Кино и немцы, или исповедь самоубийцы

Предисловие

Спустя многие годы, воспоминания собственной жизни у меня превращаются в кадры приключенческого фильма, демонстрацию которого мне хочется устроить не только для близких людей.

Дорогой виртуальный друг, предлагаю Вам посмотреть этот увлекательный фильм о моём жизненном пути.

«Кино и немцы, или исповедь самоубийцы» – фильм-книга, основанная на реальных событиях, произошедших с автором.

Все персонажи, показанные в фильме, их имена и фамилии абсолютно подлинные, временны́е и территориальные данные максимально достоверны.

Эта кинокартина о любви и ненависти, правде и лжи, вере и безбожии, жестокости и сострадании, верности и предательстве и, наконец, о жизни и смерти.

Это фильм откровение, фильм исповедь, фильм крик души.

Кино и немцы, или исповедь самоубийцы.

Автобиографический многосерийный фильм

Ярослава Зубковского

События, происходящие в фильме, основаны на реальных

событиях и НЕ являются плодом воображения автора.

Все персонажи подлинные, имена героев настоящие.

Любые совпадения с реальными людьми

или событиями НЕслучайны

СЕРИЯ 1. ДРАМА

Иногда наступает время задуматься над своею жизнью, что-то переосмыслить, подвести первые итоги или, может быть, сделать работу над ошибками прожитого 25-летия. И нет лучшего времени, как поездка в поезде, даже если это поезд – военный эшелон, а я старший лейтенант Вооружённых Сил СССР. Сегодня понедельник 8 августа 1988 года я нахожусь на территории дружественной нам ГДР в городе Бад-Лангензальца, где прохожу службу в отдельном танковом полку прикрытия государственной границы в/ч 55140, на юго-западе восточной Германии, на самой границе с ФРГ. Мы, офицеры и солдаты только что загрузили технику на железнодорожную платформу, выставили часовых, и будем сопровождать её в город Дрезден. По прибытии на место, мы сдадим технику спецподразделению, которое будет сопровождать её для капитального ремонта в Союз, а мы снова вернёмся на место постоянного несения службы. Расстояние по карте небольшое, меньше трёхсот километров, но военный эшелон должен пропустить все гражданские поезда и электрички, поэтому тянуться до Дрездена мы будем долго, не зря же нам выдали командировочные и сухой паёк на трое суток. Мы уже расположились в единственном пассажирском вагоне, прицепленном к эшелону с техникой, поели тушёнки с гречкой и выпили чаю.

Поглядывая в окно, на проходившие мимо пассажирские поезда, я равнодушно жду, когда тронется наш состав. Вот она, Германия, спокойная и размеренная, ухоженная и процветающая, пунктуальная и прогрессивная, а когда-то гитлеровская и нацистская. Сколько жизней она погубила, сколько судеб она поломала, тем самым повлияв на нас, современных многонациональных людей Советского Союза. Вспоминая старые кадры военной кинохроники, я думал о том, как повлияла Великая Отечественная война на судьбу моей отдельно взятой семьи. Какими были бы мои родители, если бы живы были их отцы, а мои деды? Мамин папа Брезгунов Ефим Яковлевич весельчак и балагур, гармонист и душа компании, пропавший без вести в августе 1941 года. Папа отца Зубковский Пётр Свиридович крестьянин с золотыми руками и головой, в избе которого уже в начале двадцатого века были венские стулья и немецкая швейная машинка Singer, погибший в январе 1945 года в Австрии. Были бы они живы, уверен, что мой отец и мама были бы другими, а значит, и мы, их дети, несомненно, должны были стать не такими, какие мы есть сейчас. К сожалению, современная Германия оставила неизгладимый след и в моей жизни. Какой? Об этом и будет моё кино.

Со сменой обстановки пытаюсь снова и снова хоть немного отвлечься от череды скорбных событий последнего года жизни, но холодные свинцовые волны воспоминаний поочерёдно накатывают на меня, не оставляя в покое. Телеграмму о смерти мамы, по причине засекреченности нашей воинской части, я получил от отца 13 апреля 1987 года, спустя три дня после её кончины. Мама ранее писала мне, что отец по своим партийным связям добился, чтобы её обследовали в военном госпитале имени Н.Н. Бурденко. У неё была обнаружена доброкачественная опухоль головного мозга, которую врачи 11 апреля попытались удалить, но сердечко её во время операции не выдержало и остановилось. Метнувшись в штаб армии в город Веймар для открытия отпуска по семейным обстоятельствам, я сгрёб в охапку жену Лолиту, сына Яна и на перекладных мы добрались до моего родного города Сафонова в Смоленской области. Красная крышка гроба, стоящая на лестничной клетке, возле нашей двери, на всю жизнь останется в моей памяти кровавым пятном, обжигая душу и сердце. Мама лежала посредине гостиной, вокруг суетились члены семьи и ещё какие-то люди, которые при моём появлении замерли, и послышался плач моей бабули похожий на траурную песнь: «Ой де́тухна моя родная! Ай, горе горькое нас постигло! Ай, забили твою маты ро́дненькую!». Кто-то, видимо, попытался остановить её, но она чуть тише, но всё равно продолжала завывать. После похорон, на поминках, я пил водку не закусывая, опустив глаза в пол, Лолита держала меня всё время за руку и просила только об одном, чтобы я не сорвался на родственников.

У меня были холодные отношения со всеми членами семьи за исключением матери. С детства отец был ко мне деспотичен, за плохую оценку в школе по письменности в младших классах он мог заставить меня переписывать домашнее задание на всю новую двенадцати страничную тетрадь, за малейшую шалость или даже шум в квартире, я мог быть поднят за ухо к люстре. За детскую шалость мог получить такую оплеуху, что стоя у зеркала, мог на своей детской щеке отчётливо рассмотреть красный контур ладони своего батюшки. Старшая сестра Люда быстро уловила, что все выволочки за наше совместное баловство достаются только мне, и частенько провоцировала меня, а после наслаждалась, совершённой надо мной, экзекуцией. Младшая сестра Элина переняла у старшей много отрицательных качеств, но в дополнение к ним, в наших совместных играх и спорах всегда принимала ту сторону, которая больше даст ей вкусностей или мелких денег. Лживость и меркантильность, жадность и продажность стали главными чертами моих родных сестёр.

Когда я немного подрос, мама рассказала, что отец в молодости регулярно её бил и всё время по голове. В десятом классе я специально записался в секцию бокса, чтобы суметь постоять за себя и защитить мать. Отец, однажды, присутствовал на городских соревнованиях по боксу, где я выступал, может быть, поэтому до окончания школы больше попыток издеваться надо мной и матерью уже не было. Такая попытка произошла, когда я уже учился в военном училище и приехал домой с женой и сыном. Мне пришлось скрутить пьяного отца и предупредить о том, что, если он ещё раз тронет мать, я вызову милицию и сообщу о семейном насилии ему на работу в горком партии. За это мы были выставлены ночью на мороз с Лолитой и практически с грудным Яном. В этот момент я думал о том, что мама остаётся в этом доме, где издевательства над ней будут продолжаться, а я, будучи курсантом, ничего не могу изменить.

