечо, и тот поднял лицо.

Это был не тот богатырь, который встречал ребят по весне два года назад. И не тот неунывающий старик, растирающий натруженную спину прошлым летом. На Сашу уставились пустые, выцветшие и поблекшие глаза с красными, воспаленными от напряжения и бессонных ночей веками. Худощавый, теперь он был по-настоящему хрупким и дряблым, не было крепких жил, широких уверенных рук. Пальцы мелко дрожали, когда он пристроил ладони на столе. Поправил пустую кружку, смахнул хлебные крошки. Будто пытался себя чем-то занять, куда-то деть.

– Неугомонного опять лихо принесло, вот же ж беда… – Блеклая улыбка растянула потрескавшиеся губы, дед тяжело поднялся. – Обокрали меня, Саша, обокрали.

– Украли что-то ценное? – Взгляд парня бегло прошелся по избе, быть может, разруха – дело рук грабителя, а старик так сильно проникся пропажей?

– Самое что ни на есть – мое сердце. Украла костлявая мою Марусеньку, пятый месяц, как часть души своей похоронил. – В уголках усталых глаз блеснули слезы, Беляс суетливо стер их дрожащей рукой, растер красные веки.

И тогда все встало на места – пазл сложился. И чахлый огородик, и разруха в доме. Пожилому мужчине не было дела ни до чего, он баюкал свое горе, неспособный смириться с утратой.

– Я б угостил тебя чем, да только, кроме каши, ничего в доме не сыщется… Представляешь, бросила меня одного век доживать, а мне ничего уже не надобно. Лечь бы рядом в могилу, да все никак не улягусь. – Беляс горько рассмеялся, пытаясь перевести все в неловкую шутку, а сердце Бестужева защемило от жгучей жалости.

Сколько света было в этой семье, сколько радости. В громких крикливых перепалках, после которых Беляс громко целовал Марусю в дряблую щеку. Та стыдливо отмахивалась кухонным полотенцем, меняя гнев на милость. И, тихо посмеиваясь, звала провинившегося мужа к столу – потчевала пирогами с золотистой корочкой. Глядя на них, Бестужеву верилось, что любовь можно пронести через годы вместе с уважением. Без всяких приворотов – самим. Трепетно и бережно. И такая любовь, ему думалось, была самой желанной наградой.

Эта любовь могла убить. Он видел это в глазах мающегося на этом свете без своей половинки деда.

– Не нужно угощений, спасибо, меня Славик на улице ждет. Примите наши соболезнования. – Прерывая его речь, дед махнул рукой, снова осмотрел избу потерянным взглядом и опустился обратно на стул. Бестужев аккуратно присел на соседний, отодвигая его от стола.

В сенях дома послышалось странное шуршание, и в дверях показался ползущий на руках Слава, заставляющий деда усмехнуться в грязную нечесаную бороду.

– Ну, здравствуй, обождал бы на улице, Вячеслав, мы бы вышли с минуты на минуту.

Елизаров осклабился:

– И тебе не хворать, дед. Я часть разговора слышал, крепись. Чего мне там ждать, я к вам на огонек заскочу.

Он не изменится. Елизаров будет ужом ползти вперед, даже если ему отрубят руки. Желая забыть о собственной немощности, друг справлялся как мог. Со стороны это выглядело жутко и больно. Бестужев молча пошел на улицу за опрокинутой набок коляской.

– Слушай, дед, этот постыдится тебя сейчас расспрашивать, а мне позарез на ноги встать нужно. Что знаешь ты о малахитнице?

Беляс застыл, во взгляде проскользнул страх, ненадолго заслонив боль и тоску.

– Пустое ты задумал, Вячеслав, не дарует она тебе ни каменьев, ни золота. Ласковая хозяйка гор, да только до поры до времени. Потеряешь себя, а когда одумаешься, уже поздно будет. Возвращались очарованные мужики с гор, как в бреду ее имя на устах несли, восхваляли… Да только на поиски они шли крепкими молодцами, а возвращались дряхлыми стариками. Не выпускает она никого, под свой лад ограняет, перековывает. Слишком коротка человеческая жизнь для хозяйки – натешится и гонит прочь, а несчастных с прудов вылавливают да из петель вынимают. Жизни без ее взгляда и голоса они уже не желают.

– Я не ищу богатств. И жизни учить не прошу… – Сурово сводя брови к переносице, Слава зло вцепился рукой в дверной косяк, еще одним рывком затащив тело полностью в комнату. – Я хочу узнать, где можно ее найти в ваших краях, на какой зов она придет.

– А этого я не ведаю. – Старик откинулся на спинку стула, зло растер глаза, поднимая испещренное морщинами лицо к потолку. – Решенного дела советом не поправишь. Ты хоть в этот раз прислушайся к старику, не ищи беды на свою голову, не кличь, Вячеслав. Царь ноги твои забрал, а Хозяйка всю жизнь играючи потратит.

