Психология страсти. Том 1

© Святослав Ветошкин, 2025

ISBN 978-5-0065-9873-7 (т. 1)

ISBN 978-5-0065-9874-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ТОМ 1

От автора

Первый труп я увидел на мраморном полу «Пандоры» – роскошного подвального помещения, декорированного под древнегреческий храм, где элита проводила свои «терапевтические сеансы». Тело молодой женщины лежало обнаженным в центре круга из свечей, с нарисованным на коже узором из алхимических символов, почти идентичных тем, что мой пациент нарисовал во время нашей последней сессии. Тремя днями ранее он исчез. Теперь я знал почему.

К тому моменту я уже пятнадцать лет практиковал клиническую психологию и разработал собственную методику терапии. Я думал, что видел всё – глубины человеческих травм, изощренность психологических защит, бездны подсознания, куда я ежедневно заглядывал вместе с пациентами. Я был уверен, что могу оставаться профессионально отстраненным в любой ситуации. Я ошибался. То, что началось как обычное расследование исчезновения, привело меня к пониманию, что граница между профессиональной этикой и человеческой природой – это не линия, а территория. Темная территория, по которой я сам бродил дольше, чем готов был признать.

В ваших руках книга, которая родилась на пересечении моего клинического опыта, многолетних исследований человеческой сексуальности и личного погружения в мир, существующий параллельно обычной реальности. Мир, где психологические травмы и желания обретают плоть, где гениальность и безумие танцуют настолько близко, что становятся неразличимы. Я написал её после того, как сам оказался по обе стороны черты – как исследователь и как испытуемый. Как психолог, нарушивший собственные принципы, и как человек, обнаруживший, что принципы – слабая защита против определенных истин о нашей природе.

«Психология страсти» адресована тем, кто готов взглянуть за фасад обыденности и увидеть сложную хореографию света и тени в душе каждого из нас. Она для тех, кто понимает, что человеческая сексуальность – это не просто биологический механизм, а сложная система символов и отражений, ключ к нашим глубинным травмам, страхам и надеждам. Для тех, кто признает, что границы нашей этики определяются не внешними правилами, а внутренним диалогом между разными частями нашей личности – тем, что мы осознаем, и тем, что скрыто в тени.

Я не предлагаю готовых ответов или удобных моральных позиций. Вместо этого я приглашаю вас в путешествие по чертогам человеческой психики, где каждая дверь может вести как к глубокому пониманию, так и к новым, более тревожным вопросам. Через историю Елены Северовой – психолога, чья профессиональная жизнь переплелась с тайным миром клуба «Пандора», – мы исследуем, как наши психологические травмы становятся матрицей наших желаний, как защитные механизмы превращаются в тюремные цепи, и как осознание может стать ключом к освобождению… или к новой, более изощренной тюрьме.

В этой книге нет героев или злодеев – есть только люди, каждый из которых носит в себе свою уникальную смесь света и тьмы. Люди, чьи желания и страхи сплетаются в такой плотный узел, что иногда помощь и насилие, исцеление и контроль становятся неразличимы. Как и пугающий вопрос: как далеко вы можете зайти, пытаясь помочь тем, кого любите? И где та граница, за которой помощь превращается в контроль, а исцеление – в переформатирование личности?

«Психология страсти» – это не просто история о страсти, власти и психологических играх. Это отражение вопроса, с которым я живу каждый день своей практики: можем ли мы действительно помочь другому человеку, не нарушив границ его личности? И существует ли в принципе помощь без манипуляции? После всего, что я видел и пережил, я больше не уверен в ответе. Возможно, прочитав эту книгу, вы составите собственное мнение.

Святослав Ветошкин.

Глава 1: Первая сессия

Будильник прозвенел в 6:30, вырвав Елену Северову из тревожного сна. Она не помнила деталей, лишь ощущение погони и беспомощности – обычное дело в последнее время. Психологи тоже не застрахованы от кошмаров, подумала она с иронией, нащупывая на прикроватной тумбочке очки.

Утренний ритуал был неизменен вот уже пять лет: контрастный душ, йога, чашка черного кофе без сахара и тридцать минут на просмотр новых публикаций в профессиональных журналах. «Структура и рутина – основа психологической стабильности», – так она говорила своим пациентам. И старалась следовать этому принципу сама, особенно в те периоды, когда земля словно уходила из-под ног.

Последние месяцы были именно такими. Растущее давление со стороны кафедры, угроза непродления гранта на исследование, странные сны… А теперь еще и письмо от отца, лежащее нераспечатанным на кухонном столе уже третий день. Елена бросила на конверт хмурый взгляд, проходя мимо.

– Потом, – произнесла она вслух, словно отвечая на незаданный вопрос. – Всему свое время.

В ванной она придирчиво изучила свое отражение. В тридцать пять выглядела моложе – заслуга хорошей генетики и отсутствия вредных привычек. Высокие скулы, светло-карие глаза с зеленоватым оттенком, каштановые волосы до плеч. Легкие морщинки в уголках глаз она не маскировала, считая их заслуженными знаками проницательности. Но темные круги под глазами… С ними стоило бы что-то делать.

– Ничего, что не исправил бы хороший отпуск, – усмехнулась Елена своему отражению. Который она не могла себе позволить, пока не завершит текущее исследование.

В окно ее спальни на восьмом этаже постепенно вливался свет осеннего утра. Елена подошла к рабочему столу и открыла ежедневник. Сегодня была назначена третья встреча с Кириллом Орловым – многообещающий случай для ее исследования. Художник с сексуальной аддикцией, талантливый, чувствительный, с явной травмой привязанности в анамнезе. Идеальный кандидат для ее методики «Терапии символического отражения».

Елена взяла со стола папку с заметками о Кирилле. Листая записи предыдущих сессий, она вспоминала, как пять лет назад разработала свою методику. Тогда, во время работы с пациенткой, страдающей от посттравматического стресса после насилия, она случайно обнаружила, что женщина, находясь в легком трансе, могла рисовать образы, которые не способна была выразить словами. Те первые рисунки открыли путь к воспоминаниям, запертым глубоко в подсознании.

С тех пор Елена развила методику, соединив элементы арт-терапии, гипноза и юнгианского анализа. Пациенты создавали произведения искусства в измененном состоянии сознания, а затем она анализировала символы, проступающие на холсте, как непосредственное отражение подсознания.

Методика приносила результаты, особенно с пациентами, сопротивляющимися традиционной терапии. Но научное сообщество оставалось скептичным – слишком мало контролируемых исследований, слишком много субъективной интерпретации. Именно поэтому текущий грант был так важен – он давал возможность систематически изучить эффективность методики на репрезентативной выборке.

Елена закрыла папку и посмотрела на часы. До первого пациента оставалось полтора часа – достаточно, чтобы доехать до медицинского центра и подготовить кабинет.

Когда Елена отпирала дверь своего кабинета на третьем этаже медицинского центра «Инсайт», в коридоре было еще пусто. Она любила приходить первой, до начала рабочего дня, когда здание еще хранило ночную тишину. В этой тишине можно было настроиться на предстоящие сеансы, подготовить пространство.

Ее кабинет был оформлен минималистично: светлые стены, удобные кресла, книжные полки вдоль одной стены, рабочий стол у окна. В углу стояли мольберт и небольшой столик с художественными принадлежностями – необходимые инструменты для ее методики. Никаких дипломов на стенах или фотографий на столе – пространство должно было оставаться нейтральным, не отвлекающим пациентов.

Елена достала из шкафа холст, который Кирилл начал на прошлом сеансе – абстрактная композиция в темных тонах, напоминающая лабиринт или карту какого-то внутреннего пространства. Во время первой сессии две недели назад он рассказал ей о своей проблеме – сексуальное влечение превратилось из источника удовольствия в навязчивую потребность, разрушающую его отношения и работу. На вопрос о детстве отвечал уклончиво, но Елена уже выстроила предварительную гипотезу о детской травме, возможно, связанной с отцом-художником, который ушел из семьи, когда Кириллу было девять.

Она подготовила блокнот для записей, проверила диктофон (с разрешения пациентов она иногда записывала сеансы для исследования), расставила свечи, которые использовала для создания соответствующей атмосферы во время сеансов символического отражения. Затем достала телефон, чтобы проверить почту.

Новое письмо от руководителя кафедры заставило ее нахмуриться:

«Елена, жду промежуточный отчет по гранту до конца недели. Совет попечителей интересуется конкретными результатами. На данный момент методика „символического отражения“ вызывает вопросы с точки зрения научной валидации. Необходимы более убедительные доказательства эффективности.»

Она вздохнула. Еще одно напоминание о том, что академические круги требуют количественных данных там, где суть явления – в качественных изменениях. Как измерить числами трансформацию, происходящую в психике пациента?

Звук открывающейся входной двери медицинского центра вернул ее к реальности. Рабочий день начинался. Через час прибудет Кирилл, и Елена надеялась, что сегодняшний сеанс принесет прорыв в его терапии. А если повезет – и в ее исследовании.

Кирилл Орлов выглядел напряженным, когда вошел в кабинет – бледнее обычного, с легкой испариной на лбу.

– Плохо спал, – объяснил он, заметив внимательный взгляд Елены. – Странные сны.

– Хотите рассказать? – спросила она, указывая на кресло.

Кирилл покачал головой:

– Я почти ничего не помню. Только ощущение… как будто я был внутри какого-то ритуала. И не мог выйти.

Елена сделала мысленную отметку. Сны о ритуалах часто указывают на подсознательное желание трансформации, перехода в новое состояние.

– Как вы себя чувствовали после нашей прошлой встречи? – спросила она, открывая блокнот.

– Странно, – Кирилл провел рукой по волосам, нервный жест, который Елена заметила еще на первой встрече. – Я пытался рисовать дома, но… ничего не выходило. Как будто что-то блокирует. А потом эти сны…

– Это нормальная реакция, – заверила его Елена. – Мы начали работать с глубинными слоями психики. Иногда возникает сопротивление.

Молодой человек кивнул, но в его взгляде читалось сомнение.

– Хотите продолжить работу с тем холстом? – спросила Елена, указывая на мольберт, где стоял его предыдущий незавершенный рисунок.

– Нет, – быстро ответил Кирилл. – Я бы предпочел начать новый.

Елена не стала настаивать. Она подготовила чистый холст, палитру красок и кисти. Затем плотно закрыла жалюзи, оставив лишь приглушенный свет настольных ламп. Включила негромкую амбиентную музыку – специально подобранные звуки, помогающие вхождению в измененное состояние сознания.

– Сегодня мы попробуем погрузиться немного глубже, – сказала она, когда Кирилл устроился перед мольбертом. – Вы готовы?

Он кивнул, сжимая кисть с напряжением, которое не укрылось от внимательного взгляда психолога.

– Закройте глаза и сосредоточьтесь на моем голосе, – начала Елена знакомый ритуал введения в транс. – Представьте, что каждый вдох наполняет вас покоем, а каждый выдох уносит напряжение. С каждым вдохом вы погружаетесь глубже… глубже… в пространство, где нет суждений, нет сомнений, есть только чистые образы…

Голос Елены, низкий и ритмичный, заполнял пространство кабинета, обволакивая мысли Кирилла. Она наблюдала, как его дыхание становится ровнее, плечи расслабляются, лицо разглаживается. Это всегда завораживало ее – наблюдать, как человек входит в измененное состояние сознания, как граница между сознательным и бессознательным становится проницаемой.

– Теперь позвольте вашей руке двигаться свободно, – продолжала она. – Не думайте о результате. Позвольте образам проявиться через вас. Ваша рука знает, что рисовать. Доверьтесь ей.

Кирилл медленно открыл глаза, но его взгляд был отсутствующим, расфокусированным. Он поднял кисть и начал делать первые мазки по холсту – неуверенные, словно пробные. Но постепенно его движения стали более уверенными, ритмичными, почти гипнотическими.

Елена наблюдала с профессиональным интересом. Она никогда не прерывала процесс, позволяя пациенту полностью погрузиться в творческий транс. Иногда это занимало десять минут, иногда – час. Время здесь не имело значения.

Кирилл работал словно в лихорадке, быстрыми, точными движениями нанося краску на холст. Его дыхание стало глубже, на лбу выступили капельки пота. Елена заметила, что он использует преимущественно темные цвета – черный, темно-синий, бордовый – создавая мрачную, тревожную атмосферу.

Постепенно на холсте начал проявляться центральный образ – обнаженная женская фигура, лежащая в горизонтальном положении. Вокруг нее формировался круг из тонких черных свечей. Елена сделала пометку в блокноте: «Ритуальная символика, возможно, связанная с ночными кошмарами».

А потом она заметила это – сходство между женской фигурой и ее собственной внешностью. Те же высокие скулы, тот же изгиб бедра…

Обнаженная женщина на холсте смотрела прямо на Елену.

Это был её собственный взгляд. Её скулы. Её изгиб бедра.

Елена Северова замерла, ощущая, как между лопатками пробежал характерный холодок – ощущение, которое она научилась распознавать за годы работы: подсознание улавливало что-то важное раньше, чем это осознавал рассудок. Она механически сделала запись в блокноте «Выраженный перенос. Проекция терапевта», сохраняя маску профессионального спокойствия, пока внутри разрасталось беспокойство.

Кирилл продолжал писать, словно в трансе, не замечая её реакции. Его пальцы двигались с гипнотической точностью, добавляя вокруг лежащей женщины круг из тонких чёрных свечей. Под кистью художника рождался ритуал, участники которого вставали по периметру круга – фигуры в масках, напоминающих одновременно античный театр и карнавал смерти.

Что-то в расположении фигур вокруг лежащей женщины вызвало у Елены мгновенную вспышку воспоминания – тёмная комната, силуэты взрослых, детский страх. Она моргнула, отгоняя образ. Сейчас было не время для собственных призраков.

– Как вы себя чувствуете, Кирилл? – спросила она, борясь с желанием прервать сеанс. Что-то в рождающейся картине заставляло её кожу покрываться мурашками.

– Я… не знаю, – голос Кирилла звучал отстранённо, словно он говорил из глубины сна. Капельки пота выступили на его висках, несмотря на прохладу в кабинете. – Образы приходят сами. Я просто позволяю руке их фиксировать.

Кирилл продолжал писать, добавляя к центральной фигуре окружающие детали. В верхнем углу картины он изобразил странный символ – стилизованный ящик с приоткрытой крышкой, из которого вырывался дым или туман. Елена узнала классический образ ящика Пандоры, но в исполнении Кирилла он выглядел тревожно современно.

А затем она заметила это – крошечную дверь, почти незаметную, спрятанную в складках тела лежащей женщины. Дверь располагалась там, где анатомически должно было находиться сердце. Приоткрытую дверь.

– Расскажите, что вы рисуете, Кирилл, – мягко попросила Елена, стараясь не нарушить состояние творческого транса.

– Церемония… – пробормотал он, не прекращая работу. – Они наблюдают за инициацией. За трансформацией.

– Кто они?

– Семь… – его рука на мгновение замерла, а затем начала быстро дорисовывать задний план. – Семь архетипов. Семь грехов. Семь ключей.

Профессиональная часть сознания Елены регистрировала символы, пока что-то глубинное, интуитивное протестовало против происходящего. В словах Кирилла звучала странная уверенность, будто он не фантазировал, а описывал что-то реальное. Она сделала ещё одну заметку: «Числовая символика, возможные религиозные мотивы».

– Что это за символ? – спросила она, указывая на изображение ящика Пандоры.

Кирилл посмотрел на холст так, словно не понимал, как этот символ там появился.

– Ключ, – произнёс он наконец. – Ключ к самым тёмным желаниям.

Внезапно его движения стали более судорожными. Кисть скользила по холсту быстрее, почти хаотично, добавляя дымку, тени, какие-то неясные формы на заднем плане. Дыхание Кирилла участилось, на лбу выступили капельки пота.

– «Кто видит дно души, тот сам становится бездной», – неожиданно процитировал он изменившимся, более низким голосом. – Они перепишут тебя. Они всех перепишут.

Елена напряглась. Фраза звучала как классический параноидальный бред, но в контексте терапевтического сеанса могла быть проявлением глубинного страха потери идентичности.

– Кто перепишет, Кирилл? – спросила она, стараясь говорить спокойно, хотя сердце теперь отбивало учащённый ритм.

Кирилл моргнул несколько раз, словно выходя из транса. Его взгляд прояснился, и он посмотрел на Елену так, будто не понимал, о чём она говорит.

– Что? – спросил он растерянно.

– Вы только что сказали: «Они перепишут тебя». О ком вы говорили?

Кирилл нахмурился, глядя на свою картину.

– Я… не помню, чтобы говорил это, – он потёр виски. – Голова немного кружится. Можно мне воды?

Елена подала ему стакан воды из графина и сделала пометку в блокноте: «Амнезия относительно высказываний в трансе. Проверить на следующей сессии».

– Думаю, на сегодня достаточно, – сказала она, мельком взглянув на часы. Сеанс и так затянулся на двадцать минут дольше положенного времени. – Как вы себя чувствуете после сессии?

– Странно, – признался Кирилл, изучая свою работу с явным непониманием. – Я не помню, как нарисовал большую часть этого. И… – он резко замолчал, глядя на центральную фигуру. – Это не то, что я собирался рисовать.

– Это нормально, – заверила его Елена. – Изображения приходят из подсознания. На следующей сессии мы сможем обсудить символический язык этой работы.

Она намеренно не стала заострять внимание на сходстве женской фигуры с собой. Не было необходимости усиливать тревогу пациента или акцентировать перенос.

– Можно мне забрать картину? – спросил Кирилл, всё ещё изучая холст с выражением смутной тревоги.

– Обычно я прошу оставлять работы в кабинете между сессиями, – объяснила Елена. – Это помогает нам продолжить анализ на следующей встрече. Но если вы настаиваете…

– Нет-нет, оставьте, – быстро согласился он. – Я просто… она меня немного пугает, если честно.

Елена кивнула, понимающе улыбнувшись.

– Страх перед собственным подсознанием естественен, Кирилл. Наша задача – не бояться этих образов, а понять их значение.

Кирилл слабо улыбнулся, но его глаза оставались тревожными.

– Я… попробую, – он встал, слегка покачнувшись. – Голова все еще немного кружится.

– Это нормальная реакция после глубокого транса, – заверила его Елена. – Посидите еще минуту, выпейте воды.

Пока Кирилл приходил в себя, она сделала несколько дополнительных заметок в блокноте. «Выраженное сопротивление после сеанса. Амнезия относительно содержания творчества в трансе. Сильная тревога при виде результата».

– То, что я сказал… – неожиданно произнес Кирилл. – Про переписывание. Это странно, но… Мне кажется, я где-то это уже слышал.

Елена подняла взгляд от блокнота:

– Где именно?

– Не помню, – он покачал головой. – Может быть, во сне. Или… – он замолчал, словно пытаясь ухватить ускользающее воспоминание. – Нет, не могу вспомнить.

– Не напрягайтесь, – посоветовала Елена. – Иногда память сама подбрасывает нам ключи, когда мы не пытаемся их найти.

Кирилл кивнул и допил воду.

– Можно я пойду? Мне нужно подготовиться к выставке.

– Конечно, – Елена встала, провожая его к двери. – Увидимся через неделю в то же время?

