Большие дикари. 100 рассказов о дикой жизни
© Алтайчи Бирюев, 2025
ISBN 978-5-0065-9825-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
На горах Большой Равнины,
На вершине Красных Камней,
Там стоял Владыка Жизни,
Гитчи Манито могучий,
И с вершины Красных Камней
Созывал к себе народы,
Созывал людей отвсюду.
От следов его струилась,
Трепетала в блеске утра
Речка, в пропасти срываясь,
Ишкудой, огнём, сверкая.
И перстом Владыка Жизни
Начертал ей по долине
Путь излучистый, сказавши:
«Вот твой Путь отныне будет!»
(Генри Лонгфелло «Песнь о Гайавате», 1855 г.)
Великая Папуасия
Меня всегда удивляла одинаковая реакция совершенно разных людей на слово «индеец». Все, как один, начинали высокомерно так улыбаться и хлопать ладонью по губам, издавая псевдо-индейские кличи: «Улюлю!»
Раньше обычно это как-то даже меня раздражало. Сейчас думаю, что людям этим, наверное, виднее – потому, что они сами как индейцы.
Не те, несущиеся в галопе по вольным прериям раскрашенные свободолюбивые конные воины, а, скорее, индейцы как обманутые наивные аборигены.
Лишённые своих прав на землю, живущие в материально-угловатых городских резервациях. Дикари по своей природе, обёрнутые в расписное целлофановое одеяло прогресса. Теряющие истинную веру и цель в жизни из-за призрачного сиюминутного блеска. Выменивающие на бисер моды и бусы мейнстрима свою персональную индивидуальность. Забывающие свои традиции, язык и родственные отношения в поисках чего-то сакрально-иноземного. Скачущие вокруг мизантропического костра всеобщей ненависти, разбрызгивая токсичную слюну зависти и злобы.
Божок этих вымирающих дикарей – это зеркало эгоизма, ему и поклоняются отныне.
Живи и процветай, Великая Папуасия!
Восходящее солнце
Родился я в далёком 1968 году в Ростове-на-Дону, в славной и великой стране СССР.
Ростов моего детства был небольшим зелённым городом, который только начинал расстраиваться и расти на высоком правом берегу, вальяжно текущего через бескрайние степи, Батюшки Дона. Моё детство как раз и проходило в недавно построенном западном жилом массиве, который впоследствии стал для нас Диким Западным. Наша пятиэтажка была предпоследняя, эдакий форпост, граничащий с промзоной, обширным садоводством и совхозом «Нива».
В детстве любая живность, проживающая в степях, была нам известна.
После дождя, неведомо откуда, лужи заполнялись головастиками, лягушками и земляными червями. Ласки, змеи, жабы, ящерицы, ёжики и суслики тоже встречались. В небе реяли различные виды стрекоз («иголочки», «пожарники», «богатыри»), шмели, пчёлы и несметные облака бабочек. Выше обитали любимые ростовчанами ручные голуби и дикие, стрижи, ласточки, совы, сычи, а также ястребы, орлы и копчики.
Жители молодого Западного высаживали возле домов абрикосы, вишни, грецкий орех, крыжовник, смородину и малину, чем потом лакомилась вся детвора на летних каникулах. Ряды балконов на пятиэтажках заплетали виноградные лозы, из-за которых порой и дом казался зелёным холмом.
Много было вокруг строящихся домов, где ребятня скакала и прыгала, играя в прятки и лова, частенько ломая кости конечностей при плохо расчитаном прыжке или неудачном падении. В целом окружающее весьма способствовало появлению детских индейских дворовых племён, как грибы проросших после выхода на большие экраны кинотеатров Советского Союза вестернов киностудии «ДЕФА» и фильмов про Виннету.
Детвора тогда вообще была восприимчива ко всему впечатляющему, что скрашивало их уличную полудикую жизнь. Телевизор имел тогда лишь два канала и те в основном носили информационную тематику. Были конечно мультики, «Клуб кинопутешественников», «В мире животных» иногда проскакивали хорошие приключенческие фильмы, но этого не хватало, поэтому вестерны сразу стали очень популярны, и не только среди детей.
Книги тоже занимали достойное место у ребятни и взрослых, правда, хорошие было сложно достать и вообще книги были в большом деффиците. Многие записывались в библиотеки, некоторые менялись, а уж у счастливчиков были свои небольшие домашние библиотеки, собранные родителями, и они считались зажиточными, богатыми людьми.