Замерший в сеннике Бестужев неловко кашлянул, шагнул в комнату, протягивая руку раздраженному Елизарову. Опустившись в коляску, тот молча развернул ее, показывая, что разговор с Белясом закончен. Но у самого порога парень замер, задумчиво почесал затылок и обернулся:

– Слушай, дед, а кто ведьмину силу к рукам прибрал? Крыша в избе Чернавы разобрана, значит, сила огромная была, ведьма долго умирала, преемницу ждала.

Бросив на них раздраженный взгляд из-под кустистых бровей, Беляс задумчиво пожевал губу, а затем заговорил. Медленно, равнодушно.

– В землю та сила ушла, не пришел никто на ее клич. Выродились ведьмы в Козьих Кочах. Не осталось ни одной.

Глава 4

На открытых пространствах, где солнечный свет бил прямо в лицо, а тень деревьев не спасала от жары, было противнее, хуже. В раскинувшемся поле, засеянном пшеницей, не было ни единого дуновения ветра, природа не щадила работающего чужака. Молчаливо стояли колосья, лукаво выглядывали темно-синими головками васильки на высоких ножках, белели широкими цветками с золотыми серединами ромашки. И всему этому не было ни конца, ни края. Протяжный стон вырвался из груди: макушку немилосердно напекло, методичные движения рук заставляли ходить ходуном ребра, рвано выдыхая через стиснутые зубы. Бестужев старался работать размеренно, контролировать дыхание, не сбиваться, но раскаленный воздух бил по легким, заставлял их гореть. От него першило в горле и пересыхали губы. Капля пота скользнула вдоль позвоночника, нырнула под резинку шорт, и он остановился, вытирая влажный лоб. Вьющиеся светлые пряди липли к скулам, забивались в глаза, и Саша поклялся себе сбрить их под ноль, как только вернется в город.

Окидывая ненавидящим взглядом поле, кажущееся бескрайним, он снова обреченно застонал. Пальцы, сжимающие серп, ныли. От долгой непрерывной работы затекали запястья, а он успел сжать лишь узкую полоску у кромки пролеска. Внутренний голос едко заметил, что Елизаров был прав – стоило начинать жатву в ширину, а не в длину, тогда он периодически мог бы возвращаться к прохладе деревьев. Сейчас Бестужев дожнет эту полосу и отправится в самое пекло, поделом идиоту.

– А ты сексуально выглядишь, Саня, будь я девчонкой, я бы трусы выкручивал. – Устроившийся в тени берез Слава беззлобно хохотнул, отрывая взгляд от очередной потрепанной книги.

Елизаров прекратил наказывать его молчанием пару дней назад. Их сблизил общий враг, заставляя забыть об обидах. Невесть отчего, но шишимора взъелась именно на Славика. Ночами кропотливо мазала трехдневную щетину парня сосновой смолой, гадила в резиновые шлепки и грызла колеса коляски. Глядя на ее труды, парень неизменно выдавал такую брань, что Саше становилось неловко. Существо от этого не расстраивалось и продолжало пакостить, прилагая тройные усилия. Беляс ничем помочь не мог, амулеты всегда делала его жена. А ведьмы в Козьих Кочах теперь не было. Подкуп шишимору не брал, к уговорам она была равнодушна, угрозы скорее раззадоривали нечисть, чем огорчали.

– Сплю и вижу, как кто-то выкручивает свое нижнее белье. Сгоняй лучше к Софье, возьми точильный камень. Этим невозможно работать… – Взгляд Саши осуждающе опустился на серп, края инструмента тронула ржавчина, притупило время. Еще у избы старухи Елизаров посоветовал подточить «допотопное оружие», но бабка отмахнулась, убеждая их, что он острее острого.

Давно пора было свыкнуться с тем, что слова пожилой женщины зачастую расходились с истиной, но ругаться или осуждать было уже поздно. Ржавый серп и шанс на правду – все, что у них сейчас было.

С самодовольной рожей, на которой словно было написано «Я же говорил», Слава потянулся к пыльному походному рюкзаку, вытягивая брусок. Должно быть, нашел в сараях Весняны, когда отъезжал за своими книгами, чтобы скрасить скуку. Во второй руке у парня поблескивала темным боком бутылка теплого кваса.

– Давай я заточу, а ты передохни. Блестишь, как стриптизер в масле, не хватает блесток…

– Прекрасная метафора, благодарю. – Подав другу серп рукоятью вперед, Саша со стоном распластался на земле рядом, прижимая к напряженному животу бутылку, которую кинул в его сторону Елизаров. Несколько жадных глотков сделали этот день лучше, липкие капли кваса потекли по подбородку, оставили влажные дорожки на груди. После работы придется вымыться в любом случае.

