Руфь

© ООО «Издательство АСТ», 2025

• Капайте, капайте, слезы!
• Омойте те стопы,
• Что принесли нам с неба
• Далекий свет звезды.
• Молите о прощении!
• Грех ищет искупления в слезах.
• Пусть в омуте бездонном
• Утонут и сомнения, и страх.
• Пусть взгляд Его постигнет грех
• Лишь через вас, о слезы!

Финеас Флетчер

Глава 1

Ученица модистки

В одном из восточных графств расположен небольшой город, где когда-то проходили выездные сессии суда присяжных. Место пользовалось особым расположением Тюдоров, а благодаря их защите и милостям приобрело великолепие, поражающее современных путешественников.

Еще сто лет назад городок отличался живописной пышностью. Старинные дома, служившие временными пристанищами тех семейств, что довольствовались провинциальными увеселениями, загромождали улицы, придавая им тот беспорядочный, но благородный облик, который до сих пор встречается в Бельгии. Фронтоны и возвышавшиеся на фоне голубого неба многочисленные трубы создавали впечатление причудливого богатства, а ниже взор привлекали разнообразные выступы в виде балконов и эркеров. Особенно забавно было видеть скопление окон, втиснутых в стены задолго до введения мистером Питтом новой системы налогообложения. От чрезмерного количества нависавших конструкций улицы тонули во мраке. Проезжая часть была дурно вымощена большими круглыми выступающими булыжниками, а защищенные бордюрами тротуары вовсе отсутствовали. Долгими зимними вечерами жителям приходилось передвигаться в темноте. Особенно плохо приходилось тем, кто не разъезжал в собственных экипажах и кого слуги не вносили в паланкинах прямо в дома друзей. Ремесленникам и их женам, лавочникам и их супругам приходилось и днем и ночью пробираться по мостовым с опасностью для жизни. На узких улицах громоздкие неповоротливые экипажи прижимали пешеходов к стенам, в то время как негостеприимные дома гордо распространяли лестницы вплоть до проезжей части, вновь подвергая людей той опасности, которой они избежали шагов двадцать-тридцать назад. В темноте единственным источником света служили тусклые масляные лампы над подъездами аристократических особняков, после чего прохожие вновь ныряли в темноту, где их нередко поджидали грабители.

Мельчайшие подробности минувших времен позволяют яснее понять обстоятельства, в которых формировались характеры. Повседневная жизнь, куда человек попадает с рождения, сам того не осознавая, формирует узы настолько крепкие, что лишь один из сотни находит в себе силы разорвать их, когда приходит время, когда возникает превосходящая все внешние условия необходимость в индивидуальном независимом действии, поэтому будет полезно узнать, в чем именно заключались жизненные устои, руководившие нашими предками, прежде чем они сумели от них освободиться.

Сейчас древние улицы уже утратили живописность. Знатные семейства, такие как Эсли, Данстены, Вейверхемы, уже полвека назад, если не больше, продали свои особняки и переехали в Лондон. А когда город утратил привлекательность для Эсли, Данстенов и Вейверхемов, разве можно ожидать, что Домвиллы, Бекстоны и Уайлды продолжат проводить зимы пусть и в собственных, но второсортных домах, да еще с возросшими расходами? Поэтому некоторое время роскошные особняки пустовали, пока их не скупили предприимчивые дельцы, чтобы разделить на квартиры, доступные трудовому сословию, или даже (склонитесь пониже, чтобы не услышала тень Мармадюка, первого барона Вейверхма) превратить в магазины.

Однако по сравнению с последующими переделками былого великолепия это было еще не очень плохо. Торговцы обнаружили, что аристократическая улица оказалась слишком темной, поскольку тусклые лампы над дверьми плохо освещали товары. Доктор плохо видел зуб, который следовало удалить. Адвокату приходилось требовать свечи на час раньше, чем во время жизни на прежней, плебейской улице. Короче говоря, по общему согласию одну из сторон улицы снесли и заново застроили низкими, скучными, однообразными домами в стиле Георга III. И все же старинные здания оказались слишком крепкими, чтобы покорно поддаться уничтожению, поэтому порой люди удивлялись, войдя в безликий магазин и внезапно оказавшись у подножия великолепной дубовой лестницы, освещенной витражным окном и украшенной рыцарскими доспехами.

Много лет назад темной январской ночью по такой лестнице, мимо такого окна (сквозь которое проникал ставший разноцветным лунный свет) устало поднялась Руфь Хилтон. Я сказала «ночью», однако, строго говоря, уже наступило утро. Старинные колокола церкви Святого Спасителя только что пробили два раза, и все же в комнате, куда вошла Руфь, все еще сидело больше дюжины девушек, которые шили с таким неподдельным старанием, словно от этого зависела их жизнь, не решаясь зевнуть или проявить какой-нибудь другой признак усталости. Услышав, как Руфь сообщила миссис Мейсон, который час (за этим ее и посылали), они лишь слегка вздохнули, ведь как бы поздно ни закончилась сегодняшняя работа, завтра все равно предстояло явиться к восьми, а они очень устали.

Сама миссис Мейсон трудилась столь же усердно, как все остальные, но была старше и крепче своих учениц, к тому же вся выручка от выполненной работы доставалась ей. Но даже она не могла не признать необходимость отдыха.

– Молодые леди! Перерыв продлится полчаса. Мисс Саттон, позвоните в колокольчик. Марта принесет хлеб, сыр и пиво. Сделайте милость: поешьте подальше от платьев и потом не забудьте помыть руки, прежде чем вернуться к работе, когда я приду. Ровно через полчаса, – очень четко и внятно повторила миссис Мейсон и вышла из комнаты.

Было интересно смотреть, как девушки моментально воспользовались отсутствием хозяйки. Одна толстая, особенно тяжеловесная особа опустила голову на сложенные на столе руки и мгновенно уснула. Отказавшись проснуться ради своей доли скудного ужина, она, однако, испуганно вскочила при первом же звуке шагов миссис Мейсон, хотя та еще только поднималась по лестнице. Две-три других швеи пытались согреться возле маленького камина, со всей возможной экономией места и без малейших претензий на украшения устроенного в тонкой легкой стене, которую нынешний хозяин дома воздвиг, чтобы отделить часть обширной гостиной. Некоторые девушки коротали время, перекусывая хлебом и сыром с таким же размеренным и непрерывным движением челюстей (и почти таким же тупым невозмутимым выражением лица), с каким жуют жвачку пасущиеся на лугу коровы.

Кто-то из мастериц расправил и поднял на всеобщее обозрение роскошное бальное платье, в то время как другие отошли на почтительное расстояние, чтобы оценить работу по достоинству. Кое-кто принял свободную позу, чтобы дать отдых уставшим членам; кое-кто позволил себе вдоволь зевать, кашлять и чихать, что не позволялось делать в присутствии миссис Мейсон. А Руфь Хилтон подбежала к большому старинному окну, открыла ставни, приникла к стеклу так, как птичка приникает к прутьям клетки, и посмотрела на тихую, залитую лунным сиянием улицу. Было светло, почти как днем, так как все вокруг укрыл белой пеленой падавший с вечера снег. Окно помещалось в глубокой квадратной нише, а странные маленькие стекла были заменены новыми, пропускавшими больше света. Неподалеку на едва заметном ночном ветерке мягко покачивались пушистые ветки лиственницы. Бедная старая лиственница! Прошло то время, когда она стояла на красивой лужайке, а к стволу ласково приникала мягкая трава. Сейчас лужайку разделили на дворы и хозяйственные территории, а ствол почти вплотную окружили каменными плитами. Снег толстым слоем лежал на ветках и время от времени беззвучно падал на землю. Перестроенные старинные конюшни превратились в череду примыкавших к особнякам жалких хижин, а над всеми переменами от величия к убожеству царило вечно прекрасное пурпурное небо.

Прижавшись горячим лбом к холодному стеклу, уставшими глазами Руфь смотрела на ночную красоту. Хотелось схватить шаль, набросить на голову и выбежать на улицу, чтобы попасть в дивный мир. Когда-то подобное желание можно было тотчас исполнить, но сейчас она неподвижно стояла с полными слез глазами, вспоминая ушедшие январские ночи, похожие на эту и все же совсем иные.

Вдруг кто-то тронул ее за плечо.

– Руфь, дорогая, – прошептала девушка, невольно выдавшая себя долгим и мучительным приступом кашля. – Поешь немного. Ты еще не знаешь, как еда помогает пережить долгую ночь.

– Несколько быстрых шагов на свежем воздухе помогли бы куда больше, – ответила Руфь.

– Но только не в такую ночь, как эта, – вздрогнув от одной лишь мысли, возразила девушка.

– Но почему же не в такую ночь? – удивилась Руфь. – О! Дома я часто бегала по переулку до самой мельницы, чтобы посмотреть блестящие сосульки на большом колесе, а потом не хотела возвращаться домой, пусть у камина и сидела матушка. Да, не хотела возвращаться к матушке! – добавила она тихо, с невыразимой печалью в голосе, а потом продолжила, смахнув наполнившие глаза слезы: – Послушай, Дженни! Признайся, что никогда не видела эти жалкие, уродливые, ветхие старые домишки такими – как бы это сказать? – почти красивыми, как сейчас, под мягкой, чистой, белой пеленой. А если даже они так хороши, то представь, как выглядят в такую ночь трава и плющ!

Однако Дженни не разделяла восхищения снежной ночью. Ей зима несла лишь холод и страдания, ведь кашель усиливался, а боль в боку становилась острее, чем обычно. И все же добрая девушка обняла Руфь, радуясь, что сирота-ученица, еще не привыкшая к трудной работе швеи, нашла утешение хотя бы в таком обычном явлении, как морозная ночь.

Так, погрузившись в собственные мысли, они простояли до тех пор, пока не послышались шаги миссис Мейсон, а потом, не поужинав, но все-таки немного отдохнув, вернулись на свои места.

Руфь занимала самый темный и холодный угол в комнате, хотя успела его полюбить. Она выбрала место инстинктивно, из-за стены напротив, сохранившей остатки красоты прежней гостиной – судя по поблекшему фрагменту, великолепной. Стена была поделена на панели цвета морской волны, окруженные бело-золотой каймой, а на каждой панели были нарисованы – точнее, свободно и триумфально брошены рукой мастера – прелестные, щедрые, неописуемо роскошные цветочные венки, настолько натуральные, что, казалось, комнату наполнял сладкий аромат, а среди алых роз, в ветвях фиолетовой и белой сирени, в золотых кистях ракитника шелестел легкий ветерок. Радовали взор посвященные Богоматери царственные белые лилии, розовые мальвы, ясенцы, анютины глазки, примулы – все милые цветы, наполняющие очаровательные старомодные сельские сады, расположенные среди грациозной листвы изящно, а не в том диком беспорядке, в котором я их перечислила. Основание каждой панели украшала ветка падуба, чью строгую прямоту смягчала композиция из английского плюща, омелы и зимнего аконита. По бокам вились гирлянды из осенних и весенних цветов, а венчало праздник природы роскошное лето со сладким ароматом мускусных роз и яркими красками июня и июля.

Конечно, Моннуайе или другой одаренный художник, создавший чудесные букеты, был бы счастлив узнать, какую радость принесла его работа – пусть и поблекшая – печальному сердцу бедной девушки: она живо напомнила ей о тех милых цветах, которые росли, цвели и увядали в саду ее родного дома.

Сегодня миссис Мейсон особенно настаивала на окончании работы, пусть даже для этого мастерицам пришлось бы трудиться всю ночь. Дело в том, что на следующий день должен был состояться ежегодный охотничий бал. После отмены балов выездных судов этот праздник остался единственным городским развлечением. Хозяйка мастерской приняла множество заказов, пообещав во что бы то ни стало утром доставить их по адресам и не позволив ни одному ускользнуть и достаться сопернице – другой опытной модистке, недавно обосновавшейся на той же улице.

Сейчас начальница решила немного поддержать дух работниц и, кашлянув, чтобы привлечь внимание, заговорила:

– Хочу сообщить вам, молодые леди, что в этом году, как и раньше, я получила предложение позволить нескольким мастерицам явиться в прихожую бального зала с достаточным запасом лент, булавок, иголок, ниток и прочих необходимых мелочей, чтобы в случае необходимости привести в порядок наряды дам. Отправлю четверых из вас – самых добросовестных и старательных.

Последние слова миссис Мейсон произнесла с особым значением, однако напрасно: девушки слишком устали и слишком хотели спать, чтобы думать и мечтать о чем-то ином, помимо кровати и подушки.

Хозяйка мастерской была весьма достойной особой, но, подобно многим другим достойным особам, обладала некоторыми слабостями, одна из которых (вполне естественная для ее профессии) заключалась в чрезвычайном внимании к внешнему виду, поэтому мысленно уже выбрала четырех счастливиц, способных достойно представить «заведение», и тайно приняла окончательное решение, хотя и пообещала наградить самых старательных. Она искренне заблуждалась, не сознавая ошибочности своего выбора и придерживаясь той линии софистики, в соответствии с которой люди убеждают себя, что их желания правильны.

Наконец усталость мастериц проявилась настолько очевидно, что миссис Мейсон позволила им лечь спать. Однако даже это долгожданное распоряжение было исполнено вяло. Девушки медленно сложили работу, медленно навели порядок на своих местах и медленно, тяжело пошли вверх по широкой темной лестнице.

– О, как же вытерпеть эти ужасные ночи целых пять лет! В тесной комнате, в ужасной духоте! Где слышно каждое движение иглы, каждый шорох ткани! – с рыданием проговорила Руфь и, не раздеваясь, бросилась на кровать.

– Нет, Руфь, не всегда будет так же тяжело, как сегодня. Часто мы ложимся спать уже в десять. И к тесноте постепенно привыкнешь. Просто сегодня ты очень устала, иначе звук иглы с ниткой не действовал бы на нервы. Вот я никогда его не слышу. Давай лучше расстегну тебе платье, – попыталась успокоить Дженни.

– Но зачем же раздеваться, если уже через три часа снова вставать и приниматься за работу?

– Если не поленишься раздеться и лечь в постель как следует, то сможешь лучше отдохнуть. Давай помогу, милая.

Руфь прислушалась к совету подруги, однако, прежде чем уснуть, призналась:

– Ах, как я сожалею о своем поведении! По-моему, раньше никогда не была такой раздражительной.

– Совершенно верно, – согласилась Дженни. – Многие девочки сначала переживают, но со временем привыкают и уже не обращают внимания на мелкие неудобства.

Увидев, что новенькая уже спит, она добавила:

– Бедное дитя!

Сама она не смогла ни уснуть, ни отдохнуть. Боль в боку ощущалась острее, чем обычно. Ей даже захотелось написать об этом домой, но потом Дженни вспомнила, как высока плата за обучение, которую с трудом вносил отец, о младших братьях и сестрах, и решила потерпеть в надежде, что с приходом тепла и боль, и кашель отступят. Надо только беречь себя.

Но что же случилось с Руфью? Она плакала во сне так, словно сердце разрывалось от горя. Разве такой беспокойный сон вернет силы? Дженни решила разбудить подругу.

– Руфь! Руфь!

– Ах, Дженни! – отозвалась та, села в постели и запустила пальцы в волосы. – Мне приснилось, что мама подошла к кровати, как всегда, чтобы проверить, хорошо ли и удобно ли мне. Но как только я попыталась взять ее за руку, она куда-то ушла и оставила меня одну. Так странно!

– Успокойся, это всего лишь сон. Просто ты рассказывала мне о матушке, а потом долго работала и очень устала. Постарайся снова уснуть, а я понаблюдаю за тобой и разбужу, если увижу что-то неладное.

– Но ведь тебе самой надо поспать. Ах ты господи! – и Руфь опять погрузилась в сон.

Настало утро. Хоть отдых и выдался очень коротким, проснулись девушки полными сил.

– Мисс Саттон, мисс Дженнингс, мисс Бут и мисс Хилтон, будьте готовы отправиться вместе со мной в бальный зал к восьми часам вечера.

Две-три девушки не скрыли удивления, однако большинство, поскольку предвидели выбор хозяйки и по опыту знали невысказанное правило, по которому принималось решение, встретили объявление с привычным угрюмым безразличием, с которым относились ко всем событиям. Неестественный образ жизни, долгие часы работы в неподвижности и частые бессонные ночи не прошли бесследно.

Однако Руфь объявление поразило. За какие заслуги? Она постоянно зевала, работала медленно, то и дело отвлекалась, рассматривая прекрасные панели, думала о доме и всерьез ожидала замечаний, которые непременно получила бы в другое время. И вдруг ее имя оказалось в числе самых старательных мастериц!

Конечно, она мечтала посетить бальный зал – гордость графства, – жаждала хотя бы одним глазком взглянуть на танцующие пары, хотя бы издали услышать, как играет оркестр, хотела немного изменить монотонную жизнь и все-таки не могла принять честь, оказанную, как ей казалось, вопреки истинному положению вещей, а потому испугала мастериц, внезапно поднявшись и направившись к хозяйке, завершавшей работу над платьем, которое должно было отправиться к заказчице еще два часа назад.

– Будьте добры, миссис Мейсон. Я вовсе не была одной из самых старательных швей. Боюсь, что вообще работала плохо: очень быстро уставала и постоянно думала. А когда я думаю, не могу сосредоточиться на деле.

Она замолчала в уверенности, что достаточно ясно объяснила несложную мысль, но миссис Мейсон ничего не поняла и не захотела услышать подробности.

– Видишь ли, дорогая, надо научиться думать и одновременно работать. А если не можешь совмещать оба дела, то придется перестать думать. Твой опекун ожидает больших успехов в учебе. Уверена, что ты не захочешь его разочаровать.

Поскольку вопрос заключался вовсе не в этом, Руфь еще немного постояла, хотя миссис Мейсон вернулась к работе с видом, который всем, кроме новенькой, ясно показывал, что разговор окончен.

– Но раз я не старалась, мэм, то и не должна быть выбрана на бал. Мисс Вуд трудилась намного лучше, да и многие другие тоже.

– Надоедливая девчонка! Действительно хочется оставить тебя дома за упрямство! – раздраженно пробормотала миссис Мейсон и подняла взгляд.

Ее в очередной раз поразила редкая красота мисс Хилтон. Какая честь мастерской! Стройная гибкая фигура, безупречные черты лица, изящно изогнутые темные брови, длинные бархатные ресницы в сочетании с пышными каштановыми волосами и прекрасным цветом лица. Нет! Старательная или ленивая, эта девушка должна появиться на сегодняшнем балу!

– Мисс Хилтон, – с суровым достоинством проговорила хозяйка. – Как подтвердят все молодые леди, я не привыкла, чтобы мои распоряжения вызывали вопросы или обсуждались. Я всегда говорю только то, что хочу сказать, и готова повторить сказанное, поэтому сделайте милость, вернитесь на свое место и будьте готовы к восьми. – Ей показалось, что Руфь опять собирается возразить, и она почти крикнула: – Ни слова больше!

– Дженни, вместо меня должна была пойти ты, – во всеуслышание обратилась Руфь к мисс Вуд, садясь рядом с подругой.

– Тише, Руфь! Я все равно не смогла бы пойти из-за кашля. Если бы выбрали меня, с радостью уступила бы привилегию тебе, а не кому-то еще. Так что представь, что это мой подарок, а когда вернешься, расскажи обо всем, что увидела и услышала.

– Хорошо! Постараюсь принять привилегию именно так, а не как заслуженную честь. Большое тебе спасибо. Даже не представляешь, с какой радостью я теперь отправлюсь на бал! Вчера вечером, услышав новость, целых пять минут работала добросовестно – так хотелось пойти, – но дольше не выдержала. Ах господи! Собственными ушами услышу настоящий оркестр! Собственными глазами увижу прекрасный зал!

Глава 2

Миссия на балу

Вечером, когда пришло время, миссис Мейсон собрала своих молодых леди, чтобы перед выходом проверить, как они выглядят. Ее энергичная, властная, торопливая манера несколько напоминала суету заботливо сзывающей цыплят курицы, а судя по строгой инспекции, которую девушкам предстояло пройти, их миссия на балу не ограничивалась ролью временной горничной.

– Это ваше лучшее платье, мисс Хилтон? – со всех сторон осмотрев черное шелковое воскресное платье – старое и поношенное, – недовольным тоном осведомилась миссис Мейсон.

– Да, мэм, – спокойно ответила Руфь.

– Ну понятно. Что же, пусть так. Видите ли, молодые леди, наряд для вас далеко не самое важное. Основное – это поведение, манера держаться. И все же, мисс Хилтон, полагаю, вам следует написать опекуну и попросить прислать деньги на новое платье. Жалею, что не подумала об этом раньше.

– Вряд ли он согласится, если напишу, – тихо ответила Руфь. – Рассердился даже тогда, когда в холодную погоду я попросила шаль.

Миссис Мейсон чуть отстранила ученицу; Руфь попятилась и вернулась в строй рядом с подругой, мисс Вуд.

– Не огорчайся, Руфь, ты и так красивее всех остальных, – утешила веселая добродушная девушка, чья неприметная внешность исключала любую зависть или соперничество.

– Да, знаю, что я симпатичная, – грустно ответила Руфь. – И все же сожалею, что должна обходиться без нового платья, ведь это совсем обтрепалось. Сама его стыжусь и вижу, что миссис Мейсон стыдится вдвойне. Лучше бы меня не выбрали. Не подозревала, что надо было сначала подумать о собственном платье, прежде чем мечтать попасть на бал.

– Не переживай, сейчас миссис Мейсон обратила на тебя внимание, но скоро отвлечется и забудет о платье, – успокоила подругу Дженни.

– Нет, ты слышала? «Знаю, что я симпатичная», – шепнула одна из девушек другой, причем настолько громко, что Руфь услышала и заметила:

– Не могу не знать, потому что мне многие говорили об этом.

Наконец приготовления закончились, и мастерицы быстро зашагали по морозу. Свободное движение так благотворно подействовало на Руфь, что она почти танцевала, совсем забыв и о потрепанном платье, и о жадном сварливом опекуне. Бальный зал оказался еще прекраснее, чем она представляла. В тусклом свете вдоль парадной лестницы со стен смотрели призрачные образы – из старинных темных полотен выступали бледные лица со странным застывшим выражением.

Молодые швеи разложили свои принадлежности на столах в специально отведенной комнате, приготовились к работе и только после этого получили разрешение заглянуть в бальный зал. Музыканты уже настраивали инструменты, а несколько работниц (грязной бесформенной одеждой и усиленной эхом непрерывной болтовней они представляли странный контраст с окружающим пространством) заканчивали протирать скамьи и стулья.

Девушки вошли в зал, когда уборщицы уже закончили работу и удалились. В своей комнате они непринужденно и весело болтали, но сейчас, пораженные величием обширного пространства, притихли. Зал оказался таким большим, что его дальний конец виднелся смутно, словно в тумане. Стены украшали парадные, в полный рост портреты знатных персон графства – судя по разнообразию костюмов, со времен Гольбейна до сегодняшнего дня. Люстры еще не были зажжены полностью, поэтому высокий потолок тонул во мраке. Сквозь готическое витражное окно проникал окрашенный в разные цвета лунный свет и ложился на пол, своей живостью и яркостью насмехаясь над жалкими потугами искусственного освещения разогнать тьму.

С хоров доносились еще не стройные звуки: музыканты играли произвольно, постепенно приспосабливаясь к звучанию, потом остановились и заговорили. В темном пространстве, где люди ходили с мерцающими, словно болотные огни, свечами в руках, голоса напоминали причудливое ворчание гоблинов.

Внезапно люстры вспыхнули в полную силу. При ярком свете Руфь слегка разочаровалась в красоте зала и одновременно остро ощутила правоту миссис Мейсон в отношении своего старенького платья. Что и говорить, в таинственном полумраке оно выглядело намного симпатичнее. В скором времени мастерицам предстояло заняться своим непосредственным делом – помогать заполнившим зал дамам, чьи голоса почти полностью заглушили оркестр, который Руфь мечтала услышать. И все же если одно удовольствие оказалось недостижимым, то другое превысило ожидание.

При соблюдении столь многочисленных условностей и правил поведения, что, как подумала Руфь, миссис Мейсон никогда не прекратит их перечислять, девушкам было позволено во время танцев стоять у боковой двери и смотреть. До чего же это было красиво! Под звуки теперь уже уверенной и стройной музыки – то далеко, словно хоровод фей, то совсем близко, так что были видны прекрасные наряды, – танцевал цвет графства, совсем не заботясь о том, чьи взоры ослеплены сиянием и блеском. На улице, под снегом, все выглядело холодным, бесцветным и однообразным, но здесь, в зале, было тепло, светло и весело. Цветы наполняли ароматом воздух, венчали прически и украшали декольте, словно в разгар лета. В быстром движении танца яркие краски мелькали и пропадали, а им на смену приходили новые, столь же прелестные оттенки. На лицах сияли улыбки, а во время кратких пауз между музыкой слышались негромкие радостные разговоры.

