Граница замкнутого круга

Хуже дурака – только дурак с инициативой.

В больничке я навестил Грика лишь раз – притащил ему ромашек и фруктового пюре. Он долго молчал, а потом как смог послал меня на хер своей вновь собранной челюстью. Ну я и свалил, потому что объясняться было тупо и вроде бы незачем. Но совесть всё равно донимала типа, глянь, в каком он жутком состоянии, это всё ты виноват, говнюк бестолковый. Хотя я понятия не имел, почему вдруг должен быть виноватым в чужом решении.

Короче, мысли вечно возвращались к Грику. Тем более школа не вызвала каких-то особых чувств, не отвлекла, ну типа доп. год – и чёрт с ним. Хотя, конечно, малость было стрёмно. И только знакомство с дурноватым, до хрена проблемным Чарли помогло встать на сомнительный якорь.

1

Грёбаный Чарли вдруг решил, что свернуть с тропы – гениальная затея, хотя в сущности она была редкостным говном. Да и вся эта поездка в Шитовский лес была не лучше. Чарли ещё трещал как заведённый, вещая то о своей жизни, то о каждом кустике, мимо которого мы шли. Он реально знал много – это правда, но в тишине леса его звонкий голос нещадно долбил по ушам. И бесконечный поток сознания уже знатно раздражал.

– Слушай, Стокер, мы, поди, заблудились.

Заблудились-то мы давно, часа полтора назад, а он только теперь заметил. По-любому, как всегда, трухнёт и начнёт винить всё вокруг, типа деревья местами поменялись и я дорогу не запомнил. Он даже чёртов пень мог бы выставить виноватым – и ему бы поверили!

– Карта есть? – спросил он.

– Не грузится.

– А бумажная? Там на стойке лежали. Сказали же, что в лесу связи нет.

– А чё ж ты сам её не взял?

Чарли явно винил меня, но пока не вслух.

– А компас? – спросил он.

– А ты знаешь, в какой стороне база?

– Чтоб тебя! А ты почему не знаешь?

Меня это всё не шибко-то беспокоило и вроде пока не раздражало. Настроение было на нуле, бодаться на ровном месте не хотелось. И я мог бы промолчать, но не мог позволить Чарли скинуть на меня вину. Хотя его попытка остаться в сторонке, как всегда, была очаровательна.

– Да ты гонишь, что ли? – усмехнулся я.

– Всё нормально, без паники. Сейчас чё-нибудь придумаем.

Хрен ли там было придумывать, ну типа ж ещё в детстве учили: заблудился – стой на месте. Тем более лес не палаточный городок – самостоятельно искать выход было тупо. Но Чарли явно не собирался сдаваться, что-то там бубнил и рисовал в воздухе линии. Видать, связь со спутником ловил, клятый киборг.

– Слушай, Стокер, а ведь люди, когда теряются, кругами ходят. Если просто пойдём вперёд, в конце концов вернёмся на тропу. Мы же вроде не сворачивали.

– Откуда тебе знать? Давай просто подождём.

– Нет, мы не будем ждать! Тут вообще-то хищники.

– Чё ж ты не думал об этом, когда с тропы сворачивал?

– Я думал: ты дорогу запомнишь! – обвинил он.

– Я ж не птичка, чтоб по магнитному полю ориентироваться! На хрен ты меня обвиняешь? Давай просто подождём!

– Ну и жди! – взъелся он и потащился дальше в лес.

Чёрт, не стоило топать следом, но разделяться было тупо. Чарли, видать, на то и рассчитывал: рожа у него прям светилась от радости. На краткий миг мне даже показалось, что он знает дорогу и типа разыгрывает, но минут через двадцать, или тридцать, я понял, что это только показалось. Мы, кажись, заходили всё дальше в лес – уже и птички заткнулись. Под ногами щёлкали сухие ветки и шуршали листья. А короткий осенний день кончался.

– Давай остановимся, – предложил я.

– Нет.

– Ты хоть представляешь, сколько гектаров этот сраный лес?!

Чарли впервые засомневался.

– Может, повернём назад? – шепнул он, оглядываясь.

– Куда назад? Мы и так в жопе!

Он обиделся. Осмотрелся, будто мог отличить одно дерево от другого, поджал губы и вздохнул. Признал, видать, что положение наше отчаянное. Но винить себя явно не собирался. Может, даже придумывал, как бы поудачнее свалить всё на меня.

В июне, например, у него это шикарно получилось. Он тогда заявил, что жалюзи в туалете поджёг я. Да так правдоподобно и нагло гнал – я даже возражать не стал. Ну типа кто поверит пацану с таким паршивым листом благонадёжности, как у меня? Но, к счастью, в коридоре висели камеры – Чарли ухватили за задницу и влепили пометку. Там-то и всплыло, что у него репутация похуже моей раз в сто. Он уже четыре года стоял на школьном контроле, два года назад в течение восьми месяцев отмечался у паладина и вечно влипал во всякое говно. При этом типичным хулиганом он не был, затеи его были без злого умысла, ну типа без цели поднасрать, но всегда заканчивались проблемами. А кому хочется разгребать проблемы? Вот он и валил вину на всех подряд.

– Слушай, Стокер, ещё полчаса – и сдаюсь, идёт?

– О чём ты?

– Ещё полчаса побродим – вдруг повезёт, а потом подождём помощь.

– Да за полчаса мы в самые дебри залезем. Кончай хернёй страдать. Мы с тропы-то зря свернули.

– Вот не смей! – вспылил он. – Это и твоя вина тоже!

– Гонишь, что ли?

– Ты же тоже о последствиях не думал!

– Я сказал, что затея говно.

– А чё не настоял?!

– А ты бы послушал? Ладно, Чарли, хватит, просто прижми зад, и давай ждать.

Я сел на упавшее дерево, а Чарли заныл:

– Полчасика, Стокер. Вдруг тут совсем рядом, а мы, как два дурака, будем помощи ждать, а? Ну пошли, давай. Пожалуйста. – И заискивающе оскалился.

Мне бы следовало послать его на хрен, ведь мы оба вечно встревали в какое-нибудь говно. А наше везение, помноженное на два, вообще выливалось в звездец. Но я почему-то согласился топать дальше.

Поначалу Чарли не унывал и, кажись, был в полной уверенности, что мы вот-вот выйдем на тропу, встретим кого-нибудь или типа того. Но когда полчаса иссякли вместе с моим терпением, он так жалко скалился, умоляя пройти ещё немножечко, что я не посмел отказать. Разумеется, это было тупо, но мне дико хотелось посмотреть, что он сделает, когда осознает уровень безысходности. Осознал он его только в сумерках.

– Вот гадство, Стокер, уже темнеет! – забеспокоился он. – Чё нам делать?

– Понятия не имею. Может, не сходить с тропы?

– С какой тропы, тут… Чтоб тебя, Стокер, не смей винить меня! Лучше придумай, чё делать!

– Ты ж всё равно меня не слушаешь.

– А сейчас буду!

Поздно он включил благоразумие, да ещё так таращился, будто я сейчас же должен взвалить на себя ответственность и решить возникшую из-за него проблему. Какого хрена я вообще потащился в грёбаный лес? Да когда Макс узнает об этом, он меня собственными руками придушит сразу, как найдёт. Может, даже искать не станет – спишет всё на несчастный случай.

А вдруг нас не будут искать?

– Ты сказал, куда поехал?

Чарли ошарашенно выкатил глаза и помотал головой.

– Меня бы мать не отпустила. Далеко же. А ты?

– Что ж, Чарли, мы в жопе. Давай показывай, чё у тебя в рюкзаке.

Чарли рылся в рюкзаке и послушно перечислял его содержимое: пол-литровая бутылка воды, фонарик с полусдохшим аккумулятором и два сэндвича. Ещё были шнурок, фантик от конфеты, запасные носки и аэрозоль от насекомых. У меня – почти нетронутый литр воды, заряженный диодный фонарь, кофта, пара мятных леденцов, древняя упаковка от печенья и пластырь.

Короче, к выживанию мы были не готовы. Но вслух этого не признали, съели сэндвичи и беспомощно огляделись.

– Стокер, ё-моё, мы ж замёрзнем. Давай, может, на помощь позовём?

– Давай. Может, хищники услышат. Откусят нам тупые бошки – и до свидания.

– Не выдумывай! – Он огляделся. – Вот срань! Давай тогда место для ночлега найдём.

– Опять куда-то топать? Так нас точно не найдут.

– Если вообще искать будут! Пошли, пока совсем не стемнело.

Кажись, это было единственное удачное решение, которое Чарли принял за сегодняшний день, – мы вышли к домику. Вот только никого там не было: на двух окнах стояли заслоны, а в третьем зияла темнота. Дверь, разумеется, была заперта. Оставалось только лезть на крышу, чтоб типа не спать на голой земле и хоть как-то уберечься от хищников, если они реально тут шарятся.

– Слышь, хищники тут всё-таки есть или нет?

Чарли пожал плечами.

– Вроде есть. Эй, Стокер, давай в дом залезем?

– На хрена?

– Переночуем – не мёрзнуть же в лесу. Там и карта, поди, есть. Давай.

Он осмотрелся, подёргал дверь, заслоны, но всё было закрыто наглухо. Оставалось окно, но разбивать его он не торопился – возился с дверью. Я же сидел на лавке и наблюдал, точно зная, что ни хрена из этой дерьмовой затеи не выйдет. В какой-то момент даже интересно стало, как быстро ему надоест хернёй заниматься. Но он с невероятным упорством силился вскрыть железную дверь палкой. То, что это было тупо и бесполезно, он по-любому и сам знал, но почему-то продолжал.

– Не получается ни фига! – психанул Чарли.

Он отбросил палку, схватил камень и швырнул его в окно. Звон битого стекла эхом прокатился по лесу. Чарли опешил, а потом хищно оскалился, убрал осколки из нижней рамы, нащупал ручку и открыл окно. Прислушался – полез внутрь. Снова раздался треск и звон – что-то разбилось.

– Сраная ваза! – выругался Чарли. – На осколки не наступи.

Это он меня предупредил, но лезть в чужой дом вовсе не хотелось.

– Давай, Стокер, тут никого нет.

Поддаваться на уговоры в такой-то ситуации было высшей степенью идиотизма. Но я поддался – встал на лавку, взялся за любезно протянутую руку и влез, аккуратно спустившись на пол. Под ногами звякнули осколки.

Свет включать мы не стали, обошлись фонариками. На стене висели огромные, явно искусственные рога, под ними – доисторическое ружьё. Может, муляж. Выцветшая порнокартинка, карта леса, куртка на одиноком крючке и возле двери электронная панель, на которой тревожно мерцал красный светодиод.

Меня окатило кипятком, а Чарли весело хохотнул.

– Представь, если это дом каннибалов, – забавлялся он. – Они придут, а ужин уже ждёт.

И тут панель коротко пискнула, высветив зелёный огонёк. Мы застыли. Мгновение – и дверь с пинка распахнулась. Чарли вскрикнул и бросился к окну.

– Всем лежать, работает ОБП!

Грёбаный звездец!

– Бежим! Давай! – завизжал Чарли, но его швырнули на пол и скрутили.

Давай. Давай. Давай. Весь день я вёлся на уговоры, хотя надо было послать его на хер ещё в тот момент, когда он предложил свернуть с тропы. Нет, я как бы тоже был виноват – не стал же останавливать. Да и не прочь был поплутать по лесу, типа нервишки пощекотать и всё такое. Но ехать в палату правопорядка за взлом и незаконное проникновение в частную собственность… Это уже был звездец!

В центре комнаты, куда нас завели, стоял стол, а по обе стороны от него по стулу. Я сел и закрыл глаза, но спать не хотелось. Меня до сих пор знатно потряхивало. Всё произошло так внезапно, я и не сразу-то сообразил, что работает грёбаный отдел боевых паладинов. Уж откуда они там взялись, было похрен, важно было одно: мы встряли!

Чарли загнанно метался по комнате и дико нервничал. Очередной пометки в свой паршивый лист благонадёжности он явно не хотел. Я как бы тоже, но после такой-то выходки рассчитывать на снисхождение было тупо.

– Вот гадство! – сокрушался Чарли. – Чё нам делать? Это полный отвал! Да с моим послужным меня закроют!

– Заткнись уже.

– А если не закроют, то жирную отметку точно влепят. Это напрочь перечеркнёт моё сраное светлое будущее, ты понимаешь, нет?

Он всё ныл и ныл, да ещё так обвиняюще, будто мы встряли из-за меня. Да если б не его тупые затеи, мы бы уже давно по домам разошлись. Но я ж его не винил! А он меня – умудрялся.

– Чё нам делать, Стокер?

– Правду говорить.

Чарли опешил и обозлился:

– На меня всё свалить хочешь?

– Ну как бы ты и виноват.

– А ты так ни при чём!

– А я просто идиот, который пошёл на поводу. Но затеи-то были твои. И не будь ты трусливым говнюком, взял бы ответственность. А так придётся на двоих делить.

Чарли приуныл, сел напротив и беспомощно уставился на меня. Глаза у него были тёмно-синие, прям как сапфиры, и дико жалобные, как у голодного кота.