Почти две недели. Две недели прожиты в этом проклятом месте впустую – Слава матерился на живучую шишимору и пытался выдавить из деревенских хоть слово. Бестужев бродил по окрестностям, пытался найти проклятых ящериц – прислужниц малахитницы, а ночами шел к лесу, срывал глотку в надсадных криках, умолял показаться Катю. Смоль не отвечала. А до горы идти было слишком далеко, они почти решились на это, начали рассуждать, как проще передвигаться Елизарову. Они почти собрали рюкзаки, когда на пороге, шаркая не поднимающимися от старости ногами, появилась Софья.

Время старуху щадило – на восьмом десятке она так же бодро справлялась с хозяйством, делала свечи на продажу и мастерски делегировала непосильную для себя работу молодежи, расплачиваясь засолками и терпко пахнущей медовухой. В руках у нее была мутная трехлитровая банка, не сложно было понять, что она пришла не просто так.

– Уезжаете, соколики? То-то оно и верно, тут ничего полезного не сыщете. А я вот гостинец вам принесла, поможете бедной старой женщине напоследок?

Громко хлопнула открывающаяся крышка, и по избе разнесся сладкий медовый запах, заставляющий Славика с воодушевлением присвистнуть, разворачивая коляску к столу.

– Мы же только за, бабуленька, только мы не уезжаем, а дальше ваши прекрасные края исследуем. В чем хочешь поможем, только не за медовуху… – Алчный блеск во взгляде Елизарова заставил старуху протяжно выдохнуть и закатить единственный видящий глаз к потолку. – Ты нам про малахитницу расскажи, со вкусом, как когда-то рассказывала Смоль про Полоза. Глядишь, в тот раз ты как счастливая лапка сработал, может, и ко мне чудесная женщина притянется, не нужно будет ноги в поисках сбивать.

– Дык нет у тебя ног-то. – Не скрывая своей досады, Софья с громким стуком поставила банку на стол и пошаркала к дверям. – К моей избе идите, серп выдам и работу покажу, справитесь – скажу, что услышать хотите.

– Так просто? – Подъезжая к столу, Елизаров потянулся за банкой, колыхая золотистую жидкость, прицениваясь.

– Твое счастье, Вячеслав, что Градимир спину надорвал. Баламошка вместе с Венцеславой через широкий ручей решил перескочить. Богатырь… И сам искупался, и девушку чуть не притопил. А кроме него поди найди дурака, серпом без устали седмицу махать.

– Так вы решили, что мы дураки? – Углы губ Бестужева приподнялись в вежливой кривоватой улыбке.

Оборачиваясь на пороге, пожилая женщина бесхитростно кивнула:

– Пшеница саму себя не пожнет, зимнего голода я боюсь сильнее, чем осуждения деревенских. Не в том я уже возрасте, чтоб чужое счастье выше своего ставить. Откладывай, откладывай, собой жертвуя, не заметишь, как последние дни пролетят. А они и спасибо не скажут, будто так надобно было.

Едва пригрело солнце, прогоняя ночную прохладу, Бестужев взял в руки серп. Сжиная полосу за полосой, продвигаясь размеренно, быстро. Через час солнце напекло макушку, через два он снял майку. Сейчас взгляд на широкое поле с мерно покачивающимися на легком ветерке колосьями вызывал дурноту.

Пшеница шелестела, кололась жесткими остистыми колосками, в порывах ветра щекотала обнаженные ребра и спину. Он пытался убедить себя, что это новый опыт, это даже интересно. Но внутренний голос мрачно фыркал, кутался в кокон из раздражения и бурлящей злости. В задницу такой опыт, без него жилось гораздо приятнее.

Бросив последний сожалеющий взгляд на ветви деревьев, раскинувших кроны над их головами, Саша поднялся на локтях, сбросил с плеча нахально бродящую по загорелой коже божью коровку.

– Сколько осталось до полудня? Полуденница в их мифологии выглядит непривлекательно, не хочу от нее удирать.

– Ничего себе, привереда, она же почти голая тут бродить будет… – Грубо хохотнув, Елизаров потянулся к мелкому карману рюкзака, в который Бестужев сунул часы перед работой. Послышался звук резко открывающейся молнии, и, заглядывая внутрь, Слава удовлетворенно хмыкнул. – Хорошо идешь, такой кусок за четыре часа. Еще час до полудня, чуть меньше. Давай пошевеливайся, хотя бы полполя осиль, старая карга ничего не расскажет, пока ты все не сделаешь.

Поднимаясь, Саша с сожалением отряхнулся, подхватил серп, разминая плечевые мышцы широкими движениями рук.

– Ее Градимир за неделю с полем не справлялся, ты слишком сильно в меня веришь. Собери пока снопы в суслон, намного быстрее закончим.

– Заставляет инвалида работать… – Тяжко вздохнув, Елизаров взялся за колеса и поехал к началу поля, откуда ровными рядами начиналась аккуратная дорожка сжатых снопов. – Ни сострадания, ни совести.