Руфь не различала составлявших единое целое отдельных фигур; достаточно было лишь смотреть и мечтать о безмятежной гладкости жизни, наполненной такой чудесной музыкой, таким богатым изобилием цветов и драгоценностей, элегантностью в каждом проявлении и красотой всех форм и оттенков. Ей вовсе не хотелось знать, что это за люди, хотя перечисление громких имен доставляло удовольствие остальным мастерицам. Но у Руфи незнакомые имена вызывали только раздражение, поэтому, чтобы избежать неминуемого погружения в мир разнообразных мисс Смит и мистеров Томсонов, она вернулась на свое место в прихожей и остановилась то ли в размышлениях, то ли в мечтах. Впрочем, скоро из задумчивости ее вывел незнакомый капризный голос. Одна из молодых леди столкнулась с неприятностью: сшитое из прозрачной шелковой ткани платье было обильно украшено маленькими букетиками фиалок, и вот во время танца один из букетиков оторвался, отчего юбка утратила форму, а подол стал волочиться по полу. Гостье пришлось попросить партнера проводить ее в комнату, где должны были ждать мастерицы, но сейчас не было никого, кроме Руфи.

– Я должен вас покинуть? – осведомился джентльмен. – Мое отсутствие обязательно?

– Нет-нет! – ответила леди. – Всего несколько стежков, и будет полный порядок. К тому же я не осмелюсь войти сюда в одиночестве.

С кавалером она разговаривала мило и обходительно, но к швее обратилась совсем иным тоном – холодно и требовательно:

– Поторопись это исправить – не сидеть же здесь целый час.

Строгая особа была само очарование: темные кудри чудесно оттеняли огромные черные глаза. Чтобы заметить яркую внешность, Руфи хватило одного быстрого взгляда, прежде чем она опустилась на колени и занялась делом. Успела она рассмотреть и джентльмена, молодого и элегантного.

– Ну вот – звучит мой любимый галоп! Как же я мечтала его станцевать! Неужели не удастся? Что же вы так копаетесь? Из-за вас не успею вернуться в зал до окончания танца!

От нетерпения гостья даже принялась отбивать ножкой энергичный ритм. Конечно, движение мешало Руфи работать, и, чтобы дать это понять капризной леди, она подняла голову, но в этот момент перехватила взгляд стоявшего рядом джентльмена, выражавший восхищение непосредственностью и грацией партнерши. Чувство оказалось настолько заразительным, что Руфь тут же опустила взгляд, чтобы скрыть невольную улыбку, но молодому человеку хватило и нескольких мгновений, чтобы обратить внимание на одетую в черное фигуру с низко склоненной благородной головой, стоявшую на коленях. Погруженная в работу, девушка составляла разительный контраст с той беспечной, высокомерной, неестественно оживленной особой, которая, словно королева, восседала на троне, пока ее обслуживали.

– О, мистер Беллингем! Как же долго я вас здесь держу! Понятия не имела, что маленькая дырочка потребует так много времени. Теперь понятно, почему миссис Мейсон назначает за свои платья столь высокую цену: ее мастерицы невероятно медлительны.

Замечание задумывалось как остроумное, однако мистер Беллингем выглядел крайне серьезным. От его внимания не ускользнул румянец раздражения и обиды, вспыхнувший на видной ему прелестной щеке швеи. Он взял со стола свечу и поднес поближе к мастерице, чтобы той лучше было видно. Она не взглянула на него, чтобы поблагодарить: побоялась, как бы джентльмен не заметил ее улыбку.

– Простите, что так долго, мэм, – негромко проговорила Руфь, закончив работу, и поднялась. – Если не зашить мелкими стежками, ткань снова порвется.

– Я бы предпочла танцевать в рваном платье, лишь бы не пропустить галоп, – недовольно заявила леди, встряхивая наряд, словно птичка перышки, и призывно взглянула на спутника. – Пойдемте в зал, мистер Беллингем.

Не услышав ни слова благодарности в адрес мастерицы, джентльмен удивился, потом взял со стола оставленную кем-то камелию и обратился к своей даме.

– Позвольте, мисс Данком, от вашего имени подарить этот цветок мастерице в знак признательности за прекрасную работу.

– О, разумеется, – ответила самоуверенная особа.

Руфь приняла цветок молча, ограничившись скромным кивком. Гости ушли, и она опять осталась одна, но вскоре вернулись остальные девушки, и сразу посыпались вопросы:

– Что случилось с мисс Данком? Зачем она сюда приходила?

– Немного порвалась отделка на платье, и я зашила, – спокойно ответила Руфь.

– А мистер Беллингем ее сопровождал? Говорят, собирается на ней жениться. Видела его?

– Да, – коротко ответила Руфь и погрузилась в молчание.

Весь вечер мистер Беллингем был в прекрасном настроении, танцевал и веселился, не забывая флиртовать с мисс Данком в лучших традициях светского ухаживания, но то и дело поглядывал в сторону боковой двери, возле которой стояли ученицы модистки, и в какой-то момент заметил высокую стройную фигурку, одетую в черное платье, с пышными каштановыми волосами. Поискав взглядом камелию, мистер Беллингем начал танцевать еще веселее и живее, увидев, что белоснежный цветок светится на груди девушки.

Когда миссис Мейсон и ее ученицы вернулись в мастерскую, на улице брезжил холодный, серый рассвет. Фонари уже погасли, но ставни магазинов и жилых домов еще не были открыты. Каждый звук отзывался неслышным днем эхом. На ступенях церкви, дрожа от холода, сидело несколько бездомных нищих с опущенными на колени или прислоненными к холодным стенам головами.

Руфь чувствовала себя так, словно мечта развеялась и пришло время вернуться в реальную жизнь. Как же не скоро, даже при самом благоприятном стечении обстоятельств, удастся снова попасть в прекрасный бальный зал, услышать игру настоящего оркестра и даже просто увидеть нарядных, счастливых людей без малейшего следа заботы, тревоги, а тем более горя на лицах, как будто они принадлежали к другому миру. Приходилось ли им когда-нибудь отказывать себе в прихоти, в желании? В прямом и в переносном смысле их жизненный путь пролегал среди цветов. Для нее и ей подобных стояла холодная злая зима – для бездомных и нищих едва ли не смертельное испытание, – а для мисс Данком и ее окружения наступало самое веселое, беззаботное время, когда в оранжереях продолжали благоухать цветы, в каминах трещал огонь. Что эти люди знали о смысле такого страшного для бедняков слова? Что значила для них зима? Но Руфи показалось, что взгляд мистера Беллингема был таким, как будто он понимал чувства тех, кого обстоятельства и положение поставили в иные условия. Да, вздрогнув от холода, он закрыл окна своего экипажа (в это время Руфь наблюдала за ним).

И все же она не отдавала себе отчета в том, что некая ассоциация придала камелии особую ценность, считала, что дорожит цветком просто из-за изысканной красоты. Историю его появления она рассказала Дженни с открытым взглядом и без тени смущенного румянца.

– Правда, очень любезно с его стороны? Особенно если вспомнить, как просто и мило он подарил камелию именно в тот момент, когда леди намеренно меня унизила.

– Действительно очень мило, – согласилась Дженни. – Такой красивый цветок! Жаль только, что без аромата.

– А мне кажется, что и так замечательно. Такая безупречная чистота! – возразила Руфь, бережно опустив камелию в воду. – А кто такой этот мистер Беллингем?

– Сын той самой миссис Беллингем из поместья возле монастыря, для которой мы шили серую атласную мантилью, – сонно ответила Дженни.

– Меня здесь тогда еще не было, – сказала Руфь, но подруга не услышала, потому что уже спала.

Сама же Руфь еще долго не могла последовать ее примеру, но потом все-таки уснула, а когда ясный, чистый утренний свет упал ей на лицо, Дженни, увидев счастливую улыбку, подумала, что девушка видит во сне вчерашний бал, и не захотела ее будить.

Так и было, однако одна фигура представала чаще и ярче других образов. В волшебном, но кратком утреннем сне джентльмен дарил ей цветок за цветком. Прошлой ночью снилась покойная матушка, и Руфь проснулась в слезах, а сейчас, когда видела мистера Беллингема, улыбалась.

И все же не был ли этот сон более порочным, чем прошлый?

Тем утром жизненная реальность ранила сердце больнее обычного. Несколько бессонных ночей перед балом и, возможно, возбуждение вчерашнего вечера не позволяли терпеливо принимать те испытания, которые частенько выпадали на долю подчиненных миссис Мейсон.

Хозяйка мастерской считалась лучшей модисткой графства, однако в то же время оставалась прежде всего человеком и, подобно своим мастерицам, страдала от тех же неприятностей, что и они. Этим утром она твердо решила отомстить всем и всему. Проснулась в твердой решимости до вечера исправить целый мир со всем содержимым (по крайней мере собственный мир), поэтому мелкие проступки и оплошности, которые раньше оставались без внимания и не получали должной оценки, сегодня были явлены на свет божий и подвергнуты строжайшему осуждению. В подобном настроении ее могло удовлетворить лишь само совершенство.

Конечно, миссис Мейсон обладала собственным понятием о справедливости, но понятие это не отличалось особой красотой и истинностью, а напоминало скорее идеи равенства, свойственные бакалейщику или торговцу чаем. Вчерашнее послабление непременно следовало уравновесить изрядной долей дополнительной строгости, и в этом отношении исправление прошлых ошибок полностью удовлетворяло совесть хозяйки швейной мастерской.

Руфь отнюдь не была склонна проявлять особое усердие и напрягаться сверх меры, а потому, чтобы угодить начальнице, ей пришлось бы приложить определенные усилия. В мастерской то и дело слышались недовольные восклицания.

– Мисс Хилтон! Куда вы положили светло-голубую ткань? Когда что-нибудь пропадает, значит, вечером уборку проводила мисс Хилтон!

– Вчера мисс Хилтон работала в бальном зале, поэтому я заменила ее. Сейчас все найду, мэм, – отозвалась одна из девушек.

– О, отлично знаю манеру мисс Хилтон перекладывать обязанности на других, кто бы ни вызвался ей помочь, – проворчала миссис Мей-сон.

Руфь густо покраснела, глаза ее наполнились слезами, но несправедливость обвинения была настолько очевидной, что она тут же запретила себе расстраиваться и, подняв голову, обвела комнату гордым взглядом, как будто обращаясь к мастерицам за поддержкой.

– А где юбка от платья леди Фарнем? Оборки еще не пришиты! Я неприятно удивлена. Можно узнать, кому работа была вчера поручена? – глядя на Руфь, призвала к ответу миссис Мейсон.

– Это должна была сделать я, но ошиблась и пришлось все распороть. Прошу прощения.

– Конечно, следовало сразу догадаться. Если работа была испорчена или не выполнена, не трудно понять, в чьих руках она побывала.

Подобные обвинения щедро сыпались на Руфь в тот самый день, когда она меньше всего была готова принимать их с должным терпением.

Во второй половине дня хозяйке потребовалось отправиться за город, и перед отъездом она оставила великое множество распоряжений, приказов, указаний и запретов. Но вот, наконец, госпожа удалилась. От облегчения Руфь скрестила руки на столе, опустила на них голову и беспомощно, совсем по-детски разрыдалась.

– Не плачьте, мисс Хилтон!

– Руфь, не обращай внимания на эту старую ведьму!

– Как же ты выдержишь пять лет, если не можешь пропустить мимо ушей ни слова?

Так девушки пытались успокоить и поддержать новенькую.

Глубже остальных понимая причину горя и возможное утешение, Дженни предложила:

– А что, если Руфь пойдет за покупками вместо тебя, Фанни Бартон? Свежий воздух принесет ей пользу. Ты не любишь холодный восточный ветер, а она говорит, что обожает мороз, снег и вообще любую мерзкую погоду.

Фанни Бартон, толстая и всегда сонная, постоянно жалась к камину, поэтому искренне обрадовалась возможности не выходить на холодную улицу, когда резкий восточный ветер дул с такой силой, что, казалось, высушивал и замораживал сам снег. Никто из горожан не хотел выходить из теплой комнаты без крайней необходимости, тем более что сумерки сообщали, что для бедных обитателей тех кварталов, по которым предстояло пройти Руфи, настало время чаепития. Поднявшись на холм возле реки, откуда улица круто спускалась к мосту, она увидела впереди покрытую снегом равнину, отчего черный купол затянутого облаками неба выглядел еще мрачнее. Казалось, будто зимняя ночь не ушла, а лишь притаилась в укромном уголке, чтобы переждать короткий неприветливый день. Внизу, возле моста, где был сооружен небольшой причал для прогулочных лодок, вопреки холоду, играли дети. Один смельчак залез в корыто и, помогая себе сломанным веслом, плавал по мелководью – к всеобщему восхищению друзей, неподвижно стоявших на берегу с посиневшими от стужи лицами и засунутыми в карманы руками в надежде обрести хотя бы каплю тепла. Должно быть, они боялись, что если начнут двигаться, то ледяной ветер проникнет сквозь прорехи в изношенной одежде, поэтому замерли в неподвижности, нахохлившись и с интересом наблюдая за героическими усилиями начинающего морского волка.

– Готов поспорить, Том, что не осмелишься пересечь вон ту черную линию в воде и выйти в настоящую реку, – видимо, позавидовав славной репутации товарища, крикнул один из зрителей.

Конечно, вызов не остался без ответа. Том подплыл к темной черте, за которой река превращалась в мощный полноводный поток. Руфь (сама еще совсем ребенок) стояла на возвышенности и наблюдала за маленьким путешественником, не больше детей понимая, какая опасность его подстерегает. При виде успеха парнишки заинтересованные зрители нарушили молчаливую неподвижность и принялись бурно аплодировать, топать ногами и одобрительно восклицать:

– Молодец, Том! Как здорово ты это сделал!

На миг Том застыл в горделивой позе, красуясь перед друзьями, а уже в следующий момент корыто покачнулось, и, потеряв равновесие, мальчик упал в воду. Река медленно, но неумолимо понесла и его самого, и жалкое суденышко к морю.

Охваченные ужасом дети громко закричали, а Руфь, не успев ни о чем подумать, бросилась вниз, к небольшой бухте и дальше – в воду, и только сейчас поняла бесполезность своих действий: куда разумнее было бы призвать настоящую помощь. Но не успела она об этом подумать, как пугающий шум безжалостной реки заглушил плеск галопом скачущей по воде лошади. Спустившись вниз по течению, всадник нагнулся, протянул сильную руку, крепко схватил едва не погибшего подростка и мощным рывком вытащил из потока. Маленькая жизнь была спасена! Все это произошло в мгновение ока, пока Руфь стояла, оцепенев от страха и неожиданности. А когда всадник повернул лошадь и направился против течения к причалу, девушка узнала того самого мистера Беллингема, которого вчера вечером встретила на балу. Мальчишка без чувств лежал перед ним – тело свисало так безжизненно, что Руфь сочла его мертвым. Глаза наполнились слезами, и она медленно побрела к отмели – туда, куда всадник направил лошадь, – а потом, подняв руки, чтобы принять ребенка (поза, в которой он лежал, вряд ли способствовала возвращению сознания), спросила:

– Он жив?

– Думаю, просто в обмороке, – ответил мистер Беллингем, передав ей ребенка и спрыгнув с седла. – Это ваш брат? Вы его знаете?

– Смотрите! – воскликнула Руфь, уже устроившись на земле так, чтобы мальчику было удобнее лежать. – Рука шевельнулась! Он жив! Ах, сэр, он жив! Чей же это ребенок?

Вопрос явно адресовался уже собравшимся вокруг людям.

– Внук старой Нелли Бронсон, – ответил кто-то.

– Надо немедленно отнести его в тепло, – сказала Руфь. – Дом далеко?

– Нет-нет, совсем близко.

– Кто-нибудь, бегом за доктором! – властно распорядился мистер Беллингем. – А вам больше нельзя держать мальчика на коленях, – обратился он к Руфи и только сейчас ее узнал. – Смотрите, платье совсем промокло. Эй, парень! Возьми-ка ребенка!

Но детские пальцы так крепко вцепились в ее руку, что она не позволила беспокоить мальчика и сама медленно понесла его к указанной соседями бедной хижине. Навстречу им уже спешила пожилая сгорбленная женщина и горестно причитала:

– Господи боже! Это последний из всех, и тоже ушел раньше меня!

– Ничего подобного! – уверенно возразил мистер Беллингем. – Парень жив и, скорее всего, не очень пострадал.

Однако бедная женщина, похоже, его не слышала и продолжала причитать. Мальчик мог бы действительно умереть, если бы не старания Руфи и наиболее отзывчивых соседей, которые, следуя указаниям мистера Беллингем, сделали все возможное для возвращения его к жизни.

– Как же долго нет доктора! – посетовал мистер Беллингем, обращаясь к Руфи.

Между ними сразу установилось молчаливое взаимопонимание, поскольку они оказались единственными, не считая детей, свидетелями трагического происшествия. К тому же определенная степень воспитания и образования позволила им понимать не только слова друг друга, но даже мысли.

– Как долго они соображают! – возмутился мистер Беллингем. – Топтались на месте и выясняли, какого именно доктора звать, как будто есть разница между Брауном и Смитом, если оба хоть что-нибудь знают. Больше не могу здесь оставаться! Скакал галопом, когда случайно заметил в реке ребенка, но теперь, когда он уже открыл глаза и начал ровно дышать, не вижу необходимости медлить в этой тесноте и духоте. Можно вас попросить позаботиться о парнишке? Если позволите, оставлю вам свой кошелек.

Руфь обрадовалась: можно купить несколько полезных вещей, которых, по ее мнению, не хватало, – но когда сквозь плетение заметила в кошельке золотые монеты, передумала принимать лишнее.

– Право, сэр, так много не понадобится. Одного соверена вполне хватит, даже с избытком. Можно я возьму одну монету, а при следующей встрече верну оставшееся? Или, еще лучше, перешлю?

– Думаю, будет лучше, если возьмете все. О, до чего же здесь грязно! Невозможно вытерпеть и пару минут. Не оставайтесь здесь надолго, а то отравитесь этим гнилым воздухом. Прошу, давайте отойдем к двери. Что же, если считаете, что одного соверена будет достаточно, то я заберу кошелек. Только если потребуется больше, непременно ко мне обратитесь, без стеснения.

Они стояли возле двери, пока на улице кто-то держал лошадь мистера Беллингема. Руфь смотрела на джентльмена своими глубокими, серьезными глазами (события заставили забыть о поручениях хозяйки мастерской), стараясь как можно полнее понять и точнее исполнить его пожелания относительно благополучия спасенного мальчика. До этого момента и сам мистер Беллингем думал только о ребенке, но внезапно его опять поразила необыкновенная красота девушки. Восхищение оказалось столь сильным, что вытеснило все остальные мысли: он почти не понимал, что говорит. Вчера вечером не удалось рассмотреть ее глаза, которые сейчас смотрели прямо, невинно и искренне, но, едва увидев изменившееся выражение его лица, Руфь тут же опустила опушенные густыми ресницами веки, отчего, по мнению мистера Беллингема, стала еще прелестнее. Его охватило непреодолимое желание устроить так, чтобы вскоре опять с ней встретиться.

– Нет! – решительно возразил мистер Беллингем. – Мне кажется, будет лучше, если вы оставите у себя все деньги. Мало ли что может понадобиться, когда придет доктор. Всего не предусмотришь. Если не ошибаюсь, в кошельке должно быть три соверена и кое-какая мелочь. Пожалуй, я через несколько дней вас навещу, и тогда вернете то, что не истратите.

– Хорошо, сэр, – послушно согласилась Руфь, сознавая важность порученного дела и в то же время опасаясь ответственности за такую большую сумму.

– Где мы можем встретиться с вами. В этом доме? – поинтересовался джентльмен.

– Надеюсь, но все зависит от поручений: пока не знаю, когда и куда меня отправят.

– О! – мистер Беллингем явно не совсем понял ответ. – Хотелось бы знать, как дела у мальчика, выздоравливает ли. Конечно, если вас не затруднит. Вы когда-нибудь гуляете?

– Прогулки у нас не предусмотрены, сэр.

– Ну а в церковь хотя бы ходите? Надеюсь, по воскресеньям миссис Мейсон не заставляет работать?

– Нет-нет, сэр. В церковь хожу регулярно.

– В таком случае не будете ли добры сказать, какую именно церковь посещаете, чтобы в следующее воскресенье днем мы могли там встретиться?

– Хожу к Святому Николаю, сэр. Постараюсь сообщить вам о здоровье подопечного и о том, какой доктор его лечит. Обещаю аккуратно вести счет потраченным деньгам.

– Очень хорошо, благодарю. Помните, что я полагаюсь на вас.

Мистер Беллингем имел в виду обещание встретиться в церкви, а Руфь подумала, что он говорит об ответственности за здоровье мальчика. Джентльмен собрался уходить, но в последний момент вспомнил еще кое-что, обернулся и, улыбнувшись, проговорил:

– Поскольку здесь некому нас представить друг другу, придется самому. Меня зовут Беллингем. А вас?

– Руфь Хилтон, сэр, – ответила девушка совсем тихо. Теперь, когда разговор перешел на личные темы, она вдруг смутилась и растерялась.

Мистер Беллингем подал руку, но в тот самый миг, когда Руфь протянула в ответ свою ладонь, подошла бабушка мальчика, чтобы о чем-то спросить. Помеха вызвала у аристократа раздражение и заставила вновь остро ощутить духоту, беспорядок и грязь убогого жилища.

– Добрая женщина, – обратился мистер Беллингем к Нелли Бронсон, – не могли бы вы навести здесь элементарный порядок? Сейчас ваше жилье больше годится для свиней, чем для людей. Воздух здесь отвратительный, а хаос поистине позорный.

Джентльмен вскочил в седло и, поклонившись Руфи, уехал, и тут хозяйка дала волю гневу:

– Кто он такой, чтобы являться в дом бедной женщины с оскорблениями? Подумать только – «годится для свиней»! Кто этот человек?

– Мистер Беллингем, – ответила потрясенная вопиющей неблагодарностью Руфь. – Это он спас вашего внука. Без него мальчик бы утонул. Течение было таким сильным, что я испугалась, как бы их обоих не унесло.

– Да река-то вроде и не слишком глубока, – возразила старуха, пытаясь по возможности уменьшить заслугу оскорбившего ее незнакомца. – Если бы этот гордец не появился, спас бы кто-нибудь другой. Мальчишка сирота, а говорят, что за сиротами приглядывает Господь. По мне, так лучше бы его вытащил простой прохожий, а не знатный господин, который является в дом, чтобы указать, как все здесь плохо.

– Но он же пришел не для того, чтобы давать указания, а вместе с Томом, да и сказал всего лишь, что здесь не так чисто, как могло бы быть.

– Что, и вы о том же? Подождите, когда-нибудь сама превратитесь в измученную ревматизмом старуху, да еще с таким, не приведи Господь, внуком, как мой Том, на руках. Этот постреленок вечно если не в грязи, то в реке. К тому же нам с ним часто нечего есть, а воду приходится носить вверх по крутому склону.

Хозяйка умолкла и закашлялась, а Руфь благоразумно сменила тему и заговорила о том, как помочь мальчику. К счастью, вскоре к беседе присоединился доктор.

Руфь, после того как попросила соседку купить все самое необходимое и выслушала заверения доктора, что через пару дней мальчик поправится, с содроганием вспомнила, как много времени провела в хижине Нелли Бронсон, и со страхом подумала о строжайшем контроле со стороны миссис Мейсон за отлучками учениц в рабочие дни. Пытаясь направить блуждавшие мысли на сочетание розового и голубого цветов с сиреневым, пробежалась по магазинам, но в суматохе образцы тканей потерялись и в мастерскую девушка вернулась не с теми покупками, в отчаянии от собственной глупости.