Моё «знакомство» с индейцами произошло, наверное, как и у всех через великое чудо синематографа. Общество было очень коллективно, ни быт, ни должности, ни гаджеты не разделяли особо народ. И любая мода или увлечение были «заразны» и охватывали большие слои населения. Когда на тебя с обложек журнала «Советский экран» или афиш кинотеатров зорко взирает мужественное лицо Гойко Митича, то трудно не поддаться всеобщей истерии вокруг индейцев. Официальные советские власти тоже их поддерживали, считая колонизацию Америки примером кровавейшего геноцида целой расы и использовали печальные страницы этой истории для политической борьбы. В общем, ещё до моего глубокого погружения в мир краснокожих, индейцы были вокруг и всюду, в кино, книгах, журналах, политических передачах и газетах, особенно после восстания 1973 г. активистов «Движения Американских Индейцев» в резервации Пайн-Ридж, в самом сердце лоснящегося от достатка и комфорта капиталистического мира.
Летом школьники были предоставлены сами себе, и если не были у бабушек в деревне или в пионерлагерях, то оккупировали улицы с утра и до самой темноты. Кормились тут же дарами природы, иначе, если проявил слабость или малодушие и повёлся на кусок ливерухи, то можно было уже не выйти обратно. Там-то и играли в разные игры. Белых и красных, казаков-разбойников, фрицев и наших, индейцев и ковбоев. У нас тоже было своё дворовое племя, мы делали налобные повязки с кусочками меха и перьями, строили вигвамы из картона летом и из выброшенных новогодних ёлок зимой, имели имена.
Не могу точно сказать дату, когда я полностью погрузился в индейство, но помню, что после прочтения книги из школьной библиотеки «Таинственные следы» Сат-Ока мир разделился на до и после. Эта детская и во многом наивная книга (нынешний взгляд, конечно же) что-то перешёлкнула во мне, какой-то выключатель-кнопку, которую так безуспешно искал Урри у Электроника. Будто открылся занавес, а за ним чарующий, красивый, неведанный мир, полный настоящих приключений, истинных чувств, искренних взаимоотношений и волшебства дикой природы. И всё это вписалось в одно слово «индеец», которое далее производило на меня странное чарующе-магнетическое притяжение, пока ещё неизученное современным легионом всяческих новомодных доморощенных психологов.
Вся последующия жизнь была выстроенна (хотел я или нет) от того самого магического момента. Все личностные отношения, мои действия и значимые шаги так или иначе были связанны с тем детским перевоплощением и пропущены через призму индейского восприятия. Отмечу сразу, что больше всего меня манило их мировосприятие, их обустройство мира и взаимоотношений, ну и конечно же свободная жизнь на лоне природы, трудная и суровая, но полная захватывающих дух городского мальчишки приключений.
Однако формирование моей индейской вселенной произошло не сразу, а по мере поглощения информации, связанной с их культурой, бытом и историей. Романтический образ «благородного дикаря», взращённый кем-то однажды в литературе и публицистике, был умело подхвачен и практично использован в последующих художественных книгах и фильмах. Сейчас понятно, что это именно «образ», но в жизни все, так или иначе, идут за каким-то образом, стремятся к какому-то идеалу и тот образ ничем не отличался от других. Помимо пионер-героев и ударников коммунистического труда мне, наверное, нужен был и такой вот идеально-романтический свой собственный.
Меня вообще с детства угнетали просчитанные кем-то мои заведомо однообразно-серые (как у всех) жизненные этапы: ясли, детсад, школа, институт-техникум, семья, работа, пенсия, смерть. Типа, смирись и будь как все, за тебя уже просуетились, живи- поживай да добра наживай. А где, собственно, жизнь-то, где познание безграничного и неоднозначного мира личностью? Ничего страшнее такой размеренной унылой скуки для меня не было. Другое дело мир красочных фантазий и грёз, куда уносили меня прочитанные книги.
До класса шестого моё увлечение индейцами воспринималось нормально и родичами и ровесниками, но повзрослев, многие сверстники уже стали считать меня чудаком, задержавшимся в детстве. Уличная компания – довольно жестокая среда и мне приходилось выслушивать кучу обидных дразнилок-прозвищь и отстаивать своё мировосприятие в многочисленных потасовках и драках.
Вскоре я стал скрывать своё увлечение индейцами и про него знали лишь немногие дворовые и школьные друзья. В тот период я стал всё больше любить одиночество, спокойно погружаясь в упоительные приключения из книг.