– Не гневи богов, Елизаров, они в Козьих Кочах очень отзывчивые. Я помню, как ты свалил на пол Лазаревского, когда он назвал тебя инвалидом. И набил ему до сливового цвета морду. Ты определяйся, немощный ты или дееспособный.

Скосив взгляд на уезжающего друга, Саша увидел гордо оттопыренный средний палец на вскинутой вверх руке. Набравшая скорость коляска замедляла свой ход, но колеса по инерции еще крутились, заставляя Славу подпрыгивать на ухабах. Беззлобно рассмеявшись, он вышел обратно в поле.

Захватить пучок, провести плавным движением вдоль плотных стеблей, наклониться, сложить. Работа несложная, но до чего занудная и нескончаемая. Обнаженную спину начало пощипывать, сгибаясь, он чувствовал неуютное натяжение, будто позвонки вот-вот пробьют кожу.

То, что мир неуловимо изменился, Бестужев понял интуитивно. Перестал лениво посвистывать на ветке березы привыкший к их присутствию рябчик, исчез легкий, едва ощутимый ветерок. А внутри зашевелился скользкий узел напряжения, разбухающего до размеров животного ужаса. Разгибаясь, Саша вскинул голову, чтобы попятиться, удобнее перехватывая в руке серп. Его крик отдался болью в ободранной глотке.

– Елизаров, быстро кати с поля!

Славик неловко повернулся в кресле, смешно вытягивая шею, в распахнувшихся глазах промелькнуло замешательство. Вместо того чтобы спасаться, он полез в карман рюкзака, упираясь взглядом в циферблат часов. Облизал пересохшие губы и резво заработал руками, крича себе за спину:

– Часы стали, убегай!

Его не нужно было просить дважды, Саша сорвался с места.

Она шла за ними гордо, не спеша, величественно поднимая подбородок. Там, где искрящаяся жаром коса касалась колосьев, начинался их бешеный танец. Все поле затрепетало, зашлось, будто в дикой буре. А рядом ни намека на ветер.

Ее дыхание опаляло спину, капли пота застилали глаза. Удивительно, но мозг не отключался, анализировал ситуацию с хладнокровностью хирурга, склонившегося над операционным столом со скальпелем в пальцах. Им не сбежать. Он понял это, когда горячая волна сбила с ног. Запнувшись, Саша покатился кубарем по земле, царапая грудь и плечи о срезанные острые стебли. Полуденница нависла сверху.

Золотые вьющиеся волосы спадали мягкими волнами до округлых бедер, сквозь прозрачную длинную рубаху очерчивались плавные изгибы талии, ореолы розоватых сосков, аккуратное углубление пупка. Но глаза… Пустые, в белоснежных глазных яблоках не было зрачков и радужки, лишь ослепляющий свет, прожигающий душу насквозь. Нежная улыбка тронула губы существа, и Бестужева бросило в жар, покрылся испариной лоб. Ему оставалось только смотреть на то, как медленно приподнимается тонкая изящная рука, сжимающая косу. По крайней мере, у Елизарова будет шанс спастись – собственное тело стало вялым, голова наполнилась ватой, с потрескавшихся от жара губ вырвался тихий хрип. Он не знал, что настигнет раньше – умрет он от жара или от карающего оружия.

Доехавший до края поля Славик обернулся и, увидев распластанного друга, матерясь, покатил обратно, начиная орать на ходу:

– Загадки, полуденница! Загадай нам загадки! Саня, не вставай, она не бьет лежачих, нельзя стоять на ногах!

До Бестужева не дошел смысл сказанного, поворачивая голову, он устало застонал, пытаясь сфокусировать взгляд на идиоте, решившем похоронить их в одной могиле. Придурок, привыкший геройствовать… Славика женщина не тронула. Изогнула точеные светлые брови в невысказанном вопросе и замерла, опуская глаза на его ноги. Голова по-птичьи наклонилась набок. Раздумывала, нужно ли казнить того, чьи ступни не стоят на земле, но движение он продолжает.

Пухлые губы изогнулись в улыбке, она плавным движением откинула за спину прядь волос, польщенная тем, что люди хотят с нею поговорить. Нежным мягким голосом полуденница загадала свою первую загадку:

– Где вода столбом стоит?

Жар схлынул, сердце перестало бешено галопировать в глотке, Бестужев со стоном приподнялся на локтях, глупо дергая головой, пытаясь согнать с глаз плотную белую пелену. К существу приблизился запыхавшийся Елизаров. Стараясь отдышаться, он сложил руки на коленях, повел напрягшимися плечами, не сводя с твари Нави внимательного взгляда.

– Где вода столбом стоит… – повторил, пытаясь разобрать загадку на составляющие. Задумчиво потирая нижнюю губу указательным пальцем, он подался вперед, уперся локтями в колени. Заинтригованная полуденница присела на землю рядом, под задравшейся рубашкой показались тонкие лодыжки, она была босая. Плавная, но даже это движение, покрытое маревом жара, показалось ребятам неуловимым.