В придачу к этому, у отца оказалась последовательница насилия над мамой, ею стала родная дочь и моя старшая сестра Людмила. Узнал я об этом из материнских писем, в которых она даже не называла её по имени, а не иначе как «она» или «эта». До сих пор перед глазами стоят неровные строки материнских писем:

«…дома нет никакой жизни из-за него и этой дуры, если она не уедет к мужу, то хоть в петлю полезай! Жить так больше нет силы! Ну, сынок, когда прочёл отец твоё письмо, я думала, что на стенку вскочит, а та ещё керосина в огонь подливала. Надо мной издевался сколько хотел и сейчас тоже. Кричал на меня: «Ты, дура, как твой сын, вот и езжай к нему!», с одной стороны, хорошо, что ты ему такое письмо написал, а с другой, он будет зло копить, ты же знаешь, какой он. Не пиши больше о нём ничего, а то он издеваться надо мной будет. А неделю назад она завалила меня на кухне, схватила сапог и била меня каблуком по голове, а я её об одном только просила: «Добей ты меня уже, деточка, не останавливайся на полпути! Уехала она, слава Богу, если бы не уехала, то меня бы увезли на кладбище. Не знаю, когда я теперь очухаюсь после неё. Чувствую себя очень плохо. Жить с ними невозможно…»

Спустя несколько дней, мне удалось поговорить с матерью по телефону, когда никого не было дома. Мама всё успокаивала меня, чтоб я не волновался за неё. Поинтересовавшись младшей сестрой, она ответила: «Элина, слава Богу, меня не бьёт. Пошлёт меня матом и музыку свою включит на всю громкость и танцует, а мне хоть на стенку лезь…»

Мама, возраст которой был чуть больше пятидесяти лет, уже была инвалидом второй группы, она была очень слаба, на один глаз не видела совсем, а на другой – три десятых. Как потом выяснилось после заключения врачей, у неё была огромная опухоль головного мозга, которая не только привела к слепоте, но и вызывала нечеловеческие головные боли. Эх, если бы я поступил в какой-нибудь гражданский ВУЗ, или пошёл работать простым трудягой, я бы смог вырвать маму из этого крысиного гнезда и облегчить её жуткую жизнь. К сожалению, в это время я служил в Германии, и забрать мать туда не было никакой возможности.

СЕРИЯ 2. ВЫБОР ПРОФЕССИИ

В раннем детстве судьба меня одела в чьи-то гостевые кирзовые сапоги, которые мне были по причинное место и все мои родственники утверждали, что я вышагивал в них, тяжело переставляя ноги и радостно пищал, что буду «малшалом». Вот, так вот, чья-то чужая обувь гостя-работяги, примеренная мною, повлияла на выбор моей профессии. Само собой, не мог же к нам в гости в городе Сафонове в шахтёрскую семью прийти на «богемную тусовку» какой-нибудь композитор, скульптор или поэт в лакированных туфлях.

Хотя поводов задуматься над иным выбором профессии было для меня и моих родителей достаточно. С младенчества я со своим другом Лёшкой Сморгуновым занимались лепкой из пластилина лошадей и все близкие искренно восхищались нашими поделками. В школе я читал стихи на конкурсе чтецов, дома изучал карточные фокусы и учился жонглировать, в пионерском лагере проявлял себя режиссёром детских постановок, и мог самостоятельно выучить какие-то музыкальные произведения на фортепьяно, совершенно не зная нот. А когда младшей сестре купили пианино, я с огромным удовольствием в 10-м классе играл на инструменте все гаммы, которые ей задавали в музыкальной школе. Частенько по вечерам, под руководством мамы, мы всей семьёй (само собой разумеется без отца) с удовольствием акапельно пели на разные голоса народные песни. Однажды, когда мне было лет четырнадцать, увидев на последней странице журнала «Комсомольская жизнь» напечатанные слова какой-то новой песни с нотами, я, не зная нот, непроизвольно намычал их на свой мотивчик, а потом напел матери. Когда же, на следующий день по радио, мы услышали оригинал этой песни, мама вдруг задумалась и серьёзно сказала: «Сынок, а у тебя эта песня получилось красивее».

Видимо от матери мне передался ген творчества, она могла не только красиво петь, могла написать стихотворение и даже красиво рисовать. Как-то раз, когда я допоздна проболтался на улице и забыл выполнить задание по изобразительному искусству – нарисовать рисунок, посвящённый победе в Великой Отечественной войне, мама отправила меня спать, и сама села за выполнение этого задания. Проснувшись утром, я открыл рот от изумления, на письменном столе лежал не рисунок, а картина, по-другому этот шедевр нельзя было назвать. На переднем плане была изображена заснеженная ель, под которой прятались двое детей. Девочка, чуть постарше, прижимала к себе маленького брата, а слева и справа от ели замерли в серых шинелях фашисты со злобными лицами и с автоматами наперевес. Строгий педагог по рисованию Георгий Георгиевич Чижов поставил маме пять, а мне поставил единицу со словами: «Кол Вам, батенька, несите матери печку топить и следующий раз выполняйте задания сами». Педагог по русскому языку Неля Георгиевна Кривас привила мне вкус к русскому языку и литературе, именно с её подачи я выучил несколько крупных произведений наизусть, в том числе и отрывок «Война» из поэмы Роберта Рождественского «210 шагов». Помню меня несколько удивила реакция членов суровой комиссии из городского отдела народного образования, которые во время моего прочтения почему-то тайком вытирали слёзы. Но никто не относился ко мне с таким «пиететом» как наш преподаватель по физике В.С. Ахремцов. Владимир Сергеевич, конечно, замечательный был педагог, знал свой предмет исключительно, но разве он виноват, что я гуманитарием был, а не технарём. Может быть, поэтому урок он начинал с фразы: «Зубковский идёт в левый угол, Лебедев – в правый!» Мишка Лебедев нормально физику знал, но ему доставалось, потому что мы с ним сидели за одной партой. Хотя один предмет из разряда точных наук, как алгебра, благодаря настойчивости моей классной руководительницы Власовой Валентине Васильевне, я всё-таки, знал на твёрдую хорошую оценку.

Были, конечно, и знаки судьбы, которые могли предотвратить ошибку в выборе профессии. Например, после восьмого класса, завалив физику, я так и не поступил в калининское суворовское училище. А когда, спустя два года, я с треском провалил вступительные экзамены в Смоленское высшее зенитное ракетное инженерное училище, подсуетился мой отец (который после шахты продвинулся по партийной линии) и засунул меня в это престижное заведение. Из нашего класса, кроме меня, в это училище поступили, по-настоящему знающие физику, Сергей Власов и Алик Петроченков. Правда уже на первом курсе, находясь в строю перед входом в клуб, перед вечерним показом фильма, когда кто-то грозно ломился в дверь, я не удержался и выкрикнул: «Головой постучи!» Этим человеком, который настойчиво стучал в дверь, оказался заместитель начальника факультета полковник В.В. Лазаренко. Он приказал вычислить этого негодяя и строго наказать, я признался сразу, чтобы из-за меня не пострадали сослуживцы. Это ЧП дошло до начальника училища и меня должны были исключить из ВУЗа, но отец со своими партийными силами снова отстоял своё чадо на продолжение моей учёбы с ненавистными мне диодами и транзисторами, и птица другой неизвестной мне профессии только махнула мне крылом.

До сих пор сложно понять, как я умудрился окончить высшее инженерное училище, хотя, что здесь может быть непонятного, после каждой сессии у меня оставались хвосты, и когда все были в отпусках, я трудолюбиво отрабатывал свои двойки на подсобном хозяйстве. Именно тогда ко мне, будущему инженеру, подкрадывалась страшная мысль, что я до конца дней своих так и не пойму, каким образом эти электроны бегают по проводам и не спотыкаются. Мне бы уже тогда нужно было задуматься и попробовать перевестись в какой-нибудь институт народного хозяйства, ведь столько свинячьего дерьма сколько я покидал, будучи курсантом военного ВУЗа, не видел ни один студент-животновод. Но мама так сильно гордилась, что сын её станет офицером, и только из-за этого, я даже не помышлял о том, чтобы бросить учёбу в военном училище. Для меня это время было кошмаром: инженер, который не понимает физики процесса электрического тока сродни врачу, который не знает анатомии человека. К своему удовлетворению, даже в военном училище я находил отдушину, участвовал в праздничных концертных постановках, в конкурсах художественной самодеятельности и конкурсах рефератов городских студенческих работ. Именно это давало мне некоторую надежду, что, может быть, я, всё-таки, не совсем конченый идиот. Кстати, благодаря моей неуспеваемости в училище, меня так и не приняли в ряды Коммунистической партии Советского Союза, хотя, имея такой пример отца-коммуниста, я туда и не стремился, а став офицером, даже перестал об этом думать.