– Возьми вину на себя, – попросил он.

– Ты гонишь, что ли?

– Пожалуйста, Стокер, у меня в листе благонадёжности тихий ужас.

– А мой так незапятнанный! Я в таком же дерьме, как и ты! Короче, ладно: насрать, чья была затея, виноваты всё равно оба, ты ж меня не силком туда тащил. Да и вряд ли нас сильно накажут, мы ж ничё не украли. Скажем: заблудились, чудом вышли к домику и решили залезть, типа ночь, хищники и всё такое. И как здорово, что она под сигналкой оказалась, типа мы уж и не чаяли, что нас найдут. В целом-то это правда.

Чарли вроде как согласился, но вполне мог нагнать с три короба, перекинув вину на меня. А если наши показания разойдутся, то мне звездец, потому что заливал он от природы филигранно.

– Слышь, Чарли, важно сказать всё одинаково, иначе нам не поверят. Или ты в клетку хочешь?

– Нет конечно! Я всё понял.

Чарли увели первым и допрашивали жуть как долго. За это время можно было пару научных трудов накатать, не то что рассказать нашу идиотскую историю. Может, он, конечно, как всегда, ударился в детали, вещая о всякой херне и избегая сути. А может, разрыдался театрально и во всём обвинил меня.

Чёрт, если обвинил, мне придётся доказывать, что всё было либо так, либо по-другому. Уже, разумеется, с аргументами. И, если паладины не поверят, начнётся потеха: псевдоинфаркт дорогого папаши, соцслужба, которой типа не насрать, арест и всё такое. И, как сказал Чарли, это напрочь перечеркнет моё клятое светлое будущее.

Когда я начал засыпать, за мной наконец притопали. В коридоре мать Чарли визгливо бранилась. Чарли не спорил, только тихо просил не говорить отцу. Со мной он не попрощался, спешно выбежал на улицу – и до свидания. А меня завели в комнату: два инспектора и тётка в зелёном жилете сидели с одной стороны стола. Я, как на клятой комиссии по делам говнюков, сел напротив.

– Привет. Я инспектор Радж, это инспектор Козин. И психолог Зимина. Как зовут тебя?

На моё счастье, я не взял ID-карту – денег там всё равно не было, – так что докопаться до моих данных в такой-то короткий срок они не могли. Если только Чарли не сдал меня с потрохами.

– Твой приятель Чарльз сказал, что ему шестнадцать. Тебе тоже?

Я молчал, но паладин не терял терпения.

– Пойми, процедура допроса для лиц, не достигших восемнадцати лет, двадцати и совершеннолетних отличается. Если тебе есть восемнадцать, мы можем тебя допрашивать. Если нет – только в присутствии адвоката, законного представителя или психолога. Анна Валерьевна психолог – ей нужно остаться?

Я кивнул.

– Хорошо. Как мы можем к тебе обращаться?

Называться было стрёмно, типа вдруг я единственный Люций во всём мире и они без труда моё досье откопают? Бред, конечно, собачий, да и Чарли по-любому моё имя уже выдал.

– Люций.

– Хорошо. Как ты себя чувствуешь? Нужно что-нибудь: воды или в туалет?

– Нет, всё ладно.

– Хорошо, Люций. Я зачитаю тебе твои права, важно, чтобы ты понимал их. Готов? Итак, ты имеешь право отказаться от дачи показаний. Всё, что ты скажешь, может быть использовано против тебя как доказательство. Ты имеешь право на защиту. Защитник может быть нанят тобой или назначен государством. Также ты имеешь право на телефонный звонок. Ты понимаешь свои права?

– Понимаю.

– Хорошо. Подпиши протокол задержания. В этом нет ничего такого, ты просто подтверждаешь, что твои права тебе были разъяснены. Только это.

Я подписал – паладин проверил. Внимательно так проверил, будто там на хрен было где косячить, и продолжил:

– Расскажи, что произошло сегодня. Мы хотим понять, чтобы принять верное решение и помочь вам с Чарльзом, понимаешь?

Помочь. Как же! Такие, как мы с Чарли, их бесят до дрожи. Мы ж как мусор под ногами – от нас избавляться надо, пока не поздно. Вот паладины и решают, как бы сильнее подговнять. Ни разу мне нормальные не попадались, кроме Поланского, ну так сейчас он вряд ли смог бы помочь. Или смог бы? Всё-таки золотые эполеты против зелёных куда весомее.

– Люций, чтобы помочь, мы должны понимать, что произошло.

Интересно, что ляпнул Чарли?

Молчать и увиливать было нельзя, поэтому я честно рассказал про всё: и про затею Чарли свернуть с тропы, и про отсутствие сигнала и карты, и про долгие бессмысленные блуждания. Коротко, чётко, не вдаваясь в детали. Паладины иногда задавали вопросы, я легко на них отвечал. Уже под конец сообразил, что неосознанно обвинил Чарли, и быстренько добавил, что тоже виноват, типа надо было не вестись на уговоры, а на своём настаивать.

Тётка в зелёном молчала.

– Хорошо, Люций. Но вот какой момент: у вас с Чарльзом поразительно одинаковая история.

– Ну так это правда как бы.

– Я думаю: вы успели договориться. Но пойми вот что: сейчас важно установить правду, чтобы при дальнейшем расследовании не возникло проблем. И я должен сразу сказать, что всё понимаю: юность, дурость и так далее. Но мы должны доверять друг другу, чтобы помочь вам с Чарльзом, понимаешь?

Понятно было лишь одно: он давил, чтобы я оговорил себя или Чарли, а чёртова тётка почему-то молчала.

– Мне добавить нечего.

– Ну раз нечего, то вот какая картина получается: ты не виноват, твой приятель не виноват. А кто тогда виноват – я или, может, инспектор Козин? Давай, парень, три минуты на раздумья – и пути назад не будет.

Я не виноват, и Чарли не виноват… Но ведь истории типа одинаковые. Видать, настолько одинаковые, что в обеих виноват приятель. Неужто он всё на меня свалил?

В башке хороводили беспокойные мысли. Тётка не вмешивалась, таращилась пустыми глазами и, кажись, была вообще где-то в параллельной вселенной. Ей бы как раз вмешаться, заткнуть паладина и напомнить, что он нарушает мои права, но ей, видать, было насрать. Наверно, сидела и думала, как бы быстрее закончить с этим дерьмом и свалить домой.

Я бы тоже с радостью свалил. Знать бы ещё, что рассказал Чарли. Может, паладин блефовал, типа вдруг я трухну и изложу совершенно иную версию, более ему подходящую, про воровство, там, и всё такое. Но ведь Чарли отпустили. Но отпустили с матерью – значит, мне тоже придётся звонить. Папаша меня убьёт.

Да и чёрт бы с этим папашей, куда обиднее было то, что мне опять отметку в лист поставят, да ещё какую жирную! И это в лучшем случае. Помочь мог, наверно, только Костолом. Но я о нём почти два месяца ни хрена не слышал – станет ли он помогать?

– Ладно, мне надо позвонить.

– Родителям? Сейчас ты можешь позвонить только им, понимаешь? – заявил паладин.

– Нет, я хочу позвонить адвокату. Дайте мобильник – я не помню номер.

Паладин недовольно скорчился, но за мобильником вышел. А тётка и второй инспектор уставились на меня утомлёнными глазами, – наверно, за несговорчивость проклинали. Им по-любому хотелось скорее получить признание, пусть даже угрозами или уговорами, наплевав на явный оговор и на то, что перед ними несовершеннолетний. Тётка-то вообще функцию мебели выполняла, хотя именно она должна была вести допрос. Сука безучастная!

– Вот телефон, – сказал паладин, возвращая мне мобильник. – У тебя только один звонок, так что в твоих интересах позвонить родителям. Или адвокату, как ты сказал. И имей в виду, что уйдёшь ты отсюда только с родителями или опекунами. А если мы твою личность не установим, то позвоним в социальную службу.

Только этого говна и не хватало!

Звонить папаше я не стал, Костолому – не осмелился. Адвоката у меня не было и выбора, очевидно, тоже. Пришлось набирать своему дорогому соглядатаю.

– Мне некогда, говори быстро и по делу, – поторопил Макс.

Я малость опешил и выдал:

– Меня арестовали.

Он, видать, тоже опешил, протяжно вздохнул и с удивительным спокойствием потребовал:

– Конкретнее.

– Я говорил Чарли, что затея говно, но он заладил, что всё ладно будет…

– Люций! Конкретно.

– Мы залезли в чужой дом.

– Понятно. Где ты?

– В Лучинске.

Раздался ещё один вздох – теперь раздражённый.

– Твою мать, и как тебя туда занесло, Люций? Ты сказал, что будешь дома, зверёныш ты безголовый! Мы сейчас в такой жопе, ты не представляешь! Кошма-ар, – простонал он. – Жди!

2

Видать, Макс ничуть не приукрасил, что дико занят, – ехать-то было минут двадцать по ночным дорогам. А может, нарочно не торопился. Ладно хоть паладины в изоляторе не закрыли, оставили в комнате, где допрашивали. Даже чай с печеньками притащили. Дважды. Ещё постоянно спрашивали, нужно ли что-нибудь, как самочувствие, хочу ли спать. Особенно тётка-психолог раздражала, всё скалилась и силилась поговорить. Про учёбу выспрашивала и по-любому тихонечко злилась, ведь если бы не мы с Чарли, она бы давно домой укатила.

В общем, за грёбаные почти два часа я чётко осознал, что ситуация – полный звездец!

Макс приехал примерно в четверть первого, зна́ком показал успокоиться и вслед за паладином вошёл в кабинет напротив. Дверь они не закрыли, но шушукались, как мыши, так что ни черта нельзя было расслышать. Да и говорили недолго – Макс, видать, был не очень таким спасателем: он кому-то набрал и передал мобильник паладину. Потом обернулся ко мне и жестом попросил подождать.

А ожидание и без того уже давно превратилось в пытку. Я всерьёз опасался, что всё это дело дойдёт до папаши или, того хуже, до социальной службы. Там бы моими достижениями точно заинтересовались. Типа, да, молодец, мальчик, продержался три года почти без нареканий, но рецидив есть рецидив. Ещё эта тётка достала своими попытками влезть в башку. Несколько раз таскалась, всё строила из себя сопереживателя, едва ли не друга, ласково так щебетала, аж до тошноты. Потом наконец пропала. И я надеялся, что она домой свалила. Сил не было скрывать раздражение, тем более адреналин из крови давно выветрился, страх обнажился и принялся долбить по мозгам. Но при этом в сон клонило так, что всё казалось чудовищным бредом.

В очередной раз я дёргано проснулся, когда на часах был почти час. Минут двенадцать там оставалось, или типа того. А проснулся от хлопка двери – припёрся бородатый паладин с сапфировыми эполетами. Не самый верх, конечно, но в этом отделении едва ли был кто-то старше по званию. Во всяком случае прикатил он – либо старший, либо продажный. Но мне вообще насрать на него было, лишь бы домой отпустил и лист благонадёжности не изговнял. Да и ему, кажись, на меня тоже было насрать – он в мою сторону даже не взглянул, зашёл в кабинет, явно нарочно хлопнул дверью и забасил что-то совершенно неразборчивое.

Пока они совещались, меня так и подмывало подойти и подслушать. Но я дико боялся спалиться, вот и сидел тихонечко, хотя задница уже знатно затекла.

Ещё мысли не отпускали типа, что будет, если не удастся договориться; что говорить папаше о позднем возвращении, если всё-таки отпустят; что на хрен делать, если это реально дойдёт до социальной службы? Папаша меня точно убьёт. Это за прошлые косяки он не высказывал, потому что типа не имел права, но теперь-то у него намечался нормальный такой повод и выпороть, и сдать в военную академию, и вообще от меня отказаться. Я бы ничуть этому не удивился. И не потому что он говна кусок, а потому что я такой проблемный и, в общем-то, ему чужой. А ещё до хрена неблагодарный.

Тут наконец дверь открылась, первым вышел сапфировые эполеты, глянул на меня недовольно и сразу на выход двинул. Макс пожал руку второму паладину, махнул мне и, не дожидаясь, свалил. А я ещё минут десять ждал, пока нерасторопный стажёр с заспанной рожей вернёт мои вещи.

Ехали мы на автоматическом режиме. Макс одной рукой придерживал руль, мрачно таращился на дорогу. И ни слова до сих пор не сказал, даже пристегнуться не попросил. Всё думал, наверно, что делать и кто виноват. Но ему-то нечего было беспокоиться, это ж моё будущее катилось в жопу – его оно ничуть не касалось.

– Чё паладины сказали? – спросил я.

Макс медленно, как в грёбаных ужастиках, повернул голову и спокойно ответил:

– Что пока ты можешь ехать домой.

– Ладно. Это ладно. А звонил ты кому?

– Сначала Серафиму, но он не ответил. Он же, мать его, занятой у нас. Пришлось Косте. А Костя велел везти тебя в клуб. Так что будем сейчас за косяки твои отвечать.

А вот это уже ладно не было.