– Да, – ответил он, но в его голосе звучала неуверенность. Уже в дверях он обернулся: – Доктор Северова… вы уверены, что это безопасно? Эта методика?

Вопрос застал ее врасплох, но она ответила с профессиональной уверенностью:

– Абсолютно. «Терапия символического отражения» – это просто способ получить доступ к вашему собственному подсознанию. Ваш разум не покажет вам ничего, к чему вы не готовы.

Кирилл кивнул, но не выглядел убежденным.

– До следующей недели, – сказал он и вышел.

Елена закрыла за ним дверь и прислонилась к ней спиной, позволив профессиональной маске на мгновение соскользнуть. Что-то в этом сеансе глубоко встревожило ее, и дело было не только в очевидном переносе.

После ухода Кирилла Елена ещё долго сидела в кабинете, глядя на картину. Профессиональная часть её сознания отмечала интересные символические элементы: ритуальный круг как проявление потребности в контроле, маски как символ страха обнажить истинное «я», обнажённая женская фигура как выражение уязвимости или, возможно, объективации женщин – типичный паттерн для пациента с проблемами сексуальной зависимости.

Но другая, более личная часть её сознания ощущала неприятное притяжение к холсту. Вопреки всему, она протянула руку, словно хотела дорисовать что-то на картине. Подушечки пальцев почти коснулись краски, когда Елена осознала, что делает. Она резко отдернула руку, испуганная внезапным импульсом нарушить работу пациента.

«Проекция и контрперенос», – сухо диагностировала она собственную реакцию, отступая от картины. – «Усталость и профессиональное выгорание».

Было в этой картине что-то… пророческое. Словно не только подсознание Кирилла, но и её собственное пыталось передать ей какое-то предупреждение. За последние месяцы она работала слишком много, взяв дополнительных пациентов для исследовательского проекта. Давление со стороны кафедры росло – без публикации значимых результатов грант могли не продлить на следующий год.

Телефон на столе завибрировал, выводя Елену из задумчивости. На экране высветилось имя Анны Воробьевой, коллеги с кафедры психологии.

– Привет, Анна, – ответила Елена, отходя от картины.

– Привет! Как продвигается исследование? – голос Анны звучал бодро, но с нотками напряжения. – Ты получила письмо от Ковалева?

– Да, сегодня утром, – Елена вздохнула. – Требует отчет к концу недели.

– Я не хочу тебя пугать, но… – Анна сделала паузу. – На кафедре ходят слухи, что совет попечителей недоволен нашим проектом. Особенно твоей методикой. Соколов называет ее «псевдонаучным шаманством».

Елена почувствовала укол раздражения. Профессор Соколов, консервативный когнитивист, был известен своим скептическим отношением ко всему, что выходило за рамки традиционной терапии.

– У меня есть предварительные результаты, – возразила она. – Снижение уровня тревожности у 68% пациентов после шести сеансов. Значительное улучшение…

– Я знаю, Лена, – прервала ее Анна. – Я на твоей стороне. Но им нужны цифры, статистика, контрольные группы. Они не понимают, что в работе с психикой не все можно уложить в таблицу.

Елена потерла переносицу, чувствуя подступающую головную боль.

– Я подготовлю отчет к пятнице. И включу все количественные показатели, которые у меня есть.

– Отлично, – Анна смягчилась. – Кстати, ты идешь на конференцию в следующем месяце? Мне кажется, это хорошая возможность представить предварительные результаты.

– Если успею подготовиться, – Елена бросила взгляд на часы. – Анна, прости, мне пора. У меня следующий пациент через пятнадцать минут.

– Конечно. Держись там. И… береги себя, хорошо? Ты звучишь уставшей.

Елена улыбнулась, несмотря на напряжение:

– Спасибо за заботу. До связи.

Положив трубку, она еще раз взглянула на картину Кирилла. Затем сфотографировала ее для записей и аккуратно убрала холст в специальный шкаф, где хранились работы пациентов.

Следующим пациентом была Софья Маркова, 42-летняя женщина с историей токсичных отношений и повторяющимся паттерном выбора партнеров-абьюзеров. Елена успела только наскоро перелистать свои заметки о предыдущей сессии, когда в дверь постучали.

Сеанс с Софьей проходил в обычном формате разговорной терапии – для этой пациентки символическое отражение было пока слишком глубоким методом. Они работали над распознаванием тревожных сигналов в отношениях, когда Софья неожиданно сказала:

– Мне снился странный сон вчера. Я была в каком-то зале, похожем на театр. Люди в масках стояли по кругу. В центре лежала женщина… они что-то делали с ней.

Елена почувствовала, как по спине пробежал холодок.

– Что именно они делали? – спросила она, стараясь сохранять нейтральный тон.

– Не знаю точно. Рисовали что-то на её коже. Символы. Она не сопротивлялась, как будто была в трансе. – Софья поежилась. – Мне было страшно, но я не могла проснуться.

Образы были пугающе похожи на картину Кирилла. Совпадение? Или оба пациента каким-то образом подключились к одному архетипическому образу из коллективного бессознательного? Елена сделала мысленную заметку изучить этот феномен позже.

К концу рабочего дня она чувствовала себя выжатой, как лимон. Странная картина Кирилла, тревожный сон Софьи, давление по поводу гранта – все это складывалось в клубок нарастающей тревоги. Профессиональная часть сознания пыталась анализировать ситуацию отстраненно, но что-то глубинное твердило: происходит что-то необычное.

Уже в лифте она проверила телефон и увидела сообщение от Валерия Дмитриевича Савченко, своего бывшего научного руководителя и наставника:

«Елена, надеюсь, ты не забыла о нашем ужине. Жду в 19:00 в „Монреале“. Есть интересная тема для обсуждения».

Она вздохнула. Встреча с Савченко была запланирована давно, но сегодня она чувствовала себя слишком истощённой для профессиональных дискуссий. Тем не менее, отказывать было бы неудобно – Валерий Дмитриевич всегда чрезвычайно серьёзно относился к договорённостям.

Выйдя из здания медицинского центра, Елена на мгновение остановилась, вдыхая холодный вечерний воздух. Сумерки уже окутывали город, огни витрин и фонарей отражались в мокром асфальте после недавнего дождя. Она медленно шла по улице, рассеянно глядя на прохожих и витрины магазинов, но мысли её были далеко. Картина Кирилла стояла перед глазами с неестественной четкостью, словно отпечатанная на сетчатке.

Елена вспомнила, как впервые встретила Валерия Дмитриевича Савченко. Это было двенадцать лет назад, когда она, двадцатитрехлетняя студентка магистратуры, пришла на его лекцию о подсознательных механизмах травматической памяти. Савченко заметил её вопросы во время дискуссии и пригласил в свою исследовательскую группу. Под его руководством она защитила диссертацию, он поддержал её первые публикации, открыл двери в профессиональное сообщество.

Савченко был блестящим ученым, но требовательным наставником. Временами его методы казались Елене… неоднозначными. Особенно эксперименты с пограничными состояниями сознания, которые он проводил на добровольцах. Ничего, что выходило бы за рамки этических норм, но порой балансирующее на грани. Она восхищалась его интеллектом, но иногда чувствовала неясную тревогу в его присутствии.

В отражении стеклянной витрины кафе ей мелькнул знакомый силуэт – высокая фигура с седеющими висками. Елена резко обернулась, но увидела только спешащих по своим делам людей. Никто не обращал на неё внимания.

«Теперь я уже вижу Савченко там, где его нет», – подумала она с невеселой усмешкой. «Определенно нужен отпуск».

Ресторан «Монреаль» располагался в центре города, в тихом переулке среди старых особняков. При входе гостей встречал приглушенный свет, тяжелые бархатные портьеры и негромкая джазовая музыка. Метрдотель, узнав Елену, почтительно кивнул – она бывала здесь раньше с Савченко и другими коллегами.

– Добрый вечер, доктор Северова. Доктор Савченко уже ожидает вас.

Он проводил её через основной зал в отдельную нишу, отгороженную от общего пространства декоративной решеткой с вьющимся плющом. Валерий Дмитриевич поднялся ей навстречу.

– Прошу прощения за опоздание, – сказала она, снимая пальто. – Последняя сессия затянулась.

Валерий Дмитриевич улыбнулся, приветствуя её. В свои пятьдесят пять он выглядел моложе своих лет: высокий, подтянутый, с густыми седеющими волосами и проницательными серыми глазами, которые, казалось, считывали мысли собеседника.

– Ничего страшного, Леночка, – сказал он, используя уменьшительное имя, которое Елена не особенно любила, но терпела от своего бывшего наставника. – Я помню, как это бывает с пациентами в терапии символического отражения. Они не замечают времени, погружаясь в транс.

Елена удивленно подняла бровь:

– Откуда вы знаете, что у меня был пациент именно с этой методикой?

Савченко усмехнулся, отодвигая для неё стул:

– Психологическая дедукция. У тебя особенное выражение лица после таких сеансов – смесь усталости и воодушевления. Плюс, я слежу за твоими публикациями. Знаю, что ты сейчас активно используешь эту методику в исследовании.

Его наблюдательность всегда впечатляла её. Елена села напротив него, отметив лёгкий запах дорогого одеколона. Савченко всегда одевался безупречно: сегодня на нём был темно-синий пиджак и светлая рубашка с расстёгнутой верхней пуговицей. Они заказали вино – красное для него, белое для неё.

Елена осмотрелась. Ресторан был заполнен примерно наполовину. За дальним столиком сидела элегантная пожилая пара, тихо беседующая друг с другом. В углу – три деловых человека, обсуждающих какие-то графики на планшете. Атмосфера была камерной, располагающей к конфиденциальным беседам.

– Как продвигается твоя работа с аддикциями? – спросил Савченко после того, как официант удалился. – Я слышал, ты взяла несколько сложных случаев для исследования.

– Да, работаю с тремя пациентами, у которых сексуальная аддикция сочетается с творческими способностями, – ответила Елена, отпивая вино. – Интересная корреляция между сублимацией и аддиктивным поведением. Хотя кафедра уже дважды намекала, что без значимых результатов грант могут не продлить.

– Академическая бюрократия, – Савченко покачал головой с понимающей улыбкой. – Всегда ценят количество публикаций над качеством открытий. Я читал твою последнюю статью. Впечатляющие результаты.

Елена почувствовала привычную гордость от его одобрения. Несмотря на то, что они давно уже были коллегами, а не учителем и ученицей, мнение Савченко по-прежнему много значило для неё.

– Спасибо, Валерий Дмитриевич. Хотя я всё ещё считаю, что методика требует дополнительной валидации.

– Помню, как ты разрабатывала этот подход, – в глазах Савченко мелькнула ностальгия. – Твоя магистерская работа уже содержала элементы того, что позже стало «символическим отражением». Ты всегда была не по годам проницательной.

Елена вспомнила те долгие вечера в его кабинете, обсуждение первых экспериментальных сессий, его поддержку, когда другие преподаватели сомневались в научности её подхода.

– Вы многому меня научили, – искренне сказала она.

– Я лишь давал направление, – он отмахнулся. – Талант был твой.

Савченко сделал глоток вина и внимательно посмотрел на неё.

– У меня как раз есть предложение, которое может помочь с этим, – его голос стал чуть тише. – Существует определённый круг специалистов, которые интересуются… скажем так, нестандартными подходами к травматическим расстройствам.

– Вы говорите об экспериментальной терапии? – спросила Елена с интересом.

– В некотором смысле, – Савченко слегка наклонился вперёд. – Точнее, о клубе для избранных специалистов и пациентов с особыми запросами. Место, где можно исследовать методики, которые не всегда впишутся в формальные этические протоколы, но при этом дают потрясающие результаты.

Елена почувствовала, как мышцы живота непроизвольно напряглись. Слова Савченко звучали одновременно интригующе и тревожно.

– Вы имеете в виду что-то, выходящее за рамки профессиональной этики? – осторожно спросила она.

– О, нет-нет, – Савченко рассмеялся, словно она сказала что-то забавное. – Просто есть методики, которые трудно объяснить консервативному научному сообществу. Методики, требующие большей… интимности в работе с пациентом.

Лицо Савченко оставалось безупречно серьёзным, но что-то в его глазах – какой-то плохо скрываемый блеск – вызвало у Елены внутренний дискомфорт. За годы работы под его руководством она привыкла к академической строгости Савченко, его непреклонной приверженности научной методологии. Этот новый тон, эти намёки казались не свойственными ему.

– Интимности? – переспросила она, сохраняя профессиональный тон, но ощущая, как что-то внутри предостерегающе сжимается.

– Психологической, разумеется, – улыбнулся Савченко, растягивая слово так, что оно приобретало дополнительные оттенки смысла. – Хотя границы профессионального и личного бывают… удивительно проницаемы. Работа с глубинными травмами требует особого пространства доверия. Мне кажется, твоя методика символического отражения идеально вписалась бы в концепцию клуба.

Елена отпила ещё вина, пытаясь собраться с мыслями. Предложение Савченко одновременно льстило ей и вызывало настороженность. За время работы с ним она научилась распознавать, когда её наставник не договаривает чего-то существенного.

– Как называется этот клуб? – спросила она наконец.

– «Пандора», – ответил Савченко с лёгкой улыбкой. – Символично, не правда ли? Открывать ящик с самыми потаёнными желаниями и страхами.

Елена вздрогнула, вспомнив символ на картине Кирилла. Совпадение казалось слишком явным, чтобы быть случайным.

– И кто туда входит? – продолжила она расспросы, стараясь не показать, как участился её пульс.

– Разные люди, Леночка, – ответил Савченко уклончиво. – Психиатры, психологи, некоторые пациенты, бизнесмены, интересующиеся человеческой психикой… Элитное сообщество для тех, кто хочет заглянуть за завесу обыденности.

– Вы сказали «пациенты». В каком качестве они участвуют? – Елена не могла не задать этот вопрос, профессиональная этика требовала прояснить статус уязвимых людей в этом загадочном клубе.

– В разных, – Савченко сделал неопределенный жест рукой. – Некоторые как объекты наблюдения с их добровольного согласия, другие – как активные участники исследований. Видишь ли, многие люди с психологическими проблемами обладают уникальной чувствительностью к определенным… назовем их «пограничными состояниями сознания». Это делает их ценными сотрудниками, а не просто пациентами.

Всё это звучало слишком расплывчато и слишком претенциозно для академического проекта. Елена решила быть прямолинейной:

– Валерий Дмитриевич, я ценю ваше приглашение, но мне нужно больше конкретики. Чем именно занимаются в этом клубе? Какие методики используются?

Савченко посмотрел на неё долгим взглядом, словно оценивая что-то.

– В этом и суть, Елена, – сказал он наконец. – Невозможно объяснить словами. Это нужно увидеть. Почувствовать. Пережить. – Он сделал паузу. – Я могу организовать для тебя приглашение на одно из еженедельных собраний. Без обязательств – просто как наблюдатель.

Елена хотела отказаться, но профессиональное любопытство пересилило. Если там действительно разрабатывают новые методики, это могло бы стать важным материалом для её исследований. К тому же, Савченко никогда прежде не давал ей повода сомневаться в его профессиональной порядочности.

– Хорошо, – сказала она наконец. – Я подумаю над вашим предложением.

Савченко улыбнулся, словно уже зная её ответ.

– Отлично. Я свяжусь с тобой в ближайшие дни. – Он поднял бокал. – За профессиональное любопытство!

Они чокнулись, и разговор перешёл на более нейтральные темы: последние публикации в профессиональных журналах, общих знакомых, университетские новости. Но даже когда Савченко говорил о банальностях, Елена не могла отделаться от ощущения, что за его словами скрывается что-то большее. Что-то, чего она ещё не понимала.

По дороге домой Елена спустилась в метро, всё ещё обдумывая разговор с Савченко. Таинственный клуб «Пандора» и его намёки на нестандартные методики одновременно интриговали и настораживали её. Она всегда гордилась тем, что даже в своих самых экспериментальных подходах оставалась в рамках профессиональной этики.

В полупустом вагоне она заметила своё отражение в тёмном стекле. Измотанная, с кругами под глазами, с волосами, собранными в небрежный пучок – образ соответствовал её внутреннему состоянию истощения.

Неожиданно в отражении за её спиной появилось лицо – мужчина в черном пальто, с неестественно пристальным взглядом. Елена резко обернулась, но увидела лишь пожилую женщину, листающую книгу, и двух подростков с наушниками. В другом конце вагона стоял мужчина, но он был увлечен своим телефоном и совсем не походил на того, кого она заметила в отражении.

По пустынной улице, ведущей к её дому, Елена шла быстрым шагом, поминутно оглядываясь. Ей казалось, что кто-то преследует её, держась в тени между фонарями. «Определённо, мне нужен отпуск», – подумала она, нервно сжимая в кармане связку ключей.

Дома она первым делом налила себе бокал вина и села за компьютер, намереваясь поработать над отчетом для кафедры. Но вместо этого открыла поисковик и набрала «клуб Пандора». Результаты оказались неинформативными – ресторан в Бостоне, ювелирный бренд, несколько музыкальных групп. Никаких упоминаний о закрытом психологическом обществе.

Елена попробовала другие запросы: «закрытые психологические клубы», «экспериментальная психотерапия общества», «Валерий Савченко исследования». Последний запрос дал несколько академических ссылок на публикации Савченко в престижных журналах, информацию о его работе в университете и медицинском центре, фотографии с профессиональных конференций.

Ничего необычного или подозрительного.

Она откинулась на спинку кресла, делая глоток вина. Может быть, она слишком мнительна? Возможно, клуб «Пандора» – просто неформальное сообщество прогрессивных психологов, которые обсуждают новые методики в непринужденной обстановке?

Но что-то не давало ей покоя. Странное совпадение символа на картине Кирилла с названием клуба. Необычный блеск в глазах Савченко, когда он говорил об «интимности». И эта фраза Кирилла… «Они перепишут тебя».

Телефон зазвонил, прерывая ход ее мыслей. На экране высветился незнакомый номер.

– Алло? – ответила Елена.

Тишина. Затем – едва слышное дыхание.

– Кто это? – настойчивее спросила она.

– «Кто видит дно души, тот сам становится бездной», – прошептал мужской голос, и связь оборвалась.

Елена замерла, сжимая телефон. Та же цитата, что произнес Кирилл в трансе. Дрожащими пальцами она попыталась перезвонить на номер, но автоматический голос сообщил, что такого номера не существует.

Она подошла к входной двери и проверила замок. Затем закрыла все окна и опустила жалюзи. Рациональная часть сознания твердила, что это, вероятно, глупый розыгрыш, но интуиция кричала об опасности.

Вернувшись к компьютеру, Елена открыла свой электронный каталог академических материалов и начала поиск статей по феномену синхронистичности, коллективного бессознательного и архетипических образов. Работа всегда помогала ей справиться с тревогой.

Через пару часов, погрузившись в чтение об экспериментах Юнга с образной синхронией, она заметила странность. Одна из ее папок на рабочем столе – «Личные записи» – была перемещена в другую директорию. Елена была уверена, что не делала этого.

С растущим беспокойством она открыла папку. Все файлы были на месте, но один из них – дневник наблюдений, который она вела в текстовом редакторе – имел дату изменения сегодняшним числом.