Саша мог бы назвать трубы, но что-то подсказывало, что с водопроводной системой существо не знакомо. Поймав взгляд Елизарова, он непонимающе сдвинул брови. Тот попросил молчать, приложил палец к губам в требовательном жесте, а затем заговорил сам. И тогда Бестужев понял – он тянет время. Почти небрежно, чарующе низким голосом Славик начал рассуждать под ее пылающим взглядом.

– В реках и озерах вода живая, течет, цветет, но не стоит столбом. Стоять вода будет лишь невольная, в узком пространстве, где ей не найти раздолья и выхода. Знаю я ответ на твою загадку, колодец это. Хочу еще.

Она утвердительно кивнула, неторопливо моргая.

– Мать толста, дочь красна, сын храбер, под небеса ушел.

Лицо Елизарова вытянулось, казалось, он забыл, как дышать. В глазах промелькнул испуг. Парень стушевался, забегали глаза. Еще чуть-чуть, и Бестужев мог услышать скрип шестеренок в его голове, тогда Саша подал голос, рассуждая с другом вслух:

– Она знает все о природе и жизни деревенских, но города и технологии ей не знакомы, ответ где-то рядом. Мать толста… – Мысли суетливо заметались в голове, догадка не спешила приходить, Бестужева не посетило озарение. – Дочь красна… Как сын может уйти под небеса, если он не мертвый? Почему он именно храбрый?

Лицо Елизарова просияло.

– Я должен назвать каждого из них, верно?

Существо благосклонно кивнуло.

– Толстая мать – это печь, внутри нее зарождается жизнь каждого из ее детей. Она порождает красную дочь – пламя, а под небеса уносится по печной трубе дым, он и будет храбрым сыном.

Ее тихий смех напоминал шелест колосьев на ветру, невесомый, неуловимый. Полуденница снова кивнула. А Бестужев осторожно сел, спину и локти давно искололо толстыми ножками стеблей, содранная кожа горела. Мельком взглянув на него и убедившись, что парень не поднимается дальше, женщина продолжила:

– Кровь мою пьют, кости мои жгут, моими руками один другого бьют.

– Это попроще… – С облегчением улыбнувшись, Слава откинулся на спинку своего кресла, мимолетным движением почесал уголок брови и заговорил: – Пьют люди ее сок, а костями согревают свои жилища в холодные зимние дни, из нее делают дубинки, рукояти для топоров и ножей. Береза это. Видишь, Саня, все не так плохо. Еще хочу.

Уловив их расслабленное переглядывание, дева недовольно свела брови к переносице, на гладкой белоснежной коже между ними залегла морщинка. Закусив губу, она неожиданно вспыхнула. Вспышка света ослепила, но жар не окатил волной, полуденница ликовала, радовалась преждевременной победе, заставляя их насторожиться, парни замерли, словно статуи.

– Что любишь, того не купишь, а чего не любишь – не продашь.

Смешок застрял в глотке Елизарова, улыбка прикипела к лицу, а пальцы вцепились в подлокотники. Он не знал, не догадывался. Сердце Бестужева беспокойно екнуло, откашлявшись, он прочистил горло и начал рассуждать, надеясь набрести на ответ:

– Это не что-то физическое, скорее всего, совсем не материальное. Каждую вещь можно попытаться купить, выторговать. На крайний случай можно украсть. А что не продается, то можно выбросить, уничтожить. Но по загадке не скажешь, что от этого можно отделаться.

– Наверное, это какая-то эмоция, здесь слишком много вариантов, Саня, я… – Надтреснутый голос сорвался, взгляд Славы задумчиво вцепился в подрагивающие у босых ног полуденницы сломанные колосья. – Это не любовь, чего не любишь, спокойно оставляешь, и оно не тревожит твою жизнь. Я…

В мягком голосе существа послышалось восторженное ликование, расправляя плечи, дева со смехом приподняла косу, лезвие угрожающе блеснуло, поймав солнечный блик.

– Что любишь, того не купишь, а чего не любишь – не продашь.

– Что будет, если мы не ответим? – Стремительным потоком нахлынула тревога, начала топить. Саша повернул в сторону Славы голову. Несмотря на плотный слой загара, сейчас тот отливал синеватым, бесцветные потрескавшиеся губы нерешительно приоткрылись, из трещинки в углу рта проступила набухающая алая капля, полуденница проследила за кровавой дорожкой нетерпеливым взглядом.

– Тогда она пожнет нас…

Сердце гулко ударило о ребра. Бестужев пытался найти ответ, но после слов Елизарова мысли возвращались лишь к вероятной гибели, взгляд тянуло к косе и выжидающе поднявшейся на ноги твари. Понимая, что ответа у них нет, она резким движением вскинула свое оружие, а Саша закрыл глаза. Ужасно, но где-то на грани сознания в нем скользнуло… Облегчение? Последние годы жизнь была в тягость. Он устал.

