Алые слёзы Берлина. Счастье – это яд, который мы пьём вместе

«Alle die Strophen sind immer noch gepresst…»

Дождь в Берлине не льётся – он стекает по городу чёрными чернилами, заливая трещины в асфальте, смывая границы между реальностью и бредом. Готический шпиль церкви Святой Марии пронзает низкое небо, как игла, впускающая яд. Где-то в этой сырости, на четвертом этаже дома с облупленными ставнями, Лика рисует.

Кровь теплее акварели. Она проводит лезвием по запястью – неглубоко, с опытом, – и макает кисть в алую лужицу. На стене ванной, облицованной белым кафелем, расцветают розы. Их лепестки кривые, болезненные, будто вырваны из её груди. «Смотри, Маркус, – шепчет она в пустоту, – это букет наших слёз».

Он не приходит. Снова.

Вода в ванне уже остыла, но Лика не чувствует холода. Её кожа покрывается мурашками, как будто по комнате бродит чей-то взгляд. Стены давят, шепчут на языке, которого она не знает: *«Widerlich… Totes baby…«*. Она закрывает глаза, и тогда видит его – Маркуса, стоящего под дождём в чёрном пальто, с сигаретой, прилипшей к нижней губе. Его платиновые волосы сливаются с туманом, а шрам на виске мерцает, как шов между мирами.

*«Ты всё ещё ждёшь?«* – смеётся он в её сознании, и голос его похож на скрип ножа по стеклу.

Лика опускается под воду, чтобы заглушить этот звук. Всплывают осколки воспоминаний: его руки, сжимающие её горло нежнее, чем шею скрипки; кокаин на зеркале, в которой она не смеет признаться даже себе; его губы, пахнущие железом и абсентом. Она задыхается, но не выныривает. Пузыри поднимаются к потолку, сливаясь в лицо – её лицо, но с глазами, как у той мёртвой птицы на его татуировке.

*Хлопок.*

Дверь в квартиру захлопывается от ветра. Лика выскакивает из воды, обёртывается в полотенце, окровавленное, как бинт после операции. В прихожей – лужа, следы сапог, но никого. Только на полу валяется конверт с фото: чёрно-белый снимок клиники с разбитыми окнами, а на обороте – детская рука, выведшая красным *«Komme bald…«*.

Она смеётся. Плачет. Режет запястье снова, чтобы проверить, жива ли.

А где-то за городом, в заброшенном здании с табличкой *«Widerlich»*, Маркус зажигает сигарету от пламени зажигалки с гравировкой *«Memento mori»*. В его кармане – пробирка с Ликиной кровью. «Скоро, моя птица, – целует стекло, – мы найдём твоё счастье».

Дождь стихает. Берлин задерживает дыхание.

Глава 1: «Дождь. И мокрый асфальт Берлина»

– —

Берлин не спит. Берлин истекает светом неоновых вывесок, отражающихся в лужах, как яды в пробирках. Лика шагает по мокрому асфальту, подняв воротник кожанки, но дождь всё равно затекает за шею, холодный и настырный, как пальцы Маркуса. Она идёт к нему – сама не знает зачем. Может, чтобы снова услышать: *«Ты дышишь только потому, что я разрешаю»*. Или чтобы убедиться, что он не призрак.

Его квартира – на четвёртом этаже дома-сталкера, где лифт сдох ещё до падения Стены. Лестница пахнет плесенью и металлом. На третьем пролёте её останавливает сосед – старик с лицом, как смятая папироса.

– *Er sucht dich nicht*… – бормочет он, тыча костяным пальцем вверх.

– *Doch*… – Лика улыбается, доставая из кармана пробирку. – *Er sucht immer*.

Старик крестится, сплёвывает через плечо. Он знает. Все в этом доме знают, что Маркус не совсем человек.

Дверь в квартиру приоткрыта. Лика входит без стука. В гостиной – полумрак, только экран старого телевизора мерцает синим, транслируя немое кино: Геббельс ораторствует, солдаты маршируют, кадры прыгают, как в припадке. На диване – он. Маркус. Его платиновые волосы распущены, нити дыма от сигареты вьются вокруг лица, как вуаль.

– Ты опоздала на три часа, – говорит он по-русски, не глядя. – Я начал скучать.

– Врешь. Ты считал минуты.

Он поворачивается, и её тело сжимается – одновременно от страха и желания. Шрам на его виске будто пульсирует при свете экрана.