Тут ещё Макс завёлся и начал бухтеть:

– И время-то какое неподходящее, Люций! Нам без тебя внимания паладинов хватает. Сложно тебе, что ли, подальше от проблем держаться? Ну поехал ты в этот Лучинск, пусть. Наврал зачем? И зачем ты в этот дом полез? Как ты вообще там оказался?

Макс, кажись, вовсе не злился, он был дико расстроен. Но оправдываться мне не хотелось.

– Слышь, я устал и хочу домой.

– Я тоже, представь себе! А теперь придётся ехать в клуб – и с кого там спросят? С меня! Ты сказал, что будешь дома. Ты меня подставил, Люций!

– Да я не нарочно, клянусь.

– Что не нарочно – обманул или в дом чужой влез?

Ну началось – сначала один наорёт, потом второй, третий. И без них было тошно! Почему все думают, что если ты несовершеннолетний, то обязательно кретин и нуждаешься в нравоучениях? Ни хрена я в них не нуждался!

– Ответь, Люций. Я очень не хочу стоять и мямлить «не знаю, не знаю».

– Это реально не моя была затея. Чарли предложил с тропы свернуть, и мы заблудились. На месте оставаться он не захотел, всё по лесу шарился. И я с ним. В общем, мы потом к дому этому вышли, и Чарли…

– Ты всё на Чарли свалишь?! – почти фальцетом взвизгнул Макс.

– Да это реально он! У меня настроение говно было, я о последствиях не думал. Я вообще на хрен не думал. Да, я тоже виноват. У тебя, скажешь, такого не было?

– Я всегда думаю о последствиях, понял? И не позволяю втягивать себя во всякую херню.

– Тогда как же ты в этой шайке оказался?

Макс вздохнул недовольно и не ответил. Снова. Ну хоть заткнулся – всё равно от его ора толку не было.

В клубе, на удивление, шла культурная программа: с потолка лился неяркий тёплый свет, в углу на подиуме тётка в блестящем чёрном платье пела что-то унылое под аккомпанемент рояля. Немногочисленная публика взирала на это великолепие со своих столиков, и все на хрен были в вечерних нарядах и смокингах. Вот уж никогда бы не подумал, что клятая «Пустошь» по четвергам открывает двери для элиты.

– Здесь подождём? – спросил я.

Слушать тоскливые завывания вовсе не хотелось, но ведь должна была быть причина, по которой мы зашли через главный вход. Вдруг Костолом решил похвастаться, типа, глянь, в моём клубе не только танцульки для отбитой на всю башку молодёжи, но и вполне себе первоклассные вечера для высшего общества. Бред, конечно, собачий, но Костолом этим фактом по-любому гордился.

Макс проводил меня в тихий коридорчик, где сегодня на посту стояли аж три мужика, запустил в кабинет, а сам свалил. На меня же накатило смутное облегчение, потому что в кабинете был только Матвей.

– Доброй ночи, Люций. Садись.

Он кивнул на диван.

Я сел, а в башке всё хороводили мысли, хором распевая каждая своё. Надо было как-то оправдаться перед папашей и что-то решить с грёбаным обвинением. Вот если бы я один встрял, было бы сильно проще, а теперь придётся убедить Чарли, что нам тупо повезло, паладины попались добросердечные и не стали заводить дело. А ещё его мать, конечно, обрадуется благому исходу, но вдруг начнёт вопросы задавать? Люди же, чёрт возьми, вечно подвох ищут. Да и где гарантия, что Костолом решит проблему? Вдруг его в жопу пошлют, а нас с Чарли в колонию? Вот будет потеха!

В сон клонило дико, а Матвей был звездец неразговорчивый, он только таращился странно, будто ждал, что я вот-вот на него накинусь. Может, конечно, давал возможность отдохнуть, но сна хватало на секунды, а потом я вздрагивал, как от пинка.

– Спать хочешь, – усмехнулся Матвей.

Он медленно подошёл, сел рядом и уставился так пристально, меня аж жуть взяла. Даже сон из башки выветрился. А пульс подскочил к верхней границе. И как-то стрёмно было за свою реакцию, но Матвей вёл себя как грёбаный маньяк, который со скупым интересом наблюдает за отравленной жертвой.

– Уже поздно, – продолжал он. – Отец ругаться будет, да? А с утра ещё и в школу.

И чего он на хрен поболтать захотел – и без него было тошно!

– Костолом зол, – совсем тихо сказал он.

Я чуть с дивана не вскочил, но в итоге только вздрогнул – сил подняться почему-то не было, а в башке расползался туман.

– Хочешь кофе?

– Слышь, ты это… Чёрт, не пугай меня.

– Чем же я тебя пугаю?

– Да ты ж как маньяк – хрипишь мне тут в ухо!

Матвей заржал, хотел что-то сказать, но в дверь постучали. Тут же, не дожидаясь приглашения, вошёл толстяк в лоснящемся лиловом пиджаке и заискивающе оскалился.

– Приветствую вас, – запел он.

Матвей визиту явно не обрадовался, скорчил недовольную рожу и властно кивнул.

– Тебе, Ерёмин, ясно было сказано: на глаза не попадаться, пока долг не вернёшь.

– Так я с тем и пожаловал. Мне сказали, что переговорить об оплате лучше с вами, а то Константин Егорович не любит задержек.

Константин Егорович? Знатно толстяк вляпался, раз так распинался. На хрена только в клуб притащился? Или его нарочно сюда отправили, зная, что Костолом скоро подъедет?

– Говори быстрее, на тебя у меня времени нет.

– Конечно-конечно, Матвей Алексеевич. Я и сам заинтересован скорее решить вопрос. Я и расплатиться с вами заинтересован, но, понимаете, какая ситуация: у меня внезапно образовались финансовые трудности, и чт…

– Опять, – перебил Матвей.

Толстяк на мгновение растерялся, но продолжил заливать:

– Нет, Матвей Алексеевич, на этот раз я знаю, как ситуацию разрешить. Мне только нужна ваша поддержка. Дело за малым: мне нужно либо время, либо помощь, либо финансы. Конечно же, я всё верну с доплатой уже в конце сентября.

Толстяк принялся расписывать детали махинации, а сам всё на меня таращился. Я сначала думал, он типа беспокоится, вдруг я ненадёжный и всё такое. Но взгляд-то его был непристойный, и улыбочка под стать. Тут Матвей, видать, тоже это заметил и закинул руку на спинку дивана в явно покровительственном жесте, будто обозначил, кому я принадлежу.

– Красивый парень, правда? – выдал Матвей. – Ещё раз на него посмотришь – без глаз останешься.

Мы с толстяком опешили, а потом на меня вдруг такой детский восторг накатил, аж щеки разгорелись. И я бы, наверно, мог соврать, что насмехался над растерянностью толстяка или типа подыгрывал Матвею, но врать-то было некому. Я реально радовался тусклому чувству безопасности.

– Ну что, Ерёмин, я надеюсь, ты закончил клянчить, потому что никаких уступок больше не будет. Твои проблемы – не наши.

– Но мои проблемы обернутся проблемой и для вас.

– Нет, Ерёмин, если не вернёшь долг, проблемы будут у тебя. И говорить будешь уже с Серафимом, а ты знаешь: он тратить время не любит. И если снова решишь прийти с просьбами, а не с деньгами, не забудь оставить завещание.

На роже толстяка чередовались растерянность и злость. Он несколько раз хотел взглянуть на меня, видать в поисках поддержки, но угроза Матвея работала идеально. И, кажись, про завещание тоже было сказано всерьёз – тому мужику они отрезали руки и прострелили башку просто за то, что он опоил меня. А тут речь уже шла о деньгах, по-любому немаленьких, так что надеяться на милость было дерьмовой затеей. Как и решение притащиться сюда с не менее дерьмовым предложением.

– А за чё вы им должны?

– Люций, – осадил Матвей. – Не забивай голову посторонним шумом.

– Ты гонишь, что ли, я ж просто спросил.

– А я просто ответил. – Он глянул злобно и всё тем же спокойным тоном добавил: – Посиди, пожалуйста, молча.

О репутации своей, видать, беспокоился, типа нельзя никому позволять с собою спорить. Но при этом не заткнул меня, а вежливо попросил – значит, на репутацию подопечного ему тоже было не насрать. А вот мне внезапно поднасрать захотелось: уязвить малость или тупо не послушаться. Тут ещё толстяк запел:

– У вас очаровательный друг, я был бы счастлив с ним познакомиться. Разуме…

– Нет, – отказал Матвей.

– Не понимаю, в чём проблема. Я лишь ценитель прекрасного, и вы это знаете, Матвей Алексеевич. А у него восхитительного цвета глаза.

– Чёрт возьми, как он изысканно вещает. Да и пусть пялится, – ляпнул я.

Толстяк покраснел, Матвей опешил, а я вдруг ощутил себя жадной до внимания шлюхой. Но, на моё счастье, притащился Макс и сказал, типа Костолом задерживается, уже поздно и всё такое. В общем, из кабинета я быстренько свалил, и не пришлось досматривать, чем кончится эта неловкая пауза. Да и вообще мне чертовски повезло уйти, потому что Костолом был грёбаным психом. Уж если он отрубал руки и дырявил бошки, ему точно не составило бы труда наподдавать мне за клятый арест. Вряд ли за три месяца он превратился в добряка – начал бы опять сыпать аллегориями. А проблем и без него хватало.

– Чё теперь? – спросил я, сев в машину.

– Домой тебя отвезу.

– Не хочу я домой, мне папаша башку оторвёт.

– Домой идти всё равно придётся.

– Да я понятия не имею, чё ему ляпнуть!

Макс молчал. Может, даже ненавидел меня за этот случай и за то, что не своими делами занимался, а возился тут со мной. Он же занят был, а я свалился ему на башку со своим арестом. Да и Костолом его точно не похвалит… Короче, Макс тоже завяз в говне, так что на моё нытьё ему, кажись, было насрать.

– Велес ведь меня угостит?

– Выпить хочешь?

– Если я припрусь пьяным, объясняться не придётся. Папаша сам всё додумает.

– Идея, как всегда, блестящая.

– Да ты ж не понимаешь! Если я скажу про арест, он меня к чёрту сошлёт!

– Люций! – заорал Макс. – Не заводись, иначе я тебя ударю, понял? Дыши, что ли, или, я не знаю, овечек посчитай.

Топ-топ, блядь! Один, два, три. В жопу эту считалочку.

Я глубоко вдохнул, медленно выдохнул – лучше ни хрена не стало – и спросил:

– А чё это за толстяк?

– Извращенец местный. Мнит себя эстетом – видал, как вырядился? Всё на юных девочек и мальчиков заглядывается, на тех, которые красивые или, по его мнению, уникальные. Приглашает их к себе, наряжает и фотографирует. Вроде ничего грязного, насколько я знаю. Он, говорят, импотент. Но в кукол поиграть любит – представь себе, дорого за это платит.

– О чём ты?

– Выбирает себе куколку, покрасивей да помоложе, подходит и предлагает деньги за общение и фотосессию.

– И типа соглашаются?

– А ты бы отказался?

Надо быть реально чокнутым, чтоб платить за такую херню. С другой стороны, какого чёрта ещё делать, когда ты жирный импотент? Поглазеть на красивое молодое тело нормальное, в общем-то, желание. Так почему бы и нет? Типа каждый развлекается как может.

– Смотря, во что бы он меня вырядил.

– Этого я не знаю, фотки он мне не показывал. Но ты не смей соглашаться, понял?

– Сам разберусь.

– Сам ты только в неприятности влипаешь!

Тут он, конечно, не соврал: между мной и всякого рода дерьмом было какое-то непреодолимое притяжение. Меня с детства влекли и совращали дурные затеи, хотя я прекрасно сознавал, к чему это может привести. Но рисковал. Иногда даже ловил дикий восторг, за что мне ни разу не было стыдно. Ну типа какого хрена ненавидеть и силиться изменить себя, если башка всё равно дерьмом набита? Тут уж ни черта не исправишь.

– Поехали. – Макс завёл машину. – Мне из-за тебя теперь до утра возиться.

Фары подсвечивали нити дождя, мирно шелестели колёса. Павловский в начале четвёртого почти пустовал, как и остальные дороги города, – Кланпас спал. Не спали только паладины, криминалитет и всякие идиоты.

– Слышь, а чё ты делал? – спросил я. – Сказал: тебе некогда.

– Был занят.

– Чем-то незаконным?

– Тебя не касается, понял? Не надо вот это всё выспрашивать. Если Костя решит посвятить тебя, сам всё расскажет. Обо мне тебе знать надо только одно: я за тобой присматриваю, понял?

Кажись, он реально взбесился, только непонятно было почему. Мог ведь изначально границы обозначить, ну типа чего терпеть до последнего? Хотя, может, он злился, потому что из-за меня не доделал дела и теперь будет «до утра возиться».

– Понял. Ты только не злись так. Я ж типа не нарочно. И я как бы тоже в жопе.

– Ты сам в эту жопу влез! И меня утянул!

– Перестань ты.