Истинная причина рассеянности заключалась в том, что дневное происшествие полностью захватило ее мысли. Правда, сейчас фигура Тома (который был уже в безопасности) отступила на второй план, в то время как личность мистера Беллингема вышла на первый. Его отважный бросок в воду ради спасения ребенка приобрел в глазах Руфи масштаб героического деяния: трогательная забота о мальчике предстала в виде великодушного человеколюбия, а беспечное распоряжение деньгами показалось высшей щедростью, ибо она забыла, что щедрость подразумевает некоторую степень самоограничения. Ее подкупило то бесконечное доверие, какое джентльмен оказал ей, попросив позаботиться о благополучии Тома, и в мыслях уже возникли мечты Альнашара[1] о благоразумных и полезных тратах, когда необходимость открыть дверь мастерской вернула к реальности жизни и неминуемому выговору со стороны миссис Мейсон. В этот раз, правда, гроза миновала, но по такой печальной причине, что Руфь предпочла бы безнаказанности самое строгое взыскание. Во время ее отсутствия болезненное состояние Дженни внезапно настолько обострилось, что девушки по собственному разумению уложили в постель. Когда всего за несколько минут до прихода Руфи вернулась миссис Мейсон, все мастерицы горестно стояли возле подруги, и лишь появление хозяйки заставило их приступить к работе. И вот сейчас на модистку обрушилась целая охапка срочных дел: надо было послать за доктором, оставить Дженни указания относительно нового заказа, которые из-за тяжелого состояния та плохо понимала, примерно отчитать растерянных и испуганных учениц, не пожалев даже саму несчастную страдалицу и выговорив ей за неуместную болезнь. В разгар суеты, глубоко сочувствуя доброй подруге, Руфь тихо и незаметно проскользнула на свое место. Она бы с радостью сама взялась ухаживать за Дженни и предложила, как обычно, свои услуги, но ее опять не отпустили, хотя непривычные к тонкой, деликатной швейной работе руки вполне сгодились бы у постели больной до тех пор, пока из дома не приедет ее матушка. Тем временем миссис Мейсон потребовала от мастериц особого старания, поэтому возможности навестить маленького Тома не представилось, равно как не получилось исполнить задуманное и позаботиться о благополучии его бабушки. Руфь пожалела об опрометчиво данном мистеру Беллингему обещании: все, что удалось сделать, – это попросить служанку миссис Мейсон узнать о здоровье ребенка и купить все самое необходимое.

Сейчас главной темой в мастерской оставалась болезнь Дженни. Руфь, конечно, начала рассказывать о своих приключениях, но в тот самый момент, когда история дошла до падения мальчика в реку, умолкла, пристыдив себя за то, что думала о чем-то ином, кроме состояния милой Дженни.

Вскоре в мастерской появилась бледная, тихая женщина, и по дому прошел шепот, что приехала матушка больной. Она сразу вызвала всеобщую симпатию миловидной внешностью, скромностью, терпением и благодарностью за малейший интерес к дочери, чья болезнь, хоть немного и смягченная усилиями доктора, явно обещала быть долгой и плохо поддающейся лечению. Пока все думали и беспокоились о Дженни, незаметно наступило воскресенье. Разыграв небольшую душещипательную сцену перед миссис Вуд за то, что той приходится одной ухаживать за больной дочерью, миссис Мейсон, как обычно, отправилась навестить отца. Ученицы разошлись по родственникам и друзьям, с которыми привыкли проводить выходные дни, а Руфь, сострадая Дженни и упрекая себя за невыполненное обещание, отправилась в церковь Святого Николая. Когда служба закончилась, она увидела мистера Беллингема, хотя втайне надеялась, что джентльмен забудет о встрече, но в то же время должна была освободиться от ответственности. Стоило ей только взглянуть на него, как сердце забилось быстрее и захотелось убежать.

– Мисс Хилтон? – первым заговорил мистер Беллингем, кланяясь и заглядывая в пылавшее от смущения лицо. – Как здоровье нашего маленького матроса? Идет на поправку?

– Полагаю, сэр, что сейчас он уже вполне здоров. Глубоко сожалею, что не смогла его навестить. Простите, но так сложились обстоятельства. Тем не менее я сумела передать кое-что через посредницу, а траты записала на этом клочке бумаги. И вот ваш кошелек, сэр. Боюсь, больше ничего не в силах сделать. Тяжело заболела одна мастерица, и все мы очень заняты.

В последнее время Руфь настолько привыкла выслушивать обвинения, что почти ожидала выражения недовольства и упреков за дурно выполненное обещание. Ей и в голову не пришло, что в эту минуту мистер Беллингем изо всех сил старался придумать повод для следующей встречи, а вовсе не испытывал недовольства из-за скупого рассказа о мальчике, к которому уже утратил интерес.

После небольшой паузы Руфь с сожалением повторила:

– Простите, сэр, что успела сделать так мало.

– О, не беспокойтесь, прошу. Уверен, что вы сделали все возможное.

«Должно быть, он считает, что я пренебрежительно отнеслась к здоровью ребенка, ради которого он рисковал жизнью, – подумала Руфь. – Если бы я все рассказала, понял бы, что сделать больше просто не получилось».

В этот миг мистера Беллингема посетила блестящая идея.

– И все же позволю себе дать вам еще одно маленькое поручение – если, конечно, оно не займет слишком много времени и не потребует особых усилий. Миссис Мейсон живет в Хейнидж-плейс, не так ли? Когда-то, в давние времена, этот дом принадлежал предкам моей матушки и во время ремонта она водила меня туда. Над одним из каминов на панели была изображена сцена охоты, участники которой – наши родственники. Я вот подумал купить эту картину, если она сохранилась. Не могли бы вы это узнать и в следующее воскресенье мне сказать?

– Конечно, сэр, непременно, – заверила Руфь, радуясь возможности исполнить просьбу и тем самым загладить воображаемую вину. – Сразу, как только вернусь домой, посмотрю, а потом попрошу миссис Мейсон написать вам.

– Благодарю, – ответил слегка разочарованный мистер Беллингем. – Полагаю, однако, что не стоит беспокоить миссис Мейсон из-за такого пустяка. Видите ли, меня это скомпрометирует, поскольку я пока не совсем уверен, что куплю картину. Если сообщите, на месте ли она, то немного подумаю и в случае необходимости сам свяжусь с хозяйкой.

– Очень хорошо, сэр. Обязательно выясню, – пообещала Руфь, и на этом встреча закончилась.

Прежде чем наступило следующее воскресенье, миссис Вуд увезла больную дочь домой, в далекие края, чтобы она восстановила силы в родных стенах. Из окна второго этажа Руфь смотрела вслед экипажу, пока он не скрылся за поворотом, после чего с протяжным печальным вздохом вернулась в мастерскую, отныне лишенную спокойного, разумного предупреждающего голоса и мудрой заботы.

Глава 3

Воскресенье в доме миссис Мейсон

В следующее воскресенье мистер Беллингем опять пришел на дневную службу в церковь Святого Николая. Хотя его появление в жизни Руфи сыграло значительно более важную роль, чем ее появление в жизни джентльмена, он думал о ней намного чаще, чем она о нем. Произведенное девушкой впечатление озадачило мистера Беллингема, хотя, как правило, он не был склонен анализировать собственные чувства, а просто наслаждался новыми яркими эмоциями, как это свойственно молодости.

Джентльмен был значительно старше Руфи, однако все же весьма молод: ему едва исполнилось двадцать три года. Как часто случается, то, что он был единственным ребенком в богатой и знатной семье, послужило причиной развития черт характера, которые формируются по мере взросления.

Воспитывая сына одна (отец рано умер), матушка то баловала его, то из-за излишней тревоги держала в чрезмерной строгости. Сосредоточенность на любимом сыне нередко выражалась в потворстве прихотям, что не могло не сказаться на формировании повышенного самолюбия.

Молодой человек унаследовал от отца относительно небольшое состояние. То поместье, в котором жила матушка, принадлежало лично ей, а солидный доход позволял держать сына в узде даже после того, как он достиг совершеннолетия, – в той мере, в какой подсказывали родственные чувства и властность.

Если бы мистер Беллингем дал себе труд порадовать матушку нежным обращением и проявлением глубокой преданности, ее страстная любовь заставила бы отдать все ради его достоинства и счастья. Хоть он и испытывал к ней горячую привязанность, небрежность к чувствам окружающих, которой матушка научила скорее собственным примером, чем наставлениями, то и дело толкала мистера Беллингема на поступки, которые сама она осуждала как оскорбительно грубые. Так, он научился ловко, вплоть до выражения лица, передразнивать особо ценимого матушкой священника, месяцами отказывался посещать ее школы, а когда, наконец, там появлялся, то развлекался, с серьезным видом задавая детям самые странные вопросы, какие только мог придумать.

Такие мальчишеские выходки раздражали миссис Беллингем даже больше, чем слухи о более серьезных его проступках в колледже и в Лондоне. О тяжких прегрешениях она никогда не упоминала, в то время как о мелочах не переставала твердить. И все же временами матушке удавалось значительно влиять на сына, и ничто не доставляло ей большего удовлетворения. Подчинение его воли неизменно щедро вознаграждалось, поскольку таким способом удавалось получить уступки, не достижимые силой убеждения или воззваниями к принципам, – уступки, в которых мистер Беллингем нередко отказывал матушке единственно ради утверждения и демонстрации собственной независимости.

Миссис Беллингем мечтала, чтобы сын женился на мисс Данком, хотя сам он относился к перспективе брака крайне легкомысленно, считая, что время создать семью наступит только лет через десять. А сейчас молодой человек просто с удовольствием проводил день за днем: то флиртовал с охотно принимавшей ухаживания молодой леди, то расстраивал матушку, то радовал послушанием. Так продолжалось до встречи с Руфью Хилтон, когда всем его существом завладело новое страстное, горячее чувство. Он и сам не знал, чем так очаровала его эта девушка. Да, она очень хороша собой, но ему доводилось видеть и других красавиц, обладавших, правда, такими чертами характера, что сводили на нет внешнее очарование.

Возможно, неотразимая привлекательность Руфи заключалась в редком сочетании женственной грации и прелести с наивностью, простотой и чистотой умного ребенка. Ореол застенчивости позволял ей избегать любых проявлений восхищенного внимания. Мистер Беллингем с особым восторгом мечтал привлечь и приручить дикое существо, как приручал молодых оленей в парке матушки.

Не смея вспугнуть Руфь ни чрезмерно откровенным восхищением, ни дерзким, страстным словом, он мечтал, чтобы со временем красавица научилась видеть в нем друга, а может, даже более близкого и дорогого человека.

Следуя принципу осторожности, мистер Беллингем подавил искушение после службы проводить девушку до дома – с благодарностью выслушал сообщение о картине, произнес несколько слов о погоде, поклонился и ушел. Руфь решила, что больше никогда его не увидит, и, несмотря на недовольство собственной глупостью, не смогла не ощутить пустоту и разочарование.

У миссис Мейсон, вдовы, было то ли шесть, то ли семь детей, и этим объяснялась царившая во всем доме строжайшая экономия. Так, поскольку по воскресеньям молодых мастериц ждут к обеду родственники и друзья, у которых те проведут остаток дня, обеда не было, а в доступных им комнатах не затапливались камины. Сама же она вместе с теми детьми, которые учились в школе, отправлялась к жившему в нескольких милях от города отцу. Завтрак накрывался в собственной гостиной хозяйки, после чего по взаимному, хотя и невысказанному соглашению комната на весь день запиралась.

Но что же оставалось делать в большом, густонаселенном, но чужом городе таким, как Руфь, у кого не было ни родных, ни друзей? Приходилось просить служанку, которая ходила на рынок за продуктами для хозяйки, купить булочку или печенье, чтобы съесть этот скудный обед в пустой нетопленой мастерской в уличном платье, шали и шляпке. Потом Руфь подходила к окну и смотрела на холодную улицу до тех пор, пока глаза не наполнялись слезами. Чтобы прогнать грустные воспоминания и не обещавшие ничего хорошего печальные мысли, бедняжка брала привезенную из дому Библию и усаживалась с книгой на широком подоконнике лестничной площадки, откуда открывался вид на обширное пространство перед домом. Отсюда можно было рассмотреть старинный город во всем обветшалом величии, восхититься вздымавшейся к небу серой заиндевевшей громадой собора, заметить медленно бредущих по солнечной стороне улицы редких пешеходов в воскресной одежде и воскресном безделье. Руфь воображала, откуда, куда и зачем они идут, пыталась представить их дома и повседневные заботы.

Потом звон колоколов оповещал округу о том, что пора собираться на дневную службу.

Из церкви Святого Николая Руфь возвращалась домой, устраивалась на том же подоконнике и смотрела на улицу до тех пор, пока не гас короткий зимний день и в небе над темной массой домов не зажигались звезды.

Руфь спускалась вниз и просила свечу, служившую единственной подругой в темной, пустой мастерской. Иногда служанка приносила чашку чая, однако в последнее время ученица отказывалась от угощения, обнаружив, что лишает добрую женщину части оставленного миссис Мейсон и без того скромного пропитания. Так она сидела, голодная и озябшая, пыталась читать Библию и думать о высоком, как в детстве думала у коленей матери. Потом начинали возвращаться утомленные долгими рабочими днями и воскресными событиями коллеги – слишком усталые, чтобы развлечь ее подробными рассказами о проведенном времени.

Последней появлялась миссис Мейсон, собирала подопечных в своей гостиной, читала молитву и отпускала спать. Хозяйка неизменно требовала, чтобы к ее приходу все уже были дома, однако не задавала вопросов о том, как прошло воскресенье, – возможно, потому, что боялась услышать, что кому-то некуда идти, ведь из этого следовало, что надо отдавать распоряжение об обеде и весь день держать камин растопленным.

Вот уже пять месяцев Руфь жила в доме миссис Мейсон, и все это время воскресенья проходили по однажды заведенному порядку. Старшая швея Дженни, пока была здорова, по доброте душевной делилась впечатлениями о проведенном в городе дне и, как бы ни уставала к вечеру, непременно старалась скрасить Руфи дневное одиночество. Но вот Дженни заболела и уехала, и с тех пор монотонное однообразие воскресенья казалось тяжелее непрестанной работы в остальные дни. Так продолжалось до тех пор, пока в душе не затеплилась надежда, что в церкви будет ждать мистер Беллингем – он скажет несколько дружеских слов и поинтересуется, как прошла неделя.

Матушка Руфи была дочерью бедного викария в графстве Норфолк. Рано став сиротой, она сочла за благо выйти замуж за почтенного фермера в возрасте, но брак не заладился. После рождения дочери здоровье миссис Хилтон пошатнулось, и она не смогла заниматься хозяйством в той мере, в какой требует жизнь на ферме. Мужу пришлось вынести целую череду неприятностей, причем многие оказались более тяжелыми, чем гибель заблудившихся в крапиве индюшат или большая партия испорченного нерадивой молочницей сыра. По словам соседей, все несчастья мистера Хилтона стали следствием женитьбы на благородной, чересчур утонченной леди. Его урожай не вызрел, лошади пали, амбар сгорел. Короче говоря, будь он в каком-то отношении выдающейся личностью, можно было бы предположить безжалостную месть судьбы – настолько упорно и успешно преследовали его несчастья, – но поскольку мистер Хилтон был всего лишь заурядным фермером, то скорее всего катастрофа постигла его из-за отсутствия в характере единственной черты, необходимой в качестве основы для множества достоинств и успехов. Пока жена была жива, все земные невзгоды казались пустяками. Ее светлый ум и способность надеяться на лучшее удерживали мужа от отчаяния, а умение выразить сочувствие и направить на верный путь не позволяло проявлять слабость, поэтому в комнате больной неизменно царила спокойная и жизнерадостная атмосфера, благотворно влиявшая на каждого, кто туда входил.

В один из дней, в сезон уборки сена, когда Руфи исполнилось двенадцать лет, они с отцом отправились в поле, и на несколько часов миссис Хилтон осталась дома одна. Такое нередко случалось и раньше, и она вовсе не выглядела слабее обычного, но когда муж и дочь вернулись на обед, их встретила странная, непривычная тишина. Негромкий голос не произнес обычных ласковых слов, не спросил, как прошел день, а войдя в маленькую гостиную, которую матушка особенно любила и считала своей, они обнаружили ее лежащей на софе… мертвой. Миссис Хилтон выглядела умиротворенной: видимо, кончина настигла ее без мучений и борьбы. Бороться предстояло оставшимся в живых, и старший из них не выдержал испытания. Поначалу супруг не проявил острого горя, во всяком случае внешне. Память о супруге сдержала любые эмоциональные излишества, но потеря оказала разрушительное воздействие на сознание мистера Хилтона: с каждым днем ум его заметно слабел. Он по-прежнему выглядел крепким мужчиной, пожилым, хоть и наделенным отменным телесным здоровьем, вот только часами неподвижно сидел в кресле возле камина, глядя на огонь и не говоря ни слова, если не считать односложных ответов на вопросы, которые несколько раз ему повторяли. Если уговорами и даже физической силой Руфи удавалось вывести отца из дому, он обходил поля размеренным шагом, низко опустив голову и уставившись в землю все тем же отрешенным, невидящим взглядом – никогда не улыбаясь и не меняя выражения лица, даже не проявляя печали, когда что-нибудь напоминало о покойной жене. Естественно, результатом отстранения от мирских забот стал полный упадок хозяйства. Вериер платил и получал деньги с таким равнодушием, словно это была простая вода. Даже золотые прииски Потоси не смогли бы развеять охватившую его душу печаль. Лишь Господь в своей милости знал единственное верное лекарство и отправил прекрасного посланника, чтобы забрать страдальца домой.

После смерти мистера Хилтона кредиторы оказались единственными, кто был заинтересован в развитии событий. Руфь с недоумением наблюдала, как чужие люди бесцеремонно расхаживали по дому, трогали и рассматривали все, что она привыкла считать милым сердцу. Отец составил завещание сразу после рождения дочери. Гордый поздним отцовством, он считал миссию опекуна своей драгоценной малышки почетной и приятной, а потому мечтал поручить заботу о Руфи лорду-лейтенанту – хранителю архива и главному мировому судье графства, но, не обладая привилегией личного знакомства с высокопоставленным лицом, выбрал самую достойную персону в своем кругу. В дни относительного благополучия назначение не выглядело излишне амбициозным, но пятнадцать лет спустя процветающий солодовник из Скелтона немало удивился, узнав, что является исполнителем завещания многих сотен фунтов – увы, уже не существующих – и опекуном девочки, которую никогда не видел.

Это был разумный, практичный, деловой человек, обладавший изрядной долей совести. Можно сказать, что совести у него было куда больше, чем у многих, поскольку понятие долга он распространял за пределы собственной семьи и не отказался действовать, а поспешно вызвал кредиторов, изучил многочисленные счета, продал сельскохозяйственное имущество и, заплатив долги, положил восемьдесят фунтов в банк Скелтона сроком на неделю, пока искал для бедной, сраженной горем Руфи место ученицы. Узнав о мастерской миссис Мейсон, за две короткие беседы договорился с хозяйкой о месте для подопечной, приехал за девочкой в своей двуколке и подождал, пока с помощью старой служанки Руфь собрала вещи. Когда, обливаясь слезами, она бегала по саду, в страстном прощальном порыве собирая огромный букет из дорогих сердцу чайных и дамасских роз, задержавшихся в цветении под окном комнаты матушки, он впал в нетерпеливое раздражение, а когда она села в экипаж, то даже если бы очень захотела, все равно не смогла бы воспринять лекцию опекуна относительно экономии и самостоятельности. Всю дорогу Руфь сидела тихо, смотрела прямо перед собой и мечтала о наступлении ночи, когда можно будет дать волю отчаянию из-за утраты дома, в котором прошло счастливое детство, не омраченное предчувствием грядущих печальных перемен. Трудно сказать, чем является свобода от тяжких ожиданий: благословением или проклятием наших ранних лет.

В спальне, кроме Руфи, оказалось еще четыре девушки, и плакать при них она постеснялась. Лишь дождавшись, когда соседки уснут, она уткнулась лицом в подушку и дала волю рыданиям, а потом, немного облегчив душу, принялась вспоминать драгоценные мелочи счастливых дней, так мало ценимые в то спокойное время и так горько оплаканные после утраты, постаралась представить лицо, фигуру и манеры любимой матушки и с новой остротой ощутила вызванные ее смертью перемены – первые грозные тучи на некогда безмятежном небосводе. Той печальной ночью Дженни проснулась от рыданий новой ученицы и искренним сочувствием смягчила горечь одиночества. Тогда и зародилась их дружба. Нежная привязчивая натура Руфи, постоянно излучавшая волны добра в поисках поддержки, так и не нашла ни одного другого объекта симпатии, способного восполнить потребность в сердечной близости.

И вот удивительным образом опустевший после отъезда Дженни уголок души заполнился. Появился человек, готовый с бережным вниманием выслушивать все небольшие откровения, не устававший задавать вопросы о счастливых днях и в ответ готовый поведать о своем детстве – вовсе не таком золотом, как у Руфи, однако значительно более впечатляющем. Рассказы об арабском пони кремового цвета, о старинной картинной галерее, об аллеях, террасах и фонтанах в саду оживляли богатое воображение и превращались в фон за спиной той фигуры, что постепенно все больше занимала мысли.

Не стоит думать, что все произошло быстро, просто мы пропустили промежуточные ступени. После того воскресенья, когда мистер Беллингем выслушал сообщение об интересовавшей его панели, он не пришел в церковь Святого Николая ни через неделю, ни через две, но в третье воскресенье все-таки прошелся с Руфью, но заметил ее раздражение и поспешил удалиться. Она же так хотела, чтобы он вернулся, что весь остаток дня проскучала, пытаясь понять, почему небольшая прогулка с таким добрым воспитанным человеком, как мистер Беллингем, казалась чем-то неправильным. Глупо постоянно смущаться. Если он когда-нибудь заговорит с ней снова, не надо думать о том, что могут сказать окружающие, надо просто наслаждаться приятными речами и живым интересом. Но, скорее всего, он больше не обратит на нее внимания: она вела себя очень неучтиво и неприветливо, чем наверняка обидела его. В следующем месяце исполнится шестнадцать лет, а она все еще держится по-детски неловко. Так Руфь отчитывала себя после расставания с мистером Беллингемом, а в результате в следующее воскресенье держалась в десять раз скованнее и краснела ярче, отчего (так показалось мистеру Беллингему) выглядела еще прекраснее. Джентльмен предложил спутнице возвратиться домой не коротким путем, по Хай-стрит, а совершить небольшую прогулку по лугам Лизоус. Поначалу Руфь отказалась, но потом, спросив себя, почему не хочет согласиться с тем, что разум и познания (ее познания) оценивали как вполне невинное, заманчивое и приятное времяпровождение, приняла предложение, а едва оказавшись в окружавших город лугах, совсем забыла о недавних сомнениях и неловкости – больше того, испытала восторг от чудесного, почти весеннего февральского дня и едва не забыла о присутствии мистера Беллингема. Среди зарослей жухлой прошлогодней травы уже показались первые бледные звездочки примул, а в живых изгородях зазеленели свежие листочки. Здесь и там по берегам по-февральски полноводного ручья ярко желтел прелестный чистотел. Солнце низко стояло над горизонтом, и Руфь, поднявшись на возвышенность, не сдержала восхищенного возгласа при виде мягкого сияния неба за сиреневой дымкой, в то время как голый коричневый лес на первом плане в золотом закатном тумане был наполнен почти металлическим блеском. Путь по лугам составлял не больше трех четвертей мили, однако прогулка заняла почти целый час. Руфь повернулась к мистеру Беллингему, чтобы поблагодарить за доброту и чудесный подарок, однако прямой, откровенно восхищенный взгляд до такой степени ее смутил, что, едва попрощавшись, со стремительно бьющимся, наполненным счастьем сердцем она поспешно вошла в дом.

«Как странно, – подумала Руфь вечером. – Почему чудесная прогулка кажется не то чтобы неправильной, но и не совсем правильной. Я не гуляла в рабочее время, что было бы нехорошо, но по воскресеньям позволено ходить куда угодно, – посетила службу, а значит, не пренебрегла долгом. Интересно, если бы я гуляла с Дженни, то испытывала бы те же чувства? Наверное, со мной что-то не так, если чувствую себя виноватой, не сделав ничего плохого. И все же я готова благодарить Бога за счастье весенней прогулки. А матушка всегда говорила, что невинные удовольствия приносят пользу».

Руфь еще не понимала, что особое очарование придавало путешествию присутствие мистера Беллингема, а когда, после множества неторопливых воскресных прогулок, смогла бы это понять, то уже настолько погрузилась в особое настроение, что не захотела задавать себе неудобные вопросы.

– Откройся мне, Руфь, как открылась бы брату. Позволь, если смогу, помочь, – сказал ей однажды спутник.

Мистер Беллингем действительно постарался понять, каким образом столь мелкая, незначительная личность, как модистка миссис Мейсон, смогла внушить ученице глубокий ужас. Рассказ о некоторых откровенных проявлениях недовольства начальницы вызвал глубокое негодование. Он решительно заявил, что впредь не позволит матушке заказывать платья у жестокой мастерицы и убедит всех знакомых дам отказаться от ее услуг. Руфь испугалась суровых последствий своих субъективных замечаний и принялась с такой страстью умолять мистера Беллингема сжалиться, как будто джентльмен мог буквально исполнить свои угрозы.

– Честное слово, сэр, я была не права. Пожалуйста, сэр, не сердитесь. В основном она относится к нам очень хорошо, лишь иногда сердится. А ведь мы сами, случается, напрашиваемся на недовольство. Например, я – то и дело вынуждена переделывать работу, а вы не представляете, до какой степени необходимость распарывать вредит ткани, особенно шелку. А миссис Мейсон приходится отвечать за нашу нерадивость. Я так жалею, что вообще пожаловалась. Прошу, сэр, не говорите ничего матушке. Миссис Мейсон так дорожит заказами от нее!