За нужными книгами у меня была настоящая облавная охота. Я раз в две недели обходил все книжные и букинистические магазины города, а по выходным ездил на книжную толкучку. Там на сэкономленные деньги, которые мне давала мать на школьные обеды, покупал у спекулянтов искомые экземпляры и потом надолго погружался в описанный там сказочно-захватывающий мир. Я брал в библиотеках, выменивал у друзей нужные книги, выдуривал у девчонок одноклассниц, обольщая и охаживая их месяцами. Первые книги, появившиеся у меня, были не про индейцев, а о ребятне, играющей в индейцев (А. Анисимова «Рюма в стране ирокезов» и Стевана Булайича «Ребята с Вербной реки»), только ещё больше разогревшие мой «аппетит» к индейцам.
И понеслось, и поехало, это было сродни навязчивой маниакальной идее.
До сих пор не могу забыть, как в одном захудалом книжном отделе букинистики нашел книгу по особенностям фонетики языка индейцев мускогов-криков, сугубо научный труд каких-то советских учёных-лингвистов. Тогда у меня не хватило денег, а когда поднакопил и приехал позже, книги уже не было. Невероятно горькое разочарование.
Кстати, десятилетия спустя, уже общаясь с первыми индеанистами Советского Союза, я ни разу от них не слышал о такой книге. Я мог бы стать её единственным гордым владельцем, но не срослось, не срослось.
Благодаря моим походам по магазинам и книжным толчкам города личная библиотека росла и знания структуировались, выкристаллизовывая суть индейского (книжного) мировосприятия.
Мастерил я также мокасины, томагавки, луки и прочие неизменные атрибуты любого индейца. Так, приобретя на книжном рынке книгу «Песнь о Гайавате» Генри Лонгфелло с иллюстрациями Ремингтона, я сделал свою первую курительную трубку-калюмет. С Серёгой Лютовым (Крыло Орла) мы вырвали тростник-эпоква в Рябининой балке за областной больницей и я, обмотав его смоченными в клее разноцветными нитками, сделал из него длинный чубук. А потом из красной глины, в которую я подмешал собственной крови для пущей магичности, мы сделали чашечку, укрепив её на огне. Я до сих пор помню, как мы зимой пошли в далёкую лесопасадку в заснеженном поле возле бывшего совхоза «Нива», разожгли костёр и раскурили нашу настоящую Трубку Мира.
Мой индеский мир тогда базировался на вычитанной (высмотренной) доступной информации и общении с парой друзей из «вымершего» уже дворового племени. По мере взросления вообще стал считать, что больше таких вот, как я, «помешанных» на индейцах и нет больше. До самой армии я больше не светился своим индеанизмом перед уличной компанией, тщательно храня внутри всё таинственное волшебство мира индейцев.
Те книги были подобны кирпичикам, выстроившим стену, отгораживающую мой альтернативный взгляд на мир от общепринятой крепкой, но весьма пресно-блёклой действительности.
Мне до сих пор с завидным постоянством снится сон, словно остаточное наследие того маниакального периода книжных изысканий. Будто я в том или ином магазине (всегда разные) нахожу неведанную доселе книгу или старый потрёпанный фолиант (тоже всегда разные) с кучей картинок, иллюстраций и новой информацией. Во сне ощущаю небывалую радость и неописуемый восторг, с которыми, крепко прижимая желанную находку к груди, я и просыпаюсь.
Вот так взошло индейское Солнце, указавшее, осветившее и согревающее весь дальнейший мой жизненый путь.
Типи
Своё первое типи я сделал в классе наверное пятом, году эдак в 1980-ом.
В журнале «Юный техник» наткнулся на статью о выкройке детского типи из пары обычных одеял. Совет давал старый индеец Бурый Волк, который там же и был изображён. Такой авторитетный мастер, конечно же, сподвиг меня на решительные действия.
Я долго выпрашивал у матери одеяла, она, кстати, в теме была. Называла меня «Гойко Митич», пришила к шахтинским джинсам-чухасам бахрому со скатерти и даже помогла убор склеить из гусиных перьев.
В общем, кое-как я сделал выкройку и наше маленькое племя собралось в «лесах», так мы называли заросли крыжовника, каштанов и жердёл за 235-ым домом на проспекте Стачки.
Я тогда звался Яха-Хаджо (Безумный Волк), ещё были Чук (Одноглазый Волк, из-за бельма на глазу), Олька Ляхова (Молодая Луна, на то время моя индейская скво), Танька Вербняк (Грозовая Туча) и Инка Кишик, примкнувшая к нам, дабы не профукать в одиночестве летние каникулы.
Помню, поставили мы типи и сели внутри по кругу. Это был наш детский сказочный мир, наша ракета, несущая юные чистые фантазии в бесконечный космос, наша индейская церковь.