– Что «перестань»? Я сразу тебе сказал, что за все твои косяки отвечать придётся мне! Ты прекрасно это знал и всё равно в дом полез!

Макс ударил по рулю, резко затормозил посреди дороги и вылез наружу. ИИ сработал мгновенно – заморгала аварийка. Дождь окреп и барабанил по крыше и капоту, капли подпрыгивали и разбивались, стекали по стеклу. Дворники чистили лобовое.

Выкурив пару сигарет и сильно промокнув, Макс вернулся в машину, хлопнул дверцей, включил автопилот. Машина поехала дальше. А на меня сквозь сон накатила тупая грусть.

– У меня уже был арест. В четырнадцать. Беседы были. Жалобы. За хулиганство пометки. К психиатру привод. Грёбаная терапия. У меня лист благонадёжности в таком говне, плюс э́тот арест. Так что в жопе не ты, слышь?

Макс усмехнулся и выдал:

– Ты сам виноват.

– Очень по-дружески.

– Мы не друзья, – холодно возразил он.

И тут всё встало на места: короткий поводок, надсмотрщик и полная жопа. Не друзья. Друзей у меня вообще не было: Грик подставил, Макс надзирал, а Чарли вечно втягивал в дерьмо. И всё это случилось по моей вине, потому что мне ни разу не достало мозгов сказать грёбаное «нет».

– Слышь, а ведь ты прав – на хрен мне тебе помогать? Катись ты к чёрту.

Макс снова вдавил тормоз на самом въезде в мой двор. Щёлкнули замки на дверях. Он уставился на меня гневно и таращился минуты две, будто хотел взглядом насквозь продырявить. По-любому и придушить хотел, только вот не имел на это права.

– Ну давай, лупани мне по роже. Скажем – поскользнулся.

– Ты издеваешься, что ли?

– Ничуть. Можешь отыграться, потому что другого случая не представится. Просто врежь и успокойся.

Макс неуверенно усмехнулся и покрутил пальцем у виска.

– Люций, ты реально долбанутый.

– Конечно долбанутый, у меня и диагноз есть.

Искреннее желание вляпаться в очередное говно превратилось в откровенную насмешку. Максу это явно не понравилось, но злость его немножечко утихла. А может, наоборот. Секундное замешательство запросто могло обернуться чудовищной вспышкой. Но Макс молчал. Таращился ошарашенно и, кажись, реально в душе не чаял, что ему на хрен делать.

– Слышь, ты довези до подъезда, а то дождь сильный.

Макс довёз, двери разблокировал и кивнул, чтоб я валил. Я не спорил: спать хотелось сильнее, чем играть на чужих нервах. Да и случай довести его до истерики ещё предстоял, потому что ехать на разговор с Костоломом я не собирался. А уж в какое дерьмо эта затея выльется, представить было несложно.

– Люций, выметайся, у меня дел до хрена.

– Я ещё после того сраного похода должен был уяснить, что мы не друзья. Но за каким-то хером считал, типа мы в одной лодке. А оно вон как.

– Ты обиделся, что ли?

– Прозрел. Твоя работа – твоя забота. Как хочешь, так её и выполняй.

– И что это значит?

– А то, что с этой минуты мы по разные стороны. Это моя жизнь, мои ошибки и моя дурость. И никого не должны беспокоить последствия этого дерьма, ни папашу, ни тебя, ни Костолома. Это моё грёбаное будущее, и я сам решу, строить его или говнять!

– Тогда зачем ты позвонил, строитель хренов?

– Потому что думал, мы друзья.

– Значит, обиделся.

– Пусть так, мне насрать. Доброго тебе утречка.

Не успел я дверь закрыть, он уже по газам дал. Из лужи окатил, говнюк. Сам, видать, и обиделся, хотя мы оба на хрен были не правы.

В подъезде я проторчал ещё минут пятнадцать, может дольше. Домой заходить было стрёмно. Даже думал забежать быстренько, схватить рюкзак и свалить сразу. Лучше уж у закрытой школы задницу морозить, чем слушать гневную тираду дорогого папаши.

Ключ-карта щёлкнул, электронный замок пикнул – и так всё громко, что звездец! Папаша либо не спал, либо проснулся, потому что тут же в прихожую притащился и уставился на меня совершенно беззлобно.

– С тобой всё хорошо? – спросил он.

Я кивнул.

Папаша посмотрел на настенные часы, задумчиво покивал и снова на меня уставился. Не стал ни допрашивать, ни обнюхивать, ни карманы обшаривать. Видать, удовлетворился тем, что рожа у меня целая.

– В душ и спать. Хоть пару часов поспать нужно. В холодильнике салат – много не ешь.

Он потащился к себе, но не удержался и всё же спросил:

– У тебя ведь нет неприятностей?

– Ну как бы… может… немножечко.

– Что это значит?

– В общем, если… Короче…

Папаша скорчил плаксивую морду и, кажись, готов был захныкать. Видать, я и его достал, хотя он и не знал ни хрена, иначе бы точно рехнулся.

– Что ты сделал, Люций? Лучше скажи сейчас.

Лучше было подождать, типа вдруг и признаваться ни в чём не придётся.

– Всё ладно.

– Ладно, – мрачно повторил он, но явно не поверил.

3

Три часа сна? Запросто! Я прекрасно выспался, хоть и понимал, что через пару уроков меня начнёт знатно вырубать. Но это было похрен. Беспокоило папашино безразличие. Он ничегошеньки не сказал о моём позднем возвращении, завтрак приготовил и посоветовал днём поспать, чтоб типа башка не болела. С какой-то радости перевёл мне денег и вымыл посуду. Короче, вёл себя как провинившийся супруг, а мне, как и жёнушке в таком случае, оставалось гадать, что на хрен происходит.

– Ты даже не спросишь ничё?

– А ты ответишь?

– И орать не будешь?

– А есть смысл?

Папаша прям как философ заговорил, – наверно, ночь напролёт и так и сяк эту ситуацию анализировал. Вот только раньше бессмысленность затеи его ничуть не смущала, а тут он будто просветление словил.

– Ты типа достиг нирваны, и всё людское теперь тлен?

– Люций, что ты от меня хочешь?

– Да ничегошеньки, в общем-то.

– Вот и спасибо.

Папаша поправил галстук, убедился, что не заговнял рубашку своим грёбаным соусом, и свалил. Вот так просто, без единой повышенной нотки. Как-то быстро он достиг точки невозврата – маме, чтоб реагировать на мои косяки со скорбным смирением, понадобилось гораздо больше времени. Видать, она-то силилась исправить ситуацию, скорректировать моё поведение и всё такое, а папаша просто забил. И правильно, наверно, сделал.

Хотя правильнее было выпороть меня на хрен!

Клятый ливень наконец кончился, плотный туман поднимался аж до четвёртого этажа. Лужи были везде, а мои неубиваемые «ти́берсы» развалились к чертям. Пришлось топать в обычных кроссовках, рискуя промочить ноги. На всякий случай я взял с собой пару носков.

Как-то, ещё до переезда в Лавкасс, я топал зимой в школу. Дождь хлестал по морде, ветер дул лютый, пальцы промёрзли до костей, ну и ноги промокли. Признаться маме, что грёбаный сапог продырявился, мне духу не хватило, и я примерно неделю таскался по лужам и слякоти, пока не слёг с простудой. Кашель был дикий, температура, там, и всё такое. А мама ругала только за то, что сразу не сказал, типа о последствиях надо думать.

Она вечно про последствия вещала и по-любому бы ужаснулась, узнав, куда привела меня дурная башка.

Я уже завязал шнурки на туфлях, когда рядом приземлился Чарли, чуть не столкнув меня со скамейки.

– Гадство какое, я ногу промочил! По самую щиколотку потонул, смотри! – Он задрал штанину, но чёрный носок, что мокрый, что сухой, выглядел одинаково. – Слушай, Стокер, запасной носочек не найдётся?

Да пожалуйста.

Я достал из рюкзака запасную пару и протянул ему. Чарли опешил и таращился неверяще, будто я грёбаный фокусник.

– Какой ты… дальновидный, – растерянно выдал он и, натягивая чистый носок, негромко спросил: – Слушай, а чё ты сказал паладинам?

– Только то, о чём договорились. Если ты не стал, как всегда, херню заливать, то всё ладно будет.

– «Ладно» ни фига не будет!

– Это была твоя затея, помнишь?

– А ты её поддержал!

– Ну так и хрен ли теперь ныть? Сами виноваты.

Чарли скорчил такую рожу, будто у него живот дико разболелся, застонал по-детски и, кажись, расплакаться был готов. А потом мгновенно переменился и уже спокойно сказал:

– Мать за окно заплатит. Может, и обвинений не будет. – Он пожал плечами и заржал. – А дорога-то рядом была, я ж говорил!

– Да уж, повезло нам – паладины быстро прикатили.

– Чё тебе отец сказал?

– Он пока не знает.

– Не выдумывай. Как тебя тогда отпустили?

– Адвокат забрал.

– Вот отвал! У тебя адвокат есть?

– Типа того.

– А на меня мать всю дорогу орала. Все косяки мне припомнила. Ты представь: я некоторые уже забыл давно, а она помнит. Поди, записала куда.

Чарли, кажись, дождался случая и, выкрутив драматизм на максимум, вещал о своих чувствах, порывах и о том, что мать несправедлива. Она типа только косяки и замечает, а всё хорошее идёт на хер. Я, конечно, прекрасно его понимал, но, помня, как знатно достал свою маму, легко мог представить, как он достал свою.

Возле кабинета биологии толпился наш класс: они рассматривали яркий плакат, на который кто-то искусно пририсовал голую тётку без башки. И все сошлись в шутливом мнении, что рисовал Вакка́те. Он же, покраснев от смущения, всё отрицал.

Вообще Ваккате был до хрена воспитанным, дико боялся девчонок и совершенно точно не мог нарисовать подобное. Ну разве только в мыслишках или в тайном-претайном альбоме. Хотя рисовал он реально классно, за это его Ваккате и прозвали, так-то он Игорёк. Как мне рассказали, однажды на математике – классе в шестом, или седьмом, – он не смог решить задачу на контрольной, зато вместо банальных квадратиков выдал детализированные миниатюрные машинки, аэробусы и летательные аппараты. Короче, еле тогда наскрёб четыре из десяти. А препод потом, ругая его работу на следующем занятии, воскликнул типа: чёртов ты Вакка́те, вместо того чтоб решать задачу, картиночки рисовал. Игорёк, конечно, оскорбился, потому что не признавал он возрождённый абстракционизм и не считал Ваккате художником. Но прозвище к нему прицепилось намертво.

А если уж совсем начистоту, Ваккате странный был, учтивый, правильный, аж до тошноты. Весь такой сильвупле, прям грёбаный аристократ. Но его клятая безукоризненность нравилась хорошим девочкам. И он точно был лучше нас с Чарли.

А Чарли вообще был дурноватый: с идиотскими затеями в башке и жуткими порезами на руках. Я никогда не спрашивал, откуда они, – и вряд ли бы решился. Ещё он вечно вляпывался в дерьмо, утаскивая за собой всех, кто рядом, но обладал удивительной способностью меня тормозить. Хрен знает как у него это получалось, но его почти заботливое «не надо» успокаивало. Всегда. Хотя нет, не успокаивало – отрезвляло. Короче, мозги снова включались, не позволяя творить херню. А вот у Чарли тормозов, видать, не было.

– Вот отвал, а чё, сейчас биология? – опешил Чарли.

– И постылый опрос, – досадливо проворчал Ваккате. – Я полночи готовился.

– А я полночи… – И Чарли заткнулся.

Сначала он беспомощно уставился на меня, – видать, решал, стоит ли болтать о клятом аресте, потом мотнул башкой и выдал:

– А я не готовился. Вообще ни черта не знаю!

– Ты ж типа умный, – поддел я.

– Сраные семейства растений я не знаю. Я их не понимаю! Пойди их отличи!

– Ты просто руку подними, когда ответ знать будешь, – посоветовал Ваккате.

Чарли просиял и на уроке последовал совету: один раз поднял руку, второй, третий – но господин Левиль его не спрашивал. Тут-то, видать, знания Чарли иссякли, и он притих.

– Следующий вопрос: у какого семейства тычинки располагаются кругами в пятикратном числе? Давайте, Эванс, вы очень хотели ответить.

Чарли опешил, нерешительно поднялся и капризно выдал:

– Да пока вас дождёшься, я чуть не обосрался! – И выскочил из кабинета.

Класс заржал, а господин Левиль ошарашенно уставился на дверь. Чарли не вернулся, не заявил, что это идиотская шутка, – реально свалил, хотя срать по-любому не хотел. Тупо не знал ответ.

– Что ж, надеюсь, с Эвансом всё в порядке. Продолжим.

Чёртов опрос длился ещё десять минут, а потом нам открыли доступ к проверочной работе. Я как бы тоже не блистал в этих бобовых и крестоцветных, но, к счастью, получил ту же работу, что и год назад. Я тогда пять из десяти получил, но после разбора ошибок кое-что запомнил и в этот раз вроде справился. Наверно, это было немножечко нечестно, но, в общем-то, похер. За грёбаный перезапуск маленькую скидочку я заслужил.