– Хорошо, в этот раз ничего не скажу, – согласился мистер Беллингем, вспомнив, насколько сложно будет объяснить источник достоверных сведений о положении в мастерской миссис Мейсон. – Но если она снова позволит себе вас притеснять, то я за себя не отвечаю.

– Постараюсь больше ничего подобного вам не говорить, – тихо сказала Руфь.

– Но ведь вы не собираетесь скрывать от меня истинное положение вещей, правда? Забыли об обещании относиться ко мне как к брату? Пожалуйста, продолжайте рассказывать обо всем, что происходит! Меня интересует каждая подробность. Живо представляю уютный дом в Милхеме, о котором вы рассказывали в прошлое воскресенье, и почти так же явственно вижу мастерскую миссис Мейсон, что доказывает не только силу моего воображения, но и вашу способность к точным описаниям.

Руфь улыбнулась:

– Да, сэр. Наша мастерская ничуть не похожа на все, что вам доводилось видеть. А что касается Милхема, то думаю, что вам часто доводилось проезжать мимо деревни по пути в Лоуфорд.

– Значит, не считаете ясное представление о Милхем-Грейндже заслугой моего богатого воображения? Он ведь расположен по левую сторону от дороги, не так ли?

– Совершенно верно, сэр. Надо только переехать через мост и подняться в гору, где вязы так высоки и раскидисты, что создают плотную зеленую крышу. И вот там-то приютился милый старый Грейндж, который я больше никогда не увижу.

– Никогда… Что за чепуха! Всего-то шесть миль, так что можно поехать в любой день. Путь займет не больше часа.

– Может быть, увижу когда-нибудь – не скоро, в старости. Не знаю точно, что означает слово «никогда». Я так давно там не была и не вижу возможности попасть в обозримом будущем.

– Послушайте, но ведь, если хотите, можно поехать туда уже в следующее воскресенье.

Руфь посмотрела на молодого человека с искренней радостью и откровенным удивлением.

– Как, сэр? Неужели можно успеть за время между дневной службой и возвращением миссис Мейсон? Готова поехать ради одного взгляда на милый дом. Но если бы удалось зайти внутрь… Ах, сэр! Вот бы еще разок увидеть мамину гостиную!

Мистер Беллингем обдумывал возможность доставить спутнице это удовольствие, которое с радостью бы разделил, но если поехать в одном из его экипажей, то очарование пешей прогулки исчезнет, сменившись любопытством слуг.

– Вы любите долгие пешие прогулки, Руфь? Сможете пройти шесть миль? Если выйдем в два часа, то без спешки к четырем будем на месте. Ну, пусть даже в половине пятого. Можем остаться в Грейндже на два часа, чтобы вы показали мне свои любимые места и тропинки, а потом спокойно вернемся в город. Видите, как замечательно все складывается!

– Но будет ли это правильно, сэр? Слишком все хорошо, чтобы не вызывать сомнений, будто что-то здесь не так.

– Ах, глупышка, что же может быть не так?

– Во-первых, чтобы выйти в два, мне придется пропустить церковную службу, – серьезно и даже мрачно заявила Руфь.

– Только однажды. Неужели нельзя один-единственный раз пропустить службу? Тем более что вы можете посетить церковь утром.

– Не знаю, что скажет миссис Мейсон. Позволит ли?

– Думаю, что нет. Но не собираетесь же вы подчиняться понятиям миссис Мейсон о том, что хорошо и что плохо? Она считает, что можно обращаться с бедной девушкой так, как – вы мне рассказали – она поступила с Палмер. А ведь вы считаете такое поведение недопустимым, как и все остальные разумные и совестливые люди. Право, Руфь, не оглядывайтесь ни на кого, а решайте самостоятельно. Удовольствие вполне невинное, причем абсолютно лишенное эгоизма, ведь я в полной мере разделю его с вами. Мечтаю увидеть ту деревню, где прошло ваше детство, и уверен, что сразу ее полюблю.

Мистер Беллингем говорил так тихо и доверительно, что Руфь опустила голову и покраснела от счастливого смущения, но сказать ничего не смогла – пусть даже чтобы снова выразить сомнение. Таким образом, было достигнуто некое подобие соглашения.

Какой яркой радостью осветил этот план ближайшую неделю! Когда умерла матушка, девочка была еще слишком мала, чтобы получить наставления относительно главной ценности жизни женщины – если мудрые родители вообще прямо и открыто говорят о том, что невозможно во всей глубине и полноте выразить словами; о том тревожном духе без определенной формы и явного проявления – недоступного и непонятного мужчинам, но неизменно существующего, прежде чем мы сумеем понять и принять его существование. Руфь оставалась невинной и чистой, словно первый снег. Конечно, она слышала о любви, но не представляла признаки и симптомы опасного состояния, да и никогда о них не задумывалась. Дни ее заполняла печаль, оставляя место и время лишь для мыслей о непосредственных обязанностях и воспоминаний о безвозвратно ушедшей счастливой жизни. Но душевная пустота после смерти матушки и во время болезни отца научила ее особенно ценить душевное тепло и сочувствие – сначала со стороны Дженни, а теперь и со стороны мистера Беллингема. Снова увидеть родной дом, к тому же вместе с ним! Показать (исполнив его желание) милые сердцу уголки – каждый со своей историей, со своими воспоминаниями! Ни единая тень опасения или сомнения не омрачила счастливую неделю ожидания и слишком яркую, чтобы доверить ее чьим-нибудь равнодушным и грубым ушам, мечту.

Глава 4

Опасная прогулка

И вот настало следующее воскресенье – такое безупречное, словно в мире не существовало ни печалей, ни смерти, ни чувства вины. Два дождливых дня умыли землю, сделав ее такой же свежей, чистой и прекрасной, как небо. Руфь сочла реализацию своих надежд слишком полной и подумала, что к полудню снова соберутся тучи, однако ничто не нарушило природной гармонии, и в два часа она с радостно бившимся сердцем появилась в предместье Лизоус, мечтая остановить быстро летевшее время.

Они медленно пошли по наполненным ароматами аллеям, как будто верили, что неторопливая прогулка продлит время и остановит стремительный бег огненных коней к закатному завершению дня. Лишь к пяти часам путники подошли к застывшему в воскресном покое огромному, похожему на темную бесформенную массу колесу старинной мельницы, все еще мокрому после вчерашнего погружения в прозрачную водную глубину, поднялись на небольшой холм, еще не окончательно укрытый тенью вязового полога. Легким движением лежавшей на руке спутника ладони Руфь остановила его и заглянула в лицо, стараясь уловить выражение, возникшее при виде мирно покоившегося в предвечерней неге Милхем-Грейнджа. Дом представлял собой результат множества доделок и переделок. Округа не знала недостатка в строительных материалах, а потому каждый следующий владелец считал необходимым что-нибудь перестроить, добавить и расширить. В результате сооружение превратилось в живописное, наполненное светом и тенью беспорядочное скопление частей, ярко воплощавшее понятие «дом». Все его фронтоны и закоулки объединялись и удерживались в согласии нежной зеленью плетистых роз и вьющихся растений. Пока не наступило время аренды, за фермой присматривали пожилые супруги, но они жили в дальней части дома и никогда не ходили через парадную дверь. Свободную территорию освоили маленькие птички, вольготно и безбоязненно расположившись на крыльце, оконных откосах и даже на краях старинного каменного резервуара для сбора дождевой воды с крыши. Путешественники молча прошли по заросшему, неухоженному саду, сейчас заполненному бледными весенними цветами. Парадную дверь затянул плотной сетью паук. Зрелище больно ранило сердце Руфи: должно быть, этим входом ни разу не воспользовались с тех пор, как вынесли на кладбище тело отца. Не говоря ни слова, она повернулась и пошла вокруг дома к другой двери. Мистер Беллингем последовал без единого вопроса – плохо понимая ее чувства, но не переставая восхищаться стремительно менявшимся выражением лица.

Судя по всему, старуха еще не вернулась из церкви или последовавшего за дневной воскресной службой чаепития с соседками. Ее муж сидел в кухне и читал молитвенник, причем строки псалмов произносил вслух – по давней привычке двойного одиночества, ибо он был глух. Старик не услышал шагов, а вошедших поразило неизменно свойственное пустым, необитаемым домам гулкое призрачное эхо, разносившее в пространстве такие строки: «Отчего ты так встревожена, душа моя; отчего так неспокойна? Доверься Господу, ибо я готов благодарить Создателя за помощь и поддержку».

Закончив чтение, старик закрыл книгу и удовлетворенно, с чувством исполненного долга вздохнул. Слова доверия к высшей силе, возможно, не в полной мере понятые, проникли в глубину души и принесли покой. Подняв голову, он наконец увидел остановившуюся посреди комнаты молодую пару, поднял на лоб очки в железной оправе и встал, чтобы поприветствовать дочь почившего хозяина и светлой памяти хозяйки.

– Да благословит тебя Господь, девочка! Мои старые глаза рады снова тебя видеть!

Руфь подбежала, схватила обеими ладонями протянутую в жесте благословения натруженную руку и принялась задавать вопросы. Мистеру Беллингему не очень понравилось, что та, которую он уже начал считать своей собственностью, так близко и душевно знакома с простым, грубоватым, плохо одетым поденным рабочим. Он подошел к окну и принялся рассматривать заросший травой двор, но все же не смог не услышать разговор, который, по его мнению, грешил излишней свободой и непосредственностью.

– А кто пришел с тобой? – спросил старик. – Должно быть, сердечный друг? Наверное, хозяйкин сын. Ничего не скажешь, одет славно.

В ушах мистера Беллингема застучала «кровь множества поколений благородных предков», отчего расслышать ответ не удалось. До слуха донеслась лишь начальная фраза: «Тише, Томас. Пожалуйста, тише!» – а продолжение так и осталось неведомым. Подумать только: его приняли за сына миссис Мейсон! Какая нелепость! Подобно множеству подобных нелепостей, слова чрезвычайно его рассердили, так что, когда Руфь смущенно подошла и спросила, не желает ли мистер Беллингем увидеть ту часть дома, в которую вела парадная дверь, потому что многие считали ее очень уютной, лицо его все еще сохраняло жесткое, высокомерное выражение. Конечно, он последовал за спутницей, но, выходя из кухни, успел заметить, что старик смотрит на него недовольно и осуждающе.

Они прошли по длинным, пахнувшим сыростью каменным коридорам и попали в общую комнату, обычную для фермерских домов в этой части страны. Сюда вела парадная дверь, и отсюда же можно было попасть в другие помещения: на маслобойню, в хозяйскую спальню (при необходимости также служившую гостиной) и небольшую комнатку, где – часто лежа – проводила время миссис Хилтон и через открытую дверь распоряжалась жизнью дома. В те дни общая комната была наполнена радостью. То и дело приходили и уходили хозяин, дочь, слуги. Каждый вечер, даже в разгар лета, с веселым треском топился камин, поскольку толстые каменные стены, глубокие оконные ниши, заросшие плющом и диким виноградом, постоянно требовали согревающего тело и душу тепла, но сейчас, в запустении и заброшенности, зеленые тени превратились в черные. Прежде начищенная до зеркального блеска и отражавшая пламя камина старинная мебель: дубовый стол, массивный комод, резной буфет – сейчас выглядела тусклой и отсыревшей, добавляя мрачности. Плиточный пол тоже казался сырым. Руфь осматривалась, забыв о настоящем, и видела прежнее счастливое время: теплые семейные вечера, сидевшего в хозяйском кресле возле огня, спокойно курившего трубку и благосклонно наблюдавшего за женой и дочерью отца, читавшую вслух матушку, в то время как сама она ютилась у ее ног на маленькой скамеечке. Ничего не осталось, все ушло в царство теней, но на краткий миг прошлое вернулось и наполнило старую комнату жизнью, отчего настоящее показалось призрачным сном. Потом, не произнося ни слова, Руфь прошла в комнату матери, но здесь унылый вид прежде наполненного любовью пространства обдал сердце холодом. Вскрикнув, она упала на колени возле софы, закрыла лицо ладонями и дала волю беззвучным рыданиям.

– Дорогая Руфь, не горюйте так отчаянно. Мертвые все равно не вернутся, – проговорил расстроенный печальным зрелищем мистер Беллингем.

– Знаю, что не вернутся, – пробормотала девушка, – и оттого плачу. Да, плачу, потому что невозможно их оживить.

Она снова зарыдала, но уже не так бурно: слова сочувствия немного успокоили и, не сумев полностью устранить, все-таки облегчили ощущение одиночества.

– Пойдемте, – предложил мистер Беллингем. – Не могу позволить вам остаться здесь, в полных тяжелых воспоминаний комнатах. – Он мягко, но настойчиво поднял Руфь с пола. – Лучше покажите мне свой маленький садик, о котором так много рассказывали. Он ведь под окнами этой комнаты, не так ли? Видите, как хорошо я все помню.

Через дверь кухни он вывел девушку в прелестный старомодный сад. Возле стены сохранилась освещенная солнцем клумба, а чуть дальше, за лужайкой, в окружении живой изгороди возвышались живописные тисы. Руфь снова предалась воспоминаниям о детских приключениях и одиноких играх. Обернувшись, оба увидели, что старик вышел, опираясь на палку, и, остановившись, стал наблюдать за ними все так же мрачно, печально, встревоженно.

Мистер Беллингем не стал скрывать раздражения:

– Почему этот человек нас преследует? По-моему, крайне неучтиво с его стороны.

– О, не говорите так про старого Тома! Он был так добр ко мне – почти как отец. Помню, как в детстве часто сидела у него на коленях, а он рассказывал истории из «Путешествия Пилигрима», учил пить молоко через соломинку. Мама тоже очень его любила. Когда папа уезжал на рынок, просила вечером посидеть с нами, потому что боялась оставаться в доме без мужчины. Тогда он вместе со мной слушал, как она читает Библию.

– Но ведь вы не хотите сказать, что сидели на коленях у этого старика?

– О да! Причем много-много раз.

Мистер Беллингем расстроился и рассердился еще больше, чем при виде ее слез в комнате матушки, но вскоре ощущение неуместности утонуло в восхищении спутницей, легко и грациозно скользившей среди пышных, разросшихся кустов в поисках особенно памятных и милых сердцу растений. Воздух наполняли густые весенние ароматы, и Руфь полностью погрузилась в родную атмосферу, на время забыв о присутствии внимательных глаз. Вот она на миг остановилась возле куста жасмина, нагнула ветку и поцеловала любимое растение матери.

Старый Томас стоял поодаль и все так же пристально наблюдал за происходящим. Но если мистер Беллингем смотрел со страстным восхищением, смешанным с эгоистичной любовью, то взгляд старика выражал нежную заботу, а губы двигались, произнося слова благословения:

– Прелестная, похожая на матушку девочка. И такая же добрая, как раньше. Важная модистка ничуть ее не испортила. Вот только не доверяю я этому щеголю, хотя она сказала, что он истинный джентльмен, и зашикала на меня, когда назвал его ухажером. Но если он не выглядит по уши влюбленным, то значит, я совсем забыл молодость. Да, вот они идут. Гляди-ка! Кажется, он хочет увести ее, даже не дав попрощаться! Но нет, моя девочка не такова!

Да, Руфь была не такой. Она даже не заметила не ускользнувшего от взгляда Томаса недовольства мистера Беллингема и подбежала к старику, чтобы крепко пожать ему руку и передать привет жене.

– Передай Мери, что, как только научусь, сошью ей самое красивое на свете платье – по последней моде, с такими пышными рукавами, что она не узнает себя в зеркале! Не забудь, Томас! Обещаешь?

– Хорошо, девочка, непременно. Знаю, ей понравится, что ты не забыла мои старые шутки. Да благословит тебя Господь, да прольет на тебя свет своей милости!

Руфь пошла к нетерпеливо ожидавшему мистеру Беллингему, но Томас окликнул ее и попросил вернуться: хотел предупредить о грозившей, по его мнению, опасности, но не знал как. А когда Руфь подошла, старик не нашел ничего лучше, чем процитировать Священное Писание, ведь едва его мысли выходили за рамки практической жизни, он начинал думать на языке Библии. Вот и сейчас он обратился к девушке с несколько туманной, загадочной фразой:

– Дорогая, помни, что дьявол бродит в поисках жертвы подобно хищному льву. Никогда не забывай об этом, Руфь.

Слова проникли в сознание, но не вызвали конкретного образа. Единственным их следствием стало воспоминание о том ужасе, который предупреждение вызывало в детстве: представлялась страшная львиная голова с жадными горящими глазами, которая выглядывала из кустов. Девочка даже не ходила в ту часть леса, где, по ее мнению, таился страшный зверь, и сейчас тоже не могла вспомнить о нем без содрогания. Конечно, она ни в малейшей степени не связала мрачное предупреждение с красивым молодым джентльменом, ждавшим с выражением любви на лице и сразу завладевшим ее рукой.

Провожая пару взглядом, старик грустно вздохнул и подумал: «Господь может наставить ее на путь истины. Да, может. Вот только боюсь, что девочка идет по опасной тропе. Пожалуй, отправлю жену в город, чтобы поговорила с ней и предупредила об опасности. Добрая и разумная пожилая тетушка вроде нашей Мери справится лучше, чем такой глупец, как я».

Тем вечером этот простой, бедный человек долго и жарко молился о благополучии Руфи. Сам он назвал свою молитву борьбой за душу девочки. Мне кажется, что его молитва была услышана, ведь «человек предполагает, а Господь располагает».

Руфь шла своим путем, не подозревая о собиравшихся вокруг темных призраках будущего. В шестнадцать лет меланхолия с детской гибкостью трансформировалась в совершенно очаровательную мягкую манеру поведения. Постепенно печальное настроение сменилось солнечным счастьем. Вечер выдался тихим, наполненным нежным светом, а новорожденное лето дарило такую изысканную красоту, что, подобно всем молодым существам, Руфь ощутила на себе его влияние и предалась чистой радости.

Путешественники остановились на вершине крутого холма, на свободном пространстве размером примерно в шестьдесят-семьдесят квадратных ярдов, где золотое цветение дрока создавало яркую картину, а восхитительный аромат наполнял свежий прозрачный воздух. С одной стороны склон спускался к чистому озеру, отражавшему песчаные скалы на противоположном берегу. Сотни стрижей, устроивших жилища в мягкой породе, привольно кружились над спокойной водой, то и дело прочерчивая крыльями причудливые линии на ее поверхности. Другие птицы тоже облюбовали одинокое озеро: по берегу бегали непоседливые трясогузки, на самых высоких кустах дрока гордо восседали коноплянки, а чуть дальше, в зарослях, заливались трелями умелые, хотя и невидимые певцы. В дальнем конце зеленого пространства, возле дороги, для удобства уставших от подъема лошадей и всадников расположился трактир, больше похожий на ферму, чем на постоялый двор. Это было длинное приземистое строение с множеством мансардных окон в наветренной стене, необходимых в таком открытом месте, со странными выступами и неожиданными фронтонами с обеих сторон. Фасад украшало просторное крыльцо, где на гостеприимных скамьях могли отдохнуть и насладиться красотой и покоем до дюжины гостей. Перед домом рос огромный благородный платан, чей ствол также почтительно окружали скамьи («Такую сень любили патриархи»), а на дорогу смотрела маловразумительная вывеска, которую, приложив некоторые усилия, можно было истолковать как «Король Карл среди дубов».

Возле этого удобного, спокойного, малолюдного трактира располагался хозяйственный пруд, из которого, возвращаясь на пастбище после дойки, пили коровы. Медленными, ленивыми движениями животные создавали впечатление дремотного отдохновения. Чтобы выйти на дорогу возле трактира, Руфь и мистер Беллингем рука об руку пошли прямо по нетронутой земле – то путаясь в зарослях дрока, то по щиколотку проваливаясь в песок, то приминая мягкий, податливый, но обещавший к осени набрать силу вереск. С веселым смехом они шагали сквозь невысокие кустики чабреца и по ароматным травам. Выбравшись на дорогу, Руфь остановилась на вершине и на миг замерла в молчаливом восторге. Холм круто спускался в простиравшуюся на дюжины миль долину. Неподалеку на фоне закатного неба темнели высокие шотландские ели, да и все пространство внизу отличалось богатством красок: все деревья уже выпустили молодые листочки, и один лишь осторожный вяз вносил в живописное полотно скромную серую краску. Далеко, на равнине, виднелись шпили, башенки, трубы неведомой фермы, сообщавшей о своем существовании голубым дымом вечерних каминов. На фоне заходящего солнца глубокая тень погружала округу в сиреневую дымку.

Когда после нелегкого перехода путники остановились в молчании, чтобы отдышаться, воздух наполняли разнообразные приятные звуки: звон далеких колоколов перекликался с пением птиц, мычание коров и возгласы крестьян не создавали дисгармонии, поскольку голоса смягчались задумчивым воскресным настроением. Часы в трактире пробили восемь, и звук чисто и ясно разнесся в спокойном вечернем воздухе.

– Уже так поздно? – удивилась Руфь.

– Сам не верю, – ответил мистер Беллингем. – Но не волнуйтесь, вернетесь домой задолго до девяти. Подождите, ведь есть короткая дорога прямо через поля. Сейчас пойду и узнаю, как на нее попасть.

Выпустив ее руку, он скрылся в трактире.

Молодые люди не заметили, что вверх по склону медленно взбиралась двуколка. В тот самый момент, когда мистер Беллингем ушел, она поднялась на вершину холма и остановилась неподалеку. Руфь обернулась на звук лошадиных копыт и оказалась лицом к лицу… с миссис Мейсон!

Их разделяли всего десять – нет, пять ярдов. Конечно, хозяйка и ученица сразу узнали друг друга, но что еще хуже, своим острым, ничего не упускавшим взглядом миссис Мейсон ясно увидела, в какой позе Руфь стояла рядом с только что отошедшим молодым человеком – ее ладонь лежала на его руке, и он нежно удерживал ее другой рукой.

Хозяйка швейной мастерской нисколько не заботилась об обстоятельствах искушений, переживаемых доверенными ее попечению ученицами, но проявляла крайнюю строгость, если искушения хотя бы в малейшей степени влияли на их поведение. Свою нетерпимость она объясняла сохранением репутации заведения, хотя было бы намного справедливее и честнее, если бы она следила за девушками с бережным вниманием и материнской заботой.

Этим вечером миссис Мейсон пребывала в раздраженном состоянии духа. Брат не просто так повез ее на прогулку в сторону Хенбери, а по пути рассказал о недостойном поступке старшего сына, работавшего продавцом в магазине тканей в соседнем городе. Миссис Мейсон негодовала из-за отсутствия благонравия, но не желала направлять негодование на достойный объект, а именно – на своего бездельника-сына. В тот самый момент, когда она кипела гневом (ибо брат справедливо защищал от нападок хозяина магазина и его компаньонов), на глаза неудачно попалась Руфь, да не одна, а с джентльменом, поздним вечером, вдали от дома, и неудовольствие бурным потоком излилось на нарушительницу.

– Немедленно подойдите, мисс Хилтон! – громко воскликнула модистка, а когда та, дрожа от страха и чувства вины, приблизилась, заговорила тихим, полным неудержимой злобы голосом: – После такого поведения даже не вздумайте показаться в моем доме. Собственными глазами видела вас рядом с кавалером. Не потерплю пятна на репутации своих учениц. Не смейте оправдываться: я заметила вполне достаточно. Завтра же напишу обо всем вашему опекуну.

Лошадь тронулась с места, а Руфь так и осталась стоять – бледная и потрясенная, словно в землю под ее ногами только что ударила молния. Почувствовав, что сейчас упадет, девушка присела на ближайший бугорок, опустила голову и закрыла лицо ладонями.

– Милая Руфь, что случилось? Вам плохо? Прошу, скажите! Любовь моя, ответьте мне!

Какие нежные слова, да еще сразу после жестокой отповеди! Доброта открыла путь слезам, и Руфь горько разрыдалась:

– Ах, вы ее видели? Слышали, что она сказала?

– Она? Но кто же, моя дорогая? Пожалуйста, не плачьте. Лучше расскажите, что случилось. Кто вас огорчил? Кто говорил с вами так, что заставил рыдать?

– Это моя хозяйка, миссис Мейсон.

После упоминания зловещего имени горе вырвалось еще отчаяннее.

– Не может быть! Вы не ошиблись? Меня же не было всего каких-то пять минут!

– Нет, сэр, все так. И так рассердилась, что приказала больше не показываться в ее доме. О господи! Что же теперь делать?