Со стороны леса раздался звонкий голос, пропитанный решимостью. После нежного звучания полуденницы девичий тон казался резким, непритягательным, но он сулил им спасение.

– А потанцуй-ка со мною перед жатвой, ржаная матушка.

Губы Агидели растянулись в улыбке, но глаза остались злыми, холодными. Смерив парней испепеляющим взглядом, она повернулась к застывшей полуденнице, стаскивая зеленые босоножки с ног.

– Давай станцуем, девица. – Мечтательная улыбка тронула губы существа, коса с тихим шелестом упала к ногам Бестужева, едва не пропоров ему ступню острием.

И полуденница сжала тонкие пальцы девушки, усыпанные рыжими пятнами веснушек, пустилась в дикий пляс.

Это было страшно, от взгляда на них забилось в диком темпе сердце. Они плясали танец смерти – резво, быстро пускаясь по кругу под свист оглушающего горячего ветра, срывающего колосья рядом. Заходила ходуном пшеница, смялись, склоняясь перед невероятной стихией, стебли, горячий воздух ослепил, бросаясь злым зверем в лицо. А среди этого бешеного вихря плясала Агидель, крепко сжимая руки хохочущей полуденницы. Рыжие пряди живым огнем вились на ветру, в широко распахнутых глазах белоснежным всполохом светилось отражение нечисти, босые ноги перескакивали с носка на пятку, взлетало ситцевое зеленое платье, ткань по нижнему краю темнела, сворачивалась от жара, будто к ней поднесли спичку. Несклонившаяся, гордая, она танцевала так, будто танец этот был ее жизнью. Как к лицу ей был этот огонь… Рядом с Сашей хрипло выдохнул Елизаров, повернув к нему лицо, Бестужев увидел дикий восторг в глубине зрачков друга. Подавшись вперед, Слава едва не вывалился из коляски, взгляд был прикован к танцующей Агидель, в нем пылало восхищение.

Этот танец невозможно пережить, человек такого не выдержит… Совсем скоро ноги девушки покрылись алыми каплями. Удивленно присмотревшись, Бестужев почувствовал, как страх рванул его за загривок, ничком прижимая к земле. Каждый сломанный стебель был окрашен в рубиново-алый, кое-где слой крови был настолько плотным, что она вязкими запекающимися каплями скользила по пшенице. Ости колосков цеплялись за полусгоревшее платье, царапали нежную кожу. Агидель долго не выдержит. Как и прежде хладнокровная, преисполненная решимости, но губы ее начали дрожать, побледнела кожа. Еще немного, и девушка сорвется в усталый плач. Пальцы их спасительницы на руках полуденницы разжались, теперь существо гарцевало и тянуло ее за собою силой.

Все закончилось так же внезапно, как и началось. На секунду замер воздух, и полуденница встала как вкопанная. Оставила ласковый поцелуй на лбу хрипло дышащей девушки и растворилась. Древко косы, лежащей у ног Саши, вспыхнуло белым пламенем, заставляя отшатнуться, отползти от нее на заднице.

– Получай свою награду, девица. – Тихий голос донесся через шелест колосьев, а через секунду глаза Агидели закатились, и она ничком рухнула на землю, рассыпая вокруг себя огненные пряди волос.

Слава встрепенулся, вспомнил, как дышать. Выдавил из себя невнятный хрип, его руки пришли в движение, заставляя инвалидное кресло поехать к девушке.

– Быстрее, она должна быть жива. Если выдержать пляску до конца полудня, полуденница наградит даром или несметными богатствами. Она дотанцевала, Саня, она должна быть живой.

Очнувшись от замешательства, поднялся с земли Саша. В два резких шага дошел до распластанной девушки в обгоревшем платье, резко выдохнул: она выглядела ужасно. Влажная кожа покраснела, шумное дыхание поднимало грудь слишком быстро, поверхностно и мелко, ситцевое платье обгорело настолько, что обнажились светлые бедра, в некоторых местах можно было различить грудь. Но самым страшным в этом зрелище были ноги – разодранные, расцарапанные до мяса, кровь сочилась из ступней, измазала тонкие косточки лодыжек, перемешивалась с землей. В раскинутых ладонях крупными неровными боками горели, переливались в лучах солнечного света огненные опалы.

– Нужно отнести ее в дом, мне кажется, у нее солнечный удар…

– Тебе кажется? Да ну, никогда бы не подумал, что она перегрелась. – Пытаясь скрыть тревогу за сарказмом, Елизаров похлопал себя по коленкам. – Грузи ко мне на руки и кати коляску, так выйдет быстрее и удобнее, не будешь из нее остатки жизни вытрясать при ходьбе.