Не успел я преисполниться гордостью и амбициями удачливого вождя, как типи сотрясли страшные удары. Испугавшись землетрясения (а все тогда смотрели японский фильм-катастрофу «Гибель Японии») мы высыпались наружу, и не все через дверь. Но амплитудные толчки вызвало отнюдь не движение тектонических плит, не испытание термоядерных бомб в Семипалатинске или атолле Муруроа.
Это была баба Женя, прабабка Инки (вот всегда с этими бледнолицыми скво проблемы!), сухая сморщенная старушка 85 лет, традиционалистка, ходившая в платках и стерегущая нравы. Для её возраста она была довольно шустрая и сильная; громко голося, она пыталась сорвать покрышку и расшатать шесты. А всё потому, что боялась, будто мы (пионеры, между прочим!) лишим невинности её правнучку (сто лет бы она нам ни всралась). Ни уговоры матери о невинных детских играх, ни другие доводы старую традиционалистку не убедили.
Моё первое типи не простояло и часу, а в клан дворовых бледнолицых врагов добавилось имя бабы Жени, и я, проходя мимо, никогда не здоровался и делал гордо-презрительное лицо, копируя героев Гойко Митича.
Вторая попытка была уже в 1991 году.
Тогда мы познакомились с Мокасином (Шулика, на тот момент) и в нас, вместе с китайской 1,5-часовой копией «Танцев с Волками» проникла Красная Сила, разбудив полузабытые мечты индейского детства.
У меня были прорезиненные покрышки с палаток и мы, готовясь к суровым зимам Алтая, решили пройти тест-драйв в пойменной роще на Левом берегу. Там было такое место, «тоня», куда в путину рыбаки вытаскивали сети, а недалеко была тайная поляна, которую мы считали священной индейской территорией. Вот туда, обсираясь от тяжести ноши, мы отправились в морозный день.
Короток световой зимний день, но мы всё же успели поставить шесты и обмотать их покрышкой. Надев ватники, разожгли костер и приготовились коротать ночь и делиться индейскими рассказами.
Типи было без полога и нахождение в нём приравнивалось почти что к душегубкам Освенцима, тiльки там газ без цвета и запаха был, а тут и дым, и гарь, и угар. Мы периодически высовывали носы под покрышку, где их сразу же обжигал мороз.
Даже индейской выдержке есть предел! Через пару часов токсичного испытания, мы, невзирая на окоченевшие руки и ноги, свернули ставшую колом покрышку и героически отправились в ночь – домой.
Второй раз мы поставили её в мае, перед отъездом на Алтай. Весна – это вам не зима, можно было и кастрик не разводить даже, если бы не комары, атаковавшие гордых сиу, словно подлые оджибвеи. Под утро мы всё-таки чутка приспали, сраженные свежим воздухом, усталостью и обескровленные комарами. После рассвета меня разбудили рыбаки, проходящие мимо.
– Э, гляди! – говорил один другому. – Вигвам!
– Индейцы. – обыденно ответил второй.
Лучи пробивались сквозь дымовое отверстие и дырки в покрышке, Макас сопел, свесив из угла рта вязкую слюну, иногда пуская ветра, обозначая тем самым, что он жив, и чтобы я особо не беспокоился. А в листве над нами какая-то птичка всё время насвистывала почему-то фразу из «Танцев с Волками»:
– Васичу-кигипи, васичу-кигипи, чичу-кигипи…
А потом был волшебный Алтай, община «Блю Рок», зубрятник, много новых друзей, куча индейцев, метисов, сочувствующих и, конечно же, много настоящих типи.
Вспомнил я про всё это, лёжа в своем типи, которое мне помог сделать Маленький Ястреб, и которое путешествовало со мной на Пау-Вау в Лугу в 2000 г., стояло в Калмыцкой балке и в поселке Новый, что в предгорьях Кавказа. Это уже полноценное жилище, в нём и зимой можно спокойно спать, не вспоминая Освенцим.
И, конечно же, огромное спасибо мудрому индейцу Бурому Волку из журнала «Юнный техник» за его советы – та легендарная вырезка хранится у меня до сих пор.
Золото Горшкова
Где-то в восьмидесятых, учась в старших классах, я попал на прощание с фильмом «Золото Маккенны».
Его снимали с проката по большому экрану и поэтому в кинотеатре «Комсомолец» на ул. Энгельса (Большая Садовая) всю неделю было торжественное прощание с фильмом. Такой фильм, красочный и американский, всегда собирал полный зал народу, желающего пережить захватывающие приключения с героями фильма.