С грехом пополам мне удалось окончить училище, имея в своём аттестате сплошные тройки и две пятерки по-иностранному (английскому) языку и физической подготовке, кроме того, я даже защитил диплом на тему «Разработка рациональной методики настройки тренировочного устройства Радио Локационной Станции IРЛ35MI». Однако Господь Бог, видимо, заметил мои страдания и направил молодого лейтенанта по распределению в 1985 году в воинскую часть Киргизской ССР, где я получил должность заместителя командира зенитно-ракетной батареи по технической части, то есть подальше от электричества и поближе к двигателям и ходовой части. Спустя пару месяцев, когда мне выделили однокомнатную квартирку в военном городке, приехала Лолита с годовалым Яном.

СЕРИЯ 3. ЛЮБОВЬ

Знакомство с моей будущей женой произошло на одном из танцевальных вечеров, когда к нам в училище на майские праздники пришли девушки из педагогического института. Получив увольнительную записку, я уже собирался в родное Сафоново и всё же решил перед тем, как пойти на электричку заскочить в клуб. Там-то я и увидел девушку, красотой которой был сражён сразу. Она танцевала с подругой в кругу курсантов четвёртого курса. Набравшись смелости, я, первокурсник, попросил разрешения и встал вместе с ними в круг, танцуя быстрый танец. Как только зазвучала медленная музыка, я тут же пригласил её на танец под округлённые глаза, ошалевших от такой наглости, без пяти минут офицеров. У меня было приблизительно три минуты танца, чтобы получить больше информации об этой девушке и не потеряться в трёхсоттысячном Смоленске. Я очень волновался от соприкосновения наших тел, и мне показалось, что девушка тоже смотрела на меня с нескрываемым любопытством. Мне кажется, что тогда я был раскован, остроумен и элегантен, или, может быть, мне хотелось быть таковым. В танце я узнал, что такое редкое имя девушка получила в честь аргентинской актрисы и певицы Лолиты Торрес, что учится она на первом курсе педагогического института на факультете иностранных языков. Для меня в этой девушке совпало всё: голос и рост, фигура и цвет волос, цвет глаз и даже такое редкое имя. Теперь найти её, подумал я, не составит труда, и после танца, побежал на свою электричку.

К сожалению, с моей «успеваемостью» в учёбе, увольнительные в город мне давали не часто, а когда всё же это случалось, я чаще уезжал на дорогую сафоновскую родину к матери. Но помощь пришла неожиданно, когда прошло уже несколько месяцев, один из курсантов вдруг поинтересовался.

– Ну, как там поживает дочка зама?

– Какая дочка, какого зама? – удивился я.

– Лолита Сороколетова, – ухмыльнувшись, ответил он.

– Лолита? Дочка…

– Да ладно, видели, как ты с ней пританцовывал. Смотри, она ещё та фифа, меняет курсантов, как перчатки.

Оказалось, что Лолита была дочерью заместителя начальника училища по вооружению полковника Сороколетова Николая Ивановича. Я одновременно и обрадовался, и огорчился этой новости. Обрадовался тому, что нашёл ту девушку, которая мне запала в сердце, а огорчился тому, что она оказалась дочка зама. Да ещё его эта фраза: «она курсантов меняет, как перчатки» озадачила меня в конец. На тумбочке дневального по батарее были написаны все телефоны экстренных служб, а также рабочие и домашние телефоны командования училища, в том числе и Сороколетова Н.И. Мне пришлось хорошо подумать, прежде чем решиться на звонок Лолите, ведь если она такая легкомысленная и ветреная, на фик она мне сдалась. А если это всё наговоры, сам себя успокаивал я, впрочем, уже созревая сделать звонок, я бесшабашно размышлял: «А что я теряю? Я что замуж её беру? Я только поговорю с ней и всё. Может быть, она меня уже и не помнит, ведь прошло уже четыре месяца». И с этими словами я направился к телефонной будке.

Неожиданно, Лолита меня вспомнила сразу и уже через неделю, когда меня отпустили в увольнение (благо, что новый учебный год только начался, и я не успел нахватать двоек), мы встретились. На первом свидании мы гуляли по Смоленску, ходили в кино и кафе, просто болтали, смеялись и наслаждались общением друг с другом. Провожая её домой, а жила она напротив училища, мы договорились не прекращать наши встречи. Нам было хорошо вдвоём, и почти каждое моё увольнение мы проводили вместе. У Лолиты было необычное не только имя, она была вся какая-то необыкновенная, меня восхищало в ней всё: и то, что она была шатенка с чайными глазами, и то, что она закончила музыкальную школу, что красиво пела, аккомпанируя себе на пианино, и что родилась в немецком Потсдаме, где на тот момент служил её отец. Хотя Лолита не была ослепительной красавицей, она обладала своим неповторимым шармом, изысканным стилем и особенной статью. У неё была завораживающая особенность притягивать к себе похотливые взгляды мужчин и завистливые взоры женщин. В какой бы компании, транспорте или на улице мы не находились, она сразу обращала на себя внимание. В глубине души мне было крайне удивительно, что она, вообще, могла найти во мне такого, что всё свободное время проводила или рядом со мной, или в беседах по телефону. Я, обычный курсант, которых тысячи, а она обворожительная девушка и дочка заместителя начальника училища могла бы выбрать себе если уж не писаного красавца, то курсанта с красным дипломом, а не такого двоечника, как я.

Мне хотелось каждый день оказывать ей знаки внимания, дарить ей подарки и цветы, которые не всегда мог позволить себе бедный курсант. Я экономил на всём, даже те деньги, которые давали родители, я откладывал, чтобы потом мог сводить Лолиту в кино и даже иногда привезти её домой на такси. В казарме, на лестничном пролёте стояли в горшках цветы, когда в одном из них зацвела роза, я сорвал её и, перемахнув через забор, подарил цветок своей красотке. Роза всем курсантам радовала глаз, и когда она исчезла, все немного расстроились. Кто-то из моего отделения позвонил Лолите и прямо спросил, мол, не приносил ли Ярослав тебе цветочек аленький, она ответила утвердительно. Так меня уличили в воровстве, но, если бы сейчас меня вернуть в тот самый момент, я бы и сейчас сделал тоже самое. Эта роза была достойна, чтобы ею любовалась моя Лолита.

Когда меня не отпускали в увольнение, я мог часами не вылезать из телефонной будки, разговаривая с Лолитой. У меня был целый карман двухкопеечных монет, чтобы в любой момент позвонить ей. На звонках можно было, в прямом смысле этого слова, разориться, особенно, когда длительность звонка ограничили по времени. Голь на выдумки хитра, я заметил у одного из курсантов двухкопеечную монету с дырочкой и привязанной к ней шёлковой нитью, и сделал себе такую же. После окончания разговора нужно было одновременно нажать на рычаг телефона и вытащить монетку из телефона автомата. Таким образом, я стал экономить кучу денег. Как-то по телефону я похвастался, что делаю на перекладине двадцать раз подъём переворотов, на что Лолита возразила, что такого просто не может быть, потому что её старший и очень сильный брат Александр – курсант четвёртого курса нашего училища, делает только восемь. Мы поспорили на бутылку шампанского, которую я выиграл и, уже в следующий выходной, был приглашён к ней домой. Под светом красивой настольной лампы мы сидели за журнальным столиком в гостиной, закусывали шампанское кусочками шоколада и слушали музыку. Передо мной сидела милая девушка, выгоняя пузырьки, она покручивала в хрустальном бокале проволочкой от бутылки налитое в хрустальные бокалы шампанское и нежно мне улыбалась. Шампанское я пробовал впервые в жизни, а тут целая бутылка, и на двоих. Пребывая в блаженной неге, я получал несказанное наслаждение от нашего общения, пока не прозвучал звонок в дверь. «Папа», – произнесла Лолита и пошла открывать дверь. Мне хватило ума не встать по стойке смирно, и не представиться по-военному. Судя по его поведению, он был предупреждён о моём визите и поздоровавшись со мной за руку, оставил нас. Не знаю, как у командования, у нас курсантов полковник Сороколетов пользовался уважением в училище, он был требователен, но справедлив, что, как я понял по дальнейшей своей службе, не было закономерностью для других офицеров.