После урока мы с Ваккате забрали вещи Чарли и попёрлись его искать. Обычно он прятался в столовке – жрал булки с цитрусовым джемом, или в раздевалке бассейна, ну или под лестницей запасного выхода. Но его нигде не было. Он, конечно, и домой мог свалить через окошко второго этажа, но вряд ли бы потащился домой без куртки в такую паршивую погоду.

– Может, он у директора? – предположил Ваккате.

– Типа Левиль нажаловался? Едва ли. Давай в актовом посмотрим.

В актовом зале Чарли делать было не хрен, но его друг, Ромка Афанасьев, состоял в театральном кружке и частенько репетировал даже во время занятий. А ещё там репетировала Зоя Ахматова, обаятельная златовласка с маленькими пухлыми губками, всегда блестящими глянцем. Она была похожа на карманную фею, типа такая же красивая, хрупкая, с очаровательной улыбкой и звонким чистым голосом. Пела она шикарно! И по-любому бы понравилась толстяку Ерёмину.

У лестницы к нам прицепились Машка и Белка. Я снова их не отличил. Они ещё оделись одинаково и щебетали хором. А Ваккате ухватил меня за предплечье и тащил в актовый зал, тихо блея, что перерыв скоро кончится.

– Лютик! – заныла одна из девчонок, тоже вцепившись в мою руку. – Где Дэя?

Совершенно точно это была Белка – Машка себя так не вела.

– Понятия не имею.

– Она сказала, что к тебе пошла!

– Значит, не дошла. Белль, клянусь, я её не видел.

Белка в ответ надула губы и чуть присела, силясь удержать меня на месте, но её туфли с лёгкостью скользили по мраморному полу. Выглядело это по-любому комично. Может, даже трогательно до идиотизма. И будь на моём месте Макс, это было бы частью капризного флирта. Со мной же Белка тупо играла, думая, видать, что ей, такой миленькой и легкомысленной, никто не посмеет отказать.

– Давай вместе поищем, – щебетала она, подключив шлюховатую улыбку.

– Пожалуйста, девочки, мы Чарли ищем, – вклинился Ваккате. – Обойдитесь своими силами.

– Вот ты, Игорёшка, весь такой учтивый, а на деле говнюк, – обиженно выдала Белка.

Она демонстративно откинула мою руку и, взмахнув кудрями, ушла, нарочно вертя задницей в короткой юбке. Машка виновато улыбнулась и двинула за сестрой. А я в сотый раз порадовался, что мы с ними – и, разумеется, с Дэей! – в разных классах.

В актовом зале Чарли не было, и мы с Ваккате решили, что нам, в общем-то, насрать на него, и потащились на грёбаное ИЗО. Сегодня нам должны были рассказать про живопись первого века, про Фильцмана, про Радеева. И Ваккате, с трудом сдерживая восторженный визг, вещал о «Сиянии Адель», типа какие там краски, детализация и всё такое, хотя в сущности на полотне была голая девка в розовых кустах.

– Чтоб вас, вы где ходите? – накинулся Чарли, отобрав у меня свой рюкзак. – Этот Левиль меня после уроков оставил! Ещё и задание на дом выдал! Разве это справедливо? Какого фига он не спросил меня, когда я руку тянул? Он это нарочно, точно вам говорю!

– Так ты ж типа обосрался.

– Его это не слишком впечатлило, он сказал…

Чарли бы и Левиля смог выставить виноватым, типа он тот ещё кусок говна и всё такое, но, к счастью, прозвенел звонок, потопив под собой концовку его тирады.

Мадам Ансу, тощая тётка в клетчатой юбке и шикарных очках от Палло́те, в своей излюбленной дурашливой манере начала урок. Голос у неё был визгливый, минорный, слушать её было невыносимо. Но она, видать, так любила искусство, вот и пищала от восторга, когда речь шла о грёбаных статуях, портретах и партитурах. Она, наверно, только Ваккате не раздражала. У меня же вечно после её урока трещала башка.

– Сегодня я расскажу вам о технике, в которой писал Эдуард Фильцман, на примере его прекрасного полотна «Лесная нимфа». И если успеем, то посмотрим…

Её перебил стук в дверь. В кабинет заглянула секретарь, пошарила взглядом и, уставившись на нас с Чарли, сказала:

– Эванс, Стокер, за мной в кабинет директора.

Мы с Чарли переглянулись, и он в ужасе едва слышно шепнул:

– Из-за ареста?

Тут меня окатило кипятком, а после – нездоровым предвкушением.

Топали мы, немножечко отставая от секретаря. Она вышагивала торжественно и широко, как длинноногая птица на болоте, и дико косолапила, едва не наступая себе же на ноги. Я пристально следил за ней и ждал, что в конце концов она споткнётся и грохнется, разбив на хрен раздвоенный, как задница, подбородок.

– Проходите, – ласково пригласила она, открыв для нас дверь.

Мы с Чарли вошли и ошарашенно уставились на директрису. Та снова делала вид, типа страшно занята, таращилась в устаревший монитор и щурилась, как мышь, наклоняясь всё ближе к экрану. Наконец клацнула по клавиатуре и глянула на нас.

– Здрасьте, – нервно оскалившись, выдал Чарли.

– В понедельник в восьмой школе пройдёт комплексная олимпиада среди выпускных классов. Вы двое пойдёте её писать.

Я опешил, а Чарли возмутился:

– Вера Ильинична, вы чё, какая олимпиада?

– Значит, так, Эванс, тебе несказанно повезло, что ты одарённый мальчик, иначе бы давно вылетел к чёрту за своё несносное поведение. И если не хочешь в последний год обучения отправиться в класс коррекции, сделай всё, чтобы не провалить олимпиаду, ясно тебе?

Чарли силился не заржать, поджал губы и закрылся рукой. Ему смешно было, а мне ни хрена.

– Ладно он, а я-то при чём? – взвыл я.

Директриса прожгла меня сучьим взглядом, но ответила, на удивление, мягко:

– Ты учился по углублённой программе, и у тебя образцовая успеваемость. Уверена, ты справишься. Подойдите к своему куратору, она всё расскажет. А теперь – на урок.

Мы сначала топали по пустому коридору, потом за каким-то хреном поднялись на четвёртый этаж и решили сократить через комнату отдыха. Чарли злился, но пока молчал. Грёбаная олимпиада расстроила его до задницы, он и порадоваться не успел, что типа дело не в аресте. А у меня внутри всё противно ныло, потому что клятая смесь из страха и злости ни во что в итоге не вылилась.

Топ-топ. Один, два… к чёрту! Надо было срочно отвлечься.

– Слышь, Чарли, чё за олимпиада?

– Комплексная.

– Ты гонишь, что ли? Я ж серьёзно.

Чарли пожал плечами и с явной неохотой ответил:

– Да просто задания из разных областей. По основным предметам, по факультативным, на общий кругозор. Кто писал, говорят: тихий ужас. Там ещё раздел о Земле есть. В прошлом году, мне рассказывали, был вопрос вроде «как вы оцениваете творчество какого-то там певца из две тысячи какого-то года». Короче, ответить невозможно. Да и остальные вопросы сложные.

– Насколько сложные?

– Нерешаемые.

– Типа докажи, что треугольник квадратный?

Чарли заржал.

– Что-то вроде того. О, и писать придётся от руки. На бумаге.

Вот же ж дерьмо. С чистописанием у меня были явные проблемы: на каллиграфию вечность уходила, а торопливые письмена я даже сам иногда разобрать не мог.

– Слушай, Стокер, а за чё у тебя арест?

– За то же, за чё и у тебя.

– Да нет, ё-моё. Меня паладин вчера запугивал, сказал, что у нас листы благонадёжности ну просто тихий ужас. Что мне не стоит тебя выгораживать, что, поди, это ты надоумил на взлом, потому что у тебя уже был арест. Короче, ненавязчиво так предлагал свалить всё на тебя. А психолог даже ни слова не сказала, представь!

Чарли продолжал вещать про вчерашний допрос, а я понятия не имел, почему он не свалил вину на меня. У него была идеальная возможность отъехать, просто потому что мой лист хуже. А он не стал – из дружбы типа или из страха всё заговнять?

– Ну так за чё арест-то? – прицепился Чарли.

– Подрался.

И тут до меня дошло.

– Слышь ты, какой арест?! Ты чё им рассказал?

– Как и договаривались: правду.

– Ты мой ID назвал!

Чарли криво оскалился, явно не до конца сознавая, что натворил.

– Нет, я только свой назвал. Они, поди, сами нашли. А чё не так?

– Грёбаный ты идиот!

Дико хотелось разбить ему рожу, хрен знает как сдержался. Это ж, получается, паладины прекрасно знали, кто я, а я, идиот, связал себя с «Пустошью»! Будто мало мне было клятых допросов из-за того мужика с отрезанными руками! Чёрт возьми, лишь бы не начали допрашивать по новой, уже, конечно, тыкая мордой в тот факт, что, оказывается, Костолом не просто подвёз меня до дома. Они ж по-любому могут заговор разглядеть, типа вовсе я не жертва, и выкатить обвинение за соучастие и препятствие следствию. Много что могут, на самом-то деле. А для начала – влепить отметку за арест. Если уже не влепили. А там и папаша, и соцслужба узнают…

Как же ж тупо вышло!

От ядрёной смеси гнева и обиды гудела башка. Чарли уже хотелось не просто покалечить, а реально убить.

– Эй, Люций.

Я опешил, – кажись, он впервые назвал меня по имени.

– Ну прости, друг, я не думал, что это важно.

– Вот именно: не думал! Ты на хрен никогда не думаешь! Живёшь в моменте и ноешь о светлом будущем. Хер тебе, а не светлое будущее!

– Да ты, Стокер, сам не лучше! У тебя два ареста!

– И один благодаря тебе!

Не подрались мы только чудом. Чарли психанул первым, обозвал меня сраным чоппи и свалил. А я опять на хрен забыл, что это значит, – что-то дико обидное, кусок говна или типа того. Хотелось ему вдогонку, прям в тупую башку, бросить чем-нибудь, но под рукой ни черта не оказалось. Тут-то меня и переклинило.

Я честно силился успокоиться и ничегошеньки не сломать, но управлять гневом так и не научился. Тренер по рукопашке полгода бился с моей агрессией, но безуспешно. Не выпер он меня только потому, что я другим не вредил. Себе – пожалуйста. Боль обычно мозги вправляла. И сейчас вправила. Но я понятия не имел, когда это располосовал руку. И главное – чем, потому что пальцы тоже были порезаны.

Меня таким ужасом окатило, аж в башке зазвенело.

Вдох-выдох, чёрт возьми. Топ-топ.

Больше мы с Чарли не разговаривали, он даже отсел от меня подальше. Рука, паршиво перевязанная скотчем, ныла. От всего этого говна башка раскалывалась, и дико хотелось спать. А чёртовы уроки тянулись и тянулись, пока клятый звонок наконец не задребезжал, милостиво позволив нам валить домой.

В коридоре совсем некстати прицепилась Дэя:

– Привет, котик.

Она лучезарно улыбнулась, ухватила меня под руку и сомкнула пальцы прям на порезах, да ещё так сдавила, будто нарочно. А заметив мой ошарашенный взгляд, отпрянула и испуганно вытаращилась.

– Ты чего, котик? Я больно тебе сделала?

– Ну типа… Да, рука болит.

Она растерянно улыбнулась, прикасаться больше не стала и с затихшим кокетством пригласила:

– Пойдешь с нами гулять? В парке карусели сегодня бесплатные.

– Едва ли ваш амбал обрадуется.

– Кто? Стасик, что ли?

Точно! Стасик! А я никак его имя не мог вспомнить.

– Да брось ты, ничего он тебе не скажет, – усмехнулась Дэя. – Тоже мне, гроза района. Ну так что, пойдёшь? Белка, Машка будут, Маришка, Стасик и Заря. Можешь Чарли позвать, он тоже вроде ничего такой, хорошенький.

Она игриво подмигнула, а мне из-за грёбаного Чарли захотелось послать её в задницу.

– Сегодня никак. Прости. Шикарно вам повеселиться. Пока.

– Пока, – растерянно попрощалась она вслед.

На улице всё ещё висел туман. Было сыро, и пальцы мёрзли до онемения. Мутный диск солнца едва просвечивал сквозь тучи, но даже так ощущалось его фантомное тепло. До лета было чертовски далеко, сначала промозглая бесснежная зима, потом короткая номинальная весна. А потом грёбаные экзамены, после которых я укачу в Сэю, подам прошение на полную дееспособность, а после первого курса возьму направление от института и устроюсь на работу. За время учёбы наберусь опыта и после выпуска буду молодым перспективным специалистом. Может, даже останусь в той же компании, где буду практиковаться. Стану независимым, совершенно свободным и никогда больше не вернусь в клятый Кланпас!

Такие мысли приятно грели душу, пока не вспомнился Чарли с его грёбаным «светлым будущим». Тут же в сознании всплыл дефектный лист благонадёжности, и все мои косяки весёлой чехардой проскакали перед глазами.