Слова хозяйки казались бедняжке окончательными и бесповоротными, а собственная судьба виделась неисправимой. Сейчас, когда уже было невозможно что-то изменить, стало ясно, как дурно она поступила. Руфь помнила ту язвительную строгость, с какой миссис Мейсон реагировала на невольные неудачи учениц, которые вполне можно было бы простить. Так какой же кары ожидать после настоящего прегрешения? Поток слез до такой степени ослабил зрение, что Руфь не увидела (а если бы и увидела, то все равно бы не поняла), насколько изменилось выражение лица мистера Беллингема. Спутник молчал так долго, что даже в остром горе она начала с тревогой спрашивать себя, почему он не скажет хотя бы пару утешительных слов.

– К моему огромному сожалению, – заговорил наконец джентльмен, но осекся и начал снова: – К моему сожалению, хоть я и не говорил об этом прежде, дела вынуждают меня завтра же отправиться в Лондон, и когда смогу вернуться, мне неведомо.

– В Лондон! – в потрясении воскликнула Руфь. – Неужели уезжаете? Ах, мистер Беллингем!

Она опять разрыдалась, но теперь уже от отчаяния и разочарования, вкупе с ужасом при мысли о гневе миссис Мейсон. В это мгновение казалось, что можно пережить все, кроме отъезда единственного друга, но она не произнесла ни слова, и после двух-трех минут молчания он заговорил сам, но не обычным беспечным голосом, а напряженно и взволнованно:

– Не представляю, как оставлю вас на произвол судьбы, милая Руфь, тем более в таком отчаянии. Понятия не имею, куда вам пойти. Из вашего рассказа о миссис Мейсон можно заключить, что она не смягчится и не изменит решения.

Ответом ему были нескончаемые, но теперь уже тихие слезы. Гнев миссис Мейсон казался уже далеким, в то время как отъезд мистера Беллингема доставлял острую душевную боль.

Молодой человек продолжил:

– Может, вы согласитесь поехать со мной в Лондон? Дорогая, не могу же я оставить вас здесь без крыши над головой! Мысль о разлуке сама по себе невыносима, а в данных обстоятельствах и вовсе мучительна. Поедемте со мной, любовь моя. Доверьтесь мне.

И все же Руфь продолжала молчать. Ей, такой юной, невинной и одинокой, казалось, что не расставаться с другом – настоящее счастье, а что касается будущего, то он все решит и все устроит. Будущее скрывалось в золотой дымке, проникнуть в которую она боялась. Но если ее солнце скроется из виду, то золотая дымка превратится в тяжелый, плотный черный туман, выбраться из которого не хватит сил.

Мистер Беллингем взял ее за руку и повторил:

– Не хотите поехать со мной? Разве не считаете возможным положиться на меня? О Руфь! – В его голосе послышалась укоризна. – Неужели не доверяете мне?

Слезы иссякли, но с глухими рыданиями справиться все еще не удавалось.

– Не вынесу этого, дорогая. Ваше горе терзает мне душу, но еще тяжелее видеть ваше равнодушие и понимать, как мало вас огорчает разлука.

Он выпустил ее руку, чем вызвал целый поток слез.

– Возможно, мне даже придется уехать к матушке в Париж. Не знаю, когда снова смогу вас увидеть. О Руфь! – вдруг страстно воскликнул мистер Беллингем. – Да любите ли вы меня вообще?

Она что-то очень тихо ответила, но он не расслышал, хотя склонился и снова взял ее за руку.

– Что вы сказали, милая? Неужели, что не любите? Неправда, любите! Чувствую это по дрожи вашей маленькой ладони. Значит, не позволите уехать одному – одинокому и несчастному, с тревогой в душе? У вас нет иного выхода: никто не примет мою бедную девочку. Сейчас пойду прямо домой, а уже через час вернусь в экипаже. Вы молчите? Согласны? Ну дайте же мне почувствовать себя счастливым!

– Ах, что же мне делать? – воскликнула Руфь. – Мистер Беллингем, вы должны мне помочь, а вместо этого лишь смущаете и приводите в замешательство.

– Но каким образом, дорогая? Смущаю и привожу в замешательство! А мне все кажется ясным. Взгляните на обстоятельства спокойно. Вот вы – сирота, бедняжка, которую никто, кроме единственного на свете человека, не любит, безвинно отвергнутая той, на кого надеялась, поскольку она оказалась бесчувственной и жестокой. Так что же может быть еще естественнее (а значит, и правильнее), чем довериться тому, кто любит вас всей душой, кто ради вас готов пройти сквозь огонь и воду, приютить и защитить от любого зла? Конечно, если вы позволите, если любите. Ну а если не любите, то нам лучше расстаться. Я уйду сейчас же – так проще будет пережить ваше равнодушие.

Последние слова мистер Беллингем произнес с глубокой печалью (так, во всяком случае, показалось Руфи) и даже попытался убрать руку, но теперь она удерживала его ладонь, хоть и не очень решительно.

– Прошу, сэр, не покидайте меня. Ведь, кроме вас, друзей у меня нет. Пожалуйста, не покидайте меня, скажите, как надо поступить!

– И вы последуете моим словам? Если доверитесь, сделаю для вас все что смогу, дам самый разумный совет. Представьте свое положение. Миссис Мейсон напишет вашему опекуну и изложит свою несправедливую версию произошедшего в самом нелестном для всех свете. Насколько я понял из вашего рассказа, опекун не питает к вам сочувствия, а потому отвергает. Я, кто смог бы вас устроить (может быть, с помощью матушки), немного утешить (разве не так, дорогая?), уеду далеко и на неопределенное время. Таковы ваши обстоятельства в настоящее время. Я предлагаю простой план: зайдем в эту маленькую гостиницу, закажу вам чай (уверен, что вы проголодались) и оставлю здесь, а сам поспешу домой и не позже чем через час вернусь в экипаже. С этого момента, что бы ни случилось дальше, мы будем вместе. Для меня этого достаточно. А вам? Скажите «да», милая. Как угодно тихо, лишь бы я услышал. Руфь, скажите «да».

Тихо, почти шепотом, неуверенно прозвучало «да» – роковое слово, последствий которого Руфь не представляла. Единственное, что имело значение, – это возможность оставаться с ним.

– Как вы дрожите, дорогая! Наверное, замерзли! Давайте скорее войдем в дом. Закажу вам чай и пойду, чтобы поскорее вернуться.

Руфь поднялась и, опираясь на его руку, вошла в трактир. От пережитого волнения кружилась голова. Мистер Беллингем обратился к вежливому хозяину, и тот отвел гостей в опрятную гостиную с выходившими в сад окнами. Прежде чем внимательный трактирщик поспешно закрыл рамы, комната успела наполниться свежими вечерними ароматами.

– Чай для леди, и как можно быстрее! – распорядился джентльмен, и трактирщик исчез.

– Милая Руфь, мне нужно уйти. Нельзя терять ни минуты. Вы должны выпить чаю и подкрепиться: после встречи с этой ужасной женщиной вы совсем ослабли, бледны и дрожите. А мне пора. Вернусь через полчаса, и больше уже расставаться не придется.

Мистер Беллингем притронулся губами к холодному бледному лбу и удалился. Комната непрестанно вращалась. Это был сон – невероятный, непредсказуемый, фантастический сон. Сначала любимый дом детства, потом кошмарное появление миссис Мейсон и, наконец, самое странное, головокружительное, счастливое осознание любви человека, который вместил в себя весь мир, и воспоминание о нежных словах, по-прежнему отдававшихся в сердце тихим, мягким эхом.

Голова болела так, что бедные глаза отказывались смотреть. Даже тусклый сумеречный свет ослеплял. А когда дочь хозяина принесла ярко горевшие свечи, Руфь вскрикнула и спрятала лицо в диванных подушках.

– Болит голова, мисс? – сочувственно, заботливо спросила девушка. – Позвольте приготовить вам чай, мисс. Обязательно поможет. Не раз хороший крепкий чай спасал мою бедную матушку от головной боли.

Руфь невнятно пробормотала, что согласна, и вскоре девушка (не старше ее, но уже такая ответственная) подала ей чашку крепкого чая. Страдавшая от холода и нервной дрожи, Руфь тотчас его выпила, но от предложенного хлеба с маслом отказалась. Чай действительно помог, теперь она чувствовала себя немного лучше, хотя по-прежнему испытывала слабость.

– Спасибо, – поблагодарила она девушку. – Не стану вас задерживать: должно быть, у вас полно дел. Вы невероятно добры, а чай действительно хорош.

Девушка ушла, а Руфь теперь бросило в жар – почти так же, как еще недавно в холод. Она поднялась с дивана, открыла окно и вдохнула прохладный вечерний воздух. Разросшийся рядом куст шиповника наполнил комнату сладким ароматом и напомнил о доме. Да, запахи способны пробуждать воспоминания живее звуков и даже зрительных образов. Руфь сразу представила палисадник под окнами матушкиной спальни и опиравшегося на палку старика – точно так же он стоял всего три часа назад.

«Милый добрый Томас! Они с Мери наверняка приняли бы меня и полюбили еще больше, оттого что другие отвергли. Надеюсь, мистер Беллингем скоро приедет и, если вернусь в Милхем-Грейндж, сразу поймет, где меня искать. Ах, не лучше ли было сразу туда пойти? Должно быть, он бы очень расстроился! Не хочется его обижать, такого доброго, но все-таки лучше обратиться к Томасу и Мери, хотя бы за советом. Он наверняка приедет, и тогда можно будет обсудить обстоятельства сразу с тремя дорогими сердцу друзьями – единственными на всей земле».

С этой мыслью Руфь надела шляпку и открыла дверь гостиной, но вход в трактир загораживала массивная фигура хозяина. Он стоял на пороге с трубкой во рту и выглядел мрачным и даже угрожающим. Руфь вспомнила о выпитой чашке чая. Надо заплатить, а денег у нее нет. Вряд ли он позволит уйти просто так. Может, оставить мистеру Беллингему записку? В ее полудетском сознании все проблемы выглядели в равной степени серьезными: пройти мимо владельца трактира и объяснить ситуацию (насколько это возможно) казалось так же сложно и трудноисполнимо, как разобраться в куда более витиеватых обстоятельствах. Написав карандашом записку, Руфь посмотрела, не освободился ли путь. Нет, хозяин по-прежнему стоял, неспешно покуривая и наслаждаясь картиной стремительно сгущавшейся тьмы. Сквозняк занес табачный дым в помещение, и голова опять разболелась. Силы иссякли, сменившись пассивным, медлительным, лишенным энергии состоянием. Руфь изменила план действий, решив попросить мистера Беллингема вместо Лондона отвезти ее в Милхем-Грейндж, к давним и надежным друзьям, наивно посчитав, что, выслушав ее доводы, он сразу согласится.

Внезапно к двери стремительно подъехал экипаж и резко остановился. Превозмогая головную боль и сердцебиение, Руфь прислушалась. Мистер Беллингем беседовал с хозяином, хотя слов разобрать не удавалось. Но вот послышался звон монет, и спустя мгновение он вошел в комнату и взял ее за руку, чтобы проводить в экипаж.

– Ах, сэр! – воскликнула Руфь, отстраняясь. – Хочу попросить отвезти меня в Милхем-Грейндж. Томас и его жена непременно меня приютят.

– Дорогая, давайте обсудим все в экипаже. Уверен, что смогу вас переубедить, тем более что даже если хотите вернуться в Милхем, все равно надо сесть в экипаж, – проговорил он почему-то торопливо.

Послушная и сговорчивая по натуре, Руфь не привыкла возражать, а душевная простота и наивность не позволили заподозрить злой умысел. Она безропотно поднялась в экипаж и уехала в Лондон.

Глава 5

В северном Уэльсе

Июнь 18… года выдался на редкость теплым и солнечным, а вот июль принес унылые дожди, а вместе с ними испытания для местных жителей и туристов, которым не оставалось ничего иного, кроме как коротать время за рисованием по памяти немудреных пейзажей, ловлей мух и перечитыванием в двадцатый раз взятых с собой книг. Долгим июльским утром номер газеты «Таймс» пятидневной давности пользовался особым спросом во всех номерах постоялого двора в небольшой горной деревушке северного Уэльса. Восхитительные окрестные долины утонули в густом холодном тумане, который упорно поднимался по холмам, и вскоре все вокруг погрузилось в плотную пелену, так что из окон невозможно было рассмотреть даже противоположную сторону улицы, не говоря уже об окрестных пейзажах. Скучающие путешественники с тем же успехом могли остаться дома, в кругу семьи – именно так, кажется, думали те из них, кто стоял, прижавшись лбом к оконному стеклу и напрасно пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь, чем можно скрасить скуку. Бедные валлийские горничные могли бы пожаловаться, что, пытаясь найти развлечение в еде, гости торопили их с обедом. Даже отчаянные деревенские дети сидели по домам, а если кто-то все-таки рисковал выбраться в такое привлекательное царство грязи и луж, то сердитые, вечно занятые мамаши немедленно загоняли смельчаков обратно.

Часы показывали всего четыре пополудни, хотя большинству постояльцев казалось, что уже почти ночь. Утро тянулось невероятно долго, да и после обеда ничего не изменилось, поэтому, когда возле двери остановился запряженный парой гнедых экипаж, в каждом окне ковчега появились любопытные лица. К удовольствию наблюдателей, дверь распахнулась, на землю легко спрыгнул джентльмен, помог выйти хорошо одетой леди и заботливо проводил ее на постоялый двор. Уверения хозяйки в отсутствии свободных комнат остались без внимания.

Джентльмен (а это был не кто иной, как мистер Беллингем) невозмутимо проследил за разгрузкой багажа, заплатил форейтору и только после этого обратился к хозяйке, чей голос вот уже пять минут разносился по округе:

– Право, Дженни, ты странно изменилась, если собираешься выгнать давнего знакомого, да еще в такую погоду. Если не ошибаюсь, ближайший ночлег можно найти в двадцати милях отсюда, причем по самой скверной горной дороге, которую мне доводилось видеть.

– Вы правы, сэр. Действительно, мистер Беллингем, поначалу я вас не узнала. До «Трех долин» ехать около восемнадцати миль – это по нашему подсчету, а на самом деле, наверное, не больше семнадцати. Мне очень жаль, сэр, но у нас совсем нет мест.

– Но, Дженни, ради меня, старого друга, можешь переселить кого-нибудь из постояльцев, например, в дом напротив.

– Почему бы нет, сэр? Там свободно. Может, сами согласитесь там поселиться? Постараюсь выбрать для вас лучшие комнаты. А если не понравится мебель, пришлю что-нибудь свое.

– Нет, Дженни, ни за что! Тебе не удастся запихнуть меня в тот ужасный притон. Отлично помню, какая там грязь. Неужели не сможешь убедить кого-нибудь из случайных жильцов переселиться? Если хочешь, можешь сказать, что я заранее забронировал комнаты. Зная твою доброту, не сомневаюсь, что сумеешь все устроить:

– Что же, сэр, пусть будет по-вашему. Сейчас посмотрю, что можно сделать. А пока вы со спутницей отдохните в дальней гостиной – там сейчас никого нет. Леди не встает с постели из-за холода, а джентльмен играет в вист в третьем номере. Ну а я тем временем постараюсь вам помочь.

– Благодарю, благодарю. Камин топится? Если нет, то надо немедленно затопить. Пойдем, Руфи, пойдем.

Он проводил спутницу в просторную комнату с эркером. Хотя в тот день гостиная выглядела мрачной, когда-то я видела ее полной молодых надежд, освещенной поднявшимся из-за сиреневой горы солнцем. Веселые лучи скользили по мягким зеленым лугам и проникали в палисадник, где прямо под окном росли кусты роз и лаванды. Да, видела, но больше не увижу.

– Не знала, что вы бывали здесь раньше, – проговорила Руфь, пока мистер Беллингем помогал ей снять плащ.

– Да, три года назад приезжал сюда с друзьями. Благодаря доброте и причудам Дженни мы пробыли здесь больше двух месяцев, а потом ужасающая грязь все-таки заставила сбежать. Впрочем, неделю-другую потерпеть можно.

– Но сможет ли хозяйка нас принять, сэр? Кажется, она сказала, что все комнаты заняты.

– Да, так и есть. Но я хорошо заплачу, и она уговорит какого-нибудь простака переехать на пару дней в дом на противоположной стороне улицы. Мы же тем временем найдем приют.

– А разве мы сами не можем поселиться на другой стороне улицы, сэр?

– Чтобы еду нам приносили через дорогу, почти остывшей? К тому же некого будет отругать, если она окажется еще и плохо приготовленной. Ты просто еще не знаешь, каковы эти сельские гостиницы в Уэльсе, Руфи!

– Да, не знаю. Вот только подумала, что будет несправедливо… – заметила она было тихо, но не договорила, так как мистер Беллингем обидчиво сложил губы так, словно собирался засвистеть, и отошел к окну, за которым лил дождь.

Памятуя о былой щедрости мистера Беллингема, миссис Морган сочинила историю, с помощью которой ей все же удалось переселить джентльмена и леди, планировавших остаться не дольше чем до субботы. Гости обиделись и пригрозили уехать раньше, но даже если бы они исполнили свое намерение, потеря оказалась бы невелика.

Завершив первостепенные хлопоты, хозяйка гостиницы порадовала себя чашкой чая в собственной маленькой каморке и проницательно оценила обстоятельства прибытия мистера Беллингема: «Она ему не жена – это ясно как день. Жена наверняка привезла бы с собой горничную и засыпала меня претензиями и требованиями. А эта бедная мисс не сказала ни слова, вела себя тихо, как мышка. Ничего не поделаешь, таковы уж молодые люди. Пока родители закрывают глаза на их похождения, не мое дело задавать вопросы».

Вот таким непростым способом мистер Беллингем и Руфь расположились на недельный отдых в живописном краю. Мисс Хилтон не переставала удивляться величию и красоте впервые увиденных горных пейзажей. На первых порах ее охватил благоговейный страх, но постепенно восхищение пересилило робость, и поздними вечерами она подходила к окну, чтобы полюбоваться вечными холмами, по-новому прекрасными в серебристом свете луны.

В соответствии с желанием мистера Беллингема завтракали они поздно, но Руфь все равно вставала на рассвете и выходила на долгую прогулку по мокрой от росы траве. Высоко в небе распевал жаворонок, и она не понимала, идет или стоит неподвижно, ибо красота величественного края стирала сознание собственного существования. Даже дождь доставлял удовольствие. Она устраивалась на широком подоконнике и смотрела в окно. С радостью вышла бы на прогулку, но такая мысль раздражала мистера Беллингема, коротавшего пустые часы на диване и почем зря костерившего скверную погоду. Короткие ливни проносились подобно сверкающим стрелам. Руфь любовалась сиреневым туманом поросших вереском склонов, вскоре сменившимся золотистым блеском. Любое движение в природе обладало в ее восприятии особой красотой, но мистеру Беллингему больше понравилось бы, если бы она постоянно жаловалась на изменчивую погоду. Восхищение и радость спутницы выводили его из себя, и лишь ее очарование и полный любви взгляд смягчали душу.

– Право, Руфь! – воскликнул однажды он, когда из-за ливня пришлось просидеть все утро в комнате. – Можно подумать, что ты никогда прежде не видела дождя. Сколько можно сидеть на подоконнике и с удовольствием любоваться мерзкой погодой? Вот уже целых два часа ты не произнесла ничего интереснее, чем «как красиво!» или «через Моел-Винн идет еще одна туча».

Руфь послушно встала с подоконника и занялась рукодельем. Как жаль, что она не умеет развлекать! Должно быть, привыкшему к постоянному движению человеку невероятно скучно сидеть без дела. Она старалась придумать, что бы сказать такое, что заинтересовало бы мистера Беллингема, а тем временем он заговорил снова:

– Помню, три года назад погода продержала нас взаперти целую неделю. К счастью, Говард и Джонсон отлично играют в вист, да и Вилбрахам тоже от них не отстает. В итоге мы замечательно провели время и нисколько не скучали. Умеешь играть в экарте или в пикет?

– Нет, сэр. Правда, иногда играла в «нищий мой сосед», – сожалея о собственной отсталости, смущенно ответила Руфь.

Мистер Беллингем что-то раздраженно пробормотал, и молчание воцарилось еще на полчаса, а потом вдруг вскочил и энергично дернул шнурок колокольчика.

– Попросите у миссис Морган колоду карт! – приказал он вошедшему лакею. – Руфи, научу тебя играть в экарте.

Увы, ученица выдалась малоспособной, ничуть не лучше болвана – воображаемого партнера, – а ходить против самого себя оказалось ужасно скучно, поэтому карты тотчас полетели через стол – на пол, куда угодно. Руфь тихо встала и, грустно вздохнув от сознания собственного неумения развлечь и позабавить любимого, покорно собрала колоду.

– Ты бледна, дорогая, – заметил мистер Беллингем, раскаиваясь в собственной вспыльчивости. – Прогуляйся перед обедом, ты же любишь такую отвратительную погоду. И постарайся набраться впечатлений, чтобы было что рассказать. Ну, глупышка, иди сюда – поцелуй меня и отправляйся на улицу.

Руфь вышла из комнаты с облегчением, ведь если он опять заскучает, ее вины в том не будет и не придется корить себя за глупость. Свежий воздух – целительный, успокаивающий бальзам, который заботливая мать-природа дарует всем нам в минуты уныния, – принес бодрость. Дождь прекратился, хотя каждый листок и каждая травинка отяжелели от живых блестящих капель. Руфь быстро зашагала к круглой низине, в которой бурная горная река разливалась глубоким озером, а потом, немного отдохнув, побежала среди камней дальше, в просторную долину. Как она и предполагала, водопад оказался мощным. Захотелось перебраться на противоположную сторону потока; как обычно, переправой послужили специально уложенные в нескольких ярдах от озера, в тени высоких деревьев, большие плоские камни. Полноводная река торопливо мчалась среди серых валунов, но Руфь, не зная страха, легко и уверенно шла вперед. В середине потока внезапно возникло препятствие: то ли один из камней погрузился в глубину, то ли его вообще смыло вниз по течению, только расстояние до следующей опоры оказалось слишком большим, чтобы преодолеть его не задумываясь. Руфь на миг остановилась в сомнении, но все же решила идти вперед. Шум бурной стремнины заглушил все остальные звуки, зрение сосредоточилось на препятствии, поэтому внезапно появившаяся на одном из ближайших камней фигура и голос, предложивший помощь, не на шутку испугали.

Руфь подняла голову и увидела карлика, далеко не молодого, спину которого искривлял заметный горб. Должно быть, незнакомка слишком откровенно его разглядывала, поэтому карлик слегка покраснел и повторил:

– Здесь бурное течение, очень опасно. Может, обопретесь на мою руку? Давайте помогу.

Руфь подала ему руку и таким способом мгновенно оказалась на другой стороне. На узкой лесной тропинке он пропустил ее вперед, а сам молча пошел следом.

Миновав лес и оказавшись на открытом лугу, Руфь обернулась, взглянула на спутника и только сейчас заметила, как он красив, – поражали правильные черты бледного лица: высокий чистый лоб, одухотворенное сияние глубоко посаженных глаз и четко, чувственно очерченный рот.

– Если позволите, я провожу вас. Вы ведь хотите пройти дальше? Разыгравшаяся прошлой ночью буря снесла перила на деревянном мосту. От стремительного потока может закружиться голова, а там очень глубоко.

Дальше они шли в молчании. Руфь спрашивала себя, кто такой этот незнакомец. Если бы она хоть раз увидела человека столь необычной внешности среди постояльцев гостиницы, то непременно бы его запомнила. И все же для валлийца он слишком свободно и чисто говорил по-английски, но в то же время настолько хорошо знал местность, словно жил здесь. Словом, в ее воображении спутник предстал одновременно англичанином и обитателем северного Уэльса.

– Я только вчера приехал сюда, – объяснил незнакомец, словно умел читать мысли, едва тропинка стала шире и позволила идти рядом, – и сразу отправился к верхним водопадам. Они несказанно прекрасны.

– Не побоялись выйти в ливень? – удивилась Руфь.

– Ничуть! Никакая непогода не способна удержать меня от прогулки. Больше того, в дождь эти края становятся еще прекраснее. К тому же времени настолько мало, что нельзя терять ни дня.

– Значит, вы не местный? – робко уточнила Руфь.

– Нет, мой дом совсем в другом месте – в шумном городе, где порой трудно осознать, что

Но каждый год обязательно провожу некоторое время в Уэльсе и часто именно в этих краях.

– Меня это ничуть не удивляет: здесь необыкновенно красиво.

– Да. А старый хозяин гостиницы в Конвее заразил меня любовью к местным людям, истории и традициям. Я уже до такой степени выучил язык, что теперь даже понимаю легенды. Среди них есть невероятно прекрасные, повергающие в трепет, и очень поэтичные, даже волшебные.

Смущение и скромность мешали девушке поддержать разговор каким-нибудь замечанием или вопросом, хотя незнакомец покорял спокойным обаянием.