У Лолиты была подруга Татьяна, которую мы познакомили с моим однокурсником Аликом Петроченковым, и скоро уже вся батарея знала, что я встречаюсь с дочкой Сороколетова. Но Татьяна Алику не особо понравилась и он, мне показалось, продолжал с ней встречаться только потому, что она была подругой Лолиты, в чём я вскоре и убедился. Однажды в выходной день, когда меня снова не пустили в увольнение по причине моей неуспеваемости, я целый день не мог дозвониться Лолите домой, и мне пришлось отгонять от себя жуткую мысль, что она может встречаться с кем-то кроме меня. Вернувшийся из увольнения Алик, на мой вопрос «где был, что делал?», ответил, что один ездил домой в Сафоново. Дозвонившись Лолите, она беспечно сообщила мне, что по приглашению Алика, она ездила к нему в гости в Сафоново. «Как же ты мог, Алик? – стучало у меня в голове набатом, – почему ты не сказал мне правду? Мы же с тобой учились в одном классе, вместе росли? А ты!?» В глазах у меня потемнело от злости, тут же закончив разговор, я взбешённый, бросился в казарму и нанёс Алику несколько ударов. Однокурсники бросились нас разнимать, успокаивать, так, впервые в жизни, я ощутил вкус предательства не только со стороны своего товарища, но и со стороны возлюбленной девушки. Хотя, позже, спокойно обдумывая эту ситуацию, осознал, что со стороны Лолиты, ведь, не было никакой измены. Кто я ей муж, жених или суженый? Нет, конечно, тогда какие могут к ней претензии?

После этого случая наши отношения с Лолитой стали походить на своеобразный аналог американских горок. Мы то встречались, то расставались, она, издеваясь надо мной, распускала слухи, что выходит замуж, в ответ на это я, через своих друзей, оповещал Лолиту, что у меня в скором времени состоится помолвка.

Какое-то время мы ещё изводили друг друга, но, когда мне это надоело, я написал ей прощальное письмо, в котором предложил ей остаться друзьями, потому что ей нравится быть объектом любви, а сама она любить не умеет. Мне удалось тогда вывести свою формулу любви: «Если мне хорошо от того, что хорошо тебе, и если я хочу, чтобы тебе было лучше и делаю это, то я тебя люблю! Если другой в отношениях ко мне руководствуется этой же формулой, то и он любит меня!» На это моё послание, Лолита ответила следующим откровением.

«Я шла к тебе многое ломая, и, если я пойму, что это напрасно, я даже не знаю, что и будет. Мне слишком много от тебя надо, а быть только одной из тех, кто тебе нравится – не для меня… Я хочу, чтобы ты был для меня самым добрым, самым славным, самым умным и любимым, потому что я люблю тебя очень и всегда удивляюсь, и не понимаю, как ты можешь говорить, что я тебя не люблю! Ты мне нужен для того… потому что без тебя я не смогу! И очень хорошо это поняла!»

На третьем курсе учёбы всё это закончилось облаченьем точёного силуэта Лолиты в белое длинное платье, увенчанного белой широкополой шляпкой, и меня, приодетого в молочные цвета костюм, важно вышагивавшими под вальс Мендельсона. Впрочем, свадьба запомнилась не только поздравлением нас родственниками, сокурсниками и высоким командованием, сколько тем, что «первая» брачная ночь могла оказаться под угрозой срыва. Удрав со свадьбы на такси под конец пафосного благословенного торжества, мы решили переодеться и сходить на какую-нибудь дискотеку потанцевать. Но, оказавшись перед квартирой невесты, мы обнаружили, что ключей от входной двери у нас нет. Ехать через весь город обратно нам не хотелось, и я решил забраться на третий этаж по перилам балконов.

В глазах сверкнула яркая вспышка света, тело молодого мужчины в белом костюме в луже крови, мелькнувшее в моём воображении, слава Богу, не было обнаружено по адресу улица Чернышевского 5, потому что мне всё же удалось проникнуть в квартиру и открыть невесте дверь.

Через год, когда Лолита была уже на сносях, я упрашивал руководство батареи отпустить меня, чтобы сопроводить жену в роддом, но, к сожалению, не был услышан. На следующий день заместитель начальника училища полковник Сороколетов лично проводил осмотр оружейной комнаты нашей батареи, а командир батареи капитан Морозов А.Н. получил взыскание за массу недостатков, обнаруженных в ходе этой инспекции. После этой взбучки, в увольнение на этой неделе меня отпустили три раза. Во время родов я уже стоял с цветами под окнами смоленского роддома, и во все глаза смотрел на третий этаж, где один разочек мелькнула моя Лолита. Медсестры передали мне от неё записку.

«Ну, вот и всё! Теперь всё позади! Очень боялась, ребёночек, вообще-то, маленький. Чувствую себя нормально. Окошко не разрешают открывать, заметят, будут ругать. Всё вроде хорошо! Наружных швов нет, вставать сразу разрешили. Вроде всё. Целую, Лолита».

Через пару дней я снова обивал пороги роддома, в награду за это снова получил от жены весточку.

«Ярик, родной, не мокни! Иди домой! У меня всё хорошо! Тут уже по роддому пошло имя нашего ребенка. Сестра приходила спрашивать национальность! Завтра после обхода всё будет ясно (12:00). Целую крепко, крепко».

Оба, этих пожелтевших со временем, листочка я храню, как самую дорогую реликвию своей жизни в коробочке с мамиными письмами.

СЕРИЯ 4. ИСТОРИЯ

«Ярослав проверь посты!» – крикнул мне начальник эшелона из соседнего купе, низводя меня с небес воспоминаний на грешную землю. Проверив часовых, я обошёл весь эшелон по периметру, в вечерних городских окнах стали зажигаться огни. Немецкие дома были расположены довольно близко друг к другу и вокзалу. Узкие дороги, небольшие площади, всё какое-то немного сжатое спрессованное, на мой взгляд, после наших русских просторов все эти скукоженные улочки кажутся какими-то кукольными. Город Бад-Лангензальца (в переводе с немецкого «курорт длинных солей»), насчитывающий не более 15 тысяч жителей, в котором была размещена наша часть, был именно таким. Кроме городской ратуши, небольшого зоопарка, в нём есть красивый парк замка вдовствующей герцогини Фридерики Саксен-Вейсенфельской, существующий с 17 века. Мы же, русскоязычные жители Бад-Лангензальца, главной достопримечательностью города считали памятник, расположенный рядом с монастырём монахов-отшельников Августинцев. На высоком постаменте из цельного камня высечена лошадь, на которой восседает голый мужчина. Древнее предание гласит, что однажды ранним летним утром молодой горожанин вместе со своей возлюбленной выехал на лошади в ближайшие окрестности, и на заливных лугах они предались занятиям любовью. Жаркие интимные отношения прервал услышанный ими топот копыт, издалека к ним приближалось войско иноземцев-захватчиков. Молодой человек, бросив свою пассию, вскочил на лошадь, прискакал в город и успел предупредить горожан о наступлении врага, тем самым не дав завоевать родной город. В наше время этот памятник является излюбленным объектом для наших дембелей. Два раза в год весной и осенью на всаднике неожиданно появляются то солдатская фуражка, то накинутый на плечи китель, а то и перекинутый через плечо противогаз.