Елена открыла файл и пролистала до конца. Там, после ее вчерашней записи, появился новый абзац, написанный, несомненно, ее стилем:

«Круг замыкается. Семь стражей ждут у двери, которую не стоило открывать. Метод работает слишком хорошо – мы не просто отражаем подсознание, мы открываем порталы. Савченко знает больше, чем говорит. Кирилл видел это раньше. Я должна узнать, что происходит в „Пандоре“.»

Елена уставилась на текст, не веря своим глазам. Она не писала этого. Не могла написать. И все же, это был ее стиль, ее лексика, даже типичные для нее знаки препинания.

Она закрыла файл, затем снова открыла его. Текст был на месте.

«Диссоциативный эпизод?» – клиническая часть ее разума пыталась найти рациональное объяснение. – «Стресс и недосып могут вызывать кратковременные провалы в памяти».

Но слова о «Пандоре» и Савченко… Она не могла знать этого до сегодняшнего вечера. Елена закрыла ноутбук и отодвинула его, словно он мог представлять опасность.

Приняв душ, она переоделась в ночную рубашку, стараясь придерживаться обычных вечерних ритуалов, чтобы успокоиться. Но сон не шел. Каждый скрип в старой квартире, каждый шорох с улицы заставляли ее напрягаться.

Около полуночи, измученная бессонницей, она достала из шкафчика снотворное – последнее средство, к которому она прибегала крайне редко. Проглотив таблетку, она наконец почувствовала, как тревога отступает, сменяясь сонной тяжестью.

Ночью ей снилась та самая картина, только во сне она сама лежала в центре круга из свечей, а фигуры в масках приближались к ней, шепча ритмичные фразы. В их руках были кисти, словно они собирались рисовать прямо на её коже.

«Кто видит дно души, тот сам становится бездной», – шептали голоса.

Елена лежала обнаженная, беспомощная, не в силах пошевелиться. Вокруг нее стояли семь фигур в масках, каждая – с кистью в руке. Первая фигура, в маске, напоминающей античную трагедию, шагнула вперед:

– Страх – первый ключ, – произнесла она голосом, странно похожим на голос Савченко. – Без него нет начала пути.

Холодная кисть коснулась ее правой руки, рисуя извивающийся символ, похожий на змею. Елена хотела закричать, но не могла издать ни звука.

Вторая фигура, в маске с искаженной улыбкой, шагнула вперед:

– Желание – второй ключ. Без него нет трансформации.

Кисть прикоснулась к ее левой руке, оставляя след, похожий на пламя.

Одна за другой фигуры приближались, называли имена ключей, рисовали на ее теле символы: на ногах, на животе, на груди, на шее. Последняя фигура, в маске с пустыми глазницами, наклонилась к ее лицу:

– Отречение – последний ключ. Отпусти себя, и мы перепишем тебя.

Кисть приблизилась к ее лбу…

«Они перепишут тебя», – повторял голос, звучащий странным образом похожий на голос Савченко. Елена отчаянно пыталась подняться, но тело не слушалось. Когда холодная кисть коснулась её кожи над сердцем, она закричала и проснулась.

Дрожащими руками она включила свет и села на кровати. Сердце колотилось, на ночной рубашке выступили пятна пота. Когда дыхание выровнялось, Елена машинально потерла грудь в том месте, где во сне её коснулась кисть. И замерла.

Под пальцами обнаружилась небольшая отметина – красноватый след, похожий на один из символов с картины Кирилла. Елена включила все светильники в спальне и бросилась к зеркалу. Отметка была почти незаметна – тонкая линия, которую легко можно было принять за след от складки одежды. Но её форма слишком напоминала ту миниатюрную дверь, которую Кирилл нарисовал на месте сердца женщины в центре круга.

«Сомато-формное проявление тревоги», – прошептала Елена, пытаясь успокоить себя профессиональными терминами. – «Кожная реакция на стресс и самовнушение».

Она вернулась в спальню и выдвинула ящик прикроватной тумбочки, намереваясь достать еще одну таблетку снотворного. И замерла. На блокноте, который всегда лежал там, она увидела рисунок – именно тот символ из сна, похожий на дверь. Нарисованный, судя по всему, ее собственной рукой. А под ним – текст, написанный знакомым почерком:

«Выясни, что случилось с Анной Волковой. Она была там раньше тебя.»

Имя казалось смутно знакомым, но Елена не могла вспомнить, где его слышала. Ее охватил озноб, несмотря на теплоту квартиры.

«Я схожу с ума?» – пронеслась мысль. – «Или кто-то играет со мной?»

Но что-то внутри подсказывало ей: это только начало.

Глава 2: Исчезновение

Елена взглянула на часы: 15:07. Кирилл опаздывал – впервые за полгода терапии. Она коснулась пальцами его последней работы, стоявшей в углу кабинета: женщина с распростёртыми руками в центре кроваво-красного лабиринта. Фигура словно звала к себе, манила войти в этот лабиринт.

«Это то, что я вижу каждый раз, когда закрываю глаза», – сказал тогда Кирилл. «Она зовёт меня вернуться».

Елена провела пальцем по текстуре холста, ощущая каждую неровность. Тактильный контакт иногда давал ей доступ к эмоциям пациента, оставшимся в работе, – интуитивный навык, которому не учат в университетах. Сегодня от картины исходило что-то новое, тревожащее.

Зазвонил телефон. Елена вздрогнула, моментально возвращаясь в профессиональную роль.

– Елена Андреевна, звонил доктор Савченко, – сообщила из приёмной Вера. – Просил перезвонить в конце дня.

– А Кирилл не звонил отменить встречу?

– Нет. Я пыталась дозвониться, но телефон недоступен.

Елена отложила трубку, чувствуя нарастающее беспокойство. После трёх неудачных попыток связаться с Кириллом, она открыла его карточку. Кирилл Орлов, 28 лет. Изначальный диагноз: сексуальная аддикция с навязчивыми фантазиями. Ей вспомнились первые сеансы с ним – замкнутый, сжатый в комок молодой человек, боящийся поднять глаза, когда описывал свои фантазии.

«Что вы чувствуете, когда эти образы приходят?» – спросила она тогда. «Стыд. И… власть, – ответил он, не поднимая глаз. – Как будто я одновременно и господин, и раб».

Классическая амбивалентность, характерная для психосексуальных дисфункций. Но Елена увидела в нём нечто большее – потенциал для её авторского метода «терапии символического отражения». Метода, который вызывал неоднозначную реакцию в профессиональных кругах. «Слишком близко к границе профессиональной этики», – предупреждал Савченко на одной из их встреч. «Ты проникаешь слишком глубоко в подсознание, не имея инструментов контроля».

Но именно это и был её прорыв – использование искусства, созданного пациентом в изменённом состоянии сознания, как окна в подсознание. Кирилл, с его художественным талантом, идеально подходил для этой техники.

Она закрыла папку и встала. Рабочий день ещё не закончился, но Елену не покидало ощущение, что происходит нечто выходящее за рамки обычного пропуска сеанса.

– Вера, отмени мой последний приём. Скажи, что возникли неотложные обстоятельства.

Пока Вера перезванивала пациенту, Елена проверила социальные сети Кирилла. Последний пост – три дня назад, фото незаконченной картины с подписью: «Иногда искусство – единственный способ сказать правду». Полотно было почти полностью чёрным, за исключением светлого овала в центре – словно лицо без черт. Или маска.

В комментариях стояло единственное имя пользователя: VDSavchen. Валерий Дмитриевич Савченко? Елена почувствовала, как по спине пробежал холодок. Совпадение? Но её наставник никогда не упоминал о знакомстве с её пациентом.

Адрес Кирилла был на Петроградской стороне – старый доходный дом, где художники облюбовали коммунальные квартиры под мастерские. Паркуясь, Елена заметила на стене здания граффити – стилизованную греческую букву «омега» в круге. Символ конца, завершения цикла.

«Это непрофессионально», – пробормотала она, входя в подъезд. Но глубже, под рациональными аргументами, пульсировало иррациональное чувство – любопытство, смешанное с тревогой. То самое чувство, которое она испытывала ребёнком, стоя перед запертой дверью спальни матери, слыша странные звуки изнутри.

Внезапно нахлынуло воспоминание: ей восемь, отчим появился в их жизни всего месяц назад. «Не заходи в мою комнату без разрешения, Леночка, – говорит мать, пряча глаза. – У взрослых бывают… взрослые игры». А через неделю она слышит из-за той же двери крики. Не страсти – боли. И стоит, парализованная, не в силах войти. Не в силах помочь.

Елена резко тряхнула головой, отгоняя непрошеное воспоминание. Профессиональная деформация – анализировать свою травму в контексте ситуации с пациентом. Неуместно. Непродуктивно.

Она поднялась на третий этаж. Дверь в студию Кирилла была незаперта – первый тревожный знак. Мгновение поколебавшись между профессиональной этикой («Ты нарушаешь его личное пространство») и врачебным долгом («Если он в опасности, ты обязана помочь»), Елена толкнула дверь.

– Кирилл?

Запах ударил сразу – скипидар, краска и тонкий металлический привкус, от которого язык невольно прижался к нёбу. Кровь. Профессиональный опыт (два года интернатуры в травматологии) и личный (окровавленные салфетки, которые она прятала от матери после визитов отчима в её комнату) не позволяли ошибиться.

Елена включила свет. Студия представляла собой воплощение контролируемого хаоса. Опрокинутый стол, разбросанные кисти, разлитые краски – это могло выглядеть как следы борьбы, но было что-то методичное в этом беспорядке. Вещи не просто разбросаны, а расположены в определённой геометрии. Ритуальной геометрии.

По периметру комнаты были расставлены новые картины, которых она раньше не видела. Елена подошла к первой: обнажённая фигура в позе эмбриона, окружённая кругом из символов. При ближайшем рассмотрении она заметила странные детали – слишком анатомически точные мускулы, словно кожа фигуры была прозрачной, и неестественные, вертикальные зрачки, как у рептилии. В психотерапии такие образы часто ассоциировались с диссоциативными расстройствами – попыткой изобразить «иного» внутри себя.

«Регрессивная защита с элементами атавистической трансформации», – автоматически отметила профессиональная часть её сознания, пока эмоциональная регистрировала нарастающее чувство тревоги.

Вторая картина: руки, тянущиеся к маске, висящей на невидимой нити. Руки соединялись красными линиями, образуя структуру, напоминающую нейронную сеть или паутину. Маска имела неуловимое сходство с лицом самой Елены – не прямое, но достаточное, чтобы вызвать дискомфорт. «Проекция переноса», – диагностировала она, но что-то в этой работе намекало на большее. Кирилл никогда не проявлял признаков эротического переноса на сеансах. Напротив, всегда сохранял дистанцию, почти избегал прямого зрительного контакта.

Третья картина заставила её сердце пропустить удар.

Подвальное помещение с античными колоннами. В центре – круглый бассейн, наполненный тёмной жидкостью, вокруг – фигуры в масках, расположенные концентрическими кругами. На стенах – семь символов: древнегреческие обозначения смертных грехов, но модифицированные, объединённые с астрологическими знаками. «Гордыня» с символом Меркурия, «Алчность» с Юпитером, «Похоть» с Венерой…

Детализация была невероятной – не просто фантазия, а документация реального места. Елена почувствовала, как по коже пробегают мурашки. Дело было не только в качестве изображения, но и в энергетике картины. Словно художник наблюдал происходящее не как участник, а как жертва.

В центре каждого круга стояла женская фигура в красном – та самая, что появлялась в его предыдущих работах. Но теперь их было семь, по одной для каждого «греха». Их лица скрывали маски, но позы излучали власть и жестокое превосходство. За ними, в полутени, стояла ещё одна фигура – мужская, в белом, наблюдающая за происходящим.

Четвёртое полотно изображало обнажённого мужчину, распятого на семиконечной звезде. По телосложению Елена узнала Кирилла, хотя лицо скрывала маска. Тело покрывали символы, нанесённые красным – не краской, судя по текстуре, а чем-то, имитирующим кровь. У подножия звезды стояли те же семь женщин в красном, но теперь их лица были открыты – и все они были идентичны, словно клоны.

В углу картины стояла подпись: «K.O. 2.0». Кирилл Орлов, версия 2.0?

Елена почувствовала, как горло сжимается от страха, но не за Кирилла – за себя. Что-то в этих картинах пробуждало первобытный ужас, глубинное понимание опасности. Не интеллектуальное, а физиологическое – учащённое сердцебиение, сухость во рту, мгновенно напрягшиеся мышцы.

Те же реакции, что она испытывала, когда шаги отчима останавливались у её двери.

«Соберись, – приказала она себе. – Это просто картины. Результат психоза или интоксикации. Ты профессионал, ты видела и не такое».

В дальнем углу студии она заметила разорванную рубашку с тёмными пятнами. Наклонившись, Елена коснулась ткани – кровь, уже высохшая. Характер разрывов говорил не о борьбе, а о методичном разрезании – возможно, ритуальном действии.

Рядом лежал смартфон с разбитым экраном. К её удивлению, он включился от нажатия кнопки. На заблокированном экране – уведомления:

«3 пропущенных вызова: Елена Северова» «1 новое сообщение: Савченко В. Д.»

Елена замерла. Савченко? Её наставник, руководитель диссертации, человек, убедивший её выбрать клиническую психологию вместо психиатрии? Откуда его номер в телефоне Кирилла?

Она попыталась разблокировать телефон, но безуспешно. Мысли лихорадочно перебирали возможные объяснения. Возможно, Кирилл слышал это имя от неё и внёс его в телефонную книгу? Но тогда откуда Савченко узнал номер Кирилла? И зачем писать её пациенту?

Рациональное мышление требовало простых объяснений, но каждое новое открытие усложняло картину.

На рабочем столе лежал открытый альбом с записями. Почерк постепенно менялся от страницы к странице – от аккуратного к хаотичному, угловатому, словно писал другой человек.

«Они называют это трансформацией. Методика перезаписи личности. Савченко говорит, что личность – это иллюзия, которую можно разбить и собрать заново. Он называет меня своим лучшим полотном».

Елена почувствовала, как земля уходит из-под ног. Валерий Дмитриевич Савченко. Её наставник. Человек, который рецензировал её работу о терапии символического отражения и назвал её «многообещающей, но требующей этических ограничений».

«Проекция, – попыталась она рационализировать. – Кирилл знает о моей связи с Савченко и проецирует на него свои параноидальные фантазии».

Но следующие записи подрывали эту теорию своей методичностью и детализацией:

«День 1. Первая трансформация. Используют какое-то вещество. Разум становится пластичным, как глина. Вижу символы повсюду. Она говорит, что это врата».

«День 3. Савченко объяснил связь между моей живописью и его методикой. Мы оба используем символизм как мост к подсознанию. Но он пошёл дальше – не просто открывает двери, а перестраивает внутреннюю архитектуру. Говорит, что моя способность визуализировать символы редка и ценна для них».

«День 7. Сегодня видел её настоящее лицо. Женщина в красном. Она не человек – она воплощение. Не знаю, чего именно. Савченко говорит, что я должен полностью подчиниться, чтобы увидеть истину. Похоть. Это моя дверь».

«День 12. Сегодня рисовал по памяти лица всех женщин, с которыми был близок. Потом они сжигали портреты один за другим. С каждым сожжением часть меня исчезала. Это освобождает место для чего-то нового, говорит Савченко. Я боюсь, но не могу остановиться. Что-то внутри меня жаждет трансформации».

«День 15. Завтра последняя стадия. Координаты: 59°56’56.4"N 30°19’32.4"E – вход в подземный зал. Пароль: περηφάνεια» (гордыня на греческом)

Последняя запись заставила её вздрогнуть:

«Она выбирает новых кандидатов. По одному на каждый грех. Я должен привести Гордыню. Елена подойдёт. Её гордость за свою методику сделает её уязвимой. Савченко говорит, что она идеальна – гордость интеллекта, самое чистое проявление».

Елена медленно закрыла альбом, чувствуя, как холодный пот стекает между лопаток. Её гордость за собственную методику. Её самое уязвимое место. То, о чём знал только Савченко – как глубоко она верила в свою терапию символического отражения, как жаждала признания своего метода.

«Параноидальный бред с элементами мании преследования, – автоматически диагностировала она. – Возможно, вызванный наркотиками или началом шизофрении».

Но нарастающее ощущение тревоги не удавалось заглушить клиническими терминами. Елена вернулась к центральной картине. Интуиция подсказывала – здесь ключ. Она сняла холст со стены и перевернула. На обратной стороне обнаружила процарапанную надпись:

«ПАНДОРА – НЕ ЯЩИК, А КЛЕТКА»

В памяти всплыл недавний разговор с Савченко. Неделю назад, после конференции по травматической диссоциации, они пили кофе в его кабинете. Разговор зашёл о символической интерпретации мифов.

«Пандора – самый неверно истолкованный миф в психологии, – сказал тогда Савченко с той особой интонацией, которая появлялась у него, когда он говорил о своих глубинных идеях. – Это не история о женском любопытстве. Это аллегория трансформации сознания. Пандора – это не та, кто открывает ящик. Пандора и есть ящик – сосуд для нового содержания. Наши личности – такие же сосуды, Елена. Потенциально бесконечные в своей вместимости».

Под основной надписью было ещё что-то, процарапанное мельче:

«Она выбирает. Он перестраивает. Семь грехов – семь аспектов – семь новых личностей».

Елена почувствовала, как по телу пробегает волна озноба. Всё происходящее казалось сюрреалистичным кошмаром, но каждая деталь была слишком конкретной, слишком связной для бреда.

За мольбертом она обнаружила ещё один эскиз – портрет Савченко, но искажённый, с неестественно расширенной улыбкой и глубоко посаженными глазами. Рядом – женское лицо, в котором Елена с ужасом узнала себя, но с чужим, хищным выражением. Подпись внизу: «Е.С. – кандидат №1. Гордыня».

Елена прижала руку к груди, чувствуя, как сердце колотится о рёбра. Её имя. Её инициалы. Какую игру вёл Савченко? И что это за «клуб Пандора», упомянутый в записях Кирилла?

Под портретом была пометка: «Красная дверь. Второй уровень. Её гордыня трансформируется в её же инструмент контроля».

Перебирая картины, Елена заметила то, что ускользнуло от первого взгляда: в толпе масок на нескольких полотнах повторялось лицо, похожее на Савченко – всегда в тени, всегда наблюдающее. И повторяющийся мотив красной двери с символом омеги. Той самой омеги, что была на граффити у входа в дом.

На последнем полотне была изображена сцена, от которой у неё перехватило дыхание: обнажённая женщина в кресле, похожем на стоматологическое. Над ней склонились две фигуры – мужчина в белом халате с лицом Савченко и женщина в красном с лицом без черт. В руках мужчины – шприц с люминесцентной жидкостью, а на голове женщины – корона из тонких проводов, соединённых с экраном, на котором демонстрировались какие-то символы.

Женщина в кресле имела знакомые черты. Елена присмотрелась внимательнее и почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Марина Климова. Её бывшая однокурсница, с которой они вместе проходили практику в клинике Савченко. Марина, пропавшая два года назад. Последнее, что она слышала о ней – Марина получила место в каком-то закрытом исследовательском проекте, связанном с экспериментальной психологией травмы.