К тому времени я уже много раз его смотрел, знал все эпизоды с апачами, диалоги Хачиты, с которого фанател, и пикантные сцены с купанием обнажённой Хешке. За этими сценами многие взрослые и приходили в зал, так как на советских экранах обнажённого женского, и притом красивого, тела было мало. Находчивые операторы вырезали кадры из плёнки с понравившимися моментами, и порой версия советского фильма была прерывиста в сюжете и отличалась по продолжительности от оригинала.
В общем, почувствовал я некую тоску от того, что больше не увижу Хачиту, который разрядил оружие алчных бледнолицых в каньоне старого Адамса, и решил смотреть прощальное кино каждый день после школы.
Ровно неделю, день в день, шёл этот вестерн. Несмотря на рабочий день, зал не пустовал, всегда были подростки и юноши с разных районов города. Зная это, администрация кинотеатра решила совместить полезное с приятным. Перед каждым просмотром на сцену выходил Сергей Ильич Горшков, командир 5-го гвардейского Донского Казачьего Будапештского Краснознамённого Кавалерийского Корпуса, в военной казачьей форме с красными лампасами. Его задачей было рассказать подрастающему поколению о героических подвигах казачьего корпуса во времена Отечественной войны 1941—45 годов, дабы направить неокрепшие умы на службу отчизне и воспитать поколение в духе героического патриотизма.
С генералом Горшковым я был знаком и встречался в школе не раз. Дело в том, что наша школа №60 имела музей имени 5-го гвардейского Донского Казачьего Будапештского Краснознамённого Кавалерийского корпуса, где была большая экспозиция времён войны, фотоархивы, документы, оружие, форма и даже настоящая тачанка. Генерал Горшков был частым гостем на первом звонке и выпускном, да и на других праздниках тоже. Он был истинным сыном донских степей, коренастый, седой и с пышными усами а-ля Семён Михайлович Будённый. Рассказывать он умел красочно.
Всю неделю я слушал, как казаки рубали фрицев «на капусту» и ёрзал в нетерпении, в ожидании начала фильма. Я был далёк от его боевых похождений, скача где-то там, среди апачей и золотоискателей, как, впрочем, и все другие в зале. Иногда слышался недовольный шёпот или смешки слушателей.
Особенно в том месте, где наши казаки зажали немцев на берегу какой-то европейской реки и налетели буйной лавой на врага. В этом месте малорослый Горшков расходился особенно сильно, вспоминая боевую молодость. Его лицо становилось красного цвета, он махал воображаемой шашкой и орал:
– А мы их – на капусту, НА КАПУСТУ!!!
Напор его был так велик, что казачьи усы не могли удержать брызгающие слюни боевого запала, которые вылетали, дабы окропить первые ряды неблагодарных слушателей. Потом он уходил вместе со своей кровавой и горестной былью, под редкие аплодисменты и смешки, свет медленно тух и начиналась великая американская иллюзия кино. Зал замолкал, все переносились в жаркий штат, где сражались гордые индейцы и плохие бандиты Колорадо, переживая невероятные приключения.
Прошли многие годы. Генерал Горшков давно пьёт горькую с боевыми друзьями в своей казачьей Валгалле, вспоминая, как вместе сражались за родину. Родину, которой теперь нет…
А американское кино теперь можно посмотреть, просто включив телевизор. Такое же красочное, приключенческое и кичливое.
Показалось мне вдруг, что тогда, в том зале, мы стояли перед неким выбором: принять свою быль, пусть порою жестокую и суровую, или уютно-красочную чужую иллюзию.
И походу, сделали выбор.
Муги-коонс-сит
Из вычитанной информации с многих источников у меня сложился образ индейца, как дитя природы, следопыта, охотника, воина и выживальщика в суровых диких условиях, которому присущи были такие черты характера как стойкость, отвага, воля, честь, закалка и прочий стоицизм.
И это всё, так или иначе, пригодилось, когда меня призвали в ряды легендарной и непобедимой советской армии.
К тому времени я был парашютистом-разрядником, отучившимся в ДОСААФ, и поэтому автоматически попал в воздушно-десантные войска в легендарный 242-ой учебный центр Гайжюнай, базировавшийся на территории Литвы.
Это было жёсткая проверка моего детского индейского стержня. Про учебку ходило крылатое выражение «кто прошёл малый Гайжюнай, тому не страшен большой Бухенвальд» и в, целом, вся служба там это подтверждала. Мы стреляли, как ковбои и бегали, как их лошади.
Если убрать мозги цвета хаки, способствующие развитию злокачественного солдатского долбоебизма, так необходимого при выполнении боевых задач, поставленных командованием, правительством или партией, то жизнь десантника походила на индейскую.