После окончания училища, мне все сокурсники говорили: «Ну, тебе-то нечего бояться распределения в какие-нибудь турлы. Твой тесть уж всё сделает, чтобы послать свою дочурку на запад, в цивилизацию». Дело в том, что самыми лучшими местами службы считались: СГВ (Северная группа войск, расквартированная в Польше), ЮГВ (Южная группа войск, расположенная в Венгрии), ЦГВ (Центральная группа войск – в Чехословакии) и ГСВГ (Группа советских войск в Германии). Я решил воспользоваться возможностями своего тестя и, посоветовавшись с Лолитой (по обоюдной нашей любви к теплу), сам попросил его отправить нас в турлы, но куда-нибудь южнее, так мы оказались в Среднеазиатском Военном Округе, в мотострелковом полку 8-й гвардейской Панфиловской дивизии, в 20-ти километрах от столицы Киргизской ССР города Фрунзе в посёлке Кой-Таш. Двухэтажный дом, сколоченный из каких-то деревянных блоков, и однокомнатная квартирка в нём на втором этаже, которую предоставили мне, как молодому лейтенанту, были не просто в убитом, в ущербном состоянии. Это был уже не домик поросёнка Ниф-Нифа, который построил себе жильё из соломы, но и не дотягивал до жилья Нуф-Нуфа, сложенного из веток. Красноречивой тому иллюстрацией стало наше возвращение из первого отпуска, войдя в квартиру мы обнаружили кучу мусора и огромную дыру в потолке. Видимо кто-то ходил по чердаку и провалился в нашу квартиру, заодно прихватив с собой золотую цепочку жены. Горячей воды в доме не было, поэтому в зимнее время вся кухонная тара грелась заполненная до краёв на газе, но её, конечно, не хватало на купание всей семьи, особенно, когда с работы приходил чумазый зампотех, поэтому я просто опускал два огромных кипятильника в ванну, и через пару часов можно было купаться. Сложнее было купать Яна, для полуторогодовалого сына нужно было не только согреть воду, но и согреть тепловентилятором саму ванную комнату, у которой на потолке зимой появлялся иней. Мы справлялись со всеми этими трудностями, потому что любили друг дружку и, конечно, нашего маленького карапузика.

На редкие праздники мы даже ходили с Лолитой на танцы, благо офицерский клуб находился рядом с нашим домом, но все равно я, практически каждые пятнадцать минут, бегал проведывать сынишку. Я так гордился своей Лолитой, которая выросла в Смоленске, практически в парниковых условиях и сумела устроить наш семейный быт в таких не простых условиях. Мне приходилось с утра до позднего вечера находиться на службе, иногда быть на суточных дежурствах и в праздники, и в выходные, а каждые полгода на целых два месяца наш зенитно-ракетный дивизион выезжал на учения далеко от дома. Супруге приходилось без меня справляться со многими проблемами, которые возникали перед ней. Мне очень нравилось, что Лолита была дружелюбной с соседями, она быстро нашла общий язык с другими офицерскими жёнами, и вместе они решали общие житейские проблемы, которых в военном городке было предостаточно. Например, продукты завозились в наш военный магазин не так часто, и если не успеешь занять очередь, то вся семья может остаться голодной.

Свои первые самостоятельные шаги сынишка сделал на киргизской земле, когда ему было чуть больше года. Янушка делал эти шажочки от Лолиты к моим протянутым рукам, и большей радости тогда для нас не было ничего на свете. Через неделю он споткнулся и ударился носом об пол, и я решил заняться его тренировкой. Янушка любил ползать за мячиком на четвереньках, я же приподнимал его за ножки, и он на ручках доходил до своей любимой игрушки. Ему так понравилось ходить на ручках, что он потом сам все время просил меня: «Пап, тлениловка!» Катнув от него мячик, он с удовольствием быстро перебирая ручками, добегал до игрушки, тренируя свои плечики и трицепсы. Таким образом, мы навсегда предотвратили появление шишек на лбу нашего ребенка.

Первая чёрная полоса в нашей семье наступила осенью, когда Лолита впервые дала Яну арбуз. Сын ел с таким аппетитом и всё время просил добавки, но этот арбуз, видимо, оказался с большим количеством нитратов, и на следующий день всё тельце его отекло, личико опухло, глазки совсем не открывались. Киргизский доктор поставил сыну диагноз гломерулонефрит (острая почечная недостаточность) и не придумал ничего лучшего, как сразу назначить для лечения гормональный препарат преднизолон, который считается препаратом класса А. В последствии пройдя массу обследований и консультаций в различных клиниках, мы выяснили, что это было чудовищной врачебной ошибкой. Отец моего друга Лёшки, один из лучших докторов Смоленской области, уролог Сморгунов Павел Васильевич, долго изучая результаты анализов, извинившись передо мной и Лолитой, откровенно посоветовал не надеяться на продолжительное будущее сына и рекомендовал нам рожать деток ещё. Мы были не просто ошарашены, мы были раздавлены его словами, наш родной мальчишечка, который сейчас катает машинку по белой простыне медицинской кушетки, может уйти от нас навсегда.

Надежда вылечить сынишку забрезжила перед нами, когда меня перевели на такую же должность в Германию, куда Лолита потом присылала мне долгожданные письма.

«Ярик, родной, здравствуй!

Нас отпустили на выходные домой и сегодня, то есть 22 июня получили твое письмо. У нас всё по-прежнему: лежим в больнице, правда анализы у Янухи уже лучше, белок 0, 099, а норма 0,033, а когда только ложились в больницу в Смоленск было 0,300, если помнишь. Янушка похудел, весит уже 11 кг 500 гр., а помнишь взвешивались, был 13,500.

В институте беру академический отпуск. С одной стороны, хорошо, хоть отдохну после больницы, но и год терять жалко, а делать нечего.

Копии свидетельства о браке и рождении Янухи мой отец сделает, только вот не знаю, где моё свидетельство о рождении, надо будет у отца узнать. Но во Фрунзе мы его, по-моему, не брали, а вообще точно не помню.

20 июня приезжали в больницу твои: Анна Ефимовна с Николаем Петровичем. Напиши подробнее: куда попал, как идут дела, куда поселили.

Нового ничего больше у нас нет. Скучаем. Часто снишься мне. Янушка говорит: «Папа туту!» Тоже часто тебя вспоминает.

Завтра опять в больницу, уже начинает казаться, что мы оттуда никогда не выйдем. Ну, вот и всё, сейчас пойду ложиться спать.

Пиши. Обнимаем тебя, целуем. Ян, Лолита».

Спустя неделю после этого письма, пребывая в ГДР, я получил от жены телеграмму, что от инфаркта скончался её отец. На похороны тестя меня не отпустили, так как военнослужащего из-за границы отпускают на погребение только самых близких родственников.

Николай Иванович Сороколетов кроме того, что он был порядочным человеком и доблестным офицером, был замечательным отцом. В отличие от моего родителя, он был любящий и заботливый, мудрый и великодушный, справедливый и милосердный. Если до знакомства с ним на примере своего отца, мне было понятно каким я не должен быть по отношению к своей жене и детям, то после близкого общения с Николаем Ивановичем мне стало понятно, на кого я хочу быть похожим. Мать Лолиты, Светлана Александровна была женщина эффектная, но жизнь вела распутную, поэтому дочь относилась к ней со сдержанным пренебрежением, а Николай Иванович, нахлебавшись от неё срама и позора, после нашей свадьбы практически сразу с ней развёлся. Женившись второй раз, он угодил в очередную западню. Следующая его жена оказалась качественной стервой, которая запретила приезжать Лолите с Яном в их родную квартиру. Возможно, именно по этой причине Николай Иванович и скончался на пятьдесят первом году жизни в своём гараже 29 июня 1986 года в день рождения своего внука Яна. Мы с Лолитой считали, что, потеряв её отца, а через год похоронив мою мать, наша семья понесла самые невосполнимые утраты, и эти трагические потери сблизили нас ещё больше.