Елена проверила дату исчезновения Марины по социальным сетям – последние публикации прекратились ровно 23 месяца назад. За несколько дней до этого она писала: «Новая работа! Не могу рассказать подробности – конфиденциально, но это прорыв в исследовании диссоциативных состояний!»

Запоздалое осознание ударило под дых: Савченко, их общий ментор. Встреча сегодня в клинике, его просьба перезвонить. Что, если…

Звук шагов в коридоре оборвал её мысли. Тяжёлые, медленные шаги, приближающиеся к двери студии. Елена замерла, чувствуя, как сердце готово выскочить из груди. Шаги остановились прямо за дверью. Секунды растянулись в вечность. Наконец, шаги возобновились и удалились по коридору.

Елена выдохнула. Необходимо было действовать. Быстро собрав телефон и альбом с записями, она направилась к выходу. У самой двери заметила то, что пропустила раньше: чёрную визитку, частично скрытую под опрокинутым мольбертом.

Логотип – та же омега в круге – и название: «Пандора». Ниже адрес, совпадающий с координатами из дневника, и текст:

«Только для приглашённых. Пятница. 23:00. Дресс-код: маска и личный грех».

На обратной стороне красными чернилами было написано: «Елена, ты следующая. Спаси меня. – К.».

Последняя фраза – «Спаси меня» – была дописана дрожащей рукой, другими чернилами, словно позже. Мольба о помощи.

Елена проверила по карте: координаты указывали на здание в центре города, недалеко от Марсова поля. Старинный особняк, который, как она знала, принадлежал благотворительному фонду «Новое сознание». Фонду, чьим почётным членом правления был… Валерий Дмитриевич Савченко.

Круг замыкался.

Уже в машине телефон завибрировал. Сообщение с неизвестного номера:

«Уважаемая Елена Андреевна, приглашаем вас на закрытую дискуссию „Границы трансформативной психологии“. Ведущий: В. Д. Савченко. Пятница, 23:00. Ждём вас по адресу, который вам известен. С уважением, клуб „Пандора“».

Елена отложила телефон, чувствуя, как внутри разрастается холодная пустота. Все профессиональные алгоритмы диктовали простые шаги: сообщить в полицию о пропавшем пациенте, проконсультироваться с коллегами, держаться подальше от этого «клуба».

Но глубже, под рациональными аргументами, пульсировало иное чувство – тёмное, иррациональное любопытство. То самое, что не дало ей открыть дверь спальни матери в детстве. То самое, что привело её в психологию – не чтобы помогать, а чтобы понимать. Понимать тёмные углы человеческой психики, включая собственные.

Елена завела машину. На приборной панели светилась дата: среда. До пятницы оставалось сорок восемь часов. Время, чтобы решить – бежать от опасности или встретиться с ней лицом к лицу. Спасти Кирилла… или себя.

В памяти всплыли слова Савченко: «Твоя методика – зеркало моей, Елена. Ты открываешь двери в подсознание, но боишься войти. Я же давно переступил этот порог. В этом наша разница. И наше сходство».

Глава 3: Настойчивость

Полицейский участок окутал Елену тяжелым коктейлем запахов – кислый пот стресса, дешевый кофе и та особая нота несвежих бумаг, которая всегда ассоциировалась у неё с официальными учреждениями. Её височная мышца непроизвольно сокращалась, и она машинально диагностировала у себя начальную стадию тревожной реакции. Сорок минут на жестком стуле в приемной – достаточно, чтобы активизировать миндалевидное тело мозга любого человека, не говоря уже о ней, с её гипертрофированной чувствительностью к социальным контекстам.

Елена провела пальцами по краю папки с материалами о Кирилле, ощущая, как холодный пот делает бумагу слегка влажной под пальцами. Эта реакция удивляла её саму – она привыкла быть в роли стороннего наблюдателя чужих тревог, а не носителя собственной. Фотографии последних работ Кирилла казались тяжелее, чем они были на самом деле, словно материализованная тревога добавляла им веса. Каждый раз, когда она думала о своем пациенте, перед глазами вставало его лицо на последней сессии – бледное, с расширенными зрачками и тем особым напряжением лицевых мышц, которое опытный психолог безошибочно определяет как признак паранойяльного состояния.

Мимо прошел полицейский в форме, скользнув по ней равнодушным взглядом. Елена отметила, как её собственный пульс участился от этого мимолетного контакта – её тело реагировало на обстановку правоохранительного учреждения как на потенциальную угрозу. Это было иррационально, но человеческая психика редко следует логике.

«Дистанцированность объективности – иллюзия контроля», – напомнила она себе излюбленную фразу из своих лекций. Савченко всегда критиковал это её утверждение, настаивая, что настоящий клиницист способен к абсолютной объективности. Теперь, сидя в полицейском участке, она ощущала, насколько он был неправ.

«Как объяснить исчезновение человека с помощью картин, не звуча при этом как классический случай апофении?» – думала она, перебирая в голове варианты начала разговора. Каждый сценарий казался неубедительным. В академическом сообществе её методика «символического отражения» уже вызывала достаточно споров. Полиция же наверняка воспримет её как очередного эзотерического шарлатана.

– Северова? – раздался низкий голос, вибрация которого Елена почувствовала почти физически.

Она подняла глаза. Перед ней стоял мужчина в штатском – среднего роста, но с той особой экономностью движений, которая выдает скрытую физическую силу. Его лицо несло следы хронического недосыпа, а глаза – удивительно светлые на фоне общей суровости облика – смотрели так, словно просвечивали не только одежду, но и подсознательные мотивы. Такой взгляд Елена встречала у некоторых своих коллег-психиатров – профессиональная привычка анализировать собеседника, доведенная до автоматизма.

– Инспектор Костин, – он протянул руку с едва заметным мозолистым утолщением на указательном пальце – признаком частой стрельбы в тире. – Пройдемте.

Его рукопожатие было сухим и крепким – профессиональным, но с той дополнительной секундой задержки, которую Елена интерпретировала как неосознанную оценку. Это было похоже на механизм первичного сканирования, который она сама использовала при знакомстве с новыми пациентами. Она отметила иронию ситуации – два профессионала из разных областей, применяющие похожие методы анализа.

Он провел её в небольшой кабинет, отделенный от общего пространства старыми жалюзи, сквозь которые просматривались размытые силуэты других офицеров. Помимо стандартной полицейской мебели – стола, заваленного папками, пары стульев и древнего компьютера – на стенах висели детские рисунки – яркие, жизнерадостные пятна в утилитарном пространстве. Они казались инородными в этой атмосфере потертой функциональности, почти интимным вторжением личного в профессиональное пространство.

– Дочка? – спросила Елена, указав на акварельное солнце с неровными лучами, выполненное с той особой непосредственностью, которая свойственна детям дошкольного возраста.

– Племянница, – отрезал Костин, закрывая дверь с тем особым щелчком, который отделяет личное пространство от публичного. Его ноздри едва заметно расширились – признак подавляемой эмоциональной реакции. Упоминание ребенка явно затронуло чувствительную область, что Елена автоматически отметила как потенциально важную информацию. – Итак, вы психолог, и ваш пациент исчез. Что заставляет вас думать, что это не просто человек, решивший сменить специалиста?

Тон вопроса был насмешливо-скептическим, но Елена уловила в нем не просто профессиональный скепсис, а личную травму – те особые обертоны горечи, которые не скрыть за профессиональной маской. Её тело инстинктивно отреагировало – выпрямилась спина, активировался парасимпатический тонус, дыхание стало глубже. Защитная реакция психотерапевта, готовящегося к сложному сеансу.

В его отношении к психологии скрывался личный опыт, негативный и болезненный. Она видела такое прежде – людей, получивших травматичный опыт от неудачной терапии. Их недоверие часто скрывало глубокую потребность в помощи, которую они отрицали из страха нового разочарования.

– Это не первая наша сессия, инспектор, – начала она, осознанно выбирая профессиональный тон, чтобы обозначить свою компетентность. – У Кирилла была положительная динамика. Мы работали вместе более полугода, и его аддиктивное поведение значительно сократилось.

Она открыла папку и достала свои записи. Бумага слегка дрожала в пальцах, и она сознательно усилила давление, чтобы скрыть тремор. Это была не просто нервозность – часть её подсознательно реагировала на Костина как на представителя власти, актуализируя детские страхи перед авторитетными фигурами. Профессиональная часть её сознания тут же зафиксировала эту реакцию для последующего самоанализа.

– В последний месяц он создал серию работ, которые…

– Работ? – перебил Костин. Елена заметила, как его зрачки сузились – признак концентрации внимания. Он подался вперед, и на мгновение в его скептическом взгляде мелькнул искренний интерес.

– Он художник. Использует искусство как форму экспрессивной терапии травмы, – пояснила Елена. На долю секунды она встретилась с ним взглядом, отмечая, как он непроизвольно напрягает челюсть при слове «травма» – микродвижение, выдающее личную реакцию на термин. – Метод терапии символического отражения. Мой авторский подход заключается в том, что пациент создает произведения искусства в состоянии измененного сознания, достигаемом через направленную медитацию.

Она уловила в его взгляде скепсис, граничащий с неприязнью, когда упомянула «измененное сознание» – типичная реакция людей системы на все, что выходит за рамки традиционных подходов.

– Эти работы демонстрируют прогрессирующую тревогу и страх, переходящий в параноидальное состояние. – Елена намеренно использовала клинический язык, чтобы подчеркнуть научную основу своего беспокойства. – Сначала изображения отражали внутриличностный конфликт, затем появились символы внешней угрозы. Вот последняя работа.

Она разложила фотографии картин на столе, чувствуя легкое покалывание в кончиках пальцев – ее тело реагировало на скрытый стресс ситуации. Картина Кирилла даже на фотографии излучала почти физически ощутимое беспокойство – темные мазки формировали лабиринтоподобную структуру с символами, напоминающими древние руны по краям.

В процессе раскладывания фотографий Елена краем глаза заметила, как меняется выражение лица Костина. Под профессиональной маской скептического полицейского проступали черты человека, лично затронутого чем-то в этих изображениях. Она спрашивала себя, обладает ли он особой восприимчивостью к визуальным символам, или дело в конкретном содержании работ Кирилла.

Костин с видимой неохотой взглянул на изображения, словно вынужденный прикоснуться к чему-то неприятному. Его глаза – удивительно выразительные для человека с такой закрытой мимикой – медленно двигались от картины к картине. Она заметила, как его дыхание стало поверхностным, когда он дошел до последней – темной композиции с символами, похожими на древние руны, смешанные с математическими формулами. Реакция была непропорционально сильной для человека, просто рассматривающего произведение искусства. Что-то в этих образах задело его за живое.

– Я не арт-критик, доктор Северова, – его голос звучал ровно, но микромимика выдавала внутреннее напряжение. Он медленно потянулся к чашке с остывшим кофе на краю стола – защитное действие, дающее несколько секунд на восстановление контроля.

– Но вы детектив, – возразила Елена, непроизвольно наклоняясь ближе, ощущая слабый запах его лосьона после бритья, смешанный с ароматом кофе. Этот мужской запах странным образом напомнил ей о Кирилле – тот тоже пользовался лосьоном с нотами сандала, создавая вокруг себя аналогичную ольфакторную ауру. – И в этих изображениях есть сигналы. Посмотрите на повторяющийся мотив замкнутого пространства – классический символ внутренней тюрьмы, психологического плена. А эти символы в углу… – она запнулась, заметив, что Костин неожиданно напрягся, его плечи сформировали защитную линию.

Что-то в этих символах привлекло его особое внимание. Елена могла бы поклясться, что видела проблеск узнавания в его глазах – не просто профессиональный интерес, а личную связь с увиденным.

Он взял последнюю картину и поднес ближе к глазам с тем особым вниманием, которое обычно приберегают для улик на месте преступления. Его пальцы едва заметно подрагивали – еще один признак сильного эмоционального отклика, который он пытался скрыть.

– Что это за цифры в углу? – спросил он, указывая на последовательность чисел, едва различимую в текстуре краски. Его голос снизился на полтона – признак эмоционального возбуждения, который Елена безошибочно уловила благодаря своей профессиональной тренировке.

– Я думала, это часть художественного приема, – Елена наклонилась ближе, ощущая исходящее от Костина тепло – смесь напряжения и чего-то еще, что было неуместно анализировать в данной ситуации. Их плечи на мгновение соприкоснулись, и она почувствовала, как он едва заметно отодвинулся – защитная реакция на нарушение личного пространства. – Выглядит как координаты.

Костин резко встал – так резко, что она почувствовала легкое движение воздуха на коже, – подошел к компьютеру и ввел цифры с той особой интенсивностью, которая выдавала сильное эмоциональное вовлечение. Его пальцы стучали по клавишам с избыточной силой, костяшки побелели от напряжения. На экране появилась карта с отмеченной точкой на окраине города – промзона, граничащая с лесопарком.

– Откуда у вас эти координаты? – в его голосе звучало плохо скрываемое напряжение. Мышца на его челюсти пульсировала под кожей – психосоматический признак подавляемой тревоги. За вопросом скрывалось обвинение – словно она намеренно принесла ему эту информацию, чтобы причинить боль.

– Они были на картине Кирилла, – ответила Елена, чувствуя, как её собственный пульс участился, синхронизируясь с нарастающим напряжением в комнате. – Я заметила цифры, но не придала им значения. Что там находится?

Костин медленно сел, не отрывая взгляда от экрана. Свет монитора подсвечивал его лицо снизу, создавая почти театральный эффект драматического откровения. Резкие тени подчеркивали линии, которые возраст и стресс оставили на его лице. В этот момент Елена увидела в нем не просто полицейского, а человека, несущего личную травму, столь глубокую, что она стала частью его идентичности.

– Пять лет назад в этом месте в последний раз видели мою сестру, – сказал он тихо, с той особой сдержанностью, которая маскирует глубокую боль. – Аню Костину. Она тоже исчезла. И тоже была художницей.

В кабинете повисла тяжелая тишина, наполненная почти осязаемым напряжением. Елена почувствовала, как по позвоночнику пробежала волна холода, активируя примитивные защитные механизмы мозга – fight-or-flight response, базовую реакцию выживания. Оцепенение на секунду парализовало её мыслительный процесс, а затем сознание вернулось с удвоенной ясностью.

Совпадение? Елена не верила в совпадения такого масштаба. Её научная подготовка требовала рассматривать любую корреляцию как потенциальную причинно-следственную связь. Два художника, оба исчезли, оба связаны с одним и тем же местом. Вероятность случайного совпадения была ничтожно мала.

– Это может быть совпадением… – начала она, автоматически пытаясь рационализировать ситуацию, хотя её тело уже реагировало на уровне инстинктов. Но даже произнося эти слова, она знала, что не верит в них.

– В моей работе не бывает совпадений, – Костин повернулся к ней. Его глаза теперь стали совершенно другими – не профессионально отстраненными, а пронизывающими, с той интенсивностью, которую даёт только личная боль. В этот момент он смотрел на неё не как полицейский на свидетеля, а как человек, внезапно обнаруживший родственную душу в своем личном аду. – Расскажите мне все, что знаете о вашем пациенте. Каждую деталь.

Елена почувствовала, как её тело непроизвольно отвечает на эту интенсивность – выброс адреналина, сужение периферического зрения, концентрация на лице собеседника. Старая как мир реакция на присутствие хищника. Но Костин не был хищником – по крайней мере, не для неё. Он был охотником, чей путь пересекся с её собственным в поисках одной и той же добычи.

В его взгляде она прочла не только профессиональный интерес, но и отчаянную надежду человека, пять лет живущего с открытой раной. Она знала этот взгляд – его часто можно увидеть у родственников пропавших без вести. Смесь надежды, которая не позволяет двигаться дальше, и страха узнать правду, которая может оказаться невыносимой.

Три часа спустя они все еще были в кабинете. Стаканчики с кофе из автомата выстроились в ряд на краю стола, словно миниатюрная хронология их разговора. Воздух стал плотным от информации и невысказанных подозрений, насыщенным запахом кофеина и тех феромонов тревоги, которые человеческое тело выделяет в состоянии стресса.

Костин делал заметки – не на компьютере, а от руки, быстрыми, резкими движениями, выдающими его нервное напряжение. Его почерк был мелким и угловатым, буквы наклонялись влево – признак аналитического склада ума и склонности к интроверсии, как отметила Елена, машинально применяя навыки графологического анализа, которые изучала во время специализации.

За окном день медленно клонился к вечеру. Косые лучи заходящего солнца прорезали пыльный воздух кабинета, создавая почти материальные световые столбы. В одном из них танцевали пылинки, напоминая Елене фракталы – бесконечно повторяющиеся узоры, которые так часто появлялись в работах Кирилла в начале терапии.

– Его аддикция… – Елена запнулась, подбирая клинически точные формулировки, ощущая, как саднит горло от долгого разговора. Кофе, который они пили, был ужасным – дешевый растворимый порошок, который оставлял металлический привкус на языке и раздражал слизистую. – Имела форму компульсивного поиска болезненных сексуальных отношений с элементами психологического подчинения. Он использовал секс как форму реинсценировки детской травмы – способ самонаказания за инцестуальные импульсы к матери.

Она заметила, как Костин на мгновение отвел взгляд – обычная реакция непрофессионалов на открытое обсуждение сексуальных патологий. Возможная пуританская черта его личности или признак собственных нерешенных комплексов? Елена машинально сделала мысленную пометку для дальнейшего анализа.

– В нашей терапевтической работе мы выявили, что его мать, будучи психологически нестабильной личностью с признаками нарциссического расстройства, использовала его эмоционально. Классический случай эмоционального инцеста, который в подростковом возрасте трансформировался в сексуализированное поведение, – продолжила она, наблюдая за реакцией инспектора.

Говоря об этом, Елена вспомнила первую сессию с Кириллом. Он пришел к ней по рекомендации коллеги, уже перепробовав нескольких терапевтов. Высокий, худощавый, с нервными движениями и взглядом, который он никогда не фиксировал на собеседнике дольше секунды. Типичный случай избегающей привязанности с элементами тревожности. Она вспомнила свое первое впечатление – смесь профессионального интереса и материнской жалости, которая всегда возникала у неё при виде взрослых мужчин с неизжитыми детскими травмами.

– И в картинах это тоже отражалось? – Костин указал на изображения, которые теперь были разложены в хронологическом порядке, формируя визуальную эволюцию страха. Его кадык дернулся, когда он сглотнул – признак внутреннего напряжения.

– Да, но в последних работах появилось качественное изменение, – Елена потянулась к самой последней картине, и её пальцы на секунду соприкоснулись с его – короткий, непреднамеренный физический контакт, который они оба проигнорировали с профессиональной сдержанностью, хотя её нейрорецепторы зафиксировали мгновенное изменение электрического потенциала кожи. – Не просто личная боль, а проекция вовне, трансформация интрапсихического конфликта в экстрапсихический. Словно он предчувствовал внешнюю угрозу.