– Подойди

Она не двигается. Знает игру: первый шаг – поражение. Маркус встаёт, и его тень накрывает её, как крыло. В руке – стакан с абсентом. Запах полыни смешивается с кровавым ароматом её запястий.

– Ты рисовала сегодня? – Он проводит пальцем по её браслету, касаясь свежего пореза.

– Нет

– Врёшь. – Его губы прижимаются к ране, язык ловит каплю крови. – Акварель… Но слишком бледная. Ты разбавляла её слезами?

Лика дёргается, но он уже прижимает её к стене. Телевизор за спиной воет.

– Зачем ты позвал меня? – шепчет она.

Маркус достаёт из кармана конверт. Тот самый, с чёрно-белым фото клиники.

– *Widerlich*. Ты туда заглядывала.

– Не я…

– Не я, – передразнивает он, и вдруг смеётся. Звук – как скрип ножа по рёбрам. – Твои любопытные пальчики везде суются, *Liebling*. Ты нашла письма? Дневники? Или, может, комнату с… – он целует её в висок, – …с игрушками?

Лика закрывает глаза. Вспоминает: подвал клиники, железные койки с ремнями, стеклянные банки с чем-то, что шевелится. И голос из темноты: *«Ты следующая?«*.

– Я ничего не брала!

– Но *видела*. – Он наливает абсент в её рот. Жжёт. – И теперь они увидят тебя.

Телевизор гаснет. В тишине слышен скрип – будто кто-то шарит ногтями по двери. Маркус отступает, разваливается на диване, как король на троне из костей.

– Беги, Лика. Пока я не передумал.

Она не шевелится.

– Беги! – Он швыряет стакан в стену. Зелёные осколки вонзаются в её щиколотку.

Она бежит. По лестнице, через двор, где старик-сосед копается в мусоре, выкрикивая: *«Widerlich! Widerlich!«*. Дождь смывает кровь с ноги, но не страх.

На углу её хватает за руку Томас. Его пальцы тёплые, в отличие от маркусовых.

– Лика! Опять с ним? – Он снимает куртку, накидывает на её дрожащие плечи. – Я нашёл ещё одно тело. Девушка… С порезами, как у тебя.

Она молчит. Над ними, в окне квартиры Маркуса, вспыхивает огонёк зажигалки.

– Он тебя убьёт, – говорит Томас.

– Нет, – Лика смотрит вверх, туда, где в стекле отражается лицо Маркуса. – Он меня уже убил. Много раз.

Томас тянет её к машине, но она вырывается. Ей нужно вернуться. К дождю, к лезвию, к его губам, которые на вкус – как яд и мед.

А в квартире Маркус стоит у окна, стирая пальцем её следы на подоконнике. В руке – фото Лики, сделанное тайно: она спит в ванной, обняв окровавленную кисть. На обороте надпись: *«Счастье – это когда она не просыпается»*.

Он прячет снимок в книгу Ницше, страницы которой пропитаны кокаином. Завтра он подарит ей новое лезвие. И новую рану.

А дождь всё льёт. Берлин пьёт его, как абсент, и не трезвеет.

Глава 2: «Белым кафелем давят стены»

– —

Берлинский дождь сменился моросящей изморосью, превращающей город в аквариум с мутными стенами. Лика вернулась. Стояла на пороге квартиры Маркуса, мокрая, с окровавленным платком на щиколотке, и ждала, пока он откроет. Не стучала. Он ненавидел стук – говорил, что это звук глупцов, которые верят, будто двери созданы для того, чтобы в них входить.

Дверь распахнулась сама. В прихожей – свет только от неоновой вывески напротив, мерцающей красным: *«Apotheke»*. На полу тянется дорожка из лепестков роз. Настоящих. Они почернели по краям, будто обугленные.

– *Gefällt dir?* – голос Маркуса донёсся из ванной. – Я собрал их на кладбище. Там тихо… пока не начнёшь копать.

Лика шла по лепесткам, чувствуя, как они прилипают к подошвам. Ванная комната светилась белизной – кафель, полотенца, даже зубная щётка в стакане. Только ванна была чёрной, как угольная яма. Маркус сидел на краю, закатывая рукав рубашки. На предплечье – свежий шрам, повторяющий контуры её профиля.

– Ты разрежешь себе кожу ради искусства? – спросила она, замершая у порога.

– Это не искусство. Это молитва. – Он поднял глаза, и в них отразилась неоновая алая буква «А» от вывески. – Подойди.

Она подчинилась. На этот раз – без борьбы. Маркус взял её руку, снял браслет, провёл языком по старым шрамам.