СЕРИЯ 5. САНЧАСТЬ

Родился я 24 декабря 1962 года настолько слабым ребёнком, что переболел всеми детскими болезнями по нескольку раз. По рассказам матери, некоторые врачи сомневались, что «это дитя» вряд ли сможет пережить очередную зиму. Но я не только выжил, а благодаря маминому уходу и своим занятиям разными видами спорта в подростковом возрасте смог поднять свой уровень здоровья на довольно приличный. Единственное, что у меня оставалось слабым это горло и несмотря на занятия спортом и закаливания, ангинами я неизменно болел дважды в год весной и осенью, да ещё с температурой под сорок градусов. С диагнозом фолликулярная ангина я и был госпитализирован в санчасть осенью 1983 года на третьем курсе училища. Пройдя полный курс лечения, и практически выздоровев, я с другими курсантами коротал время, болтая с дежурной медсестрой, когда вечером по внутренней связи раздался телефонный звонок. Звонила жена одного из офицеров училища и просила оказать небольшую медицинскую помощь одному из членов семьи, как раз в том доме, где жила Лолита. Медсестра попросила меня сопроводить её и помочь донести тяжёлую медицинскую сумку в назначенное место, а после я смогу на минутку забежать к своей ненаглядной. Мы, весело болтая, прогулочным шагом, пришли по указанному адресу, но, когда дверь открылась, мы были ошеломлены. На полу без сознания в одних спортивных чёрных трусах лежал преподаватель кафедры физической подготовки, капитан Вячеслав Иванович Кувшинов с цветным поясом на шее. Мне тут же пришли на память слова одного из курсантов, что жена Кувшинова гуляет от мужа, но каков же был размах её измен, чтобы это дошло до курсантской среды…

– Я разговаривала по телефону, – сбивчиво говорила стройная женщина с ярко-накрашенными губами, кутаясь в халат точно такой же расцветки, как пояс-удавка на шее капитана, – и вдруг услышала какие-то удары, подумала, что муж что-то уронил, поэтому не сразу закончила разговор, а когда зашла в ванную, оказалось, что это Вячеслав повесился…

– Вы скорую вызывали? – жёстко спросила медсестра, пытаясь нащупать пульс на шее лежащего.

– Понимаете, это же ЧП на всё училище, я решила не звонить в скорую помощь, а позвонить вначале к вам в санчасть, – испуганно говорила женщина, – сначала я попробовала ножницами разрезать поясок, но у меня не получилось, но потом я смогла отрезать его ножом, и Вячеслав упал сюда.

– Где у Вас телефон? – вскрикнула медсестра.

– Там, у меня в спальне, – женщина направилась по коридору, и медик последовала за ней.

Опустившись на колени, я снял пояс с шеи офицера и, сложив ладони крестом, стал энергичными толчками надавливать на его мощную грудную стенку, затем оттянув нижнюю челюсть, дважды вдул воздух в лёгкие офицера.

– Алло! Алло! Скорая, срочно приезжайте по адресу Чернышевского 5 – кричала медсестра из спальни.

По инерции остервенело, я ещё продолжал делать офицеру непрямой массаж сердца, но осознавая, что уже слишком поздно, замедлился, а потом обессиленно сел рядом.

«Капитан, капитан, какой же ты дурак! Из-за какой-то шмары, да, она же мизинца твоего не стоит! – шептал я, в безумной надежде, взяв его ещё тёплую руку в свою, и пытаясь нащупать пульс, – да, ты бы нашёл себе тысячи таких как она, женился на другой, вы бы нарожали много деток, – несколько секунд я внимательно всматривался в его лицо, к сожалению, уже принимающего серо-землистый оттенок и по инерции продолжал бубнить, – от таких красивых людей, как ты, обязательно должно рождаться много детей…»

В двери показалась жена Кувшинова, она подняла отрезанный пояс халата с пола, и подперев плечом косяк двери, стала накручивать его на палец, глядя пустыми глазами на мёртвого мужа.

«Там, у меня в спальне», – в моей голове снова прозвучал голос хозяйки квартиры. Если она называет спальню своей, по всей видимости, спят они в разных комнатах. Я с ненавистью посмотрел на женщину, которая, по моему мнению, была причастна к смерти капитана, заметив мой взгляд, она отвела глаза в сторону. Второй обрывок пояса, привязанный в ванной к полотенцесушителю, висел над большим старым баком на высоте от силы полутора метров. Видимо, Вячеслав Иванович накинув петлю на шею, встал коленями на бак, а потом соскользнул с него, поджав под себя ноги. Это, какое же надо иметь желание покончить с собой, чтобы вот так смочь свести счёты с жизнью? Как нужно было возненавидеть белый свет и всё вокруг, чтобы наложить на себя руки? А ведь у него была дочь, какие-то друзья, коллеги, наверное, живы родители, и все они могли помочь ему отказаться от этого шага, но… Безусловно, офицер специально повесился на поясе от халата своей жены, давая тем самым понять, что это она подтолкнула его к этому, только вот, кому от этого легче.

Капитан Кувшинов вызывал у всех курсантов восхищение и некоторую зависть, он был не только мастером спорта по тяжёлой атлетике, но и обладателем идеальной атлетической фигуры. Наверное, все курсанты училища на занятиях по физподготовке видели его с обнажённым торсом, подтягивающимся с 32-килограммовой гирей на поясе.

– Вы, военные люди, – вспоминал, я его слова, когда он обходил строй курсантов, – должны готовить себя ко встрече с противником! Вы знаете, кто такие морские котики?

– Это тюлени, – неуверенно произнёс кто-то.

– Сам ты тюлень! – под общий смех добродушно произнёс Кувшинов и серьёзно продолжил, – это элита американского спецназа! Они же по стенам бегают! А Вы?

Кстати, после этого многие курсанты нашего курса, в том числе и я, стали больше уделять своей физической подготовке, и даже пробовать бегать по стенам.

Мы с Лолитой частенько видели его возле дома, когда он в гражданской одежде гулял с дочкой за ручку, катался с ней на велосипеде или, дурачась, вместе с ней, ел одно мороженое на двоих, когда она сидела у него на шее. Это было так очаровательно и по-семейному мило. Узнав об изменах его жены, мы, курсанты, бурно и возмущённо обсуждали, как от такого мужика может гулять жена? Сложно представить себе, что он не знал об этом, а, может быть, именно в этот вечер он услышал её разговор по телефону с любовником, не выдержал и покончил собой.

Спустя некоторое время в квартире появились милиция, медики и руководство училища. Стрельнув сигарету, я курил на лестничной клетке и ждал, когда они проведут необходимые в таких случаях процедуры. Дежурный по училищу, покурив со мной, выделил мне в помощь ещё одного курсанта младшего курса по имени Влад и приказал отвезти труп в морг смоленского института патологии. Ближе к полуночи, переложив тело на брезентовые носилки и накрыв его белой простынёй, мы погрузили тело капитана на грузовой Уазик и отправились по указанному адресу. На протяжении всего пути на колдобинах одна рука Кувшинова нет-нет, да и вываливалась из носилок на пол, а я всё время заботливо укладывал её обратно и накрывал простынёй.

Прибыв на место, прапорщик, который был старшим машины, наотрез отказался даже заходить в помещение института, сославшись, что на то, что он страшно боится покойников, переложив эту обязанность на меня. Водитель подогнал машину задом к крыльцу и открыл борт. Нажав не один раз на кнопку звонка, под которым была прибита дощечка с надписью «морг», мы, наконец, дождались открытия обшарпанной двери. В проёме появился худощавый мужчина лет двадцати пяти с большими голубыми глазами, с клочковатой бородкой в потёртых брюках и мешковатом свитере.

– Что у вас? – задал он странный вопрос, рассматривая машину поверх наших голов.

– Как что? Труп! – резко ответил Влад.

– Один? – снова спросил мужчина.

– Ну, пока один, – нахмурившись, произнёс я.

– Это хорошо, – приветливо улыбнулся мужчина, – меня Степаном зовут, я тут дежурный.

– Чего же тут хорошего? – недовольным тоном произнёс я, всё же пожимая ему руку.

– Да, вы не сердитесь, хорошо, что один труп, – пояснил Степан, открывая вторую половинку дверей, – просто три часа назад мне привезли целых пять трупов, из них двое деток, – резко перекрестившись, он чуть тише добавил, – царствие им небесное.

– А что с ними случилось? – спросил Влад.

– Автомобильная авария, две машины лоб в лоб, все насмерть. Да вы заносите своего, укладывайте на эту каталку и будем оформляться, – коснулся он ручки металлической конструкции на колёсах с оцинкованной лежанкой. Мы с Владом сделали, как было велено, и покатили каталку по коридору к столу, где уже под светом настольной лампы расположился дежурный.