Она вспомнила их последнюю сессию. Кирилл пришел с опозданием, что было нехарактерно для его обычно пунктуального поведения. Его руки дрожали так сильно, что он не мог удержать чашку с чаем, который она ему предложила. «Я чувствую, что за мной наблюдают, – сказал он тогда, его голос был хриплым от недосыпа. – Не только на улице. Они следят за мной через мои картины. Видят меня через них». Тогда она интерпретировала это как обострение его базового тревожного расстройства. Теперь же, сидя напротив Костина, она спрашивала себя, не была ли это реальная паранойя, вызванная реальной опасностью.

Костин изучал её лицо с профессиональной внимательностью, но она чувствовала под этим что-то личное – возможно, попытку оценить её не как источник информации, а как женщину. Этот взгляд она хорошо знала – мужчины часто переходили от профессионального общения к личному, особенно когда разговор касался интимных тем. Как правило, она игнорировала эти сигналы или мягко пресекала их, но сейчас, в контексте расследования, это могло быть полезно для установления рапорта.

– Психологи, – произнес он с такой внезапной горечью, что Елена внутренне отметила признаки застарелой травмы. – Всегда препарируете чужую боль, вытаскивая глубокие смыслы туда, где их может и не быть. – Его зрачки едва заметно расширились, выдавая эмоциональную вовлеченность, маскируемую за профессиональным скепсисом.

В этой фразе она услышала не просто обобщение, а личный опыт – горький, разочаровывающий опыт взаимодействия с представителем её профессии. Перенос – классический механизм, при котором человек проецирует свой прошлый опыт на новые отношения. Как психолог, она могла использовать это.

– Вы не доверяете психологии? – спросила Елена прямо, непроизвольно используя технику конфронтации, которую применяла с наиболее защищенными пациентами. Прямые вопросы часто прорывали первый слой защиты, создавая окно для терапевтического вмешательства.

Костин отложил ручку и откинулся на спинку кресла с тем особым видом человека, готового сделать исключение из собственных правил. Линия его плеч выдавала внутреннюю борьбу – часть его сопротивлялась откровенности, другая жаждала её, как жаждет облегчения человек, слишком долго несущий тяжелый груз в одиночку.

Елена заметила, как изменилось его дыхание – стало глубже, словно он готовился к погружению в холодную воду своих воспоминаний. Его руки, до этого лежавшие на столе в расслабленном положении, теперь сжались в кулаки – признак эмоционального напряжения и подготовки к психологически сложному рассказу.

– После исчезновения Ани я… – он сделал паузу, и Елена заметила, как правый уголок его рта едва заметно дернулся – признак подавляемой эмоции, – обратился за помощью. К известному специалисту. Не буду называть имя, – он снова сделал паузу, его взгляд на мгновение расфокусировался, уходя внутрь воспоминаний. Елена почти физически ощущала его внутреннюю борьбу – между желанием поделиться болью и профессиональной привычкой скрывать личное.

– Стало только хуже. Гораздо хуже, – продолжил он. Его голос стал тише, приобрел ту особую тональность, которая появляется, когда человек говорит о чем-то, что все еще причиняет боль. – Порой мне кажется, что он не помогал мне, а изучал. Как лабораторную крысу в психологическом лабиринте собственной боли.

Последняя фраза прозвучала с той особой литературностью, которая выдавала образованного человека, скрывающего свой интеллект за профессиональной простотой. Так часто бывает с людьми в профессиях, где эмоциональная открытость воспринимается как слабость – они прячут свою чувствительность за сарказмом или циничными формулировками.

Елена внимательно слушала, её профессиональные инстинкты заострились. В словах Костина она слышала не просто недоверие, а комплексную травму с элементами переноса и диссоциации. После его слов она начала подозревать, что «известный специалист» мог быть Савченко. Эта мысль вызвала у неё мурашки по коже – ощущение, которое психофизиологи называют «пилоэрекцией», примитивной реакцией на опасность, доставшейся нам от древних предков.

– Инспектор, – она наклонилась вперед, чувствуя, как натягивается ткань блузки на груди, и инстинктивно выпрямилась, непроизвольно реагируя на неуместность сексуального подтекста в ситуации. Её тело знало правила социального взаимодействия лучше, чем сознательный разум. – Я понимаю ваши сомнения. Но сейчас речь не о моих методах или вашем опыте. Речь о двух исчезнувших людях и странном совпадении, которое невозможно игнорировать.

Костин смотрел на нее долгим, оценивающим взглядом. Его глаза, удивительно светлые в контрасте с темными кругами усталости, изучали её лицо, словно ища в нём ответы на невысказанные вопросы. В его взгляде мелькнуло что-то, похожее на признание профессионального уважения, смешанное с более личным, мужским интересом, который он тут же подавил – Елена заметила, как напряглись мышцы его шеи, как он на долю секунды задержал дыхание, прежде чем вернуться к профессиональной маске.

Наконец он кивнул и потянулся к телефону с тем особым видом человека, принявшего решение довериться вопреки собственным правилам.

– Мне нужно поднять дело Ани. Посмотрим, есть ли еще связи.

По дороге в архив они спускались по узкой лестнице. Елена шла впереди, остро ощущая взгляд Костина, следующего за ней. В этой простой конфигурации было что-то архетипически значимое – мужчина, следующий за женщиной в подземелье, как в древних мифах о катабасисе, спуске в подземный мир в поисках утраченного. Она вспомнила миф об Орфее и Эвридике, о запрете оглядываться назад. Интересно, думала она, что увидит Костин, если она обернется сейчас? Женщину или профессионала? Союзника или объект подозрения?

Лестница была старой, со стершимися от времени ступенями, которые скрипели под их весом. Запах сырости усиливался с каждым шагом вниз, словно они действительно спускались в некое подземное царство. Елена невольно провела параллель с психотерапевтическим процессом – спуском в подсознание, где хранятся тайны и болезненные воспоминания. Костин спускался именно туда – к своей самой глубокой травме, к исчезновению сестры.

Архив располагался в подвале, воздух здесь был сухим и статичным, с тем особым «библиотечным» запахом, который возникает там, где бумага медленно стареет вдали от солнечного света. Под потолком тянулись ряды флуоресцентных ламп, создающих резкое, клиническое освещение, которое странным образом напоминало Елене операционные в психиатрических клиниках, где она проходила практику.

Бесконечные ряды металлических стеллажей, заполненных одинаковыми коробками и папками, производили гнетущее впечатление. Здесь хранились истории тысяч трагедий, каждая из которых когда-то была чьей-то личной драмой, а теперь превратилась в номер дела и стандартную серую папку. Архив был своего рода кладбищем человеческих судеб, думала Елена, следуя за архивариусом между стеллажами.

Пожилой мужчина с аккуратно подстриженной бородой и бледным, как у подземного жителя, лицом безошибочно ориентировался в этом лабиринте, словно был его частью. Его движения были экономными и точными – он явно проводил здесь больше времени, чем на солнечном свете. Пока он искал нужную папку, Елена и Костин ждали за небольшим столом, предназначенным для просмотра документов.

Стол был слишком маленьким для двух взрослых людей – их колени почти соприкасались под столешницей, создавая то особое напряжение, которое возникает при вынужденной физической близости с малознакомым человеком. Елена заметила, как Костин едва заметно отодвинул свой стул – подсознательная реакция на нарушение личного пространства или намеренная попытка создать дистанцию? Она отметила иронию ситуации – человек, посвятивший жизнь поиску исчезнувшей сестры, инстинктивно избегал близости любого рода, физической или эмоциональной.

Молчание между ними становилось тягостным, наполненным невысказанными вопросами и подозрениями. Елена чувствовала, как от напряжения начинает пульсировать висок – ранний симптом мигрени, которая часто возникала у неё в стрессовых ситуациях. Она незаметно потерла виски кончиками пальцев, пытаясь предотвратить нарастающую боль.

– Она была талантливой, – неожиданно сказал Костин, нарушив тяжелую тишину. В тесном пространстве архива его голос звучал интимнее, почти доверительно. Тембр изменился, став глубже и мягче – так говорят о тех, кого действительно любят. – Аня. Училась в художественной академии. С детства рисовала – скетчи, акварели, позже маслом. Родители хотели, чтобы она пошла в медицину, как отец, но она была упрямой.

Лицо Костина на мгновение приобрело ту особую мягкость, которая появляется, когда человек погружается в дорогие воспоминания. Елена заметила, как смягчаются черты его лица при воспоминании о сестре, как разглаживается морщинка между бровями – признак глубокой эмоциональной связи. На долю секунды он показался ей уязвимым, почти беззащитным, и это пробудило в ней профессиональную эмпатию, смешанную с чем-то более личным, что она не стала анализировать.

– Незадолго до исчезновения участвовала в какой-то престижной выставке, – продолжил он. – Была в восторге. Говорила, что это шанс пробиться на другой уровень. – Его голос слегка дрогнул на последней фразе, и он быстро поднес руку к лицу, маскируя эмоцию под видом обычного жеста.

Елена уловила в этой простой фразе отголосок вины – классический симптом горя, когда выжившие винят себя за то, что не остановили близкого человека от рокового шага. Наверняка Костин тысячи раз прокручивал в голове сценарии, в которых он отговаривает сестру от участия в той злополучной выставке.

– Помните, какой? – спросила Елена, чувствуя необъяснимое напряжение, подобное тому, которое возникает перед грозой – предчувствие откровения. Внутри словно натянулась струна, готовая зазвучать от малейшего прикосновения.

Сотрудник архива прошел мимо, загораживая на мгновение тусклый свет потолочной лампы. Тень скользнула по лицу Костина, придавая его чертам зловещий оттенок, который тут же исчез, когда освещение восстановилось. Маленькая визуальная метафора того, как быстро человек может переходить от света к тьме, подумала Елена.

– «Скрытые грани» или что-то в этом роде, – ответил он, потирая переносицу – жест, который выдавал его усталость и напряжение. – Организатором был благотворительный фонд поддержки современного искусства. Помню, как она светилась, когда рассказывала об этом. – Он помолчал, словно погружаясь в воспоминание. – Ей очень хотелось произвести впечатление на организатора – известного психиатра с прогрессивными взглядами. Она говорила, что он увидел в её работах что-то особенное. Какой-то «потенциал для трансформации», так она выразилась.

Елена напряглась, ощущая, как кровь отливает от кончиков пальцев – периферическая вазоконстрикция, классическая реакция на стресс. «Потенциал для трансформации» – эта фраза была одним из любимых выражений Савченко, которое он использовал, говоря о пациентах с высокой внушаемостью и слабыми личностными границами. Пациентах, которых, как он считал, можно было «перепрограммировать» с помощью его экспериментальных методик.

Она вспомнила один из его докладов на закрытой конференции. «Личность – это не фиксированная структура, а текучий конструкт, податливый к направленным воздействиям,» – говорил он тогда, демонстрируя слайды с результатами экспериментов. Коллеги аплодировали его смелым идеям, но у Елены доклад вызвал смутное беспокойство. Было что-то неэтичное в самой концепции «перепрограммирования» человеческой психики, даже если целью заявлялось лечение.

– «Новые грани». Фонд Савченко, – произнесла она тихо, словно само имя могло вызвать материализацию её бывшего наставника в этом пыльном подвале. Имя соскользнуло с её губ с той особой осторожностью, с которой произносят слова силы в древних ритуалах – будто само звучание могло призвать того, кого называешь.

Флуоресцентная лампа над ними мигнула, погружая их на мгновение в полутьму, и Елене показалось, что она увидела тень Савченко на стене – высокую, с характерной прямой осанкой и тяжелым, чуть наклоненным вперед профилем. Но это была лишь игра воображения, спровоцированная стрессом и внезапным изменением освещения.

– Знаете их? – Костин внимательно посмотрел на нее. Его глаза сузились, в них мелькнула искра подозрения. Профессиональная маска полицейского вернулась – он вновь оценивал её, анализировал реакцию, выискивал несоответствия. Мышца на его челюсти едва заметно напряглась, выдавая внутреннее напряжение.

Елена замешкалась, ощущая учащенное сердцебиение и легкое головокружение – её тело реагировало на стресс быстрее, чем сознание могло его проанализировать. В памяти мелькнул незваный образ – вечер после защиты её диссертации, прохладный зал ресторана, приглушенные голоса коллег, звон бокалов. Рука Савченко, задержавшаяся на её талии дольше, чем требовали социальные приличия, и странный взгляд, который тогда она списала на профессиональную гордость ментора за ученицу.

Но было и другое воспоминание, более тревожное – как она случайно услышала разговор Савченко с коллегой в его кабинете. «Некоторые пациенты – идеальные субъекты для глубинных исследований. Особенно те, у кого травма привела к диссоциации. Их психика уже расщеплена, осталось лишь углубить трещину и создать новые паттерны». Тогда она интерпретировала эти слова как метафорическое описание терапевтического процесса. Теперь же, в контексте исчезновений, они приобретали зловещий оттенок.

Сказать правду о том, что Савченко был ее наставником, или промолчать? Интуиция, этот примитивный, но эффективный защитный механизм, подсказывала, что нужно сначала разобраться самой, прежде чем связывать себя откровениями. Доверие Костина было хрупким, с трудом завоеванным ресурсом – не стоило рисковать им до тех пор, пока она не будет уверена в значении всех обнаруженных связей.

– Они известны в профессиональных кругах, – уклончиво ответила она, чувствуя едва заметный тремор в голосе, который надеялась, Костин не заметит. Она сцепила пальцы под столом, чтобы унять дрожь – психологическая техника заземления через физический контакт. – Валерий Дмитриевич Савченко много лет поддерживает молодых художников. Его психоаналитические интерпретации современного искусства считаются новаторскими. – Она сознательно использовала академический тон, создавая иллюзию отстраненности и объективности.

Костин кивнул, но в его взгляде промелькнуло что-то похожее на разочарование – словно он ожидал другого ответа. Он открыл рот, чтобы задать следующий вопрос, но был прерван.

Архивариус вернулся с потрепанной папкой цвета выцветшей охры и положил ее перед Костиным. Папка выглядела неожиданно тонкой для дела о пропавшем человеке – плохой знак, говорящий о недостаточности расследования. Покрытая слоем пыли, она казалась артефактом из прошлого, а не активным делом, ждущим раскрытия.

– Дело о пропаже Анны Костиной, – сказал архивариус с той особой бесстрастностью, которую приобретают люди, ежедневно работающие с документами человеческих трагедий. – Все, что у нас есть. Больше материалов не поступало с 2020 года.

Архивариус удалился, его шаги гулко отдавались в тишине подвала, пока не стихли вдали. Елена заметила, как Костин на мгновение закрыл глаза, будто собираясь с силами перед тем, как открыть папку. Этот жест был настолько интимным, настолько полным сдерживаемой боли, что она почувствовала себя невольной свидетельницей чего-то глубоко личного.

Костин открыл папку с таким видом, будто прикасался к открытой ране. Елена отметила, как его пальцы едва заметно дрожали – микротремор, выдающий глубокую эмоциональную вовлеченность. Она заметила, что на его левой руке не хватало фаланги мизинца – старая травма, о которой она по профессиональной привычке подумала как о потенциальном источнике психологической травмы, а затем упрекнула себя за эту автоматическую диагностику.

Она молча наблюдала, как он перелистывает страницы – показания свидетелей, фотографии с места последнего появления, список вещей, найденных в квартире сестры. Документы были пожелтевшими, с загнутыми углами и следами многократного просмотра. Очевидно, Костин неоднократно возвращался к этому делу на протяжении пяти лет, ища упущенные зацепки.

На одной из страниц Елена заметила пометки, сделанные от руки – тем же острым, угловатым почерком, которым Костин делал заметки во время их разговора в кабинете. Он не просто официально вел дело – он жил им, отмечая каждую мелочь, каждое наблюдение, которое могло привести к сестре.

Некоторые фотографии были скреплены вместе бумажной скрепкой, на которой виднелись следы ржавчины. Костин осторожно отделил их и разложил на столе – лаборатория в университете, галерея, кафе рядом с домом Анны. На каждой фотографии была отмечена дата и время. Елена заметила, что все снимки были сделаны в течение последней недели перед исчезновением сестры Костина.

– Я собирал эти фотографии сам, – тихо сказал Костин, заметив её интерес. – Официальное расследование быстро зашло в тупик. Слишком мало улик, слишком много времени прошло. – В его голосе звучала горечь, но не обвинение. Он понимал ограничения системы, частью которой являлся.

Елена внимательно рассматривала фотографии. На одном из снимков Аня в светлом платье стояла у входа в галерею, её лицо было обращено к кому-то за пределами кадра. Выражение было странным – смесь восхищения и страха, словно она смотрела на что-то одновременно прекрасное и ужасающее. Елена непроизвольно вздрогнула, узнав это выражение – она видела его у пациентов в измененных состояниях сознания, когда они оказывались на границе между контролем и его потерей.

– Вот, – Костин указал на страницу с фотографией выставки. Его палец задержался на изображении с той особой нежностью, с которой люди прикасаются к реликвиям ушедших близких.

На фотографии была запечатлена молодая женщина с каштановыми волосами возле абстрактной картины – холста, заполненного темными спиралями, напоминающими водовороты или черные дыры. Картина странным образом перекликалась с недавними работами Кирилла – тот же мотив поглощения, исчезновения.

Даже на зернистой фотографии было видно удивительное сходство Анны с братом – та же линия скул, те же выразительные глаза, тот же легкий наклон головы, когда она смотрела на собеседника. Но в отличие от напряженного, настороженного выражения лица Костина, её лицо светилось открытостью и энтузиазмом. На ней было простое чёрное платье, подчеркивающее хрупкость фигуры, и единственное украшение – тонкий серебряный кулон в форме спирали, эхом повторяющий мотивы её картины.

Рядом стоял высокий мужчина в безупречно скроенном темном костюме, контрастирующем с богемной атмосферой выставки. Его рука лежала на плече девушки с той особой собственнической манерой, которая выдает скрытую власть – не столько ласка, сколько утверждение контроля. Его лицо было повернуто к фотографу в профиль, но даже так Елена мгновенно узнала характерные черты – высокий лоб, тяжелый подбородок, проницательные глаза, смотрящие из-под густых бровей. Тот же профиль, который она видела в тысячах статей и на десятках конференций.

– Это Аня, – произнес Костин с той особой интонацией, которая появляется, когда называют имя того, кого больше нет, но кто продолжает жить в памяти. – А этот человек…

– Савченко, – закончила Елена, не сумев скрыть узнавание. Имя вырвалось помимо воли, с той особой интонацией, которая выдавала личное знакомство.

Фотография вызвала у неё внезапный приступ дежавю – она сама стояла точно так же на конференции два года назад, ощущая тяжесть его руки на своем плече, одновременно отеческой и странно интимной. Тогда она была польщена вниманием признанного светила психиатрии. Теперь же, глядя на фотографию, она видела в этом жесте что-то хищное – как паук, касающийся попавшей в сети мухи.

Костин резко поднял глаза, и Елена физически ощутила его подозрение – словно невидимая рука сжала горло. В уголках его глаз появились тонкие морщинки напряжения, а зрачки сузились до точек – рефлекторная реакция на угрозу.

– Вы его знаете? – Вопрос прозвучал сухо, но за ним скрывалась целая гамма эмоций – подозрение, надежда, внезапное осознание возможной связи.