Ладно, отметки о втором аресте пока не было. Хотя она в любой момент могла появиться, и тогда реально звездец моему будущему, потому что это не клятая драка и мне уже не четырнадцать, – простой пометкой не отделаться. За взлом и проникновение в частную собственность нам с Чарли грозила реальная статья.

Чёрт, и за каким хером я попёрся в этот лес?

Безрадостные мысли всё хороводили, и перспективы рисовались те же. Сделать уже ничегошеньки было нельзя, оставалось ждать и верить в чудо. Верить в Костолома, который из принципа мог потопить меня в дерьме, потому что он любит поучать и потому что «за беспечность приходится платить». Он же предупреждал, а я урок не усвоил. Сам типа и виноват.

У подъезда стоял серебристый «тайвин». Макс сидел внутри, не хотел, видать, вылезать под мерзкую морось. Да это даже не морось была, а туман. Но куртка у меня намокла. И пальцы окоченели знатно.

– Чё с арестом? – сходу спросил я.

Макс опешил и медленно пожал плечами. Потом кивнул, приглашая сесть.

– Костя на разговор зовёт. Поехали.

– Не поеду.

– Ты что же, не хочешь узнать, закрыт ли вопрос?

Узнать-то, конечно, хотелось, но не хотелось слушать ни упрёков, ни нотаций. И Костолома видеть тоже не хотелось.

– Не поедешь, значит? И что ему передать?

– Хочет поговорить, пусть наберёт – мобильники давным-давно придумали.

– Это не лучшая идея, Люций. Если ты разочек не приедешь, ещё ладно, но будешь условия ставить – мы оба пожалеем. А если доведёшь его, он ведь лично приедет.

– Да похер.

Ссыкун! Виду вроде не подал, но не поехал – трухнул, аж коленки задрожали.

– Что передать? – вслед спросил Макс.

– Что я безмерно ему благодарен.

4

Вчера папаша опять нарушил пятничную традицию: вернулся, конечно, поздно, но не ночью и трезвый. Быстро поел, сгонял в душ и спать завалился. Даже не стал ко мне цепляться. И утром никуда не укатил, хотя мобильник у него часов с семи надрывался, – видать, приятели-алкаши зазывали к Элу. Но он не поддался, ляпнул, типа у него дела суперважные и сегодня вообще никак, – звонить ему перестали.

А я ещё долго лежал, ждал, когда он свалит, но в туалет хотелось дико – пришлось вставать.

– Доброе утро, – выдал я, даже не глядя в его сторону.

А папаша аж подскочил с дивана.

– Люций, что с твоей рукой?

Порезы малость припухли, и выглядело это всё не очень. Во всех смыслах – как бы автор шедевра угадывался сразу. Я б, конечно, мог нагнать, типа… Да чёрт его знает что там можно было нагнать. Ни хрена! Видно же, что сам полосовал. И спрятать не додумался, хотя рука болела чертовски.

– У тебя ж дела важные – не опоздаешь?

– Люций. Зачем ты это?

Он почему-то дико расстроился, будто я на хрен испортил памятную вещь. Осторожно взял мою руку, осмотрел порезы. Опять беспокоился и опять будто бы всерьёз. Хотя теперь, кажись, имел на это право.

– У тебя важные дела, а со мной всё ладно. Топай, пожалуйста.

Я закрылся в ванной и проторчал там минут двадцать. Когда вышел, папаши уже не было – свалил наконец. Мне даже насрать было, что напьётся и устроит вечерний марафон раскаяния, вещая о своей нелёгкой доле, о беззаветной и безответной любви к маме – и всё это по сотому на хрен кругу. Лишь бы про руку больше не спрашивал.

Я только собрался завтракать, когда в дверь позвонили. В башке тут же вспыхнули страшилки Макса – вдруг реально Костолом припёрся? Это, конечно, было маловероятно, но не прям уж невозможно. Я ж типа оскорбил его своим непослушанием. Хотя вряд ли бы он нанёс личный визит – на хрен дополнительно-то унижаться?

Короче, я перетрухнул, но дверь открыл.

– Здравствуй, цветик!

Тётя Эви накинулась с объятиями и смачно поцеловала в обе щеки. Она что-то радостно щебетала про прекрасную погоду, про отличное настроение и лёгкий перелёт. Перед зеркалом поправила уложенные в причёску волосы, подкрасила губы – и ни на секунду не заткнулась. Мимоходом спросила про папашу, но даже не стала ждать ответа, а сразу продолжила про своего нового кавалера, с которым «впрочем, уже рассталась». И она говорила, говорила, говорила, внося бестолковую жизнерадостную суету в моё грёбаное субботнее утро.

Она, как всегда, выглядела шикарно, благоухала то ли цветами, то ли конфетами. Красное пальто подчёркивало её стройную фигуру, а выкрашенные в блонд волосы блестели, будто заснеженные. Умела она быть красивой. И жить умела. Только легкомысленной притворялась и чокнутой была. И припёрлась вдруг, когда не ждали.

– Так что там с Гарольдом? – спросила она.

– Свалил куда-то. К Элу, видать.

– Это его друг?

– Это бар.

Тётя Эви звонко рассмеялась, будто я клятый анекдот рассказал, потом резко замолкла, сняла пальто и бросила его мне. Я ловить не стал – оно на пол грохнулось. Но тётя не возразила, переступила через него и прошла в комнату.

– Я прилетела буквально на неделю, но стеснять вас не стану. Я уже сняла номер в гостинице. Тем более твой отец не умеет готовить – не умирать же мне с голоду.

– И зачем ты прилетела?

– Ты что, не рад меня видеть?

– Рад. Но ты не прилетаешь просто так.

– Верно, цветик. Мои одноклассники внезапно предложили встретиться, и я не смогла отказать, потому что встречу назначили не где-нибудь, а в «Золотой Чаше». Так что я подумала: откуда бы у этих выпендрёжников средства на элитные заведения? И ведь никто не признался, что ему это не по карману. Я так хохотала. Ну разве могу я пропустить такое представление?

Конечно нет! Тётя Эви не была бы собой, если б лишний раз не поддела нищебродов.

– И чё, будешь слушать, как они гонят с три короба, и вежливо верить?

– Пожалуйста, Лу! Что за лексикон?

Мама вечно говорила то же самое. Но какая, к чёрту, разница, как выражаться?

– Прости, тётя, впредь буду фильтровать.

– Умница, цветик. Собирайся, поедем гулять. Давно я не была в Кланпасе.

– Я не завтракал.

– Поедим в ресторане. Должна же я хоть иногда баловать своего очаровательного племяшку. Собирайся. Только надень что-нибудь… – Она задумалась и выдала: – Идём вместе посмотрим.

Сказать «нет» было нельзя – пришлось подчиниться.

Тётя минут двадцать копалась в моих шмотках, потому что типа выбирать не из чего. Ещё и половину обозвала безвкусным тряпьём. Наконец она меня нарядила, до удушья затянула галстук, одолжила папашин длинный пиджак, который был модным лет сто назад, – и заявила, что теперь я тяну по меньшей мере на «Ваше Высочество».

Выглядел я, конечно, стрёмно, но спорить не стал.

Прекрасная, по словам тёти Эви, погода на деле была паршивой. Лютый ветер разогнал туман и швырял в морду водяную пыль. Лужи зеркалили тёмное серое небо. Мне уже через полминуты захотелось домой, но чокнутая тётушка с абсурдной радостью настаивала на прогулке. Ей-то, видать, тепло было в пальто, а я в этом грёбаном пиджаке замёрз мгновенно.

– И обязательно сходим на площадь Сазонова, там в четыре часа начнётся фестиваль уличных музыкантов. А потом будут запускать бумажные фонарики. Мы тоже запустим. Будет красиво.

Мы вышли на Павловский, и тут её ностальгия в лоб поцеловала. Тётя Эви радовалась как девчонка и вещала о своей прелестной юности, о том, как гуляла тут со своим первым кавалером, как потеряла ключ-карту от дома, – и все её истории никак не были связаны между собой. В какой-то момент я перестал её слушать. Мне было чертовски холодно и дико хотелось жрать.

– Мы с Кэтрин часто сюда ходили, – сказала тётя, толкая крутящуюся дверь «Фиесты». – Денег у нас не было, мы только всё разглядывали. Ей нравились украшения, а мне – наряды. Я столько платьев перемерила, хоть знала, что ни одного не куплю. А теперь могу скупить их все, – разочарованно выдала она и вдруг снова повеселела: – Идём, посмотрим что-нибудь.

И тётя Эви, утопая в воспоминаниях, поскакала по торговому центру. Сначала она долго рассматривала ювелирку, хоть покупать ни хрена не собиралась. Продавец, кажись, тоже это понимала, но с дежурным оскалом доставала всё, что та просила. Потом мы около часа торчали в магазине одежды. Тётя Эви критиковала уродливые платья, плохие швы и криво наклеенные стразы. Учила, как правильно выбирать, носить и шить юбки – и на хрена мне это надо? – и хвалилась тем, что два года назад окончила курсы швеи.

– Ой, цветик, гляди, какой бюстгальтер! – ахнула она. – Бантик симпатичный. Или вот этот – какие кружева изящные. Хотя чёрный мне не нужен, есть тут бирюзовый?

Она быстро передвинула несколько десятков вешалок, выхватила синий бюстгальтер с какой-то висюлькой посередине и приложила его к себе.

– Ну как?

– Ну, кажись, неуместно.

– Но ведь я не меряю, а просто смотрю, – возмутилась она, но тут же сдалась: – Ладно, куплю в другой раз. Давай поднимемся на третий, там раньше тир был. Кэтрин иногда стреляла – у неё недурно получалось. Однажды она выиграла флакон мыльных пузырей. Идём.

– Я не завтракал.

– Бедный мой цветик, я совсем забыла. Тогда поедим, потом продолжим.

Тётя Эви выбрала «самое образцовое кафе», обозвав ряд других второсортным гадюшником. Ещё на входе просмотрела меню, удовлетворилась ценами, от которых мне стало дурно, и пошла мимо столиков, присматривая место. То ей расположение не нравилось, то висящий над столом светильник, с которого «наверняка сыплется пыль прямо в еду». У окна люди пялились, у стены было слишком темно. Короче, я уже смирился, что не поем, но тётя Эви наконец выбрала стол, села и принялась листать меню. С моей стороны сенсор не работал.

– Выбирай, цветик, я угощаю.

– У меня меню не работает.

– Тогда закажу тебе овощной салат с рыбой, кусочек творожного пирога и ягодный чай.

– А можно цветику что-то более сытное?

Тётя Эви уставилась на меня с осуждением, уже хотела возразить, но выдохнула и кивнула.

– И рис с фаршированной рыбой, – добавила она и отправила заказ в кухню.

Себе взяла зелёный чай с диетическим чизкейком.

Салат принесли через пять минут, так что воющий желудок заткнулся. Но голод только усилился. Мне ещё дурно стало, затошнило. И, как назло, на всё кафе пахло жареным мясом. И официант тут же сунул под нос тарелку с рисом и воняющей чем-то ядрёным рыбой. К горлу подкатил ком, я с отчаянием понял, что до туалета не добегу, и заблевал чёртов ковёр.

Тётя Эви подскочила и молча вытаращилась на это великолепие. Потом начала орать, что их «вшивая забегаловка травит людей», грозилась жалобой и пугала дружбой с высшими чинами, требовала немедленно оказать помощь и отказалась платить. А я тупо помалкивал, потому что вся эта срань была выше моих сил.

– Ты, цветик, держи свой внутренний мир при себе, – говорила тётя Эви, рассматривая кукол в витрине магазина. – Он у тебя совсем не прекрасный. Надеюсь, тебе лучше.

– Всё ладно.

– Это прекрасно. Идём на четвёртый этаж – там отличный ресторан, который дорожит своей репутацией. Закажем тебе супчик.

Супчик мы ждали почти полчаса. За это время тётя Эви съела три пирожных и один творожный десерт, рассказала лучшее и худшее про свои школьные годы и вернулась к воспоминаниям о маме. Она безжалостно топталась по больной, ещё не зажившей ране, жалела меня и сокрушалась, что опека досталась папаше, а не ей, типа с ней мне было бы намного лучше по сотне разных причин.

– Гарольду всегда недоставало нежности, – вещала тётя Эви, – Не понимаю, что Кэтрин в нём нашла. Она, конечно, никогда не жаловалась, но наверняка жалела, что связалась с ним. Он, скажу прямо, был не лучшей кандидатурой.

– А кто был лучше – тот, с которым она до этого встречалась?

Тётя Эви нахмурилась и выдала:

– А тот вообще отбитым был.

– О чём ты? Типа руки распускал?