Холод, голод, стычки с противником (тогда ещё своим), марш-броски, выживание в лесу и гордое отстаивание собственной чести. Закалка духа по-индейским понятиям очень мне помогла стойко сносить тяготы и лишения воинской службы. Вот насчёт честного и дисциплинированного воина не скажу, что был прям таким, как того требовала присяга. Но зато свято и строго хранил военные и государственные тайны – потому что не знал таковых. Выработанный в детстве внутренний кодекс индейца не позволял мне чмыриться за еду и сон, помогал в сварах с сослуживцами, а взращённый на книгах альтернативный мир спасал от мрачных мыслей, сопутствующих неопытному солдату первых, самых тяжёлых месяцев службы.
Потом в войсках, в знойном климате Афганистана, мне помогала апачская хитрость. Когда с водой был строгий дефицит, а за бортом было 56 градусов в тени, но это не должно было никак влиять на поставленную для разведроты задачу, я носил во рту плоский камушек, как воины апачи, помогающий бороться с сухостью во рту.
Но до этого надо было пройти ещё проверочный экзамен в учебке, знаменитый и устрашающий «разведвыход». Раньше разведгруппы забрасывали на границу с Польшей или Белоруссией и оттуда они должны были по ночам скрытно пробираться на базу, выполняя поставленные задачи и развед-диверсионные действия. В нашем случае обучение шло по ускоренному афганскому варианту и поэтому заброска была в глубину местных литовских лесов, тайное логово печально известных «лесных братьев».
Разведвыхода удостаивался не каждый из курсантов, могли не взять, если не тянул физически или по морально-волевым качествам.
Моё участие тоже было под сомнением, ибо, к стыду признаться, бегал я тогда чертовски плохо. Нет, на короткие спринтерские дистанции я был лучшим в роте, а вот «трёшка» в полном боевом была на уверенную жирную двоечку. Дох физически на половине дистанции, дыхалка была поставлена неправильно.
Это уже после армии понял, когда стал бегать по утрам, настырно вырабатывая выносливость.
Проскочила тогда в газете «Советский спорт» занятная рубрика под названием «медитация». Сидеть в лотосе и задумчиво вдыхать-выдыхать воздух мне не позволяла врождённая гиперактивность.
Но была там ещё статья про активную медитацию под названием «индейский бег». Рассказывалось в ней о бегунах-индейцах, которые могли бежать двое-трое суток, впадая в определённое трансовое состояние. Лошадей-то раньше было маловато и леса кругом, а до сплетен из дальних обширных регионов ирокезы были дюже охочи, вот и бежали посланцы без перекуров, чтобы донести новые вести от Флориды до Великих Озер. Осейджи тоже приуспели в беге, могли догнать всадника на лошади и вышибить зазевавшегося ездока из седла.
После прочтения этой статьи я стал каждое утро бегать и как-то раз достиг желаемого трансового состояния, в котором лёгкие, сердце и ноги сами по себе работали на автомате, пока мозг пребывал в благостной тишине. Вот почему эту статью не написали до моей службы в учебке?!
Командир нашего разведвзвода капитан Гришковский кривил надменно-недоверчивые гримасы, когда я убеждал его взять меня на этот сложный двухнедельный экзамен. Индейская логика «мы же не бежать будем, а идти!» всё-таки его убедила и он снисходительно вынужден был согласиться. Если отбросить боевую задачу и всё армейское в целом, то разведвыход был мечтой каждого городского хлопца, бредящего приключениями на Диком Западе.
Нас выбросили чёрт знает где, в ночную темень литовского леса, и первую ночь мы шли без остановки (только 15—20 минут, чтобы поесть, справить нужду и перемотать портянки), с 18.00 до 12.00 ч. следующего дня. По пути мы отлавливали всякого, кто шлялся по лесу, с дальнейшей передачей в органы МВД, имитировали подрывы железнодорожных веток, столбов ЛЭП, «захватывали» мирно спящие посёлки и «травили» воду в колодцах и водохранилищах.
Загружены мы были по полной боевой: личное оружие, боекомплект, бронежилет, шлем-каска, противогаз и ОЗК, сапёрная лопатка, плащ-палатка, сухой паёк на трое суток, фляга с водой – и весило это всё, как казалось к концу марш-броска, целую тонну. Всю ночь на нас делала засады разведрота с 226-го полка и было пипец как утомительно-весело.