Под столом Елена непроизвольно сжала кулаки так сильно, что ногти впились в ладони. Физическая боль помогала сосредоточиться, отвлекала от страха и неуверенности. Она оказалась на перекрестке – сказать правду и рискнуть доверием Костина или солгать и потерять потенциально важный источник информации.

Время словно растянулось, и в этой замедленной секунде она успела проанализировать оба варианта со всеми возможными последствиями. Полная правда: «Да, Савченко был моим научным руководителем и наставником» – вызовет недоверие, возможно, даже подозрение в соучастии. Абсолютная ложь: «Нет, я просто знаю его по репутации» – почти наверняка будет раскрыта позже, что навсегда разрушит доверие. Оставался третий путь – частичная правда, достаточная, чтобы быть честной, но не полная, чтобы не скомпрометировать расследование.

– Он известный психиатр. Я изучала его работы во время учебы, – она сделала паузу, подбирая слова с той особой осторожностью, которую обычно приберегала для сеансов с пограничными расстройствами личности. Каждое слово могло быть минным полем. – Инспектор, я думаю, нам стоит проверить связь между фондом Савченко и исчезновениями. В его методах есть… неортодоксальные элементы, которые могут быть ключом к пониманию происходящего.

Костин смотрел на нее с подозрением, его глаза сузились, словно пытаясь проникнуть за профессиональную маску, но затем он кивнул, принимая её слова за чистую монету. Елена почувствовала укол совести – она использовала психологические техники, чтобы манипулировать правдой, даже если цель была благородной. В каком-то смысле, она использовала те же методы, что и Савченко – манипуляцию сознанием.

– Я подниму все материалы по фонду, – сказал Костин, закрывая папку. Пыль, поднявшаяся от резкого движения, на мгновение повисла в воздухе, искрясь в луче света – словно призрачное напоминание о том, как легко поднять прошлое и как трудно от него избавиться. – А вы, – он захлопнул папку с тем особым звуком, который казался окончательным, как закрытие гроба, – держите меня в курсе, если появится что-то новое о вашем пациенте. И будьте осторожны. Если есть связь между исчезновениями…

– Я могу быть следующей? – Елена попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась. Вместо этого она ощутила непроизвольное напряжение лицевых мышц – соматический отголосок страха.

– Я бы сказал, что вы уже вовлечены, – серьезно ответил Костин. Его взгляд на мгновение смягчился, в нем мелькнуло что-то похожее на защитный импульс, смешанный с мужским инстинктом покровительства. – Позвольте проводить вас до дома.

В предложении Костина Елена уловила не только профессиональную заботу о потенциальной свидетельнице, но и более личную ноту – то ли он действительно переживал за её безопасность, то ли использовал профессиональный предлог для продолжения контакта. В любом случае, инстинкт подсказывал ей, что сближение сейчас было бы ошибкой. Сначала ей нужно было разобраться в собственных чувствах и намерениях.

Елена отказалась от сопровождения, настояв, что доберется сама. Подавленный мужской инстинкт защиты отразился в едва заметном напряжении челюсти Костина, но он не стал настаивать. Она оценила его уважение к её решению – это говорило о его эмоциональном интеллекте и отсутствии гендерных предрассудков, которыми часто страдали его коллеги.

Перед расставанием они обменялись телефонами, и он пообещал связаться, как только появится новая информация. В момент, когда их пальцы соприкоснулись при передаче визитки, Елена почувствовала легкий электрический импульс – то ли статическое электричество, то ли физиологическая реакция на взаимное притяжение. Это мимолетное ощущение напомнило ей, что под слоями профессиональных масок они были просто мужчиной и женщиной, с примитивными инстинктивными реакциями, которые игнорировали все социальные условности и психологические защиты.

Выйдя из полицейского участка, Елена глубоко вдохнула вечерний воздух. После часов, проведенных в замкнутом пространстве, наполненном эмоциональным напряжением, открытое пространство улицы казалось освобождением. Но вместе с тем пришло и острое ощущение уязвимости – здесь не было стен и дверей, отделяющих её от потенциальных угроз.

Городской пейзаж начал приобретать вечерние черты – зажигались фонари, витрины магазинов светились неоновыми огнями, прохожие ускоряли шаг, стремясь добраться домой. Была та особая пора между днем и ночью, когда мир кажется подвешенным между реальностями – слишком поздно для дневных забот, но еще слишком рано для ночных.

Весь путь до дома она прокручивала в голове разговор с Костиным. Её беспокоило ощущение, что она что-то упускает – какую-то важную деталь, соединяющую все элементы этой головоломки. Вспомнился один из любимых афоризмов Савченко: «Психика – это не пазл с одним решением, а калейдоскоп, где каждый поворот создает новую картину из тех же фрагментов». Она пыталась найти тот поворот, который сложит фрагменты в осмысленную картину.

Кирилл. Аня Костина. Савченко. Галерея. Координаты. Какая связь между всем этим? И почему именно художники? Было ли это совпадением, или Савченко целенаправленно искал творческих людей? Елена вспомнила, как он часто говорил о том, что художники обладают особой восприимчивостью к гипнозу и другим формам воздействия на сознание – их воображение не сопротивляется изменённым состояниям, а приветствует их.

«Художники – идеальные субъекты для психологических экспериментов, – говорил Савченко на одной из своих лекций. – Их психические барьеры проницаемы, границы личности подвижны. Они живут на грани реальности и фантазии, сознательного и бессознательного. Для них переход между этими состояниями естественен, как дыхание».

Тогда эти слова казались ей поэтичной метафорой. Теперь они приобретали зловещий оттенок.

Остановившись на светофоре, она машинально посмотрела в боковое зеркало и заметила черный BMW через два ряда позади. Сердце пропустило удар – она узнала машину Савченко по характерному силуэту и номерному знаку с повторяющейся цифрой «семь», которую он считал своим нумерологическим символом. На мгновение ей показалось, что она видит его профиль за рулем – резкие черты, тяжелый подбородок, внимательные глаза, фиксирующие её через стекло с той интенсивностью, которая всегда заставляла её чувствовать себя препарированной.

Красный свет сменился зеленым, но Елена не двинулась с места, всматриваясь в зеркало. Несколько машин сзади нетерпеливо засигналили. Только когда автомобиль за ней резко перестроился и обогнал её, она вышла из оцепенения. Адреналин растекался по телу, обостряя все чувства до предела. Руки на руле были ледяными и не слушались.

Решение пришло спонтанно – вместо того, чтобы ехать прямо к дому, она резко свернула на боковую улицу, нарушив правила движения и вызвав новый шквал возмущенных сигналов. Черный BMW продолжил движение по главной дороге. Елена облегченно выдохнула, чувствуя, как мышцы спины медленно расслабляются. Она припарковалась и выключила двигатель, но осталась сидеть, пытаясь привести мысли в порядок.

«Паранойя», – упрекнула она себя, используя профессиональное определение как защитный механизм. – «Это мог быть кто угодно. Апофения – склонность видеть связи там, где их нет. Самодиагностика – первый признак профессиональной деформации».

Но интуиция психолога, этот неуловимый инструмент, оттачиваемый годами практики, подсказывала, что это не совпадение. Савченко жил в фешенебельном районе на противоположной стороне города. Что он делал здесь, в районе панельных новостроек, граничащих с промзоной?

Она решила поехать в супермаркет, чтобы выиграть время и убедиться, что за ней действительно никто не следит. По дороге она несколько раз меняла маршрут, делала лишние повороты, останавливалась на обочине и пропускала потоки машин. В супермаркете она бесцельно ходила между рядами, машинально складывая в корзину продукты и постоянно оглядываясь. Только убедившись, что никто не проявляет к ней интереса, она расплатилась и вернулась к машине.

Эта маленькая шпионская игра успокоила её нервы и даже вызвала легкую улыбку. «Теперь я не только психолог, но и параноик-любитель», – подумала она, заводя машину.

Когда Елена подъехала к дому, сумерки уже сгустились в ранний осенний вечер. Тени от деревьев тянулись через двор, словно длинные пальцы, пытающиеся дотянуться до подъезда. Она припарковалась, взяла пакеты с продуктами и быстро пошла к дому, отмечая, что дворовые фонари еще не включились, а в некоторых подъездах не горел свет – типичные проблемы района, который медленно, но верно скатывался в категорию неблагополучных.

В подъезде пахло сыростью и кошками – запах, который прочно ассоциировался у неё с домом. Обычно она не обращала на него внимания, но сегодня он почему-то вызвал приступ тоски и одиночества. Поднимаясь по лестнице – лифт в их доме работал через раз – она думала о Костине, о его пятилетних поисках сестры. Каково это – жить с открытой раной, которая не затягивается? С надеждой, которая не умирает, но и не сбывается?

На площадке четвертого этажа она замерла, охваченная внезапной тревогой. Что-то было не так. Лампочка перед её квартирой горела тускло-желтым светом, отбрасывая резкие тени на стены. В этом свете привычный коридор казался чужим, зловещим. Елена замедлила шаг, прислушиваясь. Тишина. Но не та комфортная тишина пустого подъезда, а какая-то напряженная, выжидающая.

Она подошла к двери и на мгновение заколебалась, прежде чем вставить ключ в замок. Всё выглядело обычно – та же потертая дверь, тот же глазок, через который она часто наблюдала за жизнью подъезда. Но внутреннее чувство – то самое, что психологи называют «периферическим осознанием» – подсказывало, что что-то изменилось.

Трясущимися руками она открыла дверь и быстро вошла, сразу же закрыв за собой и задвинув цепочку – привычка, оставшаяся со студенческих времен, когда она жила в неблагополучном районе. Квартира встретила её привычной тишиной и запахом лаванды – она всегда оставляла аромадиффузор включенным, когда уходила, чтобы возвращаться в приятно пахнущий дом.

Елена быстро заперла дверь на два оборота и включила свет. Её двухкомнатная квартира выглядела как обычно – немного беспорядка на рабочем столе, книги, расставленные не по размеру, а по частоте использования, кухня с чистой посудой на сушилке. Тем не менее, она методично обошла все комнаты, проверила шкафы, ванную, балкон. Всё было на своих местах, и всё же… что-то было не так.

Вернувшись в гостиную, она медленно осматривала каждый предмет, пытаясь понять, что вызвало её тревогу. И тогда она увидела это – на журнальном столике лежал кремовый конверт с безупречно ровными краями. Такие конверты не приходят по почте России, их не просовывают под дверь и не бросают в почтовый ящик в подъезде. И самое главное – она была абсолютно уверена, что утром его не было.

Страх сжал горло ледяной рукой. Кто-то был в её квартире. Пока она разговаривала с Костиным, пока искала ответы на вопросы, кто-то проник в её личное пространство. Прошелся по её комнатам. Возможно, смотрел её вещи, трогал её одежду.

Внутреннее пространство квартиры внезапно показалось ей нарушенным, оскверненным присутствием чужого человека. Как у пациентов с ПТСР после ограбления, которые не могут спать в собственных домах, ощущая «загрязнение» личного пространства. Она непроизвольно скользнула взглядом к двери в спальню, представив постороннего человека, касающегося её постели.

С колотящимся сердцем она осторожно подошла к столику, словно конверт мог внезапно ожить и напасть на неё. Первым импульсом было немедленно позвонить Костину, но она сдержала его. Профессиональное любопытство психолога боролось со страхом женщины, оказавшейся в потенциально опасной ситуации.

Осторожно взяв конверт двумя пальцами за краешек, она поднесла его к свету. Дорогая бумага с легкой текстурой, без марок, печатей или подписей. Только её имя, выведенное каллиграфическим почерком на лицевой стороне. Почерк, подумала она, мог принадлежать человеку с высоким уровнем самоконтроля и перфекционизмом – классические черты нарциссического расстройства личности.

Конверт не был запечатан. Внутри она обнаружила миниатюрную репродукцию последней картины Кирилла, выполненную с удивительной точностью – даже микроскопические цифры координат были воспроизведены. Это означало, что тот, кто оставил конверт, знал не только о её встрече с Костиным, но и о содержании их разговора, о координатах на картине Кирилла. Или же… сам был источником этих координат.

Под репродукцией лежала черная визитка из плотного картона с серебряным тиснением:

«ПАНДОРА»

А под названием – адрес в районе старых доков и время: сегодня, полночь.

Елена опустилась в кресло, сжимая визитку в руке, ощущая, как её острые края впиваются в кожу – физическая боль как якорь к реальности. Мысли хаотично сменяли друг друга. Как этот конверт попал в её квартиру? Кто за ней следит? Что происходило с Кириллом в этом загадочном клубе? И главное – что ждет ее, если она примет это приглашение?

Она взглянула на часы. До полуночи оставалось чуть больше двух часов. Времени как раз достаточно, чтобы принять душ, переодеться и добраться до указанного адреса. Или позвонить Костину и рассказать о находке. Оба варианта несли в себе риск – один для её безопасности, другой для возможности провести собственное расследование.

Елена поднесла визитку к свету, изучая затейливый рисунок тиснения. Вокруг имени древнегреческой женщины, выпустившей в мир все беды, располагался узор из семи символов, похожих на те, что были на картине Кирилла. Как профессиональный психолог, она понимала значение выбора – открыть запретный ящик или оставить его закрытым. Как женщина, она чувствовала тот сложный коктейль страха и любопытства, который толкает человека за границы известного.

Рациональная часть её сознания кричала о том, как глупо и опасно идти ночью в неизвестный клуб, особенно когда есть все основания подозревать, что за этим стоит тот, кто причастен к исчезновению двух людей. Но другая часть – та, что сделала её психологом – шептала, что это единственный способ проникнуть туда, куда не могут проникнуть официальные расследования. Увидеть то, что скрыто от посторонних глаз.

Сказать, что она колебалась, было бы неточно. Она знала, что пойдет, с того момента, как увидела визитку. Вопрос был лишь в том, как подготовиться, чтобы минимизировать риски.

Выбор был сделан в тот момент, когда она потянулась к шкафу, выбирая наряд для ночного визита в неизвестное.

Глава 4: Приглашение

Елена перебирала фотографии из студии Кирилла, но они упрямо молчали. Очертания символов, казалось, меняли форму под её взглядом – то являя нечто знакомое, то снова ускользая за грань понимания. Три дня без результата. Три бессонные ночи.

Она отпила остывший кофе и поморщилась. На периферии сознания мерцала беспокойная мысль – только ли профессиональный интерес заставляет её погружаться в эту историю так глубоко? Интуиция подсказывала – в лабиринте этого дела она найдёт не только пропавшего пациента, но и что-то, имеющее отношение к ней самой.

Интерком ожил неожиданно, заставив Елену вздрогнуть.

– Елена Андреевна, к вам курьер, – в голосе Наташи чувствовалось замешательство. – Он настаивает на личной передаче.

– Пусть войдёт.

Дверь открылась бесшумно. Мужчина в безупречном чёрном костюме скользнул в кабинет, не производя звуков. Его лицо поразило Елену – не уродством или красотой, а абсолютным отсутствием микровыражений, которыми живо любое человеческое лицо. Он напоминал идеально выполненную восковую фигуру, в которой техническое совершенство лишь подчёркивало отсутствие души.

– Доктор Северова, – произнёс он голосом, лишённым интонаций. – Для вас.

Протянутый конверт казался неуместно элегантным в его механических пальцах – кремовая бумага высочайшего качества, с тиснением и едва уловимым ароматом.

Елена приняла конверт, инстинктивно избегая прикосновения к его руке.

– Кто отправитель?

Вместо ответа мужчина развернулся и вышел, оставив после себя странное чувство пустоты, словно в кабинете на мгновение возникла дыра в ткани реальности.

Оставшись одна, Елена перевернула конверт. В центре красовалась изысканная золотая гравюра: старинный ларец с приоткрытой крышкой, из которого струился стилизованный туман. Ящик Пандоры. Под рисунком вязью было выведено одно слово: «Пандора».

Аромат, исходящий от конверта, теперь стал отчётливее. Сандал. Она замерла, не решаясь надорвать бумагу. Этот запах… Память услужливо подсунула обрывок воспоминания – тяжелая рука на плече, жар дыхания у виска, шёпот: «Наш маленький секрет, Леночка».

Нет. Не сейчас.

Она решительно вскрыла конверт. Внутри лежала карточка из той же бумаги:

«Уважаемая доктор Северова,

Клуб «Пандора» имеет честь пригласить Вас на терапевтический вечер исцеления глубинных травм, который состоится сегодня в 20:00.

Признавая Ваш вклад в развитие инновационных методов терапии, мы хотели бы представить Вам наш подход к трансформации личности.

Мы открываем двери, которые часто остаются запертыми.

Глубина познания себя не имеет пределов для тех, кто готов смотреть в темноту.»

Ниже следовал адрес и приписка мелким шрифтом: «Мы помним то, о чём другие предпочитают забыть.»

Пальцы Елены похолодели. Эту фразу она слышала лишь однажды – из уст Кирилла во время сеанса глубокого транса. Никто, кроме неё, не мог знать этих слов – она не записывала их в официальные протоколы, лишь в свой личный блокнот.

Она перевернула приглашение и застыла. На обороте находилась миниатюрная копия последней картины Кирилла – ритуальная сцена с фигурами в масках. Но была одна существенная разница – среди наблюдателей проступало женское лицо со странно светящимися глазами. Её лицо. Но не совсем она – это была версия Елены с другим выражением, с иным взглядом, словно альтернативная версия её личности.

Голова закружилась. Очевидно, её офис прослушивался. Или…

Она вспомнила ощущение после визита Костина – смутная тревога, будто что-то в кабинете переместилось. Что если инспектор установил наблюдение? Логично предположить, что после исчезновения двух пациентов она под подозрением. Но тогда почему он не отвечает на звонки?

Или… неприятная мысль поразила её – что если слежка установлена гораздо дольше? Что если это дело связано с её прошлым, которое она так тщательно похоронила?

Звонок Костину сейчас был бы логичным шагом. Но интуиция подсказывала, что в этой игре правила давно переписаны. Ей нужно было увидеть всё своими глазами.

– Виктор, не торопитесь, – Елена наблюдала за нарастающим беспокойством пациента. – Расскажите подробнее о тех ситуациях, когда желание становится непреодолимым.

Виктор Платонов, тридцатишестилетний инвестиционный аналитик с симптомами сексуальной аддикции, ёрзал в кресле, его ухоженные руки нервно теребили манжету дорогой рубашки.

– Это происходит… после определённых сигналов, – он сделал паузу. – Звук, запах, иногда просто мысль – и во мне словно включается что-то, чего я не могу контролировать.

Его речь стала более медленной, в глазах периодически появлялась странная пустота, будто часть его сознания ненадолго отключалась. Елена узнавала эти признаки – совершенно такие же были у Кирилла незадолго до исчезновения.

– Сегодня я хочу предложить кое-что новое, – сказала она, выкладывая на стол художественные материалы. – Моя авторская методика символического отражения. Вместо слов мы позволим говорить образам.

– Я не умею рисовать, – возразил Виктор, но его глаза неотрывно следили за движениями её рук, раскладывающих бумагу и карандаши.

– Здесь не нужен талант, – улыбнулась Елена. – Нужно лишь довериться рукам и позволить им выразить то, что разум не может или не хочет признать.