– Собственностью её считал. Сначала всё было мило, как в сказке, они ведь под Новый год познакомились. Пара встреч – и завертелось. Кэтрин была счастлива и не замечала ничего. А я тогда замуж вышла, так что только по телефону с ней разговаривала да фотографии в соцсети видела. И прекрасно видела, что этот её Костя не такой уж и милый. У него буквально на лбу было написано, что он собственник и ревнивец. А уж когда Кэтрин почти совсем перестала звонить, я прилетела. Ну и оказалось, что это Костя её тихо огораживал от прежних связей. Я с ней поговорила, она, к счастью, всё осознала, уйти от него хотела, так начались угрозы, скандалы. Он концерты закатывал громкие. Но не бил – это важно. Ни разу её не ударил. Во всяком случае, она так говорила. Но не отпускал. Так что пришлось мне вмешаться, мы жалобу подали, ему запретили к ней приближаться. А потом она Гарольда встретила.

Тётя Эви принялась за чизкейк, а меня так и подмывало спросить, почему же мама обратно к Костолому вернулась, раз он был отбитым говнюком. Но не мог я сознаться, что уже слышал эту историю.

– Так, значит, отец был лучше, раз мама его выбрала?

Тётя Эви пожала плечами.

– А ты бы с кем осталась?

– Ни с одним. И Кэтрин бы, наверно, тоже. Гарольд, скажу прямо, всегда был выпивохой, однажды ударил её. Она к Косте обратно и сбежала, потому что больше некуда было. А раз проснулась: он сидит на кровати с ножом в руке и улыбается. «Какая красивая», – говорит. Вроде прирезать хотел, чтоб никому не досталась, да не смог. Любил сильно. Только отпустить тоже не смог. Кэтрин жаловалась, что он преследует её. И после свадьбы преследовал. А уж после твоего рождения вообще одержимым стал, своим тебя считал. Так что повезло, цветик, что эта ужасная история тебя не коснулась.

Рассказывать про Костолома ради ошеломительного эффекта было ужасно тупо, но я почему-то подумал, что тётя Эви могла бы помочь. Ну типа вдруг они по молодости знали друг друга, общались, там, и всё такое. Но быстро сообразил, что это ни хрена не значит и Костолому насрать будет на чужие угрозы и уговоры. Он только сильнее взбесится. Да и подставлять тётушку было дерьмовой затеей.

После ресторана мы вернулись на маршрут памяти, и тётя Эви продолжала радоваться, когда встречала что-то знакомое. За десять лет, конечно, почти всё поменялось, и тира, в котором мама однажды выиграла мыльные пузыри, уже не было. Не было магазина игрушек. Закрылся живой уголок. Кинотеатр перенесли на четвёртый этаж. Появилась бильярдная. А магазин сантехники, где продавали «восхитительную кафельную плитку», съехал.

От избытка бесполезной информации, бесконечного щебета, духоты и яркого света у меня уже дико раскалывалась башка. Но тётя Эви чувствовала себя прекрасно, на чудовищных каблучищах порхала невесомо и жутко раздражала своим позитивом. Она снова вещала про молодость, потом резко начала про последнего кавалера и, будто внезапно вспомнив, что он бывший, перешла на пироги. У неё в башке явно черти плясали, мысли хороводили так, что любого бы уже затошнило, а она даже не замечала, что речь её совершенно бессвязна!

– Недалеко от моего дома совсем недавно открылась пекарня, я купила там клубничное пирожное. Клубника, ты сам знаешь, вкусная редко попадается – я обычно у старого дядьки покупаю, всё не могу запомнить его имя. У него кошечка такая прелестная, пушистая белоснежная, никогда не убегает. А у моей знакомой коллега вечно жалуется на своего кота: стоит ей дверь открыть, он уже в путь. Кстати, когда собиралась в путь, искала новый саквояж, решила взять побольше, потому что неделя не пара дней. На одном сайте нашла изумительный вариант. Там вообще столько всего интересного. Присмотрела себе светильник в виде цветка, он весьма безвкусный, зато хрустальный. Повещу его в спальне над кроватью. Ой, цветик, ты бы видел моё покрывало, оно ручной работы, сшито из лоскутов. Я после его покупки и пошла на швейные курсы. Приходила с них поздно, иногда так уставала, что хотелось всё бросить. Но я доучилась, диплом получила и теперь сама иногда шью себе одежду. Замечательное пальто, правда? Сама сшила. Мне подруга советует запустить линию одежды. Я вот записалась в школу бизнеса, а там направления разные: услуги, товары, продажи, рестораны. Пирожное, кстати, было невкусное.

Грёбаное пирожное, как же она ухитрилась в начало-то вернуться?

А потом, не затыкаясь ни на секунду, тётя Эви выбирала духи в парфюмерном. Она перенюхала пару десятков флаконов, наконец остановилась на каких-то супердорогих и, довольная покупкой, радостно защебетала, что после всякого расставания всегда меняет духи, потому что не желает «пахнуть как женщина, которую отвергли». Хотя это она бросала своих кавалеров.

– Ой, цветик, гляди: музыкальный магазин! Идём посмотрим.

И мы, конечно, потащились смотреть. Тётя Эви едва ли что-то понимала в музыкальных инструментах, но обожала красоту и изящество, а потому любовалась плавными изгибами и дизайном. Ещё ей понравился усыпанный бриллиантовой крошкой кларнет, и не купила она его только потому, что у того «пипка, куда надо дуть» не чёрная, а хромированная. И она реально была готова потратиться на грёбаный, чертовски дорогой кларнет, на котором даже играть ни хрена не умеет!

– Мне нравится эта гитара, – задумчиво выдала тётя.

Гитара была самой обычной, типа для новичков, но из настоящего дерева и расписана цветочками с завиточками.

– Что вам подсказать? – прицепился консультант.

– Я хочу купить эту гитару.

– Ты чё, типа играть умеешь? – опешил я.

– Нет конечно, это для тебя.

– Так я тоже не умею.

– Пустяки – научишься. Продайте.

И она купила клятую гитару!

– День просто замечательный, – щебетала тётя Эви. – Ой, цветик, фестиваль уже начался, идём скорее на площадь.

– Там холодно! Пожалуйста, я хочу домой. Прошу!

– Ты будто капризный ребёнок, Лу, прекрати. Я куплю тебе куртку, и мы пойдём на фестиваль. А домой поедешь только после того, как запустишь фонарик, ясно тебе?

Да шла бы ты в жопу, тётя! Но спорить было бесполезно.

– Ясно.

На площади народу было до хрена. Музыка и голоса сливались в общий шум. Барабаны и хриплый ор патлатого парня выделялись особенно, но слова было не разобрать. Краем уха я слышал гитару и звонкое сопрано, и, кажись, звон клятого треугольника.

Тётя Эви растерянно оглядывалась, явно недовольная. А на что она рассчитывала – типа можно будет выбрать кого-то конкретного, а всех остальных заткнуть? Нет, чёрт возьми, так это ни хрена не работает.

Ещё, как назло, дождь зарядил.

Музыка затихла, раздался визг и хохот. Самые предусмотрительные раскрыли зонты. Другие разбегались, потому что на площади негде было прятаться. Да и поблизости не было ни навесов, ни магазинов. Зато тётя Эви наконец заткнулась, схватила меня за руку и потащилась напролом сквозь толпу. Она не бежала, не суетилась, с изяществом расталкивала людей и, кажись, ничуть не беспокоилась ни за причёску, ни за одежду. Плыла, короче, как грёбаный ледокол, а мне все ноги пообступали.

Пока мы добежали до гостиницы – благо тётя поселилась недалеко от площади, – вымокли от носика до хвостика. Кроссовки у меня чавкали, штаны к ногам прилипли. А тётя Эви с мокрыми волосами и потёкшей тушью выглядела жутко. Нам ещё пришлось родство своё доказывать, потому что я несовершеннолетний, а такие связи типа против правил гостиницы. И мы, мокрые до трусов, тряслись от холода у стойки регистрации, пока администратор тщательно проверяла все ID.

– Раздевайся, надо тебя высушить, – сказала тётя, когда мы наконец поднялись в номер. – Я в душ.

Она сняла пальто, бросила его на пол, следом кинула сапоги и ушла в ванную. Проторчала там почти полчаса, пока я силился высушить штаны под кондиционером и в душе́ не чаял, как быть с мокрыми трусами.

– Ты что делаешь? – спросила тётя Эви.

Она была в гостиничном халате, с мокрыми нечёсаными волосами, которые, так же как у мамы, завивались на концах в крупные локоны. Сейчас она была такой простой и домашней – и я мгновенно понял, что вообще-то люблю её, что мне плевать на её раздражающие выходки и глупые затеи. И что она всегда рядом, в какое бы дерьмо я не вляпался. Жаль, только ей ничегошеньки нельзя было рассказать про «Пустошь».

Тётя Эви задумчиво уставилась на меня, небрежно погладила, как чужую псину, и забрала штаны.

– Иди в душ, там есть ещё один халат.

– Я домой в халате попрусь?

– Я закажу тебе одежду. Иди.

В огромной душевой запросто бы поместились трое. Там всё было кафельное, стеклянное, хромированное, со множеством рычажков и кнопочек. Я наугад повернул вентиль, и на башку хлынул ледяной поток: тётушка не переключила воду. Потом я вечность настраивал температуру и долго отогревался, всерьёз задумавшись, можно ли рассказать тёте про Костолома.

Иногда мне дико хотелось вывалить всё на папашу, но он бы ни хрена не помог. Или вовсе проигнорил. Или даже хуже сделал. Костолом, кажись, и так его ненавидел из-за мамы. Жаловаться же тёте было бессмысленно и тупо: она бы такую панику подняла – нас бы обоих под шумок грохнули. Тем более Костолом и её по-любому ненавидел, ведь именно она открыла маме глаза на то, что он говнюк и тиран. Короче, Костолом, видать, всю мою родню ненавидел. Может, и меня тоже, иначе какого хрена прицепился? Уж вряд ли он считал меня высшей ценностью. Наверно, тоже тупо не понимал, что делать со всем этим дерьмом.

Тётя Эви лежала на кровати, беззастенчиво листала журнал с голыми мужиками. А из-под халата у неё торчал сосок. Я как увидел, так и опешил – в рожу будто кипятка плеснули. А она, заметив, лениво прикрылась и закрыла сайт.

– Не красней, цветик, – ласково выдала тётя. – И не осуждай. Ни меня, ни их. Я просто хочу скрасить одинокий вечер, а они заработать. Разве это дурно?

Я не сразу сообразил, что она про шлюх, которых разглядывала, – перед глазами так и маячил грёбаный сосок. Фигура у тёти была ладная… чёрт возьми, а мысли мои грязные до омерзения!

– А если б там мой профиль был, ты бы тоже не стала осуждать? – ляпнул я.

Она окинула меня оценочным взглядом, долго молчала и наконец выдала:

– Скажу прямо: по статистике смазливых юнцов вызывают только старые девы и мужики. Тем более не иметь выбора – это неуважение к себе. Да и Кэтрин явно не для этого тебя растила.

– Ну как бы вряд ли кого-то для этого растят.

– Уж точно не тебя.

Я согласно покивал и посторонился, когда в дверь постучали. Вряд ли, конечно, проститут прикатил в кратчайшие сроки, но мысль эта обожгла. Да и тётя Эви вполне бы могла предложить остаться и посмотреть. Тут ещё порномультики в башке вспыхнули – так стрёмно стало. И дурно – хоть обратно в душ возвращайся!

Тётя Эви встретила курьера, забрала пакеты и всучила их мне.

– Одевайся, – велела она.

Обновочки были шикарные – все брендовые, даже трусы. Футболка с разноцветным принтом, мягонький белый свитер, явно дорогущие джинсы с грёбаными стразами на заднице и носки. Носки вот, кажись, были самые обычные, хотя брендовых, наверно, и не бывает. В общем, тётя Эви, как всегда, не поскупилась.

Я быстро оделся, скинул свои мокрые вещи в пакет и вышел.

– Тебе очень к лицу белый цвет, – обрадовалась тётя Эви. – Нравится?

– Очень. Спасибо.

– Только свитер-то задом наперёд. Переодень.

Разницы никакой на хрен не было, разве что в ярлычке, но его тётя Эви явно не видела. А всё равно прицепилась, что свитер задом наперёд. Пришлось переодеть. Тут-то она и обратила внимание на порезы, которые утром почему-то проигнорила.

– Ой, цветик, за ранами нужно ухаживать. Недоставало ещё инфекцию подцепить. Идём.

И всё. Никаких допросов и истерик, обычная обработка – и до свидания. Кажись, в общении с подростками тётя смыслила больше, чем папаша. А может, насрать ей было на моё самоповреждение – ну типа на хрен башку чужими проблемами забивать?

В ванной тётя Эви осмотрела мою руку под ярким освещением, щедро полила её антисептиком, намазала мазью и заклеила плёнкой. Помогла надеть свитер. Потом уставилась задумчиво и выдала:

– Я никогда по ней не скучала. Только теперь, когда понимаю, что больше её нет. Иногда приходит осознание, но оно какое-то далёкое, будто неправда. И вот смотрю я в твои глаза, как когда-то в её, и ничего не понимаю.

– Всё просто, тётя: мама умерла, а эти грёбаные глаза никому покоя не дают.

– Не говори так, цветик. Это её бесценный подарок. Обувайся, я закажу такси.