Рассеянно кивнув, Бестужев подхватил Агидель, аккуратно опуская ее на руки Славы. Драгоценные камни посыпались из расслабленных пальцев, и он небрежно опустил их в карман шорт – как только она очнется, он вернет их. Голова девушки нелепо запрокинулась до того, как Елизаров успел ее придержать, потрескавшиеся губы приоткрылись, и она жалобно застонала:

– Пить…

– Она нам головы поотрывает, когда очнется, ты взгляд ее видел?

Ухватившись за ручки инвалидного кресла, Бестужев широким шагом направился прочь с поля. От натуги поскрипывали колеса, Слава то и дело поправлял падающую с плоского живота девушки кисть. Сосредоточенный и хмурый, он вглядывался в лицо спасительницы задумчивым взглядом.

– И кто ее за это осудит? Нужно было смотреть не только на циферблат часов, но и на солнце.

Оставшуюся часть дороги парни проехали в ошеломляющей тишине, руки и ноги подрагивали после дикого выброса адреналина в кровь. Сердце Бестужева до сих пор не желало успокаиваться, било набатом где-то в глотке, сжимало горло в нервном спазме. Тянущее, отвратительное чувство тревоги с наскока взлетало на плечи и рвало, рвало каждый раз, когда рука Елизарова откидывала влажную рыжую прядь с лица Агидели. Ее глазные яблоки мелко подрагивали под закрытыми веками, ресницы не поднимались. Время от времени она лишь хрипло просила воды, а затем впадала в беспамятство.

Бестужев почти бежал, заставлял подворачивающиеся дрожащие ноги переставляться резвее. Забыв о брошенном посреди поля серпе и раскачивающейся майке на низкой ветке березы. Стиснув зубы, он напрягся, перекатывая коляску через высокий порог. После молчаливого кивка Славы направился прямо в его комнату, сгружая бессознательную девушку на расстеленную постель. В изголовье валялись влажные после стирки трусы, зубная щетка гордо устроилась на подушке, а в изножье, сиротливо свернувшись клубком, лежал одинокий полувывернутый носок. Когда Агидель очнется, она будет в восторге.

Поспешно отбрасывая от ее головы неуместную часть своего гардероба, Елизаров потянулся к коротким ножницам.

– Принеси ей воды попить и таз, нужно обработать ноги. Перекись в зеленом чемодане в мелком кармане, захвати.

Ножницы с мягким шелестом пошли по изъеденной жаром ткани, а Бестужев рванул за двери. Таз, чашка, колодезная вода. Несколько секунд помявшись, он стянул со своей лавки простынь и окунул в ведро, внутренности сжало от мимолетной тягостной боли. А перед глазами встала совсем другая картина: заглядывающая в окно луна, распростертое на лавке тело Катерины, покрасневшая кожа…

Сжимая зубы, он возвращался в комнату. Равнодушно накинул ледяную простынь на вздрогнувшую обнаженную девушку, поставил на тумбу возле Славика таз. Тот опустил в него мягкую хлопковую тряпку, сделанную из собственной майки, которую они бесчеловечно разодрали, споря в доме Чернавы. Выкрутил и, приподнимая одну ногу девушки, бережно заскользил по коже влажной тканью. Начиная от коленки, проходясь по каждой царапине. Вода быстро стала бурой, и Бестужеву пришлось ее выплеснуть в распахнутое окно, а затем заливать в таз новую. Сантиметр за сантиметром, пальцы Елизарова замирали каждый раз, когда Агидель всхлипывала, на его скулах играли желваки, глаза наполнялись злостью. Рвано выдыхая, Слава продолжал уверенными, мягкими движениями. Перед тем как опустить вторую обработанную ногу на кровать, загоревшие пальцы неуверенно вывели на коже поглаживающий круг.

– Я должен был понять, что часы встали.

– Мы оба должны были быть более внимательными, тебе пепел с поля принести?

На секунду затуманенный досадой и виной взгляд посветлел, брови Славика непонимающе двинулись вверх.

– Зачем?

– Голову посыпать, ты же на себя всю вину взять планируешь. – Невозмутимо пожав плечами, Саша тяжело поднялся и отошел от кровати, подхватывая опустевшие бутылочки от перекиси. Вымытые и обработанные, раны на ногах Агидели теперь казались не такими ужасными. Возможно, она даже сможет ходить, не испытывая сильной боли. Рассыпались по узкой тумбе драгоценные камни из вывернутого кармана, Бестужев с облегчением потянулся всем телом, разминая одеревеневшие мышцы.

Увернувшись от брошенной в лицо тряпки, он усмехнулся, напряжение отступало.

– Пригляди за ней, пока она не придет в себя. А я вернусь на поле и закончу работу. Нам нужна любая информация, которую могут дать.