– Вот, например. – Он протянул руку к живой изгороди и тронул длинный, усеянный бутонами стебель наперстянки, внизу которого уже освободились из зеленых оков два розовых, в бордовую крапинку цветка. – Наверняка вы не знаете, почему наперстянка так изящно изгибается и покачивается. Думаете, что виноват ветер, не так ли?

Его грустная улыбка не оживила задумчивых глаз, но придала лицу добродушное выражение.

– Да, я всегда думала, что дело в ветре, – наивно призналась Руфь. – В чем же истинная причина?

– О, валлийцы считают, что это священный цветок фей, способный узнавать, когда они проходят или пролетают мимо, и почтительно кланяться. По-валлийски название цветка «манег эллиллин» – «рукавичка доброго человека». Скорее всего именно поэтому у нас его называют «лисичкины рукавички».

– Какая чудесная легенда! – восхитилась Руфь, ожидая продолжения рассказа, но они уже дошли до деревянного моста.

Незнакомец помог ей перейти на другой берег, попрощался и, не дожидаясь благодарности за внимание, зашагал своей дорогой.

Вернувшись в гостиницу, Руфь подробно рассказала о приключении мистеру Беллингему. Занятная история помогла увлекательно скоротать время до обеда, потом мистер Беллингем вышел на улицу выкурить сигару, а вернувшись, сообщил:

– Только что видел твоего маленького горбуна – вылитый Рике-хохолок, но вовсе не джентльмен. Если бы не горб, ни за что бы не узнал, ведь ты назвала его джентльменом.

– А вам он не показался таким?

– Ничуть. Выглядит обтрепанным, грязным и бедным. Да и живет, как мне сказал конюх, над тем ужасным магазином, где продают свечи и сыр, а нестерпимый запах чувствуется за двадцать ярдов. Ни один джентльмен такого соседства не вынесет. Должно быть, путешественник или художник – что-нибудь в этом роде.

– А вы обратили внимание на лицо, сэр? – уточнила Руфь.

– Нет. Но облик в целом достаточно красноречиво свидетельствует о положении.

– Лицо удивительное – можно сказать, красивое, – тихо возразила Руфь, но мистер Беллингем уже утратил интерес к разговору и перестал слушать.

Глава 6

Тучи сгущаются

На следующий день погода порадовала ярким солнцем, словно природа решила устроить свадьбу земли и неба. Постоялый двор мгновенно опустел: все отправились на прогулку. Руфь понятия не имела, что вызывает всеобщее любопытство, – свободно, не обращая внимания на окна и двери, входила и выходила, в то время как немало наблюдателей не только смотрели на нее, но и обсуждали как внешность, так и положение.

– Какое очаровательное создание! – заметил один из джентльменов, поднявшись из-за стола и взглянув на входившую в столовую Руфь, только что вернувшуюся с ранней прогулки. – Должно быть, лет шестнадцать, не больше, а в белом платье особенно мила и невинна!

Возившаяся с маленьким сыном супруга, не посмотрев и не оценив скромной манеры и потупленного взора девушки, решительно возразила:

– О чем ты говоришь! По-моему, таких вообще нельзя сюда пускать. Подумать только, какой разврат процветает под одной с нами крышей! Отвернись, дорогой, и не льсти ей своим благосклонным вниманием.

Супруг, ощутив запах яичницы с ветчиной и услышав требование жены, вернулся к завтраку. Не могу сказать наверняка, что именно вызвало покорность, обоняние или слух. Может, вам удастся понять?

– А теперь, Гарри, – велела дама сынишке, – поднимись в комнаты и узнай, готовы ли няня и сестренка к прогулке. В такое прекрасное утро нельзя терять ни минуты.

Увидев, что мистер Беллингем еще не спустился к завтраку, Руфь решила немного прогуляться по деревенской улице. Между холодными каменными домами виднелись освещенные солнечными лучами, уходившие вдаль чудесные пейзажи. Возле небольшой лавчонки она увидела только что вышедшую няню с маленькой девочкой и мальчиком чуть постарше. Малышка с серьезным видом восседала у нее на руках. Свежее, румяное, словно персик, личико вызывало умиление. Руфь всегда очень любила детей и не удержалась, подошла. Немного повеселив малышку, она собралась было поцеловать ее на прощание, но в это мгновение мальчик, сердито наблюдавший за ней, вдруг покраснел, размахнулся пухлой ручонкой и изо всех сил ударил девушку по лицу.

– Как вам не стыдно, сэр! – в ужасе воскликнула няня. – Разве можно так обращаться с доброй леди, которая так любезно обошлась с твоей сестрой?

– Никакая она не леди! – в негодовании возразил мальчик. – Мама сказала, что это нехорошая, дурная женщина. Да, так и сказала. И она не имеет права целовать Сесиль.

Теперь уже залилась краской няня, сообразив, что мог услышать ребенок. Но до чего же неловко и стыдно было слышать эти слова, стоя лицом к лицу с элегантной молодой леди!

– Дети сами не знают, какие глупости говорят, мэм, – попыталась она извиниться, но Руфь словно застыла, побледнев от неведомой прежде мысли.

– Это вовсе не глупости, а чистая правда! И ты сама так говорила, я слышал. Поди прочь, дурная женщина! – выкрикнул мальчик в припадке острой детской ненависти.

К огромному облегчению няни, Руфь отвернулась и медленно, понуро склонив голову, нетвердой походкой отошла, а когда рискнула поднять взгляд, увидела грустное лицо горбатого джентльмена, наблюдавшего за безобразной сценой через открытое окно второго этажа. Сейчас он выглядел еще серьезнее и печальнее, чем во время первой встречи, а в его глазах застыло выражение глубокой скорби. Вот так бесславно, в равной степени осужденная и старым и малым, Руфь вернулась в гостиницу. Мистер Беллингем уже ожидал ее возвращения. Великолепная погода восстановила его энергию и подвижность. Он говорил непрестанно, не дожидаясь ответов и реакции, в то время как Руфь готовила чай и пыталась успокоить отчаянно бившееся сердце. Встреча не прошла бесследно: в душе остался глубокий, болезненный след. К счастью, некоторое время мистеру Беллингему вполне хватало ее односложных ответов, но поскольку даже эти короткие слова звучали настолько безрадостно и обреченно, в конце концов он заметил, что настроение спутницы далеко не самое радужное.

– Руфь, что с тобой сегодня? Ведешь себя отвратительно. Вчера, когда все вокруг тонуло во мраке, а я страдал от скуки, от тебя исходили сплошь восторженные восклицания, а сегодня, когда каждое живое существо радуется солнцу, ты опечалена, если не сломлена горем. Как прикажешь тебя понимать?

По щекам девушки потекли слезы, но в ответ она так и не произнесла ни звука. Трудно было выразить словами только что пришедшее осознание оценки окружающих, с которой отныне предстояло смириться. Казалось, что, узнав об утреннем происшествии, мистер Беллингем расстроится – так же, как она сама. Наверное, поделившись с ним открытием, она падет в его глазах. К тому же какой смысл говорить о постигшем страдании с тем, кто стал его первопричиной.

«Нельзя его огорчать, – подумала бедняжка. – Надо постараться взять себя в руки. Если в моих силах сделать его счастливым, то какое мне дело до мнения окружающих?»

Решив забыть о собственных чувствах, Руфь постаралась изобразить беспечность, но стоило лишь на мгновение отвлечься, как горестные мысли настойчиво возвращались, а вопросы все так же безжалостно терзали ум, поэтому мистер Беллингем лишился той веселой, обворожительной подруги, чьим обществом наслаждался.

Они вышли на прогулку и по тропинке пришли к поросшему лесом и манившему свежей тенью склону холма. Поначалу все выглядело обычно, но вскоре внизу, у самых ног, заволновалось зеленое море – это мягко раскачивались вершины деревьев. Тропинка круто спускалась, а выступавшие из земли камни превращали ее в подобие лестницы. Шаг сменился прыжками, а прыжки вскоре перешли в бег. Остановиться удалось только в самой нижней точке, где царствовал зеленый полумрак. В это время дня птицы прятались в тенистых уголках и молчали. Путники прошли еще несколько ярдов и оказались на берегу круглого озера, окруженного высокими деревьями, чьи вершины еще несколько минут назад оставались далеко внизу. Озеро лежало вровень с землей, словно не имело берегов, и походило на зеркало. В воде задумчиво, неподвижно стояла цапля, но, едва заметив людей, взмахнула крыльями, медленно взмыла в воздух и полетела над зеленым лесом в голубое небо – из глубокой низины казалось, что деревья касаются застывших над землей круглых белых облаков. На отмелях и вокруг озера щедро разрослась вероника, но в глубокой тени цветки оставались почти невидимыми, а в центре водной глади отражалось казавшееся темным и бездонным небо.

– Ах, смотрите, водяные лилии! – воскликнула Руфь, заметив на противоположной стороне озера белые цветы. – Я пойду соберу букет.

– Нет-нет, лучше я сам, – возразил мистер Беллингем. – Земля здесь болотистая. А ты присядь и отдохни – да вот хоть на эту кочку. Будет удобно, как в кресле.

Руфь кивнула и, устроившись на кочке, приготовилась ждать. Скоро мистер Беллингем вернулся, снял с нее шляпу и принялся украшать волосы лилиями. Руфь сидела спокойно, с любовью глядя ему в лицо. Каждое его движение отражало почти детскую радость: казалось, большой ребенок нашел новую игрушку, – и это странное воодушевление ничуть ее не смущало, напротив, хотелось забыть обо всем, кроме того, чтобы доставить ему удовольствие. Наконец, завершив деяние, мистер Беллингем удовлетворенно заключил:

– Ну вот! Теперь пойдем к воде, посмотришь на свое отражение. Только надо выбрать чистое, не заросшее травой место. Давай руку.

Руфь покорно взглянула в хрустальное зеркало. Красота образа восхитила, как восхитило бы любое другое прекрасное изображение, но она и не подумала соотнести его с собой. Сознание собственного очарования существовало абстрактно, в то время как существование заключалось в чувствах и мыслях.

Здесь, в таинственной лесной низине, путешественников объединяла невозмутимая гармония. Мистер Беллингем думал только о красоте девушки, а эта красота превосходила самые смелые фантазии и рождала не только восхищение, но и гордость. Руфь стояла под сенью деревьев в белом платье; нежное румяное лицо напоминало едва распустившуюся июньскую розу, тяжелый белоснежный венок украшал прелестную голову, а легкий беспорядок пышных каштановых локонов лишь добавлял очарования. Прелесть девушки радовала мистера Беллингема больше, чем старание соответствовать его переменчивому настроению.

Когда они вышли из леса, Руфь все же сняла венок, а возле гостиницы надела шляпку. Теперь уже простая мысль, как доставить радость любимому человеку, не успокаивала душу. Грусть и задумчивость вернулись, не позволяя изображать веселье или хотя бы оживление.

– Право, Руфь, – заметил вечером мистер Беллингем, – не позволяй себе укореняться в привычке ни с того ни с сего предаваться меланхолии. За последние полчаса вздохнула уже раз двадцать. Постарайся держаться хотя бы немного жизнерадостнее: не забывай, что в этом диком краю мне не с кем общаться, кроме тебя.

– Простите, сэр, – со слезами на глазах ответила Руфь и вдруг подумала, как, должно быть, скучно ему весь день терпеть ее плохое настроение.

Постаравшись улыбнуться, девушка кротко, с раскаянием в голосе попросила:

– Не будете ли так добры, сэр, научить меня одной из тех карточных игр, о которых говорили вчера? Постараюсь не раздражать своей непонятливостью.

Нежный просительный тон достиг цели. Мистер Беллингем приказал принести колоду и вскоре забыл и о скуке, и о разочаровании, настолько захватывающим оказался процесс посвящения очаровательной ученицы в премудрости игры.

– Ну вот! – наконец воскликнул он удовлетворенно. – Для первого урока достаточно. Твои ошибки, маленькая глупая гусыня, заставили смеяться так, что страшно разболелась голова.

Он бросился на диван, а она тут же опустилась рядом на колени и нежно попросила:

– Позвольте положить на лоб прохладные ладони. Маме это всегда помогало.

Некоторое время мистер Беллингем лежал молча, неподвижно, отвернув лицо от света, а потом вовсе уснул. Руфь задула свечи и устроилась в кресле, ожидая, что он проснется отдохнувшим и освеженным. От вечернего воздуха в комнате стало прохладно, но она не осмелилась прервать то, что казалось крепким, здоровым сном, а заботливо укрыла джентльмена шалью, которую, вернувшись с прогулки, оставила на спинке стула. Надо было многое обдумать, но она постаралась отогнать тягостные мысли. Вдруг дыхание спящего стало учащенным, неровным и сдавленным. Прислушавшись с возрастающим страхом, Руфь осмелилась разбудить мистера Беллингема. Он открыл глаза, но не смог ничего ни понять, ни сделать: тело охватила странная дрожь. Все в гостинице спали, кроме одной-единственной горничной, которая еще днем исчерпала скудный запас доступного английского языка, а сейчас на все вопросы отвечала лишь одной емкой фразой: «Да, мэм, конечно».

Всю ночь Руфь просидела возле любимого. Он стонал и метался в бреду, но не мог произнести ни единого внятного слова. Бедняжка еще ни разу не видела ничего подобного. По сравнению с нынешними тревогами страдания вчерашнего дня представлялись далекими и мелочными. Действительность оказалась несравнимо тяжелее и пугала сильнее. Когда ранним утром в коридоре послышалось движение, Руфь отправилась на поиски миссис Морган – той самой хозяйки постоялого двора, чьи резкие проницательные манеры, ни в малейшей степени не смягченные ни уважением, ни расположением к бедной девушке, страшили даже в присутствии мистера Беллингема.

– Миссис Морган, – начала Руфь, явившись в личную гостиную хозяйки и сразу едва не рухнув на стул, поскольку силы внезапно иссякли. – Миссис Морган, боюсь, что мистер Беллингем очень серьезно болен. – Она расплакалась, но тут же совладала с собой. – Что мне делать? Всю ночь он бредил, а сейчас выглядит странно, если не дико.

Она заглянула в лицо миссис Морган, словно ожидая пророчества.

– Вы правы, мисс, положение крайне неловкое. Но не плачьте, слезы все равно не помогут. Сейчас поднимусь и сама взгляну на бедного молодого человека, а тогда уже решу, надо ли посылать за доктором.

Вслед за хозяйкой Руфь пошла наверх. Открыв дверь комнаты, обе увидели, что мистер Беллингем сидит на кровати и смотрит по сторонам, явно ничего не понимая, но девушку он сразу узнал и громко позвал:

– Руфь, Руфь! Подойди, не оставляй меня одного!

Одна-единственная фраза до такой степени утомила больного, что он в изнеможении упал на подушки.

– Сейчас пошлю за мистером Джонсом. Даст бог, через пару часов будет здесь, – пообещала миссис Морган, но больной не ответил и, кажется, даже не услышал ее.

– О, не сможет ли доктор приехать пораньше? – в ужасе воскликнула Руфь.

– Никак. Живет он в Ллангласе, а это в семи милях от нас. Хорошо, если окажется дома, а то ведь может отправиться миль за восемь-девять к пациенту. Но сейчас же пошлю к нему парнишку на пони.

Хозяйка удалилась, оставив Руфь в печальном одиночестве. Поскольку мистер Беллингем вновь забылся тяжелым сном, делать было нечего. Уже вовсю раздавались звуки утренней жизни: звенели колокольчики, по коридорам разносили завтрак тем из гостей, кто еще не желал выходить, – а Руфь сидела возле кровати больного в комнате с плотно закрытыми ставнями. Хозяйка поручила горничной отнести наверх поднос с завтраком, но бедняжка решительно отвергла заботу, а настаивать служанка не имела права. Больше ничто не нарушило бесконечного, монотонного ожидания. С улицы доносились веселые разговоры собиравшихся на прогулку гостей: кто верхом, кто в экипажах. Утомившись от неподвижности, Руфь подошла к окну, немного приоткрыла ставни и выглянула наружу, но яркий свет солнца лишь обострил душевную боль. Мрак больше соответствовал безысходному настроению.

Прежде чем приехал доктор, миновало несколько часов тягостного ожидания. Мистер Джонс задал пациенту несколько простых вопросов, однако вразумительных ответов не получил и обратился к девушке с просьбой описать симптомы, но когда она попыталась это сделать, лишь неопределенно покачал головой и, печально взглянув на миссис Морган, жестом пригласил ее выйти. Они отправились вниз, оставив Руфь в полном отчаянии, какого еще час назад она не испытывала и даже не представляла.

– Боюсь, случай крайне тяжелый, – заключил мистер Джонс. – Очевидно, мы имеем дело с воспалением мозга.

– Бедный джентльмен! Несчастный молодой человек! Выглядел воплощением здоровья! – горестно воскликнула миссис Морган.

– Не исключено, что именно внешнее физическое здоровье оказало и впредь окажет отрицательное влияние на ход болезни. И все же будем надеяться на лучшее. Кто сможет за ним ухаживать? Потребуется тщательный присмотр. Эта молодая леди доводится джентльмену сестрой? Для жены выглядит чересчур молодой.

– Нет-нет, ничего подобного! Как вам, должно быть, известно, мистер Джонс, мы не должны слишком пристально присматриваться к гостям. Честно признаться, мне даже жаль бедняжку, настолько она скромна и мила. Правда, когда здесь появляются ей подобные, я считаю необходимым добавить в манеры оттенок презрения, но эта молодая особа настолько обходительна, что трудно открыто ее осуждать.

Хотя доктор ее почти не слушал (хозяйка могла бы еще долго распространяться в том же духе), стук в дверь отвлек ее от морализаторства, а мистера Джонса от мысленного составления необходимых рекомендаций.

В комнату вошла Руфь, бледная и дрожавшая, но держалась она с тем впечатляющим достоинством, которое придает человеку скованное волевым усилием бурное чувство.

– Прошу вас, сэр, оказать любезность и подробно объяснить, что я должна сделать для мистера Беллингема. Каждое ваше указание будет исполнено в точности. Вы говорили о пиявках… Я могу их поставить и проследить за процессом. Перечислите все необходимые меры, сэр.

Руфь говорила спокойно и серьезно, а ее манера поведения убедительно доказывала, что она обладает желанием и намерением противостоять болезни. Мистер Джонс заговорил с почтением, которого не проявил наверху, хотя и принял ее за сестру пациента. Руфь внимательно выслушала и даже повторила некоторые предписания, чтобы убедиться, что все правильно поняла, а потом молча поклонилась и ушла.

– Странная особа, – заключил мистер Джонс. – И все же слишком уж молода, чтобы ухаживать за столь тяжелым больным. Не знаете ли, миссис Морган, где живут его родственники?

– Да, к счастью, кое-что знаю. В прошлом году по Уэльсу путешествовала матушка мистера Беллингема – крайне самоуверенная и надменная леди. Останавливалась у меня, и, смею заверить, все здесь ее не устраивало в полной мере. Да, требования были невероятно высоки. После нее остались книги и даже кое-какая одежда, так как горничная понимала о себе не меньше, чем госпожа, и предпочитала службе романтические прогулки в обществе одного из наших слуг. Впоследствии мы получили несколько писем, и я заперла их в том ящике, где храню все подобное.

– В таком случае рекомендую немедленно написать леди и сообщить о состоянии сына.

– Было бы куда лучше, мистер Джонс, если бы вы сами написали. Дело в том, что мне непросто даже говорить по-английски, не то что писать.

Итак, послание было начертано самым профессиональным образом. Чтобы сэкономить время, мистер Джонс сам отвез его на почту в Лланглас.

Глава 7

Кризис

Руфь перестала думать о прошлом и будущем – обо всем, что могло отвлечь от непосредственных обязанностей. Отсутствие опыта восполнялось любовью. Больше она ни разу не вышла из комнаты, но заставила себя есть, так как самоотверженный уход за больным требовал сил, и сдерживать слезы, понимая, что нельзя предаваться слабости. Она наблюдала, ждала и молилась – молилась, совершенно забыв о себе, с сознанием всемогущества Господа и надеждой на то, что милость Божия спасет любимого.

Дни и ночи – летние ночи – слились в бесконечном бодрствовании. В темной безмолвной комнате ощущение времени пропало. И вот однажды утром миссис Морган вызвала ее в залитую светом галерею, куда выходили двери спален.

– Она приехала, – возбужденно прошептала хозяйка, совсем забыв, что Руфь понятия не имела, что доктор вызвал миссис Беллингем.

– Кто приехал? – в недоумении переспросила девушка, почему-то подумав об ужасной миссис Мейсон.

Ей сообщили о прибытии матушки ее любимого, о которой он отзывался как об особе, с чьим авторитетным мнением следовало безоговорочно считаться, и Руфь охватил настоящий ужас.

– Что же мне теперь делать? Она ведь рассердится? – наивно, по-детски полагаясь на миссис Морган, как на посредника между ней и грозной особой, спросила бедняжка.

Миссис Морган и сама пребывала в растерянности, не представляя, как истинная леди отнесется к присутствию рядом с сыном столь сомнительной компаньонки. Она была готова поддержать девушку в стремлении избежать встречи с миссис Беллингем – стремлении, возникшем не из-за сознания собственного неправильного поведения, а в результате того, что она знала о ее строгости и высокомерии.

Миссис Беллингем явилась в комнату сына так, словно понятия не имела о присутствии там несчастного создания, а Руфь тем временем незаметно прошмыгнула в свободную спальню. Здесь, в полном одиночестве, она не справилась собой: самообладание покинуло ее, уступив место бурным рыданиям. Утомленная долгими бессонными ночами, опустошенная слезами, она прилегла на кровать и мгновенно уснула. Проспав целый день, никем не замеченная и не потревоженная, Руфь открыла глаза лишь поздним вечером с чувством вины, все еще не освободившись от ответственности. Быстро сгущались сумерки. Она дождалась, пока стемнеет, и спустилась к миссис Морган, робко постучав.

– Простите, пожалуйста, можно войти?

Дженни Морган разбиралась в иероглифах, которые называла бухгалтерией, поэтому ответила весьма резко, однако войти позволила, что Руфь сочла огромной милостью.

– Скажите, пожалуйста, как он? Могу ли я его проведать?

– Ни в коем случае. Вход строжайше запрещен даже горничной, которая постоянно наводила порядок в комнате. Миссис Беллингем привезла с собой собственную горничную, семейную сиделку и личного лакея сына – целое племя слуг – и бесконечное количество багажа. Скоро прибудет водяной матрас, а завтра приедет доктор из Лондона. Обычная перина и наш мистер Джонс ей не подходят. И уж конечно, она не впустит никого из нас, так что тебе путь туда закрыт раз и навсегда.

– Как он? – с тяжелым вздохом опять спросила Руфь.

– Откуда мне знать, если я его не видела? Мистер Джонс сказал, что сегодня вечером должен произойти кризис, но я не верю. Мистер Беллингем болеет четвертый день, а разве кто-нибудь слышал, чтобы кризисы происходили по четным дням? Нет, всегда в третий, пятый, седьмой и так далее. Так и у нас: кризис случится завтра вечером, гордый лондонский доктор припишет успех себе, а добрый, честный мистер Джонс останется не у дел. Впрочем, лично я считаю, что изменений к лучшему ждать не стоит: Гелерт попусту не воет. Боже мой! Что с тобой, девочка? Никак собираешься упасть в обморок прямо здесь?

Громкий оклик вывел Руфь из бессознательного состояния, охватившего ее при последних словах хозяйки. Не в силах произнести хотя бы слово, она почти упала на стул. Бледность и слабость тронули сердце миссис Морган.

– Должно быть, ты даже чай не пила. Да, наши служанки так беспечны!

Она энергично зазвонила в колокольчик, а для надежности подошла к двери и на валлийском языке призвала к порядку Нест, Гвен и еще трех-четырех простых добрых, но нерадивых горничных.

Они тотчас принесли чай – очень хороший по понятиям этого не изысканного, но гостеприимного дома. Вместе с чаем подали еще и еду – слишком много, так что аппетит, который она должна была разжечь, наоборот, пропал, но добродушие розовощекой служанки и заботливое возмущение миссис Морган, когда та обнаружила нетронутым намазанный маслом тост (хотя сама Руфь предпочла бы хлеб без масла), поддержали больше, чем сам чай. В душе родилась надежда, а вместе с ней возникло ожидание утра, когда могла появиться уверенность. Напрасно хозяйка заверила Руфь, что та комната, где она провела день, остается в ее полном распоряжении. Ни словом не возразив, она твердо решила вообще не ложиться спать, ведь этой ночью жизнь любимого балансировала на трагической грани. Она дождалась в своей спальне, пока все в доме стихнет, и тогда услышала звуки, доносившиеся из запретной комнаты: торопливые шаги и властные, хоть и произнесенные шепотом команды принести бесчисленные вещи. Затем воцарилась тишина. Решив, что все, кроме сиделки, спят крепким сном, Руфь неслышно выбралась в галерею.