– Фамилия, имя, отчество вашего умершего? – склонившись над толстой тетрадью, спросил Степан.

– Кувшинов Вячеслав Иванович, – ответил я, присаживаясь на стул и тут же добавил, – капитан.

– Ну, звания и титулы здесь уже не важны, – вздохнув, произнёс работник морга и, подняв голову, продолжил, – причина смерти?

– Суицид, – ответил я, наблюдая за заполнением граф в журнале.

– Повесился он, – грубо уточнил Влад.

– Вещи есть при нём какие-нибудь? – снова спросил Степан.

– Да, нет на нём ничего кроме трусов, – ответил я, кинув взгляд на книгу, лежащую на углу стола с экзотическим для меня названием «Душа после смерти».

Степан подошёл к каталке и откинул простынь.

– Крещёный ваш капитан или нет?

– А мы откуда знаем, – буркнул Влад.

– Жалко, его теперь даже церковь отпевать не будет, – мрачно произнёс Степан.

– Это почему? – удивился я.

– В православии самоубийство самый страшный грех, – мужчина привязал бирку с фамилией из жёлтой клеёнки к большому пальцу ноги капитана и добавил, – страшней даже, чем убийство другого человека.

– А ты откуда это знаешь? – удивился Влад.

– Никому не скажете? – понизив голос, спросил он.

– Нет! – в один голос ответили мы с напарником.

– Хочу в духовную семинарию поступать, – накрывая простынёй Кувшинова, произнёс Степан и в голос добавил, – ну, что, поехали?

Мы двинулись по длинному тёмному коридору, освещаемому редкими тусклыми светильниками, постепенно уходящему вниз. Мы с Владом везли каталку, а дежурный шёл впереди, периодически, где было совсем темно, включая фонарик.

– А убийство другого человека, разве не бо́льший грех, чем самоубийство? – спросил я, размышляя над словами Степана, и мой голос гулким эхом отразился от стен.

– Нет. Убийца может покаяться в церкви за свой грех, а самоубийца уже нет. И все грехи его перейдут в посмертную жизнь. Бог протягивал ему руку, а он отвернулся от него.

– Офицер покончил с собой, а это ой, как не просто… – спустя некоторое время, возобновил я наш разговор, когда мы упёрлись в железную дверь.

– Подержи-ка фонарь, – попросил меня Степан, доставая из кармана связку ключей и, глядя на меня в упор широко-раскрытыми глазами, продолжил, – не просто продолжать жить тогда, когда тебе уже невмоготу. Вот это не просто.

Дежурный пощёлкал выключателями на стене, открыл дверь и пропустил нас вперёд. Раскромсанный череп мужчины возник передо мной на полке справа от входа, а холодный воздух морозильных камер морга сразу пробрал меня до костей. Почти на всех полках двухъярусных металлических стеллажей замерли со следами смерти: израненные, одутловатые, изуродованные, разбухшие, исковерканные или обугленные тела. Запах смерти объял нас, здесь лежали чьи-то оборванные судьбы, за каждой из которых были горе, скорбь и слёзы.

Медленно продвигаясь вперёд, я старался не всматриваться и не заострять внимание на детали повреждений их тел, но зрительная память сама фиксировала травмы и потом, спустя многие годы, ещё долго воспроизводила их в моей голове. Влад тоже держался, хотя его побледневшее напряжённое лицо и расширенные глаза, говорили, что он тоже не был готов к такому зрелищу.

– Сюда его давайте, – вздрогнул я от слов Степана, который уже обогнул ряд стеллажей с другой стороны, – здесь место свободное есть.

Мы втроём подняли тело офицера и переложили на оцинкованную полку.

– А простынёй его накрывать? – задал я дежурному глупый вопрос.

– Нет, это ему уже не нужно, – спокойно ответил Степан.

– А наш-то, прям красавчик по сравнению с этими, – скосив глаза по сторонам, произнёс Влад.

СЕРИЯ 6. ГОСПИТАЛЬ

Приняв должность на новом месте службы, я сразу выяснил, что в городе Эрфурте есть Медицинская Академия, в которой можно будет обследовать и лечить сына. По вечерам и выходным я стал обустраивать наше семейное гнёздышко, ожидая приезда семьи. Лолита в это время оформила заграничные документы и, находясь в больнице с Янушкой, дожидалась, когда у него улучшатся анализы, и они смогут выехать ко мне в Германию.

Нам выделили комнату площадью почти 30 квадратных метров в трёхэтажном кирпичном доме 19 века на втором этаже. На третьем этаже была мансарда для одной семьи майора Чернова, на нашем этаже была коммуналка на три семьи: старшего лейтенанта Мамаева, лейтенанта Гончара и моя. На первом этаже размещался войсковой магазин и кафе, где проводились торжественные мероприятия и праздники. Я сразу подружился с Женькой Гончаром и его женой Танюшей, которые прожили в Германии уже год и подсказывали мне где-что можно купить, чтобы подготовить комнату ко встрече Лолиты с сыном. Как и всем военнослужащим первое время нам придётся около месяца пользоваться кроватью и некоторой кухонной утварью, оставшейся от прежних хозяев, пока не придёт наш контейнер из Союза. Для Яна пришлось временно поставить солдатскую кровать, отгородив её двумя старыми армейскими шкафами от общего пространства, у меня получилась уютная детская комнатка. Обои в комнате были более-менее нормальные, а вот пол был убитым. Пришлось ходить по немецким хозяйственным магазинам, покупать кроме посуды, шпатели и шпаклёвку для пола. К сожалению, в школе и военном училище я учил английский язык, поэтому объясняться с продавцами очень часто приходилось на пальцах. Иногда, подтрунивая над немцами, я, несколько раз, заходя в магазин громко говорил: «Так!», продавщицы и даже некоторые покупатели всегда дружно отвечали сокращённым приветствием от guten tag: «Tag! Tag!»

За неделю пол был мною приведён в порядок, оставалось только его покрасить, но мне совсем не хотелось покрывать его коричневой краской, как это делают все. Недолго думая, я решил покрасить пол в салатовый цвет, который должен обязательно успокаивать моих любимых Лолиту и Янушку. Слух о придурочном лейтенанте, покрасившим пол в цвет ярко-зелёной лужайки быстро облетел весь полк, и ко мне в гости стали приходить любопытные, которые хотели своими глазами убедиться в этом неординарном деянии. Одним из первых наведался зам командира по тылу, который предупредил, что после окончания моей службы здесь, я обязан буду перекрасить пол в общепринятый коричневый цвет. Иногда вечером заходили некоторые барышни женского пола, которые не только любовались неожиданной цветовой гаммой напольного покрытия, но и тонко намекали, что они не прочь скоротать мои холостяцкие будни до приезда жены. Всем этим дамам было вежливо отказано в доступе к лейтенантскому телу, хотя моя бурная фантазия рисовала их томные стоны во время падения с моей помощью из окна второго этажа.

В конце лета я получил долгожданное письмо от Лолиты.

«Ярик, родной, здравствуй!

Сегодня нашему сыну 2 года и 2 месяца, и 2 месяца со дня смерти моего отца. Сижу в палате и плачу, всех выписали, остались мы с Янушкой. Сегодня проводили Медведковых домой, мальчику полтора года с мамой лежал, так Януха с ним игрался хорошо, а сегодня и их выписали, это уже пятые, которых мы проводили. Только и провожаем. Лежим 17 дней. Повысили преднизолон до 6 таблеток, но я даю 5. Сказали, что если возвращаются к начальной дозе, то добавляют ещё одну таблетку, но я не стала давать 6. Дают преднизолон, так как препарат «Лейкеран» в Смоленске не нашли. Анализы немного улучшились, завтра сдадим мочу на белок, узнаю результат, сразу напишу тебе. Но всё равно, радости никакой нет, боюсь, что начнут снижать таблетки, а белок опять увеличится, ведь так уже было. Думаю, на этом всё не кончится, так, что ты всё узнай, куда нам надо будет обращаться, когда мы приедем в Германию. Узнай, где посильней нефрология, есть ли лейкеран или другие цитастатики для детей.