Я шёл в паре дозорных, это такая своего рода приманка-макуха для врага, идущая впереди головного дозора в прямой видимости. В один момент тело не выдержало нагрузки и бодрствования, и я заснул прям на ходу, сам того не ведая. Очнулся от того, что споткнулся о неровность тропы, пройдя в таком вот состоянии метров десять.
К утру начали дохнуть самые стойкие и сильные марафонские бегуны нашего взвода, один за другим. Особенно пулемётчику досталось – нелегко тащить 12 кг на своих плечах и ещё ленты боекомплекта. У всех глаза полезли на лоб, когда я предложил понести его пулемёт:
– Как же так?.. Ты что, не устал? – вопрошали меня заправские рослые бегуны.
– Конечно, устал – отвечал я честно.
– Так почему ты так бодро идёшь, ты же дох, когда бегал?!
– Но мы ведь не бежим, – отвечал я им по-индейски мудро, – а в ходьбе я вас всех перехожу!
Конечно же, я не выдал им свой фирменный индейский секрет, вычитанный в книгах Сат-Ока. Когда индейский воин или охотник идёт по тропе, то непременно косолапит ступни большими пальцами внутрь, чтобы вес тела равномерно распределялся на всю стопу и ноги не уставали. Не знаю, так ли это действует, или просто останавливает внутренний диалог, концентрируя внимания на постоянной мысли о косолапой постановке стоп, но это работает, работает.
Много тогда выпало жёстких проверок и суровых испытаний на прочность моей индейской сути в той десантной школе Молодых Волков.
Маниту
На войне нет неверующих.
Как пел многоуважаемый поэт-песенник: «Не бывает атеистов в окопах под огнём». Каждый во что-то верит: кто в Христа Спасителя, кто в Аллаха Всемилосердого, кто в удачу и фарт, кто в победу коммунизма. Один я в 40-ой армии взывал к Гитчи Маниту. «Кто это?» – пожмёте недоуменно плечами вы. Если перевести с языка алгонкинов лесных, то будет примерно «Великая Сила». Та Сила, которая приводит всё в вечное движение, что наполняет каждую тварь Создателя. Та, что незримо ведает нашими судьбами, та, что разлита вокруг во всём и пребывает вечно.
А всё книги про индейцев виноваты и Сат-Ок. Был такой польский индеец-писатель, книги которого раз и навсегда изменили всю суть моего существования и сформировали мою веру. В общем-то, я его в 12 лет прочитал, тот ещё возраст для духовного фундамента. Церковь тогда была на задворках социалистического мира со своими просроченными догмами и постулатами, а коммунистическая идея всеобщего братства и равенства медленно и неумолимо шла ко дну, натолкнувшись на айсберг человеческой самовлюблённой натуры. Каиново племя, одним словом.
В нашем гвардейском десантном 350-ом полку служили разные воины со всей территории СССР. Скидку на национальность не делали, все были единым организмом и каждый знал своё место. А кто не знал, того уверенно, по-десантному, направляли, смещая точку восприятия увесистой воздушно-десантной колымбахой по бритом затылку. У меня были друзья и братья по оружию: украинцы, белорусы, татары, комяки, чуваши, таджики (кстати очень суровые и надёжные воины), литовцы, казахи, сибирские кержаки (малословные, но верные сотоварищи), бесшабашные армяне, гордые махачкалинские джигиты и прочий разномастный люд.
Хохол «Фикса» с Харькова носил с собой живые помочи, тюменский татарин «Чита» на накачанной шее – мусульманский треугольник с сурами из Священной Книги, бульбаш «Мороз» из Минска в кармане гимнастёрки держал фотокарточку любимой, которая согревала его душу на неприступных ледниках Панджшера. У всех были свои амулеты и талисманы. Некоторые из них удачные, а с некоторыми их владельцев отсылали «грузом 200» в Союз.
Я носил на все операции во внутреннем кармане десантного комбинезона фотографию Сат-Ока. Её ещё в учебный центр в Гайжюнае мне прислал друг детства Юрка Вербняк, уже отслуживший срочную. Вырезал с какого-то журнала. Сат-Ок на фото сидел в головном боевом уборе из перьев, по пояс голый, весь испещрённый незамысловатыми татуировками и курил калюмет, выпуская священный дым-поквану в небеса. Я приклеил фото на плотную картонку, а на обратной стороне написал по памяти корявую индейскую молитву, что-то типа:
О, Гитчи Маниту!
Ты – сильный, я – слабый.
Помоги мне на тропе войны!
Дай мне силу Мише-Мокве (медведя),
Ловкость пумы,
Глаз орла,
Ярость волка,
Гибкость змеи.
И замотал в полиэтилен, чтобы она не раскисла от пота.