Противоположную толстую каменную стену прорезали два глубоких окна, а на подоконниках в огромных горшках тянулись к свету разросшиеся неухоженные герани. Окно напротив двери мистера Беллингема оказалось открытым, и с улицы мягкими волнами проникал теплый, напоенный ароматами воздух. Летом темнота не сгущалась даже глубокой ночью, свет лишь мерк, лишая окружающие предметы привычной окраски, но оставляя неизменной форму. Из окна на противоположную стену падал мягкий серый свет, а растения отбрасывали чуть размытые тени – более изящные, чем в реальности. Руфь присела у стены возле двери, где царила тьма. Все ее существо обратилось в слух. Стояла полная тишина, только сердце билось гулко, тяжело и ровно, словно молот. Хотелось остановить этот бесконечный назойливый звук. Вот из комнаты больного донесся шелест шелкового платья, и все чувства сосредоточились на единственном на земле человеке. Должно быть, легкий шум был вызван сменой позы сиделки, потому что снова наступила полная тишина. Мягкий ветер со стоном сник среди холмов, затерялся вдали и больше не прилетел, но сердце продолжало громко, настойчиво биться. Тихо, словно привидение, поднявшись, Руфь перешла к открытому окну, чтобы отвлечься от навязчивого звука. Под безмятежным небом, прикрытые скорее легким туманом, чем облаками, проступали темные очертания гор; деревня приютилась среди вершин, словно в гнезде. Подобно вечным гигантам, горы замерли в торжественном ожидании конца земли и времени. Темные округлые тени напоминали о той низине, где еще недавно в ярком солнечном свете и в радости она гуляла с любимым. Тогда казалось, что все на свете существует в вечном сиянии и счастье. Верилось, что ни несчастье, ни зло не осмелятся проникнуть в надежно охраняемый величественными горами зачарованный край. И вот теперь стало ясно, что беда не знает барьеров – подобно молнии, она обрушивается с небес на дом в горах и на мансарду в городе, на дворец и на хижину.

Рядом с постоялым двором имелся сад, днем радовавший яркими красками, ведь в этой благодатной земле без особого ухода щедро цвело все, что когда-то было посажено. Даже сейчас, в сером полумраке, мерцали белые розы, а красные скромно прятались в тени. Между низкой линией сада и холмами возлежали зеленые луга.

Руфь смотрела в мглистую даль так пристально, что вскоре начала различать очертания и формы, а потом в разросшемся на стене дома плюще объявил о своем пробуждении птенец, но заботливая мамаша укрыла его мягкими перьями и заставила спать. Приближался рассвет, и вскоре уже послышались громкие, чистые голоса множества встречавших его птиц. Над горизонтом туман превратился в повисшее над краем мира серебристое облако, которое вскоре стало мерцающим, белым, а потом мгновенно превратилось в розовое. Горные вершины взметнулись ввысь и скрылись в божественной дымке. Солнце взлетело над горизонтом огненно-красным шаром, и тут же тысячи птиц встретили светило радостными голосами. Земля ответила таинственным счастливым шепотом. Мягкий ветер покинул убежище среди холмов и полетел над шелестящими деревьями, время от времени опускаясь к травам и пробуждая к новой жизни бутоны цветов.

Руфь вздохнула с облегчением: бесконечная ночь наконец-то миновала. Скоро тяжкое ожидание закончится, и станет известно, куда повернет болезнь. Тревога обострилась настолько, что едва не заставила ее войти в комнату и узнать правду. Послышались звуки движения, но не быстрые и торопливые, вызванные срочной необходимостью, и снова стало тихо. Руфь сидела, прислонившись головой к стене и обхватив руками колени, и терпеливо ждала. А тем временем больной медленно пробуждался от долгого, глубокого, благодатного сна. Матушка провела возле него всю ночь, лишь сейчас впервые осмелившись изменить положение и даже отважившись что-то тихо сказать старой сиделке. Та дремала в кресле в ожидании приказов госпожи. Миссис Беллингем встала и, ругая себя за неловкость, на цыпочках направилась к двери. После ночного бодрствования ей потребовалось хотя бы на несколько минут сменить обстановку. Уже стало ясно, что кризис благополучно миновал, и облегчение пробудило замороженные во время долгого дежурства телесные ощущения. Она медленно открыла дверь.

При первом же скрипе ручки Руфь вскочила. Губы онемели от бросившегося в голову потока крови, и слова прозвучали едва слышно:

– Как он, мадам?

В первый миг миссис Беллингем удивилась внезапно выросшему из земли белому привидению, однако гордый, быстрый ум помог понять все и сразу. Перед ней стояла та самая девица, чье распутство сбило сына с пути и помешало исполнению ее плана женить его на мисс Данком. Да, именно эта особа послужила причиной смертельно опасной болезни и отчаянной тревоги. Если в каких-то условиях миссис Беллингем можно было обвинить в невежливости и отказе отвечать на вопрос, то именно сейчас. Она хотела пройти молча, однако Руфь не смогла ждать и заговорила снова:

– Ради всего святого, мадам, скажите, как он? Будет жить?

Матушка испугалась, что, не получив ответа, неразумное создание ворвется в спальню, а потому все-таки произнесла несколько слов:

– Он хорошо спал, и сейчас ему лучше.

– О Боже! Благодарю тебя! – пробормотала Руфь и, чтобы не упасть, опять прижалась к стене.

Благодарность Господу в устах отвратительной девчонки возмутила миссис Беллингем. Как будто она имеет с сыном что-то общее и присвоила право обращаться к Всевышнему от его имени! Дама смерила девицу ледяным, полным презрения взглядом, от которого у бедняжки застыла кровь, и процедила сквозь зубы:

– Послушайте, если обладаете хотя бы каплей приличия и скромности, то, надеюсь, не осмелитесь открыть эту дверь!

Миссис Беллингем помедлила, ожидая ответа и предполагая услышать возражение, но поскольку не знала и не понимала душу Руфи, не могла вообразить и преданную доверчивость чистого сердца. Руфь поверила, что если мистер Беллингем жив и будет жить, значит все хорошо. Как только пожелает ее видеть, сразу попросит (нет – потребует!), чтобы ее немедленно позвали, так что ни один человек на свете не посмеет отказать. А пока, наверное, любимый слишком слаб, чтобы думать о тех, кто находится рядом. И хотя с искренней радостью вернулась бы к уходу за больным, сейчас она думала только о нем, а не о себе, а потому покорно отстранилась, чтобы уступить дорогу знатной особе.

Спустя некоторое время пришла миссис Морган. Руфь по-прежнему сидела возле двери, как будто не могла тронуться с места.

– Право, мисс, не надо вот так открыто сторожить своего друга. Это неприлично, дурные манеры, видите ли. Миссис Беллингем высказалась на ваш счет крайне сурово и резко. Если люди станут так отзываться, то мое заведение потеряет репутацию. Разве я не отвела вам отдельную комнату, чтобы никто вас не видел и не слышал? Разве не предупредила об особом характере миссис Беллингем? И все же вы явились сюда, прямо к ней! Должна заметить, что поступили вы нехорошо, и прежде всего по отношению ко мне.

Руфь потупилась, словно провинившийся ребенок. Не переставая ворчать, миссис Морган проводила ее в комнату, а потом, облегчив сердце скоропалительными упреками, добавила уже значительно мягче:

– Оставайтесь здесь, как хорошая девочка. Пришлю вам завтрак, а потом дам знать о его здоровье. Ничто не мешает вам отправиться на прогулку. Прошу только сделать милость и выйти через боковую дверь. Во всяком случае, это, возможно, избавит от скандала.

Целый долгий день Руфь, словно пленница, просидела в отведенной ей комнате, и следующий, и еще много-много других, но по ночам, когда дом затихал и даже маленькие коричневые мышки, подобрав крошки, снова прятались в норки, она на цыпочках выходила, подкрадывалась к двери больного и садилась у стены в надежде поймать звук дорогого голоса. По интонации она сразу понимала, как он себя чувствует, – ничуть не хуже тех, кто постоянно находился рядом, – мечтала хотя бы разок на него взглянуть, и все же принуждала себя к терпению, верила, что, когда станет лучше, когда рядом уже не будет сиделки, мистер Беллингем сразу ее позовет, и тогда она сможет рассказать, как преданно ждала его выздоровления. Но даже с мыслью о благополучном окончании испытания ждать пришлось долго. Бедная Руфь! Ее бесконечная вера воздвигала воздушные замки. Да, они действительно поднимались до небес, но оставались всего-навсего видениями.

Глава 8

Миссис Беллингем все уладила

Если мистер Беллингем поправлялся не слишком быстро, то исключительно из-за воображаемой слабости, а вовсе не из-за медицинских симптомов. Он с раздражением и даже брезгливостью отворачивался от пищи, приготовленной в слишком непритязательной манере, которая вызывала отвращение в здоровом состоянии. Не имело смысла доказывать, что Симпсон, личная горничная матушки, внимательно следила за каждым движением поварихи. В каждом, даже самом изысканном блюде он обнаруживал что-нибудь негодное к употреблению, чем заставлял миссис Морган постоянно что-то говорить в свое оправдание. Впрочем, матушка предпочитала ничего не замечать до тех пор, пока сын не поправится настолько, чтобы можно было его увезти.

– Сегодня тебе уже намного лучше, – заключила она в один прекрасный день, когда сын попросил придвинуть кровать к окну и лакей сделал это. – Пожалуй, завтра спустим тебя вниз.

– Если бы можно было покинуть это отвратительное место, спустился бы уже сегодня. Но, кажется, меня ждет судьба вечного пленника: здесь я никогда не поправлюсь.

В полнейшем отчаянии мистер Беллингем снова откинулся на подушки.

Приехал доктор, и миссис Беллингем принялась с пристрастием допрашивать его о возможности отъезда. Уже выслушав внизу тревогу по тому же поводу из уст миссис Морган, мистер Джонс не стал чинить препятствий, а когда удалился, миссис Беллингем несколько раз кашлянула, и сын, сразу узнав давно знакомую прелюдию, раздраженно поморщился.

– Генри, должна кое о чем с тобой поговорить. Тема, конечно, неприятная, но девушка сама мне ее навязала. Надеюсь, понимаешь, о чем пойдет речь, и не заставишь пускаться в лишние объяснения.

Мистер Беллингем немедленно отвернулся к стене и приготовился выслушать нотацию, скрыв лицо от наблюдения, но его матушка сама пребывала в столь нервозном состоянии, что ничего не замечала.

– Конечно, мне не хотелось обращать внимание на эту историю, но можешь представить, с каким безобразным шумом миссис Мейсон выставила ее на всеобщее обозрение. В Фордеме только ленивый не обсуждает вашу связь. Понятно, насколько мне неприятно слышать – точнее говоря, сознавать, – что столь неприличная особа находилась под одной… Прости, дорогой Генри, что ты сказал?

– Руфь вовсе не неприличная особа, мама. Вы к ней несправедливы!

– Мой милый мальчик, не собираешься же ты представить ее воплощением добродетели!

– Нет, мама, но я сам виноват. Я…

– Если не возражаешь, оставим дальнейшее обсуждение нынешнего положения этой особы, – прервала сына миссис Беллингем тем полным властного достоинства тоном, который всегда действовал безотказно.

Корни такого воздействия уходили глубоко, в раннее детство, а противостоять ему удавалось лишь в состоянии страстного возбуждения. Сейчас мистер Беллингем чувствовал себя слишком слабым, чтобы возражать и дюйм за дюймом отвоевывать территорию.

– Я вовсе не собираюсь возлагать вину на твои плечи. Всего раз увидев, я получила возможность лично убедиться в ее навязчивости и дерзости, а также нескромном, даже бесстыдном поведении.

– Что вы имеете в виду? – раздраженно уточнил мистер Беллингем.

– Когда тебе было совсем плохо, я всю ночь просидела возле кровати, а утром вышла подышать свежим воздухом. Так вот эта особа преградила мне путь и даже осмелилась заговорить. Прежде чем вернуться в комнату, мне пришлось отправить к ней миссис Морган. В жизни не встречала столь назойливых, неучтивых девиц.

– Но Руфи вовсе не свойственно такое поведение. Просто она слишком простодушна и может что-то сделать не так по неведению.

Мистер Беллингем устал от неприятного разговора и пожалел, что вообще поддался на провокацию. С того самого момента, как он начал осознавать присутствие матушки, возникла дилемма в отношении Руфи. В голове мелькали различные планы, но взвесить их и обдумать не хватало сил; пришлось отложить решение до лучших времен. Однако сложности отношений с Руфью послужили причиной раздражения и сердитого раскаяния. Теперь Генри сожалел – хотя и лениво, как испытывал все чувства, не относящиеся непосредственно к бытовому комфорту, – что вообще встретил мисс Хилтон. Роман предстал в самом неловком, самом неприятном свете, и все же, несмотря на недовольство сложившимися обстоятельствами, слушать несправедливые оскорбления в адрес Руфи он не желал. Матушка почувствовала это и немедленно изменила тактику наступления.

– Конечно, можно прекратить обсуждение манер этой молодой особы, но вряд ли ты намерен продолжать свои отношения с ней. Полагаю, ты еще не настолько игнорируешь приличия, чтобы допустить проживание матери и падшей женщины под одной крышей. Ведь мы можем наткнуться друг на друга в любой момент! – Миссис Беллингем подождала ответа, но его не последовало. – Задаю простой вопрос: желательно ли такое положение?

– Думаю, нет, – мрачно ответил сын.

– А я думаю – судя по твоей манере, – что ты считаешь, будто все само собой уладится после моего отъезда, когда никто уже не помешает тебе продолжать отношения со своей распутной подругой.

Мистер Беллингем промолчал, но почувствовал еще большее раздражение, в котором обвинил Руфь, потом все-таки заговорил:

– Мама, после вашей преданной заботы я не имею ни малейшего намерения прогнать вас или обидеть, но должен сказать, что Руфь виновата значительно меньше, чем вам кажется, однако встречаться с ней больше не хочу. Посоветуйте только, как все устроить и при этом не выглядеть последней сволочью, и избавьте меня от беспокойства, пока я слишком слаб. Отдаю себя в ваши руки. Поступайте с ней так, как считаете нужным, но прилично. И чтобы больше я о ней никогда не слышал: не вынесу новых волнений. Хочу жить тихо и спокойно, без постоянных упреков, выговоров и неприятных мыслей.

– Дорогой Генри, положись на меня.

– Больше ни слова, матушка. История настолько некрасивая, что не хочу даже думать об этом: трудно себя не винить.

– Не вини себя слишком сурово, дорогой, пока настолько слаб. Раскаяние – чувство благородное, однако не сомневаюсь, что хитроумная особа сбила тебя с пути своими интригами. Но ты прав, все нужно сделать прилично. Признаюсь, что, услышав о твоем романе, глубоко огорчилась, но как только увидела девушку… Хорошо, не стану упоминать о ней, если не хочешь. И все же скажу, что благодарна Господу за то, что вразумил тебя.

Некоторое время миссис Беллингем провела в задумчивом молчании, а потом приказала подать письменный прибор. Сын сразу встревожился и нервно заговорил:

– Матушка, все это страшно меня беспокоит. Не могу избавиться от тяжелых мыслей.

– Предоставь дело мне, и увидишь, я все прекрасно улажу.

– Нельзя ли уехать сегодня вечером? Надеюсь, что в другом месте почувствую себя спокойнее. С ужасом думаю о встрече с ней: страшно боюсь сцены. И все же понимаю, что должен увидеть и объясниться.

– Даже не думай об этом, Генри! – испугавшись его намерений, приказала миссис Беллингем. – Больше того, уже через полчаса мы отправляемся и постараемся к вечеру добраться до Пен-Тре-Воле. Еще нет и трех, а темнеет сейчас поздно. Симпсон останется в гостинице, соберет вещи и отправится прямиком в Лондон, чтобы нас встретить. Макдоналд и сиделка поедут с нами. Как думаешь, сможешь осилить двадцать миль?

Чтобы выпутаться из неловкой ситуации, мистер Беллингем был готов на все. Он понимал, что по отношению к Руфи ведет себя непорядочно, хотя как разрешить эту ситуацию, ему даже в голову не приходило. Казалось, только поспешный отъезд смог бы разрубить узел и избавить от множества неприятных упреков. Генри не сомневался, что с помощью денег матушка все уладит, а спустя пару-тройку дней он сможет сам написать Руфи и представить те объяснения, которые сочтет уместными. На душе сразу стало легче, и вскоре он забыл о переживаниях, сосредоточившись на наблюдении за сборами и подготовкой к отъезду.

Все это время Руфь покорно сидела в своей комнате и скрашивала долгие часы ожидания мечтами о встрече. Ее комната располагалась в боковом крыле здания, вдали от основных гостевых апартаментов, а окно выходило во двор, поэтому никаких подозрений у нее не возникло. Но даже если бы она услышала стук дверей, властные распоряжения и скрип колес, то и тогда не поняла бы, что происходит: ее любовь не оставляла сомнений в Генри.

Уже в пятом часу к ней постучала служанка и передала оставленную миссис Беллингем записку. Леди не удалось изложить мысли таким образом, чтобы остаться вполне довольной, и все же объяснить собственные намерения она сумела:

«Поправившись после болезни, мой сын с Божьей помощью осознал, какую греховную жизнь вел с вами. По его острому желанию и во избежание новой встречи с вами мы намерены немедленно уехать отсюда. Но прежде хочу призвать вас к раскаянию и напомнить, что вина падет не только на вашу голову, но и на голову любого молодого человека, которого вовлечете в порочную связь. Буду молиться о вашем обращении к честной жизни. Решительно рекомендую, если еще не окончательно погрязли в заблуждениях и прегрешениях, поступить в какой-нибудь исправительный дом. В соответствии с желанием сына вкладываю в конверт банкноту в пятьдесят фунтов.

Маргарет Беллингем».

И что же, вот так все закончилось? Неужели он и вправду уехал? Руфь вскочила и задала этот вопрос служанке, которая догадалась о содержании письма и задержалась, чтобы увидеть реакцию.

– Да, мисс. Экипаж отъехал от парадной двери, когда я поднималась к вам. Если подойдете к окну в двадцать четвертом номере, то увидите его на дороге в Успитти.

Руфь поспешила вслед за горничной. Да, действительно: карета, похожая на улитку, медленно, тяжело ползла вверх по крутой белой дороге.

Еще можно было его догнать, произнести прощальные слова, в последний раз взглянуть в любимое лицо. Что, если, увидев ее, он передумает и вернется? Да, так она решила и поспешно вернулась в комнату за шляпой, потом, на бегу дрожавшими пальцами завязывая тесемки, бросилась вниз по лестнице к ближайшей двери. Произнесенные вслед сердитые слова миссис Морган остались без внимания. Обиженная претензиями миссис Беллингем, хозяйка гостиницы не утешилась щедрой оплатой и выместила недовольство на Руфи, выбежавшей через парадный вход.

Миссис Морган едва успела закончить гневную тираду, а девушка уже выбежала на дорогу, забыв обо всем на свете, кроме главной и единственной цели – догнать любимого. Ну и пусть сердце бешено колотится, а голова гудит от напряжения – ведь еще можно остановить экипаж! Погоня превратилась в кошмар, постоянно ускользавший от самых заветных желаний и смелых начинаний и в то же время постоянно возвращавшийся. Всякий раз, когда цель появлялась в поле зрения, оказывалось, что она еще дальше, но Руфь не желала этому верить. Ей казалось, что если удастся добраться до вершины холма, то оттуда бежать будет легче и удастся догнать экипаж. Ни на миг не останавливаясь, она даже успевала горячо молиться, чтобы Господь позволил еще раз увидеть дорогое лицо, даже если придется умереть на месте. Молитва принадлежала к числу тех просьб, которые Бог в своей милости оставляет без ответа, и все же Руфь вкладывала в слова всю душу и повторяла их снова и снова.

Преодолев череду сменявших друг друга холмов, Руфь взобралась на вершину. Перед ней расстилалась бесконечная, уходившая вдаль, тонувшая в дымке летнего дня, поросшая вереском коричнево-сиреневая равнина. Белая дорога лежала как на ладони, однако экипаж, а вместе с ним и любимый человек, бесследно исчезли. Вокруг не было ни единой души – лишь несколько диких черных горных овец мирно паслись на обочине, словно их давным-давно никто не тревожил.

В отчаянии Руфь бросилась на придорожный вереск. Хотелось одного: тотчас умереть, – и смерть казалась близкой. Думать она не могла, но могла поверить во что угодно. Жизнь представлялась кошмарным сном, и Бог, сжалившись, освобождал ее от оков. Руфь не испытывала раскаяния, не сознавала ошибочности поведения, не понимала ни единого обстоятельства – кроме того, что он уехал. И все же потом, спустя много времени, она вспомнила деловито пробиравшегося сквозь чабрец ярко-зеленого жука и изящный, легкий полет жаворонка, мягко спустившегося в гнездышко неподалеку от того места, где она лежала. Солнце уже стояло совсем низко над горизонтом, горячий воздух перестал дрожать над еще более горячей землей, когда она вдруг вспомнила о письме, которое так и не дочитала, и подумала с сожалением: «Наверное, я поспешила. Он мог написать несколько слов на другой стороне и что-то объяснить. Надо вернуться в гостиницу и прочитать еще раз и до самого конца».

Тяжело, неуклюже Руфь поднялась с помятого вереска и некоторое время простояла в нерешительности. От смены положения голова закружилась, а первые шаги дались с огромным трудом. Ноги совсем не слушались, но мало-помалу мысли заставили идти быстрее. Вдруг ей показалось, что можно обогнать настигшую агонию. В долину Руфь спустилась в тот самый час, когда множество веселых и жизнерадостных компаний возвращалось с приятной прогулки. Со всех сторон долетали негромкие разговоры, тихие радостные смешки и восторженные, исполненные восхищения восклицания.

После инцидента с мальчиком Руфь старалась держаться в стороне от детей, которых она теперь не могла назвать невинными созданиями. И даже сейчас основанная на грубом унижении привычка одержала верх. Она остановилась, оглянулась и, увидев, что с тропинки на главную дорогу выходит еще больше народу, открыла калитку, что вела на пастбище, и спряталась за живой изгородью, чтобы пропустить гуляющих и потом незаметно пробраться в гостиницу. Едва живая от усталости, девушка присела на кочку под старым боярышником. Глаза горели, но слез не было. До нее доносились голоса беспечных путников, слышались крики деревенских детей и топот многочисленных ног, вдали виднелись низкорослые черные коровы, возвращавшиеся с пастбищ. Жизнь вокруг кипела. Когда же мир наконец успокоится, станет неподвижным и темным, готовым принять одинокое, несчастное существо?

Даже в этом укромном уголке покой продолжался недолго. Любопытные малыши заглянули в калитку и, увидев сидевшую на земле девушку, собрались со всех концов деревни. Один, самый смелый, подбежал с криком: «Дай полпенни!»; остальные тут же последовали его примеру. Скрытый от посторонних глаз уголок, где Руфь пыталась найти убежище, наполнился веселыми детскими голосами, беготней и смехом. Счастливцы! Еще не пришел их черед понять, что такое горе. Она пыталась попросить оставить ее в покое и не сводить с ума, но валлийские мальчишки не знали по-английски ни слова, кроме вечного «дай полпенни». Сочувствия нигде не было, но вдруг, как раз в ту минуту, когда она едва не обиделась на самого Господа, печально опущенный взор заметил упавшую на платье тень. Подняв голову, девушка увидела того горбатого джентльмена, которого встречала уже дважды.

Привлеченный шумом толпы детей, он по-валлийски спросил, что происходит, но ответа не понял и, руководствуясь жестами, вошел в калитку, а там на невысоком земляном пригорке увидел ту самую девушку, на которую в первый раз обратил внимание из-за чистой, почти небесной красоты, а во второй – из-за сложной ситуации, в которой она оказалась. И вот теперь красавица сидела съежившись, словно измученное, загнанное существо, и смотрела с диким отчаянием, придававшим прелестному лицу почти яростное выражение. Платье выглядело поношенным и грязным, шляпа потеряла форму. Несчастная, всеми покинутая бродяжка вызывала в душе сочувствие.

Светившаяся в глубоких глазах чистая жалость тронула окаменевшее от горя сердце. Не отводя взгляда, словно впитывая доброту и участие, Руфь проговорила тихо, медленно и скорбно:

– Он бросил меня, сэр. Просто взял и уехал.

Прежде чем джентльмен успел вымолвить хоть слово утешения, она залилась самыми безысходными, самыми бурными слезами, какие только можно представить. Облеченные в слова переживания потрясли ее душу, а рыдания и стоны ранили его сердце, но, понимая, что ни единый произнесенный им звук не достигнет цели и даже не будет услышан, незнакомец стоял молча, в то время как Руфь безудержно выплескивала скопившееся горе. Наконец, обессилев и лишившись слез, сквозь тихие всхлипы она услышала негромкие, обращенные к небесам слова:

– О Господи! Ради Христа, сжалься над несчастной!