После короткой индукции лёгкого транса Виктор приступил к рисованию. Его лицо разгладилось, плечи расслабились. Рука уверенно двигалась по бумаге – не так, как у профессионала, но с поразительной целеустремлённостью человека, точно знающего, что он хочет изобразить.

Елена подавила возглас, когда рисунок начал проявляться. На листе возникал лабиринт с центральной фигурой – обнажённой, с запрокинутой головой. По внешнему контуру лабиринта располагались те же символы, которые она видела в студии Кирилла – геометрические формы, соединённые в систему, больше напоминающую схему электронной платы, чем художественный узор.

– Что вы чувствуете, глядя на рисунок? – спросила она, когда Виктор положил карандаш.

Он смотрел на изображение с выражением странной смеси узнавания и отрицания.

– Я не помню, чтобы рисовал эти знаки, – его палец дотронулся до символов почти благоговейно. – Но они кажутся… правильными. Словно формула чего-то важного.

Елена протянула ему лист бумаги с выписанной фразой из сеанса Кирилла.

– Прочтите эти слова, пожалуйста. Вызывают ли они какие-то ассоциации?

Виктор взял лист, и его лицо мгновенно переменилось. Бледность разлилась от висков к подбородку. Зрачки расширились и застыли, будто он увидел нечто, недоступное обычному зрению.

– «Мы помним то, о чём другие предпочитают забыть. Пандора открывает, Пандора освобождает…» – его голос изменился, стал глубже, с резонирующими обертонами, словно говорили одновременно несколько человек.

Затем произошло нечто странное. Виктор застыл, его дыхание практически остановилось. Секунда, две, три – он не двигался, как статуя. А потом, словно кто-то щёлкнул невидимым выключателем, жизнь вернулась в его тело.

Но это был другой Виктор. Его глаза, минуту назад остекленевшие, теперь лихорадочно блестели. Рука, державшая лист, начала мелко дрожать. Он медленно отложил бумагу, как если бы это была змея, готовая укусить.

– Откуда у вас эти слова? – его шёпот был хриплым, полным неподдельного ужаса.

– От другого пациента, который исчез при странных обстоятельствах, – честно ответила Елена. – Вы знаете, что они означают?

– Они… – он замолчал, глядя куда-то мимо Елены, словно видел нечто за её спиной. – Это ключ. Ключ, который открывает и запирает. После него я перестал быть собой. Или, может быть, – его губы искривились в горькой усмешке, – впервые стал собой.

Он поднялся – не резко, а с какой-то механической точностью.

– «Пандора» – это не клуб, доктор Северова. Это лаборатория. Они используют вашу методику, но не для исцеления – для вивисекции личности.

– Кто они, Виктор? – она тоже встала, готовая остановить его, если понадобится.

– Я не могу… – он провёл рукой по лицу, и Елена заметила, что его ногти оставляют белые полосы на коже. – Часть меня хочет вернуться к ним даже сейчас. Эта часть кричит, что я предатель, что я должен замолчать.

– Я могу помочь вам, – Елена сделала шаг к нему, но он отшатнулся.

– Нет. Никто не может, – его взгляд на секунду прояснился. – Если вы получили приглашение, значит, они уже выбрали вас. Не ходите туда. Или если пойдёте… не пейте ничего. И не смотрите в глаза человеку в маске ворона.

Он направился к двери – не торопясь, но с неумолимой решимостью человека, подчиняющегося внутреннему приказу.

– Виктор, подождите! Что это за место? Кто там главный?

– Место, где память становится пластичной, как глина, – он обернулся в дверях. – Человек в маске ворона – ваше отражение. Тень, которую вы отбрасываете.

Дверь закрылась за ним бесшумно. Елена бросилась следом, но коридор был пуст, словно Виктор растворился в воздухе.

– Куда он делся? – спросила она у потрясённой секретарши.

– Он просто… исчез, – Наташа смотрела на неё испуганными глазами. – Я только отвернулась на секунду, а его уже не было. И ещё… когда он проходил мимо меня, я почувствовала странный запах. Как в больнице.

Елена вернулась в кабинет и взяла рисунок Виктора. Линии лабиринта складывались в узор, похожий на схему нервной системы, соединяющей все символы в единую сеть, центром которой была человеческая фигура.

Она поняла, что решение уже принято. Она пойдёт в «Пандору» – не только ради Кирилла, но и ради Виктора. И, возможно, ради себя самой.

Особняк, где располагался клуб «Пандора», напоминал воплощение классической готической фантазии, помещённой в современный контекст. Трёхэтажное здание из тёмного камня с остроконечной крышей и узкими высокими окнами парадоксально сочеталось с минималистичным ландшафтным дизайном.

Елена отпустила такси и на мгновение замерла перед коваными воротами. Вечернее платье – тёмно-синий шёлк с открытой спиной – казалось одновременно и бронёй, и уязвимостью. Она чувствовала себя актрисой, входящей в роль – роль женщины, которой было любопытно, что скрывается за формулировкой «терапевтический вечер исцеления глубинных травм».

На воротах не было звонка, только скромная табличка: «Центр психологического развития „Пандора“». Едва она подошла ближе, интерком ожил сам собой:

– Доктор Северова, добро пожаловать. Мы ждали вас.

Ворота открылись с тихим гудением, открывая дорожку из тёмного гранита. По обеим сторонам росли идеально подстриженные кусты, формой напоминающие те же символы, что она видела на рисунках Кирилла и Виктора. Совпадение? Вряд ли.

Пока Елена шла к главному входу, она заметила несколько камер видеонаблюдения, искусно замаскированных в ветвях декоративных деревьев. Странно, что для частного клуба требовалась такая система безопасности.

У дверей её ждал тот же невозмутимый мужчина, что доставил приглашение. Его лицо оставалось неподвижным, но что-то в глазах изменилось – в них появился странный блеск, напоминающий металлический отсвет.

– Добро пожаловать в «Пандору», доктор Северова, – произнёс он тем же механическим голосом. – Позвольте провести вас.

Он распахнул тяжёлую дубовую дверь, и Елена почувствовала лёгкий поток воздуха, насыщенного едва различимыми ароматами – сандал, бергамот и что-то ещё, неуловимое, но странно знакомое.

Фойе особняка было оформлено со сдержанной элегантностью: мраморный пол с геометрическим рисунком, напоминающим лабиринт; монохромные полотна на стенах, изображающие фрагменты человеческих тел в абстрактных позах; приглушённое освещение, создающее иллюзию сумерек.

Елена шла за своим проводником, отмечая особенности пространства. Как психолог, она не могла не заметить, что дизайн помещения был построен по принципам тонкого воздействия на психику – углы и линии, расположенные так, чтобы взгляд непроизвольно следовал определённым траекториям; цветовая гамма, вызывающая лёгкую дезориентацию; акустика, создающая эффект отстранённости.

– Ваша репутация предшествует вам, доктор, – внезапно произнёс провожатый, нарушив молчание. – Метод символического отражения. Настоящий прорыв в доступе к подавленному материалу.

Елена вздрогнула. Как курьер мог знать о её методике?

– Кто вы? – спросила она прямо.

Но ответа не последовало. Они уже подошли к двустворчатым дверям, за которыми слышался приглушённый гул голосов. Мужчина распахнул их перед ней:

– Ваши коллеги ждут.

Елена шагнула в просторную галерею, и сразу почувствовала на себе несколько взглядов. Гул разговоров ненадолго стих, а затем возобновился, словно волна, отступившая и вернувшаяся на берег.

Зал был заполнен людьми – элегантные мужчины и женщины в вечерних нарядах, беседующие группами по два-три человека. Классическая музыка, звучавшая из невидимых динамиков, создавала фон, достаточно громкий, чтобы приватные разговоры оставались приватными.

Елена сразу узнала нескольких человек. Вице-мэр города, чьё лицо регулярно появлялось в новостях. Главный редактор крупного издательства. Известный нейрохирург, недавно получивший международную премию. Все они – представители общественной и интеллектуальной элиты.

Но самое сильное впечатление произвело присутствие коллег. Профессор Левин, чей курс по психопатологии она когда-то посещала. Доктор Светлова, с которой они дискутировали на последней конференции по психотравматологии. Несколько других известных психологов и психиатров города.

Когда их взгляды встретились с профессором Левиным, она заметила мимолётную реакцию – расширение зрачков, напряжение лицевых мышц, быстрый взгляд в сторону, словно проверка – не заметил ли кто-то их визуальный контакт. А затем – абсолютно естественный поворот головы, как будто он не узнал её.

Это было настолько неожиданно, что Елена замерла на месте. Левин всегда был подчёркнуто вежлив с бывшими студентами. Подобное игнорирование было совершенно не в его стиле.

– Шампанское? – раздался голос рядом.

Официант в чёрном костюме протягивал ей поднос с бокалами, и было что-то неуловимо знакомое в его лице. Потребовалось несколько секунд, чтобы осознать – перед ней стоял Михаил, бывший пациент, которого она лечила от обсессивно-компульсивного расстройства три года назад. И он, похоже, совершенно её не узнавал.

Она взяла бокал, мысленно вспоминая предупреждение Виктора. Не пейте ничего. Но делать вид, что пьёшь, не привлекая внимания, было частью её плана.

Шампанское в бокале переливалось странно гипнотическими узорами, завораживающими взгляд. Елена поднесла бокал к губам, делая вид, что отпивает, и ощутила лёгкий аромат – не только алкоголя, но и чего-то ещё, травяного и сладковатого.

– Впечатляющая компания, не правда ли? – глубокий мужской голос заставил её обернуться.

Перед ней стоял мужчина в идеально сидящем тёмно-синем костюме, с серыми глазами и лицом, сочетающим черты скандинавской суровости и средиземноморской чувственности. Его присутствие обладало почти физической силой притяжения – не столько внешней красотой, сколько аурой сдержанной власти.

– Простите? – Елена сделала паузу, давая ему возможность представиться.

– Александр Волков, – он слегка склонил голову. – Инвестиционная компания «Аргус Капитал» и, как вы уже догадались, один из основателей «Пандоры».

Его рукопожатие было уверенным, сухим и тёплым – рука человека, привыкшего к контролю. Елена отметила крошечный шрам на костяшке указательного пальца – подобные отметины обычно остаются после ударов.

– Интересно наблюдать за гостями, не так ли? – продолжил он. – Политики, бизнесмены, врачи, психологи… На поверхности нет ничего общего, но всех их объединяет одно – жажда проникнуть за пределы общепринятого восприятия реальности.

– А что объединяет основателей клуба? – спросила Елена, встречая его взгляд.

Он улыбнулся, и эта улыбка не коснулась глаз.

– Более интересный вопрос – что привело сюда вас, доктор Северова?

Он знает, кто я. Конечно, знал – ведь приглашение было адресовано именно ей. Но в том, как он произнёс её имя, чувствовалась интимность, словно они были давно знакомы.

– Профессиональный интерес, – ответила она, наблюдая за его реакцией. – Любой новый подход к терапии заслуживает внимания.

Лёгкая усмешка тронула его губы.

– Все так говорят. Профессиональный интерес, научное любопытство, желание быть в курсе инноваций… – он сделал паузу, и его голос стал ниже. – Но правда в том, что нас приводят сюда наши тени. Те части нас самих, которые мы не признаём даже наедине с собой.

Елена почувствовала, как по спине пробежал холодок. Было что-то неприятно знакомое в его словах – отголосок фраз, которые она сама говорила пациентам о необходимости интеграции теневых аспектов личности. Но в его устах эти идеи звучали иначе – не как путь к исцелению, а как приглашение к чему-то запретному.

– Вы много знаете о моей работе, – заметила она.

– Больше, чем вы думаете, – он отпил из своего бокала, не отрывая взгляда от её лица. – Ваша методика символического отражения… Удивительно эффективный способ обойти защитные механизмы психики. Позволить бессознательному проявиться через образы и символы, минуя цензуру разума.

Как он узнал? Её статьи публиковались только в узкоспециализированных журналах, и детали методики она раскрывала лишь коллегам.

Прежде чем она успела задать вопрос, лёгкое головокружение заставило её пошатнуться. Комната на мгновение словно расплылась перед глазами.

– С вами всё в порядке? – Александр поддержал её за локоть, и от этого прикосновения по коже пробежали мурашки.

– Да, просто… минутная слабость, – она сделала глубокий вдох. Что это было? Она едва коснулась губами бокала. Неужели ароматические воздействия в воздухе?

– Возможно, душно, – его рука всё ещё лежала на её локте, и это прикосновение было неуместно личным. – Позвольте проводить вас туда, где больше воздуха.

Он повёл её через зал к одному из высоких венецианских окон. По пути Елена заметила странную деталь – многие гости, погружённые в беседы, на мгновение замирали, когда Александр проходил мимо, как если бы реагировали на какой-то невидимый сигнал.

Её взгляд снова наткнулся на профессора Левина, теперь беседующего с молодой женщиной в изумрудном платье. Даже на расстоянии она видела, что его жесты были скованными, словно заученными. Женщина же двигалась с кошачьей грацией, но её движения тоже казались странно выверенными, почти хореографическими.

– Заинтригованы нашими гостями? – спросил Александр, перехватив её взгляд.

– Скорее удивлена, – честно ответила Елена. – Я знаю нескольких людей здесь, но они, кажется, не узнают меня.

– В «Пандоре» многие предпочитают… неузнавание, – его голос звучал многозначительно. – Здесь мы исследуем те стороны себя, которые обычно скрываем от мира. Порой это требует временного забвения повседневных связей.

Елена внезапно ощутила странное головокружение, словно комната на мгновение поплыла перед глазами. Что-то неуловимо изменилось – расстояние до окна? положение гостей в зале? – она не могла точно сказать. Секунда дезориентации, и всё снова стало нормальным, но осталось неприятное чувство, что она что-то пропустила.

Моргнула? Или секундная потеря сознания?

– Сегодня особенный вечер, – продолжил Александр, словно не заметив её состояния. – Не только приём, но и демонстрация. Многие здесь годами изучают то, что вы называете «теневыми аспектами личности». Но мало кто подходит к этому так… радикально, как наш научный руководитель.

– И кто же ваш научный руководитель? – спросила Елена, чувствуя, как всё внутри напрягается в ожидании ответа.

Александр посмотрел куда-то через её плечо и слегка склонил голову:

– Думаю, вам лучше узнать это от него самого. Он только что вошел.

Елена обернулась, уже предчувствуя ответ. В дальнем конце зала, окружённый аурой почтительного внимания, стоял высокий седовласый мужчина с безупречной выправкой и пронзительным взглядом.

Валерий Дмитриевич Савченко.

Годы почти не изменили его – та же аристократическая внешность, то же выражение проницательного интеллекта, та же харизма, когда-то заставлявшая студентов не дышать на его лекциях.

Савченко. Её бывший наставник и несостоявшийся научный руководитель. Человек, открывший ей двери в мир клинической психологии, и тот же человек, с которым она порвала отношения, отказавшись участвовать в его исследованиях. Исследованиях, которые, по её мнению, слишком далеко заходили за этические границы.

Его последние слова тогда всё ещё звучали в её памяти: «Ты боишься не моих методов, Елена. Ты боишься собственного потенциала.»

– Вы знакомы? – спросил Александр, заметив её реакцию.

– Да, – Елена заставила себя говорить ровно. – Профессор Савченко был моим наставником в университете.

И единственным человеком, кому я рассказала о том, что случилось с отчимом.

Это воспоминание пришло неожиданно и непрошено. Тот единственный вечер, когда она позволила себе уязвимость, когда рассказала о детских кошмарах. Савченко выслушал её с той идеальной эмпатией, которая была его профессиональным даром. А потом предложил ей «особый терапевтический сеанс», чтобы «интегрировать травматический опыт».

После того сеанса она проснулась с головной болью и странным ощущением, будто в её память проникли, что-то изменили. Тогда же она решила прекратить сотрудничество с профессором.

– Какое удивительное совпадение, – слова Александра прозвучали так, словно он не верил в совпадения.

Через весь зал взгляд Савченко нашёл её – мгновенное узнавание, лёгкая улыбка, словно он ожидал увидеть её здесь. Он поднял бокал в её сторону, а затем обратился к публике:

– Дорогие друзья и коллеги, – его голос, глубокий и резонирующий, заставил разговоры в зале мгновенно стихнуть. – Я рад приветствовать всех на нашем особенном вечере.

Елена заметила, как изменились гости – их позы стали более напряжёнными, взгляды – сосредоточенными на Савченко. Это было похоже на групповой транс, словно профессор обладал гипнотическим контролем над аудиторией.

– «Пандора» – это не просто клуб для избранных, – продолжал он. – Это лаборатория человеческого потенциала. Здесь мы исследуем глубины психики без ограничений, налагаемых обществом. Здесь мы открываем двери, которые обычно предпочитают держать закрытыми.

Его речь звучала как эхо текста приглашения, и Елена поняла – Савченко лично составлял его.

– Сегодня мы представим вам результаты нашей работы с теневыми аспектами личности – теми частями себя, которые мы обычно подавляем, но которые, будучи освобождёнными и интегрированными, дают нам доступ к глубинным резервуарам силы.

Говоря это, Савченко смотрел прямо на Елену, словно его слова были адресованы только ей. В его взгляде читалось что-то похожее на вызов.

– Некоторые из вас знакомы с нашими методами. Другие впервые приоткроют завесу над тем, что мы делаем. Но все вы, – его голос стал ниже, интимнее, – получите уникальный опыт, который навсегда изменит ваше восприятие себя и других.

Головокружение снова накатило на Елену, на этот раз сильнее. На секунду она потеряла равновесие и ухватилась за локоть Александра.

– Что со мной? – прошептала она, чувствуя, как сердце начинает биться чаще.

– Первая реакция, – его голос звучал откуда-то издалека. – Ваш мозг адаптируется к атмосфере. Не беспокойтесь, это временно.

Атмосфере? Неужели в воздухе действительно распыляли какое-то вещество?

Елена попыталась сосредоточиться. Голос Савченко всё ещё звучал, но его слова доносились словно через толщу воды. Она моргнула, пытаясь прояснить зрение.

И заметила её.

В противоположном конце зала стояла женщина средних лет с коротко стриженными тёмными волосами. В отличие от остальных гостей, чьи взгляды были прикованы к Савченко, она смотрела прямо на Елену. Их глаза встретились, и женщина едва заметно покачала головой, словно предупреждая. На её запястье Елена заметила тонкий браслет с символом – таким же, какой был выцарапан на стене студии Кирилла.

Елена хотела направиться к ней, но рука Александра на её пояснице удержала её на месте.

– Вам лучше не пропускать речь профессора, – мягко сказал он. – Особенно учитывая вашу историю.

Какую историю? Что именно он знал о её прошлом?

– …и теперь я приглашаю всех пройти в основной зал, где состоится демонстрация, – закончил Савченко.

Стена в глубине галереи бесшумно раздвинулась, открывая проход в другое помещение. Оттуда лился приглушённый красноватый свет, и доносились странные звуки – не совсем музыка, скорее ритмичные вибрации, резонирующие с частотой сердечного ритма.

Гости начали двигаться к проходу с координацией, казавшейся почти сверхъестественной – никакой толкотни, никакой суеты, словно они исполняли идеально отрепетированный танец.

Елена заметила, что женщина с тёмными волосами не двигалась вместе с остальными. Вместо этого она скользнула к боковому выходу, обозначенному неприметной табличкой «Персонал».