Глава 5

Агидель провела без сознания больше четырех часов. Бредящая, постанывающая, она приоткрыла потухшие глаза, когда небо окрасилось в рубиново-алый. Последние лучи заходящего солнца скользнули через распахнутые ставни, разукрасили деревянный пол мягкими теплыми мазками. Елизаров любил закаты – мир вокруг становился ласковым и уютным, как пушистое тело мурлычущей под пальцами кошки. Внутри набухало приятное ощущение умиротворения. Единственное доступное ему удовольствие: даже когда весь мир на него ополчился, даже когда ноги перестали быть его опорой и он утратил их чувствительность, закаты приносили покой в его жизнь.

Сегодня все было иначе. Елизарову не хотелось запрокидывать голову, вглядываясь в закатное небо с алым диском на небосводе. В груди засел тяжелый булыжник и никак не хотел скатиться с сердца. Давил легкие, мешал сделать ровный вдох и спокойный выдох. Эта тяжесть грозила распластать его ничком на земле, Вячеслав не мог найти покоя. Незнакомое раньше чувство. Вина. Такая очевидная, она цеплялась ядовитыми зубами за нервы. Кулаки сжимались сами собою и так же беспомощно разжимались, оставляя жжение на подушках подрагивающих пальцев. Он почти сошел с ума, слушая мирное поскрипывание передвигающихся колес – из угла в угол, из угла в угол. Она должна очнуться.

Елизаров не был хорошим человеком, никогда себя таковым не считал, но одна мысль о том, что он убийца… Только его вина в том, что Агидель пустилась в пляску с чудовищем. Сумасбродная, самоуверенная нахалка. Волнуясь, молясь всем богам, чтобы она распахнула свои глаза, он ее возненавидел. Они ведь почти выбрались, без ее помощи, без ядовитых слов и презрительного взгляда. Они наверняка смогли бы… А внутренний голос бесновался, царапал грудину и заходился бешеной кровавой пеной, давясь гомерическим хохотом.

«Идиот. Не будь там девчонки, валялись бы ваши головы рядом со сжатыми колосьями. На том самом поле. Она жизни ваши спасла, неблагодарный недоумок. Не нравится чувствовать себя обязанным? Запомни. Подавись. Чтобы в будущем не совать свой загривок в опасные петли, чтобы перепроверять и думать на несколько шагов вперед. Чтобы больше никем и никогда… Рисковать только своей подпаленной жизнью шкурой».

Эта правда была слишком тяжела, сильно на него давила. Через час в одиночестве, терзаемый собственными бесами, он смочил потеплевшую простынь колодезной водой из ведра. Через два, когда румянец схлынул с заляпанных веснушками щек, а лоб Агиделе под его губами стал ледяным, Елизаров убрал мокрую ткань вовсе. Растерянный взгляд заметался по комнате. Как к такому он мог быть готов? Что дальше-то делать?

Бессовестный говнюк отправился на поле, умело прикрылся работой. Будь у Славика ноги, он бежал бы от избы, как от пламени. Сжал бы два поля, десять, заночевал бы в лесу. Потому что там куда спокойнее, чем рядом с распластанной бесчувственной Агиделью. Она давно должна была прийти в себя. Что-то не ладно. Упрямо мотнув головой, Елизаров до рези нажал пальцами на закрытые веки. Дурное, ерунда, она очнется. По-другому и быть не может. Отшвыривая от себя мрачные мысли, Славик покатил к чемодану, вытянул из него теплую длинную рубашку в крупную зеленую клетку. Он взял много одежды для прохладных вечеров, одна из шмоток – меньшая благодарность. Сейчас Елизаров отдал бы девчонке куда больше.

Удивительно, но одеть ее было просто – слишком легкая. Не переползая на кровать, он продел тонкую податливую руку в один рукав, повернул Агидель на бок, протягивая ткань под спиной. Продел во второй рукав. И замер истуканом. Из груди выдрался нервный смешок, пальцы застыли в миллиметре от пуговиц на груди. Будто она могла распахнуть глаза и сожрать его живьем, стоило коснуться полоски обнаженной кожи.

Пальцы на пуговицах слегка подрагивали, он успел порадоваться с десяток раз, что прорези достаточно широкие, а сами пуговицы крупные.

Елизаров застегивал последнюю, совестливо прикрывая обнаженные бедра краями собранной под спиной рубашки. Будь у него больше сил и возможность стоять, он бы опустил теплую ткань до острых коленок. Возможности не было. Как и ног. От горьких укусов разума его отвлек слабый стон и трепещущие рыжие ресницы. Расфокусированный взгляд Агидели зацепился за его склонившуюся фигуру, и Славик тут же нервно выпрямился, вцепившись в подлокотники.

– Молодость и старость…

Брови недоуменно поползли вверх, Елизаров изумленно выпучил глаза. Если оценивать по шкале от одного до десяти, то насколько велика вероятность, что полуденница способна сварить мозги? Похоже, у бедняжки они поплыли.

1 Старославянское название деревни. В настоящее время слово еще используется в Польше и Беларуси.

Продолжить чтение