Руфь подняла голову и обратила на джентльмена почти осмысленный взгляд. Потом посмотрела внимательнее, как будто слова затронули в душе какую-то струну, и она попыталась услышать эхо. Так и случилось. То ли жалость в глазах незнакомца, то ли его краткое, но страстное воззвание напомнили о днях детства, когда она сидела возле колен матушки. Захотелось вспомнить каждый день, каждый миг того счастливого времени.

Джентльмен не беспокоил расспросами, поскольку сам чувствовал себя глубоко потрясенным обстоятельствами и обращенным к нему бледным, изможденным лицом, и сознавал необходимость высшего терпения. Но внезапно девушка испугала его, как испугалась сама острого приступа страдания: вскочила, оттолкнула невольного свидетеля своих мук и бросилась к калитке. Из-за увечья джентльмен не мог двигаться так же активно, но постарался не отстать – перешел через дорогу и, чтобы сократить путь, свернул на каменистую вересковую пустошь. Однако в сумерках он не заметил выступавший из земли камень, споткнулся и упал. От острой боли в спине горбун коротко вскрикнул, а когда птицы и звери успокаиваются и мир погружается в ночную тишину, высокий страдальческий звук далеко разносится в неподвижном воздухе. Руфь тоже услышала возглас и остановилась. Невольный крик боли совершил то, чего невозможно было добиться никакими увещеваниями, – вернул к действительности. Даже в столь тяжкий час, когда все добрые ангелы оставили мятущуюся душу, доброта в ее сердце сохранилась: как и в прежние дни, она не могла равнодушно пройти мимо любого страдающего существа, непременно пыталась помочь. Потому и сейчас, на безумном пути к самоубийству, обернулась на этот резкий, исполненный страдания звук.

Человек лежал среди камней и от слабости не мог подняться, но душевные страдания оказались сильнее физической боли: мучила мысль, что из-за несчастного случая он утратил последнюю возможность спасти несчастную душу. И вдруг – хвала Господу! – белая фигурка остановилась, прислушалась и медленно, как будто разыскивая потерянную вещь, зашагала обратно. Джентльмен не мог говорить, но издал звук, который, несмотря на радость, прозвучал подобно стону. Руфь поспешила к нему, и горбун едва слышно пробормотал:

– Я ранен… Не уходите.

Немощное, безвольное тело не выдержало падения и бурных переживаний, последние силы ушли на эти несколько слов, и бедняга потерял сознание. Руфь бросилась к небольшому, но бурному горному потоку, который всего несколько минут назад искушал обрести забвение в глубоком омуте, набрала в сложенные ладони холодной воды, вернулась к страдальцу и попыталась привести его в чувство. Когда джентльмен начал подавать признаки жизни, она участливо спросила:

– Где больно, сэр? Может, что-то серьезное?

– Кажется, нет. Во всяком случае, мне сейчас уже лучше. Видите ли, любое быстрое движение грозит потерей равновесия, вот и споткнулся: здесь полно камней. Надеюсь, скоро все пройдет. Может быть, проводите меня до дома?

– Да, конечно! Не стоит долго лежать на вереске: роса очень холодная.

Джентльмен так хотел исполнить ее желание, чтобы не утомить заботой и не позволить вернуться к собственным переживаниям, что попытался подняться, но резкая боль пронзила тело, и Руфь это заметила.

– Не спешите, сэр. Я подожду.

Мысли вернулись в печальное русло, и все же несколько услышанных и произнесенных простых слов пробудили от безумия. Присев рядом с незнакомцем, бедняжка закрыла лицо ладонями и неслышно, но горестно расплакалась. Руфь забыла о присутствии постороннего, но в сознании сохранилось смутное представление о том, что кто-то ждет ее помощи, что она нужна в этом мире, а потому не должна столь поспешно его покидать. Представление не превратилось в конкретную, выраженную словами мысль, но удержало в неподвижности и постепенно успокоило.

– Теперь, может, попытаетесь помочь мне подняться? – через некоторое время спросил джентльмен.

Руфь не ответила, но заботливо поддержала спутника. Он взял ее под руку, и она бережно повела его по мягкой, поросшей вереском земле, между предательски торчавшими камнями. Выбравшись на дорогу, уже при лунном свете они медленно продолжили путь. Джентльмен хорошо знал деревню, поэтому выбирал самые глухие переулки, пока не показался тот самый магазин, над которым он квартировал. Да, он заботился о репутации спутницы и догадывался, что освещенные окна постоялого двора причинят ей страдания. Пришлось подождать, пока откроют дверь, и он крепче оперся на ее руку, а потом, не убирая ладони и в то же время опасаясь испугать и снова обратить в бегство, пригласил:

– Входите.

За магазином располагались меблированные комнаты, куда они медленно и вошли. Приятного вида хозяйка – миссис Хьюз – поспешила зажечь свечи, и эти двое наконец-то увидели друг друга. Джентльмен казался очень бледным, а Руфь выглядела так, словно на ней лежала тень смерти.

Глава 9

Демон бури усмирен

Миссис Хьюз суетливо занялась приготовлением ужина, сопровождая каждый шаг многочисленными сочувственными восклицаниями то на ломаном английском, то на родном валлийском языке, который при ее музыкальном голосе звучал так же мягко, как русский или итальянский. Мистер Бенсон – именно так звали горбуна – лежал на диване и размышлял, в то время как добрая хозяйка делала все возможное, чтобы облегчить его боль. Квартирант останавливался у нее уже третий год подряд, так что она успела его узнать и полюбить.

Тем временем Руфь стояла в маленьком эркере и смотрела в окно. Словно гонимые неведомым демоном бури, по темно-синему небу, то и дело затмевая луну, проносились тяжелые, рваные, причудливые тучи. Свою работу им предстояло совершить не здесь: место сбора находилось далеко на востоке, на расстоянии множества лиг, – поэтому, обгоняя друг друга, они мчались над молчаливой землей – то черные, то серебристо-белые и прозрачные, с просвечивающей в середине, словно луч надежды, луной, а потом, снова потемнев, спускались и исчезали за неподвижными горными вершинами. Они летели в том самом направлении, куда днем пыталась убежать Руфь. В своем стремительном полете тучи вскоре должны были миновать то место, где он (единственный в мире) спал, а может, и не спал, думая о ней. Сознание сотрясала буря, разрывая мысли на такие же бесформенные клочки, как те тучи, на которые она смотрела. Если бы, подобно небесным странникам, можно было за ночь преодолеть огромное расстояние, то она сумела бы отыскать любимого.

Мистер Бенсон заметил ее взгляд и сумел прочитать мысли. Руфь с тоской смотрела на бескрайний свободный мир. Опасные воды, чья музыка все еще звучала в ушах, снова искушали, призывая, поэтому он обратился к ней со словами поддержки и постарался придать слабому голосу энергию и твердость:

– Дорогая юная леди, мне многое надо вам сказать. Увы, Бог отнял у меня силы в то самое время, когда они особенно необходимы. Понимаю, что мои слова могут быть восприняты как богохульство, но все же во имя Господа умоляю побыть здесь хотя бы до утра.

Он посмотрел на Руфь, однако лицо ее осталось неподвижным, как маска, и она промолчала, зная, что не может отложить до завтра свою надежду, волю, свободу.

– Господи, помоги! – горестно взмолился мистер Бенсон. – Мои слова не проникают в измученную душу.

Он опять откинулся на подушки. Да, призыв и вправду не отозвался эхом в смятенном сердце. В потрясенном сознании властвовал демон бури, внушая мысль, что весь мир отвернулся от страдалицы. На священные слова «во имя Господа» демон ответил нечестивым оскорблением: «Какое мне дело до тебя?»

Мистер Бенсон обратился к религии как к всемогущему средству, неизменно поддерживавшему его дисциплинированное сердце, однако вскоре понял, что сейчас даже этот волшебный ключ бесполезен. И все же внутренний голос подсказал верную интонацию, и он снова заговорил:

– Ради вашей матушки – жива она или мертва – приказываю оставаться здесь до тех пор, пока я не смогу с вами поговорить.

Продолжая рыдать, Руфь опустилась на колени возле дивана. Сердце ее разрывалось от безысходности, и мистер Бенсон долго молчал. Наконец он заговорил – негромко, проникновенно:

– Знаю, что вы не уйдете, останетесь ради нее. Верно?

– Не уйду, – прошептала в ответ Руфь и в тот же миг ощутила пустоту в душе: только что она отказалась от последнего шанса вернуть любимого. Спокойствие означало утрату надежды.

– А теперь сделайте то, что я скажу, – продолжил мистер Бенсон мягко, но незаметно для самого себя, тоном человека, обладающего тайным даром подчинять души.

Руфь медленно произнесла единственное слово: «да». Отныне она целиком и полностью покорилась власти странного наставника.

Мистер Бенсон позвонил, и из магазина тут же явилась миссис Хьюз.

– Кажется, в доме есть свободная спальня, которую прежде занимала ваша дочь. Думаю, не откажете в просьбе, а я сочту за одолжение, если позволите этой леди там переночевать. Будьте добры, проводите ее прямо сейчас.

Руфь поднялась с колен и сквозь слезы взглянула в бледное лицо. Губы двигались в неслышной молитве; она поняла, что мистер Бенсон молится о ней.

– Идите, дорогая. Полагаюсь на ваше обещание не покидать меня до тех пор, пока не удастся поговорить.

Несмотря на то что забота хозяйки и отдых облегчили боль, ночь он провел без сна. Недавние события представали в изменчивых, фантастических формах. Он встречал Руфь во всевозможных, самых причудливых местах и обращался к ней с проникновенными словами, призванными разбудить раскаяние и добродетель. Уснул лишь на заре, но и во сне продолжал увещевать заблудшую душу: произносил нужные, правильные слова, однако голос отказывался подчиняться, и Руфь своевольно убегала к глубокому черному омуту.

И все же Господь вершит свой замысел.

Лихорадочные видения растаяли в крепком сне, а проснулся мистер Бенсон от настойчивого стука в дверь, казавшегося повторением звуков, которые он слышал в последние мгновения сна.

Едва услышав ответ, в комнату поспешно вошла миссис Хьюз.

– Простите, сэр, но, по-моему, юная леди серьезно больна. Не откажетесь ли взглянуть?

– В чем проявляется болезнь? – уточнил, встревожившись, мистер Бенсон.

– Лежит очень тихо, сэр, но, кажется, умирает, вот и все!

– Идите к ней, а я сейчас же к вам присоединюсь! – сдержанно ответил мистер Бенсон, хотя сердце его разрывалось от беспокойства.

Спустя несколько мгновений он стоял рядом с хозяйкой у постели Руфи. Бедняжка лежала неподвижно, словно мертвая, с закрытыми глазами и выражением застывшей боли на бледном, изнуренном лице. На обращения не реагировала, хотя вскоре им показалось, что пытается что-то сказать. Увы, силы полностью покинули измученное тело. Одета она была точно так же, как вчера, только без шляпы, хотя заботливая миссис Хьюз приготовила свежую ночную рубашку, так и оставшуюся лежать на комоде. Мистер Бенсон приподнял безжизненную руку и ощутил слабое биение пульса, а когда разжал пальцы, она тяжело упала на кровать.

– Вы ее покормили? – осведомился мистер Бенсон.

– Конечно. Предложила все самое лучшее, что было в доме, но бедняжка лишь покачала прелестной головкой и попросила принести воды. Я принесла молока, но, кажется, она бы и вправду предпочла воду, однако, не желая меня обижать, все-таки немного выпила.

Миссис Хьюз не смогла сдержать слез.

– А когда сюда приезжает доктор?

– Сейчас почти каждый день, сэр, ведь все комнаты заняты.

– Схожу и приглашу его. Возможно, он разденет ее и уложит в постель. И откройте окно: ей необходим свежий воздух, – а если станет прохладно, приложите к ногам грелку.

Ни мистеру Бенсону, ни миссис Хьюз не пришло в голову пожалеть, что судьба вверила их заботам несчастное существо. Так проявилась высшая, истинная любовь. Больше того, миссис Хьюз назвала стечение обстоятельств благословением.

«Благословен тот, кто дает. Благословен тот, кто принимает».

Глава 10

Письмо и ответ

На постоялом дворе жизнь кипела. Мистеру Бенсону пришлось долго дожидаться в личной гостиной миссис Морган, пока хозяйка соизволит к нему прийти, так что его терпение стремительно иссякало. Наконец она явилась и выслушала его рассказ о происшедшем.

Можно что угодно говорить о малой доле уважения к добродетели, не сопровождаемой внешними признаками богатства и высокого положения, и все же я верю, что в конечном счете истинная, чистая добродетель неизменно находит справедливую награду в уважении и высокой оценке каждого, чье мнение обладает настоящей истиной. Конечно, добродетель не получает награду, подобно светским качествам и достоинствам, в виде низких поклонов и комплиментов, но все самые хорошие и благородные чувства готовы излиться при встрече с истинной, простой, не сознающей себя душевной чистотой.

В тот момент мистер Бенсон вовсе не думал о внешних проявлениях уважения, да и миссис Морган была слишком занята собственными делами. И все же, едва увидев, кто ее ожидает, хозяйка гостиницы мгновенно смягчила ставшую привычной резкую манеру общения и даже изобразила улыбку. Дело в том, что в деревне мистера Бенсона хорошо знали: год за годом он проводил лето среди гор, постоянно останавливался в комнатах над магазином и редко тратил в гостинице хотя бы шиллинг.

Миссис Морган выслушала его с терпением, насколько это вообще было ей свойственно.

– Мистер Джонс приедет сегодня днем. Но как это неловко, что вам приходится беспокоиться из-за такой девицы! Вчера я была очень занята, но и то почувствовала неладное, а только что Гвен сообщила, что в своей комнате она не ночевала. Мистер и миссис Беллингем уехали крайне поспешно, хотя, на мой взгляд, джентльмен еще недостаточно окреп для путешествия. Форейтор Вильям Винн рассказал, что путешественник устал прежде, чем доехал до Успитти. Он думает, что там им придется остановиться на пару дней, прежде чем отправиться дальше, в Пен-Тре-Воле. Сегодня вслед за ними должна выехать служанка с багажом. Теперь вспоминаю, что, по словам Вильяма Винна, господа должны ее дождаться. Думаю, мистер Бенсон, вам следует написать им и сообщить о состоянии покинутой особы.

Это был хороший, хотя и неприятный совет, данный тем, кто привык быстро принимать действенные, пусть и не слишком корректные решения и мгновенно реагировать на любые события. Миссис Морган до такой степени привыкла к всеобщему подчинению, что, прежде чем мистер Бенсон успел обдумать предложение, достала из секретера бумагу, перья и чернила, положила все на стол и, прежде чем выйти из комнаты, сказала:

– Оставьте письмо на этой полке и ни о чем не беспокойтесь: горничная доставит его по назначению, а посыльный, который ее повезет, вернется с ответом.

Хозяйка гостиницы удалилась прежде, чем мистер Бенсон сообразил, что понятия не имеет, как зовут адресатов, к которым должен обратиться. Покой и мирное уединение домашнего кабинета выработали привычку к долгим размышлениям – точно так же, как положение хозяйки постоялого двора приучило миссис Морган к незамедлительным действиям.

Ее совет – несомненно, кое в чем полезный – во многом казался неправильным. Правда заключалась в том, что друзья девушки должны были узнать о ее состоянии. Вот только можно ли считать друзьями тех, кому он собирался писать? Мистер Бенсон знал, что его адресаты – богатые аристократы, представлял и обстоятельства, в некоторой степени оправдывавшие их поспешный отъезд. Способность к сопереживанию подсказала мистеру Бенсону, насколько болезненной для почтенной матроны стала необходимость оставаться под одной крышей с особой сомнительной нравственности. И все-таки писать леди не хотелось, а о том, чтобы писать ее сыну, и вообще не могло быть речи, поскольку подобное обращение означало бы просьбу вернуться. И все-таки эти люди непременно должны узнать о состоянии Руфи. В конце концов после долгих размышлений мистер Бенсон написал следующее:

«Мадам, обращаюсь к вам, чтобы сообщить о состоянии бедной молодой женщины, которая приехала сюда вместе с вашим сыном и была брошена на произвол судьбы. Она лежит в моей комнате в очень тяжелом и опасном, как мне представляется, состоянии. Осмелюсь предложить, чтобы вы милостиво позволили своей горничной вернуться и позаботиться о больной до тех пор, пока она не окрепнет настолько, чтобы отправиться к родственникам, если они действительно не могут приехать, чтобы помочь ей.

Остаюсь, мадам, вашим покорным слугой.

Торстен Бенсон».

По мнению автора, письмо получилось крайне неудовлетворительным, однако ничего другого мистеру Бенсону в голову не пришло. У вошедшей в комнату служанки он узнал имя леди, начертал его на внешней стороне и положил письмо на указанную полку, а исполнив миссию, вернулся к себе на квартиру, чтобы ожидать приезда доктора и возвращения форейтора. Руфь тем временем пребывала все в том же летаргическом состоянии: не двигалась и едва дышала. Время от времени миссис Хьюз смачивала ей рот водой, и в ответ губы механически шевелились. Иных признаков жизни заметно не было. Пришел доктор, осмотрел больную и, покачав головой, заключил: «Полный упадок сил, вызванный сильнейшим нервным потрясением», предписал полный покой, уход и какое-то таинственное лекарство, однако подчеркнул, что результат сомнителен, крайне сомнителен. Когда мистер Джонс ушел, мистер Бенсон взял учебник валлийского языка и постарался запомнить непостижимые правила перегласовки, однако попытка успехом не увенчалась, так как мысли его сосредоточились на предсмертном состоянии еще недавно красивой и веселой юной особы.

К полудню горничная, багаж, повозка и кучер прибыли в пункт назначения, и письмо нашло адресата. Прочитав его, миссис Беллингем чрезвычайно рассердилась: самым неприятным следствием подобных связей она считала их непредсказуемость и бесконечность. В дело вмешивались совершенно незнакомые люди и выдвигали самые невероятные требования. «Подумать только – отправить горничную! Да Симпсон не поедет, даже если ее попрошу лично я», – так леди рассуждала вслух, читая письмо, и вдруг повернулась к преданной служанке, которая все это время внимательно ловила замечания госпожи, и спросила:

– Симпсон, ты поехала бы ухаживать за этой девицей, как предлагает… – она взглянула на подпись, – мистер Бенсон, кем бы он ни оказался?

– Я? Конечно нет, мэм! – возмущенно воскликнула оскорбленная в высшей добродетели горничная. – Уверена, мэм, что вы не ждете от меня согласия. Как я потом осмелюсь снова одевать благородную особу?

– Ну-ну, не переживай. В любом случае я без тебя не обойдусь. Кстати, займись тесемками на платье. Вчера вечером горничная затянула их безобразными узлами. Очень неудобно, – с этими словами леди погрузилась в размышления о состоянии Руфи.

– Если позволите, мэм, – заговорила Симпсон, – сообщу кое-что. Возможно, это изменит положение. Кажется, мэм, вчера вы вложили в письмо банкноту в пятьдесят фунтов, не так ли?

Миссис Беллингем кивнула, и горничная продолжила:

– Так вот, мэм. Полагаю, ни маленький горбун – он и есть тот самый мистер Бенсон, мэм, – ни сама миссис Морган не знают об оставленных деньгах. Мы с гостиничной служанкой нашли банкноту и письмо на полу в комнате, словно мусор. Наверное, узнав о вашем отъезде, девушка выбежала как безумная.

– Действительно, твои слова многое меняют. Это письмо представляет собой дипломатичный намек на оплату, что справедливо. Вот только оплата уже состоялась. Что стало с деньгами?

– Вы спрашиваете, мэм? Конечно, как только я их увидела, сразу подняла и отдала миссис Морган, чтобы та сохранила для той особы.

– Правильно поступила. А что у нее за семья? Мейсон ничего об этом не говорила? Она должна что-нибудь знать.

– Миссис Мейсон говорила, мэм, что девушка сирота. У нее есть опекун, но это совершенно посторонний человек, и после ее побега он умыл руки. Модистка расстроена почти до истерики: боится, что вы подумаете, будто она не следила за ученицей, и перестанете заказывать наряды. Еще миссис Мейсон сказала, что ни в чем не виновата. Девушка всегда вела себя дерзко, постоянно хвасталась своей красотой, твердила, как она хороша, и старалась попасть туда, где ее могли заметить, особенно на балы графства. Миссис Мейсон знает, что девица встречалась с мистером Беллингемом в доме одной старухи – самой настоящей ведьмы, которая живет в нижней части города, где собираются все воры и разбойники.

– Все, хватит! – раздраженно оборвала горничную миссис Беллингем, поскольку ее болтовня вышла за рамки дозволенного.

В стремлении оправдать свою приятельницу миссис Мейсон Симпсон очернила Руфь, совсем забыв, что в истории замешан сын госпожи. Гордая леди никак не могла принять тот факт, что ее мальчик наведывался в нижнюю, самую неблагополучную часть города.

– Если у нее действительно нет родственников и она такова, как ты описала, что подтверждают мои собственные наблюдения, то, как я сказала раньше, ее место в исправительном доме. Если сейчас она действительно не в состоянии отправиться в путь, то пятидесяти фунтов хватит на неделю проживания и на дорогу. А если, вернувшись в Фордем, она даст о себе знать, немедленно обеспечу ей место.

– Девчонке крупно повезло, что после всего случившегося есть леди, готовая помочь, – подобострастно заключила Симпсон.

Миссис Беллингем потребовала подать письменные принадлежности и начертала несколько торопливых строк, которые должен был отвезти кучер:

«Миссис Беллингем выражает почтение неизвестному корреспонденту мистеру Бенсону и желает сообщить об обстоятельстве, о котором он, видимо, прежде не знал. Той несчастной особе, о которой пишет мистер Бенсон, была послана сумма в пятьдесят фунтов. Эти деньги находятся у миссис Морган вместе с письмом миссис Беллингем несчастной девушке. Письмо содержит предложение немедленно поступить в исправительный дом города Фордема – лучшее место для испорченной юной особы, которая своим распутным поведением отторгла единственную на свете близкую душу. Миссис Беллингем повторяет предложение. Тот, кто убедит эту заблудшую душу последовать доброму совету, окажет ей огромную помощь и поддержку».

– Проследи, чтобы мистер Беллингем не узнал о письме этого мистера Бенсона, – строго распорядилась госпожа, передавая послание горничной. – Он сейчас настолько слаб, что известие крайне его расстроит.

Глава 11

Торстен и Фейт Бенсон

Вы уже прочитали записку, доставленную лично в руки мистеру Бенсону вечером, когда на сиявшем летнем небосводе появились прохладные тени. Торопливо прочитав несколько строк, джентльмен тут же сел за стол, чтобы начертать короткий ответ, прежде чем почтовая карета отправится в путь. Возница уже трубил в рожок, сообщая жителям деревни, что пора сдавать корреспонденцию. Хорошо, что во время долгого утреннего размышления мистер Бенсон уже решил, что предпримет в том случае, если получит именно такой ответ, какой дала миссис Беллингем, поэтому быстро написал:

«Дорогая Фейт!

Срочно приезжай сюда: мне необходимо твое присутствие и твой совет. Не беспокойся, мое здоровье в полном порядке. Что-то объяснять некогда, однако уверен, что не откажешь в просьбе. Надеюсь увидеть тебя не позднее субботы. Ты знаешь, как я сюда добираюсь. Это лучший способ с точки зрения удобства и цены. Прошу, дорогая Фейт, не подведи.

Твой любящий брат Торстен Бенсон.

P. S. Боюсь, что оставленные мною деньги могут скоро закончиться. Пусть это обстоятельство тебя не смущает. Отнеси Джонсону книгу Фаччиолати и отдай в залог. Он заплатит. Книга стоит в шкафу на нижней полке, в третьем ряду. Обязательно приезжай!»

Написав и отправив послание, мистер Бенсон сделал все что смог. Два следующих дня превратились в монотонное, хоть и заполненное мыслями и заботами наблюдение, не нарушаемое никакими внешними событиями. В период полнолуния даже смена дня и ночи проходила едва заметно. В субботу утром пришел ответ:

«Дражайший Торстен! Твой невразумительный призыв только что попал мне в руки. Доказывая право носить собственное имя, немедленно подчиняюсь. Приеду к тебе немногим позже, чем получишь это письмо. Не могу не испытывать беспокойства – впрочем, как и любопытства. Денег у меня вполне достаточно, и это хорошо, ведь Салли охраняет твою комнату словно дракон и скорее заставит пройти всю дорогу пешком, чем позволит взять какую-нибудь твою вещь.