Боты тётя Эви купила стрёмные. Как бы тоже брендовые, типа «Савье́», – может, даже из последней коллекции, но выглядели они жутко. Какой-нибудь грёбаный модник помер бы, наверно, от восторга, но мне хотелось что-нибудь попроще и на шнурках. Ну типа новые «ти́берсы», которые раз в сто дешевле этого говна. Но не мог ведь я сказать этого тётушке – у неё бы хватило мозгов выставить меня без обуви.

– Номер семьдесят, ждёт у входа. Спускайся. Гитару не забудь.

– На хрен мне твоя гитара?

– Сыграешь мне мой любимый романс. – И она впервые на моей памяти, да ещё весьма недурно пропела: – «Я снова играю на старой гитаре, я снова играю на нервах своих». Сыграешь?

– Да не умею! На пианино могу. Даже спою, если хочешь.

Тётя Эви зло поджала губы, всучила мне гитару и со словами: «Тогда выброси её!» – вытолкала меня в коридор и захлопнула дверь.

Выбрасывать гитару было жалко – пришлось забрать. Ещё из башки не шёл грёбаный романс, он казался дико знакомым. Не слова, именно мотив… Мотив звучал маминым голосом.

Когда я притопал домой, то сразу, не давая папаше и рта раскрыть, напел ему сначала мотив, а потом и слова, какие запомнил. А он ошарашенно переводил взгляд с меня на гитару и обратно.

– Ну же! – ныл я. – Ты по-любому знаешь. «Я снова играю на клятой гитаре». Чё там дальше?

Он сгонял в комнату и вернулся с планшетом. Загрузил видео: мама в каком-то парке, или типа того, улыбчивая и юная, как грёбаная весна, играла на гитаре и пела тот самый романс. Пела звонче, чем когда-либо мне, душевно и чисто. И был это пятьсот десятый год – ещё до того, как она встретила Костолома…

Хотя и с ним она выглядела счастливой.

«Но я так люблю, когда больно мне, больно – и чувства, прекраснее этого, нет».

Бред собачий! Зря ты, мама, выбрала этот клятый романс.

5

Около полудня, когда вернулся папаша, я скорее свалил из дома. Ну типа на хрена мне опять эти допросы-вопросы про вчерашний день? Он прям очень хотел знать, где я был, почему не отвечал на звонки, хотя ни одного пропущенного не было, откуда притащил пакет мокрых шмоток и какого хера надел его пиджак. Ещё он знатно отругал за то, что я типа выпросил у тётушки обновочки. А на попытки объяснить, как было дело, отреагировал неадекватно: выкатил целую лекцию о морали, о моей инфантильности, о дефектности тёти Эви. А кончил тем, что он, бедный и несчастный, ни черта со мной, «агрессивным сучонышем», не справляется и что надо бы от меня отказаться – будто я на хрен собачка! – в пользу «чокнутой суки». Потом разрыдался и послал меня на хер. А с утра укатил прямиком к Элу, потому что вернулся пьяненький и молчаливый.

В общем, свалить-то я свалил, но как-то не подумал, что в такую паршивую погоду никто на стадионе жопу морозить не будет. Вот и пришлось в одиночку бесцельно шариться по городу.

Довольно скоро дождь кончился, солнышко малость выглянуло – туман поднялся. Вроде даже теплее стало, но табло на спорткомплексе показывало всё те же плюс пять. Ещё люди прям по лужам шлёпали, все штаны мне забрызгали. Короче, прогулка вышла дерьмовой, да и делать было не хрен. Я даже решил до «Пустоши» дотопать, Костолома визитом порадовать – от идиотской затеи спас телефонный звонок. Ваккате звал в аквагалерею, они с пацанами попёрлись на рыб глазеть, там типа вход свободный по случаю её десятого дня рождения. Ну а мне на хрен эти рыбы не сдались и до галереи было далеко, вот мы и условились через полтора часа встретиться в парке, который там напротив.

Когда Ваккате дал отбой, я резко остановился: опять свернул на Линовскую. Вечно ноги сами несли сюда: мне дико хотелось увидеться с Нинкой. Хотелось, как летом, обнять её, почувствовать, что в мире есть человек, которому можно выговориться и… наконец довериться. Я реально скучал, а ещё люто ненавидел, потому что Нинка укатила не попрощавшись. Она в соцсети выложила снимок на фоне института с подписью, типа столица прекрасна. А я опешил и тупо поставил сердечко.

И почему она не сказала, что уедет? Только смотрела тоскливо, будто прощалась навсегда. И ни разу с тех пор не позвонила, не написала, хотя моё идиотское «Привет. Как дела?» прочитала. Я всё ждал, что ответит, ну типа вдруг была занята, отвлеклась и забыла, хотя спустя два с лишним месяца ждать уже было тупо.

Иногда я подумывал написать ей снова, чтоб не мучиться догадками: ну типа двойной игнор – это как бы закономерность и никак не случайность. Но мне вовсе не хотелось знать о её ненависти, обиде и всяком таком, и я беспомощно ждал от неё ответ на то сообщение. Хотя, чёрт возьми, это я застрял в грёбаном Кланпасе, а Нинка укатила в столицу, у неё началась новая жизнь с новыми друзьями – и пацан из детства, который дразнил её лупоглазой собакой, справедливо остался за бортом.

Но мне дико хотелось вернуть ей клятого зайца. Не мог же я на огромном поле наткнуться на него случайно, да ещё спустя столько лет.

Из парка доносился визгливый хохот Гоги. Этот полудурок из второго выпускного любил развлекать толпу спонтанными выступлениями и сам же громче всех ржал со своих шуток. Юмор у него, конечно, был сортирный, но людям нравилось. Он любую историю мог рассказать смешно. Даже смерть любимого пса в комедию превратил. Но, самое интересное, черту никогда не переходил, хотя никто понятия не имел, где эта грёбаная черта.

– Стокер, Стокер, мой сладкий бон-бон! – вопил Чарли и бежал навстречу с распростёртыми объятиями.

Он был пьян и, кажись, напрочь забыл про нашу ссору. А может, признал вину. Или тупо решил притвориться, будто ничегошеньки не произошло. Ну типа ладно, я тоже драму разыгрывать не собирался, поэтому поймал его пьяное тело и помог устоять на ногах.

– Сто-окер! – ныл Чарли, навалившись на меня. – Ты представь, Афанасьев сказал, что сегодня занят, не пошёл со мной за галстуком. А сам, значит, с этим интеллигентом на рыбок глазел. Какой он на фиг друг, а?

– Я ж не соврал, – отпирался Ромка, хотя Чарли едва ли говорил всерьёз.

– Я думал, ты матери помогаешь! – взвизгнул Чарли почти фальцетом. – А ты с Поповым и с этим… Гога, ё-моё, вот у тебя фамилия! Ай, чтоб вас на хрен, да бон-бон?

Что за грёбаный «бон-бон»?

– Слышь, Чарли, ты где эти клятые словечки берёшь? Чё за «бон-бон»?

– Конфетка. Это конфетка, да, Попов?

Ваккате бестолково покивал, хотя по роже было видно, что ничегошеньки он не знал.

– Ну так девок будешь конфетками называть, говнюк ты нажравшийся!

Чарли заржал, обнял меня и смачно поцеловал в щёку. Чёртов идиот! Я его оттолкнул, хотел подзатыльник отвесить, но зазвонил мобильник. А на экране: Костолом. Сердце сначала провалилось, а потом ускорилось до рекордных отметок. Я перетрухнул и нерешительно дал отбой. И только потом сообразил, что затея с прятками полное говно.

– Всё нормально? – Чарли опять навалился.

– Да. Куда теперь?

– Мне с четырёх за сестрой надо присмотреть, – выдал Гога. – Давайте у меня во дворе посидим. Она там на качелях покачается, мешаться не будет.

– О-о-о! – воодушевился Чарли. – Пошли! Пошли-пошли. – И заржал.

Гога жил недалеко от парка в Керамическом районе, который почему-то считался неблагополучным, хотя убийства, грабежи и всё такое происходили в других местах. Может, конечно, люди не гадят там, где спят, вот и пошло мнение, типа убийцы и весь прочий сброд живёт именно здесь. А может, вклад внесли разбитые дороги и дерьмовое освещение. Хотя на дерьмовое освещение жаловался весь город.

До двора мы дотопали чуть меньше чем за полчаса, но, видать, припозднились, потому что мать Гоги уже торчала у подъезда и жгла нас злющим взглядом. Особенно пьяненького Чарли, который в ответ лучезарно оскалился.

– Чтоб во дворе были! – велела она.

Мы сели под огромный навес на закрытую песочницу – от мерзкой мороси это ни хрена не спасало. Ваккате кутался в шарф, ёжился, потом перчатки надел – холодно было звездец. Только, видать, не Чарли: он полулежал и расслабленно курил, таращась куда-то в пятое измерение.

И мало того что погода была паршивая, ещё Алёнка прицепилась с вопросами и дурацкими историями. Гога отправлял её на качели, но она не слушалась. Сначала Ваккате доставала, потому что у него «курточка красивая». Потом Ромку, у которого в руках была «красивая коробочка». Но, увидев, что это сигареты, Алёнка потеряла к нему интерес и полезла к Чарли. Тот её проигнорил, а потом спросил:

– А где Леди?

Видать, он только ради девчонки припёрся.

– Так холодно. – Гога пожал плечами. – Может, выйдет вечером.

Алёнка окинула окна многоэтажки внимательным взглядом, села рядом со мной и на пробу поздоровалась.

– Мелкая ты зараза, иди на качели! – рявкнул Гога.

– Я всё маме расскажу! – завизжала она. – И скажу, что ты куришь!

– Где ты видишь, что я курю?

Алёнка обиженно поджала губы, но злобу затаила – по-любому ляпнет матери, что он курил. А Гога обратного ни хрена не докажет.

– У тебя есть фантики? – спросила у меня Алёнка.

Она достала два фантика: один зелёный с картинкой, второй из глянцевой плёнки. Я для вида пошарил по карманам и развёл руками. Алёнка тяжело вздохнула, спрятала свои и спросила:

– А тебя как зовут?

– Люций.

– Ты с Го́рой учишься?

– Нет, я в третьем. Я с Чарли и Игорьком в классе.

– Го́ра дурак и учится плохо, – сказала она. – Я хорошо буду учиться. Мама говорит, что я умница. А ты умница?

Как и любой ребёнок, вопросами она сыпала бестолковыми. И, как и любой ребёнок, лучилась себялюбием. Только я с детьми общаться ни хрена не любил и не умел, потому что они порой спрашивали дикие вещи. Всегда сначала шли безобидные «где ты учишься?», «сколько тебе лет?», а потом что-нибудь типа «а у тебя большая пися?». Грёбаный стыд.

– Учусь я ладно, – ответил я осторожно.

– Он на второй год остался, – вклинился Ромка, мерзко хихикая. – Не такой уж умница.

Алёнка, видать, тоже уловила нотку яда в его словах, потому что гордо выдала:

– Зато он красивый, а у тебя рожа прыщавая и зуб кривой.

Чарли заржал и бросил в Ромку окурок, сел удобнее и тоже заступился:

– Стокер умница, просто ему не повезло с экзаменами: не успел он их сдать. Но поведение у него дрянь, да, бон-бон? Мы тут недавно в историю влипли… Но там уже всё нормально.

Зря, конечно, Чарли проболтался, но хоть новость выдал прекрасную. Лишь бы вопрос с паладинами решила его мать, а не Костолом.

– А чё было? – оживился Гога.

– Да мы в лесу заблудились. – Чарли задумался. – Афанасьев, дай сигаретку.

– Будешь столько курить – сдохнешь! – огрызнулся Ромка.

Его явно заботило не здоровье Чарли, а количество сигарет, которое тот у него выпросил. Но Чарли не обиделся. Он поднялся, снял куртку, задрал рукава кофты и подошёл к турнику. Легко, даже играючи, подтянулся пятнадцать раз, спрыгнул и насмешливо уставился на Ромку, бросая тому вызов.

Ромка куртку снимать не стал, подтянулся двадцать раз, но натужно, рожа у него раскраснелась, и силы явно кончились. Он грузно спрыгнул, поскользнулся, схватился за капюшон Гоги, но всё равно грохнулся. Ошмёток грязи с его подошвы пролетел метра два и шмякнулся ровно на качели.

– И это – попадание! – торжественно заорал Чарли и захлопал.

Ромка его насмешку не оценил и всё матерился, беспомощно отряхивая промокшую задницу. А Гога материл его за порванный капюшон.

– Я всё маме расскажу, – завизжала Алёнка. – Скажу, что ты плохие слова говоришь. И за капюшон тоже получишь.

Гога злобно глянул на неё, но ничегошеньки не сказал, хотя сказать, судя по роже, хотел много и матно.

– Ты ещё не забудь, что он обзывается, – подсказал Чарли.

Он сел рядом: уродливые шрамы напоказ. А я уставился на них, и так стрёмно стало. И за него, и за себя – я ж на хрен тоже порезался. Но чтоб прям так руки исполосовать, это надо реальные беды с башкой иметь. Хотя за два с небольшим месяца я за ним ничегошеньки такого не заметил, но некоторые отметины явно были свежие.