– Кто эта женщина? – спросила Елена, глядя ей вслед.

– Марина Климова, – ответил Александр. – Одна из наших… волонтёров. У неё особые отношения с клубом.

Что-то в его тоне заставило Елену насторожиться. Волонтёр? Или подопытный?

– Пойдёмте, – Александр направил её к открывшемуся проходу. – Сегодняшняя демонстрация будет особенно интересна для специалиста вашего уровня.

Елена почувствовала, как её охватывает необъяснимое беспокойство. Не страх – его почему-то не было, а должен был быть. Беспокойство казалось приглушённым, словно её эмоции были обёрнуты в вату. Это ощущение было знакомо – так действуют некоторые анксиолитики.

Всё-таки что-то было в шампанском. Или в воздухе.

Они приблизились к проходу, и Елена увидела Савченко, стоящего у входа и приветствующего гостей. Когда подошла их очередь, профессор взял её руку обеими ладонями.

– Елена Андреевна, – его голос был полон тепла, но глаза оставались холодными. – Какая радость видеть вас здесь. Сколько лет прошло? Восемь? Девять?

– Семь, Валерий Дмитриевич, – она сохраняла внешнее спокойствие, хотя его прикосновение вызывало внутреннюю дрожь. – Не ожидала встретить вас в таком… необычном контексте.

– Напротив, – он улыбнулся. – Контекст абсолютно естественный. Всё, о чём мы говорили тогда, всё, что я пытался вам показать, нашло своё воплощение здесь. «Пандора» – логическое продолжение моих исследований.

Он наклонился ближе, его дыхание коснулось её уха:

– Помните тот наш единственный сеанс? Сегодня вы увидите, насколько далеко продвинулась методика с тех пор.

Ледяной ужас прокатился по позвоночнику Елены. Он знал. Он помнил. И, судя по его словам, тот сеанс был каким-то экспериментом, предшественником того, что происходило теперь в «Пандоре».

– Елена, чувствуйте себя как дома, – Савченко сжал её пальцы чуть сильнее. – В конце концов, вы имеете прямое отношение к тому, что увидите. Ваша методика символического отражения стала краеугольным камнем нашей работы.

Прежде чем она успела ответить, профессор повернулся к следующему гостю, оставив её с чувством, будто её окатили ледяной водой.

Моя методика? Краеугольный камень? Что он имеет в виду?

Рука Александра снова легла ей на поясницу, направляя вперёд.

– Профессор высоко ценит ваш вклад, – тихо сказал он. – Хотя вы, возможно, не осознаёте его масштаба.

Они вошли в основной зал – просторное помещение с амфитеатром, обращённым к центральной платформе. Потолок был низким, создавая ощущение интимности пространства. Красноватое освещение придавало всему нереальный, почти инфернальный оттенок.

Елена заметила, что сиденья в амфитеатре расположены так, чтобы каждый зритель имел идеальный обзор платформы, которая представляла собой круг диаметром около пяти метров, со странными металлическими креплениями по периметру.

– Что это за «демонстрация»? – спросила она, когда Александр повёл её к местам в первом ряду.

– Терапевтический сеанс, – ответил он. – Очень особенный сеанс. Пациент добровольно проходит процесс освобождения от ограничивающих структур личности. Вы увидите настоящую трансформацию – не на уровне симптомов, а на уровне глубинной идентичности.

Что-то в его словах заставило Елену похолодеть. «Освобождение от ограничивающих структур личности» звучало как эвфемизм для… чего? Промывания мозгов? Глубокого психологического воздействия?

– И пациент действительно добровольно согласился на публичную демонстрацию такого интимного процесса? – спросила она с профессиональным скептицизмом.

Александр усмехнулся:

– В «Пандоре» понятие добровольности имеет… особый оттенок. Скажем так: часть личности пациента жаждет этого освобождения больше, чем воздуха.

Они заняли места, и Елена почувствовала странное оцепенение. Она должна была встать и уйти, должна была позвонить в полицию, должна была как-то отреагировать на всё происходящее. Но вместо этого она сидела, завороженная, словно часть её действительно хотела увидеть, что будет дальше.

Это действие препаратов? Или моё собственное тёмное любопытство?

Свет в зале потускнел ещё больше, оставив ярко освещённой только центральную платформу. Савченко вышел в центр круга, и его фигура в тёмном костюме казалась вырезанной из тени.

– Дамы и господа, – начал он. – То, что вы сейчас увидите, находится на переднем крае психологической науки. Мы называем этот процесс «катартической реконфигурацией личности».

Елена вздрогнула. Этот термин… Много лет назад она использовала его в своей дипломной работе – концепция, которую она разработала, но от которой впоследствии отказалась из-за этических соображений.

– В основе метода лежит простая, но революционная идея, – продолжал Савченко. – Личность не является монолитной структурой. Это скорее совокупность паттернов, субличностей, которые могут быть перестроены в новую конфигурацию. При этом часть нежелательных паттернов может быть деактивирована, а часть желательных – усилена.

Елена слушала с нарастающим ужасом. Она узнавала свои собственные идеи, но искажённые, вывернутые, доведённые до крайности.

– Наш сегодняшний пациент, – Савченко сделал жест рукой, и боковая дверь открылась, – страдал от глубокого внутреннего конфликта. Творческая личность, неспособная реализовать свой потенциал из-за сексуальной обсессии, поглощавшей всю психическую энергию.

На платформу вывели молодого мужчину. Елена ахнула, узнав его.

Кирилл.

Её пропавший пациент шёл неестественно прямо, как марионетка на нитях. Его лицо было расслабленным, почти безмятежным, но глаза… глаза были пустыми, лишёнными всякого выражения, как у человека под глубоким гипнозом.

– После серии терапевтических сессий, – продолжал Савченко, – мы достигли значительного успеха. Обсессия была купирована, а творческий потенциал высвобожден. Однако оставалась проблема интеграции новой личностной структуры, и именно этот финальный этап вы сегодня увидите.

Кирилла подвели к центру платформы и усадили в кресло, оборудованное странными датчиками. На его голову надели нечто, напоминающее электроэнцефалографический шлем, но с дополнительными элементами, назначение которых Елена не могла определить.

– Многие из вас, вероятно, знакомы с методикой символического отражения, разработанной нашей талантливой коллегой, доктором Северовой, – при этих словах Савченко жестом указал в её сторону, и Елена почувствовала на себе множество взглядов. – Мы применили её принципы, но расширили инструментарий, добавив элементы нейробиологической стимуляции и фармакологической поддержки.

Он использовал мою методику. Исказил её, превратил в инструмент контроля.

Свет на платформе изменился, став пульсирующим, гипнотическим. Из невидимых динамиков полилась странная музыка – повторяющиеся ритмы, сливающиеся с биением сердца.

– Сейчас наш пациент находится в состоянии глубокого транса, – голос Савченко стал мягче, почти интимнее. – Его сознание открыто для перепрограммирования. Наблюдайте внимательно за трансформацией.

Елена почувствовала, как Александр наклонился к ней:

– Ваша методика в действии, – прошептал он. – Разве не завораживает?

Она хотела ответить, но слова застряли в горле. На большом экране за спиной Кирилла появились изображения – те самые картины, которые она видела в его студии, символы, которые он создавал на сеансах. Но теперь они двигались, пульсировали, словно живые.

Савченко подошёл к Кириллу и начал говорить – тихо, но его голос, усиленный микрофоном, разносился по всему залу:

– Кирилл, вы меня слышите?

– Да, – ответил тот безжизненным голосом.

– Кто вы?

Пауза. Лицо Кирилла на мгновение исказилось, как будто он испытывал внутреннюю борьбу.

– Я… не знаю.

– Это нормально, – сказал Савченко. – Вы находитесь в процессе становления. Сейчас я задам вам серию вопросов, и ваши ответы помогут сформировать новую структуру личности. Готовы?

– Готов, – в голосе Кирилла появились металлические нотки.

Савченко начал задавать вопросы – странные, почти бессмысленные: о геометрических формах, о цветах, о звуках. С каждым ответом Кирилла изображения на экране менялись, реагируя на его слова.

Елена поняла, что происходит. Это была извращённая версия её методики символического отражения. В её оригинальном подходе пациент создавал образы, отражающие его подсознание, и через их интерпретацию приходил к пониманию своих внутренних конфликтов. Но здесь процесс был обращён: образы использовались для создания новых психических структур, для программирования подсознания.

Она должна была остановить это. Но как? Встать и закричать? Её просто выведут. Позвать на помощь? Все присутствующие были либо соучастниками, либо, как она сама, находились под воздействием какого-то препарата.

Внезапно Кирилл вскрикнул. Его тело напряглось, выгнулось дугой. На экране символы закружились в хаотическом вихре.

– Не беспокойтесь, – спокойно сказал Савченко аудитории. – Это нормальная реакция на интеграцию новых паттернов. Сопротивление старой личности, если хотите.

Кирилл снова закричал, на этот раз протяжнее, страшнее. Его лицо исказилось в маске агонии.

– Я не… я не хочу… не это… – его слова были едва различимы.

– О, но частично вы хотите именно этого, – ответил Савченко, и в его голосе появились нотки профессорской назидательности, которые Елена помнила по лекциям. – Часть вас жаждет освобождения от старых ограничений. Именно эта часть привела вас к нам.

Елена почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Она не могла больше это выносить. Мысленно она умоляла Кирилла сопротивляться, бороться, не поддаваться.

Как будто в ответ на её молитву, тело Кирилла конвульсивно дёрнулось, и он закричал:

– Нет! Я не хочу забывать! Не хочу становиться марионеткой!

Савченко нахмурился – первый признак того, что демонстрация идёт не по плану.

– Увеличьте дозу, – приказал он кому-то за кулисами.

Елена увидела, как молодая женщина в белом манипулирует с пультом управления. Через прозрачные трубки, подключённые к креслу Кирилла, потекла жидкость.

– Вы ведь понимаете, что происходит? – тихо спросил Александр, всё ещё сидящий рядом с ней. – Савченко создаёт новую личность. Послушную, сфокусированную, лишённую внутренних конфликтов. Идеального человека, если хотите.

– Это не человек, – выдавила Елена. – Это оболочка. Вы уничтожаете его сущность.

– Нет сущности, – в голосе Александра звучало странное удовлетворение. – Есть только набор паттернов, которые можно переписать. Ваша методика доказала это. Мы просто довели её до логического завершения.

На платформе Кирилл затих. Его тело расслабилось, глаза остекленели. Савченко торжествующе улыбнулся:

– Вот и всё. Трансформация завершена.

Он снова обратился к Кириллу:

– Кто вы?

– Я, – голос звучал иначе, ровнее, спокойнее, – художник. Моё предназначение – создавать образы, отражающие глубинные аспекты человеческой психики. Моя работа – служить «Пандоре».

Савченко повернулся к аудитории:

– Видите? Фокус, целеустремлённость, отсутствие внутренних конфликтов. Обсессия трансформирована в предназначение. Хаотичное стремление к сексуальному удовлетворению превращено в упорядоченное служение высшей цели.

Аплодисменты прокатились по залу. Елена сидела, оцепенев от ужаса. Она только что стала свидетелем психологического убийства. Личность Кирилла, со всеми её недостатками и конфликтами, была стёрта, заменена программой, удобной для Савченко и его «Пандоры».

– А теперь, – Савченко сделал паузу, – мы хотели бы представить нашего следующего добровольца. Человека, чья внутренняя борьба особенно интересна с психологической точки зрения.

Боковая дверь снова открылась, и на этот раз Елена увидела Виктора – своего пациента, который всего несколько часов назад в панике бежал из её кабинета.

Как он оказался здесь? Как они успели его найти и подготовить?

– Это невозможно, – прошептала она.

– В «Пандоре», – тихо ответил Александр, – многое из того, что кажется невозможным, становится реальностью.

Виктор, в отличие от Кирилла, шёл сам, без сопровождения. Его лицо было напряжённым, но решительным. Он поднялся на платформу и повернулся к аудитории.

– Дамы и господа, – голос Савченко звучал торжественно, – сегодня вы станете свидетелями не просто трансформации личности, но настоящего возрождения. Наш доброволец, Виктор, долгие годы боролся с внутренним расколом – конфликтом между его профессиональным «я» и глубоко подавленными импульсами.

Елена вспомнила слова Виктора: «Часть меня хочет вернуться к ним даже сейчас». Теперь она понимала – он уже проходил через это. Уже был «пациентом» «Пандоры». И та часть его личности, которая была запрограммирована здесь, действительно хотела вернуться, как наркоман хочет вернуться к своему дилеру.

– Но сегодня мы пойдём дальше в нашей демонстрации, – продолжал Савченко. – Мы покажем вам, как можно не просто переписать психические паттерны, но создать механизм их автоматического обновления. Представьте себе: личность, способная самостоятельно корректировать свои параметры в соответствии с внешними требованиями!

Эта идея ужаснула Елену больше всего. Он говорил о создании человека без стабильного ядра личности, о полностью программируемом существе. И использовал для этого её методику!

Внезапно Елена почувствовала прикосновение к своей руке. Она вздрогнула и повернула голову. Рядом с ней в проходе, пригнувшись, стояла та самая женщина с тёмными волосами – Марина Климова.

– Идите за мной, – беззвучно произнесла она губами. – Сейчас, пока все отвлечены.

Елена бросила взгляд на Александра, но он был полностью поглощён происходящим на сцене. Савченко продолжал объяснять принципы своего метода, и все взгляды были прикованы к нему.

Она колебалась. Покинуть зал означало упустить возможность узнать больше о «Пандоре», о том, что происходит с её пациентами. Но оставаться… Если Савченко заметит её реакцию, кто знает, не станет ли она следующим «добровольцем»?

Елена приняла решение. Незаметно она соскользнула с кресла и, пригнувшись, последовала за Мариной к неприметной двери в стене амфитеатра.

Последнее, что она услышала, выходя из зала, был голос Савченко:

– И помните, дамы и господа: всё, что вы видите здесь, – только начало нашего путешествия в глубины человеческой психики. «Пандора» открыла свой ящик, и обратного пути нет.»

Марина провела Елену по узкому коридору, освещенному тусклыми красными лампами. Их шаги были заглушены мягким ковровым покрытием. Сзади не доносилось никаких звуков преследования.

– Кто вы? – шепнула Елена, когда они свернули за угол.

– Потом, – отрезала Марина. – Сейчас нужно выбраться отсюда. Если Савченко заметит ваше отсутствие, он поймет, что вы не поддались воздействию.

Елена попыталась сосредоточиться, но мысли путались. Что-то мешало собраться – остаточное действие препарата в воздухе или в том шампанском, которого она едва коснулась.

– Вы… вы тоже прошли через это? – спросила она, заметив на запястье Марины тот же символ, что видела в студии Кирилла.

Лицо Марины на мгновение застыло, глаза стали пустыми, как у Кирилла на платформе.

– Да, – ее голос внезапно изменился, стал ниже и механичнее. – Я принадлежу «Пандоре». Я должна вернуть вас.

Она резко остановилась и повернулась к Елене. В ее глазах теперь читалась пустота, словно личность, только что говорившая с ней, исчезла.

– Марина? – Елена сделала шаг назад.

Женщина моргнула несколько раз, и жизнь вернулась в ее глаза. Лицо исказилось в гримасе боли.

– Простите, – прошептала она. – Триггеры… я не всегда могу их контролировать. Быстрее, нам нужно выйти, пока я… пока я всё еще я.

Они поспешили дальше по коридору, и Елена заметила, что Марина постоянно борется с собой – ее движения то становились механическими, то снова обретали естественность.

– Что они с вами сделали? – спросила Елена, когда они достигли незаметной двери с надписью «Аварийный выход».

– То же, что и с другими, – Марина достала магнитную карту и приложила к считывателю. – Только я… сопротивляюсь. Часть меня сопротивляется.

Дверь открылась, впустив поток прохладного ночного воздуха. Они оказались на небольшой служебной площадке позади особняка.

– Вот, – Марина протянула Елене маленькую флешку. – Здесь всё, что я смогла собрать о методах Савченко. Схемы, протоколы, список… список жертв.

– Но почему вы…

– Потому что я помню, – взгляд Марины на мгновение затуманился, и она с усилием вернула фокус. – Не всё, но достаточно. Достаточно, чтобы знать – я была одной из первых. Подопытной крысой для его экспериментов.

Елена приняла флешку, чувствуя ее вес как тяжесть ответственности.

– Я должна обратиться в полицию.

– Бесполезно, – горько усмехнулась Марина. – Половина гостей в том зале – люди с властью и влиянием. Вас признают сумасшедшей раньше, чем вы закончите свое заявление.

– Тогда что мне делать?

– Найдите Волкова.

– Александра? – Елена удивленно посмотрела на нее. – Но он же один из них.

– Всё сложнее, – Марина нервно оглянулась на дверь. – Он основал «Пандору» не для этого. Савченко извратил его идею. Теперь Волков… у него свои счеты к профессору.

– Но он находится там, участвует в этих… демонстрациях.

– Потому что ищет доказательства, – Марина внезапно вздрогнула и схватилась за запястье с браслетом. – Они активируют протокол. Чувствуют, что я отклонилась от программы.

Ее глаза снова начали пустеть, черты лица разгладились.

– Уходите, – с усилием произнесла она. – Изучите файлы. Найдите Волкова, но будьте осторожны. Не доверяйте ему полностью. И… если мы снова встретимся, и я буду… другой – бегите. Та Марина, которую вы видите сейчас, может исчезнуть в любой момент.

– Я помогу вам, – Елена шагнула к ней, но Марина отступила.

– Нет! Уходите. Сейчас же. Я… я не знаю, что сделаю, когда они закончат перезапуск.

Елена колебалась всего секунду, потом кивнула и быстро пошла по служебной дорожке, огибающей особняк. За спиной она слышала тяжелое дыхание Марины, борющейся с невидимыми цепями в собственном сознании.

Оказавшись на улице, Елена глубоко вдохнула ночной воздух, пытаясь очистить разум от остаточного действия препаратов. Мысли постепенно прояснялись, и ужас происходящего обрушился на нее всей тяжестью.

Савченко использовал ее методику для контроля сознания. Кирилл был фактически стерт, заменен послушной марионеткой. Виктор находился в процессе такой же трансформации. И Марина… женщина с двумя личностями, одна из которых была запрограммирована в «Пандоре».

А теперь они знали, что Елена видела их методы. Знали, что она ускользнула.

Она достала телефон и вызвала такси, понимая, что не сможет вернуться домой – это первое место, где они будут ее искать. Ей нужно было убежище, где она могла бы изучить файлы Марины и разработать план действий.

Поймав такси, Елена дала адрес небольшого отеля на окраине города. Город проносился за окнами, сверкая огнями, которые теперь казались обманчивыми, скрывающими тьму, что притаилась за фасадом цивилизации.

Пандора открыла свой ящик. Теперь Елена знала, что было внутри – технология контроля сознания, методика переписывания личности. И она, сама того не желая, помогла создать ключ к этому ящику.

Теперь ей предстояло найти способ закрыть его – прежде чем её собственная личность станет еще одним экспонатом в коллекции Савченко.

Глава 5: Погружение