Помню, в 1986 году, зимой, окончилось двухмесячное перемирие, заключённое с моджахедами Ахмед Шаха «Масуда», из-за которого наш боевой полк вынужден был сидеть в пункте постоянной дислокации и не дёргаться.
Офицеры мучили нас бесполезной муштрой и мучились сами. Кто-то от безделья ставил брагу и, ужравшись, бил морды комсоставу, опосля отбывая в карцере на армейской «губе», кто-то, грустя и тоскуя от вынужденного спокойствия, резал вены, а кто-то (основная масса) курил душистый афганский чарз, громко хохоча и тихо тупея.
Но всё враз закончилось, когда «духи» сбили наш военно-транспортный самолёт Ан-26 с гражданскими на борту из переносного зенитно-ракетного комплекса «Стингер» штатовского производства.
Разведку бросили на место крушения почти что мгновенно, ибо они вообще «РД-54» (ранец десантника) не разбирали, а нам сказали готовиться к выезду на броне в район Дисхабс.
Я заметно мандражировал, хоть и рвался в бой (зря, что-ли, в учёбке четыре месяца стрелял как ковбой и бегал как его лошадь).
Вечером того дня, перед выездом на «боевые», я отошёл к периметру полка.
За бетонной стеной была колючка и МЗП (малозаметное препятствие в виде тонкой спиральной проволоки), за колючкой минное поле и Кабул, враждебно затихший в ожидании заслуженной ответки «шурави».
Там я раскурил сигарету «Памир» (мы звали её «нищий в горах» из-за рисунка на пачке) и, выпуская дым на четыре стороны, к небу и земле, обратился к Силе.
Я просил То Что Вьёт Нити Человеческих Судеб, чтобы мне была оказана магическая помощь. Я хотел стать настоящим воином и глянуть на всё происходящее своими наивными (по тому времени) глазами, и чтобы на мину не встать, и пулю душманскую не схватить.
В тот момент, когда положил дымящуюся сигарету на бетонный забор, чтобы ветер смог её додымить, я услышал Тишину. Время остановилось, звуки зависли, свет перестал прорезать враждебную тьму, а надо мной будто распахнулись незримые два крыла и сомкнулись вокруг защитным куполом.
Покой. Уверенность. Благодарю, Маниту!
На тех боевых я был в охранении комполка Борисова, грузного дядьки, которому уже осточертела за долгие годы эта война. Ночью по нашему костру прицельно шмальнул душманский снайпер, обдав нас пеплом и огненным снопом искр, напоминая десантный закон: «Не расслабляйся – выебут!»
Тогда гвардии прапорщик Андрей «Макар» Макаренко из Ростова подорвался на мине и потерял ногу, а вместо неё обрёл плечи друга, который и нёс его всю ночь до самой брони. Это был тоже ростовчанин с улицы Портовой, легендарный и отмороженный прапорщик Олег «Ганс» Гонцов, один из основателей нашей полковой группы «Голубые береты».
Когда я смотрел, как на рассвете вереница разведчиков, запылённых, уставших, но гордых, перевязанных пулемётными лентами и ощерившихся разнокалиберным оружием, медленно спускалась по горной тропе, то понял: я должен быть там!
С той самой «войны» не пропустил ни одного рейда нашего прославленного волчьего полка.
Был в Бамиане, где величественные многометровые Будды, вырубленные в горе, вещали магометянам, кто здесь был первым пророком.
Был на Санглахе, где мы участвовали в кровавой и изнурительной охоте за «Стингерами».
Был на Вардаке, где наш вертолёт сбили и в отместку мы артой уничтожили целый кишлак Бадан-Куль.
Был в древнем Газни, где погиб мой земляк Юра Болтай из Амвросиевки и все семь десантников, кто тогда был на БМП-2.
Был в Гардезе, где на перевале высится сложенный из камней 30-метровый столб Александра Македонского, коим он отметил свой путь, совершая легендарный поход в Индию.
Был в Калате, где спал среди посадок опиумного мака.
Был на Хосте, где нас бомбили фосфором и атаковали спецы из арабского батальона наёмников «Чёрный Аист».
Много ещё где довелось побывать, и везде было жарко, в обоих смыслах этого слова. Товарищи уходили в Вечность, душа черствела, а тело приобрело воинскую чуйку. На чужой земле всё враждебно: и вода (гепатит, тиф, амёбиаз), и насекомые (яд и малярия), и горы, и люди.
Но в кармане моего десантного комбеза курил свою игрушечную трубку носатый Сат-Ок, а надо мной были распахнуты, незримые иным, защитные крылья Гитчи Маниту.