Я всё думаю, за что меня так наказала жизнь, за что мне столько горя? Если опять не вылечу Янушку, чувствую, что больше не смогу, потому что всё уже и так идёт на последних силах. Постоянная боль, я слишком много потеряла, слишком много! Я себя потеряла, ты не сможешь меня понять, в этом нет твоей вины потому, что эта боль тебе незнакома. Я раньше не могла представить, что бывает так больно человеку. Если бы жив был отец, мне бы намного легче было бы перенести всё, чтобы не случилось. Ты не узнаешь меня, я ни я, меня нет, я перестала радоваться, я не могу смеяться.

Получила переводы, получила письмо, где ты пишешь, что подполковник должен передать письма и книжку, но никого пока не было, а может и не передаст, будет ещё одна проблема. Ну, вот пока и всё.

Пиши, целуем, Лолита, Ян».

Душа моя разрывалась от боли за жену и моего больного сыночка, который на страничке письма тоже оставлял мне милые закорючки красной пастой.

Копаясь в своих бумагах, я случайно наткнулся на черновик своего письма Лолите, которое написал на обратной стороне какой-то описи имущества зенитной батареи.

«Здравствуйте, мои дорогие, Лолочка и Янушка. Пишу вам письмо прямо в командировке, чувствую, что скоро объезжу всю ГДР. На этот раз побывал в Магдебурге. Очень большой и красивый город, бульвары широкие и просторные, почти, как в Союзе. Интересно, что здесь вообще нет поездов со спальными местами, только электрички, хотя, сколько той Германии, это же не наша великая страна. Сейчас смотрю, на соседнюю платформу подъезжает электричка вся мокрая, видимо, она обогнала дождь. Начинает темнеть, а вот оно, это совсем маленькое облачко начинает сердито стучать своими каплями по металлическим навесам, выстукивая никому неизвестные мотивы. Прошло несколько секунд, и вот уже выглядывает солнышко, а облачко понеслась туда, где её уже очень ждут. Мне очень хочется быть похожим на это облачко, ронять свои бесценные капли там, где их больше всего ждут, где они больше всего нужны, то есть для вас, мои родные. Я готов всего себя отдать вам, мои любимые, чтобы только вы были здоровы и счастливы, чтобы мы были счастливы! Вот уже ветер и солнце сушат землю, они делают своё дело, которое делали сотни тысяч лет назад. Да, жизнь идёт, и никто не знает, что нас ждет впереди. А на противоположной платформе парень с девушкой целуются уже в течение двадцати минут никого не стесняясь. Они живут сейчас только этими мгновениями. Я смотрю на них и завидую со страшной силой. Мне так хочется, чтобы вы, как можно быстрее, приехали сюда, ко мне. Мы бы обязательно вылечили Янушку и целовались бы с тобой, родная, везде, по всей Германии. Вот я уже сижу в поезде, он трогается. Прощай Магдебург, а может быть, до свидания, кто знает? Через два с половиной часа буду в Эрфурте, а там один часик, и я буду дома на нашей салатовой поляне, уже в родном для меня Бад-Лангензальце. Да-да, «Бад» уже становится для меня родным, становится очень тоскливо, когда уезжаешь от него далеко. Я представляю, каким родным он станет, когда в нём будешь жить ты с Янушкой. Тогда для меня вся Германия будет в таких красках, в каких её не видел ни одни художник! Каждый немецкий дом, каждый фонарь, каждое дерево, каждый цветочек мне будут говорить о том, что ты рядом, что мы дышим, пусть и не нашим, но одним воздухом, хотя я в этот момент могу находиться далеко от вас в какой-нибудь командировке. И все мужчины на земле мне будут завидовать, что у меня есть ты, Лолита! Это будет, обязательно будет! Я сейчас подремлю, а как приеду в Эрфурт, продолжу… Хочу, чтобы ты мне приснилась!»

Занимаясь половой реставрацией, то есть реставрацией напольного покрытия, мне приходилось открывать окна настежь и устраивать сквозняк, что привело меня ко внеочередной летней ангине. Наведя полный порядок к приезду любимок, я решил задуматься над радикальной ликвидацией своего хронического тонзиллита. Дело в том, что когда-то один пожилой врач порекомендовал мне удалить гланды, иначе, такое течение заболевания, может дать осложнение на почки, или на сердце, и я подумал: «Почему бы мне не сделать это на немецкой земле?» Получив разрешение командования, в понедельник 4 августа 1986 года я отправился в военный госпиталь в город Веймар. Сдав требуемые анализы, я всю неделю что-то читал, а по вечерам, почувствовав себя немного лучше, играл с медиками в футбол. В пятницу вечером дежурная медсестра сказала, что операция назначена на субботу и мне не рекомендовано завтракать. Но в субботу и воскресенье у нашего хирургического отделения были назначены два ответственных футбольных матча против других отделений госпиталя. Мне никак нельзя было подвести свою команду, и я уговорил медсестру поставить мне в журнале обхода повышенную температуру, чтобы перенести операцию на понедельник. Субботним утром, съев двойную порцию гречневой каши, я встретил в коридоре госпиталя своего лечащего врача майора Попова, который сказал мне готовиться к операции. На него не подействовали мои жалкие увещевания по поводу повышенной температуры и, тем более, съеденного завтрака, он был непреклонен.

Спустя полчаса, когда операция началась, выяснилось, что гланды не отрезают, а вырывают и делают это для того, чтобы рана быстрее заживала. Сделав обезболивающий укол в одну миндалину, наступила непредвиденная помеха хирургическому вмешательству. Оказывается, у меня очень чувствительный рвотный эффект, поэтому, как только хирург касался задней части языка, мой организм фонтаном возвращал, съеденный мною, обильный завтрак в ванночку, которую я держал у своего лица. Каша из меня лезла, как из кастрюли в рассказе Николая Носова «Мишкина каша». При каждой попытке залезть мне в рот, меня выворачивало наизнанку, и непроизвольные слёзы заливали мои щёки. Сколько это продолжалось, мне теперь уже сложно сказать, думаю, что и сам хирург уже пожалел о том, что не сделал отсрочку этой операции. Когда же возвращение этой продуктовой субстанции из меня на белый свет закончилось, и доктор удалил мне одну миндалину, я стал свидетелем следующего разговора хирурга и ассистентки.

– Ирочка.

– Слушаю Вас, товарищ майор.

– У меня тут проволочка сломалась, вторую миндалину я этой петлёй не удалю.

– Что нужно сделать?

– Сходи к завхозу, спустись с ним в подвал, отмотай кусок проволоки и принеси сюда.

– Хорошо, иду.

– Ира, ты поторопись, я уже обезболивающий сделал. Если промедлим, придётся рвать без анестезии.

В глазах сверкнула яркая вспышка света, от гнева мои глаза налились кровью, я опрокинул ванночку с кашей на голову майора, выбежал в коридор хирургического отделения и как рявкнул: «Раскудрявый клён зелёный, лист резной, я влюблённый и смущённый пред тобой…». Впрочем, всё это были мои фантазии. Изо рта у меня торчал зажим, а часть полости рта онемела от обезболивающего, поэтому своему «дорогому» хирургу я даже сказать ничего не мог. Да и что бы я теперь делал с одной гландой? Как говорил Козьма Прутков: «Если ты по ошибке, вместо воды, выпил проявитель, то выпей и закрепитель – иначе, дело не будет доведено до конца». В мыслях проклиная хирурга Попова, Ирочку, завхоза и конечно Германию, я условно скрежетал зубами с открытым ртом, оставаясь на месте, ожидая прихода медсестры, но безрадостные кадры моей фантазии не покидали меня. То в драбадан пьяный завхоз заперся у себя в каморке и достучаться до него нет никакой возможности… То он в каком-нибудь gaststätte (небольшой ресторан) раскачиваясь, в обнимку с немцами поёт: «Дойчен зольдатен, унтер официрен…» Но, к моему удивлению Ира вернулась довольно быстро, и вскоре вторая миндалина русского человека была удалена на территории немецкой Тюрингии.